РАДОСТЬ УТРЕННИХ ТРОЛЛЕЙБУСОВ.

Было уже около пяти утра, когда Катя проснулась от странного звука. Нет, это cовсем не походило на обычный шум горластого Ленинского проспекта. Кто-то за окном, большой и несомненно живой, радостно кричал: "А - уа - уу - уа - а - а!" Звук всё нарастал, захватывая пространство в плен, и больше всего напоминал диковатый гимн или громогласный хорал, переполненный радостью и счастьем, спешил, летел и долго ещё трубил, уже вдалеке.

"Самолёт,? - подумалось. - Нет, не похоже. Это что-то живое, уж очень радостное."

Катя выглянула в окно. Было светло, но Солнце ещё не показалось. Потом постепенно выкристаллизовалось обычное - "как всегда": Стало шумно, тревожно, суетливо. Машины неслись на бешеной скорости, и даже на третьем этаже становилось страшно за них, а звук постепенно растворился во всё нарастающей какофонии утра; и она задремала.

Минут через пятьдесят всё повторилось снова, но в несколько иной тональности.

В этот раз она успела. Мимо окон на такой-же, сумасшедшей скорости, как всё вокруг, - скакал тролейбус под номером тридцать три, легкомысленно расписанный бутылками колы и фанты. И это он, железный и бездушный, испускал божественные звуки: трубил, наслаждался , радовался !

Заинтересовавшись, женщина застыла у окна. Прошёл ещё один -шестьдесят второй, медленно, по-стариковски, тяжело постанывая и покряхтывая, и наконец-то, прошелестел колёсами восемьдесят четвёртый.

Удивительно, но весь этот долгий летний день в её душе гремели ликующие звуки, и она решилась познакомиться поближе с этой необычной уличной стихией.

На следующее утро Катя спустилась к остановке тролейбусов и огляделась. Солнце , вот-вот, должно было выскочить из - за горизонта. Ей очень хотелось..., и всё повторилось вновь: трубило, орало и наслаждалось, радостно приветствуя Светило, лучи которого спешили озарить нежно-голубое безоблачное небо. Затем мгновенно появился САМ - тридцать третий в легкомысленном пёстром наряде, и это он, бесшабашный и юный, трубил свою песнь... о Любви, конечно, о ней родимой...

Итак, её звали Катей, Катериной Моховой, и этому созданию больше всего на свете нравилось лежать на тахте выиискивая, как кошка, самое удобное местечко и фантазировать. Поэтому всевидящий Бог( давно уже наблюдавший над нею и решивший: "Пусть добро, хотя бы и такое ленивое, не пропадает.") дал ей капельку писательского таланта, и только этот дар мог стащить Катю с любимого дивана, из-под мягкого пушистого одеяла к колченогому столу, где она своим быстрым угловатым почерком пыталась за минуту переложить на бумагу так всегда некстати пришедший на ум сюжет.

Ещё она обожала читать книги, серьёзные, но не всякие, и детективные

романы с "обнажёнными" чувствами.

Однако любви, настоящей , живой , трепетной отчаянно пугалась, и увидев горящие страстью мужские глаза, терялась, с ходу прекращая всякие отношения.

Поэтому Господу Богу пришлось дать ей приличного мужа, сумевшего всё-таки за пять лет совместной жизни вытащить Катю из уютной квартиры в ЗАГС. Эта процедура казалась ей ( правда, и Богу тоже) дикой и дурацкой. А потом пришлось ещё разводиться.

Но больше всего она любила мистику и верила в неё, всякую: книжную, телевизионную и настоящую, когда перед твоими изумлёнными глазами происходит НЕЧТО, ещё никогда и нигде не встреченное. Ни в жизни, ни в книгах.

И поэтому Боже подкинул ей из своего бесконечного мешка парочку-троечку странностей, которые она долго разбирала по косточкам и обсасывала всю последующую жизнь, надеясь на то, что Всевышний раскошелится ещё немного.

Она не любила работать по своей специальности (учителем литературы), главным образом, потому, что ей до дрожи в коленях не нравился обязательный набор классиков и их произведений. Катя смела не любить Л. Н.Толстого, Горького, Чехова. Достоевского же и Гоголя, несмотря на склонность к мистике, считала безумными; Лермонтов её пугал, а Хемингуей - возмущал. Зато Блока, Бунина и Есенина - боготворила, а Шекспира, как полагала, было бы , вообще, предостаточно одного - единственного, чтобы дети поняли жизнь, а поэты, как нужно писать. Да, ещё Александр Сергеевич безмерно волновал её русскую душу.

Она ухитрялась "пройти" нелюбимых ею классиков за два-три урока, а потом погружала учеников вместе с собой в пучину умных мыслей, неожиданных, как в жизни, сложных поворотов сюжетов и глубину человеческих чувств.

За эти перекосы Катя всегда была несщадно ругана директриссой - матушкой Кирой Игнатьевной. Зато дети её любили, вместе со всеми загибами, хотя и считали чудачкой. Однако будущие Шекспиры и Фолкнеры почему-то никак не образовывались, она прозревала, конечно, расстраивалась на денёк и снова утешалась, уходя в иной мир - книжного пиршества и умных мыслей. Но повторяю: романы и детективы она тоже обожала, как приятное убийство времени, что иногда тянулось так невыносимо долго.

Да, дети её любили. Иногда любовь становилась взаимной, как, например, с резкой насмешливой отличницей, "гордостью восьмых классов" - Надей Рябининой, или замшелым двоечником Васей Стрелкиным, что был для всех отпетым хулиганом; и по имени его называла только она одна. Катя-же была уверена, что "гадкий утёнок" Вася обязательно превратиться в "прекрасного лебедя"; и нередко мечтала о том, как побывает когда-нибудь на защитах диссертаций своих любимых учеников.

Она (ты знаешь, Боже, и это ужасно) не любила готовить, перекусывала на работе, чем Ты послал; а потом уже дома, вспоминала о еде только тогда, когда чернели окна, и жуткий голод набрасывался на беднягу. Тогда Катя проглатывала несколько бутербродов и яблоко. Господь несколько раз собирался "наградить" её за это язвой желудка, но в последнюю минуту, жалея это нескладное существо, откладывал своё решение на потом.

Ещё помню, - она не любила кошек, считая их неблагодарными и неискренними; а вот собак , напротив, уважала за ум; но представив себе, как ей придётся по два -три раза в день выводить животное на прогулку, с сожалением отказывалась от предлагаемых щенков.

Она ненавидела покупать одежду и обувь, годами ходила в великоватом свитере и узких брюках, а летом место свитера занимали футболки. За это её ругали уже все, кому не лень: учителя, директриса и так рано постаревшая мама, которая много раз пыталась дарить ей туалеты на всякие "красные" дни. Катя кисло благодарила, залезая в одежды с омерзением, а вечером того же дня снимала, нет, просто, соскрёбывала ЭТО с себя, заполняя с великой радостью обычную униформу.

Ещё она не любила застолья с их преувеличенностью чувств, страстей и откровенного восхваления, доходящего до подхалимства, всегда находя способы отказаться от шумного действа. За это сотрудники её немного недолюбливали.

Она с лютой ненавистью ( Боже, кто-бы мог подумать) относилась к насекомым, за исключением одного большого чёрного паука по имени "Батя",

свившего разбойничью сеть за раковиной в её кухне. Это существо, как настоящий комбат, с удивительной ловкостью хватал и радостно пожирал вездесущих тараканов. Наевшись, он залезал в укромное местечко, где подрёмывал, но услышав катины шаги, всегда вылезал наружу.

"Для вечерней беседы со мной ," - думала она с грустью, и Батю нежно любила.

А больше ни настоящих друзей, ни подруг у неё не было. Правда, когда-то давным-давно она училась в одной группе МГУ с Ольгой и, пожалуй, полюбила её; но год тому назад эта авантюристка отправилась на постоянное житие в Израиль, оставив Кате ключи от московской квартиры (на всякий случай). Ольга писала подруге восторженные письма, звала в гости. Катя очень внимательно прочитывала их, пытаясь понять и принять, но с каждым посланием всё больше удивлялась, отвечала редко и всегда невпопад.

Со школьными сотрудниками она ладила, но многих из них не уважала за слабый характер. Дело в том, что директор школы, уже упомянутая Кира Игнатьевна Дубровина, высокая, мосластая, с причёской сороковых годов, а la Orlowa, держала свой коллектив... нет-нет, не в "ежёвых рукавицах", а постоянно под угрозой танковой атаки. И никто, кроме этой " убогой толстушки" , по выражению Главной, не мог сказать ей в глаза что-нибудь резкое, или (упаси Боже!), отличающееся от мнения начальника. Да и по гороскопу Кира Игнатьевна была "Огненной Лошадью". Поэтому коллеги, пребываемые в рабстве, нередко

выдавали Катю на растерзание... Но та их , в конце-концов, прощала. Теперь о самом главном. Катя не любила саму себя и свой облик, стараясь быстрее промчаться мимо зеркал, и (упаси Боже) заглянуть в их загадочную глубь. Лёжа на тахте, она представляля себя приятной и привлекательной женщиной, тонкой во всех смыслах, а в зеркале отражалось что-то... совсем другое. Нет, не ужасное, скорее даже немного необычное, но совсем не то, чего хотелось: очень полное, резкое и насмешливое.

"Разве могут, - думалось ей, понравиться кому-нибудь эти широко расставленные слегка косоватые глаза непонятного цвета и в тёмных крапинках, коротко остриженные тёмно-русые волосы, полные губы и длинные ноги?" Конечно, она не возражала бы, если её нижние конечности были бы ещё стройными: а они такие полные, настолько чересчур полные, что нужно уже подбирать другое прилагательное.

Но поверьте, она, действительно не понимала, что её необычные глаза, вдруг озаряемые диковатыми сполохами, всегда будут сводить мужчин с ума.

Фотографироваться из-за своих комплексов она тоже не терпела, всячески избегая дьявольской, по её мнению, процедуры. Господь, кстати, по этому поводу был с ней вполне солидарен.

Ещё Катю всегда смешила ревность подруги ( что теперь в Израиле) и сослуживцев. В те редкие дни, когда она появлялась где-нибудь с Ольгой, все взоры мужчин всегда останавливались на пышной фигурке Моховой, но кто из них узнавал её поближе, быстро отчаливал в иные гавани. И что-же пугало их больше всего? Естественно, ум этой нескладнёхи, - "недостаток максимум" для женщин; и ещё её мощный стержень, укутанный такими мягкими и волнующими оболочками.

Зато она редко болела, а если уж случалось такое, то все недуги лечила календулой.

Как ни странно, но муж (его звали Костя) её, эдакую, мягко скажем, "нестандартную", очень любил, включая полное тело тоже. Он таскался с нею на постановки Шекспира во всех московских театрах, и не понимал, почему она каждый раз "заболевает" душой, становясь тихой, думающей, расстроенной. Дело же было в том, что только два раза, всего два раза, игра артистов совпала с её восприятием великих мук Шекспира.

Добряк Костя никогда не укорял жену: героически питался всухомятку, или сам варганил ужин, в процессе которого выслушивал её восторги по поводу очередного вундеркинда, что по истечению времени всегда оказывалось обычным нагловатым мальчишкой или себялюбивой девчонкой.

Как собачку , выводил он жену на прогулку перед сном, соблазняя Катю поездками в горы, заграницу, к океану, но все усилия оставались напрасными. Дальше Воробьёвых гор они так и не добрались.

В конце-концов ему такая жизнь опостылила, (а ей-то как!), захотелось в тёплый уютный домик с цветами, вкусной едой и выводком весёлых ребятишек; и он ушёл к своей "мечте", правда, с большим трудом, поседевшими висками и долгих разговоров - объяснений нескончаемыми январьскими ночами.

Она же почти не заметила исчезновения мужа. Да, по вечерам иногда хотелось перекинуться с кем-нибудь словом-другим, прогуляться по проспекту, или обсудить театральную премьеру.

Потом, оценив случившееся, успокоилась, ещё больше уверовав в свою неполноценность, смирилась; и потекла эта странноватая жизнь дальше по прямому руслу без больших страстей, радостей и удач.

Конечно, она была со странностями. К примеру, эти вещие сны. Первый приходил редко, как предвестник болезни, всегда один и тот же, но плохо запоминающийся: двигались и рушились континенты, по гигантским разломам извергалась лава, Земля гудела и дрожала.

Второй - был связан с неприятным, каким-то противоестественным мужчиной пожилого возраста, странно одетым и всегда ухмыляющимся. Иногда он мелькал и наяву, здоровался и противно хмыкал. И каждый раз после этих омерзительных видений что -то происходило, жуткое или гнусное, но не с ней, а с кем-то рядом: соседями, сотрудниками.

В последний раз встреча произошла на проспекте, неподалёку от её дома. Катя хотела вместе с другими безумцами перебежать улицу на только-что включившийся тёпло-жёлтый свет, но увидев того изо сна, неумытого и длинноволосого, рванула обратно, заметив краем глаза, что жёлтый, странно моргнув, в тот же миг почему-то сменился огненно-красным; машины снова помчались; и в ту же секунду послышались глухие удары, крики, стоны и вой сирен неотложек, уже слетевшихся, как стая ворон, на падаль.

Всё смешалось в огромном клубке: ухали взрывы, свистели милиционеры, кричали люди, резали слух грозные визги всё прибывающих "Скорых".

А в последнее время появилась и третья странность. Перед тем, как сон полностью окунал её в тепло и негу, начинало казаться, что маленькие детские ручки нежно гладят её лицо и шею, и со всех сторон слышится такое доброе: "Спокойной ночи, мамочка." И это не один ребёнок, а много: четверо, или пятеро. Она всегда вздрагивала, и прогоня сон, потом долго не могла заснуть, мечтая о детях, своих, родных, тёплых и славных.

Утром сон не спешил забываться, томил её, но надо было жить дальше в том суровом мире, какой нам дан; в жестокой стране, беспредельной бедности и безалаберности, где всё так зыбко и непредсказуемо.

К тому же её маленькая квартирка, скорее лежбище, совсем не была готова к появлению малышей. Ведь она жила в бескислородной атмосфере Ленинского проспекта, а к этому нужно долго привыкать. Сама она смогла.

Да, Катя любила детей, всяких, но особенно маленьких; и даже подумывала, не перейти ли ей на работу в детский сад, но всё оттягивала это событие, ожидая появления среди школьников могучих умов; а Бог, не совсем доверяя ей, поглядывал сверху и опять переносил на потом долгожданную встречу.

Ну, а теперь ещё об одном, главном, наверное. Она ненавидела своего отца... с тех давних пор, когда мама, её любимая добрая мама объяснила ей, что папочка покинул их и теперь будет жить с другой женщиной и ребёнком.

- Почему? - спросила она.

Повидимому стараясь поменьше расстроить дочку, мать тихо ответила.

- Наверное, он нашёл женщину умнее и интереснее меня.

" И меня", - пронеслось у Кати в голове, - но яростно не принимая этого, она спросила.

"И умнее, чем я?"

- Не знаю, - ответила мама, всё больше расстраиваясь, - мы так хорошо жили, и вдруг это произошло. Вот уж не думала, что придётся переживать такое. Конечно, он всегда был со странностями, но кто же без них?

С этой самой секунды отец для Кати умер. Навсегда. Потому, что она не могла поверить в то, что существует на свете женщина лучше и добрее, чем её такая ласковая, очень домашняя мама, и прокляла в душе отца. Зато информацию о себе она приняла, и отсюда, видимо, потянулись все её комплексы и странности.

Первые годы после развода отец изредка приходил к ним. Каждый раз, предвидя это событие, Катя скрывалась то в школе, то у подруги, то просто шаталась по городу. Поэтому визиты скоро прекратились.

Свою же неудачливую маму Катя очень любила, но всегда скучала в её кампании. Потом научилась отключаться, и делая вид, что внимательно слушает, следила только за одним: за выражением милого и доброго маминого лица.

-------- -------- -------- --------

Московский июль оказался жарким. Закончив школьные дела, Катя начала подумывать, куда бы сбежать: подышать, искупаться, позагорать, но многослойная усталость тащила её на диван; и всё оставалось на стадии: "Хорошо было бы ..."

Мама, отдыхающая на даче у своей многоюродной сестры с шумным выводком внуков, неоднократно звала её туда, но Катя так и не решилась.

"Тащиться куда-то за тридевять земель в душной электричке. И эти дети! Нет-нет, конечно, сказочные создания. Но уж либо отдых, либо дети. Вместе - полная аннигиляция."

Да, чего-чего, а детей с их проказами, шалостями, слезами, коварством и ленью ей хватало за школьный год с лихвой.

Этот летний день после загадочного утра тянулся долго-долго; она через силу убирала квартиру, стирала, что-то готовила, отвечала невпопад на телефонные звонки; а к вечеру, почувствовав, наконец-то, прилив энергии, включила телевизор послушать "Новости", которые, как всегда , её доконали.

На следующее утро Катю опять разбудили призывные радостные звуки. Подскочив к окну, она успела увидеть, что шумит тот самый - "малышка под номером тридцать третьим" . Вопит, резвится и наслаждается жизнью. И сразу же в голову, толкая друг друга, ввалились две мысли. Первая - материалистическая утверждала, что здесь на спуске с холма, видимо происходит завихрение потоков воздуха, разрываемых летящим на громадной скорости троллейбусом, и тогда рождаются эти прекрасные призывные звуки: "Ааа - ау - ауа -ау - а - а -а!!"

И вторая - совсем обычная: "Сегодня, как и вчера, весёлый железный ребёнок продолжает праздновать свой день рождения или просто во весь голос приветствует жизнь и тепло."

Кате захотелось проехаться на этом жизнерадостном троллейбусе, вот, прямо, сейчас, или... проснуться. Но "проснуться" не случилось... Тогда она легла на диван досыпать.

Поднявшись и не очень понимая, где наслаждалась гимнами троллейбусов (во сне? наяву?), она , как всякая неисправимая материалистка (хотя и любившая мистику), решила проверить свои ощущения и завтрашним воскресным утром прокатиться по Ленинскому на этом весёлом транспорте.

А сейчас за окнами в густом мареве бензинных выхлопов сурово тянулись мрачные полчища автобусов и троллейбусов, шурша шинами и скрипя дугами по железным проводам.

В воскресенье утром Катя проснулась рано. Небо уже поголубело, но солнце пока не поднялось; и только на востоке дрожала его корона - оранжево-розовое сияние. Будильник показывал четыре часа тридцать пять минут. Спать не хотелось. На улице было тепло и удивительно тихо. Троллейбусы ещё не ходили. Катя решила одеться поярче, как на праздник. Она натянула пёструю футболку с белой юбкой, и всунув ноги в кроссовки розового (!) цвета, выскочила на дорогу, где уже стали появляться редкие легковушки. Большая часть москвичей умчалась на дачи ещё вчера, и пустоватый проспект казался нереальным.

Первый троллейбус под номером тридцать три подошёл молчаливо и печально без десяти минут пять. В нём сидел угрюмый пожилой водитель, с виду ещё не проснувшийся; затем, не останавливаясь, тихо прошлёпал восемьдесят четвёртый.

В это же мгновение стало подниматься светило, и всё сразу изменилось, проснулось и заулыбалось. Откуда-то появились шустрые воробьи, сонно потягивающиеся собаки, и редкие представители "человечества" в лице подмёрзших за ночь бомжей. Потом троллейбусов долго не было. И вдруг... Да-да, послышалось! Это был он, быстро нарастающий мощный звук, переходящий в знакомый уже восторженный гимн.

Машина остановилась, водитель, молодой и славный, открыл дверь, приветливо махнув рукой; и они помчались, минуя безлюдные остановки.

Троллейбус вопил , что есть силы, благодаря жизнь и восход Солнца. И Кате захотелось потрубить вместе с ним. Так они и летели по умытому росой сверкающему проспекту, счастливые и молодые.

"Завтра на том же месте, в то же время," - крикнул симпатичный водитель, когда завершив полный круг, они остановились около её дома.

Проснувшийся проспект уже шуршал, звенел, гудел, скрежетал, но эти звуки, с которыми сознание давно свыклось, проходили через неё. Она сейчас думала о другом. О себе. Нет, она не была авантюристкой, всегда боялась чего-нибудь неожиданного, страшноватого, дерзкого, но как литератора такие повороты жизненного сюжета радовали... И одновременно пугали.

Да, жизнь, наконец-то, подкинула ей что-то новенькое, дерзкое и необычное. (Не ты ли, Боже, проснулся?). Катя однако ещё не решила... отвергнуть "подарок" или принять?

Назавтра женщина чуть-чуть не проспала. Троллейбус ждал её на остановке и призывно гудел. Сегодня он был совсем другим. Вместо легкомысленных бутылок на борту огромными буквами сияло приветствие: "Да здравствует чудная Катя, самая лучшая Катя в мире."

На миг усомнившись ( Похоже на публичное приглашение на свидание. Ну, и что? Мало ли Катей на свете. Да и меня ли это приветствуют; - пронеслись мысли?), но уже через секунду решившись, она поднялась в салон и уселась на первое сидение сбоку, так, что бы ей было удобно наблюдать за мужчиной.

А внутри её испуганной души вертелось: " Вот, и я бросилась в бездну жизни. Зачем? Сидела бы в центре своей паутинки рядом с Батей... Тихо, спокойно... обычно..."

- Меня зовут Гришей Шумовым, - представился молодой мужчина, а друга -

"Маркизом."

Она захохотала, сказав: "Всё так и должно было быть. Вы полностью оправдываете свои фамилии. А за этот шум и гам , сотворяемый на Ленинском проспекте, вас ещё не вызывала на "ковёр" наша доблестная милиция?"

"Нет, - засмеялся тот, - я хулиганю, когда все спят, а потом добавил. - Знаете, Катя, не получаются у меня эти толстые и важные русские: "Вы" , "Вас", "Ваше Величество" или "Превосходительство". Предпочитаю попросту: "ты - Катенька и ты - Гриша."

- Давай, - сказала она, не придя ещё в себя и очень волнуясь. А когда она беспокоилась, то плохо соображала, зато резко хорошела.

Только этим ( я так понимаю... хотя кто может утверждать, что знает глубины таинственных человеческих душ) и объяснялось её такое с учительской точки зрения, панибратство. Она даже десятиклассникам говорила "Вы", а тем очень нравилось. Но сегодня был несколько иной случай.

- Ну, вот, и всё, - вздохнул Гриша, выходя вместе с ней из троллейбуса, - я отработал и уже в отпуске. "До свидания, друг "Маркиз". Как же скучно станет теперь на Ленинском проспекте; но пусть хотя бы информация про "чудную Катю" порадует людей.

В кабину водителя, между тем, забрался крепкий мужичок, весело помахавший им обоим... и они остались вдвоём, совсем рядом, немного растерянные от этой близости.

- Дело в том, - прервал, наконец, минуту молчания молодой человек, - что мне необходимо на некоторое время стать вором - рецидивистом. Мой дорогой отец, покинув нас, до последней нитки обчистил квартиру. Мне сейчас двадцать восемь лет...

- А я думала - восемнадцать, - усмехнулась Катя.

- Все так думают, однако, уже двадцать восемь. Так вот, отец всё приличное продал, а деньги перевёл в золото, запрятав в какую-то яму недалеко от Вятки. Задача моя проста: отобрать две трети, причитающиеся нам с сестрой по закону. Отец вряд ли узнает меня. Сто лет не видел. Ты прикинешься моей женой, возьмём парочку пистолетов и автомат. И всё будет о' кей. Заодно подышим свежим воздухом, попьём молока, позагораем. Вернёмся с пудом золота и поженимся.

Тут уж Катя не выдержала и захохотала. Как же она веселилась!

- Учительница литературы, - давилась она смехом, - призывающая к доброму, светлому, вечному, побудет на время... как это называется у воров? Подельницей!

Она хохотала и хохотала, раскраснелась, похорошела и вдруг, утвердительно мотнув головой, - сказала: "Вот-вот, именно чего-нибудь такого я и ждала всю свою, уже немалую жизнь, Однако, насчёт "поженимся" , надо ещё подумать."

- Нет-нет-нет, - воспротивился последним словам Гриша, - только с таким счастливым концом, а иначе зачем мне все эти богатства? Не спорь, сделка совершена, и мы по этому поводу срочно отправляемся в ресторан.

- Что тебе заказать? - спросил он Катю.

- Омаров или раков - полную тарелку, фрукты - любые и бутылку колы.

Уписывая в милом ресторанчике прелестный завтрак, они перебрасывались пока ничего не значащими вопросами и ответами. Гриша радостно смеялся, узнавая о её страхах и комплексах, и также открыто поведал о себе: "Мама в Петербурге, купается, как все пенсионеры, в нищете. Сестра Надежда - там же, лежит в больнице с анемией. Я, почему-то, здоров, скорее всего из-за лёгкого характера. Посылаю им, сколько могу, но много ли заработаешь водителем троллейбуса? А служить какому-нибудь мафиози не хочется."

Она поняла, что деньги нужны этим бедолагам: матери и Надежде.

Уже дома, хорошенько подумав, Катя решила, что её используют. Хотела

позвонить Грише, поблагодарить его за славное времяпровождение, но представив, что два с половиной месяца она будет куковать с самой собой и Батей, пришла в ужас.

Потом в голове забились другие мысли, странные и непонятные: "Мне тридцать лет. Никто из сотрудников Гриши меня не знает ни в лицо, ни по фамилии. И если он даже проговорится о какой-то сумасшедшей Кате, то разве кто-нибудь свяжет это имя со мной. Никаких общих друзей и подруг, никакого прошлого..."

" Да, и никакого будущего, естественно, - прошептала она. - Как всегда." И вдруг почувствовала, что ей хочется, очень хочется поехать с Гришей в этот маленький городок... Представьте себе, хочется.

Кроме того и любимый Шекспир встрепенулся, прошептав ехидно: "Трус обречён, у смелых есть надежда...", и Катя успокоилась, как бы забыв, что одна из следующих строк великого поэта: " А у меня надежды больше нет..." Но она её не напугала, мелькнув где-то на задворках сознания, потому что всё перебило волнение. - Ведь завтра вечером уезжать, а у неё и конь не валялся! И ещё одно" (между нами)" не поверила она ни в золото, ни в монстра-отца, ни во вторую профессию Шумова. Ещё кстати или некстати вспомнилось счастливое сияние гришиных глаз, его тщательно скрываемое смущение и нескрываемое обожание.

Нет, совсем другими представляла себе она злостных воров-рецидивистов.

Примчавшийся рано утром Гриша, разругал её за легкомыслие, заставив присовокупить к зонту, плащу и босоножкам - резиновые сапоги с тёплыми носками, свитер и парочку летних платьев. В багажнике старенькой Волги Катя увидела большую коробку. "С чем бы это? " - подумала, но не решилась спросить; а через минуту они уже мчались с огромной скоростью на этой удивительно шустрой "старушке". Милиционеры, постоянно мелькавшие по обочинам шоссе почему-то не обращали на них никакого внимания; и только один, уже к вечеру, остановил парочку за превышение скорости.

- Давай, подключайся, - прошептал Гриша. И она, сама не зная как, залепетала-заговорила, неловко вываливаясь из машины.

- Простите, простите нас , пожалуйста. Мы так спешим к заболевшему отцу. Обещаем, что больше нигде и никогда...

Вид у неё при этом был таким дурацким, что милиционер, улыбнувшись, отпустил их на все четыре стороны.

- Вот это класс! Пятёрка тебе! - восхитился спутник.

- А что я наболтала?

- Всё путём, - засмеялся Гриша, и вдруг, посуровев произнёс. - Ну, что ж, пора слушать правду. Мы едем в Вятку к нашему общему(!!) отцу - Михаилу Мохову.

Она нервно вздрогнула.

- Я приёмный сын этого монстра, а Надя, действительно, его родная дочь. Отец ушёл от вас к нам, но уже через два года бросил и это "гнездо", стащив из дома всё ценное; но еду я не за деньгами.

Катя напряглась.

- У него - третья семья. Жена и сын, которых он также оставил на милость или произвол судьбы. Надо бы посмотреть... Как там мальчонке одному?

Она сидела, задумавшись, и разное бродило в её голове. Сначала всплыла информация о городе: "Киров, теперь Вятка: Успенский собор, машиностроительный завод, спички вятские с фабрики "Красная звезда", переименовали поди. "

Затем забились мысли о сводном брате. Ну, и странный же тип этот Гриша

И какое ему дело до этих отпрысков их бывшего отца-гуляки?

Отец... Большой, полный, весёлый, шумный... Любитель выпить и пошутить... такой ласковый и к нему, и к матери... Весь в гостях... подарках...Дома всё крутилось и вертелось вокруг него. И родная моя была такой счастливой...

И вдруг безо всякого повода собрал вещички, и сказав маме одно слово : "Прости!" - ушёл... Теперь я знаю куда и к кому... Зачем мне это знание? И эти чужие дети? Сколько же ему теперь, если жив? Пятьдесят два - пятьдесят три, не

более...

-------- -------- -------- --------

Домик на окраине Вятки они нашли быстро. Он, как и все здешние постройки поблизости от завода, представлял нечто среднее между деревенской избой и городским домом. Две стены у него были кирпичными, а всё остальное - деревянное, серое, выцветшее под дождём и снегом за множество десятилетий, овеянное ветром, трещиноватое и такое грустное. А вокруг домишек - убогие огороды - кормильцы. Правда, петух на крыше выглядел молодцом - задирой.

- Я бы без адреса нашёл этот дом, - усмехнулся - Гриша. Он и нам оставил свои странноватые поделки: и петуха, и курицу, и динозавра.

- По широте душевной, - засмеялась Катя, - а быть может, что бы не забывали. Ты ведь не выбросил их?

- Нет, - вздохнул Гриша. -Я ему поверил с первого взгляда. И так вляпаться.

- Всё равно, не понимаю что толкает тебя на поиски отца, или его детей?

- Сам не могу объяснить. Сперва... это была обида. Ты и представить себе не можешь, как становилось уютно и комфортно в нашей квартире, когда мы с отцом что-нибудь выпиливали - склеивали - вырезали.

- Ну, почему же не могу?

Гриша кивнул головой и продолжил.

- Да, руки у него золотые. Он и меня многому научил. Вечерами мама готовила что-нибудь вкусненькое, тихонько напевая, а мы создавали шедевры из дерева и бумаги. И не только безделушки. Починить кран, исправить дверной замок, повесить скворечник рядом с моим оконцем было для него минутным делом, даже не делом, а очередной забавой.

Ещё мне казалось, что у них с мамой - огромная любовь. Да и люди потянулись к нам... А потом родилась Надя. Сколько было счастья. Однако в день её годовщины отец исчез.Я никогда не забуду эти страшные времена с беготнёй по больницам, милициям, моргам . А через месяц маме пришло письмо. Короткое: "Прости меня , любимая(?!). Я ухожу. Михаил."

Ни причины, ни обвинений, ни объяснений.

Мама горевала по чёрному, но в конце-концов, пришлось смириться.

Через два долгих года прилетело ещё одно короткое сообщение, что жив, скучает(??!), любит (негодник), живёт в Вятке, и этот адрес. Никто, естественно, на письмо не ответил, никто не поехал. Мама была мягкой женщиной, но такой обиды не могла простить даже она.

А здесь, посмотри-ка, совсем безлюдно и сонно. Все взрослые, наверное, на заводе, - продолжил Гриша, - Ничего, подождём. Надо же какой увесистый замок на двери. Богато живут.

- Ох, вряд ли, - ответила наблюдательная Катя.

И в ту же секунду из-за тучи торфа, покрытой ядовито-зелёной травой-лебедой, появилось что-то, человеческое вроде, широколицее с шустрыми глазами, но невозможно грязное, худое-прехудое, и тотчас скрылось.

- Вот и братец собственной персоной, - ухмыльнулся Гриша. - Будем отлавливать?

- Не надо, - засмеялась Катя. - Есть способ попроще. Я так проголодалась. Давай прямо здесь на лавочке и и перекусим. Думаю, что запахи колбасы, сыра и шипение фанты своё дело сделают.

Лавка была широчайшей, отполированной до блеска и очень важной.

И точно. Не успели они создать бутерброды, как тотчас появился этот мелкий разбойник, весь в золотухе, укусах комаров и крапивы, но весёлый. Его широкая мордашка светилась любопытством, особенно к деликатесам.

- Вы что это расселись на моей скамейке? Не у себя ведь дома, - заворчал малыш, пуская слюни.

- Да будет тебе ругаться, - дружелюбно произнёс Гриша , - лучше вымой руки и присаживайся рядом. Позавтракаем.

- Я уже поел, - заявил ребёнок.

- И что же у тебя было на завтрак?

Мальчик замялся, долго чесал золотушные ноги и наконец вспомнил: "Морковку , ещё "коробочки" щипал и яйцо у соседки спёр. Раз курица его коли нашего забора снесла, оно ничьё."

- Давай-давай садись, - затормошил его Гриша. Свободное место в животе завсегда отыщется, только руки помой.

- Зачем?

- Глисты замучают.

- А у меня их и так полным-полно.

- Ну, вот, а я про что.? Сколько тебе лет?

- Седьмой пошёл.

У Кати сжалось сердце, оттого, что на вид мальчишке нельзя было бы дать и четырёх. И ещё. Он так походил на неё: те же широко расставленные косоватые глаза вкрапинку, полные вычурные губы, и эта улыбка, точь в точь её, извиняющаяся, невнятная, несмелая, как январьское солнышко.

Малыш молнией набросился на бутерброды, потом выпил баночку фанты и всё косил глазом на последний кусок с ветчиной. Затем, наконец -то решившись, почесал голову и сказал теперь уже уверенно: "Вы, я смотрю, наелись, а моему организму не хватило".

Любимая шуточка отца. Его нутру тоже всегда было мало.

- Лопай, - разрешил Гриша и спросил, ласково поглядывая на умиротворённого малыша, - тебя как зовут -то?

- Мишкой... Михаил я... Михайлович... Мохов.

- А маму?

- Василиса она. Петрова, почему-то.

- Работает ?

- Ну, да. На заводе.

- Когда придёт?

- К полуночи, если трезвая, а поддаст, то, вообще, не придёт.

- Она давно так?

- Ну, да, как отец уехал.

- Других детей нет?

- Не-а. один я. Мать и то недовольна. Кормить меня, понимаешь... А на заводе денег давно уже не платят. Собой торгует. Сказала - в детский дом отдаст, но места пока нет. Вот, убегёт кто - нето, тогда возьмут. А вы откуда?

- Из Москвы.

- Тут-то чего?

- Тебя искали.

- Зачем? - удивился мальчик.

- Вот она, - сказал Гриша, указывая на Катю, - тоже Мохова , сестрёнка твоя двоюродная, а я тебе - сводный брат. Не настоящий, значит. Но отец у нас всех один, хотя он мне и не родной.

- Понял, - сказал мальчик, утирая сопли. - Тоже ускакал. А чего приехали?

- Хотим уговорить твою маму отпустить тебя с нами в Москву. Поживёшь, осмотришься, отмоем тебя. Будешь очень красивым.

- Я и так ничего, - заявил тот, весь в папу.

- Станешь ещё краше.

Лихорадочные мысли забились в катиной голове. Ей тоже с первого взгляда захотелось схватить этого беднягу, накормить, напоить и не отпускать уже никогда. Однако то, что Гриша не посоветовался с ней, немного покоробило, но женщина постаралась сдержать себя.

- Надо подумать, - сказал малыш. - Это, наверное, будет дорого стоить?

- Не очень, - засмеялся Гриша. - Рублей десять.

- Вот, а у меня в копилке - всего четыре.

- На что копишь?

- Сбежать хотел отсюда. В детский дом. Сказали: "Тысячу наберу- возьмут."

В этот день мать так и не появилась. Катя сходила с малышом на пруд, грязный и заплёванный, и кое-как, отмыв Мишку, густо смазала пятна диатеза мазью календулы, с которой не расставалась. И тот повеселел. Вот, только вши ещё очень удручали обоих.

Утро началось с крика. Высокая и полная женщина необыкновенной красоты с типично-русским отчаянно - голубым взглядом, белейшим лицом, толстой кудреватой льняной косой, уложенной на затылке, но бедно и неопрятно одетая, орала благим матом.

"Напоставляли тут.... машин, ни проехать, ни пройти! Задержаться на минуту нельзя. Уже стоят! Вот вызову милицию, - будете знать, хари пьяные!"

Москвичи вышли из машины. Густо пахнуло перегаром. Заметив, что малыш с интересом ждёт их реакции, Катя вежливо представилась: "Я - Катерина Мохова, а это - Гриша."

- Теперь вижу морду твою моховскую, противную. Ну, и за чем припёрлись? Здесь от Мохова, кроме этого бандитского отродья, ничего не осталось. Поживиться нечем. - Но интерес пересилил. - Ты, что ли моховская дочка ?

- Ну, да, - усмехнулась Катя, - его первая, скорее всего.

- А я жена его - подонка. тридцать первая, небось. Василисой зовут. Детишек-то он не одну сотню настрогал.

- Мы через час уедем, - вступил в разговор дипломатичный Гриша. Вы уж не обессудьте, что здесь остановились. Хотя и седьмая вода на киселе, но всё же - не чужие люди. Прошу не побрезговать и позавтракать с нами, чем Бог послал.

- Ну, если только на час, оставайтесь уж. Можете и в избу пройти, но лучше не надо, на скамейке устраивайтесь. Он ещё, подлец, строил. Вечерами посиживали, миловались... Хотела сжечь, но пожалела.

Василиса скрылась в доме, а из окна выполз Мишка и сказал.

- Как же вы это её уболтали? Так быстро.Я -то думал, - она опять драку затеет.

Гриша только загадочно улыбался, расставляя бумажные тарелки и стаканчики. Из багажника было вывалено всё, что томилось в его нутре. И дело того стоило. Скамейка никогда ещё не видела таких деликатесов.

Василиса вышла причёсанная, благообразная, и поставив в общую кучу крынку молока и солёные огурчики, картинно уселась на скамью.

Чинно позавтракали, только Мишка получил от матери пару оплеух за жадность.

Успокоившись немного, женщина произнесла.

- Тяжело мне одной, тяну, как конь, на двух работах, а деньги уплывают в одночасье. Да, выпиваю немного, но это от тоски и одиночества; и дом совсем запустила , и сын заброшен. Раньше при муже всё в руках горело, а сейчас опускаются они.

- Быть может, - раздумчиво произнёс Гриша, - пока у вас личная жизнь не устроилась, Миша поживёт с нами. В хороший детский сад его отдадим, потом-в лучшую московскую школу. А когда всё наладится... обязательно наладится... У такой-то красавицы, залихватски протянул он, - тогда и сын вернётся.

Кате совсем не понравилось, как блеснули глаза женщины: радостно и хищно. "Последние остатки души пропила, - думала она, да и папочка помог споткнуться в пропасть."

- Но я же по нему скучать буду, - засуетилась Василиса. - Родная, ведь, душа. Это многого стоит.

" Начала торг, " - подумал Гриша с омерзением, но сделав над собой усилие, важно спросил.

- Какова же цена неудобства, которое мы вам доставляем?

Женщина засуетилась, боясь продешевить, что-то долго просчитывала в уме, и наконец, выдавила: "Тысяча рублей".

Гриша вздохнул. Василиса испугалась, что заявила слишком большую цену, но решила не сдаваться.

- У нас тоже будут большие затраты: питание , учение, отдых, - начал перечислять он, но потом, стукнув кулаком по отцовской скамье , - сказал. - Ладно уж , но не рублём больше. В Москве только чиновники да воры богато живут, а я простой шофёр троллейбуса, - и театрально вздохнув, вынул деньги.

Коршуном схватитв две пятисотки, женщина бросилась собирать жалкие мишкины пожитки. Свёрток, что она притащила через десять минут, больше всего напоминал торбу нищего.

Катя сдерживалась из последних сил, и только потому, что Гриша крепко сжимал её руку. Она поняла и смогла.

Дала Василиса и теперешний адрес бывшего мужа, попытавшись ещё немного подзаработать, но Гриша заявил, что знает местопребывание отца, хотелось только проверить. Стервозная баба злобно сунула листок с адресом ему под нос , говоря : "Всё по командировкам шлялся в этот сраный Глазов, паразит," - но Грише и секунды хватило.

- Тебе бы в ФСБ работать, - усмехнулась Катя, поняв, что адрес намертво запечатлелся в голове спутника.

- Мечта детства, - захохотал тот.

"Зачем он это делает? - снова задумалась женщина. - Какие обиды ранних лет мучают его душу? Конечно, детей нужно спасать, но сколько таких бедолаг по бескрайней России. Всем не поможешь."

Катя обернулась. Мишка крепко спал на заднем сидении машины .

- Останови, - попросила она, и вылезши наружу, перекинула через маленькое тельце ребёнка ремень, шепча, - мало ли что может случиться на дороге.

Гриша смотрел на неё, заботливую, тихую и думал: "Как же мне повезло, что я отыскал свою "синюю птицу". Нет, она не испугалась содеянного им, и чётко представляет своё будущее, трудное, но прекрасное. А я, Боже, постараюсь, чтобы праздник вечно гостил в нашем доме, как... как... при отчиме. И никогда, слышишь меня, Господи, я никогда не покину ни её, ни наших (!) малышей.

А Катя в этот момент думала совсем о другом. Да, ей тоже было жалко этого несомненно одарённого Мишку, но она боялась... боялась за себя, что не справится с трудными обязанностями матери (или мачехи?). Ведь , если она не сможет полюбить Мишку, тот сразу прочувствует это своим, уже разорванным в клочья сердцем.

"И жизнь придётся менять такую простую, тёплую и устоявшуюся..."

"Бесконечно скучную и никому не нужную," - возмутилась -таки её душа, - но тревожные мысли не ушли.

"А Гриша? Да, он очень славный, но я же совсем... совсем не люблю его." Она ещё не поняла, что Судьба уже заставила её ВСЕГДА находиться с этим странным человеком, и поэтому тихо спросила.

- А что ты будешь делать, если я откажусь воспитывать ребятишек?

Он тормознул. На ночном шоссе было тихо, лунно и... празднично.

После долгого молчания спутник сказал.

- Мне будет очень трудно и плохо... не из-за детей, а потому, что за эти дни я ухитрился... полюбить тебя, и чувства мои так сильны и прекрасны, что ты не сможешь... Нет, не так... Ты поверишь в мою любовь.

Катя промолчала, вглядываясь в дивную ночь. Послышался резкий крик незнакомой птицы . Она вздрогнула.

- Это - ворон, - тихо произнёс спутник, - древний и премудрый. Сейчас он, как смог, попытался утешить меня.

- Да, - сказала она, - может быть... Я попробую, - и посмотрела с надеждой на древнюю Луну.

Та язвительно усмехалась.

-------- -------- -------- --------

Теперь их путь лежал на восток в Удмуртию. Там на мебельной фабрике Глазова работала четвёртая жена Мохова - Клавдия.

Мишка аж постанывал от счастья, пожирая пространство и задавая уйму вопросов. Потом, переполненный впечатлениями, заснул полумёртвым сном. Последнее, что он успел спросить, было: "Мы теперь всегда будем так жить?"

- Как? - не понял Гриша.

- В машине.

- Нет, - расстроила его Катя, - жить надо дома, но кататься на машине будем часто. Гриша - самый лучший водитель самого замечательного троллейбуса в мире. - помолчала, потом продолжила. - А ещё надо бы тебя приодеть. Ведь мы едем знакомиться с сестрёнкой.

Назавтра они остановились на окраине городка рядом с весёленьким магазинчиком , где и купили малышу футболку с "Рено" на груди, синенькие шорты и кроссовки.

Малыш надулся от радости, и вдруг расплакался. Пришлось долго утешать бедолагу, что это всё его богатство и навсегда.

В деревянном двухэтажном доме на узенькой улочке Глазова никого из Моховых не оказалось. Соседи объяснили Грише и Кате, что женщина, проживающая здесь недавно, покончила с собой, а дочку, очень болезненную, медики забрали в стационар. Там она и живёт, потому что "шибко слабая"; и ухаживать за ней некому. Бывшую их комнату забрали какие-то "восточные" люди, туркмены, скорее всего. Поэтому возвращаться ребёнку некуда.

Отправились в больницу. Девочка нашлась быстро. Худенькая, бледная совсем прозрачная, она, как будто бы ждала их ( или отца), стоя на крылечке и внимательно осматривая входящих. Казалось, что ей не больше трёх лет.

У Кати в альбоме была похожая фотография, где она, после воспаления лёгких, ещё без сил, во все глаза смотрит на отца. И здесь - всё то же широкое лицо, те же большие глаза с косинкой, только небесно - голубого цвета, те же брови вразлёт. Моховская порода.

- Привет, - радостно закричала Катя малышке, - тебя как зовут?

- Ксюша Мохова.

- А я Катя, твоя старшая сестра.

- Боже мой! Как же это хорошо! - прошептала девочка. - А я уже думала, что у меня никого-никого нет на белом свете. Мама умерла, папа тоже ( Катя вздрогнула, потому что ребёнок добавил ещё два слова) - для меня.

Что-то ещё необычное было в облике девочки. Вглядевшись, Катя поняла,

что одна нога у малышки намного короче другой.

- Как это случилось? - спросила .

- Попали в аварию. Все - ничего, а у меня - перелом. Очень плохой. Так трудно теперь ходить. А это кто? - удивилась она, заметив, наконец-то, прятавшегося за гришину спину малыша.

- Это твой двоюродный брат - озорник Мишка.

Большие, сияющие бездонные глаза остановились на мальчике и в них засверкали слёзы. Нет-нет, они не скатились по серым ксюшиным щекам, потому что были слезами радости, огромной, долгожданной. Ведь она часами, нет, днями простаивала на крыльце, несмотря на боль и слабость, и всё ждала-ждала, что отец или кто-нибудь ещё заберёт её отсюда.

- Я всегда по вечерам рассказывала себе сказку, - ( Катя отвернулась, вот, сейчас она не смогла удержать слёз. Гриша подошёл и ласково обнял обеих.), как приезжает мама, и забирает меня в настоящую жизнь, - и тут же без перерыва, с животным страхом, - а меня отпустят с вами?

- Да, - крикнул Гриша. - Да-да-да! Не будь я Шумовым - Моховым, - и решительно отправился к главному врачу, что оказался старой, усталой и печальной, но очень твёрдой женщиной, отчаянно обрадовавшейся за Ксюшу.

"Повезло девочке, - сияла она , - но должна вас предупредить, что малютка очень слаба. Не духом, а телом. и поэтому за ней всё время должен быть серьёзный врачебный надсмотр. Ногу вылечить можно, однако необходима сложная операция. И хотя, чем раньше, тем лучше, придётся ждать, когда Ксюша окрепнет. Будем очень скучать без неё, но держать малышку в больнице невозможно. Совсем скоро - в школу, и как она потянет?"

Передав Ксюше все документы, медицинскую справку и коробочки с лекарствами, Главная сказала: "Вы - молодцы, таким людям памятники нужно ставить, но только не бросайте её никогда. Второй измены она уже не переживёт."

- Я знаю, - тихо прошептал Гриша, а Катюша промолчала, едва сдержав подступившие рыдания.

Мужчины поехали заправлять машину, оставив Кате самое трудное. Она отправилась в комнату Ксюши за её вещами, игрушками и фотографиями. И в ту же секунду что-то больно и тревожно сжало сердце. Обернувшись, она увидела, что девочко всё ещё стоит на крыльце, испуганно вглядываясь и вздыхая.

Катя улыбнулась малышке и помахала рукой, зная, какие чувства испытывает этот взрослый ребёнок : но взять её с собой в ту квартиру, где повесилась мать, было абсолютно немыслимым.

Ей долго не открывали, потом в узеньком светлом пространстве, огороженном дверной цепочкой, появилось коричневое морщинистое лицо. Увидев незнакомку, женщина неохотно приоткрыла дверь и встала, как танк, на пороге завоёванного жилища.

- Здравствуйте, - начала Катя, - раньше, до вас, здесь жила семья Моховых.

Их дочь попросила меня забрать игрушки и альбомы с фотографиями.

- Ничего не знаю, мы за всё заплатили сполна и прописка в порядке, - затараторила жиличка, пытаясь захлопнуть дверь, но рассерженная Катя не разрешила. - Я ничего не требую от вас, сказала, - живите, как жили, но девочка из этой квартиры потеряла родителей. Неужели вы не понимаете, как необходимо ей хотя бы что-нибудь на память: фотографии, письма, одежда.

- Простите, - неестественно всхлипнула жиличка, - когда мы вселились, здесь всё уже было растащено. Осталось фото красивой женщины и игрушка, - собака без хвоста. Вот и всё.Унесли даже кафель из кухни и ванной и газовую плиту. Тряпки и той не нашлось.

- Ну, верните хотя бы собаку и фотографию.

Тётка, так и не впустив её в квартиру, долго возилась в комнате: шуршала бумага, что-то падало.

Катя ахнула, посмотрев на снимок Клавдии : черты лица - тонкие - тонкие, будто бы из дорогого фарфора; глаза - синие, такие сияющие, огромные и добрые, брови , изогнутые двумя красивыми дугами и маленькая родинка между ними. Не женщина, а мечта.

" Я обещаю тебе, - поклялась Катя, прямо там, на лестничной площадке, - что твоей дочке будет хорошо с нами."

"Красавица", - картинно вздохнула туркменка и поспешила захлопнуть дверь.

- Тоже, наверное, поживилась, - резанула мысль.

Собака была старая, измусоленная, тёмно-серая от грязи, и только по её бокам проглядывали буроватые пятна. В юности она, скорее всего, была долматинкой.

- Да, - вздохнула Катя, и ещё раз, взглянув на портрет женщины, вдруг загрустила - затомилась и не смогла сдержать хлынувших потоком слёз. Вот, ведь, не убийца и не монстр её отец, и дети вспоминают его с любовью, но всё-таки... Почему, например, бросил он эту прекрасную женщину и за какой ещё "жар- птицей" погнался в свои-то немалые годы?

И впервые в жизни, там, где не было раньше места для настоящей любви к детям, она поняла, что теперь уже не сможет быть... жить... без этого голубоглазого чуда и хитрого мальчонки, напоминающего ей киплингского мангуста.

И ещё. Теперь ей было стыдно за разговор на ночном лунном шоссе.

Как же обрадовалась малышка и маминому портрету и игрушке.

- Знаешь, Катя, сияла она, - мы приедем домой, постираем долматинку, и она снова будет, как новенькая.

- И ещё купим её друга, что бы не думала скучать. Но, наверное, это очень дорого? - забеспокоилась девочка.

-Как-нибудь осилим, - улыбнулась Катя.

- Вы, - подключилась к тёплому разговору доктор, вы сотворили Чудо. Добро - вот, что необходимо нам сейчас больше всего. У неё, представляете, поднялся гемоглобин. С каждым днём становился всё ниже. И вдруг - скачок. Спасибо вам. Ей сейчас нужно только одно лекарство - любовь. Буду каждый вечер молиться за вас.

- Ну, вы ведь тоже, - застеснялась Катя, - столько всего хорошего сделали для Ксюши.

- Ничего я не сделала, - возмутилась доктор, - могла бы и взять в своё старенькое гнездо, из которого все птенцы вылетели уже давно. Глядишь, и у девочки бы на душе потеплело. Но нет же. И мысли такой не появилось. Все мы думаем только о себе и своих удобствах.

Вечером в маленьком номере гостиницы, где они остановились на ночлег, состоялся первый семейный совет.

Первым начал Гриша. Он сказал: "У нас в Москве - две хорошие квартиры, но маленькие. Мы поменяем их на одну большую. В одной, её комнате самой-самой, будет детская. В другой, поменьше - спальня родителей, а в третьей - столовая. Там же поставим каждому по столику для учёбы . Ведь совсем скоро Мишке уже идти в школу. Он - старший брат, и поэтому у него будет больше всего обязанностей."

Мишка раскраснелся и заважничал, потом спросил.

- А что такое обвязанности?

- Не обвязанности, а обязанности. То-есть дела, интересные, взрослые, которые маленьким ещё нельзя доверять.

- А сколько нас будет? - поинтересовался старший брат?

- Трое. Больше нам не выдюжить.

- А кто третий?

- Мальчик. Я еду за ним в Пермь поездом, а вы с Катей отправляетесь на машине в Москву.

- А водить она умеет? - засомнивался Михаил.

- Лучше меня, - заверил Гриша.

Катя возвращалась в Москву по той же дороге. Дети давно уже спали на заднем сидении. Было тихо, тепло, луна пряталась в тучах, и только мутное светлое пятно на небе заверяло, что "старушка" не дремлет. Женщина затормозила. Опять, как тогда, прокричал ворон. Сегодня совсем по-другому. Победно, ликующе, радостно.

"Кого же он так приветствует? " - удивилась она.

"Тебя!" - сказала Душа.

"Меня? Вряд ли? Наверное, Гришу. Это его миссия. А я? Что я. Посмотрим ещё, смогу ли?"

" Сможешь!" - откликнулась Душа.

Ворон опять закричал, снова радостно. И ей захотелось ответить ему, но... Теперь нужно было думать не о себе и своих настроениях, а о трёх несчастных ребятишках, свалившихся, как снег на голову.

-------- -------- -------- --------

Они расположились в светлой гришиной квартире, помылись с дороги. Мишке так понравился душ, что вытащить его из ванны было невозможно. Тянули всей гурьбой и долго хохотали. Потом, оставив Ксюшу дома, Катя со старшим братом сбегали в магазин, и не удержавшись, накупили всякой вкуснятины, сильно сократив гришины "финансовые сбережения".

"Ничего протянем, - подумала она, - продадим мои украшения и ещё что-нибудь. А операция дочке? Потом - потом, - прикрикнула она на себя, - всё потом."

После пиршества улеглись спать, но Катя не смогла. Она вглядывалась в такие сегодня розовые детские лица и ясно чувствовала, что какая-то неведомая ранее сила вливается в неё; и это чувство, ни разу прежде не испытанное, но прекрасное, теперь уже никогда не уйдёт.

Будь кто-нибудь из моховских детей грудным младенцем, к ней бы, наверное, пришло молоко.

Гриша вернулся через два дня с трёхлетним мальчиком, худеньким, бледным, несомненно моховским отпрыском. Правда, шевелюра его была не русой, как у всех Моховых, а рыжей. А уж веснушчатым он был. Боже ты мой! Катя и подумать не могла, что дети бывают такими конопатыми.

- Он похож на моего долматинца, - засмеялась Ксюша. - Буду теперь за ним ухаживать. Научилась в больнице.

Малыш явно отставал в развитии. Ходил едва-едва, как старичок, хватаясь за всё вокруг, не говорил; и его круглая "моховская мордашка в крапинках" была невыносимо грустной. В пермском детском доме от ребёнка с такой- же радостью отмахнулись, как и от Миши с Ксюшей. У бедняги не было ничего своего, даже имени.

Гриша едва разыскал мать ребёнка - Настю. В притоне наркоманов. Это была рыжая девчонка, лет восемнадцати, грязная, оборванная и веснушчатая. Если бы её отмыть и приодеть , она, возможно бы, и выглядела оригинально, но в этом бедламе!

Настя так и не поняла, под каким-таким документом заставил её расписаться молодой, красивый мужчина. Всё пыталась обольстить его, но быстро отстала, получив изрядную сумму на следующую дозу наркотиков.

Самое же удивительное, что она не помнила о рождении своего сына , и долго смеялась над этой, как выразилась "хохмой". Потом призывно кричала Грише вслед, что родит ещё троих, если "кавалер" заплатит ей за две дозы.

- Ну, вот, - сказал по приезде Гриша. - Все дети теперь с нами, и по этому поводу у нас сегодня будет праздник - именины малыша. Никто - никто не знает его точного возраста, поэтому будем считать, что шестнадцатого июля - день его рождения. Три года.

- Здорово, - обрадовался Мишка, - а у меня когда?

- Второго января, - улыбнулся довольный, многодетный теперь "отец" - Совсем скоро.

- А я помню день своего рождения, - погрустнев, прошептала Ксюша. - Весной, второго мая мне стало пять лет.

Гриша умчался и вскоре вернулся с вкусной едой и кучей подарков. Самое приятное, что они были для всех. В семействе машиных долматинцев появилась детка, Мишка получил заводную машинку, а имениннику ( пока без имени) подарили мяч и кубики.

- А можно я тоже буду играть в это? - спросил Мишка.

- Кубики, - подсказал Гриша.

- Ну да, строить.

- Только с братом.

Малыш безучастно и безрадостно смотрел на всё это богатство печальными моховскими глазами вкрапинку.

- Врёшь, Судьба, - громким шёпотом произнёс Гриша, вытянув из кармана яркие оболочки воздушных шариков. Это дело у тебя сегодня не пройдёт!

Дети оживились.

-А мне? - заканючил Мишка.

- И тебе будет, - успокоил его Гриша, - только подожди минуточку.

Он подошёл к малышу, широко улыбнулся и медленно-медленно принялся надувать ярко - красный шарик.

Глаза мальчика впервые осмысленно и с интересом уставились на это чудо. Шарик всё рос, и тут Гриша ловко обмотал верёвочку вокруг ручонки ребёнка. Тот с нарастающим удивлением попытался освободиться, но Нечто качалось, мелькало, веселилось.

- У -у, - радостно прокричал малыш, тряся рукой в разные стороны. Потом он отпустил шарик, долго ползал за ним, подпрыгивающим над полом, одновременно пытаясь отнять у Мишки - зелёный, а у Ксюши - голубой.

- Моховская ненасытная порода, - засмеялся Гриша. - Выживет! Или я ничего не смыслю в этом мире.

И уже на следующий день малыша было не узнать: он с жадностью пил молоко и ел манную кашу, хорошея на глазах. Младший Мохов нравился всем, особенно, сестричке, что не отходила от "живой куклы". Тот и слово первое сказал: "Сюш-ша."

"Надо бы его как-нибудь назвать, - предложила девочка. - Что же он у нас, как нечеловек, без имени."

"Давайте - Гришей, - подхватила Катя, - будут у нас Гриша - большой и Гриша - маленький.

- А "большого" можно звать, просто, "папой" , - завершил дискуссию Мишка.

- Нужно, - обрадовался отец, - конечно же, а Катю - мамой.

- Да-да, никто не возражает, и это очень хорошо, - светилась от радости Ксюша.

Вот так, не думая, не гадая, Катя в одночасье превратилась в мать троих детей, таких разных и таких уже любимых.

-------- -------- -------- --------

Гриша -большой с детства любил веселье. Он плохо помнил своего родного отца. Что - то высокое, худое, весёлое и несомненно доброе. В детстве мальчику часто снился один и тот же сон: отец подбрасывает его вверх, к солнцу, небу; дует тёплый ветерок, и пушистые кучевые облака приближаются, уже касаясь его лица своими прохладными щёчками. И это было очень приятным, но странным ощущением.

Повзрослев, Гриша много раз пытался отыскать могилу отца, но безрезультатно. Тот погиб в одной из тех нелепых войн, которые как бы и не велись.

Потом появился Мохов. Сперва Гриша пугался его. Отчим был ещё более шумным , заводным и притягательным , чем его отец ; но мальчик уже тогда чувствовал нечто, трудно передаваемое словами. Весь этот моховский запал - немного другой; в нём ( теперь бы сказал он ) присутствовало что-то от неискренности... наигрыша. Да... В отчиме был перебор всего: энергии, веселия, жизнелюбия.

И всё-таки, Гриша летел домой, как на крыльях, зная, что его ждут незабываемые часы и минуты, когда они с отчимом будут вырезать, клеить, сваривать... Создавать. Быть может и никому не нужных золотых петушков, динозавров, самолётов, космических кораблей, но только не им.

Мать тоже расцвела, помолодев лет на двадцать. "Мамочка! Люба - Любушка - Любовь." Сколько же ей пришлось вытерпеть, когда появилась сестрёнка Надя , смешное широколицее существо. С первых же недель девочка стала болеть: один... два... сорок раз. И в конце-концов - страшный диагноз - "анемия".

Куда делось жизнелюбие Мохова? Праздник жизни стремительно закончился, и собрав всё ценное, что было в доме, отчим "испарился без остатка", оставив мать и двоих детей бедовать в нищете.

Гриша очень старался забыть об отчиме, но ещё долго - долго, нестерпимо долго тянуло домой в тёплый уют, где они с отчимом займутся созданием нового шедевра из дерева, металла, картона...

И тут же наваливалось: "Никогда - никогда больше, меня бросили, меня предали..."

С тех пор Гриша не любил фокусов, которые так готова подкидывать нам затейница - Судьба, хотя сам обожал становиться чародеем, за что его и жаловали.

Теперь ему казалось, что наиболее удачливым из его фокусов оказалась неожиданная, почти неосознанная выходка. и в результате - такая благосклонность Судьбы : жена, которую он страстно любил, весёлую и грустную, уставшую и жизнерадостную (всякую), и выводок славных детей, ну и что, если не совсем родных. Они так похожи, нет-нет, не на отца, а на его Катю, самую лучшую Катю в мире.

И ещё одно. Если Гриша считал дело или поступок правильным, то уже не мог рассмотреть другую (другие) стороны случившегося. Несколько упрощая бытие, он шагал по жизни легко и радостно, не загружая свой ум и душу сомнениями, как бы пребывая в плоском мире и не ведая об его многогранности. Ему и в голову не могла бы придти такая мысль :" А что, если дети унаследовали пороки своего отца?" Он бы и слушать этого не стал, постараясь скорее забыть нелепый вопрос.

Привыкший жить в последнее время в достатке, Гриша был поражён, с какой стремительностью стали исчезать деньги. Их теперь хронически нехватало. Сначала Катя, скрывая стоимость расходов, продала все свои украшения. Узнав об этом Гриша очень расстроился и заставил её вести дневник; но деньги летели с той же безумной скоростью; и в конце-концов любимую старушку - "Волгу" тоже пришлось продавать.

Но вот сегодня , отбросив все свои тяготы и сложности, они едут за город к гришиным друзьям - Ивану и Арине на любимом троллейбусе "Маркизе", разукрашенном славными мордашками детей. Особенно великолепен "портрет" Гришани. Дети веселятся, и радостный вагон тоже орёт свои гимны, как умеет только он один. На последней остановке все трогательно прощаются с троллейбусом и громоздятся на попутку до деревни "Светлая".

- Всё, - говорит Гриша, - копим на машину и следующим летом едем на Чёрное море.

А в "Светлой" - красота: берёзовый лес, большущее озеро с утками и гусями. Всё это приводит младшего Шумова в неописуемый восторг.

Отдохнув и попив молока, мужчины направляются на рыбалку, а Катя с Ариной и Ксюшей принимаются за готовку: чистят картошку, режут овощи... Шумовы собираются побыть здесь парочку дней: подышать дивным воздухом, поплавать в тёплом озере; а оно блестит, светится, улыбаясь и подмигивая детворе весёлыми солнечными зайчиками.

Да, а на бедном Ленинском проспекте сейчас такое пекло: пыль, запахи гари и бензина, от которых напуганный кислород поспешил умчаться из города, в счастливые, теперь уже знакомые, дали.

Через два часа мужчины приносят рыбу. Не так уж её и много, но радости хватит на бесконечную московскую зиму.

- Мама, мама! - вопит Гришаня (у него словарный запас пока раз-два - и обчёлся, но "мама" - самое любимое из всех остальных ). - Лыба!

Взрослые радуются, такое важное слово сказал.

- Всю плотву нам разогнал, - вроде сердито гудит Иван, - от его дикого крика рыбины оглохли и умчались к другому берегу.

- Да будет тебе, - урезонивает его Арина. - Ребёнку столько радости, ведь первый раз в жизни.

Через полчаса по двору начинает разливаться неповторимый запах. Это на костре в чёрном обгорелом ведре побулькивает уха; и просто невозможно дождаться, когда же она поспеет. Первым не выдерживает Мишка. Утомлённый впечатлениями, он долго принюхивается к тёплым запахам и вдруг орёт благим матом: "Есть хочу!"

Начинается трапеза. Мишка от жадности давится костью, но Иван ловко вытаскивает её из горла, и слегка шлепанув гостя, приговаривает: " Ну, ты и жаднюга!" Гришаня, уже наевшийся и надышавшийся кислородом, впадает в сон, а Мишка, не замечая этого, всё пытается втолковать братишке, что-то необыкновенно важное. Умиротворённые мужчины, выпив по стакану водки, улеглись в тенёчке и вспоминают перепетия рыбалки, а женщины ... моют посуду, стараясь не стучать.

- Какой счастливый день, - вздыхает Катя. - солнце, воздух, озеро, дети. Спасибо тебе, Господи! Пусть это счастье свершится ещё когда- нибудь, хотя бы разок.

Хозяева уговаривают семейство остаться ещё на три-четыре дня; и невозможно отказаться, тем более, что погода, как на праздник : тёплая, солнечная , безветренная.

Счастливым завтра - снова рыбалка, поход за ягодами и грибами, весёлая возня в сене, купание.

- Поднадуемся, - мечтает Гриша, и купим домик где-нибудь поблизости, чтобы каждое лето, вот так, освежать душу.

А вечером у костра взрослые начинают вспоминать о разных загадочных случаях, чудесах и страшных историях, происходивших с ними давно, или совсем недавно: о человеке, всё тело которого покрыто волосами, громогласных леших, злых упырях, томных русалках и шустрых домовых.

Мишка, не всё понимая, но чувствуя интонации, едва сдерживается , что бы

не заплакать. Колючий страх расползается по его телу, но ведь он сидит на коленях у отца, который ни-че-го и ни-ко-го не боится. "Он спасёт, обязательно спасёт, - думает малыш, и в лесу... ночью! Не бросит. А тот отец? Где он теперь? Почему он оставил нас? Меня? Нет! Не надо мне другого отца. Только пусть всегда... всегда будет папа Гриша. Гришани - Мишани мои, - ласково зовёт нас мама.

Младший брат тоже не спит, у него свои проблемы. "Хорошо, - думает он, но так не хочется ходить в этот детский сад. Папа сказал: " Потерпи девять месяцев, и мама будет дома целый год. Мишка говорит, что это, у-у, как много. Придётся терпеть. Если бы я ещё мог всё это сказать. Словами.

Ещё хочу, так хочу. Пусть мама будет всегда, такая добрая, тёплая, толстенькая... И всё понимает... Когда мне плохо...(отчего мне бывает так плохо? ) всегда сунет в руку что-нибудь вкусненькое... конфету, пряник...

Тёплая дрёма охватывает малыша, и Гришаня засыпает.

У Мишки тоже слипаются глаза, но он упорно смотрит на притягающие взгляд языки пламени и думает-думает. В конце концов мысль оформляется, и он, невпопад, громко спрашивает.

- А жить... это так тяжело?

Все смеются, только отец абсолютно серьёзно отвечает ему, как равному.

- Ещё как тяжело и трудно, но все вместе мы сможем.

-------- -------- -------- -------

Это случилось первого сентября. После того, как дети угомонились Гриша

сказал Кате: "Пойдём на кухню. Есть разговор."

Именно там было место, где решались все главные проблемы молодых родителей.

Катя догадалась - Гришу терзает что-то важное, но она так устала за этот суматошный день, что не успела ни собраться, ни подготовиться к серьёзному разговору. А муж, помолчав немного, сказал.

- Родная моя, нам пора уже подумать о нашем ребёнке. Сыне.

- Неужели тебе мало троих? - прошептала она, попавши врасплох. И в тот же момент догадалась, что имел в виду Гриша, сказав ей мимоходом : "Наш брак вряд ли можно считать удачным, но я немыслимо люблю тебя. До сих пор," Это "до сих пор" долго крутилось в её голове, но сегодня, возвратившись к тому разговору, она поняла: "Надо смириться!"

Тем более, что вчера, как всегда некстати, ей опять встретился тот неприятный серый "странник" - предвестник горя и бед. Узнав его, Катя прибавила шаг, но мужчина не отставал.

- Вам привет от отца, - крикнул, натуженно заикаясь, и понимая, что уже нет, не догонит, прохрипел вслед. - Михаил Алексеевич скоро прибудут к вам в гости.

Кате стало так плохо, по настоящему плохо. Промчавшись большими скачками по двору, и забыв про лифт, она в секунду одолела лестницу, и только открыв дверь и немного успокоившись, пошла в кабинет мужа. Тот старательно выпиливал что-то. Услышав её шаги, поднял голову, улыбнулся.

- Я согласна, - заторопилась Катя, - давай родим ребёнка. Как-нибудь выдюжим.

Лицо Гриши светлеет. Я тебя очень люблю - говорит он нежно, - за всё возможное и невозможное, сотворённое тобой в нашем доме. И ни одной жалобы, писка, упрёка! Ни слёз, ни скандалов. При такой-то жизни, как в нашей несчастной стране. Прости, но было время, когда я начал сомневаться в ответном чувстве. Годы бегут, надо поспешить. Конечно, нам станет ещё труднее, особенно тебе, но ты почувствуешь , Провидению это понравиться. Ведь наши чудесные дети, всё-таки не совсем наши, к сожалению , и где-то бродит ещё по России этот улыбчивый дьявол. Их отец. Наш отец."

Долго молчит, потом спрашивает: "Тебе очень тяжело?"

Кате хочется, очень хочется геройски заявить - "нет", но она говорит правду.

- Знаешь, да. Я очень люблю наших славных, золотых детей, но по вечерам у меня такое состояние, будто-бы я целый день занималась укладкой рельсов вручную, или вместо лошади пахала землю. ( А в душе её всё кричит: "Где найти сил, я и так на пределе! Тащить ещё один воз!")

- Я всё понимаю, угадывает мысли жены Гриша. Ведь главная тяжесть , всё равно падёт на тебя, но пойми, ребёнок, твой и мой, просто, необходим. Он будет ещё лучше, чем наши славные детишки.

" Да, - думает Катя, - Гриша единственный в нашей семье, кто не имеет кровного родства с детьми, и наверное, поэтому стремится продлить род, СВОЙ род.

И, как будто-бы, услышав её мысли, Гриша добавляет.

- Должно же, всё-таки, что-нибудь остаться на этой Земле от нас, от нашей огромной любви.

Они долго молчали. Гриша не торопил жену, и катины мысли умчались куда-то далеко-далеко, за пределы бытия; и там в огромной бескрайности увиделось, что на руках у неё их создание - маленький и славный детёныш, сосущий грудь. И это чувство, когда -то уже коснувшееся её во сне, было таким восхитительным, что забыв о тягости жизни, она сказала: "Хорошо. Только ты уж, пожалуйста, сам постарайся, чтобы получился мальчик."

- Я так и знал, - улыбнулся Гриша, и обняв Катю, взволнованно продолжил,- чувствовал, что твоя прекрасная душа обязательно откликнется. И поверь, помощников у тебя будет много - четверо, и всё образуется.

- Не люблю я этого слова, - вздохнула Катя. - ты, наверное, прав, но нельзя забывать о главном: в нашей семье ребёнок должен быть счастлив.

- Если чужим ребятам хорошо здесь, то и родному будет отлично. Дети шестым чувством понимают фальшь и ложь.

- Кто знает? - произнесла, подумав Катя. - Наша безотцовщина хватила горя через край, и поэтому сегодняшняя жизнь кажется ей раем. А у человечка, с самой первой секунды купающегося в любви, могут появиться (ого-го!) какие запросы.

- Но мы же постараемся - без перекосов. Пусть это случится сегодня. Сегодня!!

- Как же ты спешишь, боишься, что я передумаю?

- Нет, но настаиваю.

- Сегодня, так сегодня, - тихо сказала женщина, - но создавая его, помни. Он с первой секунды должен быть добрым и смелым.

- Да-да. После этой ночи, где, ей Богу, присутствовало волшебство, просто, обязан был появиться необыкновенный человек.

-------- -------- -------- --------

И покатилась их новая, сложная и многотрудная жизнь.

Катя давно уже не лежала на тахте, не зачитывалась Шекспиром и не писала рассказов и эссе. Дни, всегда недолгие, теперь неслись ракетой, и некогда было комплексовать по поводу своего лица или фигуры.

Шумовы, наконец-то, поменяли свои квартиры на одну четырёхкомнатную на пятом этаже, и Катя сама настояла, чтобы у Гриши - большого был свой кабинетик, - маленькая комната за кухней, где бы он мог укрыться от всех этих шумов, шёпотов и детского плача.

С раннего утра, накормив ребятишек, она развозила их кого-куда: Мишку в школу, а Гришаню и Ксюшу в детский сад, успев ещё по пути забежать на рынок или в магазин. Затем до четырёх часов она учила школьников, которые теперь, увы, не казались ей такими талантливыми, как раньше, но попрежнему, радовали; а вот, родные - много больше.

Правда, Мишка был несносен в своих способностях к металлу, дереву, электричеству , водопроводу и прочей технике. Однажды, к ужасу родителей, он разобрал приёмник, а потом, собрав всё обратно, долго удивлялся: "И чего ты мать шумишь, теперь , вот, полный порядок : и прибор работает, как надо, и звук отличный."

Нет да нет, а возникают проблемы с мишкиной учёбой. Вот, и сегодня он заявляет, что ни за что не будет учить наизусть стихотворение В.А. Жуковского

"Жаворонок."

- Проклятие, - кричит он, кому нужен этот дурацкий жаворонок : две спички вместо рук, да три пера .

Долго ещё ворчит, громыхая чем-то железным, потом , немного поостыв, появляется на кухне. Начинаются долгие дипломатические переговоры.

- Вот ты, папа, водишь троллейбус, и тебе это нравится?

- Да, - усмехается отец, видя ребёнка насквозь.

- И ты хочешь (!) водить?

- Хочу.

- А мама учит детей литературе, всё равно, как ... чтению. Тебе нравится?

- Конечно.

- А почему я должен делать то, что мне не нравится. Человек хочет, - минуту думает, - как хочет. Но я не хочу. Ещё бы о чём? А то хилятина какая-то. Малявка! - кривляется он. - Мне некогда заниматься глупостями, я должен построить свой "Умин".

Убеждать Мишку в такие минуты абсолютно бесполезно. "Умин", - это машина будущего. Она может всё, даже слетать на другую планету. Малыш рисует странные чертежи и подолгу беседует о постройке с Гришей - старшим. Вот, и сейчас он рвётся к своему детищу и упрямо закрывает учебник.

Как всегда , выручает Ксюша, начиная выводить своим тоненьким голоском: "Между небом и землёй жаворонок вьётся..."

Уже почти ушедший Мишка, с удивлением оборачивается. Катя делает вид, что не замечает его смятения, и присоединяется к песне своим глубоким низким голосом. Так красиво и неожиданно звучат их голоса. Мишка, не выдержав, глубоко вздыхает, не понимая, откуда вдруг появилось это волнение. Он смущён; он очень смущён; что-то, доселе неизвестное, начинает распирать его грудь. Чертёж "Умина" падает на пол...

А Гриша-большой, прослушав песню, тихо произносит: "Нет, сын, этот человек сделал всё, как надо. И вообще, люди создали на Земле столько всего красивого, прекрасного, умного. Представляешь, такой маленькой весёлой птичке посвятили и стихи, и песни."

Минут через двадцать, выдержав паузу, упрямец залезает на колени к матери и громко шепчет: "Пойду, что ли, выучу, всего-то - ничего."

- Вот, и хорошо, - улыбается Гриша - большой.

А Ксюша сочиняла сказки, неумелые, но такие тёплые. Катя едва сдерживала слёзы, читая их и понимая, что нет, не смог бы такого написать ребёнок, которому плохо в семье. Сама же она, постоянно уставшая, как кляча, очень боялась, что деградирует. Дети росли и требовали всё больше и больше внимания, особенно Гришаня, с таким трудом осваивающий человеческую речь, а Ксюшу пора было класть в больницу на операцию.

Да, это было нелёгкое время. Сама операция прошла удачно, но всё равно, сколько нервов затрачено, а потом ещё была вытяжка. Девочка снова превратилась в прозрачное существо с тёмными синяками под глазами Богородицы. Смотреть на неё без слёз было невозможно.

Катя выкраивала каждую минуту, чтобы быть рядом с дочкой, и всё больше привязывалась к этому поразительно "стойкому солдатику."

Удивительно, но не очень любившие Катю школьные товарищи, безропотно отрабатывали её "часы", а директрисса делала вид, что не замечает этого.

И как ни странно, но после выписки Ксюши из больницы оказалось, что "верховной" среди детей незаметно стала она, мудрая малышка, способная своим тихим голоском, или взглядом в минуту утихомирить трудных братьев.

Нет-нет, конечно, "Главным" считался Мишка, но только считался, а тепло, веселье и радость царили в доме благодаря "маленькой птички" со стальным характером бойца.

Кстати, они теперь все стали Шумовыми. Посопротивлялась одна Катя, но в конце-концов поняв, что муж даже произносить фамилию "Мохова" не желает, в очередной раз смирилась.

Катя с трудом переносила беременность: её мучили головокружения, темнело в глазах, подташнивало. Фигура её раздалась, лицо покрылось тёмными пятнами, но она, как могла, держалась, и ушла в отпуск только за неделю до родов. Надо было принять экзамены в классах, где по-прежнему, ожидалось появление российских "Шекспиров", "Пушкиных", "Фолкнеров", которые, конечно же, заслуживали только отличных оценок и приходилось сражаться за них.

Придя домой после одного из таких "боёв", она почувствовала слабость и прилегла, а Гриша умчался в магазин. Поэтому "великое событие" началось совсем не торжественно. Испуганная Ксюша вызвала "Скорую", и та увезла Катю в ближайший роддом.

Когда после долгих и несвязных объяснений переволновавшейся дочки, Гриша отыскал Катю, всё было уже закончено.

- Сын, - сказала ему замученная врач, - ну и настрадались. Но мама - героиня. Вы бы не выдержали.

- Куда уж мне, - без иронии произнёс настоящий теперь папа, - а она не умрёт?

- Нет-нет, всё обошлось, Слава Богу. Это первый ребёнок?

- Вообще-то, их стало четверо, но у нас с женой - первый.

- Боже мой! - удивилась врач. В наше-то время, и четверо. Ей памятник нужно поставить. При жизни.

- Я постараюсь, - серьёзно прошептал Гриша.

Ребёнок, несмотря на родовые мучения, оказался крупным, толстым и очень спокойным. Дети были в восторге от такой "живой куклы", особенно Ксюша и Гришаня. Зато похож ребёнок был, увы, на Катю.

- Моховская порода, - посетовала она, - никуда от неё не денешься, но отец возмутился, заявив.

- И всё не так. И пятки точь в точь мои, и уши к голове примкнутые, не то, что оттопыренные лопухи у старших.

- Ну, раз уж пятки и уши твои, - посмеялась Катя, - то всё в полном порядке; подрастёт немного, и шумовская порода своё возьмёт.

Она смотрела на мужа и радовалась, а Гриша откровенно сиял и от возбужления не мог ни минуты усидеть на месте.

- Ты такой счастливый, - улыбнулась Катя, - видно, придётся рожать ещё. Теперь - дочку.

- Давай, - радостно закричал муж, лучше двойню. Выдюжим! Половина страны Шумовых, ведь, это замечательно!

Малыша назвали Русланом в честь гришиного друга, погибшего на границе, где он нёс свою многотрудную службу.

Катя сидела дома около семи месяцев. Это было счастливое время для всех, а для Гришани с Ксюшей, особенно. Они боготворили малыша. Дочка и пеленала ребёнка, и укладывала спать, напевая славные песенки; а Гришаня, как верный пёс, всегда находился рядом, не давая ни комару, ни мухе надоедать малышу. Один Мишка не опускался до "женских" дел, но всё время наблюдая за Романом , так и не поверил в то, что и сам он пребывал когда-то таким же беспомощным и немым.

- Я как родился, то сразу научился ходить и разговаривать, - рассказывал он Гришане. -Точно помню. И есть кашу ложкой, не то, что этот бездельник.

Ксюша заливалась хохотом, а старший брат, расстроившись, что ему не верят, сыпал небылицами, или набычившись, убегал играть с ребятами в футбол.

Катя похудела и побледнела, но всё это, как ни странно, только украшало её.

Всё бы хорошо, если бы не оголтелая жара, духота и надоевший запах бензина.

- Ничего, - успокаивал её Гриша, - вот, меня повысят и будем копить на дачу.

Но всё проходит; счастье этого лета тоже пронеслось быстрее молнии; и пришлось Кате в январе двухтысячного года выходить на свою суматошную работу.

--------- --------- --------- ---------

Но маленького так не хотелось отдавать в ясли. Посему был составлен суровый график, нарушать который не разрешалось. С утра ребёнок находился под присмотром Ксюши, (у неё была вторая смена); затем в середине дня на два- три часа прибегал Гриша - большой, а все вечера и ночи падали на катины плечи.

И где тут можно было найти время для театров или туалетов. Не смешите меня и Катю.Между прочим, Гриша теперь ещё всерьёз задумывается о дочери.

Несмотря на невозможную усталость, семья жила весело и шумно, как бы оправдывая свою фамилию. Дети радовали. Мишка понемногу привыкал к Роману, хотя и пытался иногда устроить "побег из темницы" , как определял эту ситуацию Гриша-большой.

"Не мужское это дело сидеть с маленьким," - орал он (точь в точь, как его настоящий отец), - однако безропотно бегал за молоком и кефиром, а иногда снисходил до укачивания.

Учился мальчик по-прежнему неровно, зато по математике и чтению стабильно получал пятёрки. На родительских собраниях его всегда ругали за полное нежелание заниматься всеми остальными предметами и местничество.

Приняв свой класс ( правда, не сразу, совсем не сразу, а после множества сражений и выходок) Мишка, видимо, уже переполненный впечатлениями, не желал видеть никаких "новеньких": ни девчонок, ни мальчишек, встречая их в "штыки" и награждая подзатыльниками. Он даже учительницу пытался убедить в том, что ИХ класс это - почти, как семья, и зачем им ещё всякие Александровы или Петуховы.

Маленький Гришаня в детском саду тоже вёл себя странновато. Его, как и Мишку, пугало обилие детей. Обычно он забирался в какой - нибудь уголок и что-то мастерил там, строго охраняя границы завоёванного пространства; а когда ребятишки пели или плясали, малыш всегда стремился улизнуть.

"Потеря дорогого времени," - читалось на его лице. И даже пойманный и силой затащенный в круг, Гришаня "сачковал", открывая беззвучно рот или тупо повторяя движения соседа.

Кате всё время казалось, что внутри этого нелюдимого человечка, по - прежнему живёт что-то страшное, пережитое не до конца. Да, Гришаня, к сожалению, успел сполна узнать и голод, и холод, и людское безразличие.

Конечно, в доброй семье он оттаял, потеплел, научился улыбаться, но только в доме. Вне его стен он выглядел волчонком: огрызался, дерзил, налетал с кулаками на старших. Катя успокаивала себя тем, что ужасные события первых лет жизни этого несчастного ребёнка, должны когда-то забыться. Ан, нет, на каком-то глубинном уровне в мальчике таился страх. Хорошо понимая, что этот моховский последыш - самый странный и трудный из детей Катя пыталась уделять ему времени побольше, отыскивая такую ниточку, что вытянула бы ребёнка в детство, но другое, - счастливое. А он и мамой её никак не мог назвать, а быть может, не смел.

Как-то раз думая, что все дети заснули, уставшая до смерти Катя попыталась встряхнуться и поднять свой тонус. Сперва она решила выпить рюмку водки, но организм отвергал этот наркотик. И вдруг, захотелось почтитать любимые стихи.

"Встаёт заря во мгле холодной. (Начала она протяжно и раздумчиво).

На нивах шум работ умолк.

С своей волчихую голодной

Выходит на дорогу волк..."

И в то же мгновение раздался хрипловатый голосок Гришани ( Она так и не смогла вылечить эту наследную моховскую хрипоту.)

"Мама, что ты говоришь? Как... ты... хорошо... говоришь...!"

Обрадовавшись этим, так трудно рождённым словам, она зашептала: "Родненький мой, сыночек, стихи читаю. Пушкина."

- Ещё, ну ещё , - и она продолжила, уже вложив в простые и потому великие слова и своё умение, и страсть.

" Его почуя, конь дорожный

Храпит, и путник осторожный..." И дальше, дальше...

С тех пор каждый вечер она знакомила Гришаню с великими поэтами. Отец долго ругался, но потом, в конце-концов, понял, что его любимая всё же нашла тропинку к замёрзшему детскому сердечку, и не имеет права потерять её.

Теперь, когда все уже дремали, она читала ему всё подряд, что любила и помнила наизусть, даже таких недетских, как Шекспир и Хайам, а малыш поглощал и поглощал это священнодействие, и почти ни о чём не спрашивал.

"Своим прекрасным сердцем понимая," - говорила она, чувствуя,что смысл стихов доходит до сына. Как же ей хотелось верить, что поэзия поможет бедняге забыть своё "волчье" детство, жестокое, холодное, голодное, безрадостное.

И её усилия были не единственными. Ксюша - "солнечный лучик", тёплый, ласковый и заботливый, сумевшая забыть про беды и страдания раннего детства, - помогала матери изо всех силёнок. Теперь она излучала только счастье. Нет-нет, конечно, случались и чёрные ночи, когда страх смерти возвращался и мучил её, но Катя всегда была начеку.

Училась малышка с радостью. Особенно ей нравилась физкультура- "счастье движений", на которой теперь она прыгала и скакала вволю.

К тому же Ксюша была очень разумной, во всяком случае намного больше, чем папа Гриша. Катя и не заметила, когда они стали обсуждать с дочкой ворохи серьёзных семейных проблем, ежедневно с избытком наваливающихся на них.

Ксюша тоже любила стихи, и нередко просачивалась к "поэтам" на кухню. Гришаня каждый раз хмурился, но не очень. Ведь это было его время общения с мамой. Но он любил сестру, и Катя немного завидовала им.

Всё хорошо в семействе Шумовых, но откуда же берётся эта грусть, что так часто не даёт заснуть Кате до трёх-четырёх часов ночи. Она ходит и ходит между кроватками своих детей, вглядывается... вслушивается..., обуреваемая дурными предчувствиями.

-А быть может, - думает она, - всё дело в том, абсолютно сером человеке, что опять столкнулся с ней недавно в троллейбусе по дороге домой, и увидев её, противным, дребезжащим старческим голоском стал покрикивать : " Это она, ну надо же! Она. Ещё жива!" - и противно захихикал, давясь слюной.

Катя опять долго ждала беды, но ничего не произошло, и славное время, так надолго задержавшееся в этой странной семье, побежало дальше. Бешено мелькали секунды, скакали минуты, бодро шагали часы, важно проходили дни, а годы, как ни странно опять летели.

-------- -------- -------- --------

Незаметно подобрался тёплый сентябрь 2000 года. В этот день Катя, как всегда спешила на свою любимую работу, и в тот же день увидела его... Подумалось: "Какой смешной!" Потом , уже присмотревшись, поняла, что этот новый учитель английского языка очень хорош: большие, почти чёрные глаза, высокий лоб с едва заметными залысинами и ... жёсткий большой рот. Бросилось в глаза и то, как красиво сидит на его стройной фигуре гимнаста одежда: чёрный пушистый свитер, чёрные джинсы и кроссовки.

Мужчина и женщина только взглянули друг на друга, и одновременно почувствовали, что им удивительно легко и просто в этом небольшом объёме пространства. Комфортно! Будто бы они, уже давно хорошие знакомые, по-доброму распростившись вчера, сегодня встретились вновь; и если это ещё не праздник, то несомненно улыбка Судьбы.

Неудивительно, что в тот же счастливый день с педсоветом они рассказали друг другу о самом дорогом и значительном в их жизнях, благо "бодяга" эта длилась часа три. Кира Игнатьевна много раз бросала на них очень странные взгляды, но не шумела, как обычно. Катя не понимала этой странности до тех пор, пока Вечеслав Петрович ( так звали нового учителя) не шепнул ей на ухо: "Ох и задаст мне сегодня жару моя любимая тётушка!"

- А кто она? - уже догадываясь, спросила Катя.

- Могучий и властный директор этой школы.

И как бы услышав его слова, Кира Игнатьевна, заявила.

- У нас теперь новый преподаватель английского языка - Крылов Вечеслав Петрович, мой племянник, но пусть последнее никого не волнует. Никаких поблажек ни ему, ни вам не предвидится.

"Неправда, - усмехнулась Катя (конечно, в душе). - Ты уже сделала одну, и теперь на меня будет выливаться столько гнева, раза в три больше, чем прежде."

Вечеслав, как будто бы, прочтя эти мысли, прошептал, похохатывая.

- Представьте себе, я действительно любимый племянник этого деспота, и поэтому мне всегда доставалось больше других; но теперь -то я вырос, и поступая в вашу школу, поставил условие: все мои ошибки должны разбираться дома, с трудом убедив упрямицу, что в противном случае это будет совершенно ненужный для неё самой и других спектакль.

И вот , представьте себе, с первых мгновений этого празднично-красивого осеннего дня Вечеслав влюбился, как десятиклассник в обожаемую учительницу и совсем потерял рассудок.

Он изучил катино расписание и по мере возможности провожал её до троллейбуса или встречал. На дурацких собраниях разного толка мужчина всегда садился рядом с Моховой и "умирал" от запаха её духов. Катины уроки Вечеслав считал лучшими, и всё время напрашивался к ней, вдохновляя женщину на "подвиги". Особенно ему и "детям " нравились те мгновенья, когда она, отрешившись на время от всяких планов, не переставая, весь урок читала своих любимых: Пушкина, Шекспира и прочая-прочая, да так, что школьники отпадали, и Вечеслав Петрович - вместе с ними.

Ещё он безумно завидовал тому, что Катя могла публично позволить себе не любить кого-нибудь из классиков, Лермонтова, к примеру, или Шолохова. Слава её никогда не предавал. Дети - тоже. Им было интересно.

Сначала эта странная любовная игра казалась Кате забавной. Приятно подумать о том, что ты ещё можешь кому-то нравиться в тридцать два года, смешно постоянно сталкиваться с ним на переменках, странно, но так приятно выслушивать комплименты, необычные, чудные, одухотворённые.

Неплохо и то, что на разных дурацких заседаниях он всегда рядом, всегда поддержит, защитит от высокодержавного гнева директриссы. Но ведь уже говорят, и при случае с удовольствием могут донести мужу.

Да, с каждым днём Вечеслав всё больше нравился Кате. Так просто и вольготно было с ним. Вдвоём. Всегда находились общие интересы. И взгляды на способности детей у них обычно тоже совпадали.

Увы, но десятиклассницы , и не только они, "хором" влюбились в Вечеслава, забыв про своих ухажёров - сверстников. На переменах радостно обсуждались шутки учителя, его похвала и прочее. А любимая ученица Надя Рябинина, попрежнему безусловная отличница, готовая выучить вслед за Екатериной Михайловной всего Пушкина и Шекспира , видимо, полюбила Крылова по-настоящему и теперь посматривала на учительницу с негодованием.

А он взял и влюбился в неё, полноватую, широкоскулую, такую обычную и уже не молодую.

Сначала, как всегда, были взгляды, настороженные, потом восторженные, и наконец, влюблённые, которых она уже пугалась, залезая в любимую спасительную раковину, как девчонка первый раз в жизни почувствующая Любовь.

"Пора поговорить с ним," - думала она, но не могла, никак не могла найти ни места, ни времени, а старшеклассницы по-чёрному ревновали, в отличие от неё самой понимая, почему он выбрал эту резкую, нестандартную женщину с юмором, как когда-то и они выбрали её, нежную, внимательную, любящую их и жизнь. Да, она была и такой.

И настал день, когда Катя сказала ему, умирающему от любви, то, что было выстрадано долгими бессонными ночами.

- Мне тридцать два года, а вам - двадцать семь. Это - большая разница. И конечно, вы знаете, что у меня четверо детей: трое приёмных и один родной. Поэтому постарайтесь понять, что я не имею права во второй раз оставить их сиротами. Да, - знаю, - перебила она его, переполненного любовью, - всё в мире зыбко. Сегодня Гриша любит меня, завтра, быть может, нет. Сегодня вы любите меня, завтра - кого-нибудь другого. Если бы не было детей, я бы пошла на связь с вами. Ведь вы не можете не чувствовать, как эта влюблённость волнует меня.

Но, ей Богу, нельзя. Нельзя этого. Мои дети не вынесут второго предательства.

- Но что же делать мне? - расстроился спутник. - Во сне я вижу только вас, бодрствуя думаю о вас, на уроках передо мной не дети, а вы. В толпе мои глаза с надеждой ищут вас. Я порвал все дружеские связи, не только с женщинами, но и с мужчинами. А все вечера я мучительно вслушиваюсь, надеясь, вдруг зазвонит телефон и послышится ваш голос, такой необычный. Или хрипло каркнет звонок, я открою дверь... А на пороге стоите вы...

- Пожилая , уставшая и потерявшая шарм женщина, - вздохнула она.

- Нет-нет-нет, - рассердился на эти слова спутник. - Любовь нельзя отталкивать. Это - грех. Вы губите не только себя, но и меня. Пойдёмте сегодня в театр. Неужели нельзя взять хотя бы один выходной из бесконечной череды суматошных дней.

- А потом я переступлю порог своего дома в двенадцать часов ночи, и меня встретят глаза моей мудрой дочки Ксении, и что же я ей скажу? "Да, я, как и бывший её отец, собираюсь променять тебя на мужчину. Пусть влюблённого, пусть... любимого." Дети не поймут. Они засыхают без любви, как цветы осенью, почуявшие холод возможного расставания.

- Я готов взять тебя вместе со всеми твоими детьми, - твёрдо сказал Вечеслав.

-Нет-нет. Ты и представить себе не можешь, сколько нужно сил и умения, чтобы чужие дети поверили тебе, - и она решительно впрыгнула в троллейбус.

Придя домой, Катя впервые не почувствовала той ауры, которая всегда заполняла это уютное пространство.

- Что с тобой? - спросила Ксюша.

- Устала. Быть может, какая-нибудь зловредная магнитная буря разгулялась? - попробовала отговориться она, но дочка с тревогой вглядывалась в её лицо. - От тебя идёт какая-то энергия, - сказала. - неприятная. И мне кажется - я знакома с ней.

- Это всё от раздражения. Уроки прошли неважно. Как маленький?

- В полном порядке . Сегодня сказал что-то похожее на машину: " Ши-шина." Всё хорошо, Вот, только Мишка довёл Гришаню до слёз, дразня маменьким сыночком.

- Вот, поросёнок, - сказала Катя и улыбнулась.

В этот момент зазвонил телефон.

- Мама, это тебя, - крикнула девочка, - но Катя уже всё поняла.

- Слушаю, - сказала расстроенно, - узнав голос Вечеслава. - И потом. - Большое "спасибо", что предупредили. Да, я приду завтра на пятнадцпть минут раньше.

Весь вечер у неё не было минуты подумать: она стирала, убирала, готовила, проверяла тетради Миши и Ксюши, вычистила ванну и раковину. И даже ухитрилась испечь пирог.

Гнетущее настроение от разговора с Вечеславом постепенно прошло, и она теперь чувствовала необычайный прилив энергии.

Поздно вечером приехал Гриша-большой, усталый, измученный, но и он , собравшись с духом, включился в общее праздничное настроение. С удовольствием слопали пирог и сели к телевизору послушать программу "Новости". И в этот момент послышался звонок. Сердце успело подсказать, кто это, и открыв дверь, Катя чётко произнесла: "Не делайте этого. Не ломайте мою жизнь. Мы что-нибудь придумаем," - и быстро захлопнула дверь.

- Кто там? - крикнул Гриша.

- Не туда попали, - отозвалась она, и вся энергия этого вечера, яростно клокотавшая в ней, вмиг испарилась. Ноги дрожали, лицо посерело. Жить... не хотелось, потому, что в эту секунду она, наконец-то, поняла, что тоже по-настоящему влюбилась в этого странноватого мужчину. И неожиданно энергия вернулась.

"Ну, вот, и меня догнал моховский рок, прошептала она. - Что же делать? С кем посоветоваться? Ведь я ... я тоже влюблена. Боже мой! Первый раз в жизни меня увлёк этот горячий вихрь. И это так прекрасно, так замечательно. А Гриша? Увы, я никогда не любила его. Уважала? Да, очень. А теперь?

Теперь мои секреты старят нас... обоих...

Нет, вспомни, и у нас с мужем случались прекрасные незабываемые мгновения... но разве их можно сравнить с тем... УРАГАНОМ, что подхватил меня, куда-то несёт - несёт, и я чувствую, что бросила бы всё... если бы не дети."

Все уже спали, когда она села писать Вечеславу. Что это было? Сначала ей, просто, хотелось упорядочить свои мысли, но потом поняла, что невольно рождается письмо любимому человеку.

" Дорогой мой!

Сегодня я впервые почувствовала, что мы созданы друг для друга ... Богом.

И это тот случай, который выпадает один раз в жизни и только избранным. Мне ещё никогда-никогда не было так хорошо дышать, думать или, просто, смотреть на любимого человека. И этот любимый - Ты.

Утром я вхожу в школу и вижу твой облик где-то в глубине коридора, и в тот же миг громкая, мажорная, необыкновенной красоты музыка просыпается во мне, и весь день звучит и звучит... Так упоительно и странно. А потом я внимательно слежу, как ты внимаешь стихам, заражая энергией слуха класс, и мы уже все вместе плывём куда-то... выше и выше, опьянённые ласковыми касаниями нежнейших облаков - слов : в горы, в небо, к Солнцу.

А если ты прикасаешься к моей руке, токи желания пронзают меня и не отпускают уже часами, днями, сутками.

И ещё.Я всё время, каждую секунду, думаю о тебе. Это уже становится навязчивой идеей : ты чудишься мне везде - за колышущейся занавеской, под деревом на проспекте, в машине, грустящей под дождём. Едва мелькает слабый огонёк твоей сигареты, а в сердце моём бушует пожар.

Я буду ждать тебя послезавтра, когда окончится четвёртый урок, на квартире моей подруги Ольги, уехавшей в Израиль. Как хорошо, что она оставила мне ключи... На всякий случай. И вот, этот случай, нет, приступ огромного счастья наступил...

Это будет один раз, но мы оба никогда не забудем день моего падения, а быть может, возвышения. Остатки же моей любви достанутся детям и мужу. Твоя Катя."

Как же быстро наступило это завтра ( ещё не послезавтра). Она ехала на троллейбусе и волновалась, вроде пятиклассницы, которую украдкой поцеловал мальчишка из седьмого класса. Письмо в кармане кофточки жгло и душило. Она

ещё не решила отдавать ли его.

Катя почти не помнит, как прошли уроки, хотя отдельные фразы запечатлелись в её разболевшейся голове. Отличник Паша Иванов долго полемизировал с ней по поводу Гоголя, но она так и не поняла смысла дискуссии, хотя и отвечала что-то.

- Не надо его изучать , - возмущался Паша, - ведь, правда, Екатерина Михайловна. О чём он толкует: взятки, прихлебательство, лизание известных мест начальников, предательство к тому же. Но ведь ничего-ничего из этого списка не исчезло. За целый век! Только стало ещё извращённее. Или эти браки по расчёту? Теперь, что ли такого нет? Вот, к примеру жена Руцкого. Кому он был бы нужен, кабы не губернаторство. Писать нужно о чувствах! Пушкин один это понимал: "И чувства нежные я лирой пробуждал." За что и любим. Только чувства смогли превратить австралопитека в человека. Однако от зверских предков ещё столько всего ужасного осталось. И только любовь может справиться со всеми этими наслоениями подлости, пошлости, предательств, грубости и.т.д.

Ей были неприятны его речи, но с другой стороны хотелось сказать "спасибо" говоруну за поддержку. Ведь сегодня она ничему не смогла бы научить их: ни умному, ни вечному.

Время урока тянулось бесконечно долго, и наконец-то, уже отчаявшись, она услышала спасительный звонок, но и теперь ей не удалось забиться в "глубину раковины". Её любимая Надя решительно подошла и спросила в лоб.

- Это правда, что Вечеслав Петрович уходит из школы?

Сердце затрепетало и упало на дно бесконечно глубинной впадины.

- Я не знаю, - ответила она.

- Ну, так знайте. Да. Уезжает. Из-за вас.

Катя молчала. Последние, немного задержавшиеся девятиклассники поспешили ретироваться, а Надя продолжила.

- Я подслушала его разговор с директриссой.

Катя долго молчала. Душу раздирал крик, уже подошедший к горлу, но она сдержалась.

- Я узнаю, - тихо пообещала она девушке, совсем не обижаясь на её выпад, и в ту же минуту окончательно решила передать письмо любимому.

Бледная и измученная бессоницей, с тёмными тенями под глазами она вошла в учительскую. Там почему-то никого не было, кроме него, нервно курившего у окна. Не обернулся, хотя и почувствовал запах её духов. Не поздоровался. Она подошла сама, взяла его холодную руку, и вложив в неё маленький треугольник, посмотрела ему в глаза. Его глаза, большие, тёмные и бездонные, в которых смертельно сражались Любовь и Беда.

- Спасибо, - глухо сказал он, - я тоже всю ночь не спал и писал тебе письма... Потом жёг их . Не смог выразить глубину своих чувств: Любви и ревности, Любви и неизбежности, Любви и краха жизни. Что бы ты не написала в этом письме, всё-равно, спасибо тебе за то, что почувствовала и поверила в силу моей Любви.

Да, она пугает и меня, но что же делать, если я не поспешил встретиться с тобою до сих пор.

Как же я посмел не узнать тебя раньше! Не могу ни принять, ни простить тебе, Судьба.

И в то же мгновение пришлось прекратить этот волнующий разговор. За дверью послышались смех, топот каблучков, и в учительскую вошли коллеги.

Последующего дня, увы, как ни бывало. Он полностью стёрся из катиной памяти, нет... из жизни...

Зато новое, ещё невиданное "послезавтра" уже спешило... Утро и солнечный день промчались ураганом... И вот она уже в ольгиной квартире, мечется, как зверёныш в клетке, ненавидя себя. Любовь сжигает её всё сильнее и сильнее с каждой последующей секундой. Сумасшедшее время несётся ураганом. Вот уже сорок, вот тридцать, вот десять минут остаётся до встречи...

Она выглядывает в окно. Он уже там... мёрзнет в маленьком сереньком дворике под колючим ноябрьским ветром. Поспешил и не решается войти.

И в это мгновение горячая волна, как дыхание пустыни, ударила Кате в голову. "Что же я делаю?" - подумала она.

- Изменяешь мужу, детям и самой себе, - ехидно откликнулась Душа, - точь в точь, как твой папаша.

Сердце заколотилось, в виски застучала упругая кровь, горло стянул беспощадный спазм, в ушах зазвенел колокол, и Катя без сил опустилась на пол рядом с дверью.

Слава уже звонил, долго тихо стучал... потом сидел на ступеньке, тяжело дыша. Она же была рядом, совсем рядом, в тёмном коридоре на полу, в полуметре от него, такого желанного, и страдала. Ей казалось, что временами она слышит стук его страстного сердца и чувствует биение горячей крови..

Возбуждение всё нарастало и нарастало.

Раза два она подумывала открыть эту тяжелейшую дверь, всё объяснить, заставить понять... Потом встала, прижалась всем телом к жестокой преграде, покрытой мрачной чёрной кожей и долго - долго гладила её, не ведая того, что Слава стоит в той же самой позе, откуда-то зная, что она здесь, совсем-совсем близко в этом маленьком нелепом пространстве, перегороженном беспощадным занавесом из стали, и всё равно... чувствует тепло её рук.

Прошёл ещё час, и отчаявшись, Вечеслав, как побитая любимая собака, спустился во двор, и в последний раз оглянувшись на тёмные окна, увидел её родной силуэт; и больше не оборачиваясь, поспешил в какой-то другой мир, где нет... никогда не было и никогда не будет любви и счастья.

Она же, измученная до предела, присела на диван и впала в забытье, где было тоскливо, пусто, безрадостно. Никак.

Катя не спала всю ночь. Встала. Выглянула в окно. Там в беспредельной серости страдала и мёрзла ива, старая, корявая, потерявшая листву. И неожиданно пронеслась почти спокойная мысль: "Вот и я... я скоро буду такой же.

С корявыми конечностями и утолщёнными суставами, с толстой корой, что всё равно не защитит от холода, болезней, обид и бед. И также стану поскрипывать, покряхтывать на морозе, гоня их: эту стужу и боль; но суровая Судьба ежечасно будет возвращать меня к нескончаемым бедам."

Потом подумалось о Грише: "Каково бедняге этой ночью?" Да, я рассказала ему всё о своей любви, но он не захотел поверить, не любя таких неожиданностей. Слишком уж много их было на его безжалостном пути.

- Надо что-то делать? - прошептала она, ещё не зная, что всё давным-давно решено за них, и совсем скоро выбор Судьбы станет известен и ей, и остальным.

Она поднялась рано поутру: было темно, пусто, одиноко, неуютно и безрадостно.

------- ------ ------ ------

Вечеслав продержался месяц, но больше не смог. В этот день Катя пришла рано, и открыв ящик своего стола в учительской, увидела письмо. Конечно, от него. И хотя к этому времени она уже твёрдо решила, что не покинет детей, взрыв страстей в её душе от этого маленького, ещё нераскрытого конверта, был настолько мощным, что ей стало дурно.

"Я буду ждать тебя, Любимую, всегда. Слава." - было в письме.

Прошло ещё два мучительных дня. За окнами страдало серое зимнее утро. У Кати болели суставы, а горячая кровь стучала в виски. Она знала, что заболевает, но всё-таки пыталась победить озноб и жжение в горле. Однако первый урок прошёл удачно, хотя повторить его она вряд ли бы смогла. Помнила только, что он получился грустным. Дети покидали класс расстроенными и повзрослевшими. Никто не подошёл к ней.

- Знают, наверное, - подумалось. - В школе ничего нельзя утаить.

И тут ещё запыхавшаяся завуч передала просьбу - приказ директриссы придти к ней в кабинет после окончания занятий.

Катя расстроилась, но не напугалась. Дома закончились продукты, нужно было срочно обегать ближайшие магазины, а после прогала в расписании предстояло ещё четыре часа занятий.

Поругав мысленно директриссу, она поднялась в кабинет, никак не ожидая разноса, или, не дай Бог, увольнения. Но вид Главной её , просто убил. Сегодня она, длинная и худая, жующая папиросу огромными зубами, выглядела суровой и неприветливой вдвойне.

- Садитесь, - сказала прокуренным басом, ткнув пальцем в сторону стула, стоящего напротив её стола.

Катя присела.

- У меня к вам серьёзный разговор, - начала Кира Игнатьевна. - Вы знаете, что Вечеслав Петрович покинул нас.

-Да, - ответила она, - и очень сожалею.

Лицо директора побаговело и ожесточилось.

- Я ещё не закончила, - заявила, - и прошу вас не перебивать меня в течении десяти минут.

Катя кивнула головой, горло разбаливалось, токало и горело.

- Вечеслав - мой племянник, любимый и единственный. Прекрасный педагог. Мне стоило огромного труда уговорить его перейти в нашу школу; и Слава Богу, ему у нас понравилось. Но что он рассмотрел в вас, никак не могу понять: многодетная мать, вся в хозяйственных заботах и хлопотах, болезнях и причудах детей? К тому же ещё - немолодая. Да и педагог вы - средний, так, во всяком случае, долго казалось мне. И с загибами.

Она надолго задумалась.

"Выгонит, - решила Катя, - Да бог с ней. Работу я себе всегда найду."

А Кира Игнатьевна, совсем забыв о сидевшей напротив Кате, всё думала о том: " Ну что же нашёл в ней Слава такого, чего не видит она? Странная манера преподавания, дикая какая-то, неприятие многих классиков, не скрываемое от детей. А сколько раз она заставала Шумову читающей стихи каких-то совершенно никому неизвестных поэтов!"

Ей тысячу раз хотелось выгнать эту дрянь из школы. Уже писала приказы, но всегда что-нибудь останавливало. Нечто, разгаданное Вечеславом и недоступное ей самой.

И ещё одно, почему на филологический факультет МГУ из её класса ежегодно поступало такое огромное количество детей?.. И никогда - из других. Руки каждый раз опускались, и она думала: "Ладно, - на следующий год. Я чего-то недопонимаю."

Этот вопрос она она однажды задала и племяннику. А тот усмехнулся, сказав: "Катя - учитель от Бога. Единственный в вашей школе: мыслящий, любящий и литературу, и детей."

Потом, совсем уж некстати, Кире Игнатьевне вспомнилось, как Шумова поставила "пятёрку" (за четверть!) Стрелкину, известному хулигану, хаму и двоечнику . Тогда она тоже вызывала её, спрашивая: "Почему?" И услышав в ответ: "Он талантливый человек." - возмутилась, особенно словом - "человек", долго кричала на Катю, но увидив непоколебимость в её глазах ( а она полагала, что это может быть только её состоянием) разозлилась и твёрдо сказала: "Тогда я уволю вас."

- Увольняйте, - заявила бесстыдница, но попробуйте дать мне небольшой срок. Одну четверть. Я обещаю вам, что у Васи Стрелкина не будет двоек и по другим предметам.

-Ха, - ответила она тогда. - Хорошо. Но вы рискуете. Не выполните - вылетите из школы вместе с хулиганом и волчьей характеристикой.

За третью четверть Стрелкин получил, четвёрку по истории, "отлично" по русскому языку с литературой и "тройки" по всем остальным предметам. Кира Игнатьевна опять рвала и метала, долго следила за ними обоими, но и год хулиган закончил вполне прилично. Все учителя судачили о странной перемене в поведении юноши. Предполагалось, что тот влюблён, нет, не в учительницу, конечно, а кого-нибудь из красавиц-отличниц. И только она одна, директрисса, поняла ситуацию: "Учительницу он боготворит, Катерину."

" И вот теперь, Вечеслав. Ну, что он рассмотрел в ней?"

Кира Игнатьевна ещё раз оглядела женщину. "Скромный чёрный костюм, всегда один и тот же, полноватая фигура. Да, необычные глаза, блестящие но какие-то странные, широко, слишком широко расставленные; и сейчас они где-то далеко-далеко от директорских проблем. Не испугалась, не взволновалась... Губы - красивые, полные, без помады... Большой рот... - текли дальше её сумбурные мысли. - И этот низкий волнующий голос". (Она вспомнила, как Шумова читает стихи).

А Катя думала: "Надо купить календулу и прополоскать горло. Быть может, обойдётся."

Все эти печальные дни она пыталась забыть про Славу, хотя бы не надолго. И сейчас должна была бы взволноваться, или хотя бы показать директору, что ей небезразличны её угрозы и намёки, но вместо этого неожиданно для себя самой сказалось.

- Я заболеваю, Кира Игнатьевна, простите. Жуткая ангина, боюсь не хватит сил на оставшиеся уроки. Поступайте, как подсказывает вам сердце. И ещё одно. Ваш племянник - отличный человек и педагог. Да, я очень полюбила его, но обещаю вам, что всё в прошлом. И помолчав, неожиданно добавила. - Но если бы не мои дети, которым уже выпало в этой жизни столько бед, я бы всё бросила и пошла за ним. Но не судьба.

- Она бы пошла за ним! - возмутилась в душе Кира Игнатьевна. - Так бы я тебе и позволила, бесстыдница. Многодетная мать называется. Шлюха!

Катя вышла в коридор и удивилась. Прошёл целый час, а ей показалось, что пять минут. Да, они обе больше молчали: директор, вглядываясь в это странное создание, которое, будь она мужчиной, и не заметила бы, и Катя , думающая почти о том же: " Отчего Слава влюбился в неё, такую мало приспособленную (как ей иногда казалось) к жизни в этой стране, в школьном коллективе, где её считают, по меньшей мере "чудачкой"... И в ту же секунду вдруг почувствовала, что горло больше не болит. "Надо же, - усмехнулась она, - какая-то польза от разноса, тоже странноватого, но есть. Вот, горло, хотя бы успокоилось, - и взяв журнал своего любимого, теперь уже десятого класса (да-да, с хулиганами - Стрелкиным, Романовым, Чубием) она отправилась на урок, раздумывая, стоит ли намекнуть ребятам об угрозе увольнения; и твёрдо сказав себе - ("нет, это мои проблемы") - открыла дверь.

Они уже знали, знали всё. Кто-то подслушивал разговор с директриссой, и теперь Катя видела на лицах детей глубокую решимость защитить её. Захотелось заплакать, но ещё раз мучительно преодолев себя, она сказала: "Здравствуйте, - помолчала. - Знания - ( всякие , поверьте мне ) - это великая сила, но постарайтесь забыть о последних событиях. Пусть всё идёт своим чередом. Да, мне грозит увольнение, но чувствую, - его не произойдёт." И решительно начала урок. Они поняли, но мнения своего не изменили, решив стоять за неё до конца.

- Давайте уйдём от неприятностей в стихи, - тихо предложила Катя, и начала читать Блока своим глуховатым приятным голосом:

"Река раскинулась. Течёт, грустит лениво

И моет берега.

Над скудной глиной жёлтого обрыва

В степи грустят стога.

О, Русь моя! Жена моя! До боли

Нам ясен долгий путь!...

И дальше, дальше...

А Кира Игнатьевна в тот же миг, стоя у окна, смотрела на промозглый серый школьный двор и вдруг почувствовала, нет, ещё не приязнь, а пожалуй, интерес к этой странной толстушке, так непохожей на всех остальных учителей. Зло куда-то испарилось, она разорвала заготовки приказа об увольнении, решив, что Шумова пока останется в пределах её повышенного внимания; и ей даже захотелось посетить урок литературы. Но всё-таки, сдержав себя, она принялась за письмо своему племяннику.

В эту ночь Кате не спалось. Она переждала, когда дети и Гриша уснут, надела халат, и усевшись в старое кожаное кресло, доживающее свой век на кухне, стала думать; и мысли её сегодня скакали зигзагами, напоминая пляску языков пламени в ночном костре.

Временами начинало казаться, что Вечеслав всё равно будет с ней. Рядом... взглядами... словами... касаниями рук с длинными красивыми пальцами. "Я бы остывала понемногу", - шептали её губы.

И вдруг накатило: "Нет-нет, ты потеряла его навсегда. И никогда - никогда больше? Никогда ?"

"Никогда!" - произнесло что-то огромное, чудовищное, чёрное и каменное, каким-то образом уместившееся в душе.

- Нет-нет, - воспротивилась каждая её любящая клеточка, - этого не может быть. Слава, по-прежнему, любит меня. Я знаю, потому что скрыть этого он не мог и не хотел.

И тут впервые подумалось об отце: "Неужели и его тоже подхватывала такая жестокая буря, что он не в силах справиться с нею, становился слепым и глухим, забывая про семью и детей.

Быть может, и со мной случился приступ той же семейной болезни? Беда-а.

Нет и нет," - громко сказала она себе и отправилась в спасительную детскую.

Мишка сладко сопел , скинув одеяло на пол, Ксюша улыбалась, ей что-то снилось, ласковое и доброе; а Роман, всегда горячий, разметался по кроватке, но даже в забытье не позволил прикрыть себя одеялом; и только один - маленький Гришаня бодрствовал, но очень старался это скрыть.

- Чего не спишь? - спросила она.

- Ты... Что ли... всегда приходишь посмотреть на нас? - как обычно, тяжело заикаясь, проговорил бедняга.

- Конечно, ведь я люблю вас.

- Очень-очень?

- Нет, очень-очень-очень.

- Зачем ты стала какой-то другой?

Катина душа тихонько заскулила.

- Мне, просто, неможилось в эту неделю.

- Как это?

- Приболела.

- А -а. Хочешь я полечу тебя?

- Конечно, обними, и всё...

Она не успела закончить фразу, как Гришаня, быстро вскочив, крепко ухватил её своими маленькими ручонками.

Катя долго гладила его спинку и головку, носила, легонько укачивая, по комнатам, говорила смешные ласковые слова. И наконец -то, мальчонка обвис на её руках и спокойно засопел.

- Счастье, - сказала она вслух, - это не только моё и гришино счастье, но... и наших детей. Его нельзя ни в коем случае погубить.

И снова на неё навалилось другое - беспредельно тусклое будущее. Её будущее. Ведь она навсегда потеряла Славу. Никаких надежд - ни на какие встречи. Душа превратилась в чёрное пепелище.

Страшно подумать, что стало бы с Катей, если бы не дети.

- Надо что-то делать, - сказал ей наутро взволнованный Гриша. - Ты сойдёшь с ума.

- Быть может, - ответила она, и потом тихо прошептала. - Никогда не думала, что Любовь - это почти неизлечимая болезнь, но я не стану за неё бороться. Просто убью её, потому что сегодняшней ночью , наконец-то, поняла, что уже никогда больше не смогу без детей и тебя.

- Ну, обо мне давно нет и речи...

- Неправда, - перебила она мужа. - Но душа, да, разламывается на части. Я не смогу выжить без вас.

- Без детей, - прошептал Гр иша.

- Нет, ты не совсем прав.

- Но атмосфера нашего чудесного дома уже расползается, утекая в другие, более тёплые дома; и нас закрутит зимняя стужа. Детские души замёрзнут, объятые свирепым холодом.

Да, эта зима длилась невероятно долго. Почтовый ящик был пуст.

" Как-то там ему живётся в далёком и чужом Лос - Анжелосе? - думала Катя. Быть может, давно уже нашёл себе женщину, интереснее, красивее и моложе меня. А необыкновенная любовь? Как всё на Земле - стареет и умирает. Про-хо-дит."

Вот и Гриша после долгого и бурного разговора, простил её, но понять, естественно, не смог.

А она? Теперь каждый день после уроков Катя сидела на той самой печальной скамье, где когда-то читала прощальное письмо Вечеслава, и мысленно беседовала с ним. Сегодня она сетовала на то, что неделями, месяцами не может справиться с жутким беспросветным настроением, пытается скрыть его, но Гриша и мудрая Ксюша всё чувствуют, и по дому опять расползается это ужасное отчуждение, разрушающее их отношения.

Конечно, от постоянного психологического дискомфорта больше всего страдали дети, особенно, ранимая Ксюша.

"Что-же случилось, - думала она, - внешне ничего не изменилось, родители ласковы друг с другом, но вот взгляды? Они больше всего похожи на болезненные уколы. И этот постоянно страдающий вид отца и виноватый - у матери."

Девочка начала присматриваться и прислушиваться, стараясь понять, что же происходит в семье, потом откровенно подслушивать. И этим вечером она босиком пробралась в уголок за пылесосом и замерла.

Родители молчали. Такая тишина была ей знакома. Второй раз в жизни она почувствовала, нет, почуяла эту опасную субстанцию, запомнив на всю жизнь, как стала возникать тогда, сгущаясь и мрачнея удушливая атмосфера, чуждая всему живому; и матери, ласковой, доброй и всепрощающей, не стало. А потом только беды, беды, беды...

Ей хотелось вылезти из уголка и сказать им обоим: "Всё, что бы ни случилось плохого с вами, моими замечательными родителями, это, просто, ничтожно по сравнению с любовью, и мы все, четверо, готовы отдать свои жизни, лишь бы не распалась наша удивительная семья, в которой до недавних пор счастье струилось мощным потоком в детские души, а это в тысячу раз ценнее ссор, неприятностей на работе или в быту Ни один из вас будет не в силах потерять то, что было создано за эти годы любви и счастья."

Да, - именно, так. Катя и Гриша давно уже поняли, что Ксюша - взрослый человек.

И наконец-то, решившись, девочка выбралась из своего укрытия, и сказала им, удивлённым и потрясённым.

- Простите меня, но вы не имеете права ссориться так серьёзно. Подумайте, что будет с нами тогда. Ведь, если вы покинете нас, мы уже никогда- никогда в жизни не вырастим хорошими людьми. Потому что , на наших глазах погибнет Любовь. Такая ЛЮБОВЬ.

Ксюша не смогла понять одного, что в этот раз на её глазах одна любовь уничтожала другую.

Это была тяжёлая битва, принесшая множество потерь. Неудивительно, что и на катиных уроках почти совсем перестало возникать то восхитительное НЕЧТО, - ощущение творчества, которое так часто вспыхивало раньше. Она старалась, очень старалась настроиться по-прежнему, входя в любимый десятый "А"; и всё, вроде бы, походило на прошлое, но сама она знала, что обманывает себя и их, сжимая до отказа кипение своей больной души.

А с виду всё было прекрасно: их лица горели, глаза светились... И всё-таки не так, совсем не так.

Но, вот, однажды утром по пути в школу, Катя отметила краем сознания, что снега уже нет, а в зимнем пальто - только она одна. С трудом прогнав своё теперешнее настроение, уже с радостью почувствовала, как припекает по весеннему Солнце, пахнет тёплой землёй; а навстречу ей идут бледно-бледно- лицые после бесконечно долгой московской зимы люди и улыбаются. Подумалось: "Вот и он сейчас идёт по весеннему Лос-Анжелосу, уже поправавшийся от любовной лихорадки, и радуется Солнцу, громогласным детям и суетливым воробьям.

А что, если в этот момент он тоже думает обо мне?"

Эта мысль привела её в состояние эйфории, не прошедшей и при входе в класс. Ребята мгновенно притихли, но увидев слабую улыбку на лице любимой учительницы, зашумели, загалдели и принялись поздравлять её с приходом настоящей весны.

Да, природа и люди оживали. Удасться ли и ей выпустить новые зелёные росточки? И она подумала: "А что, если попробовать вспомнить, как мажорно протекали раньше мои уроки". Ей это удалось, и как будто бы почувствовав уверенность, Катин голос зазвенел, задрожал; и чтобы не расплакаться, она принялась читать стихи Гумилёва. Почему, именно их? Одному Богу известно. Быть может , потому, что любовь его странных дев и юношей настолько нереальна, а их слёзы, беды и страдания совсем непохожи на отчаяния человеческой любви.

Да, конечно, оттуда, из поднебесья, так легко свысока посматривать на нашу живую, замученную, кровоточащую любовь с её странными взлётами и болезненными падениями.

Ребята притихли. Теперь это была та прежняя тишина, когда ей удавалось

прыгнуть выше головы, и она обрадовалась. Тело приобрело упругость, глаза засветились тем самым прекрасным светом, о существовании которого она не догадывалась; и густые точёные строки, как живые , поплыли в воздухе.

И вдруг, кто-то из учеников поднялся ( да, это был её любимый, несмотря на бесконечные выходки, Стрелкин), а за ним встали другие и зааплодировали.

Никак тёмные силы (черти весенние), вытащив в этот момент директриссу из уютного кресла , отправили её в разведку. И первое, что услышалось - это шум овации из десятого класса. Она сразу догадалась своим, хотя и жесковатым сердцем, что кризис у Шумовой прошёл, и теперь всё будет по-прежнему.

- Вот и хорошо, - неожиданно громко сказала она, с тревогой почувствовав, как в этот миг, в её душе народилось что-то похожее, нет-нет, не на любовь или ласку. Скорее, это было сочувствие .

Удивившись самой себе, она тихо вернулась в свой кабинет. Ни для разносов, ни для выговоров весеннее "сегодня" уже не годилось; и Игнатьевна отправилась домой, забыв про то, что вызвала на "ковёр" к двенадцати трёх учителей и , конечно, Шумову.

--------- --------- --------- --------

Во всю бушевала весна, даже на Ленинский проспект пробивался запах сирени, и всё живое, включая людей, не могло нарадоваться долгожданному теплу и свету. У Кати все эти дни было радостное настроение, почти, как в детстве.

Но вот, этой ночью, полной запахами травы и цветов, ей почему-то не спалось. Душа куда-то звала, обещая что-то немыслимое, неведомое. Потом из детской почудились странные звуки, похожие на плач. Вставать совсем не хотелось, однако судорожно собрав свою волю, она отправилась к детям. Всё, вроде бы, было в порядке, и только один маленький Гришаня бодрствовал, но очень старался скрыть это.

- Чего не спишь? - спросила она.

- Ты... что ли... всегда приходишь посмотреть на нас? - как обычно, тяжело заикаясь, проговорил бедняга.

- Конечно, ведь я люблю вас.

- Очень-очень?

- Нет, очень, очень, очень.

- Зачем ты стала какой-то другой?

Катина душа тихонько заскулила.

- Мне , просто неможилось в эту неделю.

- Как это?

- Приболела.

- А-а, - Хочешь я полечу тебя?

- Конечно, ты же умеешь, обними и всё...

Она не успела закончить фразу, как Гришаня, вскочив, крепко обхватил её своими маленькими ручонками и тут же заснул, посапывая.

" А это что? Опять странный звук, напоминающий рыдание. Да-да, это Ксюше снится страшный сон... Нет... Не сон. Малышка изо всех сил сдерживается, что бы не заплакать навзрыд , и блестят струйки слезинок на её щеках."

- Ксюша , родная? Случилось что - нибудь, или кто-то тебя обидел?

- Нет, - зашептала Ксюша, - мне всё время снится одно и то же. Ты покидаешь нас, как папа, - и наконец-то, отпущенные наружу слёзы полились рекой.

- Ну, что ты говоришь? Плакать из-за какого-то сна!

- Но ты же любишь. Его. Я видела вас вдвоём. Как вы смотрели друг на друга.

И снова полились горькие слёзы.

Мужественно переждав эту стихию, Катя взяла дочку на руки и унесла на кухню. Там она зажгла свет, поставила чайник, и вынув припрятанную для подобного случая шоколадку, стала молча утешать беднягу.

Они попили чаю, обе успокоились, и только тогда Катя сказала.

- Теперь послушай меня, пожалуйста, и если сможешь, не перебивай.

Да, ты права. Случились буря, ураган, цунами. Я встретила интересного человека и полюбила его. Мне долгое время казалось, что это перевернуло мир... Наш мир. Но даже в те счастливо - несчастные дни я чётко сознавала, что никогда- никогда не смогу оставить Гришу и вас. ( Лукавила ли она? Думаю - УЖЕ - нет).

А теперь представь себе. Придёт время, и ты покинешь нас. Появится человек, лучший из лучших, крепко-крепко обнимет тебя; и вы зашагаете, счастливые и любящие, своей дорогой.

- Такие мысли не раз мучили меня. И я поняла, что не смогу покинуть тебя и папу, - грустно сказала девочка.

- Зачем же покидать? Станешь жить по соседству с нами, будем всё время встречаться и рассказывать друг другу о счастье и печалях. Жизнь не бывает без них обоих, но мы же, по-прежнему , будем помогать друг другу, и все беды исчезнут.

- Я , наверное, умру, если ты уйдёшь от нас, - продолжал мучиться ребёнок.

- Не говори такого никогда, - сказала Катя. - Никто не имеет права губить жизнь из-за бед, больших или малых. Она одна у нас, и счастья в ней всегда больше . А теперь подумай ещё об одном. Этому человеку, который так горячо полюбил меня, ещё хуже. В тысячу раз. Он - один, а нас - шестеро. Мы всегда справимся, поддерживая друг друга. А кто поможет ему?Поэтому разреши мне написать Всеволоду два-три письма. Да, я очень виновата, что полюбила другого мужчину, - и забывшись на секунду, - но видит Бог, я никогда-никогда не переставала любить вас. Простите меня, если сможете.

- Ну, что-ты, мама, - прошептала Ксюша, - конечно, напиши.

И они заплакали вместе.

Дальше всё полетело кувырком: проснулись братишки и Гриша-большой, никто из них не понимал, по какому поводу слёзы, потом сели пить чай с остатками шоколадки, легли уже на рассвете, проспали, и Катя схлопотала выговор за опоздание.

--------- ---------- ----------- ----------

Весна, как всё хорошее, промчалась быстрее пули. В школе заканчиваются экзамены, а июль с августом можно будет целиком посвятить детям. Громогласное семейство Шумовых собирается отдыхать на Волге неподалёку от славного городка - Плёса.

Грише, как лучшему водителю и многодетному отцу выделена путёвка, и дети ликуют.

Да, всё хорошо. Тепло, Волга, величественные корабли, грибы, ягоды, рыбная ловля и прогулки тёплыми вечерами по берегу, когда всё затихает , готовясь ко сну; и только иногда, нарушив покой, ударит хвостом тяжёлая рыба, или медленно проплывёт грузовой теплоход, и не удержится, низким басом поприветствуя тех, кто не смог заснуть этим волшебным вечером, полным шорохов, тихих шумов и тайн.

И среди этой красоты, где не место грубым словам, понимаешь, как часто и не нужны они, если сердца бьються в унисон, а лёгкое касание, или взгляд, вызывают такой взрыв эмоций, что не забудется на всю долгую и суетливую жизнь.

Вот, сидят они все у причала, и каждый думает о своём. Самому маленькому Роману, дремлющему на коленях матери, тепло, уютно, спокойно, а Гришаня лежит на остывающем песке, мечтательно разглядывая далёкие сверкающие миры. Рядом Ксюша застыла, как чудесное изваяние, впитывающее затихание дня.

"Кем она станет? - думает Катя. - Кто знает? Но прежде всего - хорошим человеком. Дай Бог ей спокойствия и счастья. Счастья и спокойствия."

И только Мишка - сугубо земная практичная личность, вышагивает по пляжу в одну-другую сторону, думая о том, как он вырастит и построит на месте старого причала - огромный современный "Речной вокзал" , обязательно с кинотеатром, рестораном и кафе с самым его любимым сливочным мороженым.

Лицо же старшего Шумова в тени, но всё равно видно, как страдают его блестящие глаза, неотрывно следящие за прекрасной женщиной с ребёнком. Она же , чувствуя это, пытается выскользнуть из зоны его тяготения, обрести свободу, оставшись только с самой собой и вечерней красотой, но успокоения нет. В глазах мужчины всё тот же немой вопрос, на который сейчас ( или когда-нибудь) придётся отвечать: "Почему, за что , как жить дальше? И как унять жгучую, непроходимую боль в сердце? Да, я любил и люблю эту женщину... невыносимо, но она уже не любит меня..."

Катя, уловив этот немой крик души, хочет ответить, но не успевает. Всё затапливает взрыв страстей. Потом она чувствует, что Гриша немного успокаивается от такой мысли: "Я сам поставил её в безвыходное положение, даже не спросив ни разу, хочет ли она, сможет ли она помочь детям? Но ведь её глаза были полны любовью и жалостью. К ним, а не ко мне.

Да, пора признаваться , я очень любил нашего отца и ... потерял его. Что могло так испугать Мохова? Не знаю... Теперь же я страстно полюбил эту чудесную женщину, но чувствую, что теряю и её."

Проходит минута, мужчина вздрагивает. Кто-то, да-да, это Катя с Романом на руках подошла к нему и тихо отвечает на его мысли.

- Не волнуйся. Я останусь с тобой и детьми на долгие-долгие годы. Навсегда. И Любовь вернётся.

Конечно, его не устраивает этот ответ, и всё-равно необходимо узнать: "Почему?" Но река удерживает его тихим шипением : "Не спеш-ш-ши." И он доверяется ей.

--------- --------- --------- ---------

Беда случилась в середине сентября 2001 года, тёплого и красивого. Такого несчастья никто не предвидел, даже Гриша-большой. Было уже семь вечера, когда все "слетелись" домой и нетерпеливо ждали ужина. Как всегда суетился Мишка, впрочем, он так и не наелся досыта за эти годы.

На двух больших сковородках поспевало любимое семейное блюдо - жареная картошечка со шкварками, к которой полагался ещё салат и душистые сосиски.

Все дети и муж уже крутились у Кати под ногами, она шутливо гнала их от плиты, но спокойно дожидаться еды уже никто не мог, когда прозвенел решительный звонок в дверь. Ксюша бросилась открывать. Гости здесь бывали часто, и им всегда радовались, поэтому Катя немного удивилась тому, что в коридоре не слышно обычных радостных криков и приветствий; но она быстро забыла о своих предчувствиях. Кто-то топал к кухне. Всё было путём, как вдруг вскрикнул Мишка и грязно выругавшись заорал: "Убирайся вон отсюда!"

Да-да, это был первый выход на сцену известного артиста, их папочки. Он пришёл в СВОЮ семью, к СВОИМ детям и радостно демонстрировал это.

"Дорогие мои и любимые, - сказал приятным баритоном, - наконец-то, мы все вместе. Единой семьёй. Я та-а-ак соскучился без вас, но теперь всё изменится, - здесь он сделал выразительную паузу. - Мы с женой забираем всех детей: и Мишу, и Ксюшу, и Игоря. Ты - Игорь, - вещал он Гришане. У меня теперь отличный дом и участок в Подмосковье .

- Пошёл ты... - заявил Мишка, а Гришаня, ничего не понимая, горько заплакал.

Остолбеневшая Катя, придя, наконец-то, в себя, спокойно сказала: "Малыши, идите в столовую, старшие покормят вас."

- Я разбогател, - делился между тем своими радостями папаша, - и вполне смогу воспитать детей. Довести до ума. У вас, я вижу, не очень - то получается. Матерится! И кто? Мой любимый Михаил.

Он явно наслаждался спектаклем, продолжая играть в нём главную роль.

- К тому же у меня - отличная зарплата ( десять тысяч долларов в месяц), две машины, льготы и прочее-прочее.

"Да , он прекрасно одет, - отметила Катя, - дорогой костюм, роскошные ботинки, значок лауреата, Но здесь - здесь уж явный перебор. Никогда её отец не был лауреатом. Всё, как всегда, сплошная показуха."

- Не выйдет, - спокойно произнёс Гриша. Мы усыновили детей и будем бороться за них.

- Боритесь - боритесь, - усмехнулся Мохов, вынув три свидетельства о рождении и грозную бумагу с множеством печатей и подписей больших людей, удостоверяющих его отцовство.

- Тебе лучше уйти, - твёрдо сказал Гриша. --Вызывай нас официально в суд. Детей мы не отдадим. Их бы уже и не было, если бы не Катя. И свидетели у нас, будь уверен, найдутся.

- У меня тоже, - захохотал отец. - Вот, например, - и он вынул из кармана заявление от гражданки Петровой Василисы, в котором сообщалось о том, что Катерина и Григорий Шумовы силой отобрали у неё ребёнка Михаила Мохова.- И о Ксюше, и об Игоре - всё имеется, - угрожал он, шелестя бумагами с многочисленными печатями. Потом противно хохотнув пригрозил. - Отличная житуха у вас теперь начнётся.

- А зачем тебе они? - попыталась Катя пойти на мировую.

- Ты что ли не поняла? - взорвался Гриша. - Работать они будут: и в доме, и на садовом участке, коров пасти, гусей, клубникой на рынке торговать. Не так ли?

Мохов передёрнулся и разозлился, видимо, Гриша попал в точку. Ласковый и вальяжный человек в секунду испарился, превратившись в злобное чудовище. Теперь он изрыгал проклятия, грозил судом, тюрьмой и требовал огромных денег за попытку отлучения его от прав отца.

В конце концов не выдержал Гриша, и решительно поднявшись, сжал свои кулаки. Катя ещё не видела мужа в гневе, но папочка, видимо, знал его лучше, и попробовал ретироваться, но схваченный за шкирку, уже летел вниз по лестнице. Туда же за проходимцем отправились модное пальто и шляпа.

Кое-как успокоив и уложив детей, родители заперлись в своей маленькой спальне. У Кати было такое ощущение, что весь этот день её оскорбляли и били, долго и злобно; а Гриша был суров и сер. "Не одна беда, так другая," - металась одна единственная мысль в его разболевшейся голове.

Катя, положив на лоб мужу смоченное водкой полотенце, легла рядом, и нежно обняв Гришу, прошептала: "Я верю, всё будет хорошо. Главное, - нас двое, и мы уже не раз справлялись с бедами, справимся и с этой. Знаю, вместе мы сможем всё".

Мужчина, немного успокоившийся, крепко обнял свою Любимую, впервые за эти тяжёлые месяцы поверив в то, что теперь, действительно, будет хорошо.

"Как странно, - думал он, - настоящая беда, одна она смогла сплотить нас и позволить забыть о том, какая глубокая трещина пролегла между мной и Катей. Господи, помоги, чтобы она зарубцевалась совсем."

Утром они решили, что сидеть, сложа руки преступно, и как это не противно, пора собирать компромат на Мохова.

Гриша, взяв неделю отпуска, повторил их первое путешествие. Ему помогали многие: были получены справки из больницы, где погибала когда-то Ксюша; с помощью милиции собраны свидетельства соседей в Вятке, Глазове и Перми. Копия смерти Клавдии Моховой у них уже была, но теперь появилась ещё одна. В возрасте двадцати одного года после приёма ураганной порции наркотиков, умерла мать Гришани.

- Документы нужно хорошо спрятать, или носить с собой, - предупредила Катя.

- Неужели, он сможет пасть до такой степени? - не поверил Гриша.

- Увы, - вздохнула Катя, - нам не зря объявили войну.

И всё-таки они изумились, не узнав через несколько дней своё жильё. Всё было перевёрнуто, вещи разбросаны, но документов отец не отыскал. Пришлось поставить квартиру на охрану, а детей держать на продлёнке до тех пор, пока освободится кто-нибудь из взрослых.

Да, беда, действительно, сплотила родителей, но было мучительно жалко тратить время и силы на никому ненужную войну. Конечно, и в стране всё плохо: взрывы, убийства, кражи, наркотики; и ко всему этому ещё злобные происки их родного ( Боже мой, как трудно в это поверить!) отца.

Долгое время "на фронтах военных действий" стояло затишье. Уже, нет-нет, да возникала мысль, что Мохов отказался от своих претензий, но это было не так.

В один из дождливых октябрьских дней у Кати "заняли" пару уроков под районную контрольную по математике и они с Ксюшей, счастливые от неожиданного подарка Судьбы, спешили домой. Как всегда, дочка поехала на пятый этаж лифтом, а мать помчалась по лестнице, дабы немного растрясти свою полноту . Пахло гарью, сильно и противно. "Видимо сожгли картошку или мясо," - проскочила мысль.

Когда же Катя добралась до пятого этажа, перед ней открылась такая картина: рыдающая Ксюша и неловко успокаивающий её расстроенный милиционер.

И только потом в глаза бросилось, что их роскошная дубовая дверь, любовно отполированная Гришей, жутко обгорела, а зайчики и мышки на ней, так похожие на детей, покорёжились, напоминая теперь печёную картошку.

Милиционер, смущённо улыбнувшись, сказал: " Вот стою, жду вас, какой-то паршивец испортил. Нам нужно поговорить."

"Да-да", - вздохнула Катя.

С трудом открыли изувеченную дверь. На душе у обеих было совсем погано.

- Вы не можете подсказать, чья это работа? - спросил страж порядка.

Катя глубоко вздохнула, шепнув: "Могу," - и заплакала. - Это-это, родной отец, давно покинувший нас, а теперь на старости пытающийся предоставить права..."

- Быть не может - усомнился милиционер.

- Увы, - заплакала она.

- А квартира у него имеется?

- Да, говорит, что дом.

- Что же ему ещё нужно?

- Навязать свою волю и доставить нам максимум неприятностей, напугать и затаскать по судам, чем испортить нашу жизнь. Он рассуждает так:, "Я отец, и несмотря ни на какие поступки - главный во всех семьях, которые пытался когда-то построить."

- Сколько же раз он женился?

- Трудно сказать, но законных браков было пять плюс тысячи любовниц.

- Опросите соседей, - посоветовал милиционер, - вдруг, кто-нибудь видел его? А так, без свидетелей, мы ничем не сможем помочь вам.

- Я так и предполагала, - сказала Катя. - Ничего, мы справимся сами.

Юноша покраснел, и застеснявшись, откланялся.

Ей не хотелось расстраивать Гришу, но делать было нечего. Когда-то , всё равно, пришлось бы; и она позвонила на работу.

- Вот, подонок, - рассердился тот. - Я постараюсь придти пораньше. Будем разрабатывать стратегию.

- Знаешь, что меня удивляет, - произнёс Гриша задумчиво, когда уложив и успокоив расстроенных детей, они с Катей уединились на кухне. - Раньше он закономерно спускался вниз, в пропасть. И вдруг, - этот прекрасный костюм, помолодевший вид и желание видеть детей. Откуда - проблески разума?

- Быть может, ему, наконец-то, попалась умная жена с твёрдым характером?

- Я думал об этом. Не сходится. Могла бы умная женщина посоветовать ему испоганить нашу дверь паяльной лампой. Нет, надо искать отцовское логово. В ближайшую субботу поеду и разузнаю. Как он сказал? - "Большой участок в Подмосковье." Ну, ничего. А быть может, и правда . Дети нужны ему в качестве рабочей силы; и это последняя его возможность выбиться в люди. Мохову ведь теперь более пятидесяти лет.

- Не так уж и много.

- Мужчины старятся рано.

Две недели Гриша сторожил квартиру. Мохов пришёл в субботу. Уже вечерело. Внимательно осмотрел дверь и удалился. Гриша украдкой отправился за ним.

Легко вспрыгнув в троллейбус, отец доехал до метро "Комсомольская" и вышел к перрону, где вскочил на ступеньку вагона электрички, идущей до Загорска.

Сойдя на станции Валентиновка , Мохов долго тащился между дачными домиками, вздыхая и пыхтя, но вроде бы не замечая преследователя, потом шустро нырнул в палисадник, разбитый вокруг небольшого, но ладного котеджа под номером 103.

-Ну, вот, - обрадовался Гриша, - уже кое-что есть. Теперь держись, папаша.

Прошло ещё несколько месяцев, но затишье "на фронте" продолжалось. Жизнь, как всегда , не давала передышки, неслась, бурлила; и всё нехватало времени съездить в Валентиновку. Ох уж это русское - авось.

Поэтому, когда случилась беда, они оказались абсолютно неподготовленными, за что многие годы Катя не могла простить самой себе.

Уже приближался конец апреля 2002 года, и целую неделю в Москве гостило долгожданное тёплое солнце. Москвичи, обрадованные неожиданным подарком, толпами вываливались на улицы, а детей невозможно было удержать дома. Катя, занятая субботней стиркой, разрешила, наконец-то, поиграть дружной троице во дворе, где у молоденьких тополей уже развёртывались липкие блестяшие листочки, и густой сладкий запах волновал и томил.

Из открытого окна доносились радостные крики детей, на душе у Кати было празднично, и она позволила, направиться своим мыслям по любимому, но очень болезненному руслу.

Да, она уже перестала получать письма из далёкой Америки, но по привычке каждое утро заглядывает в почтовый ящик; и опять весточки от любимого нет. Глаза снова и снова наполняются слезами... Она сдерживается, но примириться с судьбой не может, потому что несмотря на гигантские расстояния, чувствует его огромную Любовь, что обжигает всегда неожиданное: то на уроке, то на улочках, где они бродили вдвоём, то в кабинете директора.

Кира Игнатьевна теперь поглядывает на Шумову с интересом. С чем -то он связан? Быть может у Вечеслава теперь другая женщина: раскованная американка, или страстная негритянка? Вряд ли. Директрисса не удержалась бы и рассказала, ну, быть может, не ей самой, а кому-нибудь из учителей. И весть бы дошла до страждущих.

Потом она слышит, - во дворе шум. Крики, плач,пыхтение мотора, и снова крики. Однако все эти странные звуки, почему-то , не насторожили её, но через минуту раздался звонок в дверь. И в тот же миг в душе что-то всколыхнулось , сердце оборвалось в бездонную пустоту, и она всё поняла.

Открыв дверь, Катя увидела заплаканную Ксюшу и Мишку с синяком под глазом.

- Неужели подрались? - спросила она, ещё надеясь на Чудо, но сердце падало всё глубже и глубже, руки тряслись, в глазах потемнело.

Собрав остаток сил и быстро расспросив детей, Катя бросилась звонить Грише-большому.

Да, какой-то человек, серый и невзрачный, нет, не отец, схватил Гришаню в охапку и затащив в машину с невыключенным мотором, на огромной скорости

выехал на проспект. (" Господи! Гришаня! Самый сложный, самый болезненный, самый ранимый!" )

Уже через двадцать минут примчался муж с Иваном, поспрашивали детей и соседей, но ничего нового не обнаружилось. Отца ни в машине, ни во дворе никто не видел.

- Быть может, позвоним в милицию? - спросила плачущая Ксюша.

- Нет никакого смысла, только время потеряем, - сказал Гриша, и они с Иваном умчались в Валентиновку.

Через десять минут после их отъезда зазвонил телефон.

- Ну, вот,- послышался довольный голос Мохова, - один сын уже со мной, а через неделю прибудут и другие. Вот так, мои неблагодарные, и не пробуйте искать детей. Что-что, а моя рука не дрогнет. И стреляю я, ты помнишь Катерина, - всегда в яблочко.

Прошло две недели. Катя похудела и почернела, широкая седая прядь протянулась в её тёмнорусых волосах. Дети тоже тяжело переживали утрату: Ксюша кричала по ночам, и каждый раз, очнувшись, никак не могла успокоиться.

Гриша взял отпуск, и пропадая днями и ночами, рыскал по Москве и Подмосковью. Единственная зацепка не помогла. Домик в Валентиновке стоял уныло. Окна заколочены, неустройство, неуют. Соседи рассказали, что старушка, проживающая там, умерла два месяца тому назад, а человека, похожего на отца, никто не видел.

Милиция только делала вид, что ищет; в Москве на стендах "разыскиваются"... была вывешана невнятная фотография отца, по которой он сам бы себя не узнал. Да, Мохов, как в воду канул.

"Москва настолько огромна, - сказал Кате участковый, - что в ней при желании, можно запрятать целую армию, не то чтобы одного человека, " - но это не утешало.

Пора было придти к выводу, что отец переиграл их

Угроза детям выглядела настолько реальной, что хорошенько подумав, Катя пошла на поклон к Кире Игнатьевне. Вся школа уже знала о горе Шумовых и сочувствовала.

- Отпустите меня на месяц по собственному желанию, - попросила она, - мне нужно побыть с детьми. Боюсь животным страхом за их жизни. Я всё отработаю потом... позже...

- Нет, не отпущу, - заявила директор, - будете сидеть впроголодь. Вы плохо думаете о своих товарищах. Педагоги решили подменить вас бесплатно, и я горжусь своим коллективом, зная, что случись с ними беда, первой на помощь броситесь вы.

И вообще, - продолжила она, - я последнее время много думала о вас и Вечеславе. Стыдно сказать, но я совсем ещё недавно жгуче завидовала вашей любви, а теперь жалею, что быть может, поспособствовала его отъезду.

- Спасибо вам за всё, - произнесла шопотом Катя, и не удержавшись заплакала.

- Не надо, голубушка, - хрипло сказала Кира Игнатьевна. У вас не может, не должно быть плохо. Вот увидите, всё наладится.

Но прошла ещё неделя, за ней другая, месяц - два, и так ничего не образовалось. На Гришу с Катей было больно смотреть. Теперь мать и провожала, и встречала детей, боясь потерять ещё кого-нибудь из них. Гриша мотался по вокзалам, притонам, рынкам. И - ничего! Теперь они все мучались бессонницей, реагируя на каждый шорох на лестничной площадке или за окнами дома.

Вот и этой ветреной ночью Кате не спалось, она стояла около балконной двери, глядя на суматошный Ленинский проспект, движение по которому не утихало никогда; а в её голову стучала одна и та же дурная мысль: "А что если её наказали за Славу и их необыкновенную любовь?" Мысль билась, не желая уходить, потом выкристаллизовалось другое: "Нет, Бог не может быть таким жестоким."

Немного успокоившись, она решила выпить кофе ( всё - равно не уснуть этой ночью ), когда в дверь тихо постучали. Нет, даже не постучали, скорее поскреблись. Бросившись в коридор, она поглядела в недавно установленный Гришей глазок. Там явно что-то было... живое... Вздыхало... кашляло, но при свете скудной лампочки ничего не угадывалось.

Не снимая цепочки, Катя приоткрыла дверь. Да, на полу кто-то сидел, но женщина никак не могла поверить, что передней ней он, их любимый Гришаня. Малыш был в разорванном тряпье, чёрен от грязи, но самое главное... взгляд...

Это был нечеловеческий взгляд, отрешённый, глуповатый, рассеянный.

Катя вгляделась ещё раз: увы, абсолютно отстранённое лицо, бессмысленный взгляд, резкие движения "Петрушки." Она догадалась: нервная система малыша не выдержала. Поняла это и проснувшаяся Ксюша. Ни говоря ни слова, мать унесла ребёнка в ванну. Сняв и выбросив лохмотья, она опустила маленького в тёплую воду и долго-долго отмывала, массируя спинку, ручки, ножки. Потом напоив Гришаню любимым напитком - тёплым сладким молоком, она уложила ребёнка в кроватку, обласкала, спела песенку, и наконец-то, тот уснул.

- Как же он сумел найти наш дом? - крутилось в её голове. - И ещё. - Что же делать, сразу тащить его к врачам, или попытаться справиться самим? И Гриши, как назло, нет дома... всё ищет.

Её мысли прогнал резкий крик Гришани: "У а , аыа", потом ещё что-то, такое же нечленораздельное.

"Беда, - поняла она, - пришла настоящая беда," - и решила до возвращения мужа ничего не предпринимать.

Гриша приехал через десять дней, посеревший и похудевший от усталости. Хмуро выслушав её рассказ, передёрнулся, потом пошёл в детскую. Проснувшийся Гришаня отца не узнал, и тот, поцеловав сына, опять "на ночную работу ушёл."

Под утро малютке видимо снилось что-то ужасное из кошмарного прошлого: он кричал, отбивался от кого-то. Это было невыносимо.

Катя старалась, как можно больше, разговаривать с малышом, целовала его, ласкала, а потом, вспомнив, как любил ребёнок стихи, начала читать то, особенно им любимое из Пушкина: "Встаёт заря во тьме холодной..." Малыш затихал, и временами казалось, что какие-то искорки памяти стараются вспыхнуть в его расстроенном мозгу.

Потом начилась эпоха врачей: невропатологи, психологи, психиатры...

Все вздыхали, и сперва пытались утешать, говоря, что у ребёнка - сильнейший шок, возможности выздоровления невелики, но всё же-всё же.

Однако и они, перепробовав массу методик, приходили к неутешительному выводу.

- Я найду его и убью, - произнёс как-то Гриша после одного из визитов врачей.

- Ну, да, и тебя из-за этого подонка посадят на много лет, а наши дети снова остануться сиротами.

- Я всё равно убью его.

Она не стала отговаривать. Если бы Мохов в эту секунду переступил порог их квартиры, она бы тоже убила его.

Но не взирая на доводы, Гриша опять уехал. Его не было долгих шестнадцать дней.

И в день семнадцатый, совсем обычный, Катя поднявшись, как всегда рано поутру, принялась за свои обычные домашние дела. И вдруг ей показалось, что многодневная серость, царившая в доме , если и не исчезла совсем, то резко поубавилась : а мир за окном приобрёл несмелые, но всё же краски.

Она улыбнулась (как давно этого не случалось!) и направилась к Гришане.

Тот уже не спал, и в первый раз, чуть-чуть, ответил на её улыбку. Как же она обрадовалась, а сын протягивая к ней худые ручонки, с трудом пытался сказать такое короткое, но бесконечно ёмкое слово: "М-а-а -ма!"

"Ксюша, Миша, - закричала она, - скорее идите сюда. Наш Гриша сказал: "Мама!"

По этому поводу был устроен настоящий праздник. Но это ещё не всё. Малыш взял в руки карандаш и бумагу, на которые не обращал раньше никакого внимания, и нарисовал нечто, слегка напоминающее игрушку, или живое существо с четырьмя лапами. То, что это собака, поняла, конечно, Ксюша, сама прошедшая через семьдесят семь бед. Тогда ей тоже было не до людей.

И сразу повезло. Соседка, у которой недавна ощенился пудель, с удовольствием подарила им маленькое существо, с которым Гришаня теперь не разлучался, даже спали они в обнимку.

"Быть может, теперь он поправится?"- думала Катя с надеждой.

На следующий день, придя с детьми к Гришане, она сказала.

- Нехорошо, как-то получается. Вот ты - Гришаня, это - Миша, это - Ксюша... А он? Его тоже нужно как-нибудь назвать.

И в этот миг Гришаня с невероятным трудом смог выдавить свои, снова первые слова.

- Дузок. Ме быв Дузок.

Катя оторопела, но уже через секунду бросилась обнимать своего родного и шерстистого, приговаривая: "Я знала - знала, что ты опять будешь говорить. Сможешь, обязательно сможешь."

- Да, - сказал Гришаня, - и она заплакала обильными освежающими слезами надежды .

--------- --------- --------- ----------

Гриша пришёл домой через месяц. Она ничего не спрашивала, поняв по его напряжённому лицу, что то действо, которое задумывалось, всё-таки, произошло. Только спустя нескольких дней муж, наконец-то смог сказать ей сухо и без эмоций: "Не бойся, его больше нет на этом свете, и теперь никто не посмеет угрожать нам."

"Зачем ему был нужен ребёнок?" - спросила Катя.

- Мохов заставлял Гришаню ходить с протянутой рукой в электричках, метро, на вокзалах, каждый раз устраивая яркое театральное действо. Чистый, гладко выбритый, прекрасно одетый ветеран или майор в отставке и при орденах громогласно возмущается политикой демократов, защищая нищего ребёнка и призывая людей скинуться ему на еду, или пытается вызвать милицию, хуля коммунистов, что привели к краху страну. "Но ребёнка очень жалко. Давайте соберём ему немного денег на молоко и булочку."

Тысячи актёрских вариантов от возмущения до восхищения.

Ему хватало, а Гришаня питался объедками. И ещё, за малейшую оплошность этот гад порол ребёнка.

Она набралась храбрости (душа ныла и болела), но ей было необходимо знать всё.

- Ты убил его? - спросила насторожённо.

Гриша изменился в лице: оно стало жёстким, суровым, и совсем незнакомым; долго молчал, потом послышалось.

- Нет, Бог помиловал. Но я ( представь себе) уже был готов расправиться с ним.

- Как же он умер?

- По-дурацки, как и жил. Узнав, что его ищут в Подмосковье, Мохов стал дежурить у нашего подъезда с одной единственной целью напугать тебя и детей. Сломить нашу волю, чтобы я отстал от него.

Не найдя отца, я возвращался вечером домой (очень хотелось повидать вас), и вдруг в двух шагах от себя увидел его ненавистную фигуру. Мохов переходил проспект. Бросился за ним. В это время загорелся жёлтый цвет светофоров; а он, почему-то, обернулся, и увидив меня, заторопился. После жёлтого должен был вспыхнуть зелёный, но что-то не сработало...зажёгся отчаянно-красный... машины ринулись вперёд, сбили Мохова... Я же прыгнул обратно на тротуар... Свалка, крики, визг тормозов... Когда я...смог... подойти к нему, он был уже мёртв.

В глубине души Катя не поверила, но очень хотелось. Однако никто не пришёл, ни из милиции, ни из других учереждений... Но тревога не только не проходила, наоборот - росла. Она решила, что лучшая политика - бездействовать и переждать.

И вот, спустя месяц, ей приснился сон, опять тот же самый с ужасом взбесившихся светофоров. И в этом сне, отчётливо увидев их обоих, она поняла: Гриша мог бы помочь отцу, но не захотел. И отец имел возможность увернуться от тяжёлого чёрного мерседеса, но не воспользовался ею. Вот эта гришина фраза: "когда я смог подойти...", но в душе... не мог, не хотел вмешиваться... не стал спорить с Судьбой.

--------- --------- --------- ---------

Вечеслав не выдержал и примчался в октябре уже 2002 года. Катя увидела его, помолодевшего и весёлого, почти не больного, и чего греха таить, желанного.

Уверенно подошёл, заглянул в глаза (или в душу?), засиял, поцеловал руку под завистливыми взглядами сотрудниц.

- Очень скучал и скучаю до сих пор, - сказал, и всё жалею, что не сумел убедить тебя. Тогда. Но всё равно благодарю.

- За что? - удивилась она.

- За то, что была... и есть на белом свете, за дружбу, мудрые письма, и даже за ту несостоявшуюся ночь. Но самое главное никогда не забывай, что ты всегда и полностью можешь положиться на меня. Только позови, и я сразу приду, приеду, прилечу. Ведь мы друзья. Не правда ли? Настоящие друзья.

И тут под изумлёнными взглядами школьных дам эта бесстрашная Шумова крепко обняла Вечеслава и и поцеловала его любимый высокий лоб.

--------- --------- --------- ---------

Они ехали ранним утром на гришином троллейбусе, украшенном мордашками ребят, когда Катя спросила.

- Скажи, что ты делал с "Маркизом", как смог вызывать эти чудесные гимны и хоралы, из его железной груди.

- Я ничего не делал с ним, - хитро улыбнулся Гриша . - Просто, мы оба, и я, и он безумно влюбились в одну Прекрасную Даму, и были готовы отдать жизни за её благосклонность. Нет-нет, об ответной любви два железных сердца и не мечтали, но Бог, Провидение, Случай, или ещё кто-то, пожалел нас, подарив множество счастливых дней, месяцев, лет нам обоим, так горячо любившим тебя.

Было время, когда я безумно ревновал к Вечеславу, но всё это уже в прошлом. Скажи, пожалуйста: Всё? Действительно ли всё, и ты никогда-никогда не покинешь нас?

Помолчав немного, женщина тихо произнесла коротенькое, но ёмкое: "Да!", и сама удивилась, сколько всего хорошего и радостного может поместиться в этом решительном слове из двух маленьких букв.

14. О5. О1 г.