Бардина Наталия Юрьевна : другие произведения.

Их надломленная жизнь

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  
  
  
  
   ИХ НАДЛОМЛЕННАЯ ЖИЗНЬ
  
  
   Как сейчас вижу маленькую сторожку в еловом бору (вокруг
  глухомань, грибные места), ладного, еще нестарого мужчину с
  роскошной светло-русой волнистой бородой, глубоко посаженными
  тёмно-синими глазами и обветренным лицом. Его зовут Борисом.
  Откуда-то знаю, что он бросил всё: престижную работу в фирме,
  высокую зарплату и хорошо устроенный быт.
   Вырвал с корнем, потому что покалечен любовью и
  предательством. Как обычно бывает, он последним узнал, что его
  жена уже "сто" лет была любовницей своего начальника. И до
  свадьбы, и после неё. Сотня лет измены и вранья.
   К нему много раз, ещё там, на свободе, стала приходить мысль
  - убить её, но жалко сына, хотя и чужого. Лучше уйти, и, увы, не
  только по этой причине. Уйти из жизни, но не умереть, а забраться
  в какую-нибудь глухомань, в Мещеру, например, с её дикими
  болотами и тоской.
   И вот, место найдено. Туда ведёт единственная неприметная
  тропа, не раз теряющаяся в трясине. Там его логово. Избушка,
  небольшая, но крепкая. Он подправил её сам и наладил быт: грибы,
  ягоды, травы, редко мясо кабана. Иногда к жилищу подходят
  величавые лоси, как и он, ушедшие в топь, от любви и детей. Он их
  не трогает - жалеет.
   К востоку от избушки рельеф постепенно поднимается, образуя
  невысокий приятный холм, где растут тонкие рябинки, осинки,
  берёзки, орешник, и продирается ветер. Это его любимое место. С
  юга журчит маленькая речушка, теряющаяся в болоте; а если пройти
  около пяти километров на северо-запад, через топь и буреломный
  лес, то выйдешь к узкой асфальтированной дороге. На первых порах
  она многим снабжала его: бутылки и банки из-под водки, пива,
  колы, старые кружки, потеряные ножи, коробки спичек; однажды
  (надо же), попалась забытая кем-то фляга, в другой раз - корзина.
   Отшельник привык к одиночеству, но иногда оно затапливает
  воспоминаниями, и его неумолимо тянет к людям. Тогда он
  взбирается на холм, за которым когда-то шумели огромные поля
  пшеницы, почти заброшенные теперь, и долго смотрит на светящиеся
  вдалеке окна, такие тёплые. Там бедует полузаброшенная деревенька
  - Дубки: восемь домиков вокруг пруда, окружённого плакучими
  ивами.
   Однажды, ближе к вечеру, он услышал шаги и запах сигареты.
  Насторожился, снял ружьё со стены. В дверь осторожно постучали.
  Борис выглянул в окно. У порога стоял коренастый, ещё нестарый
  мужчина с пронзительными серыми глазами и глубоко морщинистым
  лицом. Без оружия.
   Он вышел.
   -- Шмелёв Иван Васильевич, - представился пришелец, - никем
  не выбранный, но, вроде бы, главный в "Дубках". Так уж
  сложилось. И теперь мне, пожалуй, пора познакомиться с новым
  жильцом нашей деревни.
   Он догадался: "Его, кажется, приняли за своего."
   -- Мы долго следили за вами, - продолжил Иван, - и очень
  рады, что вы никому, даже зверью, не делаете зла.
   Мужчины проговорили всю ночь, и только много позднее Борис
  понял, что Шмелёв и другие простые деревенские люди помогли ему
  не озвереть окончательно.
   Теперь, когда ему мучительно хотелось хлеба, он тянулся
  поздним вечером в "Дубки", объяснял Шмелёву, как выгоднее
  продать зерно и овощи, толковал законы и права, постоянно
  нарушаемые начальством всех уровней.
   А под Новый год Борису перепало "наследство" от умершего
  одинокого деда Степана: тулуп, несколько древних чашек и
  тарелок, одеяло, подушка, пара старых простыней и приличный
  запасец соли, сахара, чая и спичек. И ещё - полбутылки самогона.
  Но самое главное - ему подарили дедовского молодого кобеля по
  имени Друг, умного и воспитанного существа (так и хочется
  сказать - "человека"), с добрыми глазами и волчьим оскалом,
  чем-то неуловимым напоминающего нового хозяина.
   Нет, Борис ещё не выздоровел, его душа , по-прежнему,
  тяжело больна, но надежда на воскресение где-то близко. Теперь
  он взбирается вечерами на холм, особенно прекрасный к осени,
  когда берёзы его желтеют, осинки краснеют, и багровеют рябиновые
  ягоды; там и сидит до ночи, разглядывая небо. Ему всё ещё
  хочется покинуть Землю, улететь куда-нибудь к другим разумным
  существам, что не предают, не изменяют, не убивают.
   Потом, вернувшись в свою избушку, он читает Апокалипсис и
  Библию, пытаясь понять и принять мудрость святых книг. Да, он -
  романтик и мечтатель, но деревенские его полюбили, некоторые
  даже почитают святым старцем (а ему, всего-то, тридцать шесть лет). Теперь его ночной приход в деревню считается к удаче.
   Когда-то, давным-давно (в прошлой жизни), он был жёстким, но
  справедливым начальником, потом старшим сотрудником, задумал...
   Нет, он ещё слишком болен, чтобы правильно оценить свою
  первую жизнь.
  
   --- --- --- ---
  
   Однажды в начале сентября, когда пошли грибы, Борис
  оказался в буреломном лесу, неподалёку от шоссе. Потом были
  крики, дикие, страшные... и выстрелы, преувеличенно громкие в
  испуганной тишине леса: один и через несколько мгновений -
  второй и третий. Такое случалось и раньше.
   Переждав немного, он, тихо ступая, отправился в сторону
  дороги, и у молодой сосны с надломленной вершиной, нашёл
  умирающую женщину. Борис перевернул тело. Из отверстия над
  сердцем толчками била кровь. Он наклонился к жертве, пощупал
  пульс. Тот был слабым и разреженным. Посмотрел на лицо. Его
  удивило это лицо: совершенно прямые брови, стремительно
  разбегающиеся вверх, к вискам, пушистые ресницы и большой, но
  тоже красивый рот.
   "Ну, что ж, ей осталось жить несколько минут," - подумал
  он, вздохнув. И тут женшина застонала. Борис наклонился ещё раз:
  кровь уже не текла, сочилась.
   И сразу в мозгу застучала мысль: "А если попробовать? Вдруг
  она выживет, если любима Богом. Хотя... Вряд ли. Столько -
  "если". Она сама сделала какую-то роковую ошибку, связавшись с
  подонками- убийцами."
   И всё-таки, он пожалел женщину, но ещё больше себя. Ведь в
  гибели его карьеры, непосредственно (очевидно!), была виновата
  женщина. Две женщины.
   "Да, пуля прошла где-то совсем рядом с сердцем, - подумал
  он, - но один шанс из тысячи, быть может, и есть."
   Сняв с себя рубаху и кое-как затамповав отверстия, он
  осторожно приподнял беднягу и понёс. Это было нечеловечески
  трудным делом. Уже через двадцать минут руки стали, буквально,
  отваливаться, но он страшился переложить её на плечо. "Зачем всё
  это? - думал он. - Она всё равно умрёт. Вечно сам себе создаёшь
  трудности! Её будут искать, найдут тело; и придётся до самой
  смерти сидеть в тюрьме. Надо же, такие совпадения! Господь, ты
  тоже, оказывается, любитель порезвиться." Он плохо помнил, как,
  дотащился до своего дома, уже не веря, что она на этом свете.
  Удивительно, но женщина было ещё жива.
   Обработав раны самогоном деда, он влил в её раскрытый рот
  немного воды, потом плотно перебинтовал грудь и плечо
  разорванной на полосы простынёй. Повздыхал, растопил печурку,
  однако ноги и руки женщины оставались ледяными. Тогда он прикрыл
  её тулупом.
   Всю ночь бедняга металась и стонала. Борис по капельке поил
  её чаем, настоенным на сухой малине, и менял мокрую тряпку на
  лбу.
   К утру женщина затихла, задремал и он. Сон был тревожным и
  мучительным: к нему пришла жена (даже во сне он не желал её
  видеть, метался, стонал), как всегда, красивая, дородная,
  радостная, с ребёнком на руках. "Это твой сын, - сказала она, -
  но достанется он тебе с огромным трудом, Уж будь уверен, я
  постараюсь."
   И тут он проснулся, злой на себя, жену и весь белый свет.
   Раненая была без сознания, дыхание едва прослушивалось.
  Подойдя к ней, он, прежде всего, потрогал руку. Та была тёплой,
  пульс - не очень слабый, но редкий. "Кажется, это называется
  брадикардией," - всплыло в голове. - И как же её лечить?" Он
  согрел чай и опять попоил раненую "Ласточку" (так, почему-то,
  хотелось её называть).
   И потянулись серые и долгие сентябрьские ночи и дни, в
  которые женщина оставалась одинаково далёкой, как от жизни, так
  и от смерти.
   Она пришла в себя только двадцать первого сентября, когда
  первый иней украсил ветви деревьев; и даже коряги на болоте
  стали выглядеть импозантно. Полюбовавшись предзимьем, он решил
  полежать ещё немного, но вдруг услышал стон и какие-то ещё
  странные, булькующие звуки. И в то же мгновение жалобно заскулил
  Друг. Он шикнул на него, и встав с лежанки, наклонился над
  женщиной.
   -- Где я? Что со мной?
   -- Не бойтесь, вы - у друга. Я нашёл вас около шоссе с
  пулей над сердцем. Меня зовут Борисом, и я - защитник всех
  обиженных и обездоленных. ("Ну и ну, - усмехнулся про себя, -
  запела "птичка". Хорош дружок!")
   -- Трудно дышать, - прошептала она.
   -- Потерпите, самое страшное уже позади. Видимо, так решило
  Провидение, чтобы я оказался в нужное время в нужном месте.
  Теперь ни за что не отпущу на тот свет. Как вас зовут?
   -- Не помню.
   -- Вы замужем?
   -- Не знаю.
   -- У вас есть дети?
   -- Вряд ли.
   -- Сколько лет топчете землю?
   -- Тридцать. ("Ну, надо же, а я подумал не менее сорока.
  Это оттого, что на лице - ни кровинки.")
   -- Хотите пить? Есть?
   -- Только, полчашки чего-нибудь. Кислого.
   -- Хорошо, сейчас сделаю клюквенный напиток.
   -- Клю-ю-юква, - обрадовалась женщина, - как же я хочу
  клюквы!
   Он выскочил в холод утра, набрал горсть замёрзших ягод, а
  когда вернулся, раненая сидела на кровати. Стонала,
  покряхтывала, но сидела.
   -- Осторожнее, вам нельзя резко двигаться, - забеспокоился
  Борис.
   И тут она улыбнулась... (как же прекрасно улыбнулась),
  потом долго сосала клюкву и опять улыбалась, но опасность ещё
  бродила где-то совсем рядом; и покрывшись холодным потом,
  женщина медленно опустилась на кровать.
   Борис аккуратно перевернул её на правый бок.
   -- Не вспомнили имя или фамилию? - спросил.
   -- Нет, голова совсем пустая.
   -- Ну, и не мучайтесь, не волнуйтесь. Всё вернётся ("а
  лучше бы забылось навсегда"). Надо бы тебе молочка.
   -- Нет, простокваши, или кефира.
   -- А быть может, ряженки? - улыбнулся он. - Из ближайшего
  ресторана.
   И тут его осенило. Взяв бутылку из-под фанты и положив
  внутрь записку, Борис приделал всё это на спину мохнатому Другу
  и повелел бежать к Шмелёву. В деревню.
   -- Неужели принесёт? - удивилась она.
   -- Не знаю, как на этот раз. Спички, соль приносил. Сдаётся
  мне, что ты ему понравилась, - продолжил, не замечая, что перешёл
  на "ты". - Быть может, и в этот раз справится.
   Всё понимающий пёс, укоризненно повертев головой, гавкнул и
  помчался в деревню.
   -- Какие же у вас потрясающие глаза! - произнесла женщина
  тихо. - Синие-пресиние. Такими "озёрами" Бог награждает
  избранных.
   Борис усмехнулся, промелькнула мысль: "Не Бог, а чёрт.
  Он-он, рогатый," - но вслух сказалось другое.
   -- Я почти так же избран, как и ты. Прервал все нити, что
  тянулись к друзьям и родственникам и трусливо забился в угол за
  болотом, чтобы ничего не видеть и ни о ком не слышать. Как там?
  Война или мир? Ложь или правда?
   -- Разбой, - вздохнула женщина, - повсюду. И ложь.
  Человеческая жизнь не стоит копейки.
   -- Вот, видишь, ты уже вспомнила кое-что, и имя вспомнится.
   -- Нет, не получается. Никак.
   -- Но нам надо же как-то общаться? Давай я, как "любимец
  Бога" подарю тебе имя. Мне нравятся самые простые: Маша, Саша,
  Даша.
   -- Нет, не хочу. Не моё. Быть может, что-нибудь, вроде Виты
  или Вики? Нет, это мои подруги.
   -- Ну, вот, мир постепенно расширяется.
   Он попоил женщину чаем, и та опять уснула.
   "Тридцать лет, - усмехнулся Борис, вспоминая. - Потому и
  очухалась, - и вдруг, удивляя самого себя, истово взмолился. -
  Господи, не оставь её!" И засмущавшись от внезапного порыва,
  пошёл на болото за клюквой, потом сварил манную кашу и потолок
  орехов. И эти обычные, поднадоевшие хлопоты, сегодня, почему-то,
  казались приятными.
   Уже через два часа примчался лохматый Друг. На спине -
  бутылка простокваши и небольшой флакон йода. Борис долго ласкал
  его, а потом пошёл к женщине; и ему показалось, что та умерла.
   -- Боже, не забирай её! - вырвалось из души с такой силой,
  что он испугался.
   Но нет, она не умерла, а уютно спала; тихо и ровно
  поднимались холмики-груди, и даже на щеках стало появляться
  нечто, напоминающее румянец.
   Борису было жалко прерывать её сон, но он, всё-таки,
  разбудил "Ласточку", и накормив простоквашей, обработал рану.
   И вдруг, женщина сказала: "Фамилия вспомнилась, -
  Расстрелянная."
   Он вздрогнул, но, всё-таки, попытался перевести сказанное в
  шутку, хотя и грустную.
   -- Прекрасная фамилия, - усмехнулся. - Теперь прости-прощай
  тишина. А как с мужем?
   -- Не помню.
   "Не хочет говорить, - подумал он, - потому что вспомнила и
  смертельно напугалась," - но вслух произнёс.
   -- Ну, и Бог с ней. На сегодня хватит немыслимых мысленных
  усилий.
   И пошёл готовить себе ужин. Как всегда: грибная похлёбка,
  сухари, клюква.
   Поужинав, он подошёл к женщине. Та опять спала, но совсем
  по-другому, свернувшись калачиком и посапывая, как уставший
  ребёнок.
   -- Спасибо тебе, Господи! - тихо прошептали его губы. - Она
  не может оказаться дрянью. Я чую это, а Ты - знаешь. Оставь ей
  жизнь, не отнимай. - И с удивлением отметил, что насвистывает
  мотив своей любимой песни - "Господа - офицеры". - Живая душа!
  - улыбнулся он Другу. - Ну, конечно же, живая душа! Я уже успел
  позабыть, как это приятно, когда рядом - живая душа.
   Ночью он проснулся от шороха шагов. Женщина стояла рядом с
  ним.
   -- Кто ты? - спросила хриплым голосом.
   -- Леший, - ответил он, не подумав (и утвердительно мотнув
  головой беззвучно шепнул себе самому: "Действительно, Леший."),
  а вслух добавил, - вернее, отшельник.
   -- Мне больше нравится - "Леший".
   -- Ну, и зови меня так.
   -- Ладно. А ты будешь "Ласточкой".
   -- Нет, не хочу. Не знаю. Не помню.
   И сразу же лицо женщины посерело и постарело. "Не надо
  возвращаться к этому," - понял он, но всё-таки спросил.
   -- Кто завёз тебя сюда?
   Опять страх в глазах, вздохи, то ли от бессилия, то ли от
  пережитого ужаса.
   "Да-да. Не надо... Не надо никогда."
  
   --- --- --- ---
  
   На следующий день, взяв топор, Борис отправился к шоссе.
  Надо было всё, как следует, проверить. Прошагав более пяти
  километров по ему одному известной тропинке, он увидел дорогу.
  Мимо проносились редкие машины. Было одиннадцать часов утра.
  Прикинувшись грибником, Борис внимательно осмотрел место
  убийства. Трава здесь уже поднялась, но улик оставили много. Он
  отыскал побуревший от крови платок и серёжку с синим камушком.
  Однако, самое главное - пули, никак не находились. Он долго
  искал их,но так и не преуспел.Посидел,подумал немного,потом убив
  срубив под самый корень молодую сосну с надломленной вершиной, оттащил деревце подальше в болотистый лес. Снова вернулся. Ещё раз
  проверил всё. И Боже ты мой, как мог он, давно ставший классным
  следопытом, не заметить эту маленькую женскую сумочку без ручек,
  уже почти прикрытую багряными листьями.
   В это время подошла машина.
   -- Ей, дед, - прокричали ему, - ты чего здесь шаришься?
   -- Грибы ищу, - ответил глухо, и прикрыв молодые глаза,
  отвернулся.
   -- Ха-ха, - послышалось из отходящей машины. - Ничего себе
  субчик. Анчутка болотный.
   "Где же пуля? - опять недоумевал он. - Наверное, ушла в
  землю." - и долго ворошил опавшие листья, пока не нашёл её,
  такую небольшую и такую смертельно опасную.
   Теперь он успокоился, и сразу же отыскались две другие,
  ранившие ствол старой сосны.
   -- Рука у выродка дрогнула, - прошептал он и скрылся в
  болоте.
   Пройдя пару километров, "Леший" уселся на упавшее дерево и
  просмотрел содержимое сумочки. В ней было много укромных
  уголков, где скрывались губная помада, расчёска, пудра и
  маленький пузырёк с духами. И больше ни-че-го. Ноль информации.
  Теперь он был доволен. Если возникнут какие- нибудь сомнения,
  враги ( а то, что это были враги, и не только её, он нисколько
  не сомневался) не отыщут места убийства: никаких поворотов
  дороги, никаких сосен с отметиной. Первобытный лес и слева, и
  справа от шоссе. И сумочка тоже никому не должна попасться на
  глаза (даже подруге, зачем бередить воспоминания). И он надёжно
  запрятал находку.
   Борис сделал всё вовремя, потому что уже через три дня
  Шмелёв рассказал ему, что кто-то искал женщину. Заезжали в
  деревню, расспрашивали; но ни один человек, даже взглядом не
  обмолвился о присутствии на болоте "Лешего".
   Очень-очень медленно женщина приходила в себя, много спала,
  всё время мёрзла, была вялой и безразличной ко всему. Она так и
  не вспомнила своего имени, но Борис был уверен, что давно
  всплыло оно, но лучше было бы промолчать.
   -- Давай устроим именины, - предложил как-то он. - Мне
  надоело называть тебя "подругой дней моих суровых".(1) Выбирай:
  Ирина, Наташа, Мария, Татьяна, Светлана, Надежда. Одно лучше
  другого.
   -- Нет-нет, это всё чужие имена.
   -- Тогда - Любовь, Инна, Вера.
   -- Инна? ("Да, конечно! Но нет, молчи-молчи. Не смей!")
   -- Нина, Зина, Катя?
   -- Это всё не моё, - вздохнула женщина, - пусть будет
  "Ирина".
   -- Теперь - фамилию: Озерова, Лесная, Берёзкина.
   -- Канавная, - зло пошутила женщина и передёрнулась.
   -- Не люблю чёрный юмор, - поморщился он. - Кстати, я нашёл
  тебя под сосной.
   -- Ладно, пусть будет что-нибудь птичье: Чайкина,
  Ласточкина, Воробьёва... Вот-вот, давай, - Воробьёва. Самое
  безобидное существо на свете. А как же быть с паспортом?
   -- Тоже мне, - проблемы! Поправишься, сфотографируемся в
  ближайшем городе, заплатим менту большие деньги. И всё о'кей.
  Где хочешь - родилась, где нравится - там и проживаешь.
   -- Неужели я после такого оправлюсь?
   -- Несомненно, главная опасность уже миновала.
   -- Не буду мешать тебе?
   -- Кто знает? Я ведь ещё не понял, какая ты.
   -- Но я сама не знаю себя.
   -- Вот, и будем узнавать друг друга понемногу.
   -- А тебя что узнавать? Ты весь на виду. Последний из тех,
  кого называли раньше интеллигентами, а правильнее, просто,
  порядочными людьми.
   -- Не вспомнила про своих родных? - заторопился Борис, но
  краска, всё равно, успела затопить его лицо.
   -- Нет, это так странно, - говорила-думала она, ничего не
  замечая, - я как будто бы родилась снова. Но самое главное, мне
  не хочется вспоминать прошлое. На каком-то животном уровне чую,
  - оно таково, что узнав, я могу не перенести его.
   -- И нечего тебе больше мучить голову. Начнём всё сначала:
  ты, я и Друг.
   -- И никого больше?
   -- Да.
   -- Тебя тоже крепко шарахнула жизнь?
   -- Вполне увесисто.
  
   Утром в самом начале ноября неожиданно появился Иван
  Васильевич с бидончиком молока.
   -- Предупредить пришёл, - сказал. - Опять ходили по
  деревне, спрашивали: "Не появлялся ли кто-нибудь? Мужчина?
  Женщина?"
   -- Ну, и... ?
   -- Ну, и не выдал никто. Здесь остались самые-самые.
  Крестьянская элита. Мы много такого(!) пережили вместе: и при
  социализме, и сейчас.
   -- Понял. Спасибо. Как полагаешь - вернутся?
   -- Не знаю.
   -- Думаешь, за ней охота?
   -- Скорее всего, да, а быть может, и за тобой должок
  остался?
   -- Пора вооружаться.
   -- Я так и подумал. Вот, автомат тебе принёс. С патронами.
   -- Ну, и дела! Откуда автомат-то?
   -- Мало нас осталось, а жизнь всё страшнее. Кто защитит?
  Уже и Господу Богу на всех наплевать.
   -- И велики ли арсеналы?
   -- Достаточны. Нам хватит. И ты, вроде бы, свой уже, хотя
  не "родной" пока, но "двоюродный" уж точно. Стрелять-то умеешь?
   -- Ха! - усмехнулся Леший.
   -- Люблю тебя за правдивость.
   -- Таким жить легче.
   -- Что-то трудно в это верится. А как она?
   -- Получше, но ещё очень слаба. О ней тоже знают?
   -- Нет, думают, что ты приболел. За ребятню боюсь. Шныряют
  по всему лесу. Не дай Бог, пронюхают.
   -- Иди познакомься.
   -- Не суетись, мне тоже лучше не видать. Меньше знаешь,
  лучше спишь.
   -- Простите, что доставляю вам неудобства.
   -- Да будет тебе.
   После ухода Шмелёва Борис отправился к Ирине.
   Та сидела на кровати, рассматривая себя в тусклом осколке
  зеркала. И улыбалась. Да, она была необыкновенно хороша собой.
  Красива? Наверное, да, а быть может, и нет. Пожалуй, всё-таки,
  да. И тут он впервые заметил, что её лицо, очень чистое (ни
  веснушек, ни родинок) нежно порозовело; и это был уже он,
  здоровый румянец. Большие чёрные глаза (такие глубокие) тоже
  теперь казались живыми, но ещё немного напуганными.
   -- Меня ищут?
   -- Да, приходили в деревню.
   -- Что будем делать? - проговорила торопливо.
   -- Ничего. Впереди долгая зима, и тогда уже никто не
  доберётся в нашу глухомань. Ни на лыжах, ни на вертолёте.
   -- А потом? - спросила она отрешённо.
   -- Думаю, утихомирятся, если ты до весны не появишься. Не
  вспомнила про детей?
   Ирина нахмурилась и расстроилась (он понял, что опять попал в
  больное место). Нехотя ответила.
   -- Нет, я не хотела детей от него. А он, понимая это, всё
  больше не доверял мне.
  
   --- --- --- ---
  
   Рана заживала мучительно долго, и только в начале марта,
  когда стало пригревать солнце, Ирина в первый раз встала с
  кровати и выглянула в окно. Небо было уже совсем весенним,
  нежно-голубым, а ледяная корочка на всём вокруг (ветвях деревьев,
  заборе, склонах сугробов) блестела так, будто бы, утешала:
  "Скоро, уже совсем скоро, придёт весна".
   Ирина, давным-давно, в деталях вспомнила свою первую жизнь,
  но не хотела о ней говорить. Казалось, что она будет более
  защищённой, если о её настоящем имени, не узнает ни один
  человек, даже этот славный "Леший". Женщина была не Ириной, а
  Инной, не Воробьёвой, а Соколовой. И теперь ей казалось, что это
  было предвидением, когда она не стала по мужу - Говоровой. Выйдя
  за такого яркого человека, как Сергей, но не взяв его
  фамилии, она, будто бы, не стала принадлежать ему полностью.
   Они поженились молодыми, вернее молодой, двадцатилетней,
  была только она, а Говорову уже перевалило за тридцать семь лет.
   Сергей Викторович - удачливый ранний доктор экономических
  наук и умелый преподаватель, был приглашён с курсом лекций на
  Факультет экономической географии МГУ. Все девчонки млели, глядя
  на этого подтянутого, модно одетого молодого профессора; но из
  всех красавиц курса он выбрал её, резкую, насмешливую и озорную,
  ещё не вышедшую из эпохи подростка, с которым не было сладу. А
  он смог приручить её, что до сих пор не удавалось никому. И так
  быстро.
   На экзамене профессор долго и жестоко гонял Инну, задавая
  сложнейшие вопросы. Она отвечала; и только с одной темой,
  неохваченной программой лекций, не смогла справиться. Сергей
  Викторович поставил "четвёрку", в аудитории заахали, а он,
  улыбаясь, протянул девушке свою монографию с посвящением и
  предложил придти на пересдачу через два дня.
   Инна догадалась о хитросплетениях Говорова, но книгу
  прочла. Она для тех времён казалась революционной и очень
  резкой. Ей понравилась смелость автора, но многие его мысли и
  выводы казались иллюзорными.
   На пересдачу после долгих раздумий Инна, всё-таки,
  отправилась, сперва не собираясь этого делать.
   И вот, она выходит из аудитории с пятёркой в зачётке и
  сияющим мужчиной. А дальше они идут уже вместе, по жизни,
  сначала тайком (естественно, Говоров был давно женат); и эти
  первые годы вместе становятся такими мучительно-счастливыми;
  а после развода с Ольгой продолжается восхитительный карнавал,
  обещающий вечную радость и счастье.
   Кто же знал, что уже совсем скоро случится крушение всего:
  общественного строя, принципов, приоритетов, настроений.
  Навалилась перестройка, всё рухнуло; и нужно было как-то менять
  свою жизнь, приспосабливаясь к совсем другому, ещё
  непросматривающемуся вдали будущему.
   Он смог сразу принять новое; бросил экономический факультет
  и отправился взращивать это странное безобразное НЕЧТО,
  родившееся на развалах старого и носящее название - "рынок". А
  на самом деле это было начало дикого капитализма, такое же, как
  везде: криминальный базар и пожирание более слабых конкурентов
  сильными.
   Сергей действовал напористо и сумел преуспеть. И также
  быстро, как в стране, всё изменилось в их жизни; старые друзья
  с их новыми мыслями, чудными песнями и мечтами о прекрасном
  будущем, в мгновение, оказались выброшенными на помойку истории
  вместе с их никому не нужными теперь способностями; а их новый
  дом наводнили широкомордые монстры с пистолетами за пазухой,
  изощрённо-изворотливые предприниматели с мобильными телефонами,
  адвокаты, хакеры, убийцы. Последних она, просто, чуяла по
  безразличным взглядам мёртвых глаз, оживающих только с
  приближением кровавой охоты.
   Откуда они появились? Вот,так, сразу. И рассказы их были
  другими, и песни, и гулянки. Да, эти вульгарные, жёсткие и
  беспощадные особи, наконец-то, дождались своей поры.
   Муж радостно "купался" в новых кампаниях и сомнительном
  бизнесе; а она продолжала работать на кафедре экономической
  географии МГУ, где тоже всё разваливалось, и получать мизерную
  зарплату - пособие по бедности.
   И у них, пережив шок и содрогнувшись, лучшие мозги факультета
  тоже потянулись, кто за границу, кто в тот же дремучий бор -
  перестройку; но она не смогла.
   И не прошло пяти лет, как начались ссоры и скандалы с
  мужем. Сначала Сергей требовал, чтобы Инна перешла к нему в
  фирму, а когда та решительно отказалась, попытался убедить её
  бросить работу, вообще, и наладить быт. К этому времени была уже
  куплена шикарная четырёхкомнатная квартира в престижном доме, и
  дача. Она снова отказалась, хотя и поняла, что это были
  последние капли терпения Сергея.
   Супруги ещё успели переехать на новую квартиру и прожить в
  ней целый год, но это было для неё невыносимо тяжёлым временем,
  когда ей дали понять, что изменилась не только страна, но и её
  личный статус, съёжившийся до роли хозяйки этой квартиры и жены
  по-надобности. Сергей ещё надеялся на потомство, но детей от
  него она уже не хотела.
   И вот, однажды Инна стала свидетелем убийства в этой
  огромной и холодной, несогретой любовью квартире. Цинично и
  нагло, выстрелом в упор, был убит старый друг их семьи - Валерий
  ( Валерка! Валька!), которого муж взял по-дружбе в фирму, а тот
  смел поступить по своему и "прокололся". Его убили прямо за
  праздничным столом. Нет, муж не опускался до исполнения
  приговоров; грязное дело довершил один из этих тёмных личностей
  с оскалом волка, а приказал, да, он - друг Валерия.
   Вытирая окровавленный пол, пятна и капли крови везде (на
  скатерти, тарелках, оконном стекле) и собирая эти странные
  сероватые комочки, бывшие когда-то мыслями и чаяниями любимого
  существа, она громко ругала мужа и его свору, видя, как
  наливаются злобой и каменеют тупые лица; и уже понимая, что её
  дни (часы? минуты?) тоже сочтены.
   Однако целая неделя прошла мирно. Говоров был спокойным и
  внимательным, даже принёс две путёвки на экскурсию в Египет,
  ласково произнеся: "Нам надо отдохнуть." Но что-то злое,
  мелькавшее за стёклами очков ( где-то внутри зрачков),
  настораживало её, соучастницу убийства; и подумав пару дней, она
  отказалась, догадавшись, что совсем скоро в этой квартире
  появится красивая и наглая молодка без комплексов, и всё пойдёт
  нужным путём; а её выбросят, как старую половую тряпку. Или
  убьют.
   И она решила опередить события. Собрав самое дорогое для
  души, ушла к подруге Маше, ещё не поняв до конца, что Смерть
  стоит рядом с ней, прямо за спиной, и уже протягивает свою
  костлявую лапу.
   На второй день муж пришёл просить прощения, долго
  уговаривал её... и уговорил расслабиться - поехать в осенний лес
  по грибы. Ему рассказали, где сплошняком пошли поздние белые.
   Грустно начиналась эта поездка. Было, по-осеннему, прохладно.
  Они ехали двумя машинами. В первой - рядом с личным шофёром
  Говорова Семёном, сидела она, такая нежная, в своём любимом
  сиреневом свитере и чёрной кожаной куртке; а сзади муж с
  телохранителем обсуждали какие-то спорные вопросы. Во второй
  машине было ещё трое мужиков в камуфляжных костюмах. Все
  одинаковые, как богатыри батьки Черномора.(2)
   Машины стремительно неслись на юго-восток по шоссе. Вот,
  уже остались позади Бронницы, потом Коломна, за ней свернули на
  восток, переехали заболоченную Цну.
   -- Совсем уже скоро, - процедил шофёр и почему-то хмыкнул.
   Она передёрнулась. От Семёна несло лютой ненавистью, и он
  никогда не скрывал этого. Однажды, когда "шэф" отвозил её домой
  с какой-то очередной безумной пьянки, она, уставши от злобных
  волн, накатывающихся слева, спросила.
   -- Семён, отчего вы так ненавидите меня?
   Тот был поддавши, и сверкнув своими противными жёлтыми
  нечеловеческими глазами, сказал правду.
   -- Ненавижу, - зарычал, - терпеть не могу чистюль, боящихся
  замарать руки. Вот ты бы смогла убить человека?
   -- Нет, - ответила она твёрдо.
   -- Ну, вот, я так и знал. Думаешь такая жена должна быть у
  нашего Шефа? Мы живём одной семьёй, а ты - чужая для всех. Тебя
  и близко-то к Сергею и нашему делу подпускать нельзя. И надо же!
  Сколько вокруг баб, красивых, молодых, весёлых, а он с этой
  занудой цацкается. Да любая на твоём месте была бы щедрее и мне
  бы уже разок-другой "дала". А на тебя и просмотреть-то, по-мужски,
  боязно. Но ничего... - продолжил он тогда и резко осёкся.
   И сегодня он был злобным, но молчаливым.
   Задумавшись, она не заметила, что сделав знак Семёну и ни
  слова не сказав ей, Говоров остановил машину. Задняя - тоже
  затормозила. Из неё вышел высокий человек, и Инна с удивлением
  обнаружила, что лицо его скрывает чёрный шерстяной шлем с
  прорезями для глаз. В голове ещё успела проскользнуть смешная
  мысль: "Быть может, от комаров?" - но тут Сергей, шеметом
  выскочив из машины, пересел в заднюю; и та стремительно умчалась
  по шоссе в обратном направлении.
   -- Выходи из машины, старая б..., - заорал Семён и толкнул
  её.
   Она упала, больно ударившись коленом, но тут же вскочила.
   -- Иди вперёд, идиотка, - прошипел человек в шлеме,
  подталкивая её дулом пистолета к лесу.
   Она сделала три шага к берёзе, уже пожелтевшей, тихо
  страдающей и протягивающей к ней свои тонкие веточки; и ещё
  успела услышать стук двери оставшейся машины, что тоже уехала,
  перед тем, как охранник резко толкнул её. И сразу грохнул взрыв.
  Один. Второй. Третий. И свет померк. Всё погрузилось в темноту.
  
   --- --- --- ---
  
   Весна в этом году выдалась ранняя, шаловливая и бурная. К
  середине апреля уже стаял снег, и только под елями-великанами он
  ещё не спешил уходить, сохранившись в виде серых вытянутых линз
  (бывших могучих сугробов); но земля, ещё промёрзшая, не желала
  выпускать на свет травинки и цветы. Зато на полянах у молодых
  нетерпеливых верб лопались почки и вылезали на свет пушистые
  комочки, так любимые детьми и стариками; а на припёках стали,
  наконец-то, выкарабкиваться наружу корявые, ещё не проглаженные
  солнцем берёзовые листочки.
   Она стояла, нежась на полянке, и вдруг, подумала: "Жив ли
  там Говоров? Быть может, и его укокошили? - и ответила самой
  себе. - Давно бы пора. За его чёрные кровавые дела."
   Но с ним всё было в полном порядке. Правда, Сергей
  волновался, долго, всю зиму. Решетов был обязан доложить ему о
  результатах. Лично. Но тот бесследно исчез. Улики, вроде бы,
  спрятаны, нигде ничего... И тела, посланные им ранним утром
  после убийства, "Бабник" и "Громила" тоже не нашли. Но почему-то
  создавалось такое впечатление, что они не обнаружили и самого
  места убийства.
   Сергей наорал на них и поехал сам с Семёном. Долго искали,
  сто раз останавливались. Всё, вроде бы, было так просто: шоссе,
  от него - развилка (но сколько этих развилок!), серый камень (и
  их множество), молодая сосёнка с надломленной вершиной (и этих
  встретилось с десяток).
   "Идиоты, все идиоты, растерялись, - думал он всю эту
  неудачную поездку. - Ни на кого нельзя положиться! И этот
  недоумок-Решетов клялся, будто место подобрал глухое, топкое,
  страшное. Никто не сунется!"
   Говоров боялся, что когда окончательно расстает снег, тело,
  всё-таки, обнаружат. И ещё очень волновал факт исчезновения
  самого Решетова.
   "Испугался, что мы уехали, оставив его делать грязную
  работу - похоронить тело? (Так, вообще-то, не полагалось, это
  было работой "падальщиков".) Но неужели трудно было понять, что -
  наказан. Теперь ещё нужно заниматься его поисками. Ну, что ж,
  если останки, всё-таки, найдут, и придётся иметь дело с милицией,
  я расскажу, что мы с женой разошлись. Инна ушла от меня в конце
  августа, забрав с собой документы, фотографии, письма (он давно
  сжёг их) и немного одежды. И свидетели тому найдутся. Анюта
  сделает всё, чтобы занять, вакантное, пока, место жены.
  
   В это же время, Инна, стоя на крыльце и радуясь солнцу,
  тоже улетела мыслями в недалёкое прошлое, теперь казавшееся ей
  мучительным ночным кошмаром. Хотела ли она смерти Сергею? Трудно
  сказать, но одно знала наверняка: "Если муж снова попытается
  ворваться в её жизнь, она сумеет постоять за себя."
   -- Пойдём, прогуляемся, - послышалось откуда-то из другого
  мира.
   -- Да-да, - обрадовалась она. - Подышим, посмотрим издали
  на деревню, - и засмеялась, оглядев свой "наряд": свитер и
  брюки Бориса, и его же старенький тулуп. - Я готова, - сказала.
   Тот взглянул на неё, такую ладную в этом смешном одеянии, и
  улыбнулся. Сейчас ему хотелось одного, чтобы она всегда
  находилась рядом с ним и была бы его дочерью. Вполне вероятная
  дочь. Ему - тридцать шесть, а ей?
   -- Сколько тебе лет? - спрашивает, забыв, что уже
  интересовался.
   -- Тридцать, - улыбается, - а на днях стукнет тридцать один.
   "Да, многовато для дочери, но ничего."
   Он глядится в оконное стекло и говорит.
   -- Всё верно - "Леший".
   -- Добрый "Леший", - добавляет она.
   " А борода-то какая безобразная, скоро будет совсем тепло,
  - вяло тянутся его мысли, - надо бы сбрить. А как же недруги? Да
  Бог с ними," - легкомысленно отмахивается он.
   Потом заходит в дом, достаёт ножницы и с трудом кромсает
  бороду и волосы, долго сдирает щетину, дважды режет кожу; но
  весеннее настроение не исчезает. Затем смотрится в осколок
  зеркала и удивляется, как же он удивляется. На него глядит
  совсем ещё молодой мужчина: сияют большущие голубые глаза,
  блестят волнистые светло-русые волосы, не тронутые сединой, на
  щеках играет румянец. "От избытка кислорода," - иронизирует он.
   Тихо хлопает дверь, и в комнате появляется Ирина. Он видит в
  в осколочке зеркала, какие у неё изумлённые глаза.
   -- Ну-ка, повернись, - говорит она своим низким грудным
  голосом. - Боже мой! Да ты - совсем ещё юноша, а я-то думала,
  что тебе лет пятьдесят пять - шестьдесят.
   -- Чуть-чуть поменьше, - смеётся он.
   "Теперь мне будет страшновато жить с ним," - пугается
  Ирина, и сердце ёкает, как у девчонки-школьницы, попавшей в
  переплёт.
   -- Бабочки, - говорит она вслух, радостно и взволнованно. -
  Я видела двух сумасшедших бабочек на серёжках ивы. Ещё снег не
  совсем расстаял, а уже - бабочки! Вдруг заболеют гриппом или
  воспалением лёгких? Неужели окончилась эта длинная-предлинная
  скучная зима, и наконец-то, пришла весна с её теплом, солнцем ("и
  любовью"), - всплывает в её мозгу давным-давно забытое слово.
   На следующий день Борис надумал сходить к Шмелёву, оставив
  Друга сторожить Ирину; и её опять охватила та противная мелкая
  дрожь, как тогда, у сосны, но мужчина твёрдо сказал: "Хуже того,
  что было, уже не будет. Не бойся. Друг защитит тебя."
   Пёс зарычал.
   -- Вот, видишь, он всё понимает. Да, зимой здесь было
  безопасно, но теперь всё изменится. Мне нужно посоветоваться с
  умным человеком.
   -- Но ты же сам говорил, что чем меньше людей знает о нас,
  тем спокойнее.
   -- Зимой, - да, а летом здесь появляются толпы грибников,
  ягодников и охотников с собаками. В прошлом году двое забрались
  даже в нашу глухомань. Тогда Друг крепко пуганул их. Эти, вряд
  ли вернутся, но могут появиться другие. Думаю, нужно раздобыть
  новые паспорта, и убираться, как можно скорее и дальше отсюда:
  на Урал, Дальний Восток, в другую страну.
   Его звериное чутьё подсказывало, что убийцы обязательно
  вернуться.
   -- Но ты же много раз повторял, что здесь у тебя - друзья.
   -- Да, но это обычные люди, пережившие массу волнений и
  бед, начиная с тридцатых годов; и я не уверен, что они станут
  рисковать жизнью своих детей ради двух, очень подозрительных
  пришельцев.
   И он решительно ушёл, а Ирина обняла Друга, (однако
  противная дрожь всё не уходила), и наконец-то, сумев немного
  расслабиться, задремала; но и во сне не было спокойствия.
  Она, как бы со стороны, наблюдала за самой собой, бегущей
  куда-то через глухомань по отвратительно пахнущему болоту,
  пытаясь спастись от Чудовища. Да, за ней огромными шагами скакал
  зверь, нет, человеко-зверь в камуфляжном костюме и в такой
  удивительно-знакомой шерстяной шапке с прорезями для глаз.
  Откуда-то им обоим было известно, что он хотел, немного-немало,
  убить её. Их? И это от него, а не из болота, разило смердящим,
  звериным, смертельным. А та Ирина, (которая - Инна), всё бежала,
  увёртываясь от смерти и зловония, пока не встретилась со
  стариком, ещё крепким и могучим, что остановил её и тихо сказал:
  "Тебе не убежать. Человеко-звери сильнее и жёстче людей. И твой
  покровитель - из той же стаи. Он...", - но в этот момент
  выстрелом хлопнула выходная дверь, и ещё не проснувшись, как
  следует, она вскрикнула.
   -- Это я, - послышался тихий голос Бориса. - Не бойся.
   Уже потемнело. Мужчина зажёг свечу, и перед ним открылась
  такая картина: напуганная до смерти хрупкая женщина в обнимку с
  могучим псом, а тот уже "улыбается", учуяв хозяина; по комнате
  разливается уютное тепло, терпко пахнущее лекарственными
  травами, пучками спускающимися с потолка.
   Он улыбнулся, поняв: "Его ждали, на него надеялись."
   -- Ну, что? - спросила Ирина.
   -- Иван рекомендует уехать, тоже боится летнего наплыва
  оголодавших за лето горожан. И не только браконьеров и
  грибников-ягодников, но и беженцев из бывших союзных республик.
  А это означает, что расцветут воровство, драки, поджоги. Приедут
  всё потерявшие люди, и за ними следом появится милиция. Потом
  спросил про паспорта.
   -- И что ты?
   -- Сказал правду. Он посоветовал купить новые документы и
  сматывать удочки. Дал адрес одного своего друга в Иркутске,
  который всегда, если будет нужно, поможет. В городе намного
  проще затеряться, чем в деревне.
   -- Сколько же будет стоить новый паспорт? - с грустью
  спросила Ирина.
   -- Тысяча баксов за один документ.
   -- Откуда же мы их возьмём?
   -- У меня есть немного здесь, немного дома в тайнике, но
  возвращаться в Москву опасно. И наверняка они уже вычислены и
  вытащены.
   -- Как же мне не хочется уезжать отсюда!
   -- И мне - тоже, - сказал Борис, но подумал другое: "Я бы и
  не уехал, кабы не ты, дружище."
   Через несколько дней после майских праздников Шмелёв отвёз
  эту, по замыслу, супружескую пару в городок Новый, расположенный
  в восьмидесяти километрах от деревни. Ни для кого в этом городе
  не было секретом, что тамошние милиционеры за доллары (да и за
  наши "деревянные") могли провернуть всё, что угодно. Оставив
  женщину в машине, Иван и Борис отправились осмотреться и
  окончательно договориться. Предварительную беседу с известным
  всей округе взяточником Ивановым уже провёл Шмелёв.
   И первое, что они оба увидели, были большие глаза Ирины,
  грустно глядящие со стенда: "Разыскиваются..." Борис уже хотел
  повернуть обратно, но Иван уговорил его выправить хотя бы один
  новый паспорт, что и было сделано с космической скоростью.
  Теперь он стал Громовым.
   Милиционер-предприниматель, надеющийся на большой куш, был,
  однако, крайне недоволен. Ему рассказали первое, что пришло на
  ум: "Жена заболела. Тяжело и надолго." И тут, неожиданно,
  повезло. "Слуга народа" был готов сделать паспорт заочно, но,
  увы, только завтра, потому что сегодня внезапно появился из
  отпуска начальник, а делиться с ним не хотелось.
   "Что же делать с фотографиями Ирины, так удачно
  выполненными деревенским умельцем?" - раздумывал Борис. Показать
  их в милиции было невозможно.
   Но они, всё-таки, решились рискнуть. Прямо в машине Борис
  остриг чудесные иринины волосы и выбрил её роскошные брови.
  Потом они отыскали парихмахерскую, где женщина превратилась в
  смешную блондинку с мелкими кудряшками и тоненькими круглыми,
  едва заметными, бровями, чуть-чуть намеченными карандашом. В
  фотоателье она ещё постаралась опустить уголки губ и нахмурить
  лоб.
   -- И долго мне жить теперь такой обормоткой? - спросила
  Ирина у мужчин.
   -- Зато, жить, - буркнул Шмелёв. И говорить больше было не
  о чем.
   На следующий день они вернулись обратно уже
  "благонамеренными гражданами России" : Ирина Воробьёва и Борис
  Громов. Но как же им обоим не хотелось покидать избушку и
  расставаться с Другом! Однако Иван торопил (его особенно
  испугала фотография Ирины на стенде), и пришлось Борису ехать в
  Москву, чтобы вынуть из тайника доллары и кое-какие ценные
  бумаги, которые нельзя было оставлять надолго без присмотра. Но
  страшно болела душа. За Ирину.
   Сперва он боялся этой женщины, так неожиданно ворвавшейся в
  его жизнь, потом привык, даже привязался к ней; полюбил
  беседовать вечерами, обсуждая последние новости, что с трудом
  вытягивались из старого приёмника; расспрашивать о её детстве,
  таком неожиданно светлом, спокойном и радостном, совсем
  непохожим на его, воспоминания о котором продолжали разрывать
  сердце. Что стоили хотя бы побои отца.
   Он долго корил его во всём, но главной виновницей своей
  неудачной жизни, всё-таки, считал мать, несмотря на то, что
  после развода она всю свою любовь и внимание целиком отдавала
  сыну. Пять лет они почти не расставались: вместе читали книги,
  бегали по кино и театрам, а летом уходили в походы (по таким
  дивным горам и лесам!), или плавали на теплоходах по могучим
  российским рекам. Мать была очень контактной: легко сходилась с
  людьми, пела, танцевала, шутила. И всегда вокруг них кружился
  хоровод из разных, но симпатичных людей. Дважды ей предлагали
  руку и сердце, но она отказывалась, а сыну не переставала
  повторять: "В моей душе всегда будешь ты. Один." И он тоже
  старался оправдать эту любовь и преданность, потому что горел
  сам невероятной, всё поглощающей любовью.
   А потом, как обычно, появился человек на пять лет старше
  матери, разумный и способный. И их жизнь, сперва почти неуловимо,
  а затем откровенно, изменилась. Нет, они тоже
  ездили-плавали-лазили, но уже без него. Всегда находилась
  какая-нибудь причина - почему?
   Он стал хуже, а затем и плохо учиться, сдружился с детьми
  работяг-алкоголиков, матерился и курил. Всё (подсознательно)
  старался, чтобы внимание матери вернулось; но её жизнь теперь
  полностью принадлежала новому мужу.
   Спасибо учителю математики, это он спас Бориса, силком
  затащив его в кружок и познакомив с компьютером. Он и сам не
  осознал полностью, что вручил смышлёному мальчишке верного
  друга до скончания веков.
   Но был и ещё один человек в жизни Бориса, которого не
  хотелось вспоминать. Жена. Когда-то любимая и любящая. И вдруг,
  на четвёртом году их счастливой жизни ему стали намекать, а
  потом с удовольствием докладывать, что его
  Наденька-Надежда-Надина уже давно встречается со своим
  начальником на даче.
   Борис долго не верил, но всё же решил проследить за женой.
   Воочию убедившись, долго вынашивал месть, а потом... Нет,
  не простил, решив, что все они такие, если лучшие
  представительницы второй половины человечества (его мать и жена)
  ничем не отличаются от похотливых сучек. И грубо выгнал Надежду,
  пригрозив убийством.
   И вот теперь он опять с женщиной. Снова разговоры о жизни,
  о вечности, о книгах. Сколько же она их прочла, и была готова
  целые дни перессказывать ему свои любимые романы, так подробно и
  увлекательно, что он на время забывал о том тёмном, жестоком и
  диком, что не раз встречалось на его ветвистом жизненном пути.
   Он ещё не понял, что влюблён. Сильно. Страстно. Навек.
  
   --- --- --- ---
  
   Всё рассчитав, Борис подошёл к своему дому на Никитинской
  улице за несколько минут до полуночи. Работяги, живущие здесь,
  уже выключили телевизоры и улеглись спать. Так и было задумано.
  Легко взлетев на третий этаж, он внимательно оглядел дверь
  квартиры. Увы, все его мелкие ловушки, - ниточки, волосинки и
  тончайшие проволочки, так хитроумно установленные, - исчезли. Но
  надежда ещё оставалась. Он не был здесь более полутора лет; и
  соседка со сдвигом на чистоту, вполне могла бы вместе с пылью
  смахнуть и его "игрушки". Капнув немного масла на ключ, Борис
  тихонько вставил его в скважину, и беззвучно повернув, шмыгнул
  внутрь. Воздух в квартире был спёртым и душным. Он не стал
  зажигать лампу, его глаза лесного хищника видели прекрасно и
  ночью; а свет далёкого уличного фонаря, к тому же, слегка
  разбавлял темноту.
   Печально, но и с внутренней стороны двери не осталось его
  ловушек. Он очень расстроился. Да, враги уже побывали здесь,
  искали его и деньги, но вряд ли нашли. Естественно, повсюду
  напихали "жучков" видимо-невидимо; и уже знают, что "добыча"
  прибыла. "Сколько же у меня времени? - лихорадочно подсчитывал
  он: пять, десять минут, или полчаса. Во всяком случае - не более."
   Он не стал выявлять "жучков" и сразу бросился к шкафу с
  верхней одеждой, стоящему в коридоре. Сердце гулко стучало, руки
  заледенели. "А что, если нашли? - билась единственная мысль в
  мозгу. - Тогда это будет означать одно - скорую смерть. Только с
  большими деньгами у них с Ириной может появиться некоторый шанс
  выжить."
   Борис быстро вытащил из шкафа нижний ящик, забитый старой
  обувью (тот, рассохшись, противно заскрипел, но это теперь не
  имело значения, звери уже бежали по его следам), потом засунул
  руку внутрь образовавшейся ниши, и найдя потайную кнопку справа,
  резко дважды нажал на неё. Там прятался ещё один длинный и узкий
  ящичек, выдвигающийся из толстого бруса. Такой же, но без
  тайника, находился и слева.
   Он открыл ящик. Доллары были на месте. Только теперь он
  почувствовал, что пот ручейками струится по его лицу и спине.
  "Кажется, пронесло," - подумал он, засовывая деньги в старый
  шерстяной свитер (ещё мама вязала), чтобы сгладить углы пачек. И
  в тот же момент обострившиеся чувства подсказали ему:
  "Опасность: быстрые шаги по лестнице, прерывистое дыхание, запах
  незнакомых сигарет. Борис не стал запирать дверь, и как тень,
  выскользнув из квартиры, взлетел вверх по лестнице, моля только об одном: "Боже,сделай так, чтобы дверь на чердак оказалась открытой." Ему ещё раз повезло. В этом безалаберном доме всё было нараспашку.
   Промчавшись через чердак и ударившись ногой о какой-то
  чудовищный ржаво-железный допотопный агрегат, он выбрался на
  крышу; а с неё, спокойно спланировав, перешагнул на плоское
  покрытие соседнего старого дома, где издавна жили рабочие
  станкостроительного завода, с детьми которых он и осваивал эти
  "полёты наяву". Потом Судьба расщедрилась, и ему вновь повезло. Выбежав на шоссе, он, несмотря на разболевшуюся ногу, легко вспрыгнул в подошедший (как будто бы, для него) автобус. И был таков. А после полудня в домишке у холма снова наслаждался
  красотой своей прекрасной "находки" - "Ирины Великомученницы",
  как ему всегда хотелось называть свою подругу по несчастью.
   Женщина обрадовалась его приезду. "Быть может, она не
  только боялась без меня, но немного и скучала?" - понадеялся он.
   Утром беглецы надёжно схоронили деньги в двух укромных
  местах неподалёку от дома. Ещё собирались пожить здесь
  месяц-другой, но уже через неделю пришлось всерьёз задуматься об
  отъезде. Был арестован сотрудник милиции, так охотно раздающий
  паспорта направо и налево. Нет, большого скандала не случилось.
  Это сработала обыкновенная зависть, и его скоро отпустили,
  заставив поделиться награбленным. Вот, и всё наказание.
   Но теперь опасность надвигалась с другой стороны: в лесу
  стали появляться сборщики черемши и берёзового сока.
   Шмелёв тоже волновался и поторапливал.
   И вот, однажды вечером случился разговор, который и напугал
  Ирину, и обрадовал. Время было позднее, уже потемнело, но ещё не
  укладывались: перекидывались незначащими словами, потом оба
  надолго замолчали.
   Ирина, всё чувствующая, взволновалась и ещё больше
  похорошела.
   -- А ты знаешь, я, кажется, теперь уже не смогу без тебя, -
  глухо сказал Борис и впился в её лицо своим синим, бесконечно
  синим влюблённым взглядом.
   Женщина покраснела, стала ещё красивее, но от волнения не
  могла произнести ни слова. Он наслаждался её лицом, которое не
  портили даже легкомысленные кудряшки, понимая, что Ирину можно
  было бы одеть в лохмотья, измазать грязью, - неважно; всё бы
  затмили эти большие бездонные необыкновенно выразительные глаза.
   "Надо же, - подумал он, - Господь знает, что делает. Это
  его рука отвела смертельную опасность. Вернее, преуменьшила. И
  вот, Ирина живёт и радует меня и других. Спасибо тебе Боже, за то, что сохранил эту прекрасную жизнь."
   И всё-таки, до июня они не сдвинулись с места. Ожидаемых
  набегов беженцев пока не состоялось. А весна была такой
  прекрасной, как и их робкая, только что нарождающаяся любовь; и
  это расслабляло, отводя думы от опасности.
   И вот, как-то раз, собирая землянику на холме, Борис снова
  нырнул в своё прошлое: "Чего же не хватало его родителям для
  полного счастья? Почему ни один день не проходил без скандала?
  Или ему самому с женой, такой, вначале, красивой и весёлой. Но
  всегда в ней чувствовалась какая-то пустота. Вот, Ира, тоже порой
  неразговорчива, но её молчание совсем не ощущается, не ложится
  тяжеловесным гнётом на их отношения. Потому что, всегда
  присутствует ещё нечто, какая-то странная субстанция: то ли
  энергия, то ли флюиды. И ты, всё равно, не один.
   А быть может, я, наконец-то, нашёл свою вторую половину? -
  Потом в голове всплыло ещё одно правильное слово. - Ирина
  - настоящая. И быть может, любит его?"
   От этих мыслей потеплело на душе и всё вокруг стало лёгким
  и ясным. Потому, наверное, что в эту секунду родился (или
  нашёлся) смысл его жизни, давно потерянный. Ещё маленький и
  хрупкий, но тоже - настоящий. И ему стало уютно в этой, теперь
  небессмысленной жизни.
   А вечером Ирина спросила о том, что совсем не хотелось
  ворошить.
   Она видела, как напрягся Борис, и пожалела, что поспешила.
  Тот долго молчал, потом начал с усмешкой.
   -- В книге моего детства, отрочества и юности есть столько
  страниц, которые я с удовольствием вырвал бы и уничтожил, но они
  по-прежнему сжигают душу.
   Моё же взросление совпало с годами афганской войны. Я был
  призван и работал в спецотряде. Нам доставалась самая грязная
  работа (война, вообще, грязное дело), но мы делали её хорошо. С
  точки зрения начальства. На самом деле, там царили жестокость и
  беззаконие; и вспоминать об этом я не могу. Из нашего отряда в
  живых остался ... один человек. Он - перед тобой.
   Потом был долгий позор полупоражения-полупобеды; и я ушёл
  из армии, хотя не имел на это права. Если бы меня нашли, то
  посадили в тюрьму. Но обошлось.
   Я купил себе новый паспорт и стал работать в фирме, где был
  необходим профессиональный программист. Но и здесь служба
  оказалась грязной. По сути дела я работал хакером, за что и был
  ценим. Моя популярность росла, как на дрожжах; и меня стали
  посылать в дочерние фирмы для выполнения самых трудных поручений.
   В одной из таких поездок я познакомился и подружился с
  генеральным директором фирмы N, перешёл к нему на работу.
  Сначала всё было хорошо, но вскоре прошлое догнало меня.
  Директор, откуда-то узнал о моём "послужном списке" и,
  мало-помалу, начал шантажировать, используя меня, увы, совсем не
  как программиста высшего разряда.
   И я понял, что опять качусь в пропасть.
   Тогда я послал письмо директору о своём нежелании делать
  "грязную" работу и скрылся у холма за болотом.
   Мой отказ однозначно равнялся смерти. В Афгане я столкнулся
  с таким порядком жестокости и беззакония, что вспоминать об этом
  не могу, но оказалось, что в мирной Москве царили те же правила.
   Потом я нашёл тебя... и расставаться с этим единственным
  солнечным лучиком, что подарила мне Судьба, невыносимо тяжело,
  но мне приходится ставить условия: к разговорам о прошлом ты не
  должна больше возвращаться.... никогда. Либо принимай меня таким,
  какой я есть, с моим криминальным прошлым, за которое я уже
  получил сполна, либо мы расстаёмся. Но клянусь тебе, я больше
  никогда не вернусь к моей воинственной жизни. - Помолчал, потом
  прошептал. - Боюсь, очень боюсь, что последняя ниточка,
  связывающая меня с этим миром (долгожданная и неведомая раньше
  любовь), порвётся; и тогда я распрощаюсь с с моим неудавшимся
  бытием.
   Она ещё не видела его таким никогда, искренним, страстным,
  любящим; и хорошо подумав, тоже решилась открыться.
   -- Ну, что ж, - прошептала она, - теперь послушай мою
  исповедь. Самое главное. По пунктам: глупая восторженная
  студентка, любовь к процветающему профессору, раннее замужество.
  Потом - перемены в стране и в муже, что радостно снял свою
  прежнюю благостную личину и превратился в злобного
  монстра-убийцу. Тоже работал в фирме, директором. А я, идиотка,
  терпела всё это: его деспотию, грубость и издевательства.
  Долгие-долгие годы. Потом решилась и заявила, что ухожу от
  него. Но он не хотел, а быть может, уже не мог отпустить меня.
  Я слишком много знала о грязных делишках, махинациях, трупах
  конкурентов и сослуживцев. Задумав убийство, он снова
  обманул меня: долго просил прощения, обещая покончить с
  криминалом. И я, убогая, поверила и осталась с ним. Тогда он
  повёз меня в мещёрские болота убивать.
   А теперь всё возвращается "на круги своя". Ты с таким же
  криминальным прошлым просишь меня поверить тебе. Знаешь, это
  невыносимо трудно, - она помолчала немного и продолжила, - но я
  постараюсь. Ведь мы вдвоём и вместе сможем открыть новую
  страницу нашей жизни. Так хочется верить, что она будет светлой.
  И ещё. Я больше никогда не стану задавать тебе вопросов о
  прошлом.
   -- Ты знаешь, мне теперь намного теплее на душе от этого
  разговора, - грустно прошептал он.
   Да, они оба знали, как трудно убежать от своего прошлого.
  Почти невозможно. Оно всегда возвращается, чтобы нанести
  предпоследний... последний удар.
   И вот, пришёл он, печальный день. Они собрали самое
  главное, навели порядок в избушке, и все втроём уселись
  вокруг стола. Друг ещё не верил, не хотел верить в разлуку, но
  уже почувствовал тревогу, вдруг заполнившую всё пространство
  дома; взволновался, тихо поскуливал, переводя взгляд с хозяина
  на хозяйку (ведь ему всегда так уютно было с этими существами,
  хорошо понимающими его, а теперь?).
   Он подполз к всегда более ласковой Ирине, потёрся лобастой
  головой об её ноги, и уже не веря любимому хозяину, пытался
  поведать более нежному существу, как плохо и темно на его
  собачей душе, и как сильно щемит что-то слева, где никогда не
  болело. Он лизал её руки, а та, обняв этого верного и давно уже
  родного друга, плакала навзрыд, проклиная кого-то тёмного злого
  и беспощадного.
   И Друг тоже заплакал. Впервые в жизни. По-человечески.
   Этого не смог выдержать даже Борис, в какие-только
  передряги не попадавший.
   -- Мы вернёмся через пару лет, - повторяла и повторяла
  женщина, - когда наступят добрые времена. И не забудем тебя,
  поверь.
   Он понял только первое: "Они любят и вернутся, но когда?
  Сколько дней и ночей ему ещё оставаться одному, без этих добрых
  людей? И почему? Ведь он так полюбил их и верно служил."
   Борис, уже взявший себя в руки, повернулся к ним, плачущим,
  и тихо сказал.
   Пора, друг, мы расстаёмся, но ещё увидимся, и опять будем
  вместе. Беги в деревню, к деду. Беги скорей, не оглядывайся. И
  помни, мы очень любили тебя.
   И он помчался, прижав уши к спине и высунув язык, так и не
  поняв до конца: "За что?"
  
   --- --- --- ---
  
   У Говорова этой зимой всё складывалось необыкновенно
  удачно. Дела в фирме шли отлично. Анна была раскована и
  неутомима в сексе, а когда надоедала, он "разбавлял" её Эллой
  или Алёной. Это, конечно, стоило ему денег, но Сергей не
  мелочился. Все трое не имели ни грана интеллекта, что тоже
  способствовало расслаблению.
   Он не стал выкидывать вещи и фотографии Инны и дал запрос в
  милицию о её исчезновении (умолчание могло показаться очень
  подозрительным); оставил и её портрет на стене, что невероятно
  нервировало Анюту, которая одна из женщин знала правду. Он не
  боялся этого, бросив ей: "Убью, если проговоришься, хотя бы
  намёком!"
   Но вот, наступил июнь, и Говоров затосковал. Глухо и
  безнадёжно. Безобразно напился, на душе стало ещё паршивее, а
  шлюхи надоели до смерти. Со-трудники - ещё больше.
   И как-то ночью, когда он мучился бессонницей, неожиданно
  чётко оформилась странноватая мысль: "А вдруг, Инна осталась
  жива?" И радостно забилось сердце. Навязчивая мысль сначала
  пугала, потом стала согревать его сердце. Сергей гнал её, но она
  не уходила. Тогда он стал искать её глаза и волосы в
  праздничной летней московской толпе; и ему много-много раз
  казалось, что, да, сегодня он видел Инну, слышал любимый голос,
  дотронулся до её тонкой руки.
   В конце концов, Говоров понял, что сходит с ума, и вот-вот,
  сломается. Тогда он напился, безобразно, до животного состояния,
  а потом, немного придя в себя, придумал спасительную причину.
   Решетов! Вот, кого он хотел видеть, потому что тот один
  знает всю правду. Раньше Сергей не очень удивлялся исчезновению
  сотрудника; тот был не дурак и предвидел, что пойдёт по той же
  дорожке вслед за женой шефа. А теперь его пропажа стала казаться
  Говорову подозрительной.
   Потом, когда в голове немного просветлело, он понял, -
  Решетов переиграл его, и догадавшись, что будет убит ( также,
  как после одной из подобных операций бесследно исчез
  подонок-Николай) мог назло ему, начальнику, оставить Инну в
  живых. Сергей не раз поражался проницательности Решетова. Тот
  всегда видел на несколько шагов вперёд.
   И Говоров заметался, собрался снова ехать на место
  убийства, но верный Семён сумел отговорить, сказав: "Я видел, как
  она упала от первого выстрела. После таких падений уже не
  встают. Поверь мне."
   Тогда он гаркнул Семёну: "Найди Решетова! Во что бы то ни
  стало. Тебе - неделя на это. Понял?"
   -- Да, - сказал Рыбин, - если он только не в другой стране.
  Я вычислю его, но за месяц.
   Семёну Сергей доверял (это был преданный пёс) и смирился с
  месячным сроком.
   А сумасшедствие не кончалось. Все женщины казались ему
  похожими на Инну. Он понимал, что нужно отвлечься, завести новую
  любовницу (новых любовниц), но сколько ни пробовал, ещё больше
  ожесточался.
   Семёну совсем не понравилось ни задание, ни настроение
  шефа. "Если она была только ранена, - раздумывал он, - то её
  подобрал кто-нибудь из деревенских, но это менее одного шанса из
  ста. Скорее, найдётся труп." Он тщательно просмотрел карту.
  Неподалёку от приблизительного места убийства находились две
  деревеньки: Дубки и Грибное.
   Рыбин начал с Грибного. Деревня уже умерла. Дома
  покосились, всё, что могло пригодиться, было давно растащено; а
  доживающие здесь свой век две старушки-полудурки преклонного
  возраста, если что и видели, то напрочь забыли. Он обошёл всё то,
  что служило когда-то жилищем, но ничего не отыскал. Разор,
  дряхление, распад. И крапива. Боже мой, какая красавица, особенно
  та, жирующая вокруг бывших сортиров.
   Тогда он отправился в Дубки. Дубов, естественно, давно не
  было. "Распилили все дубы на гробы." (3)
   -- Кто тут у вас главный? - спросил Семён толстощёкого
  мальчонку, пытающегося заставить майского жука летать на ярком
  июньском солнце.
   -- Дед Иван. А ты кто?
   -- Прохожий я, сведи к деду. Где он живёт?
   Малыш, оставив жука в покое, показал пальцем на аккуратный
  домик с голубыми ставнями.
   -- Нет его пока. В поле он.
   -- Когда вернётся?
   -- К обеду.
   -- И когда же у вас обед?
   -- Вот, солнышко опустится за ёлки...
   Итак, времени на ожидание было чересчур, и Семён, решив
  ускорить следствие, вошёл в этот дом с голубенькими ставнями и
  очень удивился. Там было чисто, светло, уютно. Ничего лишнего:
  телевизор, приёмник, добротная тахта, круглый стол, роскошная
  печь, цветы на окнах.
   -- Здравствуйте, - дружелюбно произнесла ещё не старая
  женщина, аккуратная и улыбчивая. - Если к Ивану Васильевичу, то
  придётся часа три-четыре подождать.
   -- Ну, что ж, подожду, меня зовут Семёном, - сказал он ей, и
  выйдя на крыльцо, уселся на его тёплую шершавую ступеньку.
   Женщина стояла в дверях. Улыбалась, но молчала.
   -- Не страшно здесь проживать? На отшибе? - оскалился
  Рыбин. Улыбаться по-человечески он за всю жизнь так и не
  научился. - Как же мне называть вас?
   -- Мария Шмелёва.
   -- Что же вы всё молчите, дорогая? Не страшно здесь
  проживать?
   -- А кого нам здесь бояться? Остались самые железные,
  остальные разбежались, кто куда. На дорогу деревня, слава Богу,
  не выходит. И здесь пока тихо.
   -- В деревне все свои?
   -- А какие могут быть ещё? Чужие не задерживаются. Здесь
  гостит ещё девятнадцатый век, что никому давно не нужен.
   -- Грибники-ягодники не шалят?
   -- Болота вокруг. Горожане наши места не жалуют. Иногда
  забредают, но во второй раз не появляются.
   -- И не скучно?
   -- Какая уж скука? С хозяйством и тремя-то внуками.
   -- А дети где?
   -- Один с нами, другой уехал.
   -- В лесу не постреливают?
   -- Да нет, не слыхали. Вот, с шоссе иногда доносится
  что-то, похожее на автоматные очереди, но давно уже не
  случалось, слава Богу.
   -- Беженцы не пытались осесть здесь или поблизости?
   -- Была здесь одна семья год тому назад. Чечены... Не
  понравилось им здесь, в болотах. Да и работать, как следует, они
  не приучены. Хотя зря не скажу, с нами жили дружно.
   -- Пойду подышу, - сказал Семён, - запах у вас тут
  обалденный, аж, голова закружилась, - и медленно потянулся по
  недолгой улице.
   -- Ванька! - послышалось сзади. - Ну-ка, бегом ко мне (это
  был голос Марии). Дело есть.
   Он обернулся: бабушка что-то выговаривала внуку, крепко
  держа его за руку, а тот крутился, выворачивался и, в конце
  концов, заработал звонкий шлепок. Но оказавшись на секундной
  свободе, воспользовался, и довольно урча и расставив руки в
  стороны, запланировал туда, где высились старые корявые ивы.
   "Пруд, наверное," - подумал Рыбин и медленно двинулся за
  мальчиком.
   Водоём был маленьким, но чистым уютным прохладным, и к
  этому, несомненно, рукотворному сооружению по июньской жаре
  стремилось всё живое: малые дети, собаки, утки, стрекозы,
  бабочки.
   Семён вздохнул, и сняв ботинки, растянулся на берегу. Он
  знал, что любопытная ребятня, всё равно, приползёт к нему, что и
  случилось минут через двадцать.
   -- Дяденька, а вы кто? - спросила загорелая малышка в
  трусиках с разноцветными горошинами.
   -- Я живу в лесу, неподалёку отсюда, - начал вдохновенно
  сочинять-врать Семён. - У меня нет ни мамы, ни папы, ни
  ребёночка. Только большой и умный кот по имени - "Пух".
   -- Как Винни Пух, - пискнула розовощёкая круглолицая
  девчушка.
   Дети, с любопытством наблюдающие за ними, стали
  подтягиваться ближе.
   -- А почему мы раньше не слышали про вас? - спросил
  маленький крепыш с бритой головой.
   -- Не хотел никого видеть, не верил людям. Меня все
  покинули.
   -- Дедушка говорит: "Людям надо верить," - торжественно
  заявил Ванька.
   -- А я уже не могу. Люди выгнали меня, и я жил, как
  медведь, совсем один, в маленькой сторожке с единственным живым
  существом - Пухом.
   И в ту же секунду послышался громкий зов: "Миша, Даша, Маша,
  Ванька! Компот остудился."
   Как стайка весело чирикающих воробьёв, дети бросились к
  избе Шмелёвых.
   "Значит, у них здесь что-то, вроде коммуны, - подумал
  Семён, - пока мужики и молодухи в поле, за детьми присматривает
  Мария. Сейчас она им всыплет за разговоры с незнакомым
  человеком, но у меня найдётся средство, какое мгновенно
  разговорит детей."
   Малышей не было около часа. Рыбин терпеливо ждал. Стало
  невыносимо жарко, даже у пруда.
   "Пора бы им вернуться," - только подумал он, как перед ним
  появился запыхавшийся Ванька.
   -- Бабушка зовёт вас попить молочка, - весело крикнул.
   -- Спасибо, - сказал Семён, - сейчас приду, - а сам
  подумал: "Да, непроста твоя бабка."
   И тотчас, как бывало с ним всегда, злая мутная волна
  ударила в голову; и ему захотелось подстрелить эту, нестарую ещё
  женщину, а потом долго пинать и топтать ногами. С трудом
  пересилив себя, он приподнялся и медленно потянулся к хате
  Шмелёвых.
   -- А где же детишки? - удивлённо осматриваясь по сторонам,
  спросил Рыбин Марию.
   -- Теперь до обеда с ними занимается Ольга: читает, рисует,
  поёт, пока не спадёт жара.
   Он пил холодное и необыкновенно вкусное молоко, но недавно
  возникшая мысль не уходила, хотя и отодвинулась немного. И через
  минуту ему снова захотелось стукнуть Марию по голове этой
  большой глиняной кружкой с задиристыми петухами, а потом ещё и
  ещё раз - бить, бить... До крови, до смерти.
   Семён передёрнулся и поспешил на пруд в надежде, что его
  союзница-жара, всё таки, заставит детей вернуться к свежей
  водной прохладе. И точно, через несколько минут, радостно
  покрикивая, они примчались, но не одни, а с полной женщиной
  Ольгой, спокойной, но властной. Она умело занимала их,
  придерживая неподалёку от себя.
   Семён догадался, разглядывая Ольгу, что та беременна, срок
  уже большой, и долго на такой жарище ей не протянуть. Так и
  случилось. Не прошло часа, как женщина, тяжело переваливаясь и
  забрав с собой меньших, отправилась в прохладу дома, строго
  приказав остальным прибыть через полчаса.
   "А мне больше и не надо," - восторжествовал Рыбин, и
  помедлив немного, сам подошёл к ребятне.
   Сначала он показывал им фокусы: с шариком, верёвкой,
  картами. Затем приступил к главному.
   -- Посмотрите-ка сюда, - произнёс свистящим шопотом, ткнув
  пальцем в рваный шрам на левой руке (дикий кровавый символ
  преданности шефу). - Это злой волк укусил меня, когда я жил,
  совсем одиноко, в маленькой избушке неподалёку от вашей деревни.
   -- Так это были вы? - удивлённо спросил Ванька, - и сам
  себе возразил. - Но у того был пёс, по имени Друг, а совсем не
  кот.
   -- Нет, я не тот, - усмехнулся Семён, - у меня,
  действительно, был кот, - и быстро. - В какой стороне жил этот
  бедолага?
   -- Да через старое поле, у холма, - сказал Ванька.
   -- Один?
   -- Нет, с женщиной, - пискнул малыш, и вдруг ужасно
  напугался.
   -- Такого не знаю - успокоил его Семён, - я жил совсем
  в другом месте, по ту сторону шоссе. А, уж, кот у меня! -
  И он начал "травить байки" о его проделках, зная, что в детской
  памяти останутся, именно, эти смешные истории.
   "Теперь надо сматываться, - подумал, - пока не вернулись
  мужчины."
   Семён зашёл к Марии попрощаться, "пожалел" о том, что
  больше не может ждать, и двинулся в сторону шоссе, где была
  запрятана его машина; но садиться в неё не стал, а потянулся
  краем бывшего поля. Идти в обход было много дальше, однако
  не хотелось быть замеченным.
   К холму он добрался только в семь вечера, и без труда нашёл
  дом, где совсем недавно жили люди. Рыбин не представлял, сколько
  у него осталось времени, и будут ли деревенские препятствовать
  его походу, поэтому очень спешил. И хотя странники, жившие здесь,
  постарались запрятать концы в болото, он, всё-таки, ухитрился
  найти место, где были зарыты ненужные вещи и среди них сиреневый
  свитер, с аккуратной заплаткой слева, и ещё кожаная куртка, в
  которые была одета Инна в тот самый, роковой для неё, день.
   "Неужели выжила, стерва? - подумал он, - но спутник её - не
  Решетов. Нет, не Решетов. Тот - профессионал, и никогда бы не
  оставил столько улик."
   Забрав свитер, кожанку, расчёску и ещё несколько мелочей,
  Семён вышел на шоссе. Всё и дальше ладилось у него в этот день.
  Доехав на попутке к своей машине и радостно убедившись, что она
  в полном порядке, Рыбин совсем успокоился. "Ну, что ж, - думал
  он, - я должен был отыскать Решетова, а нашёл живую Инну. Шефу
  нужна, именно, она, поэтому поиски этого чистоплюя и предателя
  теперь не так актуальны. Конечно, шеф не любит оставлять
  свидетелей в живых, но Решетова пусть ищет сам. У него
  возможностей намного больше, чем у меня."
   Всю дорогу он перебирал варианты: "Да, она упорхнула с
  кем-то. Без документов - это невозможно. Появляться в московской
  квартире - очень опасно. Значит, паспорт куплен. Где? В
  каком-нибудь паршивеньком отделении милиции."
   Он вынул карту.
   "Быть может, вот в зтом умирающем городке с идиотским
  названием - "Новый"? А оттуда - куда душа пожелает."
   Итак, Решетов недовыполнил задание: не проверил,
  действительно ли наступила смерть, и не захоронил тело (хотя это
  и не его работа). Разозлился, что машина с "падальщиками"
  уехала, и смылся на попутке. Всегда был с придурью. Неужели не
  просчитал того, что, всё равно, отыщут и вряд ли простят. Кто-то
  нашёл Инну, подобрал, вылечил. Повезло стерве. Местные, конечно,
  в курсе. Но теперь осталось всего-ничего, - наставить автомат на
  Ваньку - меньшого, и взрослые всё расскажут. Когда и куда уехали?
  А Решетов, мерзавец, "залёг в берлогу". Но, ничего, никуда не
  денется, всплывёт где-нибудь... когда-нибудь... И своё - получит."
   Шеф выслушал Рыбина внимательно, не перебивая. Сказал
  только, что Решетова в любом случае надо найти и хлопнуть,
  но это, мол, пока не горит. Потом протянул: "Значит, она-а-а
  жива и спит с каким-то подонком," - и долго смачно матерился.
   -- А может, оставить всё, как есть, и не шевелить этот
  навоз? - осмелел от "родной речи" Семён.
   -- Заткнись, - гаркнул начальник и надолго замолчал, потом,
  видимо, придя в себя, проговорил. - Жива!? Надо же. Конечно,
  надо было бы бросить тебя на завершение этого дерьмового дела,
  но ты мне нужен в фирме. Всё покосилось, не упало бы, - опять
  долго "отсутствовал", покачивая головой, и в конце концов,
  буркнул. - Спасибо! Столько всего вынюхать за один день! Не
  ожидал. Получишь хорошую премию. А поисками Инны займётся
  Неволин Влад. Знаешь такого?
   -- Да, мужик пронырливый и умный; и пока не было поводов не
  доверять ему.
   -- К тому же, не такой кровопиец, как ты. Инна нужна мне
  живой, а что будет дальше? Это - моё и только моё дело, как я
  поступлю с ней.
  
   --- --- --- ---
  
   Они купили небольшую двухкомнатную квартиру на окраине
  Иркутска. Прописались. Два летних месяца прожили тихо, радостно
  и счастливо. Вот, только деньги стремительно таяли. Пора было
  начинать думать о работе, но Ирина желала одного - ребёнка. Он же
  боялся, считая абсолютно невозможным вырастить хорошего человека
  в постоянно или перманентно воюющей стране.
   -- Но ты же вырос хорошим, - повторяла и повторяла она.
   И он затихал, боясь взглядом или словом выдать то, что этот
  "хороший" был готов, хотя и всего несколько секунд, утопить её
  тело в болоте. Он знал, - за эти секунды ему ещё выдастся
  сполна... и не только за них.
   В конце концов, они решили, что на работу пока выйдет один
  Борис, а Ира подождёт. Он до смерти боялся, как бы её кто-нибудь
  не узнал.
   И опять, в который уже раз повезло. Борис устроился в
  крупную компьютерную фирму под названием "Алгорифм",
  обеспечивающую нужды государственных учереждений. Сперва он
  получил скромную должность с небольшой оплатой, но вскоре, как и
  в Москве, быстро пошёл вверх, словно на хороших дрожжах,
  но старался держаться в тени. Конец июля и весь август Громов
  проработал без выходных, а иногда оставался и по ночам. И всё
  ради того, чтобы провести неделю отпуска на Байкале. С любимой
  женой, Ириной.
   Новый его начальник, умный и спокойный инвалид той ещё,
  афганской, войны - Мишин Алексей Иванович быстро распознал,
  какого способного, знающего и цепкого программиста подкинула ему
  Судьба; а что молчун, - так это, вообще, считай, - "выигрыш в
  лотерею". И не успели сослуживцы оглянуться, как Борис,
  по-прежнему, спокойный, молчаливый и отзывчивый, превратился в
  главного заместителя босса.
   С отпуском тоже образовалось. Начальник, поворчав и
  помурыжив для приличий, "подарил" ему неделю. И семь долгих дней
  и ночей этого необычно жаркого сентября они провели на Байкале:
  купались, грелись на солнышке, ловили рыбу, катались на лодке, а
  главное, бродили. И говорили-говорили обо всём на свете, с
  нежностью вспоминая домик на болоте, куда заглянула, всё-таки,
  долгожданная странница - их, по-настоящему, Первая Большая
  Любовь.
   "Господи, - молил мужчина по вечерам, - дай, хотя бы, ещё
  пару таких дней, наполненных солнцем, прохладой, борой и Любовью".
   И вот, в один из этих тёплых вечеров, когда молодожёны,
  пожарив рыбу и с удовольствием её уничтожив, продолжали сидеть у
  догорающего костра, расслабленно перекидываясь словами, разговор
  вдруг неожиданно иссяк, и наступило молчание. Но это никогда не
  угнетало их. Они оба очень красноречиво молчали, оберегая ровный
  покой, так редко выпадаюший им в жизни.
   Устав от суеты дня, Борис разлёгся на берегу, широко
  раскинув сильные руки бойца, и долго бесстрастно глядел в
  звездное небо, прислушиваясь к тихим шорохам песка и всплескам
  засыпающик волн; потом, решительно приподнявшись, долго смотрел
  на неё, страдая, и, наконец, глухо сказал.
   -- Там, вместе с тобой, на окраине болота около молодой
  сосны с надломленной вершиной был я. Решетов Борис. Это моя пуля
  прошла рядом с твоим прекрасным сердцем. Я больше не могу (!)
  скрывать. Тебе и только тебе - судить меня. Как скажешь, так
  тому и быть.
   И отвернувшись от яркого света костра в наползающую
  беспощадную тьму, он уставился в это безобразное небо,
  нестесняющееся с презрением рассматривать его (убийцу)
  миллиардами своих беспощадных глаз.
   У Ирины прервалось дыхание. Она попыталась закричать, но
  что-то, холодное и страшное, сдавило сердце, ринулось ледяной
  волной в голову, мучительно свело руки и ноги; и не издав ни
  звука, она погрузилась в забытье, где было тепло и спокойно, как
  в чреве Земли.
  
   --- --- --- ---
  
   Очнулась она уже в больнице, и долго не могла понять:
  "Что,где, почему и, главное, зачем?"
   Вскоре появился немолодой хмурый врач, осмотрел её, и
  покачав головой, велел сделать укол. И она снова упала на дно
  знакомой чёрной шахты, откуда-то зная, что уже целую вечность
  скрывалась там и будет продолжать прятаться дальше пока не
  пройдут эти невыносимые ХОЛОД и ОДИНОЧЕСТВО; но краем
  затухающего сознания понимала, что они не пройдут, не смогут
  пройти никогда.
   Ирина не помнила первопричину своего состояния, но в то же
  время чётко осознавала, что мир (её МИР) рухнул. Окончательно и
  бесповоротно.
   Затем (много позднее), то ли во сне, то ли наяву, стал
  появляться мужчина, как будто бы, в дымке, как-то нереально:
  молчал, смотрел знакомыми синими глазами, но не говорил ни
  слова. Потом надолго исчез. Она не могла вспомнить, откуда он ей
  знаком, но видеть его не хотелось.
   Через месяц холод ушёл, и сознание вернулось, но Ирина,
  по-прежнему, запрещая себе вспоминать, просто, лежала и
  радовалась теплу. Больше ей ничего не хотелось.
   Но, вот, однажды, поздней ночью, она, очнувшись, увидела
  рядом с собой того самого доктора ("Егор Иванович," - называла
  его сестра), медленно поглаживающего её худую руку. "Какой же он
  длинный и худой," - удивилась она.
   -- Молчите, пожалуйста, - тихо попросил он, - и послушайте.
  Ваш муж рассказал мне всё.
   Она не помнила, что это такое - "всё", но прислушалась, а
  врач продолжил.
   -- Вы должны, - и видя её неприятие этих двух жестоких
  слов, твёрдо повторил, - должны взять себя в руки, потому что
  через семь с половиной месяцев у вас родится ребёнок.
   И в ту же секунду она вспомнила это ВСЁ: сосну у дороги,
  ладную фигуру мужчины, запах недалёкого болота, выстрелы, жгучую
  боль в сердце... И ей опять захотелось туда, в спасительный
  кокон безумия. Но доктор не отпустил, сказав безжалостно.
   -- Если вы этого не сделаете, то поступите ещё хуже, чем
  ваш мужчина. Он убивал бессознательно, не держа на вас зла, а вы
  погубите его и сына осознанно; и это будет смертельным
  непростительным грехом.
   Потом доктор решительно вколол ей большую дозу снотворного,
  и женщина опять, радостно срастаясь с темнотой, заснула; а Егор
  Иванович долго смотрел на неё, такую красивую, несмотря на
  слабость и бледность. Куда делись его, только что сказанные,
  беспощадные слова и железная настойчивость. Постаревший ещё лет
  на десять, он сидел рядом с больной и проклинал злую судьбу; но
  боясь и борясь за разум женщины, чётко понимал, что только
  простив мужа и оценив его правдивость, она сможет родить
  ребёнка, а тот спасёт её (их?) жизни.
   -- За что? Почему? Зачем? - крутилось в голове, ей пришлось
  пройти всеми кругами Ада. Ещё здесь. На Земле.
  
   --- --- --- ---
  
   Влад Неволин, красивый молодой блондин с насмешливыми
  глазами, не был в восторге от предложенной шефом командировки,
  но утешился, получив весьма-весьма приличные комиссионные.
  Первым делом он повторил маршрут Семёна, но не заезжая в Дубки,
  сразу отправился в милицию городка. За несколько месяцев здесь
  многое изменилось. Служащего, выдавшего паспорта беглецам, уже
  уволили за беспардонное мздоимство, вернее отправили на
  "заслуженную" пенсию, и тот осел здесь же, занимаясь мелкой
  коммерцией и консультируя местных бандитов.
   Щедро угостив его в лучшем ресторане города, Влад, тут же
  за столом, выложил бывшему милиционеру вместе с кучей долларов
  весьма искажённую историю жизни Инны и показал её фотографии а,
  ещё, на всякий случай, Бориса, очень удивившись тому, что
  пенсионер сразу опознал Решетова.
   "Надо же, Семён ошибся, искать нужно обоих," - думал Влад.
  Правда, Инну собутыльник не признал, твердя: "У той (я помню
  фотографию) были мелкие кудряшки и брови ниточками."
   "Неважно, - подумал Неволин, - найдётся ублюдок Решетов,
  выловим и жену шефа. Значит, этот подонок не убил, а только
  ранил Инну. Интересные дела! И не побоялся, мерзавец, жить с ней."
   Отвалив ещё одну пачку "зелёных", он быстро уговорил
  бывшего стража порядка, чтобы тот попросил своих прежних
  сотрудников отыскать по фотографии данные нового паспорта
  Решетова. За такие-то деньги в милиции переворошили всё и заодно
  правильно вычислили номер и серию паспорта Инны, несмотря на
  камуфляж.
   -- Глаза, - сказал ему молодой сотрудник, - таких глаз на
  свете, раз-два, и обчёлся.
   "Да, это будет сенсация. Шефу совсем не понравиться, -
  ехидничал Влад, - что его жена скоро уже год, как живёт с
  Решетовым. Гнев и проклятия (ох, какие проклятия!) падут на
  дурную голову Бориса!"
   Теперь перед Неволиным встала другая задача: "Узнать в
  центральной кассе Аэрофлота по данным паспортов название
  конечного пункта, куда отправились беглецы. Для этого нужно было
  влезть в компьютер за сведениями с июня по сентябрь.
   Влад долго присматривался к сотрудницам центральной кассы,
  потом, выбрав самую тихую и неказистую, начал её обхаживать
  своим обычным способом: кино, театр, ресторан, один, другой... и
  только потом - постель. Неделя восхитительной страсти, как
  премия за чёрную работу на компьютере, правда, хорошо оплаченную
  в валюте.
   Но не спешите осуждать женщину. Эта неделя была лучшей в её
  жизни. И давно бы пора задуматься нашим чиновникам: нормальная
  зарплата для преподавателей ВУЗов, учителей, работников
  бухгалтерий, продавцов и других служащих, сняла бы много острых
  вопросов и предупредила бы криминал.
   Когда Влад узнал, что беглецы в Иркутске, его радости не
  было предела. Большая половина ребуса была разгадана. Он не стал
  лишний раз волновать Говорова и улетел туда на разведку, где
  действуя по той же отработанной схеме, уже через три дня
  знал адрес Громова (Решетова); но "птички" куда-то улетели, и
  дверь была накрепко закрыта. Три дня, почитывая книгу в
  небольшом сквере у дома, "загорая" на лавочке и болтая с
  собачниками, Влад, наконец-то, дождался прихода Бориса. И его
  выражение лица крайне удивило сыщика. Отрешённое? Отсутствующее?
  Скорее всего - страдающее.
   Но что Неволину до вида жертвы? Он сработал точно и свой
  шанс не упустил. Позднее, просочившись за Решетовым в больницу,
  он уже через час знал о болезни Инны и её беременности, запросто
  вытянув сведения у миленькой студентки-практикантки, которой
  представился двоюродным братом больной.
   Влад позвонил Говорову утром следующего дня. Это было 28
  сентября. Громовые слова из бесстрастного мобильного телефона,
  пронизанные тихими шорохами и потрескиваниями эфира: " Инна
  и Решетов в Иркутске, ул. Кленовая, д.3.", и после - адрес своей
  гостиницы. Он не стал сообщать о беременности, не оттого, что
  знал, как станет бушевать шеф и срывать зло на подчинённых. Это
  был тонкий расчёт. Ему хотелось ещё раз ошеломить шефа (пусть
  себе рвёт и мечет), а после того, как гроза промчится, попросить
  надбавку за быстро и отлично выполненную работу.
   -- Я подумаю, - нервно ответил шеф. Жди.
   Через день послышался звонок. "Вылетаю с Рыбиным,
  одиннадцатого Встречай. Купи себе обратный билет на самолёт,
  отправляющийся вечером того же дня. Нам надо пересечься. Заменишь
  меня фирме."
   "Куковать здесь две недели в захолустье!- злился Влад. -
  Спасибо, хотя бы, что в операции по умыканию и убийству не буду
  участвовать. Ничего, - утешал он себя, - зато деньжат я
  поднакопил, дай Боже, и ещё попробую вытрясти из шефа, используя
  этого, неродившегося зверёныша."
  
   --- --- --- ---
  
   Говоров летел в Иркутск, вспоминая, как процветала его
  фирма в начале пути. Он сразу понял, что кампаниях такого рода
  должны быть не только самцы с огромными кулаками и
  непробиваемыми черепами. Наряду с ними необходимо иметь
  настоящих профессионалов - элиту. Он долго уговаривал , прельщая
  большими доходами, своих бывших знакомых: Неволина и Решетова.
   Неволин был хватким сыщиком и очень жестоким человеком, но
  в сущности своей - трусоватым, что тщательно скрывал. Зная это,
  Говоров поручал ему посильные задачи: выудить секреты других
  фирм, выяснить ближайшую перспективу, найти предателя среди
  своих, обнаружить пропавшего сотрудника. Влад, до дрожи в
  коленях, не любил "мокрых дел", и шеф отдавал их другим
  "зверюгам", таким, как Семён.
   Другой сильный кадр - Решетов до перестройки работал в
  Комитете госбезопасности, преуспевал, но когда всё так роскошно
  лопнуло, уволился, долго болтался без дела; и потеряв последние
  иллюзии и окончательно прозрев, посчитал свою жизнь законченной.
   И тут появился Говоров, обещающий, процветающий, хваткий; и
  после недолгого раздумья Борис пошёл за ним, работал упорно и
  неистово. И конечно, благодаря ему, успехи фирмы росли, как на
  дрожжах. Мало, кто знал, что все новинки рождались в стенах
  домашнего кабинета Бориса, оснащённого современнейшим
  компьютером и средствами связи. Иногда талантливого сотрудника
  навещал сам шеф, тогда они творили вместе, и надо сказать,
  результативно.
   В фирме же Решетов почти не бывал, единицы знали его в
  лицо, но все, естественно, ненавидели, кто очно, кто заочно.
   И впрямь, соглашаясь с "волками жить", Борис всеми
  способами уклонялся " по волчьи выть"(4). Не посещал даже
  безобидных пьянок. Но пословицы не врут; и настало время, когда
  его попытались, как говорят в волчьем мире, - "опустить". Решетов
  отказался. Дружба с начальником вмиг испарилась, и не прощающий
  даже недружелюбного взгляда Говоров, стал поручать лучшему
  сотруднику "мокрые дела".
   После одного из них Борис исчез. Где он скрывался, никто
  так и не смог разузнать. Потом, вдруг, появился. Они посидели с
  шефом в ресторане, вроде бы, помирились, но Говорову нужно было
  другое: сломать бывшего друга, унизить, ткнуть носом в дерьмо. И
  он поручил ему (нет, не в виде наказания, а в доказательство
  обоюдной преданности, в последний раз) - убийство... Убийство
  своей жены Инны.
   Выполнив "дело" грубо и нечисто, бывший друг снова пропал и
  больше не появлялся.
   "И вот, теперь, - думал Говоров, - мы встретимся,
  по-настоящему, в последний раз. Сперва я убью Решетова, потом
  Инну, эту неразборчивую проститутку. Убивать буду долго, чтобы и
  на том свете помнили, гады!"
   Вот, только теперь, услышав это "змеиное" шипение по
  телефону, умный Влад Неволин стал понимать, что шеф теряет разум.
  
   --- --- --- ---
  
   В этот день Борис долго оставался с Инной, так и не
  пришедшей в сознание, и только после одиннадцати отправился
  домой пешком. Поднявшись на свой этаж, он взялся за ручку
  двери и тут же услышал такой знакомый щелчок затвора автомата. В
  мгновение выхватив пистолет, с которым теперь не расставался и
  всё поняв, он успел направить дуло в эту злобную морду животного.
   -- Где моя жена? - прошипел Говоров.
   -- Она не твоя. Свою жену ты убил.
   -- Не я, а ты.
   -- По твоему приказу.
   -- Нормальный человек не выполнил бы приказ.
   -- Я знал, что альтернативы не было. Если бы не попытался
  выполнить, ты бы со своими "хорьками" давно бы сожрал меня.
   -- Да, убил бы. И убью в любом случае.
   -- Знаю.
   -- Почему, всё-таки, ты не убил Инну?
   -- Наверное, дрогнули те струны в сердце, что не успели
  заржаветь, или взбунтовались те нервы, что не смогли рассосаться.
   -- Где она?
   -- В больнице.
   -- Знает?
   -- Она знает всё.
   -- И про тебя?
   -- И про меня.
   -- Шлюха, готовая переспать даже с паршивым килером!
   -- Она же спала с мужем-килером.
   -- Заткнись, - заорал Сергей, - а потом, - мне расхотелось
  убивать тебя сегодня.
   -- Ну, да, сначала ты отправишься в больницу добивать её.
   Говоров промолчал.
   -- Тебя не пустят. Я предупредил. И никого не пустят, кроме
  меня.
   -- Посмотрим, - произнёс Сергей и гадливо усмехнулся. - Она
  уедет со мной, - добавил, подрагивая веком.
   -- Тогда ты добьёшь её в Москве, как задумывал когда-то.
   Но Говорова уже не было на лестничной площадке.
   Они оба не поняли друг друга. Борис и в кошмарном сне не
  смог бы себе представить, что Говоров сгорает от любви к бывшей
  жене, и готов положить "на кон" всё, лишь бы Инна простила его; и
  уже придумана страстная покаянная речь об аффекте, нервном
  срыве, минутном помешательстве.
   А Говоров, в свою очередь, полагал, что Решетов сохранил
  жизнь Инне, только для того, чтобы шантажировать его, погубить и
  завладеть фирмой.
   Этой тяжёлой ночью Борис впервые пожалел, что у него нет
  друзей. Были, правда, кровные (по военному ремеслу в Афгане), но
  и тех размотало по белу свету. "Вот, только один - Шмелёв, но и
  тот далеко. Сидит, как сыч, на своём болоте, - думал он. -
  Значит, придётся сражаться одному, но Ирину (ему не хотелось
  называть её Инной) я этому монстру не отдам." Он тоже немного
  надеялся на то, что женщина поймёт и простит его.
   Борис ещё успел написать письмо Шмелёву. Нет. Он не просил
  о помощи. Просто так. Захотелось услышать человеческие слова. И
  ответ пришёл неожиданно скоро. Грустная это была весточка . Иван
  Васильевич сообщал, что два дома в деревне подожгли. Неведомо
  кто. Быть может, беженцы, которых они не пустили, или бывшие
  друзья Решетова. "Зря я прогонял тебя, - писал он, - вдвоём бы
  мы, конечно, справились ("Да," - подумал Борис). И Друг до сих
  пор тоскует по вам."
   По поводу Ирины было написано так: "Бог пожалел её и тебя.
  Отвёл твою руку. И теперь ты должен сделать всё, что можешь и не
  можешь, но вернуть её к жизни. А когда она поправится,
  приезжайте к нам. Построим всем миром дом. Двое таких мужиков,
  как ты и я , сумеем защитить её от прошлого. - И в конце. - Ирина
  простит. Только дай ей время. И не покидай надолго, что бы она
  ни говорила. Будь всегда рядом, сначала на отдалении, а потом,
  понемногу, приближайся. Приноси гостинцы, маленькие подарки. На
  первых порах молчи о ребёнке, о будущем. Но не исчезай. Я срублю
  для вас пристройку к моему дому и буду ждать."
   Борис не ожидал такого ответа на своё покаянное письмо. И в
  постоянной, теперь, черноте его состояния вдруг что-то блеснуло,
  вспыхнуло и осталось с ним, как далёкая путеводная звезда, или
  маленькая надежда на то, что и в его жизни, быть может, настанет
  когда-нибудь денёк-другой, наполненный настоящим счастьем.
   И тут пришла парадоксальная мысль: "Ирина жива, она есть,
  она ждёт его ребёнка. Разве это не счастье? Пусть, напуганное,
  робкое, ускользающее, но, всё равно, счастье. Ещё не видя, не
  чувствуя сына, я уже люблю его. И быть может, полюбит и она
  (когда малыш начнёт толкаться своими маленькими ножками), и
  через эту любовь простит его отца."
   Борис не бросил работу. Теперь он трудился по ночам, а все
  дни проводил с Ириной. Да, неподалёку, но если нужно, то и
  рядом: поправить подушку, подать стакан воды, позвать
  медицинскую сестру. К нему привыкли.
   Ирина же, по-прежнему, была в полузабытьи, но случались
  минуты, когда казалось, что она глядит на него осмысленно и
  беззлобно. Безразлично, как на давно знакомую вещь.
   Прошла ещё одна неделя. Борис всё так же трудился ночами, и
  казалось всё, кроме службы было ему неинтересно. И только за
  работой он, слава Богу, на некоторое время забывал о боли,
  погружаясь в этот полуреальный мир с такими необычными законами
  и правилами. Решетов не любил, когда его отвлекали, и этой ночью
  не смог сдержать эмоций, почувствовав, как кто-то положил руку
  ему на плечо. Вздрогнув, он сердито обернулся, и узнав
  начальника, недовольно буркнул: "Что тебе?"
   -- Поговорить надо, - послышалось в ответ, - пойдём ко мне.
   У Алексея Ивановича был свой отдельный кабинет, и он тоже
  очень не любил, если его отвлекали от работы.
   -- Чем я могу помочь? - спросил шеф, разливая по кружкам
  горячий кофе. - Вряд ли ты сможешь выдержать один.
   -- Я справлюсь, и не в таких переделках бывал.
   -- Верю, но, как-то, надо отдыхать.
   -- Зачем?
   -- Ты нужен жене. Очень. У неё нет никого, кроме тебя, на
  всём белом свете.
   -- Откуда знаешь?
   -- Навёл кое-какие справки.
   Борис промолчал, только недовольно хмыкнул.
   -- Не боишься держать такого сотрудника?
   -- Я ничего не боюсь после Афгана, - хмуро проговорил
  Алексей Иванович, - хотя и слишком хорошо знаю, что такое страх.
  Не за себя, за других. И страх за неё - естественнен. На другой
  страх мы не имеем права. Но ты не сможешь всё сделать один:
  ухаживать за женой, оградить её от мстительного мужа-параноика и
  спастись сам. Но больше всего сейчас ты нужен ей. Живой! Она не
  справится без твоей поддержки.
   -- Ирина не примет меня, узнав о моём прошлом.
   -- Если любила, то примет.
   -- А ты? Что ты теперь будешь делать с такой информацией
  обо мне.
   -- И что я должен делать? У меня - отличный работник,
  молчун, ни разу не предавший ни меня, ни дело. А что дров
  наломал немало, но ведь и Судьба не баловала, хотя это ещё с
  какой стороны посмотреть. Смогла же она подарить тебе женщину,
  нежную, чудную, добрую. Разве это не шанс? И бывшие твои друзья
  за тебя - горой, а ведь в Афгане тоже не в "казаков-разбойников"
  играли. Да и Шмелёв говорит, что ты лучший из лучших. Даже ваш
  пёс - Друг, до сих пор не оправился после разлуки с вами. А это
  для меня - лучшая характеристика.
   -- Ну, ты даёшь, - удивился Борис. - Ничего себе проверочку
  устроил.
   -- Время тяжёлое, жестокое, - тихо произнёс Алексей
  Иванович, - никак нельзя без проверки. Давай-ка выпьем кофейку с
  коньяком за твою любимую женщину, чтоб выздоравливала поскорее.
  И смогла простить.
   -- Спасибо тебе, - сказал Борис и улыбнулся, подумав: "А
  ведь Судьба моя, и правда, не такая уж крутая, если на пути
  встречаются такие славные люди, как Ирина, Шмелёв, Алексей."
  
   --- --- --- ---
  
   И вот, настал этот, совсем уже затерявшийся где-то
  праздник, когда рано поутру Ирина, наконец-то, проснулась. За
  окном было белым-бело, ветви деревьев покрылись сверкающим
  инеем, а земля укуталась пухлыми сугробами.
   -- Зима? Так рано? - прошептала она. - В сентябре?
   -- Уже двадцатое октября, - сказала лежащая рядом больная.
  Вы, царевна, всё проспали: и золотую осень, и раннюю
  первооктябрьскую пургу, и вчерашний снегопад, тихий, но обильный.
   И тут Ирина почувствовала нечто (вроде бы, знакомое давно,
  но почему-то не воспринимаемое раньше), да-да, мягкое биение
  внизу живота. Испуганно приложила руку. И правда, токало,
  толкалось, шевелилось.
   -- Неужели у меня будет ребёнок? - тихо сказала она. - У
  меня и мужа, - и сразу задумалась: " Какого мужа? Ах, да,
  конечно, Бориса... Ведь мы так хотели ребёнка."
   Она радостно улыбнулась, но до полного счастья чего-то не
  хватало.
   " Бориса... Я почему-то совсем не помню его лица."
   Соседка глядела на неё с состраданием, но Ирина ничего не
  замечала. В палату вошёл доктор (откуда-то она знала, что его
  зовут Егором Ивановичем), и весело улыбнувшись, громко
  прошептал: "Доброе утро, спящая красавица. Как дела?"
   -- Он толкается, - улыбнулась Ирина.
   -- Какая прекрасная у вас улыбка, - восхитился доктор. - А
  ему, и правда, пора-пора уже заниматься физкультурой. Наверное,
  хотите есть? Оба!
   -- Очень-очень. И я готова проглотить вас, не дожидаясь
  обеда.
   -- Сейчас-сейчас, - сказал Егор Иванович и дал распоряжение
  сестре.
   Ирина набросилась на еду, как оголодавшая за зиму
  медведица: всё принесённое медсестрой - булочки, кефир, яйцо,
  она сглотнула в одну минуту и попросила ещё. Потом долго думала,
  но так и не могла вспомнить: "Откуда ребёнок? Ведь она не
  хотела. И кто отец? Борис? Но кто же такой - Борис?"
   -- Что со мной, доктор, - забеспокоилась бедняга.
   -- Не бойтесь, - попытался утешить тот, - скорее всего, это
  амнезия, временная потеря памяти.
   -- Я ударилась головой?
   -- Нет, - погрустнел врач, - у вас была сердечная травма.
   -- А кто отец ребёнка?
   -- Борис Михайлович Громов.
   "Громов? Лицо Громова? Нет, ничего не отзывается в душе.
  Белый лист бумаги."
   "Что же мне делать? - думал Егор Иванович. - Сказать или
  нет? Потом вспомнит, и весь этот кошмар опять навалится на её
  ослабевший мозг."
   И он решился поступить так.
   -- Я тебе всё, помаленьку, расскажу, что плохого и что
  хорошего случилось за это время. Успокойся: хорошего было
  больше. Но ведь без плохого жизни тоже не бывает. Не вздумай
  переживать, не старайся вспомнить. Всё придёт, а нервничать
  ребёнку никак нельзя. Теперь он - самый главный в вашей семье.
   -- Этот Борис? Он жив? - заволновалась Ирина. - И в ту же
  секунду перед её глазами всплыло любимое мужественное лицо.
  Лицо Громова.
   -- Конечно, жив, но тоже здесь, у нас. В палате номер
  тридцать.
   -- Что же случилось? С ним? С нами? Всё-таки, авария?
   -- Нет, у него огнестрельное ранение в ногу, но вчера
  приковылял кое-как посмотреть на тебя. Всё беспокоился, что ты
  никак не хочешь просыпаться. Пойду, обрадую его.
   -- Егор Иванович! Кто стрелял? Почему? У меня совсем пустая
  голова.
   -- А-а... - попытался ускользнуть доктор, - это - долгая
  история, расскажу попозже. Главное, вы живы и почти здоровы.
   -- Значит, его фамилия - Громов?
   -- Да.
   "А кто же такой Решетов?" - всё вспоминала она, но так и не
  преуспела.
   Доктор умчался по делам, а Ирина лежала и думала о том,
  что она, вот-вот, ещё немного окрепнет и пойдёт к мужу
  рассказать о сыне (почему-то она была уверена, что это -
  мальчик), и как Борис обрадуется.
   С этой мыслью она заснула, опять долго спала; и та страшная
  глубинная темнота куда-то исчезла, а сны приходили солнечные и
  радостные.
   На следующий день, проснувшись раньше всех, она надела
  халат и потихоньку направилась в палату под номером тридцать
  посмотреть на Бориса; но отвыкшие от ходьбы ноги не слушались, и
  уже около двадцать шестой палаты она поняла, что больше не
  сможет сделать ни шага. Проходящая мимо медсестра, увидев её
  состояние, пришла в ужас, и уложив на каталку, с руганью увезла
  обратно.
   Тогда она решила написать мужу письмо.
   "Дорогой мой, - торопилась она, - наш сын уже сучит ножками
  и просит есть, а я тоскую и больше не могу без тебя. Сегодня
  пошла в твою палату, но не хватило сил. Завтра приеду на
  коляске. Напиши, как ухитрился ты попасть в эту заварушку? Кто
  стрелял? И разве у тебя есть враги? Болит ли нога?
   Целую, обнимаю, хочу видеть твои голубые-голубые глаза,
  добрые и ласковые. Боже мой, как я соскучилась по тебе.
   Р.S. Давай назовём сына Борисом."
   Медсестра принесла это послание Решетову, когда его
  осматривал Егор Иванович. Доктор угрюмо наблюдал, как с каждой
  прочитанной строкой темнеет лицо этого сильного человека.
   -- Что же мне делать? - взмолился Борис. - Помогите. Ведь
  она постепенно всё вспомнит и опять впадёт в забытье, или
  наложит на себя руки.
   -- Ох!Не знаю. Я - не Господь Бог, - тяжело вздохнул доктор,
  - но письмо нельзя оставлять без ответа. Смертный грех. Напишите
  от души, как она. Найдите такие слова, чтобы Ирина почувствовала
  силу вашей любви.
   Борис, вздыхая и проклиная прошлую жизнь, принялся писать
  ответ. Вот он.
   "Родная, дорогая, любимая! Единственная моя! Благодарю Бога
  за то, что он, наконец-то, позволил тебе поправиться. Теперь бы
  ещё немного удачи мне, и всё будет, как прежде.
   Больше всего на свете мне хочется сейчас обнять тебя, такую
  тёплую, добрую, и почувствовать биение сердечка нашего малютки.
  Конечно, это будет сын, а через год появится и дочка.
   Пройдёт несколько дней, и мне позволят увидеться с тобой; и
  мы будем говорить, говорить и говорить, вспоминая нашу жизнь у
  холма, и здесь в Иркутске. Сколько же в ней было счастья!
   И ещё. Прости меня, пожалуйста, за то что я, всё-таки, не
  сумел уберечь тебя от тех невзгод и страданий, что уготовила нам
  злодейка-Судьба. Но вместе мы справимся.
   За меня не беспокойся, нога заживает. Но пуля-дура попала в
  коленный сустав, а это всегда тянется долго; да и тебя продержат
  здесь не менее двух недель.
   Мы так давно вместе, что ты не можешь не
  почувствовать силы моей любви к тебе. Что бы ни случилось
  впереди, не забывай о ней. Я люблю тебя так, что иногда страшусь
  огромности своего чувства. Твой муж Борис."
   Он поставил точку, вздохнул, и сразу же нахлынули чёрные
  воспоминания.
   Враги подкараулили его ранним утром в подъезде. Было ещё
  темно, дом мирно спал, а он возвращался с работы и думал о том,
  что, вот, поспит часа два и отправится к Ирине в больницу.
  Тяжело вздохнул: он жаждал её выздоровления, но смертельно
  боялся, что когда та вспомнит всё... - не простит. (А он простил
  бы её за такое?).
   И тут перед ним возникли "звери": Говоров уже взял его на
  прицел автомата, а Семён крутил в руках толстый железный прут.
  Нет, они не стали убивать Бориса сразу; мечтали, давно мечтали
  насладиться кровавой победой. Семён бросился избивать его,
  изуродовал лицо, долго бил по рукам, ногам и спине. Но ему
  удалось, таки, извернуться, выхватить пистолет из внутреннего
  кармана куртки и выстрелить в эту тушу очумевшего от запаха
  крови зверя с железным прутом в лапах. В упор. И тут же (он
  помнил точно), почти одновременно громыхнули ещё два выстрела; и
  всё вокруг стало быстро затягиваться абсолютной адской чернотой,
  слепой и глухой.
   Потом ему рассказали, что он ухитрился попасть прямо в
  сердце Семёну, а Говоров в тот же миг прошил ему ногу автоматной
  очередью и сразу же рухнул на Бориса, сражённый третьим
  выстрелом. Но тогда краем уходящего сознания он решил, что
  последний выстрел сделал Семён, и теперь не на что больше
  надеяться. Ему определённо - каюк, и Иру никто уже не защитит.
   И только в больнице Борис узнал, что его спас молодой
  капитан милиции со второго этажа. Он один не побоялся выяснить,
  откуда шум, и приоткрыв дверь, увидел, как жестоко избивают (вернее,убивают)человека, и выхватив пистолет успел сделать спасительный выстрел.
   Пуля попала Сергею в шею, и жизнь его уходила густой
  кровавой струёй из перебитой артерии. А монстр, уже в
  беспамятстве, всё тянул и тянул руку к автомату, но не успел.
  Смерть обогнала его.
   "И как можно рассказать любимой об этом ужасе и мраке?"
   Второе письмо Ирины было очень взволнованным: "Почему-то
  мне никак не разрешают навестить тебя и постоянно делают уколы,
  от которых я сплю и дурею. Уже начинаю думать, что всё много
  страшнее, чем ты пишешь. Почему упорно молчишь о том, кто напал
  на тебя? Всё так непонятно, и я накручиваюсь, а этого - нельзя.
  Но несмотря на постоянную тревогу, чувствую себя много сильнее, и
  сегодня поздним вечером потихоньку приду к тебе. Тайком, как на
  первое свидание. Думаю, что от моих поцелуев тебе сразу
  полегчает. Ирина."
   -- Что же делать? - с ужасом спросил Борис, принесшего
  письмо Егора Ивановича. - Она придёт сюда, увидит меня,
  забинтованного с головы до ног, и у неё случиться выкидыш! Или
  сразу вспомнит о прошлом, опять нырнёт в спасительную кому и
  уже не выйдет оттуда никогда.
   -- Я сам не знаю, - ответил врач, - но, быть может, удержу
  её ещё на несколько дней, припугнув, что ребёнку опасны сильные
  эмоции. А ты всё это время пиши письма, по два, по три в день.
  Напоминай о своей любви. Потом я накачаю её успокоительным и
  приведу к тебе. Потихоньку-полегоньку будешь рассказывать ей
  обо всём, что произошло за этот год. Она пока ещё не
  вспомнила, как следует, о жизни у холма. А ты говори, всё время
  повторяя, какое это было счастливое для тебя время, вспоминай
  разные интересные случаи, смешные эпизоды, радость прогулок.
   Очень боюсь, что она, как-нибудь, поутру, всё вспомнит...
  И мы, ты и я, обязаны предотвратить это. И ваш ребёнок... нам тоже будет союзником.
  
   Прошла ещё неделя. Ирина много спала, радостно читала письма
  Бориса, полные любви и нежности, мечтала о встрече; и от всей
  души старалась помочь тому крошечному существу, что довольно
  упрямо заявляло о том, что оно - самое главное теперь в их жизни.
   И вот настал день, когда к ней пришёл Егор Иванович и
  торжественно покатил в коляске ко второму родному существу- мужу.
   Она пришла в ужас, увидев его лицо и руки, исполосованные
  железным прутом, и негнущуюся в колене ногу, которую, как
  оказалось, нужно ещё раз оперировать.
   -- Десять минут, - позволил врач.
   И за эти минуты они только охали, вздыхали, радовались и,
  конечно, расстраивались.
   -- Мы живы, и это главное, - сказал Борис, поглаживая её
  руки. - Болячки тела заживут, вот, только бы ещё вылечить души.
   Она не поняла его слов и до самого вечера крутила их в
  голове туда-сюда, но так и не преуспев, заснула, а утром...,
  открыв глаза, всё вспомнила. Всё и сразу. Прошлое нахлынуло на
  неё девятым валом и уже почти затопило... Но тут промелькнула
  спасительная мысль: "Сын обязательно будет похожим на Бориса, (и
  в подсознании), значит, никуда не спрятаться. Значит, Судьба. И
  ещё письма? Разве мог написать их нелюбящий человек?"
   И в ту же секунду малыш, разволновавшийся в утробе,
  застучал ручонками и ножками и тоже забеспокоился (конечно, за
  себя, за свою, ещё не прожитую жизнь); и почувствовав это, она
  сказала самой себе: "Ребёнок должен жить, он-то ни в чём не
  виновен. А мы разберёмся, когда поправимся."
   Ирина попросила сестру сделать ей укол снотворного и
  мгновенно заснула. А когда очнулась, взяла лист бумаги и
  написала Борису письмо.
   Вот оно.
   "Дорогой мой! Я сегодня проснулась, посмотрела в окно и
  вспомнила нашу жизнь у холма. В одно мгновение, и почти всё: как
  ты не отходил от меня, и так ловко ухаживая, вытаскивал на этот
  свет, как мы вместе читали твои любимые книги и долго
  разговаривали по вечерам, а наш мохнатый Друг с любовью глядел
  на нас, потягиваясь и улыбаясь. Ты ведь помнишь, как он умел
  улыбаться?
   Всплыло и другое, что случилось со мной в моей первой жизни
  (до встречи с тобой). Я стала сравнивать эти жизни, скурпулёзно
  и долго; и поверь мне, несмотря ни на что, вторая - оказалась во
  сто раз счастливее первой.
   Я знаю, что говорю. Теперь ты и только ты - моё спасение от
  смерти.
   И ещё верь. Я всегда, с самой первой секунды любила тебя и
  люблю до сих пор. Просто, слишком много всего свалилось на нас
  этим летом на берегу озера.
   Моя реакция была таковой, именно, потому, что я бесконечно
  люблю тебя. Если бы ты был безразличен мне, я бы, поверь,
  спокойнее отнеслась к информации о том, что произошло осенним
  днём на опушке леса, недалеко от маленькой деревушки Дубки.
   Сегодняшние наши раны заживут, заживёт и та. А сыну (нашему
  сыну) совсем необязательно будет знать о том, как однажды
  подставили его отца. Со временем забудем и мы. Не так ли?
   Я целую тебя и обнимаю ( а перед глазами - твоя
  неповторимая улыбка).
   Сегодня, прости, не приду, - боюсь никому ненужных взрывов
  эмоций. Береги себя. Твоя Ирина.
  
   Р.S. И ещё одно. Как поправимся, давай слетаем ещё за одной
  родной душой - Другом. Я не могу больше без него."
  
   21.03.2000
  
  
   Примечания
  
   1 - Пушкин А.С. К няне. Соч. в 3-х т. - М: Худож. лит.,
  1965, Т.1 С.321
   2 - Пушкин А.С. Сказка о царе Салтане. Соч. в 3-х т. - М:
  Худож. лит., 1965, Т.1 С.606
   3 - Слова из песни Высоцкого "Лукоморья больше нет".
   4 - С волками жить - по волчьи выть. - Русская народная
  пословица.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"