О Л Ю Б В И В С Е Г Д А

Мама даёт мне сумочку и посылает за кефиром для маленького, недавно народившегося брата. Сестра Маша, конечно, нашлась, как отговориться, а мне теперь торчать не менее двух часов со старухами в длиннющей послевоенной очереди. На дворе май 1945 года. Молока у мамы, естественно, нет, и кефир - единственная Илюшкина еда.

Уныло тащусь к больнице, занимаю очередь за бабкой в пёстром платке, и ко мне (о,радость!) бежит Инка, моя знакомая из параллельного класса,весёлая и беззаботная. И мы с нею бегаем до упада, хохочем и дурачимся. Очередь,от нечего делать смотрит на это представление с удовольствием и даже комментирует : какие славные девочки, какие быстрые, такие румяные..." А одна

тётка с пучком на затылке, пожилая уже, спрашивает меня: " Ты - младшая дочь Попова Дмитрия Алексеевича?" " Ну, да."

" Хороший у тебя отец," - продолжает тётка, но вот глаза у неё при этом какие-то совсем не добрые.

" Хороший, - подтверждаю, - у меня и мама очень хорошая и красивая.

" Знаем и маму," - говорит та.

И мы опять носимся , прыгаем и веселим народ.

Тут подходит очередь Инки, а я пытаюсь найти свою, но никакой бабки в платке не обнаруживаю. Стараюсь объяснить людям, что я от Инки человек на пять позже пришла.

Тётка с пучком заявляет: " Была только одна девочка, - и показывает на подругу, - второй здесь не было, и знать ничего не хочу. - Потом брюзжит: И начальнички, и их деточки - все одинаковые, только бы без очереди пролезть."

Лицо жёсткое, губ нет совсем, руками машет, как мельница.

Оглядываю очередь: кругом одни серые злые лица, явно солидарные с тёткой. Решительно иду в конец и занимаю очередь снова. Значит, ещё не менее часа.

Через несколько минут появляется мама: " Ты куда пропала?- недоумённо спрашивает меня, - и почему в самом конце?"

" Прости, - отвечаю, - заигралась с Инкой и очередь потеряла."

Тут тётка с пучком говорит: " Она, вот, здесь стоит, Марина Андреевна, за женщиной в платке."

" Смотрите-ка, и платок объявился."

И все очень уважительно: " Да-да, и вообще, вы имеете право - без очереди" .

" Ничего, постоим" , - говорит мама.

" Ты что такая задумчивая?" - смеётся она по дороге домой.

- Задумаешься тут, - соображаю. - Какая же эта тётка на самом деле, и все люди в этой очереди? И за что же они так ненавидят нас? Может быть, за то, что отец - начальник. Но нас так много, и потому мы живём в той же бедности, как и остальные. Или за то, что начальники (их теперь называют - руководящие работники), имеют какие то хилые льготы , к примеру, не стоять в очередях.

Но мама считает,что дети, всё равно, должны, и мы стоим.

А быть может, потому,что папу отозвали из ополчения, и он остался жив, а у многих, очень многих отцов убили на войне. Не знаю.

Мы совсем ещё недавно здесь в поселке под Москвой, выросшем вокруг большого засекреченного объекта. Только в конце сорок третьего нашей семье было разрешено вернуться из эвакуации. Два года в городишке под Новосибирском не оставили почти никаких воспоминаний, а ведь мне тогда было уже четыре года.

Самое яркое, что помнится - это домашние насекомые: вши, мокрицы и тараканы. Ими кишели все дома Татарска, на самом деле большой и грязной деревни. Особенно ярко помнится, как хозяйка вычёсывает вшей на расскалённую печь. Лицо? ... Нет, не вспоминается, только волосы, роскошные, русые, чуть волнистые ( я тоже хочу такие), шелест гребня, и совсем уж неожиданные щёлкающие звуки: это сгорают, превращаясь в маленькие фейерверки, противные вши.

Ещё помню: лето, местная, тоже голодная ребятня учит нас искать пропитание: листики щавеля, какие-то зелёные коробочки, полевой горошек...

Бедная клумба с настурциями, около заколоченного клуба, тоже съедена ребятнёй, заживо и окончательно.

Помню чрезвычайное событие, когда пятилетняя Тонька ( почему-то в войну было очень много Антонин) забыла своего двухлетнего брата, заснувшего рядом с лужей поперёк дороги, и мы несли его, худенького, лобастого, так и не проснувшегося, в хату и очень стыдили сестру.

Помню вечную зиму, длинные толстые сосульки за окнами, даже в конце апреля. Еще... как солнечным днем бабушка вытащила нас погулять, закутав во всё возможное и невозможное, и что тридцатиградусный студёный воздух не заталкивался в лёгкие.

Потом... всплывают в памяти прекрасные коричневые ботинки на Антоне и шёпот: " Прислали из Америки. Как это из Америки? Кто там у него?" - спрашиваю. Но в ответ: " Молчи, нельзя."

Но всё-таки самое великолепное воспоминание - долгожданная посылка от отца. Обёртка в одном месте прорвана, и я вижу... ноги! Скорее всего, заячьи! И кричу, громко и пронзительно: " Ноги, ноги!" - понимая, что там внутри игрушка! настоящая, а не те уродцы, что мастерит нам бабушка. И это такая радость.

Моя вялая от голода и болезней сестра Маша тоже улыбается, а мама, любимая моя мама, почему-то... рыдает, прижимая меня к себе и гладя по вшивой головке.

Какой же хороший у нас отец, он прислал как раз то, что нужно.

В посылке, кроме ушастых зайцев - шерстяные кофточки, шаль маме и что-то тёплое бабушке. Но это всё ( мы знаем) уже завтра выменяют на толкучке за еду, которую я совсем-совсем не помню. Такое впечатление, что её и не было совсем, потому что всё время хотелось есть.

Нам ещё, по сравнению с остальными, повезло. Маму, химика по профессии, взяли на работу в пекарню. Поэтому, хлеб был, конечно, не хватало, но всё-таки - подспорье... А ещё - грибной суп, его давали сотрудникам на работе, в ночную смену - побольше. Это была густая отчаянно чёрная жижа, в которой плавало множество таких же чёрных подосиновиков, а иногда попадалась и картошка. Бабушка выливала суп через дуршлаг в ведро для хозяйской тёлки, а грибы с картошкой промывала и варила снова, долго колдуя, чего-то подсыпая, кидая какие-то сухие травки и горошинку перца.

Вкуса этого варева не помню, зато и сейчас щекочет нос запах того мясного бульона... Единственный раз. Когда сломал ногу соседский жеребёнок, и его, беднягу, закололи. За свою любимую брошку мама выменяла маленький мешочек конины, и он целую вечность, как нам тогда показалось, варился. В комнате стоял такой вкусный дух, а мы с Машей играли в бедных, брошенных родителями детей, голодных и несчастных.

И вот, наконец-то, этих " детей " позвали, и началась настоящая сказка, но... мяса оказалось так мало.

И ещё одно воспоминание, что и теперь не уходит из памяти. В соседнем доме умирает Ирочка Волынец от страшной, ещё неслыханной нами болезни - менингита . А потом... её спасает наша мама. Она врывается к ним в комнатушку, шумит на всех рыдающих и плачущих, обнимает Ирочку и говорит ей твёрдо: " Ты не умрёшь, ты никогда не умрёшь. Я это знаю, знаю одна, и верь только мне. Вот, у тебя уже появился румянец на щеках, сейчас ты выпьешь тёплого молочка. И всё будет хорошо" .

Несчастный ребёнок (всё лицо - одни глаза и синие губы) улыбается в ответ, и тихо-тихо, но счастливо: " Только вы не уходите, тётя Марина."

- Не уйду, не бойся , буду всю ночь с тобой и никуда тебя не отдам.

И в спёртом воздухе начинает пахнуть надеждой.

С этой жестокой ночи Ирочка, неожиданно для всех идёт на поправку.

Хорошая была " закваска" у моей мамы, и так славно перемешались в ней такие разные исконно-русская и немецкая кровь. Мама получила в наследство от предков что-то горячее, гордое, смелое, и в тяжёлые моменты никогда не терялась. Не пугали её ни летящие в темноте поезда, на железной дороге, которую она и в метели, и в туманы перескакивала по несколько раз ежедневно, ни мрачные силуэты по пути. А когда она однажды ночью выскочила на крыльцо с полным горшком прямо на два ужасных рога быка, тоже не растерялась смело шарахнув по этим рогам и горшком, и содержимым, очень сокрушаясь потом, что вещь испорчена - и дыры в ней уже не залатать.

Вот, пожалуй, и все воспоминания об эвакуации.

А до неё, как ни странно, много-много подмосковных довоенных картинок, все тёплые и солнечные.

Ну, например: лето, я нахожу огромный подосиновик, почти одного роста со мной, и отец с мамой весело хохочут, называя меня смешным словом - " грибник" .

В деревне, тогда же, я сознательно ухожу из дома. Так страшно, панически боюсь волка, знаю, что взрослые накажут, но всё равно иду - испытываю характер. Находят меня не скоро, на самом краю деревни, и почему-то не наказывают. У мамы на глазах слёзы.

Не понимаю: я бы на их месте обязательно наказала меня?... Себя?

Помню сильные грозы этого лета, ещё не военного, но уже почти, и звериный страх сестры, как предчувствие бед. А мы-дурачки веселимся, кувыркаясь в сене, возбуждаясь от грома, молний и необычно свежего воздуха, пропитанного озоном и смолой.

Потом вижу, как отец и мать вешают чёрные шторы на окна, и они так весело скатываются и раскатываются. Отец наказывает меня за дырочку, проверченную в шторе, и после моего мощного рёва объясняет про войну, Гитлера, но это всё ещё так далеко и совсем непонятно.

Потом... истерики сестры в бомбоубежище... и только мама может успокоить её. Она ложится на Машу, закрывая её всем своим телом, и что-то ласково нашёптывает.

А дальше: лицо отца, какое-то серое и виноватое. Мне кажется, что он даже плачет, подсаживая нас с сестрой в вагон теплушки. Так холодно... и почему-то... теплушка.

А дальше... провал, провал на целый год, и только потом... сквозь туман - Татарск.

И наконец, долгожданное возвращение домой в мае 1943года.

---------- ---------- ---------- ----------

Как мы мечтали увидеть отца и наш чистенький и уютный посёлок. Сколько было разговоров об этом дне в " татарское" время. И вот, наконец, случилось.

Я вижу в закутке вагона отца, но не узнаю его. Этот высокий худой глазастый человек в военной форме без погон - мой отец?

Мы радостно бросаемся к нему на шею, а мама... почему-то какая-то потерянная или расстроенная? Побледневший отец печально глядит на нас. И я впервые за свою, такую ещё коротенькую жизнь, пытаюсь посмотреть на себя и сестру его глазами: двое маленьких худеньких и бледных до синевы девочек, надсадно кашляющих ( мама говорит - туберкулёзная инфекция); ручки и ножки, как кривые веточки. Понимаю, что отцу жалко нас. Но вовсе не понимаю другого. В эту минуту нет самого главного, чего мы так долго ждали. В этом купе нет радости. Её нет на лицах отца и мамы; бабушка, вообще, отвернулась к окну.

И как ни странно, нет радости и в моей души... совсем... никакой.

Отец говорит какие-то глупости, что мы сейчас поспешим в клуб (?) , где он играет роль фашиста в какой-то пьесе). Она уже началась, а как кончится, сразу поедем домой. Он сделал ремонт, но не совсем.

" Ты стала такой худой!" - недовольно оглядывает маму отец.

" Какой ремонт, какая пьеса! Какая нелепость! Разве он не понимает: Мы, мы приехали, мы истосковались, мы его любим и устали врозь."

Грязные с дороги, увешанные жалкими пожитками, тащимся в клуб.

Только много потом я поняла, какой это был момент. Увидев нас, таких жалких и несчастных, отец не решился сказать то, что задумал. Он остался с нами, уже никого из нас не любя, и бросил новое гнездо, хотя оно уже было свито.

---------- ---------- ---------- ---------

Потом целый год, (мне стыдно), но я горько проплакала. Сестра пошла в первый класс, а я и писала, и считала не хуже её... Но с шести лет? Об этом и разговоров тогда не было. Я прочла все машины учебники, но ничего не помогло, и потянулись тоскливые дни. Мама работала в химической лаборатории, отец пропадал в объекте до ночи, а очень больная, почти слепая, но упрямая, как козёл, бабушка, постоянно шумела и требовала, чтобы мама бросила работу, и всё время ругала отца, но я не понимала, за что. Мы росли тихими и послушными, дел с нами было немного, хотя, может быть, с её букетом хронических болезней, бурно распустившихся в Татарске, бабушке действительно было трудно. У сестры стали появляться подруги, свои секреты и интересы, но туда меня тоже не допускали. От нечего делать я много читала, беспорядочно, всё подряд, что отыскивалось в большом старом шкафу. Никого это не волновало, и только бабушка иногда по плохому настроению с криком отбирала у меня то " Евгения Онегина" , то Тургенева, а мне так хорошо было с ними: и украдкой я всё равно дочитывала.

И как-то раз, перебирая книги в маленькой комнате отца, я нашла толстую тетрадь - дневник. Читала его взахлёб, читала, отчётливо сознавая, что нельзя, читала, многого не понимая, но запоминая это навеки.

Чётким каллиграфическим почерком отец писал о своей огромной любви к маме. Каждая страница горела и пылала этой любовью. Какие ласковые слова он находил... Как тосковал, когда из-за его работы они некоторое время вынуждены были находиться врозь. Великие слова о разлуке, о немыслимой тоске расставания!

Меня несколько удивило, что о нас в дневнике - почти ничего: родилась Машенька, принесли из роддома Оленьку. И всё. Потом прочла, что он хотел одного - сына. Это стало большим потрясением для меня... ещё потому, что уже тогда отчётливо чувствовала: нелюбимая дочь в семье - это я. И все мои успехи ничего не прибавят. Бабушка мне говорила в открытую много раз: " Ты - не наша, совсем не в нашу породу; ты вылитый дедушка Алексей Иванович."

Я долго не понимала, а почему же отец не замечает меня? Потом узнала, что мой дед усыновил своего старшего внебрачного сына только в двенадцать лет, когда подросли двое его родных уже законных брата. Видимо, это унижение отец не простил Алексею Ивановичу, а моя рожица всё время напоминала о том, что хотелось забыть.

Зато все очень любили Машу. Любовь, как дым, её ведь не спрячешь.

Свет в глазах для одной и - пустота для другой. Мне пришлось смириться с этой горькой правдой, уже тогда и всегда потом. Но несмотря ни на что, я любила маму сильнее, чем отец до войны. И отца с бабушкой тоже.

Появившийся на свет в 1945 году братик Илюшка, хилый и больной, изменил сложившееся status quo. Его любили все, и я, почти, как маму. И отец тоже, но всё-таки он был недоволен ... таким сыном.

Это был уже второй Илюша, а первый, родившийся в 1944 году, толстый и роскошный, как-то загадочно умер в роддоме неизвестно отчего. Тёмная это была история. Мама, совершенно чёрная, вернувшись домой, думала только об одном, о ребёнке. И через одиннадцать месяцев появился другой мальчик.

Но меня унесло далеко в сторону.

А пока я, нелюбимая дочь шести лет читаю дневник отца, узнаю про огромную любовь и сопоставляю её с нашим " сегодня" . И что же выстраивается в моей маленькой голове? Отец прибегает в перерыв домой, наспех глотает обед, ругает нас, шипит на мать, обязательно поцапается с бабушкой и убегает снова. Вечером он появляется не раньше девяти часов. Его приходу предшествуют звонки с работы. Мы уже знаем - идёт.

До десяти а то и позже он висит на телефоне, потом ужинает и запирается в своей комнате.

Не стыкуется всё это с поэмой в дневнике, ох, как не стыкуется.

Но я всё продолжаю читать, всё ворую кусочки этой чужой любви. На целый дневник к маме - одна претензия. " Она очень многого требует в интимной жизни," - пишет отец. Что же такое интимная жизнь? Непонятно, но чувствую, что спросить у родителей нельзя. Пытаюсь узнать у бабушки.

" Тоже туда же, интимную жизнь ей подавай, - шумит она. - Что бы я такого больше никогда не слышала, а то матери скажу."

Последнее мне совсем ни к чему. Спрашиваю Машу. Не знает, но предполагает - что-то французское.

- Ладно, - успокаиваю себя, - вырасту - пойму. - Но где-то в глубине души догадываюсь: это что-то близкое, особенное; оно бывает между мужчиной и женщиной, и, конечно, по ночам. Днём ведь у них нет ни минуты жизни вообще. Опять же откуда-то появившийся брат? Да, и ещё некоторые сведения про тычинки-пестики я из бабки с трудом, но вытянула.

Украдкой читаю дневник, как самую интересную книгу. Хорошо, что бабушка по слепоте не видит, что у меня в руках. Читает, и слава Богу, не мучает вопросами.

Вот, дохожу до проводов в эвакуацию: метель, теплушка, его страдания и тоска без нас. Становится всё интереснее, появляются новые действующие лица. Маша и я , всё-таки, для отца родные и любимые.

Двенадцатого декабря 1941 года отец заболел тяжёлым гриппом. На этом дневник обрывается... и ни слова больше... Почему?

И тут же в моём маленьком мозгу возникают успокаивающие мысли: " Потому, что война, потому, тяжёлая работа, потому, что пишет в Татарск, а письма всегда так долго идут."

А где-то глубоко-глубоко на донышке души дрожит и плачет, завывая, противная мысль, которую гоню, а она всё чётче и больше. Вот, уже вся я - эта мысль: " А , может быть, просто разлюбил её? Нас? Её и нас."

Но я ещё пытаюсь не верить этому, и всё наблюдаю за ними, ловлю каждое их слово, додумываю интонации.

А тем временем наступает долгожданный сентябрь, и я , наконец-то, иду в школу. Первый день такой интересный, столько славных девочек. В классе одни девочки. Учительница, говорят , самая лучшая, а по - моему - зануда.

Второй день: делать абсолютно нечего. По какой - то дурацкой " кассе" с кармашками для букв учим азбуку. И это после Пушкина, Майн Рида и Жюль Верна. Один плюс один равняется, оказывается, двум. Тоже весело. И с этого дня я затуманиваюсь, вся в сладких думах и мечтах. Да и главная проблема моей жизни тоже требует разрешения.

Когда же меня вызывают к доске, то сосредотачиваюсь и получаю очередную пятёрку, что начинает раздражать моих одноклассниц. Их мамы тоже не понимают, как это - ни одной четвёрки, конечно, по блату. Дети с их слов гадости повторяют. А тут ещё в учительскую меня вызывают. Там моя мама и две какие-то тётки, вроде бы, из родительского комитета, да наш добродушный директор. Он-то и просит меня нарисовать белый гриб, такой же, как в тетради. Не нравится мне всё это, и я рисую симпатичные каракули. Но мама на меня только взглянула... и тут же, пожалуйста: крепкий боровичок с сосновой иголочкой на шляпке, и рядом земляничка - для разнообразия. Директор суёт мне передовицу из " Правды" . " Прочти," - говорит. " Как , - спрашиваю, - с выражением?"

" Как хочешь, - ворчит, - но побыстрее,"

Ну, я им и выдаю - " побыстрее" .

" Хватит, хватит, " - говорят.

" Теперь ещё из ста двух отними двенадцать."

" Тоже мне, - улыбаюсь про себя, - а вслух, - девяносто."

Мама довольна, мы идём домой весело. Понимаю - первый экзамен в своей жизни - выдержала. Однако ни мама, ни я, тогда ещё не предвидели, что с этого дня у меня началась совсем другая, трудная жизнь; и теперь каждый мой шаг окажется, как бы под рентгеном, и что с этого самого дня я буду должна всегда и везде не позорить фамилию.

Уже на следующее утро аукнулось. Одноклассники оскорбили меня " воображалой" , " круглой отличницей" , " подлизой" , а Люська Гремяхина заявила: " Никакая она не круглая отличница, просто, дочь начальника. Вот, был бы мой отец - Попов, мне бы тоже по блату ставили одни пятёрки."

И её подруга Тонька, глупенькая девчонка с прозвищем " Ха-ха-ха" , радостно поддакнула:" И моя мама так говорит."

Это был первый отзвук громких разговоров возмущённых родителей на кухнях.

Первый класс без всякого труда я закончила на одни пятёрки, но если бы в табеле была оценка за уживчивость, то мне, следовало бы поставить двойку. Правда, я ко всем шла с открытой душой, но уж слишком многие в неё успели наплевать. А оказалось, что я этого не прощаю. Поэтому, понимаю, что летом моими друзьями опять будут книги, и машины учебники, которые интереснее, чем для второго, класса увы, тоже уже прочтённые; да ещё маленький, но очень занятный братишка.

Последний школьный понедельник неожиданно оказался очень трудным для нашей мамы. В этот день она уволилась, проработав после родов Илюшки всего-ничего. Три месяца.

Со слезами рассказывает отцу, не заметив, что я тоже здесь, вписавшаяся в кресло, и ловлю каждое её слово.

" Переодевала Илюшку и задержалась, чувствую впритык, как бы не опоздать.. Только без пяти восемь выбегаю на прямую дорожку к Лаборатории. Бегу уже, как на стометровке. Думаю: только бы не упасть, и вижу - стоят все наши на крыльце, такие радостные. За десять секунд до звонка вскакиваю на крыльцо, вся в мыле... И все они расходятся, очень разочарованные."

- Тебе показалось, - успокаивает её отец.

- Ничего себе, " показалось" , - сердится мама. Это они все расстроились, что я успела, и меня теперь не отправят за Можай. Ну, я подумала и подала заявление по собственному желанию: трое детей, больная мать, и у меня больное сердце.

- Успокойся, - улыбается отец, - меня должны повысить. Герцев собирается уходить в главк, а я буду вторым. Так что материально ничего не изменится.

Но мама всё кипит, вспоминая: " А эта твоя любимица? Больше всех радовалась, даже прыгала на крыльце.!"

- Ну, будет - будет, никакая она не любимица, просто, работник хороший.

- Я тоже себе найду что-нибудь со временем... Может быть, в школу пойду преподавать... Знаешь, девочки хорошо окончили.

- Да-да, - это уже невразумительно - отец. - Кстати, им завтра в школу не идти. Разреши нам расписать " пулечку" ... сегодня?

- А кого хочешь пригласить?

- Ну, как всегда : директора, Герцева и Сереброва.

У мамы очень недовольное лицо. Кто-то из приятелей отца ей явно не нравится. Скорее всего, главный бухгалтер. И тут я с мамой вполне солидарна. Мерзкий тип, этот Серебров.

Меня не заметили, и можно всё обдумать. Сколько новостей сразу! Мама будет гулять с нами, читать, рассказывать интересные истории, варить вкусные обеды. У слепой бабушки всё уходит, пригорает и пересолено.

А вот кого же мама не любит из папиных друзей и почему? Ужасно, что у мамы больное сердце, а вдруг она умрёт? Надо всё выпросить у бабушки про сердечные болезни. Это у неё, наверное, от горя из-за первого Илюшки... но, самое интересное, что мама, как и я, оказывается, не прощает.

К вечеру кроватку с Илюшкой уносят к нам в маленькую комнату, где мы с бабушкой, а я буду спать в большой. Мама говорит:" Уроки кончились, ничего, ляжет попозже."

Очень довольна, но вида не подаю, спрашиваю ещё раз. " Мам, а можно посидеть с папой и посмотреть на игру."

Та, думая о чём-то своём, разрешает, и я усаживаюсь рядом с отцом на высокую табуретку. Мне давно нравится преферанс, и я даже кое-что уловила в игре.

В комнате уже надымили, нашумели. Как же, это зам директора -" сердцеед" Герцев , как говорит бабушка, уходит на повышение.

Флегматичный главный обьекта ( но это пока, до игры, а там-то он - " ТИГР" ) говорит, что не знает, как у других, а у него проблем не будет, раз есть ещё Попов. Мужчины как-то особенно смеются. Запоминаю, но не понимаю.

Ну, а Серебров уже смешивает карты, уже всё в нём зудит. Нервные пальцы выдают игрока. Начинается игра. Про меня сразу забывают, в комнате совершенно необычная атмосфера, особенные словечки и выражения, и всё это мне очень нравится.

Мама приносит напитки и лёгкую закуску, позднее чай и сладкие пирожки, а потом совсем исчезает...

Сначала отец играет хорошо, но, как всегда, быстро пьянеет и начинает рисковать. Я вижу-вижу, что он, краснея, ухватился за даму черв." Нельзя же, - всё кричит во мне, я его даже толкаю. - Не вышел ещё король черв." Но отец разудало бросает даму и проигрывает в пух и прах.

" Оля и та тебе подсказывала, что нельзя. А ты лупишь дамой, - негодует Герцев." Зато директор и Серебров страшно довольны. Ещё бы! Выиграли.

" Тебе бы таких детей, - обращается Герцев к Сереброву. - Но где уж тебе до Попова. Вот Ольга и отличница, и в преферанс сечёт. А какого по счёту ангелочка твоя-то передала Господу?" " Тринадцатого" , - спокойно отвечает Серебров, но его горло внезапно сводит судорогой, и он глубоко затягивается, чтобы скрыть волнение. На лицах остальных мужиков появляется что-то... подленькое, а у отца ещё и удалое.

Весёлый Попов хлопает ещё одну рюмку водки и начинает рисковать по-крупному. Серебров не пьёт совсем; чётко и размеренно берёт взятку за взяткой и почему-то кажется, что он злобно лупит этими взятками по лицу и отца, и Герцева.

Потом, уже уходя, тихо-тихо говорит мне: " Прости, Оля." И я вскидываю на него изумлённые глаза: " Неужели жульничал?"

Как же он ненавистен мне: эта неизменная папироса в уголке рта, чуть подрагивающие руки, пепельное лицо, коричневые, будто обожжённые кончики пальцев, и мерзкий долгий взгляд, вдруг останавливающийся на мне. И ещё эти " ангелочки" на небе? Не убивает же он детей?

И узнать не у кого. Спрошу: мама не разрешит сидеть с ними в следующий раз.

Отец - плохой, поддатый, проигравшийся, ссорится с мамой на кухне. Я уже в постели. Слышу, мама недовольно упоминает Сереброва. Конечно, таких на порог пускать нельзя всегда говорит бабушка, бывшая дворянка.

Но что-же он такое сделал вместе со своей женой?

Сереброва Нина Ивановна заведует нашей поселковой аптекой. У неё совсем нет никаких детей! (ангелочков?) Это - полная блондинка с огромной грудью, большими серыми глазами и противными узенькими губами. Ещё у неё отвратительные тонкие ноги. Но особенно не люблю её за то, что как ни придёшь в аптеку, всегда она задаёт уйму вопросов - о школе, о нашей семье, а когда что-нибудь буркнешь в ответ, оказывается, что ей всё уже известно. Чего же тогда спрашивать?

Жёны начальника и Герцева иногда бывают у нас по большим праздникам, а Сереброва - никогда, да и сам он, только тогда, когда игрока в " пульке" не хватает...

Не нравятся мне они оба, совсем не нравятся. А этот дурацкий вопрос, что задал мне как-то Серебров при встрече ( я уже большая и хожу из школы одна ) :

" Скажи, какие отношения у твоих... отца и матери?"

Так хотелось брякнуть: " Какого чёрта!" Но я, может быть, и правильнее: " Прекрасные!"

Позднее он остановил меня на косой дорожке к дому и начал монотонно жужжать: " Ты уже скоро станешь девушкой, и у тебя вырастут грудки, и нужно очень аккуратно вести себя." Тут я и сказала ему, наконец-то, это, где-то прочитанное, что давно хотелось: " Какого Дьявола!" И с тех пор он у нас больше не бывал.

---------- ----------- --------- ----------

Второй класс оказался таким же тоскливым, как и первый. Правда, появилась подруга - Зоя Амелина, и мы с ней так славно болтаем на уроках. В табеле по-прежнему одни пятёрки. Мама довольна, и это - самое главное.

И вот впереди, уже почти рядом, долгое лето, дай Бог, тёплое и солнечное, походы с отцом за земляникой и грибами, очень редкие, но всё же. А может быть, ещё случится поездка в заповедный лес, где так чисто, где я пьянею от густоты запахов и обилия " лесных даров." Но отец так занят ( на объекте строится новый блок), и мы, по-прежнему, его почти не видим.

И лето получилось каким-то тусклым. Мы с сестрой много болели, брат, конечно, присоединялся к нам, так что и у мамы было много хлопот.

А в августе случился такой ужасный скандал. Родителей пригласили на свадьбу Эммы, племянницы Сереброва. Мама купила в подарок коробку шоколадных конфет с " Оленем" на крышке, мы аккуратно её открыли, понюхали, повздыхали и снова закрыли. Это было по тем временам царским подарком.

Вернулись родители поздно, мы уже спали, но шум в коридоре нас разбудил. Совершенно потерявшая разум мама кричала отцу: " Свинья, грязная свинья , я всегда знала, что ты меня обманываешь!" Отец в ответ что-то типа: " Дети, потише, бу-бу-бу." Но мать понесла, она примчалась к нам , растрёпанная, красная и заплаканная, но, всё равно, очень красивая. Сестра, к которой она сначала бросилась, торчала на кровати, как сжатая пружина, и лицо у неё было совсем безумным. Мать глянула на меня и побежала ко мне. И я стала обнимать её, гладить и шептать: " Ты - самая хорошая, ты - самая любимая, ты даже не представляешь, как я тебя люблю, больше всех на свете. "

В дверях появился отец с очень странным выражением лица. Ну, таким, как у нашкодившего малыша, но что-то проглядывало ещё... суровое и жёсткое. Наши ласки ему совсем не понравились. Он осторожно обнял маму и потихоньку увёл в свой маленький кабинетик, где они ещё долго потом разговаривали.

Наутро всё было, как обычно, и, в общем-то, спокойно. А я так долго переживала, пытаясь угадать причину ссоры, и в конце концов решила, что дело, наверное, опять в Сереброве, который от зависти к отцу снова выкинул какую-нибудь гнусность.

К концу лета сначала из подслушанных разговоров мамы с бабушкой, а потом из ГРОМОГЛАСНЫХ - вместе с нами, выкристаллизовалось радостное событие: Герцев, действительно, уходит на работу в Главк, а вместо него будет наш отец.

И это значит! Мы переезжаем в огромный двухэтажный коттедж с садом, огородом и даже рощей. Мы с сестрой всегда робели, когда приходили к детям Герцева поиграть. Особенно меня изумляли белые грибы в роще: их не велено было рвать в надежде на увеличение массы, и мы с тремя дочками главного инженера обходили их с опаской.

И теперь всё это, и даже белые грибы, будут нашими. Герцев собирает отвальную, мы приглашены всей семьёй. Бабушка очень переживает, ей совсем нечего надеть, нам - тоже. В темпе что-то перешивается их маминых одёжек, Маше покупают новое платьице, и мне что-то мастерится из старого более-менее приличное.

Приглашён весь свет посёлка, семья начальника и, наверное, будет и этот бес Серебров. Но, слава Богу, его не оказалось.

Мы приходим раньше всех, не терпится. Дом уже почти наш. Радостно бегаем вниз и вверх, а дочки Герцева грустят, в глазах у малышки Гали блестят слёзы. Она показывает мне дом и всякие его секретные уголочки. На нижнем этаже в глубокой нише стоит огромный шкаф для верхней одежды мы забираемся в него и... отчётливо слышим, как в спальне через стенку, очень тонкую в этом месте, Герцев даёт указания жене: " И не позорь меня, выстави на стол помидоры, грибы и баклажанную икру. Уже в следующем месяце буду получать в два раза больше." Анастасия Ивановна - что-то неприятное, но не запомнившееся в ответ.

" Ух, жадина! " - с восхищением говорит Галя про мать.

" Вот здорово," - это я уже про шкаф, зная, что в комнате будет спальня моих родителей.

Маше и Илюше - тоже по комнатке, а нам с бабушкой - куковать наверху.

И мы с малышкой бежим на второй этаж по светлой скрипучей лестнице.

С бурного застолья ( Анастасия Ивановна всё-таки выставила, и помидоры, и всё остальное, и даже больше) мы скоро удираем. Разговоры взрослых о работе надоели, за Гошеньку Герцева и отца выпили, конфеты мы потихоньку растащили.

Теперь исследуем дом дальше. А меня всё тянет в этот уютный шкаф, я опять залезаю в самую его глубь, представляя себя в первобытной пещере... и слышу тихий-тихий разговор нашей бабушки с женой Герцева. Лучше бы я его не слышала. Это явно уже не начало.

Как-то печально Анастасия Ивановна шепчет.

- Ну вот, у него температура - сорок градусов, он один в своей комнате, и ему всё хуже...

Почему-то сразу понимаю, что говорят об отце.

- Когда же это было? - перебивает бабушка?

- Тринадцатого декабря. Точно помню, потому что - это день рождения моей старшей - Ани. И тогда же Гоша сказал мне, что Дима очень сильно заболел. Ну, дотащился он кое-как до соседей, попросил позвонить в аптеку, чтобы с кем-нибудь передали ему лекарства. Через полчаса явилась сама. В ужас пришла: кругом грязь, Дима - тоже грязный, заросший, с жуткой температурой. Она его выкупала, побрила, напоила чаем и лекарствами, кровать перестелила, и сама в неё забралась...

- Ну, может быть, сплетни, - не верит бабушка.

- Какие там сплетни, тысячу раз хвалилась своим подругам, а те, конечно, всему свету. Да, и с того времени они и не разлучались: началась его вторая великая любовь. А у Гоши тогда-же - седьмая.

И охает.

- До сих пор, седой уже, а всё бегает к Марине. Ну да, жене директора, к этой жирной нахалке, а та хвалится налево и направо.

Мне хватит, слишком много информации на всю оставшуюся жизнь. И я, какая-то... постаревшая вылезаю из шкафа и тихонько плачу. Я понимаю, кто это - " сама" ... да и Люська с Зойкой давно уже рассказали мне об интимных отношениях и роли постели... Общее впечатление, будто бы ошпарили кипятком... И очень не хватает воздуха. А в голове моей только одна мысль: " Неужели бабушка расскажет маме?" И последняя маленькая надежда: " Может быть, Герцева врёт?"

Бабушка ничего не рассказала, но стала чаще ссориться с отцом.

Однако жизнь бежала своим чередом: мы переехали в новый дом, обустроились, на премию отца купили две новые кровати для родителей и перевезли от тётки какой-то фамильный, не очень ободранный шкаф. Отец успел ещё до снега поковыряться в огороде, посадил чеснок и ревень, привёл в порядок герцевскую малину.

Отдам сама себе должное: больше я в шкафу не сидела никогда и взрослых разговоров не подслушивала. Да, Бог меня не простил. Их жизнь оказалась даже страшнее и ужаснее, чем наша - детская.

Третий и четвёртый классы почти не оставили воспоминаний, кроме одного, но такого солнечного. А дело было в том, что я решила вслед за сестрой поступить в балетный кружок при нашем поселковом клубе. Но и туда отправился за мной мой недруг - Люська, которая больше всех мучила и дразнила меня, оспаривая каждый мой успех, но и тянулась всё время за мной, как нитка за иголкой. Стоило мне изменить причёску, на следующий день и у Люськи - такая же. И одетыми мы всегда оказывались одинаково. Ну, и хватит о ней.

Я лучше вспомню о невыносимом счастье, о том, как захлёбывалась жизнью, и, конечно, о любви.

Она полюбила меня, как дочку, свою дочку. А своей дочки у неё не было,

и уже никогда не могло быть... После ленинградской блокады. И любимый балет, Большой балет, из-за вечно распухших коленей стал для неё таким далёким прошлым. Но оно, всё-таки жило, жило, когда высоко подняв голову и протянув к нам ослепительные руки, она энергично напевала: " И раз, и два, и три; плие, ещё плие, теперь большой батман, и трам-паям-паям!"

Я сказала маме, что записалась в балетный кружок, как Маша.

" Ну, что ж, улыбнулась она, - и медведя можно научить танцевать."

Такой уж своеобразный метод воспитания процветал тогда, но, по - правде говоря, я , действительно, была нескладнёхой.

И с тех пор - восемь лет с Людмилой Ивановной и её любовью ко мне, и моей огромной любовью к ней и балету, с её воспоминаниями о Большом театре и моими мечтами о нём; восемь лет тяжкого труда и редких радостей, но зато - каких!

Сначала всё получалось плохо: тело не слушалось, координация хромала. Но стоило Людмиле Ивановне похвалить меня за сложный прыжок...

Она тогда поставила меня перед всеми и сказала: " Повтори" . И я вознеслась, действительно, вознеслась, под её восхищённым взглядом к потолку.

С тех пор всё стало получаться. ( Ну, не лукавь, почти всё. А то, что не выходило, я часами доводила до совершенства в каком-нибудь укромном уголке нашего огромного дома.)

Но не подумайте, будто балерина всегда хвалила меня. Да ничего подобного. Мне доставалось больше всех.

" Оля ! Где твоя спина? Что за руки? Что за мазня такая!"

" Оля, я вижу, ты работаешь вполсилы," - и это всё, повернувшись ко мне спиной.

Но самое обидное, когда она поводила носом и говорила: " Настоящая балерина не потеет!"

Но как же можно было не вспотеть, если в жару она гоняла нас по четыре-пять часов подряд; и возвращаясь домой, я чувствовала такую странную и очень неприятную слабость во всём теле, а от запаха красного шиповника рядом с калиткой мне становилось дурно, и сколько раз приходила мысль: " А не бросить ли?"

Но трудные дни быстро забывались, и я опять бежала к Людмиле Ивановне, как на свидание. И опять - батманы, плие, прыжки.

Она как-то бросила мимоходом, что у меня очень красивые руки и ноги, просто, созданные для балета и опять вздохнула.

Я подумала, что она грустит о себе, а оказалось - обо мне. Ну, руки мои, и правда, были более-менее, зато эти ноги с отвратительными круглыми коленками, я просто видеть не могла. Мне так хотелось, чтобы они были маленькими, как у крошки Инки, и такими же остренькими.

Постепенно я передвигалась в танцах к передним парам, потом она доверила мне и соло. Но на том самом первом выступлении мы с подругой зацепились за занавес и грохнулись: сразу вскочили, затанцевали, заулыбались сквозь слёзы.

Но как же потешались надо мной дома мать с отцом и хвалили сестру.

" Она, хоть, не падала," - хохотал отец.

И я чуть не бросила кружок. Людмила Ивановна уговорила, успокоила, рассказала о великих, которые тоже падали, и даже ломались, и оставила нас с Иришкой в первой паре.

Какие же славные танцы она создавала: белорусский, татарский, такой неожиданно задумчивый русский.

А то, что мы танцевали под Арабески Шумана, вполне сгодилось бы и теперь: такое абстрактное, дикое и святое.

Требования Мастера ко всему, и в первую очередь к нашей культуре, были чрезвычайными. Мы впитывали, тянулись и начинали кое-что понимать от мелочей и до главного.

Цитирует и спрашивает: " Откуда? "

А я знаю-знаю. Это - " Мцыри" , и сияю, и она улыбается мне в ответ.

" Ну, Люда, откуда это?" - и твёрдо. - К следующей среде всем прочесть " Мцыри" Лермонтова. " И её глаза, такие лучистые, заговорщицки улыбаются мне.

А какой разнос был учинён Юльке за то, что она вместо полагающихся по тогдашней бедности чёрных трусиков, показала всем своё трико жутко-розового цвета. Но эту же Юльку Л.И. защитила грудью, когда попытались сделать её посмешищем наши шустрые поселковые балеринки. А девочке так было трудно тянуться за всеми, потому что жила она в соседнем селе Анискино, и ей приходилось пасти и доить корову, нянчить младшего брата, а по вечерам отыскивать пьянчугу отца.

А потом и мне досталось. За мои " красивые" ноги, запечатлённые поселковым фотографом: мы на скамейке, она, как нежная фея, в центре, а мои коленки ( о ужас!) слегка разошлись.

Как в ней это сочеталось, понять не могу: милый, хрупкий облик, нежное, какое-то светящееся лицо, светлые летящие волосы на маленькой, как у всех балерин, головке...

И этот стальной несгибаемый стержень, торчащий внутри её души!

Но жесточайшие требования, оказывается, не страшны, если предлагаются любящим человеком.

Она светилась, даже ругая меня.

И почти каждый раз просила остаться с нею после занятий, чтобы привести

комнату в порядок.

И начинались божественные рассказы: о Большом театре, великих балеринах, гастролях и успехе.

Потом я провожала её до остановки автобуса, а иногда она - меня, и так тепло было было на сердце. Девчонки завидовали, конечно; и я бы на их месте тоже, но авторитет Людмилы Ивановны был так высок, что они не решались возникать. Одна Люська, как всегда, гундосила: " Подлиза, воображала... по блату поставили танцевать соло."

Но и она не могла не отметить, что Людмила Ивановна относилась ко мне намного строже, чем к другим.

Всё лето перед пятым классом я бегала в клуб, как на свидание. В школу не хотелось, и мы с Машей и её подругой балдели, дурачились, доигрывая в любимые игры, особенно в прятки, забираясь на чердаки и холодея от страха в подвалах. Такое уж началось время - хождения по краю.

И вот, испугавшись какого-то дядюгана на чердаке, летим мы кубарем вниз по лестнице и остолбеневаем. Из квартиры отцовской секретарши Анны Степановны выходит наш Попов. " Ты чего тут делаешь?" - налетаю я на него.

На отцовском лице очень сконфуженное выражение, как у побитой собаки.

Но вот, он справляется, сменяет лицо и начинает орать на нас: " Нечего по чердакам бегать, большие, а дуры! Вот, прирежут вас тут."

А потом с достоинством и глубокой ответственностью: " Я проверяю условия проживания наших сотрудников по поручению партийного комитета."

" Ну, да, проверяешь, - думаю, - мы с тобой столько сюда таскались, когда маме приспичило обучать нас фортепьяно, и ты не разглядел условий проживания. Чего-нибудь получше бы придумал."

А сестра стоит злая, как волчонок, только что не рычит.

" Пойдём-ка в парк, - говорю я ей, - возьмём твою шуструю Тамарку и проверим условия проживания любимых дубов."

И правда, там так хорошо, что мы почти забываем неприятную встречу, хулиганим, бесимся, осыпая друг друга золотыми дубовыми листьями, беспричинно хохоча и откровенно радуясь жизни. Тем более, что маленький лысый старичок на скамейке оказывается благодарным зрителем, и всё улыбается, глядя на эту возню. Потом он подзывает нас и начинает расспрашивать. Мы ему по глупости и рассказали всё о себе: он казался таким безобидным.

- Буду учиться в пятом " А" классе, - это я , конечно.

- Как учишься?

- Отлично.

- Математику любишь?

- Люблю.

- А в клуб чего бегали?

- Танцевали у Людмилы Ивановны.

Улыбается старичок, нравимся мы ему.

Вечером приходит мама с родительского собрания. Рассказывает интереснейшие вещи: нас соединили с ребятами, десять девочек из нашего класса перевели в " Б" , а нам выдали двенадцать мальчишек. И у Маши в классе также.

Вот, дела! Но это ещё не всё. Математику в моём классе будет вести Николай Петрович по прозвищу " Плешка" , известный двойкостав и колостав.

- Держись, Ольга! - говорит мама. - Не позорь нашу семью.

Первого сентября я прибегаю с цветами для моего любимого учителя - Валентины Ивановны, которая ко мне как-то сложно и необычно относится. Видимо, я ей нравлюсь, но она всячески старается не показывать этого; часто беспричинно сердится на меня, дуется целыми неделями, а сама всё подсаживается и подсаживается на последнюю парту, всё смотрит и смотрит на меня по несколько минут, а потом, отряхнувшись, как мокрая собака, продолжает про Пушкина, Лермонтова или любимого мною и ею Симонова.

Хорошо, что она у нас опять классная, в школе так мало способных учителей.

Но вот, на последней парте я опять одна.

Моя любимая Зоя сообщает мне, что девочки предъявили ей ультиматум: " Или она перестаёт дружить со мной, или они объявляют и ей бойкот."

Зойка выбрала коллектив.

Ну, что ж, я спокойна. Но и это предательство, как то, услышанное в шкафу, очень больно обжигает мою душу.

Мальчишки поголовно какие-то дурные: хулиганят, пристают друг к другу, дёргают девчонок за косы. Дурдом какой-то.

Третий урок - математика. Открывается дверь и как пушечное ядро, влетает Прохоров Николай Петрович.

Боже ты мой! Плешка , это тот милый старикашка на скамейке, которому я заливала, какая я отличница и те-де. Вот, он мне сейчас вкатит двойку или кол.

А Плешка ехидно улыбается всем, а потом ехидно в квадрате - мне. И я себе, как мама: " Ну, держись, Ольга!"

" Контрольная!" - вопит Плешка, и левой рукой ( правая у него прострелена на войне) начинает быстро строчить варианты.

Сосредотачиваюсь и внимательно вдумываюсь в предложенные условия. В первом примере сразу нахожу подвох. Я такие решала в машином учебнике за шестой класс. Во-втором - уже ищу и тоже нахожу ловушку, третий - хитрющий. Мне становится интересно. В классе - истерика, все забывают о бойкоте и просят моей подсказки. Но " Плешка" останавливает нас одним взглядом.

" Действительно - Иван Грозный!" - проносится у меня в голове, и я перехожу к задаче. И не могу её решить. Вчитываюсь и вчитываюсь в её условие, и вдруг - озарение! Задача - такая простая, но с потайным замочком. Я хмыкаю и быстро строчу решение. И вдруг вижу: Плешка стоит рядом и тоже хмыкает.

Этот двойной хмык мне очень нравится, но нужно ещё проверить контрольную, а противный Плешка отбирает тетрадь, я не отдаю, тогда он вырывает её и выгоняет меня в коридор.

Через несколько минут из класса пулей выскакивает Зойка. Мы напрочь забываем про бойкот и страстно переживаем случившееся. Пытаемся выяснить, кто прав, но тут звенит звонок и вываливаются ребята, все возбуждённые и расстроенные, а за ними - ликующий " Плешка" .

После большой перемены - опять математика. Учитель успел проверить контрольную, и в классе - смертельная тишина. Голосом без эмоций Плешка объявляет: " Попова - пять, Амелина - четыре, остальные (победно) - КОЛЫ!"

Класс непроизвольно охает. Все мрачные предчувствия полностью оправдываются.

Интересно, что последующие контрольные были детсадовскими, то-есть, программными. Все с ними более или менее справились, и родители успокоились.

Потом: тигр прыгнул опять, но я-то уже была полностью вооружена, проштудировав весь учебник пятого класса и половину шестого. И четвёрок у меня, по-моему, вообще, по математике не было.

Но посёлок не простил такого ни мне, ни " Плешке" . Все силы были брошены на то, что бы дискредитировать его. Посыпались письма в РОНО, сперва анонимные, а потом и за подписями, когда первые не сработали.

Всё вспомнили, что пьёт, играет на улице в карты с фронтовиками (в письмах было " с пьяницами" ), ходит по школе в обнимку с двоечниками.

Да. Всё это было. И пил, хотя пьяным в школу никогда не приходил, но по дрожанию тонких изуродованных пальцев и плохому настроению становилось ясным, что вечером - было, и старались ещё больше. И по школьному коридору он всегда ходил в обнимку с безобидным двоечником. Мы думали: " Может Ванька похож на его умершего в детстве сына?"

Ещё ему попомнили за грубые привычки. Плешка не выносил, когда что-нибудь жевалось или сосалось на его уроках. Он подбегал к " жертве" и сильно сжимал щёки двумя корявыми изуродованными пальцами; жалкий леденец хлопался на его руку, и он брезгливо нёс его на учительский стол и клал на чистый листик бумаги. В перемену подходи и забирай.

Отучил, но, конечно, варварским методом.

Однако и класс был дикий, особенно мальчишки из соседних колхозов и совхозов. Но я не помню, чтобы кто-нибудь из наших сел в тюрьму, или загудел в колонию. Думаю, доля плешкиной заслуги в этом тоже была.

И вот, над любимым учителем зависла чёрная туча. Надо что-то делать, и я бросилась к маме, тем более, что она руководила родительским комитетом школы. Мама долго боролась, убедила комитет, и Плешка, слава Богу, доработал этот учебный год.

Мне вспоминается ещё один занятный случай, связанный с Николаем Петровичем. На раннем этапе борьбы мама передала через меня просьбу, что бы тот позвонил ей домой.

Телефонный звонок. Плешка. Зову маму и слышу: " Здравствуйте, товарищ Плеханов" , - и что - то ещё там, по делу. Я чуть в обморок не хлопнулась, тереблю маму: " Он - Прохоров " . А она меня не понимает и сердится.

На следующий день я сидела тихо - тихо, как мышка в норке, и, вообще, не глядела на Плешку, а он дал очередную контрольную средней трудности, поставил мне " пять" и расписался через всю страницу: " Товарищ Плеханов."

В пятом классе у нас начался новый предмет - физика. Его вела Антонина Николаевна, плешкина жена, прекрасная учительница, умница, наверное, самая сильная из педагогов нашей школы, но с причудами. Рассказав сложный материал, она вдруг медленно и как бы в забытьи спрашивала: " Так или не так?" , и делала какое-то почти балетное движение рукой.

Мы, конечно, кричали: " Т- а- а- а- к!" Она приходила в себя, и урок катился дальше.

А когда Антонина Николаевна была очень довольна ответом, то переходила на " Вы" : " Вы прекрасно справились с темой." Нам нравилось.

Я попробовала почитать учебник ещё летом, но как-то не пошло, и я отложила. А зря.

Оказалось, что по физике, я почти ничего не понимаю, совсем не понимаю. Попыталась разобраться сама, потом с мамой, а та удивляется моим вопросам: " Чего же здесь неясного?" Сама, видно, не понимает.

К отцу не подступишься.

На уроке же я вопросы задавать не решалась, боялась, вдруг обнаружится бездна моей тупости, и уверовав в это, стала просто зубрить наизусть, тем более, что труда мне это не доставляло. Но Антонида Николаевна сразу всё поняла и после моего чёткого слово в слово, как в учебнике, ответа, она глубоко вздыхала и ставила четвёрку, и я была довольна. Ребята очень удивлялись, но причин не выясняли. Вот, если бы наоборот, тогда бы обязательно, вспомнили о папе-начальнике и маме - председателе родительского комитета. Правда, в последней четверти и в году она, всё-таки, поставила мне и Диме Гусману пятёрки

( думаю, Плешка её уговорил), сказав, чтобы мы не задавались: " Только вы в классе знаете материал, но глубоко не понимаете его, остальные, увы, и не знают, и не понимают."

Дима Гусман жил с мамой и сестрой в нашем бывшем доме на посёлке. Его отец, как у многих тогда, погиб на войне. Это был худенький тихий мальчик со смешным коком тёмных волос, спускающихся к длинному носу с горбинкой. При нём постоянно состоял двоечник Соломин, добрый и флегматичный дурачок, но с такими кулаками, что никто и никогда не пробовал вывести Шурку из себя.

Санча Панса не спускал с меня влюблённых глаз, а Дима... да никак не относился. Но если кому-нибудь в очередной раз не доставалось комнаты, или огорода (что в очень большой степени зависело от нашего отца ), то " обиженные" взрослые громогласно возмущались, и конечно, при детях, а в результате против меня организовывался какой уже по счёту бойкот... Вот тогда, как два верных рыцаря, возникали Дима и Шурка, и мы долго гуляли вместе, обычно молча, или я сама занимала их.

Всё смотрю на Димку и удивлялась, кого он мне напоминает: эти длинные тонкие пальцы рук... я где-то уже видела их, и выражение лица при улыбке. Мне всё казалось, что есть у нас в доме в альбоме какая - то очень похожая фотография. Быть может его отца? Надо поискать. Но каждый раз забывала.

Тем более, что в этом самом бурном 1949 году случилась моя первая любовь.

В пятом классе " Г" появился новенький, и я скоро узнала, что он влюбился в меня, узнала по заборам, исписанным краткими формулами: Толя Л. плюс Оля П. равняется ЛЮБОВЬ! Меня уже дразнили, а я его ещё и в глаза-то не видела ни разу.

А тут кстати заболел Плешка, и пятый " Б" подсадили к пятому " А" на литературу.

Ну, я на него и посмотрела. Он ещё читал басню Крылова " Волк и ягнёнок" и, надо сказать, хорошо читал, только уморительно якал на каждом ягнёнке. Некрасивый, но складный, со смешным выпуклым затылком, улыбчивый...

Ничего особенного на первый взгляд, но что-то в нём было такое, отчего все девчонки наших классов с удовольствием бы зачеркнули на заборах моё имя и поставили своё.

Я тоже с первого взгляда влюбилась, но не забывайте про заборную артподготовку. До сих пор удивляюсь силе той юной любви, и должна признаться, что больших страданий и радостей, чем тогда, я не испытывала в жизни никогда.

Теперь, вот, улыбаюсь, жалея немного себя. Кто же воспитал меня такой гордячкой и недотрогой?

Родители? Учителя? Школьная литература? А может быть, это какая-нибудь моя ущербность? Меня " магнитом" тянуло к нему, ( и его тоже), но я гордо отворачивалась и уходила в другую сторону, да ещё представляла себе эту " прекрасную" картину со стороны. А потом ревела по ночам.

Сколько неповторимых и незабываемых уколов радости: взглядов, слов, намёков и интонаций; и каждая встреча - праздник.

Ну, например. Мама, наконец-то, разрешила мне сходить на танцы с Машей, но, конечно, не на площадку у клуба, а постоять за забором и поглазеть. Тёплый вечер, пахнет липовым цветом с бывшего кладбища, которое теперь уже без плит и обелисков окружает клуб и танцплощадку. Утёсов орёт на весь посёлок и село Анискино про то, что будет с коровой, если её жизнь изувечить любовью; и также громко, не стесняясь укоряет Чарли Чаплина ( что-то тот подписал, не спросясь у Леонида, или не подписал).

А девчонки и ребята, как мотыльки и комарики, слетаются со всех сторон на этот " огонёк культуры" и глазеют на счастливчиков внутри " клетки" .

" Хозяин танцплощадки" - Валентин, контуженный фронтовик, маленький, заикающийся, пьющий, но очень славный. Он влюблён в Галину, черноглазую восьмиклассницу. Танцплощадка об этом знает и одобряет, хотя и сочувствует валиной жене и малышкам. Все любят повторять его слова, что как только Галка закончит школу, они поженятся.

Уже гремит музыка, а Галины ещё нет. Уверенная в себе и красивая, она появится позднее, когда соберутся зрители, да ещё по широте душевной протащит с собой какую-нибудь малявку, вроде меня, на два-три бесплатных танца.

Вот и первые пары вошли в круг. Пока танцуют только девчонки (мальчишки приглядываются ) и надо сказать, что-то невообразимое: какой-то совершенно дикий вальс ( а ля село Анискино), особенно глупо почему-то выглядит полька, и только модный фокстрот что-то фокстротное напоминает.

Поглядела бы Людмила Ивановна, как я за ради хохмы, отставив по местной моде локоть в сторону, выдаю эту " польку" , сельскую, колоритную.

На площадке всё время вспыхивают локальные и региональные конфликты но моментально в горячих точках появляется Валентин, спокойный, в меру подогретый, и его тихий заикающийся говорок мгновенно гасит злобу и жестокость. Им с Галкой, вообще, всегда удавалось создать атмосферу доброго дома, гостей и хозяев, а в гостях у таких славных людей и драться как-то становилось неудобным.

Ну, вот, сегодня я, к сожалению, только зритель, я - за забором. Галка приходит заплаканная. Это - вечные ссоры с матерью, что терпеть не может Валентина и постоянно создаёт дополнительные возможности посочувствовать нашим влюблённым. Я смотрю на мелькающие пары, млею от музыки, летних запахов и взрослых ситуаций на площадке.

Как сейчас помню: на мне безобразная блёкло-коричневая форма, ставшая к лету неприлично короткой. А локти, неоднократно залатанные и заштопанные, опять с дырами, но другого всё - равно нет, и голова моя по этому поводу почти не болит.

Положив руку на забор, я прижимаюсь к ней щекой и мечтаю: мне и хочется и не хочется вырасти поскорее, потому что мне очень хорошо в мои двенадцать лет, но и страшно интересно, а как это - в восемнадцать?

И тут к моему рваному локтю что-то прислоняется. Я дёргаюсь и вижу. Это Толька Летунов уткнулся упрямым лбом в самую дыру и стоит тихо-тихо, как будто бы ничего и не произошло.

А ведь весь мир перевернулся! Земля сорвалась со своей орбиты и бешено понеслась в соседнюю Галактику. Музыки нет, площадки нет, и никого, и ничего вокруг. Только мы на всём белом свете, стоим одни, рядом... и через дыру в рукаве я чувствую, какой горячий у него лоб. Надо вырвать руку, меня ведь так учили. Я же известная гордячка и недотрога, и весь посёлок знает это.

Но, Боже мой, как хорошо!. Жалко только, что на локте дыра, ну и пусть... Разве когда-нибудь было так отчаянно хорошо? Стоим. Слева кто-то шепчет, громко, взахлёб... заметили... обсуждают... Ну, и Бог с ними. Стоим!!

Потом идиотская моя натура всё-таки пересиливает. Я осторожно вытаскиваю руку, улыбаюсь Тольке, он тоже расцветает, и я убегаю.

Сейчас душа моя - это счастье через край.

Господи! Зачем же тогда я убежала? Так бы и стояли до сих пор... Ну, хотя бы... денёк, ведь лучшего-то в жизни ничего не было.

" Прекрасна ты любовь! ( Прости, Бунин за вольное изложение). Небу, огромному, бездонному, ночному, сиянью звёзд подобна ты порой."

---------- ---------- ----------- ----------

И вот последний экзамен, прости-прощай пятый класс. Побежали дни благодатного лета, приехали из душной Москвы двоюродные Виктор и Ася, и закрутилась весёлая карусель: грибы, ягоды, орехи, прятки, качели, велосипед, разбитые коленки и локти, походы на речку, комары и поездки в заповедный лес.

И " Радость моя" с другом Женькой тоже зашла к нам парочку раз, как бы познакомиться с Виктором. Потрепались, на велосипеде покатали. Какая-, никакая, а близость. И опять взгляды, взгляды... и такая любовь!

За своей необыкновенной любовью я совсем забыла об отношениях родителей. Тёплая радостная пора быстро закончилась. В очередной раз заболел Илюшка. Мама не отходит от него, тащит мальчонку обратно в жизнь. Страшно, очень страшно, а вдруг он не сможет выжить в этом жестоком мире?

Я иду к бабушке, такой мудрой: " Бабушка, а он справится?" " Всё в воле Божьей," - отвечает она.

- Бабушка, - ты же неверующая, - изумляюсь.

- " Ах, да!" - как бы вспоминает она. - Всё равно, всё в Божьей воле."

Долго с осложнениями тянется болезнь, но братик, всё-таки, выкарабкивается, и мы много играем, всё пытаюсь развеселить его, расшевелить, чтобы улыбнулся, посветлел, стал бы похожим на ребёнка.

----------- ----------- ---------- -----------

А осенью опять бед невпроворот. Летом втихомолку Плешку, всё-таки,

вытолкали из школы, послав " коллективное письмо" , где всё о том же -- аморален по всем статьям. Антонина Николаевна в знак протеста ушла, и они поменялись куда-то.

И никто не знает куда. Я чуть не заплакала, а ребята даже рады.

Вместо Плешки - сухарь и стерва Катерина Фёдоровна, человек настроения, не любящая детей, а по физике - пустое место - злобный толстяк по прозвищу " Колёсико" .

Но самая печальная новость, даже сказать не могу... У моего Любимого теперь новая настоящая любовь - разбитная Тамарка, машина подруга. Они везде вместе: и в кино, и на танцах, и в тихих тёмных уголках. И плевала эта парочка на разговорчики тёток и бабок посёлка с их домостроевскими настроениями.

Об этом уже первого сентября сообщает Люська. Как ни стараюсь удержаться, но лицо выдаёт. Люська-зараза ещё унижает меня своими утешениями , говоря: " Да ты не расстраивайся, он кобель и уже мужик."

- Как мужик? - не доходит до меня.

- Да я с ним летом в одном лагере была, он там с тремя девчонками переспал.

- Ну, и шут с ним, - беру себя в руки, - пусть хоть гарем открывает.

Люське хочется сказать ещё что-то, но я решительно прерываю разговор, садясь, как всегда одна на свою любимую последнюю парту у стенки. А в голове только одна мысль: " И как же я теперь буду жить дальше?" Внутри горит и болит, сердце стучит так гулко... Боюсь, что слышно даже на первой парте, и слёзы совсем близко. И никакой надежды, сердцем понимаю, что в этот раз Люська не врёт. Они уже мелькнули передо мной сегодня, весёлые и озорные.

Машинально гляжу на Люську, усевшуюся впереди меня, и вдруг впервые замечаю, что мы с ней чем-то похожи. Одно - разное: я - тёмно-русая, а она - совсем беленькая. Потом понимаю - одинаковым выражением лица. Люська тоже страдает, значит, и она влюбилась, и конечно, в того же.

Как досидела уроки, не помню, как бросилась стрелой домой к своим родным и любимым, не знаю.... А там, оказывается, тоже неприятности. Мама рассчитала домработницу, а та ей нахамила. Потом оказывается, что всё в обратной последовательности.

Из-за больного сына и бесконечных родственников, постоянно проживающих у нас, мама не справляется с Большим домом. Поэтому к нам иногда приходит Таня Киреева стирать бельё и мыть полы. Такая смешная, некрасивая, вся какая-то корявая мордовка с тёмнокрасным лицом. На голове у Тани - неизменный цветастый платок, повязанный попоной. Во время работы, и особенно, после, когда мать кормит её, она потрясающе потеет. Как же она потеет! Сперва на лице и шее возникают крупные капли, они сливаются в ручейки, которые текут и текут по танину лицу, затем и по белым, абсолютно белым, в противовес лицу, рукам. И всё время, пока она ест, текут эти воды. Мама подкармливает и таниного сынишку, незаметного, серенького. Оба смешно несут ложки со щами над куском хлеба, дабы не пролить ни капли.

Так вот, наш отец Тане чего-то там не выделил: то ли комнаты, то ли огорода.

Тогда она пришла к маме и устроила скандал.

- Нет, ты представляешь, - рассказывает мама. - Таня мне заявляет: " Когда Дмитрий Алексеевич нас о чём-нибудь попросит, то мы - всегда-пожалуйста, а если нам чего надо, так, видите ли, нельзя."

- Господи, - говорю я. - О чём же Таня он вас может попросить?"

А она в ответ: " Вот этого вам, Марина Андреевна, знать не надобно,"

Мама как-то слишком переживает инцидент. Догадываюсь, не только эта неприятность свалилась на её голову.

Что-то нам с нею сегодня не везёт.

А дело оказывается в том, что уже третий день подряд, как только отец выезжает с завода на обед, раздаётся звонок (об этом мне зачем-то докладывает бабушка) и женский голос, один и тот же, сообщает, что Дмитрий Алексеевич поехал на квартиру к диспетчеру Антонине. Я никак не реагирую. Диспетчер - глупая, немолодая и нескладная бабёха; руки-ноги, как кривые палки, в разные стороны смотрят. Правда, по аналогии кое-что вспоминается, но не хочу..., не могу я больше! У меня и так перебор гадких ощущений.

Отец приезжает через час, и дома начинается шум. Скандалят, ох, как скандалят: мама тихо, бабушка громко.

Попов возмущается, говорит, что заезжал на стройку нового корпуса, и вообще, день был неудачным, всё не так, а тут ещё вы со своими бабскими сплетнями. Интересные, при этом, у моих родных лица; мамино - покрасневшее и опухшее от невыплаканных слёз, в глазах плещется беда ( вот, и я сегодня, наверное, выглядела также), у бабушки - неверящее, ехидное и злое, а у отца - всё-таки виноватое, ох, какое виноватое... Но... словами этого не выразить.

Однако в полночь, прокручивая случившееся, ещё и ещё раз начинаю понимать... Это было лицо человека, которого застали на месте преступления. И не в первый раз я видела это выражение на отцовском лице.

А тогда все вдруг неожиданно успокаиваются . Я рассказываю родителям про Плешку, они дружно расстраиваются. Мама ещё собирается за него побороться, но всем ясно, что поезд уже ушёл.

Ни завтра, ни послезавтра в школу идти не хочется, ни одного приличного учителя, кроме Валентины Ивановны не осталось. Мальчишки совсем пошли в разнос: грубят учителям, постоянно организовывают короткое замыкание, а потом в темноте ( мы теперь во вторую смену) взрывают пистоны, обливают чернилами девчонок и учителей, натирают для слабонервных педагогов учительский стол чесноком. Я уж не говорю про рогатки, подзатыльники друг другу и нам.

Особенно безобразничают на химии, которую никто не любит. А учительница? Ну, она совсем совсем ещё недавно работала здесь же, в школе уборщицей, а теперь..., как бы пытается ухватить кое-что по молекулам... заочно.

У меня с химией проблем нет, дома - родной специалист. А вот с физикой - опять трудности. Ничего не понимаю, хотя Иван Павлович что-то, где- то, когда-то закончил и материал в пределах открытого учебника знает, кроме того, правда, что - мелким шрифтом. И ещё задачи ему не даются.

Зато мне не стыдно задавать физику вопросы. Интуитивно улавливаю, что разрыв в наших знаниях невелик.

Вот и сегодня, ничего не поняла про теплоту. Спрашиваю его: " Мне Ван Палыч неясно, как это они, молекулы воды, при нагревании начинают бегать быстрее, и даже испаряются. Насовсем или нет? А почему же молекулы чайника не бегают."

-Фу, ты Попова ! Какой глупый вопрос ( в классе все довольны) . В чайнике, тьфу, сосуде - молекулы другого вещества, и они тоже начнут двигаться при большей температуре.

- А вот мы забыли чайник на плите ( все радостно хохочут, думая что я ёрничаю). Он стал совсем красный, а потом остыл, и - ничего. Всё на месте. До сих пор чай пьём.

В классе смех, и всякие советы: " А у нас - расплавился" . " Не будьте растяпами." " А чай слаще не стал?"

- Ну, как ты не понимаешь!? - сердится физик. - Вот вы на перемене побегали - побегали, звонок зазвенел - вас позвал, и вот все на местах. Так и при остывании молекулы чайника оказались на своём месте. И чайник ваш, слава Богу, жив.

- А кто же их позвал?

У меня что-то мучительно сдвигается в голове, продираясь сквозь дебри обычных понятий. С болью, с хрустом. Я стараюсь удержать тоненькую серебристую змейку-догадку, сверкнувшую среди бурно выпирающих вопросов. Вот - вот, она мелькнула эта ниточка, но всё смыкается снова, и я слышу крик красного, как рак, Колёсика: " Ты что! ? Совсем что ли спятила, на что намекаешь? Закон природы, вот кто!"

" Колёсико" - это славное прозвище нашего Ивана Палыча, которое переходило по наследству от старших поколений к младшим и никогда не менялось. Несомненно, и во всех прежних школах его называли " колёсиком" , и во всех последующих.

Во-первых, в любом разрезе он представлял собой правильное колёсико, вернее круг, приближаясь в объёме к шару. Как это ему удавалось в голодные послевоенные годы? Непонятно. Может быть, он был болен? Хотя... его румяная физиономия деда мороза входила в противоречие с подобным предположением.

Во-вторых, физика по " Колёсику" начиналась с блока. Он так нежно любил эти созданья человеческой мысли и рук, что возвращался к ним на каждом уроке. Я и сейчас, столько лет спустя, без запинки, окая, как он: " Колёсико с жёлобом по окружности, вращающееся вокруг оси, вставленной в обойму..."

Ребята " доводили" физика умеренно, зная, что на экзамене проблем не будет. Лаборантка разложит билеты по-порядку, все их заранее поделят, и из его же толстой зелёной тетради выпишут решение задач.

А я поступила совершенно неприлично по кодексу нашей ше-ше-ше (поселковой средней школы).

Вопросы у нас задавались только для того , чтобы посадить физика в лужу. Тем более, не надо было вылезать мне при таких-то необыкновенных родителях.

Но тогда ещё выходка моя обошлась, только ребята поспрашивали про здоровье чайника. Потом дома я долго пыталась вспомнить ту мыслишку, ту маленькую блёсточку, но не получилось, и на чердак её, в самый дальний угол, потом разберусь и пойму. Ещё такая огромная жизнь впереди.

Второй раз полное непонимание навалилось на меня вместе с законом

всемирного тяготения. Как это? Гайка и пёрышко одновременно упадут с башни. Но " Колёсико" уже не попал впросак, быстро прихлопнув меня законом природы.

Полная же аннигиляция произошла с водой. Точно не помню тему урока, но что-то жидкое. Отдельные слова физика долетали сквозь туман: температура кипения, замерзания, Цельсий, Кельвин... плюс четыре градуса тепла постоянно под слоем льда.

Перед глазами сверкала и переливалась вода, такая удивительно разная: тёплая и ласковая, как в Чёрном море ( хотя никто из нас там, конечно, не был, а когда побывала, оказалось, что всё - правда; она такая, как на том далёком уроке физики).

А вот длинные волны океана - совсем другие, строгие и страшноватые...

А наша речушка с таким добрым характером и милыми лягушатами, или тёплое озеро в деревне, куда жарким днём стягивается вся живность, включая детей... А какой дивный вкус воды из-под крана, когда набегаешься до упада в жару, а летний дождь, звенящий, летящий и сверкающий; а весенние лужи, нет, не лужи - золотые растворы, а капель, а спящая вода-снег, а промозглый осенний туман, а " ледяная рябь канала." А ведь иногда горячая вода кажется холодной, а холодная - по обмороженным рукам - огненной! И кто-то наш, русский, выдержал, когда фашисты поливали его водой на морозе... Ледяной водой... И жизнь возникла в воде, а вода в пустыне - это жизнь...

Мысли переполняют меня . Опять что-то прорывается, кристаллизуется, и я выпаливаю: " Ван Палыч, а вода - это живое существо?" - и начинаю что-то сбивчиво объяснять.

Класс радостно ржёт, Колёсико очумело молчит, а потом выгоняет меня за дверь. Брожу по длинному школьному коридору, в голове ни одной мысли, захожу в туалет, мою лицо противной водой, отдающей хлоркой...

И эту мысль - опять на чердак, додумаю потом. Я, конечно, ещё не прочла тогда про спасительный " чердак" Гашека ( никто лучше его не скажет), и ещё не знаю, что " понять - это значит - упростить" , но одно мне предельно ясно, что лучше совсем без учителя, чем с учителем плохим.

" Колёсико" , твёрдо уверенный в том что я хулиганю, влепляет мне четыре с минусом за четверть.

" Ты заслуживаешь только тройки, - громогласно заявляет он, а потом как -то смутившись, - но в журнале, к сожалению, не оказалось ни одной."

Посёлок ликовал, как всегда громогласно обсуждая и это действо. Все были рады, что наконец-то, нашёлся настоящий человек, который не убоялся начальника, и его дочке - по заслугам, без блата! Конечно, всем как-то немного не по себе, что этим " героем" оказался " Колёсико" .

Мама была очень недовольна и выдала мне " по первое число" и от себя лично, и как " председатель родительского комитета" , чтобы не позорила фамилию. Во всяком случае, вопросов я больше не задавала, и всё реже сверкали в голове серебряные змейки.

Зато, применив испытанное средство, я добилась пятёрок по физике в остальных четвертях, ведь " Колёсико" не утруждал себя проблемой, понимает или нет ученик его предмет. Правда, расставаться с геройским шлейфом ему очень не хотелось, и он всю вторую четверть спрашивал меня на каждом уроке, а потом, конечно, ему это надоело.

А вот, на линии фронта в шестом " А" почти без перемен, и уже не только Люська с Тонькой плетут заговоры, да и не люськина эта музыка. Есть ещё композитор и дирижёр: " Серый кардинал и его воинство. - Анастасия..."

Настя Савельева - вторая ученица в классе, тихая такая, с виду спокойная, некрасивая, очень-очень упорная. Из-за плохого сердца вечно освобождённая от физкультуры.

Ещё на посёлке меня удивляло, как подолгу Настя и её мать сидели у своего дома на лавочке и сплетничали. Аудитория всегда находилась: то молодухи с детьми подсаживались, то старушки приползали поболтать.

На какие средства жила эта семья - не могу понять. Отец работал слесарем, беспробудно пил и рано умер. Мать болела сердцем, часами " загорала" на лавке и воспитывала маленького сына. Тот подрос, запил и тоже умер.

Как почти у всех на посёлке, был у Савельевых сад, но я ни разу не видела Настю и её мать с граблями или лопатой. Наверное, всё-таки, отец, очухавшись немного, обрабатывал его.

В общем, набралась Настя на этой скамейке " житейской мудрости" , и очень ловко, исподтишка стала руководить нашим коллективом. И только меня и дочку учительницы, тихую Катю, Савельевой не удалось подмять под себя, да и мальчишки её в упор не видели и в этих " художествах" не участвовали.

Когда я поняла расстановку сил, мне стало легче. И хотя было тоскливо без подруг, решила: " Обойдусь" , - и стала дружить с ребятами, которые к середине года пришли в себя. И как-то вдруг оказалось, что я имею у них большой успех.

Всё, как у всех: сначала дразнили и дёргали за косы, потом стали писать записки и фотографировать. В классе был всего один аппарат у Петра, двоюродного брата Димки, но мои фотографии - у всех мальчишек.

Позднее мы стали бродить кампаниями: я и шесть-семь пацанов, что девчонок страшно раздражало. И на школьных вечерах я никогда не стояла у стенки, но предпочтения никому не отдавала, а если лезли с поцелуями или объяснялись, то жёстко обрывала. Чего греха таить, в сердце, попрежнему, был один, тот самый предатель; и никак не забывалась эта такая ранняя любовь.

В конце последней четверти Настасья, наконец-то " решилась наказать" мою любимую Валентину Ивановну, убедив всех " сорваться" , как тогда говорили, с её урока. Мы с Катей, зная о последствиях, упрямо остались.

" Любимых - не предавать!" - стало девизом моей ещё такой коротенькой жизни.

А на завтра, конечно, расплата: посол серого кардинала, дура-Люська, заявляет мне: " Знаешь, в нашем классе, и не только в нашем, ты - не одна Попова. "

Всё понимаю, и спокойно в ответ: " И много их?"

" Да - да !"

" Ну, и хорошо , - говорю, - Поповы - они способные."

И отхожу, а на душе... погано. Дома телефонными звонками мать изводят, в школе мерзкие шуточки и намёки не смолкают. Мне это дело надоело. Как позднее споёт Высоцкий: " Лечь бы на дно, как подводная лодка, и позывные не передавать."

Думаю, нервы не выдержали, и ночью мне приснился отец в том самом вагоне в конце войны. Только во сне он спокойно и жёстко сказал: " Я полюбил другую женщину и ухожу от вас." И я горько плачу, просто, заливаюсь слезами, и не только потому, что он не любит нас и маму, а главное, что не родится уже теперь никогда наш славный Илюшка.

Меня будит бабушка, успокаивает, обнимает, говорит что-то тёплое, потом поит валерьянкой, а я всё никак не могу остановиться. " Ну, что-ты, - шепчет она, - всё так неплохо складывается."

" Ничего себе - неплохо, " - отвечаю.

Не знаю, понимает ли меня бабушка, говоря: " Разве это плохо, тяжело было в революцию, в голодуху - ужасно, в войну, а сейчас - обыкновенная жизнь."

" Это - не обыкновенная жизнь, - рыдаю я, - а какой-то мрак и ужас."

" Успокойся, всё хорошо, а будет ещё лучше, просто, тебе приснился плохой сон."

Она укачивает свою глупую внучку, как маленькую, и меня, наконец - то, отпускает, и дальше, слава Богу, - безо всяких снов.

Несколько дней после всего этого я хожу вялая, а потом заболеваю дифтеритом. Где я ухитрилась его подцепить? И в школе, и дома, никто, даже Илюшка, не заболел.

Когда меня привезли в стационар, болезнь была уже сильно запущена. Старенький доктор повздыхал-повздыхал и вкатил лошадиную дозу сыворотки. Первые дни было очень тяжело, но опухоль и боль в горле исчезли, и несмотря на высокую температуру было так приятно ни о чём не думать и наслаждаться покоем.

Лёжа одна в инфекционном боксе, куда никого, даже родителей, не пускали, я спокойно обдумала свою и нашу жизни и... согласилась с бабушкой.

Потом меня перевели в общую палату, где лежали шестнадцать девочек, от трёх до пятнадцати лет и маленький годовалый Петька. Девчонки были славные, мы подружились, и как-то приспособились к ужасным больничным условиям того времени: дыры в стенах, тараканы, блохи и мыши, целые полчища мышей. К вечеру, когда уходили нянечки и сёстры, серые-хвостатые вылезали и шастали между кроватями, отыскивая жалкие крошки.

Дети страшно пугались: визжали, плакали, звали дежурную, но никто, конечно, не приходил. А я совсем не боялась: мыши были такими несчастными, худенькими, голодными, но шустрыми.

Потом все шестнадцать стали собираться на моей кровати. Малышки обнимут меня, ножки подожмут : " Расскажи сказку, пожалуйста." А мне что? У меня этих сказок в голове - сотни. Да ещё Илюшка в своё время вытащил не меньше тысячи.

Вот и пересказываю им великое, прочитанное ещё в первом - втором классах, избегая, однако страхов и ужасных историй.

Осмелев немного, дети стали с моей лёгкой руки подкармливать мышей. Теперь те точно в десять часов выскакивали из дыр в стенах и прямиком бросались к моей кровати, забавно выпрашивая корочки хлеба и другие остатки, которые мы уже специально собирали мышиному народцу.

Вот такую картину и застал однажды суровый главврач, неизвестно почему появившийся ночью в больнице. Наверное, был какой-то уж очень тяжёлый случай. Что тут поднялось! Крики, шум , откуда-то появилось уйма персонала. Мы и мыши в страхе разбежались по своим местам. А назавтра пришёл какой-то дедок, насыпал в мышиные норы яда и замазал их цементом.

Малышки хором рыдали, как на похоронах.

И тут меня опять прихватило. Началась сывороточная. Лошадиная доза лекарства отвергалась организмом и вылезала по всему телу огромными пузырями, слившимися на животе в одну необъятную подкожную лужу.

Было так тяжело, что на ночь со мной оставили симпатичную старенькую сиделку, и она, что-то нашептывая, всё прикладывала к моим губам мокрый холодный бинт. Я металась, теряла сознание. Очнувшись, просила хотя бы один глоточек воды, но в ответ только одно: " Нельзя, милая, тогда будет совсем плохо."

" Куда же хуже?" - задыхалась я.

" Ничего, выкарабкаешься, да и Бог такой славной девчушке обязательно поможет."

Когда немного полегчало, ко мне стали приводить толпы студентов - демонстрировать классический синдром. И тогда же из объяснений врача я поняла, что побывала на самом краю.

Раньше я завидовала девчонкам в подобной ситуации, а теперь от невозможной слабости, мне было всё равно. Вместе со студентами я бессмысленно рассматривала своё жуткое тело, покрытое лопающимися пузырями, и сама себе напоминала какое-то больное растение.

Голова долго - долго была абсолютно пустой, но видимо, так было нужно, и постепенно-постепенно я начала оживать.

Вернувшись через два месяца в постылый шестой " А" , сразу увидела, что на моём месте у стенки новенькая - Валечка Петухова, славная, смешливая, белокурая, и какая-то вся пушистая, вроде созревшего одуванчика. И главное, не с посёлка. Я села рядом: физику мы проболтали, литературу - тоже и... подружились. Бог послал мне за муки подругу, светлую и бесхитростную Валюшу.

Люська неожиданно радостно меня встретила: " Без тебя было так скучно.

(Ну, конечно, измываться не над кем.) Приходи ко мне сегодня в гости после школы."

" Пошла ты..., - думаю, но вслух - другое, - не могу, слабость ещё никак не проходит, а домой тащиться, сама знаешь, два километра."

" Ну, ладно, - задумчиво шепчет Люська, - я принесу завтра. - А ещё ты слышала, что отца Летникова перевели на новую работу, и они уехали в Москву?"

Тоже неплохо, упорхнула моя " великая любовь."

Уже на следующий день " серый-серый" кардинал двинул полки. Непорядок, ведь, в королевстве. Сама подошла к Валюше и сказала, как приказала: " Смотри, если будешь дружить с Олей, мы тебе объявим бойкот, и ты останешься без подруг."

" А мне никого и не надо, мне с Оленькой лучше всех," - радостно пискнула та , улыбнулась " кардиналу" , повернулась и радостно поскакала ко мне. Вот вам и малышка Валька.

Вечером того же дня звонит телефон, слышу радостный, такой знакомый голос.

" Привет! Как здоровье? Дифтерит не загрыз? Знаешь, у нас тут беспросветная скучища. В школе одни парни, а с девчонками встречаемся только на " Вечерах" . И все они такие дикие, даже подойти к мальчишкам боятся."

" Ничего, - думаю, найдётся и посмелее."

- Приезжай завтра вечером, у нас будет вечер в школе. Я встречу тебя у Киевского метро.

- Спасибо, - ему в ответ ( такая воспитанная стала после болезни) , - не могу пока ещё, ( и навсегда теперь) добаливаю.

- Жалко, - вздыхает Летунов, - ну, я ещё позвоню.

" Не позвонишь, уже этим вечером и найдёшь," - полагаю, и всё сбывается.

А если бы целую жизнь так, как у отца с матерью?

Назавтра Люська показывает фотографии маленького смешного братишки, только что появившегося на свет - Сашки, а потом и своего старшего брата. Олег учится в одном классе с Машей. Фото из ателье, красивое, в коричневых тонах.

И глядят на меня с него большие глаза моего молодого отца, обрамлённые его же бровями, светится улыбка на губах, такая знакомая.

- Правда, красивый? - спрашивает Люська.

- Правда, - говорю, а в глазах темнеет и подступает дурнота.

- Что с тобой? - вроде бы откровенно пугается она.

- Не обращай внимания. Это всё от слабости. А он, - шепчу - на какого-то " артиста" похож.

- И мне так кажется, - грустно улыбается Люська.

Через неделю, несмотря на недовольное мамино ворчание, побежала в клуб к Людмиле Ивановне. Посияли. В кружке все довольны, потому, что нас осталось всего-то семеро: Люда, Люська, Епишкина, Юля и я - большие уже девочки, и двое малышек - Инка и Ниночка.

Теперь понимаю так: девочки с характером. А об ушедших Людмила Ивановна и не жалела.

Началась серьёзная и очень тяжёлая работа, зато потом мы собрали неплохой урожай.

Были летние гастроли по подмосковным пионерлагерям с неизменным успехом. На разнообразных смотрах художественной самодеятельности Москвы мы почему-то всегда занимали второе место. Помню концерты в нашем клубе, воинской части, и однажды даже в театре Красной Армии, где нам тоже что-то удалось " занять" .

Стало традицией, что на наши репетиции сбегаются мальчишки из других клубных кружков: драматического и духового оркестра; стоят с открытыми ртами, глаза горят. А мы стараемся под их взглядами ещё больше. Людмила Ивановна не запрещала.

И даже слава тронула меня слегка своей ржавчиной. Выступали мы как-то в московской школе, и первым шёл мой сольный цыганский. Танцевала я его неважно, гибкости дикарской мне немного не хватало, а удали было чересчур. И за то, и за другое сильно доставалось от Людмилы Ивановны. Но мама сшила хороший костюм, да плюс эта моя лихость, да улыбчивость, и всегда - огромный успех.

И на этот раз тоже вызывали на " бис" до бесконечности, и пришлось танцевать два раза. С удовольствием, конечно, с большим удовольствием. Но даже не в этом было дело. Публике запомнилась моя простая фамилия, и когда мы танцевали остальное, то все выискивали меня и радостно кричали: " Вон - она, вон - цыганка!" И хлопали, скандируя: " Попова!" Вот тогда всё во мне засветилось и заиграло, а девочки совсем потускнели. А Люська после этого моего успеха ушла из кружка. Сообразила, что теперь уже не скажешь: " По блату." В чужой школе, где никто не слышал про моего (нашего) отца.

Людмила Ивановна болела, и узнав потом от руководителя духовым оркестром, какой я имела успех ( он тоже захлёбывался от восторга) очень расстроилась. Тогда мне ничего не сказала, зато долго цеплялась, ругая за малейшие провинности.

И уже много спустя, наедине, у неё за чаем предупредила, что бы я не задавалась, потому, что у меня ещё очень мало успехов и достижений. Потом прозвучало: " Да, у девочек ещё меньше, но и у тебя мало, а в школе понравился твой пышный костюм и твоя славная мордашка. И что они, вообще, видели в этой школе?"

И начались чудные рассказы о Большом театре, из которых я вдруг поняла, что в школу Большого в тринадцать лет мне уже поздно. И странные мысли охватили меня: горечь - с одной стороны, и облегчение - с другой. Да, как труден хлеб балерины, я к тому времени успела хорошо понять. А подробнее разъяснила её подруга. Была у нас в клубе такая " три притопа, два прихлопа" , - массовик-затейник и руководитель всей клубной работы в посёлке.

Грубая, неотёсанная, с хриплым прокуренным голосом, а ведь надо же, и она влюбилась в Людмилу Ивановну и не отходила от неё ни на шаг. И на занятиях, и в поездках - всегда с нами и смотрит с обожанием и на нас, и, особенно, на Мастера.

Вот она и ляпнула мне: " Мы бы давно отправили тебя в школу Большого театра, если бы не твоё больное сердце."

Моё больное сердце? Да, конечно, я и сама чувствовала это. С физкультурой у меня не очень ладилось: и на лыжных гонках, и в беге на длинные дистанции - всегда приползала последней. И даже простые семейные прогулки мне были так тяжелы. И эта слабость после занятий в кружке, и эта потливость. Значит, у меня больное сердце.

Я сказала маме, что у меня болит сердце, и та потащила меня в поликлинику. Врач ткнула несколько раз трубочкой и заявила: " Всё в полном порядке." Мама поверила, а я - нет. Слишком хорошо помнились мои возвращения с балета. И ещё я тогда поняла, почему у меня всегда получается здесь и не выходит на физкультуре. Только из-за Людмилы Ивановны. Ведь я смотрю в её глаза, такие любимые глаза... Да, я люблю эту женщину всей душой, большой или малой, но всей; и гораздо больше, чем балет, хотя его всё - таки тоже люблю.

И вот однажды, уже совсем поздней осенью, на очередном концерте в нашем клубе появился представительный мужчина, который отличался от поселкового народа, как инопланетянин. Тогда я, конечно, не могла точнее выразить свои ощущения. Чем отличается? Но впечатление было потрясающим.

И Людмила Ивановна... была какая-то неожиданно возбуждённая и - чужая.

А мы, как всегда танцевали, и никаких особых наказов и приготовлений не было. И после - обычное: кому улыбка, кому разнос. Она, правда, предупредила нас, что на концерте будет её муж, а " три притопа" радостно хихикнула.

Мы сообразили, что не муж, но нисколько не взволновались. А потом мама, случайно оказавшаяся в следующем ряду от этой странной пары, потупившись и как-то озадачено, сообщила мне, что из всех нас " инопланетянин" выделил Юлю и меня, сказав: " Это прекрасные девочки!" А Людмила Ивановна просто излучала радость. Но почему моя мама была такой необычной после концерта, так и осталось непонятным. Я долго чего-то ждала, но ничего не произошло.

---------- ---------- ---------- ---------

Незаметно прошли седьмой и половина восьмого классов, и я вижу себя на катке около нашей школы. Рядом Мишка Короновский, он давно и безнадёжно влюблён, но ответные чувства во мне совсем не пробуждаются. С коньками у меня тоже ничего не получается. Многолетний балет хорошо укрепил, но не те мышцы. Недаром одна из заповедей Людмилы Ивановны звучит так: " Балеринам на коньках строго воспрещается!" А так хочется, но через полчаса ноги отнимаются совсем.

Мишка старше меня на год. Это способный и надёжный парень, сильный и упрямый, как паровоз. Он хватает меня в охапку и тащит полкилометра от катка до дома машиной подруги, где мы переодеваемся.

Всю дорогу бедняга глядит влюблёнными глазами, всё надеется, что оценю. И маленький его братишка Генка вечно крутится вокруг нас: " Жених и невеста" , - пищит. Бойкий такой, смешной, светленький. Я как -то Мишке: " Вы такие разные с братом, словно вас не одна мама родила." И сразу смолкла, потому что он покраснел с ушами, тихо пробормотав: " Не мама, а отцы." " А , - говорю, - мне, вообще-то, до фени."

Сейчас - то никаких отцов у них не осталось: мать одна надрывается, тянет и работу и дом. А Генку воспитывает старший брат.

Мишка опускает меня на крыльцо и вдруг...

" Здравствуйте, мои хорошие," - тихо и необычно звенит в зимней тишине тот самый голос, который узнаю даже на том свете.

И Мишки уже нет, рассосался, как парок изо рта в морозном воздухе. Не забыли ещё в посёлке о нашей большой, но короткой любви.

- А ты его совсем не любишь, - насмешливо говорит Летунов.

- Неужели так заметно? - улыбаюсь.

- Я за тобой уже целый час наблюдаю. Ты стала такой красивой.

" Что же случилось с моим сердцем, - думаю, - почему оно не почуяло, не откликнулось? Отчего и сейчас так спокойно и размеренно делает свою обычную работу?"

- Подожди, - говорю, - сейчас переоденусь и выйду.

Потом ... мы медленно и молча бредём в сторону нашего дома.

- Мне, просто, нужно было увидеть тебя, - взволнованно шепчет мой спутник, - и посоветоваться. У меня беда.

И дальше, перебивая самого себя, выплёскивает мне.

- Понимаешь, сложилась кампания, где было весело, душевно и просто, но как-то раз перебрали. А через месяц Райка... заявила, что у неё... будет ребёнок, что от меня. А я не помню совсем ничего. Её мать моим предкам по телефону, а мой папаша на меня с кулаками: " Убью! Выгоню из дома." Требует, чтобы я перешёл в вечернюю школу и одновременно работал. Помогал. А через два года - женился! На этой стерве! С неизвестно чьим ребёнком. Что же мне делать? Почему ты (! ) молчишь?"

- Ну, что же я могу сказать - удивляюсь? - От тебя два года ни слуха, ни духа. Столько всего было и... без тебя... Какой ты теперь, разве я знаю? Но думаю: всё образуется. Отец остынет и успокоится, сам говорил, что он в тебе души не чает. И вообще, девчонка могла , просто , испугаться.

- Ты говоришь так, как... ( первый раз за наше знакомство Летунов не находит слов) , как будто ты... тебе... всё равно.

И странно, но мне, и правда, безразлично. Неужели, я, всё-таки, наконец- то освободилась от этой напасти, от такой необъяснимой мании... любви, которая вдруг унеслась, как по знаку волшебной палочки, куда - то в неземные дали.

Всматриваюсь в Тольку: растерянное лицо, такое обыкновенное, дрожащий подбородок, нелепый облезлый кожаный шлем на маленькой головке с острым затылком.

- А быть может... всё-таки... сходишь со мной к отцу?

- Господи, до он же меня ни разу не видел.

- Ну, как же, на все концерты и в клубе, и в батальоне всегда приходил.

- И правда, что-то вспоминается: рядом с Толькой... всегда... кто-то грузноватый... пожилой, в военной форме. Такой же улыбчивый, как сын.

- Он так хотел, чтобы мы с тобой... у нас с тобой... получилось. - Здорово же тебе досталось, - говорю. - Но всё проходит, и это пройдёт. Брось хандрить. Завтра придёшь в себя и ещё пожалеешь о сегодняшнем разговоре.

- Может быть, - задумчиво произносит Летун, и мы тепло расстаёмся. Теперь уже точно, навсегда.

" Прощай же навсегда, навеки Брут!

А если встретимся, то улыбнёмся;

А нет, - так мы расстались хорошо."

На следующий день уже все знали о нашей встрече. Люська, конечно, первая не выдержала. " Зачем приезжал Летунов?" - спросила.

- Предложение мне сделал.

- А ты?

- Отказала.

- Не ври!

- А ты не лезь, куда не следует.

И тут вижу Валюша, мой светлячок в слезах. " Что с тобой?" - шепчу. Оказывается, на следующий год ей, скорее всего, придётся учиться в другой школе, которую построили прямо рядом с их домом.

- Сто лет строили, и наконец-то, построили. Как же я буду жить без тебя? - сокрушается " Петушок" . И у меня холодеет в груди.

Каждое утро Валю привозит на старой чиненной - перечиненной развалюхе дядя Володя.

" Второй папа, - как она его называет, и всегда в глазах малышки страх. - Не спрашивай про первого, родного."

Я и не спрашиваю, захочет, сама расскажет.

И вдруг решилась: отец - в тюрьме, конечно, подставили, помогли и надолго. Мама с отчимом родили брата Сашку.

" Дядя Володя его так любит, - говорит подруга, а потом - глухо. - И ко мне неплохо относится, быть может, ещё повозит меня в нашу школу до конца девятого класса."

На следующий год " второй папа" напрочь отказался возить Валюшу, грубо сказав ей: " Тоже мне, подруга, это что ли та дурочка с чёлочкой? Да сотню таких за бесплатно найдёшь." И закончились у " Петушка" хорошие отношения с отчимом.

А пока мы ещё вместе. В последний день перед экзаменом провожаю Валюшу до автобуса. Уже пять штук пропустили, всё прощаемся. Из шестого выскакивает Инка - балеринка.

" Ты куда пропала? - удивляюсь я. - Совсем не приходишь на кружок,"

" Да... знаешь, - говорит она как-то смущённо, - я теперь танцую в ансамбле."

И объявляет мне, что тот " инопланетянин" на концерте в клубе, этот " жук в муравейнике" оказался великим Моисеевым. Тогда он отобрал Юльку, меня и Инку к себе в ансамбль, и начались переговоры с родителями.

Юлькина мать наотрез отказала: " Какой ещё ансамбль? А кто будет пасти корову и нянчить малыша?"

Моя же мама, ни секунды не сомневаясь, произнесла: " Дочка должна получить высшее образование. И - точка!"

А тоненькая, как былинка, Инка, уже танцует в ансамбле у Моисеева.

Умом понимаю правоту матери, но так обидно, что скрыли, не посчитав за человека. Я хотя бы порадовалась оценке, поставленной мне Моисеевым. И Людмила Ивановна... тоже ... ни слова. Ну как же так...

Пришла расстроенная домой и нарвалась на очередное телефонное " приветствие" по поводу новой любовницы Дмитрия Алексеевича. Со злости отключила телефон. Через пятнадцать минут примчался отец и целый час ругался: ему, как раз, нужно было предупредить нас о том, что придёт не один, а с невестой для истосковавшегося пса Дика. И категорически: " Не высовываться! " .

Очень интересно, и мы с Машей подглядываем из окна.

Отец приходит скоро с каким-то суровым мужчиной, овчаркой и мальчиком лет тринадцати. Мужик с собакой отправляется на " свадьбу" , а отец с мальчишкой начинают вырубать сухие вишни. Парнишка орудует топором ловко, почти, как Попов.

" Это - Витька, - тихо сообщает мне Маша, - сын Тани Киреевой, нашей бывшей домработницы." " А-а" , - отмахиваюсь я , мне это совсем неинтересно. И тут же внутренне содрогаюсь, внимательно вглядываясь в обоих под окном. Мальчишка совсем непохож на Таню. Зато! Руки! Вот руки у него, просто, слепок с поповских. И может быть, ещё и глаза... Отец хлопает Витю по плечу, тот улыбается, и эта улыбка, такая знакомая, всё расставляет по своим местам.

А Маша добивает меня: " И Генка Короновский - тоже."

Я резко отворачиваюсь и ухожу, успев, однако, бросить взгляд на нашего многодетного отца... И напрасно. Увидев дочерей в окне, он преображается, и лицо его..., да-да... опять с тем же самым многозначащим выражением, как тогда на лестнице у дверей секретарши, как в преферансе с " ангелочками" , и как , увы, в купе поезда.

Плохим артистом был наш отец, хотя и посещал довольно долго драматический кружок, но потом-то пересилили другие интересы.

---------- ---------- ---------- ----------

1953 год. Болезнь Сталина, тревожные бюллетени. И вот пятого марта, утром, после печальной музыки сообщают, что умер великий вождь всех времён и народов, властелин огромной земли, неба над нею и коллекции атомных бомб.

Мы с бабушкой у себя наверху слушаем радио, переживаем. Наверное, надо бы заплакать, но слёзы никак не образуются. Тут к нам поднимается мама, видит мои потуги и неожиданно: " Будет дурака - то валять, тоже мне - родного потеряла!" Я потрясена, родители как-то мало говорили о вождях, но первый тост на праздниках, конечно, всегда был за великого Сталина. Я чрезвычайно уважала свою маму за это высказывание и тогда, и потом. А вот бабушка-дворянка искренне сокрушалась и сулила смутные времена. И они поспешили придти.

Шестого марта. Маша вернулась из школы совершенно опустошённой. Сказала: " Иду тополиной аллейкой от школы, солнце шпарит по-весеннему, звенят синицы и капель, а на душе абсолютная чернота, так тяжело, что кажется мир уже погиб, или, вот-вот, погибнет. Что же делать? Возможно ли жить дальше?Зинаида Ивановна плакала сегодня в туалете навзрыд, и я так её хорошо понимаю. А у меня почему-то нет слёз. Надо обязательно поехать на похороны. У нас все собираются."

Я тоже решила: " Поеду" .

В день похорон разыгрался шумный скандал. Маша, злая и нервная, спорила с мамой, которая ни в какую не соглашалась отпустить её. Я тоже что-то попыталась пискнуть, но мать отмахнулась от меня, как от мухи, бросив мне в лицо: " Вспомни, как нас чуть не раздавила толпа в день восьмисотлетия Москвы (я вспомнила и похолодела)" . А мать опять накинулась на сестру. И стало понятно, что она сделает всё возможное и невозможное, но не отпустит Машу.

" Ты ничего не понимаешь. Там будет давка, толпа, войска, возможны провокации и стрельба. Ей Богу, ничего не переменится оттого, пойдёшь ты, или нет," - шумела она.

-Я должна, - твердила сестра, - я, просто, обязана быть там.

- Идиотка! - сорвалась мать. - Как же! Рухнет мир, если такая, вот, пигалица не появится на похоронах великого Сталина.

Маша обиделась, и ещё больше утвердившись в своём решении, сказала : " Даже ты не имеешь права остановить меня."

И вдруг, неожиданно опустив руки и тяжело вздохнув, мама прошептала: " Знаешь, как хочешь..." - и быстро ушла, не желая показывать нам своих слёз.

Маше стало неуютно. Беспокойство охватило её, и она тихо сказала: " Мама, такая сильная, с таким стальным характером... и не может уговорить меня. Я уйду, а что будет с ней?"

И страшно расстроившись, Маша, всё-таки, осталась дома.

Потом много лет спустя, уже после той " мясорубки" , в которую превратились похороны тирана, сестра призналась мне, что где-то в глубине души, она чувствовала опасность, но не понимала её причин.

А вскоре просочились сведения об огромном числе жертв, но несмотря на это , сестра ещё долго поругивала мать. Ведь её одноклассники как-то ухитрились пройти, перепрыгивая с крыши на крышу, перелезая с балкона на балкон, переползая между ногами охранников.

И наш дядюшка, прошедший немецкий плен и последующие сталинские лагеря и репрессии, тоже примчался из Сызрани на крыше вагона хоронить самого " великого и мудрого."

Как же жить дальше? Если можно убедить половину мира, что чёрное - это самое светлое, что жестокость - это высшая справедливость, что жуткий монстр - мудрейший и добрейший из всех, живущих когда-либо на Земле.

---------- ---------- --------- ----------

В этом же тревожном 1953 году отец стал директором объекта, которого поднимал, и где знал каждый рубильник и вентиль. И при нём на предприятии был полный порядок. Попов говорил: " Вот ещё лет десять - пятнадцать после моей смерти объект продержится без аварий. А дальше... вряд ли." Так потом и случилось.

А у нас в школе - новости. Появился другой директор. Он преподаёт в девятых классах историю. Говорят - неплохо.

Очень скучаю без " Петушка" . " Серый кардинал" уже месяц больна, но дело её живёт, а Люська по-прежнему возникает. Сегодня на перемене, гадливо улыбаясь мне, сообщает: " Моя мама говорит, что твой отец - проститутка."

С ходу не врубаюсь. Ещё некстати мы только что прошли про " проститутку" Каутского, и я , как-то по - глупому спрашиваю: " В каком смысле?"

" А в прямом - прямом смысле, " - продолжает эта стерва.

Ну, что, побить её что-ли, или в волосы вцепиться, но ведь этого она и хочет, провоцирует зараза.

Порываюсь сказать: " Если бы ты слышала, что моя мама говорит о твоём отце?" Да, Люська бы была сражена насмерть, но пошло это, низко...

Её отец - худенький язвенник, но совсем не трезвенник, служит в пожарной охране, где пропивает со товарищами всю свою нищенскую зарплату. А весь дом тянет суровая люськина матушка, которая нас с Машей люто ненавидит, и не скрывает этого.

Решаю - ничего не отвечать и собираюсь уйти.

" Ну, что же, ты снова промолчишь, и опять убежишь с поля боя? - возмущается моя душа. - Они, что, всё-таки, доконали тебя, Ольга Дмитриевна?"

- Нет! - это уже я.

Поворачиваюсь, и весело удивлённой Люське - в лицо:

" ... Молва - труба.

В неё дудят догадки, подозрения

И зависть: так легко в неё трубить,

Что даже страшный многоглавый зверь -

Изменчивая, бурная толпа - на ней играет."

Все молчат, только Гремяхина - изумлённо: " Что-это? Ты совсем ненормальная что-ли?"

" Это ты дурочка, - тихо говорит Катя, - а сейчас был - великий Шекспир."

Теперь Люська - уже обиженно, оборачивается ко мне: " А откуда ты его знаешь?"

" В детстве, - говорю, - много читала, покуда ты со своей мамочкой и Анастасией сплетни на скамейках подбирали."

На следующий день Люська понеслась в школьную библиотеку, ну да, за Шекспиром. И смех, и грех.

---------- ---------- ---------- ---------

Десятый класс, сестра закончила школу с медалью и поступила в геологический институт. Родители начинают беспокоиться обо мне, а я совершенно не знаю, куда мне податься за этим самым " высшим образованием" . Мама хвалит университетский химфак, но там такие конкурсы, даже среди медалистов.

На балете моём давно красуется крест. А в голове - никаких идей.

Как-то вечером отец зовёт меня к себе и начинает серьёзный разговор.

- Все мои надежды связаны только с тобой, у тебя хорошая, светлая голова. Знаешь, вчера мне звонил ваш директор. Он поражён глубиной твоих знаний по истории. ( Я краснею, но об этой " глубине" - немного позднее). И с математикой, и с физикой - всё в порядке. поступай в Бауманский, а потом я передам тебе своё хозяйство. Научу всему, до мелочей. И ты, я уверен, потянешь. Нисколько не сомневаюсь.

Вообще-то, приятно, отец никогда не хвалил меня. Но как подумалось: " Физика эта проклятая, сопромат, детали машин, черчение. Железки бездушные... Не хочу!"

- Нет, - говорю отцу, - прости, но это не по мне. У меня скулы сводит от твоего объекта. Пусть лучше Илюшка.

- Ты же знаешь, что ему не хватит здоровья, - сердится отец и долго потом не может меня простить.

Очень уж я обидела его своим отказом.

А малыш, да, снова в беде, болеет и так жутко. Каждый день - врачи, мама не отходит от него. Держится, но чувствую: она на пределе. Отец во всём винит мать, считая, что та переусердствовала, слишком опекая и балуя Илюшку.

Сперва он ещё как-то пытался поправить положение: повесил волейбольную сетку, соорудил качели, построил турник. Несколько дней его хватило на зарядку с сыном. Но после первой же игры в волейбол, Илюшка свалился с воспалением лёгких.

Правда, отец научил сына работать руками. Они подолгу что-то строгали, пилили и сверлили в комнатке за кухней, куда Дмитрий Алексеевич перенёс со старой квартиры пачки старых газет, специальную литературу, любимые инструменты и свой дневник, который долго валялся на полу, и его читали уже все, кому не лень.

Да, не такого сына ожидал отец и винил маму ещё в том, что поспешила. Они возили Илюшку дважды на юг, но и это не помогло.

Зато учился братишка блестяще, одни пятёрки таскал, куда мне было до него. И вообще, потомки Попова у всех, как бельмо на глазу.

Таких, детей с точки зрения посёлка в природе не бывает и быть не должно.

А теперь, стыдно мне, но вспомню ещё про обещанную историю с историей. Наш директор только делал вид, что вёл уроки. Он прибегал в класс, рычал: " Контрольная" , - и убегал по своим делам, а мы вяло конспектировали учебник по теме вперёд и трепались. Так и задумывалось.

А тут у него время свободное образовалось, и он вызвал меня к доске рассказывать о восстании каких-то морских офицеров в дремучем тысяча шестисотом с чем-то году.

Я ни бум-бум, в первый раз о таких слышу. Но делать нечего, уверенно взяла указку и подошла к карте, где были написаны даты и фамилии всех бунтовщиков и путешественников на стрелках их перемещения в пространстве. Подсмотрев имена и даты, показала на карте маршруты кораблей по Средиземному морю. Затем о благородстве офицеров - два слова и о хорошем их отношению к матросам. Потом начала вешать лапшу на уши, подводить политическую базу.

Говорю: " Бунт был обречён на неудачу, потому что: во - первых, не было ещё передового рабочего класса - могильщика капитализма ( тут Димка Гусман громко хихикнул); во-вторых, не была образована коммунистическая партия организаторов и вдохновителей, в третьих, не родились ещё такие выдающиеся личности, как наши вожди ( перечисляю их двоих и умоляющим взглядом заклинаю хохочущего Димку), в четвёртых... (чего же ещё?)... да, в стране ещё не возникла всеобщая революционная ситуация, и народ не поддержал. (Вижу: и Катя тоже балдеет от души). Потом ещё догадалась, что после разгрома восстания ( Кто же там у них? Король? Монарх? Не знаю. Ну, пусть будет диктатор. ) власти жестоко расправились с этими героями."

И тут источник иссяк совсем.

" Ну, - думаю, - сейчас влепит " двойку" , - а он так тихо - тихо поставил пятёрку и загундосил что-то по следующей теме.

Мне стыдно, вот, теперь точно - " по -блату" , даже на Люську обернулась.

А потом уже, после его звонка отцу, поняла, что наш энергичный директор - самое пустое место из всех пустошей мира.

---------- ---------- ---------- ---------

Я уже кончала институт, когда отец сказал мне, , что слава Богу, нашёл себе замену - очень талантливого юношу.

- И кто же он?

- Геннадий Короновский.

- Ну, уж, и талант, вот, Миша, действительно, способный.

- Ошибаешься, - твёрдо говорит отец. - Мальчик поступил в " Бауманский" институт и прекрасно учится.

- Ну, посмотрим, - сдаюсь я.

- Мы-то посмотрели, а он не успел. Генка надежд отца не оправдал. И хотя Попов сумел убедить сослуживцев, что Короновский потянет главным инженером, тот не смог, и постепенно скатился вниз по служебной лестнице до начальника маленького цеха - должности, с которой отец начинал свою карьеру.

---------- ---------- ---------- ----------

Я давно живу в Москве. При первой же возможности исполнила свою

детскую мечту - убежать подальше от этого совсем не тихого омута - посёлка. И почти ничего не знаю об одноклассниках. Дошло только, что умер мой верный паж - Шурка Соломин, да очень плохо с сердцем у Кати. Зоя преподаёт в нашей школе математику, Люська где-то в Самаре или Сызрани с оравой детишек. Дима Гусман и Миша Короновский всё там же на посёлке, но работают в городе.

Нашей бабушки давно уже нет, а мама после смерти отца живёт с семьёй сестры неподалёку от меня. Отца хоронили всем миром. В заваленном цветами гробу его пронесли на руках из клуба по его любимым детищам - объекту и посёлку, - на кладбище.

Я почти ничего не помню... Одно только, что он был очень красив в этот свой последний день. Так ревела, что не видела никого и ничего вокруг. Кто-то поддерживал меня, кто-то сочувствовал, как в дурном сне мелькали чьи-то давно позабытые лица.

А мама на похоронах нашла такие удивительные слова, сказав об отце лучше всех. Как она смогла? Не знаю.

После смерти Попова ещё долго вспоминали на посёлке, по-всякому, но, в основном - хорошо. Легенда, которую взрастила молва про всемогущего и очень сексуального начальника, тем более, что он много лет подпитывал её своими " художествами" , жива до сих пор.

Да, сколько вдовушек и незамужних женщин бедовало после войны... А он их утешал, одаривая, чем мог: комнатами, огородами, телефонами, премиями. Многие из них, наверное, искренне любили Попова, хотели от него детей, и заимели их, многого от него не требуя. А он... после мамы любил только Нину Ивановну, и она его тоже, если уж сделала девятнадцать абортов от нелюбимого мужа.

Работал отец всегда по - чёрному, пропадая на объекте, и днями и ночами, а домой его не очень тянуло. Там заботы, хлопоты, куча детей своих и чужих ; мама, которая всегда много требовала и не только в интимной жизни, чем постоянно раздражала и прочее...

--------- --------- --------- ----------

После смерти отца и мамы я на посёлке не была ни разу, но прошлое всё-равно не отпускает.

Недавно еду в автобусе, передаю пожилому человеку в шляпе талончик, тот оборачивается (Господи! Отец! ). Нет, всего-то Дима Гусман, постаревший и поседевший, длинными " поповскими" пальцами осторожно берёт клочок бумаги...

Или... совсем уж анекдот. Стою в длинной очереди за паспортом, собралась, наконец-то, навестить Илюшку, который давно выправился, стал большим человеком, и настоящим талантливым учёным. Он закончил Московский университет, объехал полсвета, а сейчас успешно работает на каком-то фантастически мощном ускорителе в Швейцарии. Думаю, что отец, был бы теперь доволен и гордился бы таким сыном.

Так вот. Как всегда в родной стране надо бежать с раннего утра и записываться в длинный список, будто у нас вечно зимует послевоенное время. Прилетела в пять часов, и по списку - пятая. Можно считать, что загранпаспорт в кармане, если, правда, не околею от холода.

За мной на роскошном " Вольво" примчался симпатичный парень, корябает свою фамилию после моей и громогласно удивляется.

- Вы Попова? - спрашивает. - Неужели Ольга Дмитриевна? Дочь Дмитрия Алексеевича? Не может быть!

- Но, вот, так уж, случилось, - говорю.

- А я, не поверите... - но видя, как наливается яростью моё лицо, улыбается, миролюбиво заканчивая. - Все мы на посёлке, в каком-то смысле, дети и внуки директора Попова.

---------- ---------- ---------- ---------

Прошло много лет. Сижу за столом одна, перебирая фотографии. Опять со мною те далёкие дни, всё-таки солнечные и иногда счастливые. Не хочу больше вспоминать обиды, измены, болезни... Но слёзы, всё-равно, льются, однако, какие-то другие... светлые.

Сколько же было любви в эти годы... И прежде всего - мама, единственная,

золотая наша мама... Красавица... Умница... Зачем Боже ты послал ей такие суровые испытания? За что?

Но сегодня речь всё-таки идёт об отце...

И вот из глубин памяти всплывает, как мы с Машей, совсем ещё крошки, сидим на коленях у отца, и тот очень красиво, немного нараспев, читает нам свои любимые стихи, а в памяти у него их тысячи.

" Не спеша, лесным дозором,

Хлеба кус жуя, в жаркий полдень

Едет бором дедушка Илья.

И ворчит Илья сердито:

Ну, Владимир, что ж,

Посмотрю я без Ильи-то,

Как ты проживёшь?"

И перед моими глазами, уже почти в сонном забытьи, мелькают солнечные блики, по телу разливается тепло, пахнет сосной и земляникой; и я отчётливо вижу дедушку Илью. Это отец, мой отец, в кольчуге, шлеме, с бородой, и такими чудесными лучистыми глазами.

А вот теперь началось кино из пунктирных кадров.

Первый кадр: пустота, чернота, холод... Теперь второй кадр: на чёрном фоне - доброе, ласковое, какое-то светящееся лицо отца... Опять темнота и холод... Это меня, внезапно потерявшую сознание, везут ярким солнечным днём на грузовике в московскую больницу... На секунду вижу любящее и озабоченное лицо отца и знаю, если он со мной, то всё будет хорошо.

Поздний вечер. Мы с Машей катаемся на санках с горки, рядом с управлением объекта. Тихо. Медленно планируют с неба красавицы снежинки. Во всём здании горит только одно незашторенное окно. В свете лампы с зелёным абажуром - строгий, но очень красивый профиль нашего отца. Время от времени Дмитрий Алексеевич снимает телефонную трубку, а потом снова застывает, полностью погружаясь в работу. А я смотрю, смотрю на него, и странное чувство рождается в душе, неотчётливое, сложное. В нём есть и сожаление оттого, что он не с нами, не дома, но и гордость за такого необыкновенного и нужного всем отца...

А вот мы плывём втроём на лодке по озеру. С нами мой годовалый сын. Тихо, тепло. Весеннее солнце сморило малыша и он, как-то разом, весь обмяк и затих. Отец осторожно берёт его, розового, сонного, на руки...

И мгновенный кадр навеки отпечатывается в моей памяти: тёплый ветерок, вкусный детский сон, и тёплый, немного странный взгляд деда, куда-то в неведомую даль...через много - много лет... Скорее всего это сожаление о том, что уже не сможет помочь, защитить, сберечь.

Июль, мшистый ковёр в подмосковном лесу. Мы с отцом напали на белые грибы. Я скачу от ёлки к ёлке, подхватывая славных крепких боровичков. Корзина уже полна, но грибная охота пьянит - и бегу, бегу дальше и дальше по благодатному лесу.

- Оленька, подожди! - слышится сзади.

Оборачиваюсь и вижу отца, тяжело опустившегося на пень: лицо тёмно-красное, страшное, а в корзине только парочка грибов. Понимаю, что ему совсем худо, но твёрдым жестом руки он останавливает мои вопросы.

- Просто, немного отдохнём, и всё пройдёт.

Сидим, я вся в волнении, отец дышит часто, хрипло, тяжело. Потом говорит: " Посмотри, только осторожно. Направо, под большой берёзой."

Поворачиваю голову: там съёжился от страха маленький серенький зайчонок.

" Вот ты сейчас очень похожа на этого перепуганного детёныша," - улыбается отец, и я понимаю, что его отпустило.

Прости меня отец за то, что не смогла стать ни мудрой, ни доброй, за то что не захотела продолжить твоё дело, а ты так надеялся; за то, что не сумела помочь вам с мамой.

И ещё за то, что много лет винила во всём случившемся только тебя одного.