ШАЛАВА
"Шалава!"(1) Так называла меня по поводу и без повода
мать отца, бабушка Настя. Почему? Теперь понимаю, да и тогда не
обижалась. Мне угораздило родиться способным ребёнком, но я не
догадывалась об этом. Как же мне было невыносимо скучно в школе.
Неинтересно и тягостно. И я дружила, исключительно, со своим
богатым внутренним миром, да бабкой, в которую уродилась. Вот
уж с кем невозможно было соскучиться. Но Настасья Борисовна, по
определению, тоже нередко закукливалась в собственном внутреннем
мире и гоняла меня, чтобы не отвлекала. И я, понимая её, не
обижалась. Настя была оптимисткой, я - тоже, но куда мне до
бабки. Вот кого надо было поставить во главе государства. Всё
бежало бы и скакало нужным путём.
У бабушки был странный спектр отношений со мной, начиная с
безапеляционного тона Главнокомандующего, вплоть до шушуканья
двух подружек. Поэтому не удивляйтесь тому, что я иногда
легкомысленно называю её Настей.
Мы жили в небольшом посёлке, раскинувшемся вокруг
секретного завода в тридцати километрах от Москвы. Наш крохотный
домик всегда блестел чистотой. Не спеша, мы с бабушкой приводили
его в порядок всю неделю, а в понедельник, после воскресного
пребывания родителей (рабочими днями они оба пропадали на
заводе), всё начиналось вновь. Бабка была непримиримым врагом
пыли, грязного белья и немытого пола. А больше всего - паутины.
Уничтожение этой гадости было моим делом. У Насти кружилась
голова, когда она поднимала её к потолку. Мне же доставалось на
полную катушку за маленькую сеточку в углу, где неугомонные
пауки делали тысячную попытку раскинуть свою разбойничью снасть.
У нас не было даже тараканов. Бабка их доконала кипятком с
какими-то отварами из трав; и усатые, ещё много лет после её
смерти, обходили наш дом стороной.
И при всей этой чистоте баба Настя завела рыжего кота,
вроде бы, для борьбы с мышами. Их и не было при таких-то
атаманах: бабушке и разбойнике-"Мильтоне". Но дело было, думаю,
совсем не в мышах. Настя, по-моему, слегка влюбилась в нашего
поселкового милиционера, Петра Ивановича, лицом, повадками и
окрасом поразительно смахивающего на нашего кота. Но если уж
настоящий мильтон появлялся в нашем доме, то всё внимание,
уделяемое его тёзке, в миг испарялось, и бабка принималась
ублажать рыжего Петеньку щами и пирогами с картошкой, что пеклись
через день. Я так понимаю - на случай счастливого явления
милиционера народу. Кроме того, она всегда соблазняла Ивановича
рюмочкой смородинной настойки, которая была вкуснее любых
напитков из магазина и поселковых самоделок.
Кот люто ненавидел "власть", и заранее зная, что за
хулиганство он будет строго и справедливо наказан, мочился на
петины сапоги или наваливал кучу рядом с ним, никогда не
совершая пакостей в другие дни. Я всегда потешалась над этой
кошачьей ревностью. Мне же после двух забастовок и революции
было разрешено сидеть в "праздники" на кухне. Слушать, но
молчать.
Дядя Петя был вдовцом, его жена вскоре после свадьбы
погибла в автомобильной катастрофе. Меня всегда крайне удивляло
это событие, так как через наш, забытый Богом, посёлок проезжало
в день не более двух-трёх машин. О чём так задумалась бедная
женщина, что студебеккер её боднул, трудно сказать.
Мне милиционер тоже нравился, не так, конечно, как бабушке,
но всё же; и в посёлке он считался выгодным женихом, но не
спешил, совсем не спешил. Теперь думаю: "Быть может, ему с нашей
Главной было лучше всего?" Ей и лет-то ещё было немного, около
пятидесяти , а она казалась мне такой древней старухой.
В дни, когда "милиция" посещала нас, и все разносолы были
уже на столе, Петя надевал на свою кошачью физиономию маску
таинственности и начинал рассказывать о каком-нибудь
расследовании убийства или изнасилования. Последние иногда
случались, но, вот, убийств на моей памяти, вообще, не было. И
самоубийств - тоже. Не считать же волшебный полёт упившегося
вдрызг Савелия Крутого из окна третьего этажа, когда ему
померещилась с бодуна полная и, главное, ничейная бутылка водки
на крыльце собственного дома. Но за водкой он и на Луну бы
слетал. Да, не повезло. А живучий был, что соседские тараканы!
Два месяца ещё в больнице промаялся, несмотря на то, что голова
раскололась, как яйцо.
Чаще всего, по петиной статистике, в посёлке случались
изнасилования. Тосковала, видно, "милиция" без жены. Начиналось
это повествование так.
-- Настасья Борисовна, вы не поверите, но у нас опять
случилась беда. Да, очередное изнасилование. Ну, вы, конечно,
понимаете, что в интересах следствия, я не могу назвать фамилий
действующих лиц, тем более при ребёнке. Поэтому, как всегда: он -
"Икс", она - "Игрек".
Долго молчит, (понимаю, что хочет отделаться от меня),
потом - твёрдо: "История настолько ужасна, что я не могу при
детях."
Бабка делает маршальский жест, означающий - "вон,
негодная!", и я, подмигнув ей, как всегда, исчезаю, но через
несколько секунд - уже снова на кухне, в укромном местечке за
печкой, с трепетом внимаю очередной безумной фантазии одинокого
милиционера.
Бабуся, естественно, знает, но делает вид.
-- Так вот, - начинает он, поглаживая усы и умильно
посматривая на Настю. (Как же в эти моменты он похож на нашего
рыжего котяру!)
Иногда я не удерживалась и прыскала. Меня опять изгоняли,
но я снова приползала туда, за печку.
-- "Икс" уже давно приметил её, симпатичную, работящую и
спокойную. (Это был его идеал, а свойства усопшей петиной жены
ни по одному из этих параметров не дотягивали до совершенства).
-- Уж, не Ольга ли это? - не выдерживает бабка.
-- Что вы! У неё полон дом тараканов и мокриц. И готовить
совсем не умеет, не то, что вы, уважаемая Настасья Борисовна.
-- Делов-то! - разводит руками бабка, очень довольная тем,
что её разносолам, как всегда, досталось первое место.
-- Так вот, он, этот "Икс", решил совершить своё
непотребное дело в понедельник, когда её муженёк - "Игрек" уезжал
по делам в город.
-- Неужели, Елена, - "предполагает" бабушка.
-- Нет-нет, гражданка "Игрек", - потом жалобно. - Дети за
печкой скребутся, а то бы, может, и подтвердил одно из ваших
предположений.
Это - последняя попытка отделаться от меня.
-- Ну-ну, - торопит Настя, махнув рукой в мою сторону.
-- Так вот, он, этот паразит, выбрал ветреную безлунную
ночь, и взяв бутылку "Московской", отправился к ней, что бы ...
вроде бы... починить кран.
-- Ночью-то? - удивляется бабушка.
-- Нет- нет, - суетиться поселковый "Шерлок Холмс", - это
он задумал ночью.
-- А - а, - "соображает" Настя, - водопроводчик Артём.
-- Что вы? - пугается дядя Петя. - Насильник, просто, умел
чинить краны.
-- А что? У Марии кран потёк? - начинает хулиганить бабка.
-- Да, но никто об этом не знал, - заявляет, в конец
запутавшийся бедняга.
Потом надолго умолкает, наливает рюмочку, съедает парочку
пирожков, и, тяжело вздохнув (так не хочется отрываться от
вкусной еды), сосредотачивается и продолжает.
-- Но его никто не видел, он прошмыгнул, как мышь, а
"Игрек", как раз, в это время решила выкинуть мусор и
открыла дверь. Тут он зажал ей рот платком, намоченным
специальной жидкостью, и она потеряла сознание. Потом принёс
её в комнату, бросил на кровать и стал ждать, когда она очнётся.
Но та не просыпалась. Тогда (уже жутким шёпотом) он снял с неё
всю одежду...
-- Господи, стыдоба-то какая, - "пугается" бабка.
-- ... и как только женщина открыла глаза, он кинулся на
неё, как голодный тигр! - долго молчит, потом. - Ну, и сами
понимаете, любезная, что было дальше.
-- Кричать надо было, - говорит бабушка.
-- Кричи не кричи, - философски подытоживает милиционер, а
дело сделано.
-- Хорошо, хоть, не погубил.
-- Не успел. Я шёл по улице и услышал сдавленные стоны со
второго этажа...
-- Наконец-то, угадала. Это Матрёна, - вздыхает бабка. - Ну,
а дальше-то что?
-- Выхватив револьвер, я бросился туда. Дверь была заперта
на два ключа, но я навалился, что есть силы, и вышиб её.
Сидит, сияет, тщательно вытирая маленькую потную лысину.
Сам уже поверил в рассказанное и никак не может остановиться,
а бабушка уже откровенно скучает.
-- "Икс" ещё пытался сопротивляться, но я его под дых! По
голове! И в милицию.
-- Беда-то какая, - подыгрывает ему Настя из последних сил. -
Николай вернётся, что скажет? Да, и вины-то её нет.
-- Так не бывает, уважаемая Настасья Борисовна, - не
соглашается Петр. - Значит, поглядывала на "Икс", или сказала
что-нибудь, не подумав, а тот запомнил. Женщины - они коварные
созданья. Но вы, дорогая, исключение. С вами такого никогда не
случится.
-- Да, что вы, - "смущается" бабуля. - Кому я нужна? В
мои-то годы.
Тут каждый раз "милиция" разливалась соловьём.
В дни без пирогов я любила посмеяться над бабушкой, вбегала
в кухню, и запыхавшись кричала: "Дядя Петя - на пороге!"
Она "покупалась" каждый раз, всплёскивала руками, а Мильтон
недружелюбно сверлил меня своими пронзительными зелёными
глазами с нечеловеческим зрачком.
Кот всё понимал, намного лучше милиционера, тоже был
влюблён в бабку и ревновал. Догадавшись о чувствах обоих
мильтонов, я как-то раз сказала: "Бабушка, а ведь дядя Петя
влюблён в тебя. Но ты такая уже... - и едва удержавшись от
большей бестактности, продолжила, - пожилая.
-- "Любви все возрасты покорны"(2), - сразу нашлась та.
Она и за своим, и за чужим мудрым словом в карман не лазила. И
сын её тоже был известным говоруном.
Не то, чтобы дядя Петя мне нравился. Это было, скорее,
развлечение. Ведь шестым чувством я понимала, что умнее его,
несмотря на возраст. Но всё-таки он был симпатичным, взрослым и
преданным; и моё маленькое сердечко на это отзывалось.
И тут случилось некое событие, подтвердившее, увы,
справедливость прозвища, данного мне бабкой. После уроков я
ввязалась в драку с хулиганами-шестиклассниками. Сама я тогда
училась в четвёртом. Один из них, лопоухий Алёшка, жил в
соседнем доме, а другой, высокий, длиннорукий и темноволосый,
хотя и мелькал в школе, но был мне незнаком. Не рассмотрев в
пылу драки мелкого противника, бросившегося на помощь Алёшке, он
накостылял мне по шее и расквасил нос; но слегка поостыв,
страшно изумился, что избил девчонку, и такую маленькую. А она и
не думает реветь.
-- Ты, что, очумела? Ввязываешься во взрослые драки, -
зашумел на меня тёмноволосый, - мелочь пузатая.
-- А ты - подлец, - заорала я, цитируя речь одного "героя"
из рассказов Петра Ивановича. - Как смеешь избивать более
слабого, и ещё добавила одно из любимейших слов милиционера, -
паразит!
-- Ну, ты и фрукт, - захохотал парень, и Алёшка, немного
очухавшийся, вдруг тоже присоединился к нему, чем очень оскорбил
мои чувства.
-- Давай, - сказал мой убивец (его звали Витькой), -
отведём эту мелкоту к бабке и покаемся, пока учителя этого не
увидели.
-- Настучит, ведь, в милицию, - засомневался Алёшка.
-- Не настучит, - произнесла я басом, размазывая по лицу
кровавые сопли. - Только правду скажите. У неё на враки нюх
очень чуткий.
Вот так я и предстала перед Настей с фингалом под глазом и
разбитым носом. И у спутников моих тоже был довольно жалкий вид.
Открыв дверь, бабушка, как всегда, повела себя неадекватно.
-- Та-а-ак, - сказала она глухо (такое звучание всегда
оканчивалось гневом), но вдруг, неожиданно улыбнувшись, заявила.
- Надеюсь, дрались не из-за этой "молекулы"?
-- Нет, слегка оробев, произнёс Витька, и уже с сожалением
посмотрев на мой заплывающий глаз, добавил. - Мы схватились с
Алёшкой, а эта влезла. Я и наподдал, а потом уж разглядел, что
девчонка, - и добавил смущённо, - кроха.
Эта, сказанная так тепло, "кроха" мне очень понравилась.
-- Шалава - она, - заявила бабка. - Ну-ка, всем мыть
руки-лица. И за стол.
-- Да вы что? - ошалел Витька от её неожиданной выходки. -
Мы лучше пойдём.
-- Никуда не пущу, а то вызову милицию, - пригрозила она, -
ловко промывая мне нос и смазывая под глазом каким-то снадобьём.
И победно усмехнулась.
Милиции никому не хотелось, и оба драчуна, смутившись,
тщательно вымыли руки и разбитые мордашки, разрешив ещё бабке
полечить свои боевые раны.
Хлебая вкусный суп, кампания совсем успокоилась, а сама
она, похохатывая, всё поглядывала на наши "увечья" и поругивала
меня, что получалось у неё совсем необидно и даже лестно. Прежде
всего, Настасья Борисовна вспомнила, как я - шалава, будучи
шестилетней, ушла без спросу в лес (окружающий с трёх сторон наш
посёлок) и, найдя там ещё более мелкого заблудшего
путешественника, отвела его к уже пришедшим в отчаяние родителям.
Потом как эта шалава полезла за кошкой, загнанной
Мильтоном на самую верхушку тополя; и пришлось вызывать Петра
Ивановича и пожарную машину с длинной лестницей.
-- Дел у них, что ли, других нет, - ворчала бабуся, - как
спасать шалав и кошек. А в первом классе? Ей, шалаве, не
понравился громкий голос учительницы...
-- Ещё писклявый, - добавила я с омерзением.
-- ... и она ушла домой, никого не предупредив. Директор
уже милицию вызвал, а эта шалава разгуливает себе по посёлку. И
вот, теперь ещё ввязалась во взрослые дела.
Мы, все трое, сидели очень довольные. Я с удовольствием
вспоминала свои "геройские подвиги", а ребятам чрезвычайно
понравилось слово - "взрослые".
-- Заходите ещё, - сказала бабушка на прощанье, - чайку
попьём, последние школьные известия обсудим.
Те совсем смутились и обещали придти.
-- Ну, вот, и хорошо, - улыбнулась Настя.
Уже на пороге, Витька, покраснев, сказал бабке.
-- Вы, того... не бойтесь. Если что, я за неё, шалаву,
заступлюсь.
Я думала, что мне крепко достанется после ухода ребят, но
"родная душа" ещё раз удивила меня.
-- Алёшка, - покачала она головой, - конечно, так себе,
слабоват, но картины рисует, как Левитан, А вот, Витька мне
понравился. Крепкий паренёк, и совесть имеет. Ты знаешь, его
отец - Малышев, заведует Лабораторией, в которой работает наша
мама. Тоже неплохой мужик, - и надолго задумалась.
Так, с бабкиной подачи прозвище "шалава", навеки пристало
ко мне. Но я не обижалась, особенно, если его произносил мой
убивец, всегда улыбаясь и растягивая бесконечные а-а-а. Да,
теперь он защищал меня всегда и всюду, и это было очень приятно.
Мой отец - Николай Николаевич Усов тоже был начальником на
заводе, хотя и небольшим. Он прошёл всю войну до самого Берлина,
был дважды ранен, но не сильно, и в мае сорок пятого его
отозвали на завод.
Работал отец с удовольствием и отдыхать тоже умел: любил
немного выпить, попеть-покурить с друзьями, съездить на рыбалку
или по грибы. Меня баловал, но всегда хотел сына. Я любила отца,
он был очень открытым и мобильным человеком. И ещё, как теперь
понимаю, красивым: кудрявые светлые волосы, большие голубые
глаза и в меру плотное, такое крепкое сложение. Но больше всего
мне нравилась его прекрасная улыбка, как будто бы солнцем
озаряющая лицо. Я думаю, именно она притягивала к нему людей.
Ещё он был очень шумным, любил, шутя, пикироваться с мамой и
бабой Настей; а по праздникам всегда слетались его друзья, и
даже всякие случайные встречные и поперечные. Энергия в отце
била через край. У него не было ни свободных минут, ни секунд.
В редкие воскресные дни без друзей он что-то пилил, строгал,
приколачивал и переделывал.
Мама была совсем другой: тихой, аккуратной, задумчивой,
спокойной и очень красивой. Мне всё нравилось в ней, но особенно
- тёмные роскошные длинные волосы и влажные миндалевидные карие
глаза. Вот, уж, действительно, бездонные. И мамино имя - Ксения,
казалось самым нежным из всех русских имён.
Ну, почему - почему я на сто процентов получилась в отца: те
же мелкие кудряшки, светло-голубые глаза, круглое лицо.
А ещё мама обладала прекрасным низким волнующим голосом, и
по праздникам её всегда уговаривали попеть. Никогда не
отказываясь, она брала в руки гитару и, тихо перебирая струны,
затягивала что-то цыганское, лихое, дикое, страшноватое. И все
замолкали, слушая маму с восхищением; а у меня перед глазами
каждый раз возникала одна и та же картина. Ночь. Чёрное небо.
Полнолуние. Огромная оранжевая Луна освещает бескрайнюю степь и
золотит песчаную просёлочную дорогу. Тепло, но сильный ветер; он
колышет высокий ковыль, который как будто бы хочет умчаться
вслед за кибиткой удалой, запряжённых тройкой красавцев-коней. В
кибитке - женщина, она поёт также прекрасно, как мама; и
начинаешь понимать, что всё вокруг: и степь, и Луна, и небо, и
огромные звёзды очарованы этой чудесной песней. И всё, как
ковыль, тянется вслед за невозможным, убегающим, галлопирующим
счастьем.
Я никогда не бывала в степи, никогда не видела ковыль; и не
знаю, из каких глубин души возникали эти ассоциации, но как же я
завидовала маме: её красоте, доброте и прекрасному,
неповторимому голосу.
Отец ревновал маму ко всем, кто смел засматриваться на неё,
особенно к красивому отцу Виктора, и к дяде Пете - тоже.
-- Это из-за тебя мент таскается сюда каждый день, - кричал
он в минуты ссоры.
-- Ты очень ошибаешься, - как-то заявила я ему серьёзно. -
Милиционер влюблён в бабу Настю, а быть может, и в меня
немножко. Мы с бабусей моложе вас, красивее, и никогда не
ссоримся.
-- Вот, нахалка, - буркнул в ответ отец, почему-то сразу
успокоившись.
Ещё со мной, как и с отцом, постоянно что-нибудь случалось.
Зимой я болела, часто и очень тяжело, но теперь думаю, что это
могло быть защитной реакцией на косность и скуку преподавания в
те годы. Как же я не любила школьные занятия! Не зная слова -
"рутина", уже тогда понимала, что вести уроки так, как делали
это наши учителя - преступно.
Но в семье - не без таланта. Позднее, уже в шестом классе,
всё-таки, повезёт: появится один Учитель от Бога - Владимир
Яковлевич Гусев. На его уроках, как говорили, никогда не было
скуки. И ещё, он любил детей, что совсем не требовалось от
школьных учителей раннего послевоенного времени.
Женой Гусева была наша Deutsche - Гертруда Карловна, по
прозвищу, "Гера" - настоящая немка, требовательная и крикливая.
Все в нашей школе её боялись, и немецкий язык учили. " Гера",
когда-то давным-давно, жила в Германии и была дочерью немецкого
коммуниста. После прихода к власти Гитлера отца забрали в
концлагерь, а мать с дочерью бежали, и в конце-концов, после
долгих скитаний по Европе, оказались в Москве. Гертруда Карловна
относилась к клану убеждённых и безапеляционных коммунистов и на
каждом уроке хрипло орала о наших социалистических преимуществах.
-- Кем бы я могла стать в фашистской Германии? - кричала
она своим невозможно резким голосом. - Только проституткой.
Здесь же, в СССР, я получила самую престижную профессию. Что
может быть важнее учителя? А вы, живёте в такой чудесной стране,
имеете все права и свободы, и не хотите учиться!
И прочее, и тому подобное.
-- Неужели бывает ещё хуже, - сомневалась я, но перечить
Гертруде не решалась.
У себя дома она также непрерывно громогласила и по поводу, и
без повода: на мужа, на своих многочисленных детей, частично
рождённых ещё в Германии, частично приобретённых в "лучезарной
стране социализма."
Меня учительница не любила чрезвычайно. Я задавала, смела
задавать вопросы... в начале первой четверти. Потом, естественно,
немка быстро отлучила меня и от этой " свободы".
Но, вот, сегодня, заинтересованная неизвестным словом -
"проститутка", я не выдерживаю и делаю огромную ошибку; поднимаю
руку и спрашиваю с видом ангелочка.
-- Гертруда Карловна, а что такое "проститутка"?
Класс радостно ржёт. Учительница, уже забыв свою пламенную
речь, удивляется, но поворочав мозгами (а они у неё были),
понимает, что допустила промах; долго кричит, ругая меня
по-русски и на родном языке, но всё же решается ответить.
-- Вечно, ты, Усова задаёшь глупейшие вопросы! Видишь, все
умные молчат, а тебе обязательно нужно вылезти.
-- Ну, может быть, они знают? - предполагаю я, и в тот же
миг чувствую, как накаляется атмосфера.
-- Проститутка - это продажная женщина лёгкого поведения,
не имеющая ни детей, ни мужа, ни семьи, потакающая самым низким
мужским прихотям.
Мою голову распирает масса вопросов по поводу новой
информации: "Лёгкое поведение? Тяжёлое поведение? Продажная?
Мужские прихоти? Низкие? Высокие?" Но я успеваю только с одним.
-- А как это, - "продажная"?
Гертруда начинает багроветь, потом на её лице появляется
фиолетовый оттенок ("Как бы не померла," - прыскает хулиган
Колька, посаженный со мной в воспитательных целях), но, вот,
немка уже пришла в себя и снова громогласит на всю школу.
-- Мужчины платят ей деньги за её развратные штучки. Какие
тут могут быть вопросы? Или захотелось стать проституткой?
И многое-многое другое обрушивается на мою бедную голову.
Поэтому я уже не решаюсь задать следующие два вопроса: "Сколько
платят? И что такое низкие мужские прихоти?"
Да, этот день совсем не задался. После немецкого ещё
ожидаются уколы. Одно утешение, что весёлая медсестра красавица -
Даша делает это дело хорошо. Все понимают - нужно собраться на
две-три секунды, но, всё равно, тело становится каким-то
замороженным, особенно руки, ноги и нос. Даша, шутя, подначивает
детвору. Всем хочется выглядеть получше, но отличник Мишка,
все-таки, пускает слезу на радость всему классу; а Тонька
последняя из шести ребятишек в многодетной семье Сувориных,
серая и худющая, хлопается в обморок, но Даша быстро спасает её
нашатырным спиртом, становясь ещё более чудотворной в наших
глазах.
Мне хуже всех. С нашей фамилией на "У" - ещё терпеть и
терпеть, ведь после меня один Толька Яшин, хулиган с огромными
кулаками. И он, вообще, ничего и никого не боится.
Но, вот, наконец-то, Даша задирает и мою рубашонку, а класс,
уже готовый дразнить и улюлюкать, внимательно глядит за моей
реакцией. Всем очень хочется, чтобы эта всезнайка,
наконец-то, опозорилась. Мужественно, что есть силы, терплю и
даже не замечаю , как медсестра сделала укол.
-- Ну, вот, и всё, - смеётся девушка. - Молодец! - и
тихонько шепчет мне: "Передай, пожалуйста, это письмо отцу, - а
потом, совсем уж неестественно, добавляет. - В нём просьба о
закупке медикаментов. Только ему, самому."
Беру письмо, засовываю в портфель и никак не могу забыть
выражения её лица. Оно... какое-то... Нет, не могу подобрать
слов. Но знаю, что - очень плохое, вернее, неправильное. И
почему это сама Даша не пришла в местком, или, просто, на завод?
Но дело даже не в этом. Суть - в выражении лица. Царица Дарья
вдруг превратилась в маленькую, кем-то побитую собачонку,
просящую милости... У меня?
Письмо в портфеле что-то излучает. Похоже на энергию, очень
сильную. Оно, как будто бы, радиоктивное. Про это мне бабка уже
рассказывала. Ох, и не проста была она, наша семейная
главнокомандующая.
"Покажу ей," - решаю. И мучительное излучение исчезает.
Дома - одна Настя. Она кормит меня и кота Мильтона. Я
красочно рассказываю им про уколы: кто опозорился, кто - нет, а
потом вспоминаю о письме.
-- Ещё, - говорю и опять волнуюсь, - Даша просила передать
письмо , - и добавляю, - отцу, - потом вздыхаю. - И это мне не
нравится. Почему-то.
-- Почему? - спрашивает бабка.
-- Не знаю, но она... стала какой-то совсем другой, когда
передавала это письмо.
Чувствую, что Настасья Борисовна недовольна, нет, всё не
так. Она в ярости, но тщательно скрывает это.
-- Прочла? - спрашивает сурово.
-- Нет, но очень хотелось.
-- Давай его сюда.
-- Она просила, чтобы это сделала я. Сама.
-- Мало ли чего она просила? Сопливая девчонка. - И вдруг,
резко сменив гнев на милость... - Да я тебя не выдам.
-- Ты прочтёшь? - спрашиваю.
-- Зачем? - удивлённо бросает та через плечо.
-- Плохое это письмо.
-- Да, - отвечает она, - я знаю.
" Нет, она, действительно, колдунья," - думаю, - "добрая
колдунья." - И страх, терзающий меня половину дня, вдруг,
улетучивается, а в голову приходит такая очевидная догадка. -
Вот, теперь всё будет хорошо.
Потом мысли делают ещё один скачок.
-- Бабушка, а что такое "проститутка" ?
Она смотрит на меня спокойно, ну, быть может, слегка
насмешливо.
-- А кто сказал?
-- Гертруда Карловна.
-- Вот, ты бы её и спросила.
-- Я и спросила, а она на меня наорала.
Бабка хмыкает, почти, как мальчишки, и говорит.
-- Повтори слово в слово, что сказала "немка"?
-- Ну, она очень счастлива, что живёт в СССР, потому, что в
Германии могла бы стать только проституткой.
-- Что ж, - говорит бабушка спокойно, - лучше уж я объясню,
чем кто-нибудь другой. Правда, хорошо, когда тебя ласкают,
обнимают и целуют любящие родители?
-- Да-а.
-- Это называется близостью.
-- А тебе будет приятно, если твой отец будет ласкать не
тебя и маму, а другую женщину? И платить ей за это деньги.
-- Нет? Нет!
-- И я так думаю. Но есть между мужчиной и женщиной ещё
большая близость, от которой родятся дети. Об этом я расскажу
тебе немного попозже. Года через два. Потерпишь?
-- С трудом! Ну, ладно уж, потерплю. Ты так хорошо
объясняешь. Эта близость, наверное, связана с разницей в органах
мужчины и женщины, расположенных...
-- Ну, да, - перебивает меня бабка, - но всё же потерпи
немного.
И тут рассказы дяди Пети обретают новые краски. Я-то думала -
"насиловать" - это бить, обижать. А скорее всего, это то, что
делают мужчины с проститутками и платят им за услуги.
--- --- --- ---
Ну, что ж, тянулись-тянулись долгущие четверти, и наступил
прекрасный май. Нет, я в этот раз - не отличница. У меня
четвёрки по немецкому и физкультуре. А мне, всё равно. Знаю, что
с языком у меня - лучше всех, просто, злопамятная "Гера" никак
не может простить мне "проститутку". А вот, физкультура - всё
так и есть: не могу долго бегать - задыхаюсь, не получается
больше двух раз подтянуться на турнике, а после моей любимой
гимнастики трясутся ноги, и неприятно покалывает сердце.
"Родная душа" меня утешает, вспоминая, что и у неё также
было в детстве, но к шестнадцатому году всё прошло. И я,
конечно, как всегда, верю ей. Бабушка перелистывает мой дневник
и беззлобно говорит по поводу Гертруды: "Вот, зараза!" Я
усмехаюсь.
"Ты знаешь, - продолжает она, - ко мне вчера приходил
"Король треф", просил за тебя. Это первое прозвище учителя
географии, Владимира Яковлевича; второе же, более
распространённое, - "Тыклич" или "Яклич". Ну, это оттуда, из
детского лепета, подслушанного писателем (3) - "яблоко - тыблоко".
Долго терпеть жену с претензиями главнокомандующего, ему, как
всякому нормальному человеку, тяжело, и он постоянно старается
куда-нибудь слинять на недельку-другую. Чаще всего учитель
уходит в походы по Подмосковью со школьниками. Подбор туристов
каждый раз очень странен. Нередко - это отъявленные хулиганы
наряду с отличниками; или дразнимые и гонимые всеми особи, после
походов, почему-то, перебирающиеся в группу лидеров. Попасть в
этот "Список Шиндлера" чрезвычайно престижно, и я польщена до
того, что уши полыхают костром, и сердце скачет от макушки до
пят. Но сразу приходят страхи: "Как бы Тыклич не передумал, или
Гера бы его не отсоветовала? А что бабка отпустит и маму
уговорит, я уверена на сто процентов."
Учитель сам обходит родителей счастливчиков и умаливает
строптивых.
-- Я ему объясняю: "Зачем вам эта шалава?" - продолжает
бабка. - Не ищите приключений на свою голову".
-- А он что?
-- А он... - противная Настя делает долгий-долгий перерыв.
Я изнемогаю...
-- Бабушка, не томи. А он, что?
-- Ну, ладно, уж, - усмехается. - Заявляет: "Вы своего
ребёнка совсем не знаете." Представляешь, это я-то? И не знаю!
"Ещё как знаю, - говорю, - шалава она."
-- Ну, бабушка, - сержусь я.
-- Ладно, ладно. Он ещё сказал, что таких детей, как ты,
нужно...
-- Ну, что - что, - не выдерживаю.
-- Не егози. Сейчас. Щи из печки вытащу.
Я уже готова пристукнуть любимого человека.
-- Ну, что, нужно?
-- Надо... В общем ты подходишь к их хулиганской кампании, -
заявляет вредная старуха.
-- А кто ещё пойдёт?
-- Витька, Алёшка, Валюша Авилова, Антонов Олег и две
молекулы: ты и Мишка.
-- Ура! - кричу я, начиная обнимать, целовать и кружить её.
-- Совсем с ума сошла от радости, - нарочито сердится та, -
шалава. Я ему повторяю: "Зачем она вам? Витька - сильный и
храбрый, Алёшка - художник, хоть и хулиган, Валя - весёлая и
заводная, певунья к тому же, Олег - красавец и умница, гордость
девятых классов, Мишка - отличник. А она что?"
-- Шалава, - говорю, уже успокоившись. - Когда идём?
-- Через два дня.
-- Славно, - радуюсь. - Только бы погода оставалась
солнечной.
-- Будет-будет тебе солнечная погода.
-- Наколдуешь?
-- Ага.
И я опять бросаюсь обнимать и целовать "родную душу".
Но бабушка никак не могла смириться с вылетом птенца из
гнезда, хотя и на короткое время, и решила посоветоваться с
дядей Петей. "Милиции" грядущее событие не понравилось.
-- Вы знаете, уважаемая Настасья Борисовна, - загудел он, -
сколько скрывается в Подмосковье хулиганских банд, да и в
деревнях - драки, да пьянка. Я бы не стал так рисковать.
Изнасилуют девчонку, или изобьют.
Я же, тоскующая на своём любимом месте за печкой, уже
вполне готова растерзать мильтона на тысячу частей.
-- Но ведь там будет пятеро взрослых, - покачивает головой
бабка.
-- Это Витька-то с Алёшкой, что ли взрослые? - возмущается
страж порядка. - Сопливые мальчишки! Вот, Олег - ещё более-менее.
-- Ладно, - говорит Настя сурово. - Спасибо вам. Заходите в
другой раз, а сейчас нам полы мыть пора. Давай, - это уже мне, -
вылезай из-за печки и тащи вёдра.
Я не двигаюсь с места, потом спрашиваю с надеждой.
-- Отпустишь?
-- Так уж и быть, - вздыхает.
-- Я бы, всё равно, убежала, - срывается с языка.
-- Знаю, - вздыхает бабка. - Шалава, она шалава и есть.
--- --- --- ---
Ранним, ещё серым утром мы вытянулись гуськом по шоссе.
Впереди шествовал Тыклич с огромным рюкзаком за спиной, за ним,
напевая и приплясывая, шла красавица-Валюша с гитарой; потом,
погибающие от любви к ней Витька с Алёшкой, да я с Мишкой; а
замыкал шествие Олег с большим ведром, кастрюлей и рюкзаком. Мы
тоже что-то тащили в своих маленьких торбочках.
Но если бы на меня навесили ещё пуда два, я, всё равно бы
скакала кузнечиком. В душе пело, сияло, звенело. Я тотчас же
влюбилась во всех мальчишек и юношей, кроме Мишки, понимая, что
уж этот от меня никуда не денется.
Алёшка на лоне природы тоже казался другим: красивым,
задумчивым, и в его глаза, большие и тёмно-голубые, почему-то
всё время хотелось поглядеть.
Мы протопали километров пять, потом Тыклич, сделав
небольшой привал, проверил своё воинство. Оно было в полнейшем
порядке. Все рвались в бой.
-- Ну, что ж, - заявил учитель, - через минуту-другую,
одновременно, взойдёт солнце, и за нами приедет автобус.
И точно: из-за острых еловых макушек стало лениво
продираться ещё сонное светило, а на просёлочной дороге,
упирающейся в шоссе, появился небольшой автобус с двумя тётками
в пёстрых одеждах и бидонами молока.
-- Сигайте сюды! - радостно закричал шофёр, весёлый мужчина
средних лет. - Яковлич, дорогой! Как же я соскучился по тебе. Ты
привал на обычном месте будешь делать?
-- Да, - улыбнулся учитель, - ждём тебя в гости.
Оказалось, что автобус - очень кстати. Ноги у меня дрожали,
а сердце, как всегда, трепыхалось и покалывало. Мы ехали долго
через зелёные поля, луга, покрытые нежными цветами, прозрачные
берёзовые перелески, тёмный буреломный лес. И всё это
замечательно пахло.
Случайно глянулось на Алёшку. Его большие изумлённые глаза
были широко раскрыты и жадно впитывали красоту, разлитую вокруг.
-- А он славный! - мелькнула мысль, но быстро исчезла,
потому, что я перевела взгляд на Олега... И лучше бы этого не
делала. Ведь, в этот миг я, действительно, влюбилась, страстно
влюбилась в него, уверенного в себе, мужественного, взрослого и
такого красивого. Мне всё нравилось в юноше: большие бирюзовые
глаза, русые, чуть волнистые волосы и этот профиль,
мужественный и точёный.
"Что бы сказала Настя? - возникла в закружившейся голове
смешная мысль. - Ну, конечно бы, - шалава!, - и я, не
удержавшись, громко рассмеялась.
-- Что с тобой? - спросил учитель.
-- Хорошо-то как, - пискнула я. И все радостно заулыбались.
Вскоре дядя Ваня высадил нас. И вот, мы уже движемся узкой,
но хорошо утоптанной тропинкой через еловый лес. Вокруг -
ландыши, ландыши, ландыши, но никто, кроме меня, не обращает на
них никакого внимания. А быть может, я и ошибаюсь? Вот, Валечка
напевает что-то ласковое и знакомое про ландыши. Не выдерживаю и
начинаю собирать букет. И сразу отстаю. Рядом со мной только
один - Алёшка, тоже, оказывается, потрясённый пахучим ландышевым
морем.
-- Аня! Алёша! Не оставайте, - кричит В.Я.
-- Да-да, - отзываюсь, и раскинув руки, ложусь на спину. В
ландыши. Запах! Красота!
А верный Алёшка вытягивает блокнот и начинает быстро
наносить нас на бумагу. Штрих за штрихом. Минут через десять я
прихожу в себя и говорю.
-- Пошли, отстанем.
И мы снова движемся по тропинке среди моря цветов, а та
становится всё уже, потом - едва заметной.
-- Послушай, - говорю я, - а мы не заблудились?
-- Вроде бы нет, - не совсем уверенно звучит его ответ. -
Быть может, покричим?
-- Нет-нет, - возмущаюсь я.
Под ногами начинает хлюпать, и мы выходим к небольшому
болотцу. Тропинка утыкается в него и пропадает.
-- Всё-таки, надо покричать, - волнуется спутник
Но я уверенно топаю вперёд, а душа уже в пятках. Ещё минут
десять шлёпаем по болотцу. От высоких нежно-зелёных кочек
исходит влажное тепло, какие-то незнакомые мелкие птички
крутятся вокруг нас.
-- А вдруг они обогнули болото? - пугается Алёшка. - Мы же
не найдём пути обратно.
Мне тоже становится страшно, и я разрешаю ему крикнуть:
"Ау!" и "Владимир Яковлевич!"
На болоте - тишина, солнце начинает припекать. Алёшка уже в
панике, и вдруг, я замечаю небольшую бумажку. Ура! Это весточка
из другого, не такого страшного мира.
На бумаге одно слово - "шалава".
-- Всё в порядке, - говорю, - пусти меня вперёд, теперь
дойдём.
И мы опять плюхаем по болоту. Пищат комары, летают
стрекозы. Вот, кочки мельчают, и я вижу другую записку. В ней
опять одно слово - "молодец".
"Это Олег," - думаю, и сердце заходится от радости, стучит,
едва ли не выпрыгивая наружу.
Мы вылезаем из болотца и ищем тропку. Вот она, родимая,
совсем рядом, и на ней нарисована стрелка. Пыхтим дальше, и за
семейкой древних берёз утыкаемся в кампанию.
-- Смотрите, не плачут! - хохочет Олег.
-- И маму не вспоминали, - улыбается Валя.
-- И волк побрезговал, не съел, - язвит Виктор.
-- Штаны, тоже, вроде бы, сухие, - и это вредничает мой
любимый Олег! Как же хочется наподдать ему, но я, всё-таки, не
решаюсь и показываю ему язык.
Тыклич смеётся, но потом, уже совсем серьёзно говорит:
"Понимаю, что ваши нежные души пришли в восторг от ландышей
("океана ландышей" - вставила я). Он улыбается и продолжает. -
Но больше не отставать! На болоте есть топкие места и змеи
(Алёшку передёргивает); поймите, я рисковал, не дожидаясь вас. И
сложностей в нашем походе будет ещё много, поэтому придётся
подчиняться. Остановимся на отдых, - дышите, наслаждайтесь,
купайтесь, собирайте цветы и ягоды. Но в походе должна быть
строгая дисциплина."
И потопали мы дальше, а часа через полтора вышли на большую
поляну, окружённую старым и редким берёзовым лесом.
Выбрав самое сухое место, шагах в тридцати от шустрой
и звонкой речушки, учитель, наконец-то, сделал привал. Как же
хорошо стало мне без надоевшего рюкзачка.
Осмотрев своё войско, Тыклич остался доволен и приступил к
распределению дел.
-- Олег и Виктор разжигают костёр. Они теперь - главные по
огню и дровам. Потом ещё поставите палатку. Алёша приносит воду
из ручья, Валюша готовит обед. Не возражаете?
-- Ну, что вы, - забалабонила девушка, - я мечтала об этом
всю свою недолгую жизнь. Каша с тушёнкой, сгущёнка, компот скоро
заскочат в ваш жадненький рот.
Все засмеялись.
-- А мы? - спросила я расстроенно.
-- Ты с Мишей пойдёшь по землянику, только сначала он
поможет мне с рыбалкой: червяки, там, крючки... А ты посиди
немного, подыши.
И тут я почувствовала, как же мне необходимо отдохнуть:
ноги дрожали, майка была абсолютно мокрой от пота, а сердечко
пошаливало. Я плюхнулась на землю рядом с большим поваленным
деревом и сразу же провалилась в тёплую дрёму, уже не видев
того, что Алёшка, сидевший рядом, опять рисовал меня,
растрёпанную, с красными пятнами на щеках, но счастливую, даже
во сне. И сон этот был цветной, весь в солнечных пятнах, таких
же радостных, как в альбоме Алёшки.
Проснувшись от вкусных запахов и стука тарелок, поняла, что
никто не смеётся над тем, как я свалилась и замертво заснула,
только Владимир Яковлевич сказал: "Пойди умойся в речке."
Мы расселись рядом с костром на поваленную берёзу, и Валюша
начала раскладывать по мискам горячую пшённую кашу с мелкими
вкраплениями тушёнки. Варево было потрясающе вкусным, и все
уплетали его с удовольствием; потом ещё пили компот,
попахивающий дымком, и долго разговаривали. После обеда, помыв в
речушке посуду, мы в Валюшей взяли кружки и отправились по ягоды.
Мишка увязался за нами, Тыклич с Олегом и Виктором отправились на
рыбалку, а уставший Алёшка остался сторожить барахло и продукты.
Земляника только что пошла, её было мало, но такой пахучей
и вкусной я ещё не встречала за свою маленькую жизнь. Очень
старалась класть в кружку, но добрая половина ягод почему-то
проскакивала в рот. Посему, сбор, к стыду моему, выглядел намного
хуже, чем у спутников. И я забегала-заполошилась.
-- Не суетись, - улыбнулась Валюша, отсыпав мне большую
горсть. А вот, Мишка и здесь сработал на "отлично". На обратном
пути Валюша затянула песню. Оказалось, что у неё прекрасный
голос: глубокий, волнующий и... разноцветный. Да-да, пока она
пела, перед моими глазами всё время разливались, то голубые,
то синие, то розовые волны. Мишка потом признался: и у него в
глазах вспыхивало искрами.
А девушка пела.
"Ночь распростёрла чёрные крылья,
Месяц встаёт из-за горных вершин.
Волны Байкала бьются о скалы,
Гребнем о берег вздымаясь крутым."
Честное слово, я видела - видела всё это тем прекрасным
вечером.
Уже темнело. Солнцу, падающему на закат, всё труднее
становилось пробивать свои лучи сквозь шеренги высоких берёз.
Костёр снова горел. На перекладине закипал чайник. Рыба в этот
раз не попалась, и мы попили чаю со сгущёнкой и ягодами. Всех
разморило, но ложиться не хотелось.
-- Спой, Валюша, - попросил учитель.
Та, не отнекиваясь, взяла гитару, и снова зазвучал этот
необыкновенно волнующий голос. И я ещё больше влюбилась в неё.
Правда, мелькнула ревнивая мыслишка: "Кто же полюбит меня, если
рядом с нами такое Чудо?"
"Ночь коротка, спят облака,
И лежит у меня на ладони
Незнакомая Ваша рука.
После тревог..." (4)
И дальше - дальше. Я оглядела ребят. Олег уставился куда-то
вдаль, и его красивое лицо, подсвеченное отблесками костра, было
спокойным и умиротворённым. Виктор бросал на девушку влюблённые
взгляды, а алёшкины глаза художника, как-будто бы, ощупывали
черты прекрасного валюшиного лица.
Потом я посмотрела на Тыклича. Тот сидел, опустив голову и
закрыв лицо ладонями. Нет, он не плакал, но плечи слегка
вздрагивали. И я вспомнила, что говорили о нём в школе. Учитель
прошёл всю войну, был тяжело ранен, чудом выжил, но потерял
множество друзей.
Песня закончилась, все сидели молча, и это были
неповторимые мгновения. Костёр догорал. И вновь в сгущающейся
темноте зазвучал чудный голос.
"Тёмная ночь. Только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах, тускло звёзды мерцают..."(5)
Сколько раз я уже встречалась с этой песней, её любили петь
мои родители и делали это отлично, но нигде и никогда, ни
раньше, ни потом, я не слышала лучшего исполнения.
Допев до конца, Валюша взяла несколько тихих аккордов, и
решительно отложив гитару, сказала: "Пора ложиться спать." И все,
послушно поднявшись, отправились к палатке. Только учитель
остался сидеть у затухающего костра. О чём он думал? Кто знает?
Быть может, о том, что дома его ждёт жёсткая и грубая Гертруда.
Или о своих погибших друзьях? А быть может, просто грустил,
понимая, что он такой уже старый, и ему нельзя взять в жёны это
Чудо. Валю-Валюшу.
А та, как любящая мать, быстро расположила нас всех в
палатке на мягком еловом лапнике, покрытым брезентом, потом
укутала меня и Мишку одеялами, а старшим посоветовала укрыться
пиджачками или курточками. Что уж у кого было. Сама же Валюша
уселась рядом с распахнутой прямо в звёздное небо "дверью"
палатки и уставилась в эту бесконечность, украшенную гроздьями
крупных, ярких и таких далёких светил.
И сейчас у меня перед глазами это мгновение: чудесное
девичье лицо, большие серые глаза с грустью глядящие в звёздное
небо, потрескивание угольков "засыпающего" костра и щемящая
печаль от того, что и это пройдёт и никогда не повторится снова.
Проснулись поздно. Владимир Яковлевич долго ругал нас за
это "сонями" и "маменькиными детьми", но вполне добродушно.
Двинулись дальше, прошли деревеньку со смешным названием
"Малышка": серые седые от старости и бед дома, палисадники,
ленивые безразличные собаки и кошки, пыль вокруг сельсовета и
выцветший, как избы, портрет Ильича. Никто нас не остановил,
никто не вышел посмотреть; и потопали мы дальше через поля,
полные света, птиц, бабочек и стрекоз.
-- Идём на любимое озеро Яклича, - сказал догнавший меня
Олег. - Оно очень красивое и чистое. Покупаемся, позагораем.
Довольна, что пошла?
-- Ещё бы, - вздохнула я, необыкновенно счастливая оттого,
что со мной говорят, как со взрослой.
-- Я вчера у костра всё наблюдал за тобой ("Ура!") -
продолжил Олег, - ты очень хорошо слушала валины песни. У тебя
были такие сострадающие глаза, что, представляешь, не мог
оторваться. (Я покраснела). Тыклич - молодец, знает, кого взять.
Как жаль, что нет фотоаппарата, и нельзя запечатлеть твою
мордашку. Поверь, ты будешь красивой, очень красивой женщиной.
Только не зазнавайся.
-- Нет, - сказала я, - красивее Валюши нет и не может быть
никого в мире.
Олег вздохнул и заявил: "Ты будешь красивее Валюши."
И я снова влюбилась в него, но в девушку, всё-таки, больше.
Потом что-то вспомнилось, как проснувшись рано поутру, я не
увидела в палатке ни её, ни Владимира Яковлевича, но тяжёлый сон
навалился снова; и я так и не поняла - было это или приснилось?
"Заспала," - как говорила бабушка Настя.
Но если Тыклич и влюблён в Валюшу, то ничего в этом
странного нет. Я бы тоже влюбилась на его месте.
Озеро выскочило перед нами целиком, как только мы обогнули
обглоданный коровами холм. Оно было большим и, несомненно,
глубоким, потому что прибрежная голубизна по направлению от
берега быстро сменялась густой синью омутов, ям и впадин.
Учитель сказал нам: "Обойдём озеро, на другой его стороне есть
прекрасные чистые места, где водятся окуни, плотва и даже
судаки, но этих нам не видать, они побрезгуют приманкой.
До места дошли быстро, ещё не сгустилась жара; поставили
палатку и собрали дров. В этот раз всем кагалом. Потом пошли
рыбачить. Тыклич умчался на своё любимое место, ребята разошлись
неподалёку от стоянки, а мы с Алёшкой, не имеющие удочек,
"полетели" вдоль берега, и вскоре вышли на старый ветхий причал,
уходящий вглубь озера. На самом дальнем его краю сидел человек.
Ну, разве могли мы не узнать нашего учителя?
Доски причала, уже давно отжившие свой век, во многих
местах зияли дырами и прогалами. Владимир Яковлевич не прогнал
нас, но жестом повелел сидеть тихо-тихо. И мы замерли. Я
приткнулась к какой-то орясине, бывшей когда-то частью перил; и
уже через пять-семь минут на меня навалилось "нечто", ещё
никогда неизведанное. Выразить словами это состояние было
невозможно, ни тогда, ни сейчас: но всё же это больше всего
походило на покой, но не простой, а невероятно глубокий, и ещё -
на блаженное умиротворение от купола неба над головой и чудесной
живой сини озера блистающего под солнцем.
-- Я никогда не уйду отсюда, - шепнула я Алёшке, - вот так
и просижу до холодов.
Тот понял, покивал головой, и вытащив из-за пазухи альбом,
начал торопливо рисовать. Кого он хотел запечатлеть: меня или
озеро? Какая разница.
Прошло ещё немного времени, и я почувствовала, что,
наконец-то, отыскала такое место на Земле, где мне
всегда-ВСЕГДА будет хорошо. Потом, медленно переведя взгляд на
учителя, поняла, что наши ощущения близки: на самом деле ему нет
никакого дела до рыбы, он наслаждается, впитывая красоту этого
озера, синих далей и неба, и по-настоящему, живёт на этом
странном заброшенном причале. И ещё показалось, здесь он решает
что-то очень важное для себя в жизни. Так мы и сидели часа три.
Спокойствие не нарушалось ни тихим шорохом алёшкиного карандаша,
ни резкими криками белых точёных чаек.
Потом к нам вскарабкался Витька. Усевшись рядом, глубоко
вздохнул, улыбнулся мне и затих, сморённый красотой.
Полуосмысленно я приняла и его в этот нереальный сказочный мир,
и здесь мальчик нравился мне всё больше и больше. "А как же
Олег? - проскочила мысль и сразу сменилась другой. - Но этот
тёмный короткий бобрик на витькиной голове, который так хочется
погладить; подвижные карие глаза, прямой нос чуть-чуть загнутый
книзу и напоминающий клюв; и весь он, как молодой тополь,
тянущийся к солнцу, длинноногий и длиннорукий, оказываетя тоже
меня волнует."
И я опять не понимала, в кого же больше влюблена: в
Олега, Витьку, или Тыклича?
Первым пришёл в себя учитель. Он вздохнул, повернулся к
нам, и как потом мне рассказал Алёшка, долго глядел на меня,
остолбеневшую от красоты. Затем, улыбнувшись, произнёс: "Пора!
Обед у Валюши остынет. Пора, друзья, двигаться обратно. Теперь
нам на целый год достанет энергии Озера. Вы - молодцы, что
почувствовали её и эту красоту."
Так не хотелось уходить, но мы поднялись ( нет, я, просто,
оторвала душу от Озера) и тихо двинулись к стоянке. Там уже
собрались остальные, сегодня совсем другие, не такие, как мы.
(Нет, всё не так. Это оно, колдовское Озеро, сделало нас
другими, совсем не такими, как они).
Олег и Мишка живо обсуждали события неудачной рыбалки, А
Валюша... Она посмотрела , как-то странно, на учителя и глубоко
вздохнула. Теперь бы я сказала: "Понимая и прощая, но не
смиряясь." А тогда что-то возникло в воздухе, почти
материальное, а быть может, почувствовалось... И только много лет
спустя смогло оформиться в грубые человеческие слова.
Солнце медленно клонилось к горизонту, но мы все ещё сидели
вокруг костра, когда к нам подошёл высокий и стройный мужчина со
спиннингом. Издалека показалось, - юноша, но лицо пришельца было
совсем старым, морщинистым и бронзовым от загара. В рюкзаке за
спиной рыбака ещё шевелились, страдая, крупные сазаны. Мужчины
обнялись, но как-то, невесело, но в то же время дружелюбно.
-- Не обманул, - сказал незнакомец, а я уж думал -
побрезгуешь.
-- Не надо так, - ответил Владимир Яковлевич, - я очень
соскучился по тебе.
-- Что же совсем не наловили? - спросил рыбак и
представился Василием Ломовым.
Этот мужик мне сразу понравился, в нём, как в Озере,
чувствовалась глубина; и протянув ладошку, я сказала: "Аня Усова."
-- Очень рад, - улыбнулся Ломов, и от этой улыбки стало
казаться, что ему не более тридцати лет.
Остальные тоже протянули свои руки и ручонки.
-- Ну, что ж, - решительно заявил Ломов, - я, пожалуй,
переночую здесь с вами. Мне с Володей очень нужно поговорить.
-- А как же рыба? - спросил Алёшка, с удивлением
посматривающий на шевелящийся рюкзак.
-- Рыбу съедим на ужин, - засмеялся пришелец. - А я-то всё
думал, куда её девать? Но "за просто так" отдавать сокровище
неинтересно. Ну-ка, подумайте, чем сможете вы "заплатить" мне за
рыбу?
-- Валюша споёт, - сказал Олег.
-- Неплохо, - обрадовался Ломов.
-- А я, - прошептал смущённо Алёшка, - нарисую ваш портрет,
и смешно добавил. - У вас очень характерные черты лица.
-- Мы с Олегом почистим рыбу, - пошутил Мишка, и все
засмеялись.
-- Я не знаю, - засмущался Витя, - но мать дала мне в поход
флягу со спиртом на случай холодов, или, там, болезни
какой-нибудь. Если хотите, выпейте с Владимиром Яковлевичем.
-- Спасибо, не откажемся, - кивнул головой Ломов.
-- Ну, а ты, красавица? - это уже ко мне. - Чем порадуешь?
-- А давайте, - развеселился Тыклич (сумасшедшие чёртики
запрыгали в его глазах), давайте мы выдадим Аню за Василия. Он -
одинок, она - незамужняя. Он - любитель задумываться, она -
тоже. Но, уж, если говорить всю правду, Василий, кроме всего,
она - большая любительница подслушивать и подглядывать, а потом
забираться в уголок и переваривать информацию, но не
сплетничать. И прозвище у неё не совсем приличное - "шалава".
Так что, Василий, решайся, сколько рыбин отвалишь за Анну?
-- Да весь мешок. Торг здесь, по-моему, неуместен. Кстати,
Аня, я очень люблю шалав.
-- Неужели, - возмутилась я, - за мешок полудохлой рыбы вы
все(!) готовы продать меня в рабство пожилому и уже не раз
женившемуся человеку? Уже с залысинамии и уже с сединой? И
неужели никто-никто из вас не заступится за меня?
Конечно, я играла роль, но не совсем, потому что какие-то,
незнакомые до сих пор, кусачие мурашки, всё-таки, скакали по
спине.
-- И что будет с моим образованием? - всё больше
распалялась я . - А с бабушкой Настей случится инфаркт, инсульт
и... заворот кишок.
-- Но почему же - заворот кишок? - хохотал Ломов.
-- Она, между прочим, всю свою сознательную жизнь страшится
этой болезни.
-- Не бойся ничего! - заявил Олег. - Не знаю, как другие,
но я обязательно встану на твою защиту и вызову Василия
Ивановича на дуэль. Действительно!? За мешок полудохлой рыбы!
Я была бесконечно счастлива, разыграв эту сценку, хотя,
по-настоящему, за меня испугался только один Мишка, и я добавила
ему за это ещё несколько очков.
Раскочегарили догорающий костёр, ребята с Валюшей занялись
рыбой, а учитель и пришелец тихо разговаривали, сидя на
поваленном дереве. Только я осталась не у дел и всё обдумывала
один факт: откуда Тыклич может знать, что я - любительница
подслушивать и подсматривать. Какая это "гнида" ему разболтала?
И в тот же момент пришла созвучная моей сущности мысль:
"Пора-пора посмотреть, чего успел начеркать в своём альбоме
Алёшка?"
Убедившись, что мальчик далеко, я вползла в палатку, и
осторожно вытянув из рюкзачка его альбом, стала рассматривать
рисунки. Первый - "Я в ландышах", мне не понравился: лицо
мелкое, цветы выглядели ярче, выпуклей и красивее. Вот, только
пятна солнечного света получились прекрасно. Зато второй -
поразил. На меня смотрело моё, но, вроде бы, и не моё лицо. Оно
было взрослее и красивее: задумчивые глаза устремлены вдаль, на
озеро, едва намеченное на бумаге; волнистые русые волосы
развеваются на ветерке; и глаза(!) совсем неплохие, хотя им ещё
очень далеко до валюшиных.
Послышались шаги, и быстро засунув альбом обратно, я
выскочила наружу.
Мужчины проговорили всю ночь. Как же мне было интересно, о
чём? Но они сидели у костра, далеко от палатки, и плеск озера
заглушал их тихий разговор.
Решив, всё-таки, потихоньку выбраться, чтобы подслушать
хотя бы несколько фраз (очень уж необычно выглядел этот
мужчина), сразу поняла, что бодрствую не только я.
-- Не мешай, - глухо прошептала Валюша, - им о многом
нужно переговорить, тем более, что Ломова, наверное, совсем
скоро, опять посадят в тюрьму.
-- Посадят? Опять?! За что?
-- За политику. И ни слова, ни вздоха, ни намёка. Поняла? Я
и так слишком много тебе рассказала.
Но рано поутру, всё-таки, вырвавшись из дрёмы, я кое-что
услышала и навек запомнила. Мужчины прощались почти рядом с
палаткой.
Низкий баритон Василия Ивановича:
"Для достойного - нету достойных наград,
Я живот положить для достойного рад.
Хочешь знать, существуют ли адские муки?
Жить среди недостойных - вот подлинный ад." (6)
И тихий ответ учителя:
"От нежданного счастья, глупец, не шалей.
Если станешь несчастным, себя не жалей.
Зло с добром не вали без разбора на Небо.
Небу этому в тысячу раз тяжелей." (7)
"Нет, не верю," - это опять Василий Иванович:
"Мне, Господь, надоела моя нищета,
Надоела надежд и желаний тщета.
Дай мне новую жизнь, если ты Всемогущий.
Может, лучше, чем эта, окажется та." (8)
"А они ещё и поэты!" - мелькнула мысль.
И тут мужчины обнялись, и Василий Иванович, прямой и
строгий, ушёл, не оборачиваясь. А может, мне всё это приснилось?
Но, нет. Утром пришельца уже не было, а учитель, видимо,
так и не ложившийся, выглядел печальным и отрешённым. Мне так
хотелось развеселить его, но в голову ничего не приходило.
И потопали мы дальше мимо сёл и деревенек, описывая широкий
овал, что должен был вывести нас к родному шоссе.
На третий день наш маленький отряд остановился на опушке
прекрасного соснового леса, уже частично захваченной шустрыми
сосёнками-ребятёнками. А за ними поднимался он - могучий
красавец, твёрдо стоящий на своих точёных загорелых ногах.
Валюша, напевающая: "Там в бору со стонами-звонами плачут
глухари..."(10), - уже принялась за сотворение обеда, отказавшись
от моей помощи. Мишка-поросёнок перешёл мне дорогу. Я
расстроилась, но девушка, сразу нашедшая способ утешить,
сказала: "Давай-ка, глазастая, пробегись с Олегом по опушке.
Быть может, нападёте на семейку маслят."
С Олегом? Да куда хотите, тем более, что тот радостно
согласился. "Ура! Я ему небезразлична," - запела моя душа, и мы
пошли бродить по заросшей мхом и травой песчаной опушке. Но
грибов не было.
-- Пойдём, заглянем в большой лес," - предложил Олег.
И я запрыгала-заскакала впереди; а он, такой большой и красивый,
насвистывая, поспешал за мной.
Полоска соснового леса оказалась неширокой, великаны уже
расступались и светлело, видимо, перед дальней опушкой, когда я,
переполненная счастьем, понеслась туда - к свету и солнцу.
Олег что-то кричал мне вслед о каком-то "барьере", но я
летела, как на крыльях; и выскочив на большой скорости на
свободу, увидела в полушаге от себя глубокий обрыв, круто
уходящий в многометровую глубь.
"Карьер, а не барьер, - пришла в ту же секунду мысль, но
это уже было в состоянии свободного полёта. - Ох - хо - хо!"
Но уже через секунду почудилось: быть может, пронесло,
потому что совсем рядом увиделось спасительное "нечто"
коричневого цвета, напоминающее верёвку или змею, выходящее
почти перпендикулярно стенке обрыва, а затем утончающееся и
загибающееся книзу. Как я сумела среагировать - не знаю. Очень
хотелось жить, или Господь Бог пожалел шалаву, но я вцепилась в
это "нечто", перевернулась, и сильно ободрав ладони, зависла.
Сердце билось, как сумасшедшее, однако скорость полёта была
погашена.
Да, это был живой сосновый корень, тёплый, шершавый и
упругий, - "пуповина", связывающая меня с жизнью. Он тихо
похрустывал под моей тяжестью, и я начала шептать ему:
"Миленький, ну, пожалуйста, не ломайся, не рвись. Ведь так
хочется пожить ещё немного."
И в тот же миг я увидела Олега. Тот подполз к краю обрыва и
с ужасом наблюдал за мной.
-- Держись, - закричал он, - держись крепче. Сейчас помогу.
"Тут и Бог не поможет, - мелькнула первая мысль. - Но это
же Олег, - вторая. - Он постарается."
Конечно, меня угораздило выскочить к самой вертикальной
стенке карьера, высотой не менее десяти метров, а по обе стороны
от неё песок частично осыпался, сформировав более пологие склоны;
по ним кто-то уже поднимался или опускался; и глаз улавливал
подобие косых тропинок, пунктирных и довольно сложных, но
проходимых. Олег, быстро спустившись пологим склоном, по одной
из таких тропинок вскоре пробился ко мне.
И тут возникла новая проблема. Я не желала отпускать
корень. Не желала, и всё. Руки срослись с "пуповиной". Пришлось
Олегу наорать на меня. Очутившись на земле и встав на ноги,
почувствовала, что те подгибаются и дрожат. Юноша, посмотрев на
меня, утешил, что всё пройдёт, это - шок, а потом долго долбил о
том, чтобы я ступала за ним по тропинке след в след: но не
получив никакого ответа, схватил меня за руку и потащил вниз.
Дальше я ничего не помню. Перед глазами возник серый
плотный "туман", он обтекал меня, расползаясь противным сырым
холодом по спине, и душил.
Олег рассказывал потом, что я, видимо, путая с корнем, всё
время уговаривала его не ломаться и не рваться.
В конце концов, мы, всё-таки, спустились, "туман"
постепенно начал рассеиваться, и я, наконец-то, увидела лицо
Олега. Оно было серым, струйки пота катились по нему, а руки
мелко дрожали. И так захотелось поплакать на его груди, но разве
я могла так опозориться? К тому же "туман" продолжал
накатываться на меня и душить. И ещё невыносимо хотелось пить.
Я окончательно пришла в себя, когда Олег стал отмывать мои
руки водой из фляги. "Туман" куда-то пропал.
-- Не надо - руки, - поспешила я, - дай лучше попить.
-- Прости, - сказал Олег, - не догадался, дурак.
Вода была вкусной, холодной и совсем живой.
И вдруг, юноша начал ругать меня по-всякому. Наверное, это
была разрядка.
-- Говорил я Тыкличу: "Нечего связываться с малявками! -
шумел он. - Вечно с ними с ними случается что-нибудь немыслимое."
Я напилась, немного воскресла, а потом, окончательно войдя
в себя, решительно заявила.
-- Валюша бы так никогда не сказала.
Он внимательно посмотрел на меня, и помолчав немного,
буркнул.
-- Валюша, быть может, да.
-- Ты, и Тыкличу собираешься рассказать?
-- О твоём-то "полёте"? Обязательно.
-- Валюша бы так не сделала. Она бы поступила
по-человечески.
-- Ну, ладно, - смилостивился немного успокоившийся Олег, -
не расскажу, так уж и быть. За твоё геройское поведение. - А что
про ладони ободранные скажем?
-- А ничего. Споткнулась, упала. Валюша полечит.
И конечно, эта "гордость нашей школы" предала меня. Поздно
вечером, уже засыпая, я слышала, как Олег с учителем, тихо
шептались у костра, не догадываясь о том, что по ночному
заснувшему безветреннему миру волны звуков разбегались далеко и
даже пробирались в палатку.
-- Господи, как же я напугался, - шептал Олег. - Она висит
на этом чёртовом корне, а под ней ещё метров семь-восемь. И хоть
бы пискнула, хоть бы слезинку пролила. Уцепилась, как зверёк,
знаете, такой глазастый, который в Австралии водится. Ну да, -
лемур. Думаю, и без меня бы нашлась, как выкрутиться. И потом,
когда всё счастливо окончилось, я чуть не заплакал, а она - хоть
бы что. Торгуется со мной, уговаривая помалкивать.
Тут на меня океанским валом накатываются жуткие
воспоминания, и я начинаю плакать. Боже-ты мой, откуда берутся
эти спасительные слёзы, рекой выливающиеся из глаз? И, где-то,
минут через десять наступает благодать.
-- Ну, что? Успокоилась, бедняга? - спрашивает меня Валюша,
как всегда, неспящая и всё слышавшая.
-- Так было страшно, - говорю, тихо всхлипывая, - и вдруг
на секунду, откуда-то из глубины, прорывается, нет, не страх, а
недавний ужас смерти, и я гоню-гоню его...
-- Ещё бы, - отвечает девушка, - но ведь всё обошлось. И ты
смогла. Засыпай. Ты сегодня была молодцом. А вот, у меня всё,
по-прежнему, плохо.
"Это у неё-то, такой красивой и доброй певуньи, которую
любят все, даже Мишка, может быть плохо?" - не поверила я.
Правда, мелькнула какая-то мысль-догадка, и сразу исчезла. И
слава Богу, что мне ещё были незнакомы эти слова: "Как мечты,
как все надежды, улетит он на простор."(10)
И ещё навеки запомнилось её лицо, когда мы шумно
расставались после похода. Оно было застывшим и отрешённым; и
казалось, что Валюша - самая взрослая среди людей и,
действительно, несчастная.
А пока погода ещё улыбалась нам. Было тепло, красиво и
весело. Без особых приключений мы, наконец-то, добрались до
нашего шоссе, откуда на рейсовом автобусе прибыли в посёлок.
Тыклич, собственной персоной, сдал меня бабке, сказав:
"Ваша внучка - молодец: вела себя геройски, не отставала, не
скулила, не вредничала."
--- --- --- ---
Остаток лета пронёсся стремительно быстро, и вот,
наконец-то, пришла пора идти в шестой класс, но совсем не
хотелось. Единственное радостное событие поднимало тонус:
географию у нас, слава Богу, будет вести Владимир Яковлевич.
Но не обошлось и без печальных новостей: Валюша сдала
экзамены и поступила в московский техникум.
И в нашем доме что-то случилось. Очень плохое. Не знаю что,
но мне тревожно, мне впервые так тревожно. Я уже насмерть устала
от этой тревоги, заполонившей всё пространство дома. И ещё,
бесконечные секреты: родители стали запираться на ключ в
спальне, и оттуда постоянно слышались, то громкие споры, то мамин
плач. Бабка жестоко гоняла меня от тревожной двери, не разрешая
подслушивать и награждая подзатыльниками. Но, вот, по ночам,
измотавшаяся за день бабуля сразу засыпала, а я не могла, и
услышав шумный разговор в родительской комнатушке, босиком, едва
дыша, подбиралась поближе; а старые половицы стонали, выдавая
меня. Отчего они так стонали? Но родители были слишком заняты
самими собой.
И совсем скоро из подслушанных обрывков фраз, я поняла, я
поняла... Грядут ужасные перемены. Отец, такой весёлый, заводной
и любимый, надумал покинуть родное гнездо и свить другое с
красавицей- медсестрой Дашей.
"Что же делать? - мучилась я. - Это событие нужно как-то
предотвратить. Сказать бабушке или нет? Знает, наверное. Всё
охает и вздыхает, да Богу молится, про которого с самой войны не
вспоминала."
Я страдала целую неделю, даже потеряла аппетит. Потом
решилась.
-- Бабушка, а ты тоже уедешь от нас с мамой? - спросила и
страшно напугалась.
-- Пусть и не мечтает, урод, - вырвалось у Насти, но быстро
спохватившись, она зашумела. - Подслушиваешь, поганка! Вот,
оторву уши, никто замуж не возьмёт.
Она ругалась ещё целый час, но я уже совсем успокоилась.
Бабушка сказала, значит, так и будет. А если она - с нами, то
ничего и не страшно. Да, конечно, она, Настасья Борисовна, была
главным стержнем нашей семьи.
Последние надежды "родная душа" связывала с Петром
Ивановичем. Она вызвала его в день ночного дежурства отца,
закрылась с "милицией" на кухне, а меня заперла на ключ. Но,
что, мне ключ, если есть окно; и закутавшись в платок, я
спокойно вылезла наружу и уселась на завалинке. Из-за сердечного
недуга у бабушки форточка в нашей кухне всегда оставалась
открытой, а слуховой орган был, по собственному её определению,
слабоват.
Из долгих разговоров я поняла, что дядя Петя сам
безнадёжно влюблён в Дашу, и поэтому может, если не принять
отцовский поступок, то хотя бы, понять его. Бабка, потерявшая
одного из "тузов" в своей закулисной игре, непомерно
расстроилась, а я тихонько заплакала на завалинке. Чуткий на ухо
милиционер, услышав сдавленные рыдания, заволновался: "Там
снаружи... дети... Аня плачет." Бабка, выскочив на улицу и
влепив пару пощёчин, притащила меня на кухню, где долго
отпаивала чаем с малиной, мёдом, и какими-то потогонными
травками. И присоединившуюся "милицию" тоже. Но ничего не
помогло: я подхватила воспаление лёгких.
"Родная душа" в больницу меня не отдала. Вытаскивала сама,
да ещё ежедневно к нам приходила с уколами старшая медсестра -
Катерина. Бабушка всегда поила её чаем с чем-нибудь вкусненьким,
но однажды вместо неё, занятой на починке чьей-то пьяной
конечности, явилась Дарья.
Поглядев на девушку и усмехнувшись, бабка произнесла: "И
правда, - хороша, но порога моего дома не переступишь," - и
спокойно закрыла дверь.
Но и у отца тоже был тот ещё характер, и он, всё-таки,
покинул нас.
Посёлок уже знал и злорадствовал, подтравливая то нас, то
Дашу. На меня посматривали по-разному: кто с жалостью, кто с
нескрываемым злорадством. Желающих добавить боли оказалось очень
много, и однажды мне всплыла в голову такая мысль: "А что, если
отец покинул нас из-за меня - шалавы?"
"И думать не думай, - рассердилась бабушка, - ты у нас
лучше всех в посёлке, хоть и шалава. И мама твоя - чудесная и
очень гордая, - и добавила. - Уважаю гордых людей."
Но гордись, не гордись, а без отца было очень тоскливо.
Днём ещё удавалось держаться, однако ночью нервы разжимались, и
я рыдала во сне. Бабушка осторожно будила меня, и успокаивая мои
страхи, обещала счастливые перемены. Как хорошо было мне в эти
минуты, когда кошмар отпускал, а бабушкины тёплые пальцы утирали
слёзы и долго ещё гладили мою голову и спинку.
Через неделю после ухода отца бабушка и мама проговорили
всю ночь. Из кухни доносилось разное: и вздохи, и плач, и даже
(!) смех. Так хотелось подслушать, но не было сил подняться, да
и Настю второй раз на одной и той же мякине не проведёшь.
А вскоре после этого разговора у мамы случилось ночное
дежурство. Внеплановое. Я с удовольствием наблюдала, как она,
тщательно расположив на голове "корону" из кос, и чуть-чуть
подмазав губы, опять превратилась в царицу. Её дивные глаза
блестели, как всегда, загадочным огнём; но сегодня в них
угадывалось ещё что-то, невозможное для моего понимания.
-- Ну, почему-почему я не уродилась в тебя? - сказала я
маме.
-- Потерпи немного и увидишь, - ответила она, - что красота,
хотя и другая, не обойдёт и тебя, - и наклонившись ко мне,
ласково обняла моё худенькое тельце и поцеловала в лоб.
От мамы исходил приятный запах духов и... волнение, очень
сильное и чем-то неприятное. Оно тотчас передалось мне и
долго-долго не забывалось. Я ещё попыталась найти слова,
объясняющие мои ощущения, но так и не преуспела.
--- --- --- ---
Я вышла после болезни только в конце четверти, и учителя
долго спорили, аттестовывать меня или нет; но Тыклич авторитетно
заявил, что Усову уже сейчас можно перевести в седьмой (!)
класс, и она потянет. Пришлось написать контрольные по главным
предметам; и всё обошлось.
А после ноябрьских праздников я с радостью убедилась: да,
всё правильно, молва не обманула; и наконец-то, у нас появился
Учитель от Бога. И конечно, это никто иной, как Владимир
Яковлевич. Он много всего успел повидать на белом свете и мог
рассказать этот бывший морской волк, прошедший всю войну и не
раз попадавший в переделки различной тяжести.
Ведёт урок по теме, интересно, понятно; и вдруг, всё
меняется. Мы уже понимаем, что нас ожидает; и в классе возникает
та самая волнующая тишина - предчувствие неведомого, особенного,
чудесного.
-- Плывём мы по Баренцову морю, - начинает протяжно
Владимир Яковлевич, и глаза его затуманиваются (он уже там-там в
море, а на дворе сентябрь 1943 года), - и видим на поверхности
воды ( долгая пауза, наше волнение нарастает) что-то большое,
серебристое, почти круглое, качающееся на волнах. И ослепительно
блестящее! Напоминающее две огромные шляпы, сросшиеся своими
полями. И в ту же секунду у нас отключаются все электроприборы.
Усатый Данилыч (мы уже слышали о легендарном капитане)
выбегает на палубу, и первое, что ему приходит в голову, - это
огромная плавучая мина. Но таких размеров?! Больше нашего
корабля! И он объявляет тревогу. Все, кто не занят починкой
приборов, выскакивают на палубу с оружием и остолбеневают.
Потому, что это странное плавучее средство начинает вращаться
вокруг своей оси, а потом медленно-медленно... (опять долгая
пауза, кто-то всхлипывает) поднимается над уровнем моря и
стремительно движется в нашу сторону.
Класс хором вздыхает.
-- Капитан бросается к пушкам, но тотчас останавливается,
как вкопанный ( и у нас ощущение такое, будто бы, ноги приросли
к палубе). Странная машина так же быстро, как и приобрела,
теряет скорость и зависает над нашим кораблём. Теперь можно
рассмотреть, что по ободу корабля видны круглые отверстия,
напоминающие окна.
"Надо стрелять и скорее! Это что-то вроде вражеского
самолёта," - кричит Мансуров ( уже давно знакомый нам помощник
капитана), и мы отчётливо, каждой клеточкой тела начинаем
ошущать угрозу. (И мы тоже!) "Ну, почему же вражеского? -
покачивает головой Данилыч. - Мне сдаётся, что оно не только не
вражеское, но и не земное."
И тут мы чувствуем, как от этого "нечто" начинает
разливаться... доброжелательность и спокойствие( и у нас, и у
нас тоже!)
Учитель опять долго и очень красиво молчит, потом
продолжает.
-- Как будто бы совсем успокоившись словами капитана,
сооружение, опять мгновенно набрав скорость, чиркает по небу
и вскоре превращается в яркую светящуюся точку на горизонте.
Тыклич замолкает и блаженно улыбается; он весь сейчас
где-то там, в холодных водах Баренцова моря, радостный оттого
что ему посчастливилось познакомиться с чем-то, никем и никогда
невиданным.
Некоторое время все в столбняке, но вскоре начинается
столпотворение. Мы кричим: "Что это было? Вы узнали? Какого
цвета?"
Тыклич, в предчувствии директорского гнева, боязливо
оборачивается на дверь и пытается остудить страсти.
-- Это - космический корабль, - заявляет Мишка, когда
крики немного утихают, - с другой обитаемой планеты.
Все начинают смеяться над ним, а учитель подходит к
мальчику и торжественно пожимает ему руку. Боже мой, как же я
завидую Мишке. И почему эта догадка, такая очевидная, не озарила
мою голову? Ведь отец тоже рассказывал о чём-то похожем,
зависшем над полем жесточайшей битвы с немцами на Курской дуге.
Владимир Яковлевич совсем не вызывает меня к доске,
стабильно выставляя "пятёрки" в четверти. Сначала это удивляет
меня, потом - других ребят, и даже - их родителей. И вот,
наступает день, когда двоечница Тонька задаёт ему этот коварный
вопрос в лоб.
Учитель усмехается, говоря мне: "Дай-ка твой альбом с
контурными картами." Я протягиваю его.
А теперь придётся раскрывать душу. Да, я по-прежнему
влюблена в Олега и Виктора, но больше всего... в Владимира
Яковлевича. Поэтому очень хочется, что бы он меня похвалил. Для
этого я прочитываю уйму дополнительной литературы по географии,
а контурные карты превращаю в картины, тщательно выписывая
каждую буковку в названиях рек, гор и городов; и раскрашиваю
ровно-ровнёхонько горы, низменности и страны целиком. Я даже
бабушку заставила разориться на большую коробку цветных
карандашей.
Тыклич ставит мне за труды непривычную оценку. Не пять, не
пять с плюсом, а плюс пять, что меня и смешит, и радует
одновременно. А за нежно-фиолетовую Францию я получаю "шестёрку".
Конечно, я не показываю карты с отметками детям. Во-первых,
эти отметки - для меня, как любовные знаки... от него. А что, в
действительности, они - для него? Не могу сказать, не знаю.
Во-вторых, мои карты - это мои нежные послания ему, одному. А
все остальные здесь совсем ни при чём. И поэтому мне немного
стыдно.
Учитель развешивает контурные карты на доске и разрешает
ребятам подойти и посмотреть. Только я одна остаюсь сидеть на
своей предпоследней парте.
Карты имеют потрясаюший успех: все рассматривают их,
восхищаются, чмокают языками, некоторые открыто ненавидят меня.
И тут Он покидает кампанию у доски и подсаживается ко мне,
спрашивая: "И ты ни разу не похвалилась отметками?" "Нет," -
отвечаю и замолкаю. Не могу же я сказать ему, что это не карты,
а любовные послания, а он ничего-ничего не понимает и не
чувствует. А вдруг, понимает, и они для него что-нибудь значат?
И становится страшно. Смотрю на учителя искоса, а он, вроде бы,
не здесь, не со мной. Наверное, вспоминает наш поход: Валечку,
Олега, Озеро, Ломова...
--- --- --- ---
В середине марта я стала замечать, что с мамой творится
что-то неладное. Особенно волновали меня её стремительно
растущая полнота и тёмные пятна по лицу. Подумалось, а вдруг,
она тяжело заболела от всех этих разлук и бед, свалившихся на
наши головы. Я так боялась потерять и её, и всё представляя самое
страшное, полностью отключалась от действительности, плакала по
ночам и очень похудела, замученная чёрными думами.
Может быть, именно, поэтому бабушка решилась поведать мне
одну из самых главных в то время семейных тайн. Спасибо бабуле!
Она отвела меня в наше укрытие за печкой и торжественно сообщила,
что через несколько месяцев у нас появится малыш, и по всем
приметам - мальчик.
-- А отец знает?
-- Нет, - вздохнула бабка, - мама не хочет ему говорить, но
через месяц уже не скроешь.
Мне стало так легко на сердце. Что-то тёплое и радостное
потекло из него, проникло в голову, разбежалось по рукам и
окрасило шёки и уши в тёмно-розовый цвет.
-- Тебе придётся помогать матери, - одной поднять ребёнка
очень трудно.
-- А ты будешь? - опять испугалась я.
Бабка посмотрела на меня, как на убогого Ермолая (была у
нас такая достопримечательность посёлка).
-- Шалава, она шалава и есть, - заявила. - А то как же?
Нечто я чужая вам? Но твоя помощь тоже пригодиться.
-- Да-да-да, - закричала я, - ты можешь, всегда можешь
положиться на меня, - и ещё добавила, - честное слово.
Бабка, довольно хмыкнув, погладила меня по голове своей
сухой рукой с искривлёнными подагрой пальцами и попросила не
разглашать. И вдруг, я с удивлением заметила, как же постарела
она после ухода отца; и застучало-затрепетало моё маленькое
сердце.
В мае мама так растолстела, что скрывать беременность стало
уже нельзя. Весь посёлок обсуждал этот поступок: одни считали её
молодцом, другие ругали за то, что сохранила малыша, тем самым
окончательно загубив свою, ещё нестарую жизнь.
В конце-концов слухи дошли и до отца, и тот явился к нам
поздно вечером, подгадав так, что бы мама оказалась на ночном
дежурстве. Сунув мне шоколадку, он заперся с бабкой на кухне.
Настя строго-настрого запретила подслушивать, обещая рассказать.
Но разговор был таким бурным, что почти всё доносилось до моих
ушей.
-- Откуда ребёнок? - орал отец. - Я не спал с ней полгода
до ухода.
-- Было-было, - звонко жужжала бабка, - не отвертишься.
Было. В самом начале октября, когда вам выдали эту дурацкую
премию, которой только на две бутылки и хватило. И конечно, где
тебе было удержаться, упился и воспользовался. А почему бы и
нет? Жена - красавица и умница, да ещё терпит такого дурного и
шалого. Я всё слышала, что ты кричал тогда, обормот: и в любви
объяснялся, и прощения просил. А теперь, вот, молодой
жёнушке расскажи, как ты умеешь попользоваться и слева, и справа.
Но ничего не изменилось после криков бабушки. Отец не
вернулся. Мама работала до последнего дня, и прямо из
Лаборатории её отвезли в больницу, где через полчаса уже громко
вопил крупный мальчишка, а сама она, усталая и бледная, но
умиротворённая, просилась домой, но её не отпустили.
На третий день они торжественно вернулись, и бабушка
встретила их по-царски. Пироги, как всегда, были великолепными,
а водочка самой крепкой. Друзья и подруги натащили уйму
подарков, но самый лучший, - маленькую жестяную ванночку, принёс
дядя Петя.
Было необыкновенно весело. Пели песни, поздравляли маму и
нас. Прибегали соседи, тоже с подарками.
Мама сияла (я никогда не видела её такой), и всё глядела на
малыша, а тот, насосавшись, тихо посапывал в кроватке, не
реагируя на застолье, длинный-предлинный, тёмноглазый и
черноволосый.
-- Весь в мать, - заявила бабка. - будет таким же умным и
работящим.
А потом, примерно через неделю, случилось ещё одно событие,
совсем неожиданное. Вернулся отец. Я гоняла по улице на
единственном в нашем районе велосипеде Виктора, и увидела его
уже на кухне с малышом на руках.
Отец похудел и постарел, но вид у него был умиротворённый,
хотя и слегка побитый. Он радостно закивал мне и улыбнулся. Как
же я засуетилась и начала взахлёб рассказывать о малыше. И тут
же от чувств, хлынувших через край, хлопнулась в обморок.
Бабушка, быстро приведя меня в чувство звонкими пощёчинами, тихо
бурчала себе под нос: "До чего довели ребёнка! Ироды!"
-- Ну, будет тебе, будет, - гудел отец, - всё опять
наладится.
А в дурацкой голове моей крутилось и крутилось одно,
невысказанное: "Вдруг он потютюшкается с сыном, поиграет и опять
исчезнет." Но бабушка, как всегда, уловив мои чёрные мысли,
шепнула: "Навсегда вернулся, кобель!"
-- Как назвали мальчонку? - спросил отец.
-- Ещё не назвали, Ксюша хочет - Коленькой, - торжественно
сообщила бабка.
Отцу это очень понравилось, и чтобы скрыть своё
удовлетворение, он начал рассказывать о дедушке, тоже Николае,
способном и вдумчивом ветеринаре; а малыш спокойно полёживал на
отцовских руках, бессмысленно глядя в пространство большими
миндалевидными мамиными глазами, улыбался и пускал пузыри.
Прошло ещё несколько дней, и всё стало на круги своя. Отец
попивал и пошумливал, а умная мама не опускалась до скандалов и
ругани.
Но, вот, однажды, уже в конце сентября произошло событие,
надолго врезавшееся в память, как что-то непонятное и странное.
Теперь бы сказала - противоестественное. Я проснулась от плача.
Было два ночи. Нет, это был не Коленька. Сдавленные рыдания
доносились из кухни. Сунув ноги в тапочки, я двинулась на
разведку, смертельно испугавшись того, что отец опять начал
обижать маму. Заняв наблюдательный пост за печкой, долго ничего
не могла понять. И принять.
В кухне за столом сидели двое: тихо, но так горько рыдающая
женщина, уткнувшаяся лицом в ладони (её золотые волнистые волосы
разметались по плечам), и бабушка, нежно поглаживающая эти
роскошные волосы. Горе, невыносимое горе читалось в позе женщины.
Бабушка тихо и ласково говорила о чём-то. Я вслушилась.
-- Ты ещё молодая, вся жизнь впереди. Неужели не найдёшь
хорошего человека, что воскресит твою любовь? Уж если на то
пошло, Николай не достоин тебя. Он грубоват, любитель выпить, но
это всё - не главное. Сердце у него жестокое. С человеком,
способным покинуть ребёнка, немыслимо ожидать понимания. А
счастье, прежде всего, в понимании.
Женщина подняла голову. Она была очень хороша - эта
медсестра Даша, даже заплаканная. Слёзы текли потоком по её
измученному лицу, но глаза, огромные, печальные и страдающие,
были прекрасными.
-- Лучше бы тебе уехать отсюда куда-нибудь, - предложила
баба Настя. - С твоими умными руками - везде примут. Поживёшь,
осмотришься на новом месте, и найдёшь себе хорошего человека. А
что детей нет? Не бойся. Ты ещё слишком молода, не созрела, и
поверь мне, всё у тебя будет.
И тут они, представляете, обнялись(!) и заплакали вместе.
От волнения я так ничего и не поняла, но успокоила себя
тем, что помаленьку вытяну из бабушки правду. Но, как она могла?
С такой любовью и пониманием относиться к смертельному врагу
нашей семьи!? Это всё совсем не умещалось в моей голове. И я так
и не решилась расспросить её о событиях той ночи.
Правда, она что-то заподозрила, глядя на меня, грустную,
задумчивую, выпадающую из реальности. И как-то вечером, когда я
читала ей вслух "Войну и мир", тихо произнесла: "Любовь к
женщине - великое чувство, без него жизнь превращается в
тягостное существование. Но любовь к детям обязана быть сильней."
Тогда я согласилась с бабушкой, а теперь... Теперь
появились сомнения.
--- --- --- ---
Через год мама родила ещё одного братика, весёлого крикуна
Генку. Этот был, просто, слепком с отца. И потянулись
однообразные дни, заполненные учёбой, заботами о братьях и
хозяйстве. И только книги, книги, книги, да уроки географии
украшали мою жизнь.
Бабушка, как-то вдруг, постарела и поскучнела. Начала
прибаливать, замучили её сердечные приступы и боль в спине. А
казалось, нашей Главной и сноса не будет.
Потом к ней стали приходить письма, почему-то, без обратного
адреса. Она читала их, проливала слезу и жгла в печке. Одно
такое, пришедшее после её смерти, я, не выдержав, вскрыла. Оно
было тёплым и ласковым. Женщина, пославшая весточку, называла
мою бабушку "родной и любимой". Ещё в нём говорилось о том, что
появилась долгожданная дочка, и её назвали Настей.
И вскоре после этого, прогуливая братишек, я встретила
Витьку. Тот присел к нам в песочницу и долго рассматривал
мальчишек, отмечая, как и все, их поразительное несходство.
-- Один - в папу, другой - в маму, - сказала я. Надо же
было, хоть что-нибудь сказать.
-- Оба - в папу, - прошептал Витька и задумался. Потом
грустно добавил. - Через неделю мы уезжаем отсюда, навсегда; но,
может быть, ты позволишь присылать тебе письма. Я ещё не понял,
смогу ли я жить без такой, вот, шалавы?
-- Да-да, - сказала я, - пиши, обязательно. Я тоже не хочу
потерять тебя.
И подумалось: "Вот, и ещё одна семья, опалённая на пожаре,
что зажгла, развлекаясь, бесстыдница-любовь. Быть может, хотя бы
у них затянутся душевные раны ?"
12.12. 1999
Примечания
1. "Шалава" - шальная, полудурье, полуумок. В. Даль. -
Толковый словарь великорусского языка. 2-е изд. Т. 4. Гос. изд.
иностр. и науч. словарей. М., 1956. С. 620
2. Пушкин А.С. Евгений Онегин. Соч. в 3-х томах. Т. 2. -
М.: Худож. лит-ра. 1986. С. 326
3. Пантелеев Л. Избранное. Буква "ты". Изд. "Худож.
литература" Л.О. Л. 1967. С.409
4. Случайный вальс. - Песня на слова Долматовского Е.
Популярные песни и романсы. - М., Омега, "Денис Альфа", 1995. С.
267-268
5. Тёмная ночь. Песня из кинофильма "Два бойца". Слова
Агатова В. Популярные песни и романсы. - М., Омега, "Денис
Альфа", 1995. С. 257-258
6-7-8. Омар Хайам. Дверь друга. Избранные рубаи (пер, с
перс-тадж). М: "Зеркало". 1977
9. Есенин С. Выткался на озере алый цвет зари.
Стихотворения. Изд. "Моск. рабочий". М., 1958. С. 11
10. Эдгар По. Ворон. Пер . Жаботинского