СЕРОГЛАЗАЯ МУЗА
Солнечное утро десятого ноября тысяча девятьсот двадцать
седьмого года не предвещало ничего необычного, но как только я
опустился на скамью в большой университетской аудитории, меня
вдруг что-то мягко толкнуло в сердце. Потеряв покой, я нервно
огляделся и тотчас увидел Её. Немного запыхавшаяся, Она
впорхнула за секунду до звонка, и подсев к двум мужеподобным
пролетаркам, улыбнулась им, такая тонкая и нежная в этом
дремучем царстве победившего Серпа и Молота.
И старый хрыч, профессор физики, едва взглянув на
аудиторию, радостно вздохнул, увидев это Чудо, и всю лекцию
читал только для неё. И надо сказать, хорошо читал. В первый
раз. А в конце не утерпел, бросил в аудиторию вопрос и попросил,
именно попросил "разрешить эту проблему милую новенькую в
третьем ряду".
Она вскочила, легко и непринуждённо, и низким голосом
ответила ему правильно, логично и кратко.
-- Где же Вы были до сих пор? - поинтересовался профессор.
-- Нас приняли по дополнительному набору.
-- А-а, понимающе покачал головой тот и все остальные.
Дело в том, что по мнению властителей этого странного
государства, увы, уже не России, самое необходимое для будущих
учёных - химиков это не хорошие мозги, а графа в паспорте о
происхождении "из рабочих и крестьян". Вступительные экзамены
поэтому превратились в проформу. Приняли всех "товарищей", кто
умел хотя-бы немного говорить по-русски и держать в руке
карандаш. А дети враждебных классов этому монстру совсем не
нужны : они не лояльны и посему опасны. Не будь мой любимый
дядюшка известным астрономом, ведущим совместные научные
исследования с университетской профессурой, и мне бы во веки
веков не видать поступления в любой вуз, как своих ушей.
Но непредсказуемая судьба любит пошутить, и многие
отпрыски кухарок, дворников и пр., проучившись месяц на
химическом отделении Университета и так и не поняв ни единого
слова, ушли. Какой смысл мучиться,если для них и так открыты все
пути. Пришлось властям, в виде исключения, допустить в Храм
науки детей врачей, учителей и инженеров, хорошо сдавших
вступительные экзамены.
В перерыве всезнающий Лёнька сообщил мне, что это Чудо
зовут Наташей. (Какое прекрасное имя! Я всю лекцию гадал: Вера?
Надежда? Любовь? Мария? Конечно-же, Наташа!) И она дочь
известного самарского хирурга.
Я не спешил знакомиться с девушкой. Сегодняшний день
созерцания доставил мне столько неожиданного счастья, что это
было бы чересчур. Уже предчувствовал, но ещё не понимал, как
глубоко вонзила корни хищница - Любовь в странную душу мою.
Подумалось: "Познакомимся завтра или послезавтра, а сегодня я
пойду на почтительном расстоянии провожать её". Вот и она!
Быстро и легко шагает к остановке трамвая, тёплый ветер
перебирает её чудные пепельные волосы, люди оборачиваются и
улыбаются вослед. А какие глаза: серые, большие, слегка раскосые
и такие выразительные, ресницы - пушистые и длинные, точёный нос
с нервными породистыми ноздрями, немного расширенные скулы и
нежный овал чудесного лица. И ещё пушок, который невозможно не
хотеть почувствовать, погладить, или хотя бы прикоснуться.
И я продлевал божественное сегодня, бродя переполненный
счастьем и уже подступающими, близкими, но ещё не рождёнными
стихами, по вечернему, такому не по времени тёплому, Петербургу.
Но уже хотелось, чтобы скорее наступало завтра.
И оно не обмануло, оказавшись таким же неповторимым, как
вчера. Она опять появилась в последнюю секунду и снова села с
комиссаром Марусей. А я, проницательный стратег, прямо за-над
ней. Не утерпел, оглянулся: все мужчины пялятся на Наташу, и
женщины тоже.
Сегодня она ещё милее, чем вчера. Эта тонкая белая
шерстяная кофточка с голубыми полосками так ей к лицу.
Внимательно рассмотрел ( развратник! ) фигуру девушки. Хороша!
Маруся на её таком женственном, необыкновенно тонком фоне -
вылитый тяжеловоз, подпоясанный кожаным ремнём.
И надо же, этот " надменный мамонт", лектор по высшей
математике, профессор Кошляков Николай Сергеевич, с первой
минуты тоже заметил новенькую и обращается только к ней , и даже
острит ( в первый раз ). Девушка охотно откликается, улыбаясь и
что-то нашептывая Марусе, теперь они обе радостно смеются. Видя
это , суровый профессор запускает следующий пробный шар. И
теперь веселится уже почти вся аудитория. Я, как бы от хохота,
опускаю голову поближе к её тонким волосам, и до меня доноситься
нежный, чуть кисловатый запах духов, напоминающий аромат ночных
фиалок, странно-загадочных красавиц наших унылых беспредельных
питерских болот. И это будоражит меня и даже немного пугает.
Предчувствую, что не так проста милая девочка. Нет-нет, она не
опасна, не коварна, но духи и ночные духи спешат предупредить
меня. О чём, Судьба? Если б знать? Мистика какая-то! Она
излучает только радость, только счастье и тепло.
Звонок. Окутанная моей нежностью и любовью, Она спускается
вниз, а я слежу, всё слежу за каждым движением её молодого
гибкого тела и не могу наглядеться. Вижу, как к девушке
подбегает первый ловелас курса, тянет руку. Она, улыбаясь,
кивает ему, и сразу отходит, а тот так и остаётся оторопело
стоять с протянутой рукой. Наташа смело направляется к "мамонту"
и задаёт ему какой-то вопрос. Профессор бесконечно счастлив,
( это первый за два месяца учёбы ), схватил мел, вдохновенно
изображает формулу, объясняет, потом что-то спрашивает у неё.
Девушка кивает головой и тоже пишет на доске. Они даже спорят.
Ну и ну!
Сегодня после лекций пойду на разведку, хочу узнать, где
Наташа живёт. Стою на лестнице, жду. Вот и выпорхнула из дверей
моя Радость, за ней - парочка ухажёров, что-то предлагающих,
чем-то прельщающих. Им в ответ - невнятная улыбка и твёрдый
запрещающий жест руки. Скользящий взгляд по моей нелепой фигуре
и быстрые, лёгкие шаги... Куда? Быть может, к мужу? Как же я до
сих пор об этом не подумал? А вдруг она, и правда, замужем?
Как шустрый оленёнок, мчится к трамваю. Я едва успеваю
вскочить на подножку. Она уже в центре вагона. Бодрый старичок
уступает ей своё место и на правах учтивого кавалера радостно
рассматривает Наташу. А я, притаившись за бесконечно широкой
кожаной спиной какого-то пролетария, наслаждаюсь не только Ею, но
и мощным кипением моей жизни, бесподобной новизной ощущений,
волшебной игрой такой сегодня необычно горячей крови, моей крови.
Вот, она встаёт, благодарит деда, мягко, как белка,
спрыгивает со ступеньки и летит, стремительно, далеко впереди
меня, потом быстро сворачивает в переулок (уже бегу за ней,
удивляя прохожих), заходит в подъезд небольшого белого дома,
поднимается на второй этаж и звонит. Открывается дверь.
Мгновенный кадр: старое, измождённое лицо седой женщины в очках
и её же сухая рука, отодвигающая цепочку. Ещё секунду слышится
радостный наташин голосок, и дверь захлопывается.
Ушла, не заметив, какой водопад страстей, желаний и
восхищения обрушился на неё. Ушла, оставив меня одного, совсем
одного, напуганного первобытным страхом: "А вдруг это был просто
светлый сон, и я больше никогда не увижу Её?"
Ласково поглаживая единственную улику - коричневую дверь,
всё успокаивал самого себя: "Ну, вот, доктор Ватсон, Рай на
нашей старушке - Земле обнаружен на Васильевском острове, в доме
номер двадцать, квартира сорок вторая". (1)
Целую неделю всё не решался подойти и познакомиться.
Наконец, настроился. Прихожу пораньше и подсаживаюсь к Маруське.
Надо отдать ей должное, она хоть насквозь советская, но довольно
способная, не в области наук, естественно, а в житейских
отношениях. Правда, обожглась уже, дочку воспитывает одна,
упорхнул её муженёк - высокий партийный начальник.
-- Послушай, погибаю, познакомь.
Она понимающе смотрит на меня и говорит.
-- Ох, не по тебе эта птичка. Разве ей нужен вот такой
облезлый еврей?
-- Ну, уж не такой облезлый, и не очень еврей.
-- А я-то надеялась, что мы с тобой позабавимся, -
усмехается. - С ней-то не позабавишься - жениться придётся.
Готов, завтра, нет, сегодня.
-- Но она ещё не готова. Пусть поживёт, посверкает,
порадуется и порадует других.
Делаю умоляющую мину.
-- Ну, ладно, - говорит умудрённая опытом женщина, - садись
справа от меня, всё равно остальные вакансии заняты.
Смотрю: и правда, расселись кругом самцы; и сверху, и
снизу, и слева ёрзают принарядившиеся и причёсанные товарищи.
-- И блесни, - продолжает Маруся, - только потоньше,
поостроумнее. Да не мне тебя учить.
-- Спасибо, подруга, - говорю, - за мной должок. А самому
тоже хочется... причесаться.
Летит, летит моя запыхавшаяся ласточка, а за ней вбегает
наш "великий и могучий" полковник Кошкин, "знаток" военного дела,
единственный и неповторимый в своей глупости. Кто бы мог
подумать, что этот дундук поможет нам быстро и легко
познакомиться. Видя меня, с Марией беседующего, Кошкин выдаёт
перл номер один: "Увлекётесь, гражданочка и в недразумению
попадёте".
И тут Наташа начинает громко смеяться. Как же она хохочет!
От души, до слёз. Через несколько секунд к ней присоединяется
весь поток. Тут я и предупреждаю её: "Берегитесь, он очень
злопамятен. Все обиды надолго затаивает".
Переждав смех, военрук обращается к Наташе.
-- Ты откудова такая смешливая?
-- Я поступила по дополнительному набору.
-- А, понятно. Из богатеньких, значит. Кто отец-то?
-- Врач.
-- Ну, это народу пользительно, а если пользительно, можно
нонче оставить.
Все опять хохочут.
-- Садись, - говорит он Наташе, только справку принеси из
этого, как его, - диканата.
И пишет на доске - "диканата".
-- Возьмёшь у сиклетаря.
Конечно в перерыве мы долго обсасываем этот эпизод, опять
смеёмся. Вокруг собирается толпа студентов, в основном, мужского
пола. Я рассказываю Наташе, как полковник посылал меня однажды
за плакатами в типографию, объясняя, что "дорога туда между
кладбища идёть". И мы дружною и весёлою толпою направляемся в
лабораторию.
После занятий жду её на улице. Кую железо...
-- Нам по пути, - говорю ей.
-- Откуда Вы знаете? - хитро улыбается Наташа.
-- Следил за Вами, - решаюсь сказать правду.
-- Верно, я видела Вас в трамвае.
И в голове забились рифмы:
Мы встретились в трамвайной суете,
Вагон наполнен был взволнованной толпою,
Вы дали свой билет для передачи мне,
И взглядом лишь на миг Вы встретились со мною...
Через неделю я уже много знал о Наташе, Нате, как мне
хотелось её называть. Она охотно рассказывала о своей сестре,
матери и отце, широко известном в Поволжье хирурге, у которого
теперь другая семья. Он помогает дочери получить образование, и
только. Живут бедно, но это её как-то не задевает. "Мы нашли
прекрасный рыбный магазин. Там всегда сегодня выловленная
треска. Мама её так потрясающе готовит... вкуснее всякой
осетрины и белуги", - восхищается моя "Радость". Вот я и
напросился в выходной день на эту самую треску.
Скромная обстановка, но как-то всё очень славно: много
книг, лампа под зелёным абажуром, цветы в вазе, на стенах -
фотографии Наташи и её сестры. Мать - Екатерина Михайловна -
умная, нервная, рано постаревшая. Дочь в отца, только широкие
скулы и вычурные ноздри достались ей от матери. Разговор
непринуждённый, интересный. Обе покорены красотой Петербурга,
уже обошли добрую его половину и продолжают посещать музеи и, по
мере возможностей, театры, запоем читают. А треска,
действительно, отменная.
По-моему я понравился матери, а Наташа, хотя очень мила и
приятна, но абсолютно спокойна. Я не знаю, как будет дальше, но
пока мне уготована роль хорошего, что тоже несколько
сомнительно, приятеля. Не может быть, чтобы она не чувствовала,
как я содрогаюсь от каждой её улыбки, взмаха ресниц, поворота
головы, ласкового взгляда. Матушка хоть и слепая, но
сразу всё приметила и сопереживает мне. Непохоже, что Наташа
холодна по природе. Напротив, мне чудится, кажется, нет, я
уверен, что в душе её бушуют бури, разгораются страсти, кипит
расплавленная лава.
Конечно, я ухватился за их увлечение Петербургом: доставал
билеты в кино и театры, каждую неделю мы ходили в Эрмитаж, или
просто бродили по городу; часто приносил ей, вернее им обеим,
свои любимые книги. А учёбу совсем запустил. Правда, лекции
посещал, но ничего не воспринимал; зато наслаждался, как же я
наслаждался её нежным профилем, лёгким дыханием и такой тонкой
игрой черт дорогого лица. Ночи, наполненные мечтами о ней, тоже
были прекрасными, но вот выходные дни превратились для меня в
мучение. Они длились целую вечность, и я обычно не выдерживал и
писал ей письма, иногда в стихах, но не решался пока посылать.
Самый первый мой сонет, доверчивый и глупый, как и сотни
других, пришедших позднее, я застенчиво сунул ей в руку в
суматохе между лекциями, когда для светила биохимии Лондона
Ефима Сергеевича, не признающего большевистскую пятидневку и
упрямо читающего по четвергам, не нашлось свободной аудитории.
Тогда оно устроило вселенский хаос, и покуда мы бегали по
этажам, я ухитрился передать записку Наташе и тут же
исчезнуть.
-- Идёмте сегодня вдвоём на "Страх" по Цвейгу. Говорят, шибко
хорошо.
И ниже стихи.
Сонет
Как хорошо, что не Царица Ты,
Как хорошо, что я не принц из сказки.
И ждать могу простой и милой ласки.
И возвести Тебя на трон огнём мечты.
И трон построивши над звёздной высью,
Убрать Твой мир в сверкающие краски,
Где птицы райские летают без опаски,
И сказки говорят учёные коты ...
А может быть, пойдём мы попросту в кино.
Там расскажу тебе про всё, что видел,
Кому я надерзил, и кто меня обидел,
И как сосед разбил нечаянно окно.
А в трудный час Ты, может быть, слезу
Доверишь мне, и я её сотру.
На лекции она повернулась ко мне, погибающему, и,
улыбнувшись, сказала: "А почему бы нет? Нужно только
предупредить маму."
В душе моей запели трубы, заныли скрипки, застучали
литавры. Но надо признаться, это только в стихах я такой смелый,
что обращаюсь к ней на "Ты", а в жизни - холодно-почтительное
"Вы". Вы - Царица моя неожиданная. А сколько душевных сил
затрачено на это приглашение! Я весь был, как растаявшее
мороженое.
После кино провожаю её, тихую, до дому. Медленно падают
первые снежинки, блестят на плечах, шапочке, на прядке пепельных
волос. Вокруг такая сказка, и в душе тихий, но восторг. Только
встречные рабочие с Невского машиностроительного, хмурые и
усталые, портят эту картину зимнего ночного умиротворения.
Начинаю импровизировать.
Маленькие звёздочки-кристаллики
Падают на землю белоснежно-чистые,
Пляшут и танцуют в свежем воздухе,
Образуя скатерть рыхлую, пушистую.
Но проходят люди, люди хмурые,
Недовольные, усталые, сердитые,
Топчут в грязь снежинки белые,
Позабытые.
И осколочки души поэта белоснежно-чистые,
Все мечты его красивые, невольные,
Как сиянье солнца золотистые,
Топчут люди в грязь,
Судьбою недовольные.
На прощанье осмелел и поцеловал её руку. Она стрельнула
недовольно глазами, и я, промучившись весь выходной день, не
выдержал и примчался к ним на Остров, но Радость мою не застал.
Ната была у Татьяны, подружки по бригаде. Да-да, как это ни
смешно. Пытаясь спасти положение на пролетарском курсе,
большевики придумали бригадный метод, разбив нас на пятёрки. И
во главе каждой такой ячейки стоит бригадир, ему и отдуваться на
всех зачётах, а иногда и экзаменах. Должность сия выборная.
Пролетарки быстро сообразили, как им повезло, и проголосовали за
Наташу. Удивительно, как серьёзно относится она к своим новым
обязанностям и всегда сердится, когда я иронизирую по этому
поводу. С Татьяной, Марусей и Агнюшкой у Наты сложились хорошие
отношения. Как ни странно, "дамы" её, действительно, любят. И я
ревную даже к ним.
Ждать было бессмысленно, оставил записку: "Был у Вас, принёс
"Тринадцать трубок", думаю - Вам понравится. Есть радостная
весть: в первых числах декабря пойдут "Страсти" Баха. Мне очень
хочется попасть на них с Вами". - И не удерживаюсь: "Страшно
неприятно, что не застал Вас дома."
Недовольство моё было таковым, что вызвало наводнение, не
очень сильное, но добраться до Васильевского острова стало
невозможным, а не видеть её ещё один день - непереносимым. Я
долго слонялся без дела ( занятия в Университете отменили ) и,
наконец, решил послать открытку по почте, потому что пришла
спасительная мысль - выпросить у Наташи её фотокарточку.
Вот передо мной это глупое послание: "Проклинаю наводнение,
не давшее пройти на Остров, чтобы лишний раз пожать Вашу руку.
Положительно: видеть Вас - значит соединять приятное с полезным.
Я настолько меркантилен, что желание всегда иметь при себе Вашу
карточку (правда, это только тень, а остальное я всё воссоздам)
уже неудержимо. Не знаю, насколько я вправе так писать, но
видеть Вас чаще обратилось для меня в потребность."
Именно в потребность! Такую же, как дышать. Даже, если мы в
разных аудиториях, я всё равно должен хотя бы взглянуть на неё,
убедиться, что это не сон. Она есть, Слава Богу, на белом свете!
Но как же мне ненавистно это холодное и надменное "Вы" -
непреодолимая преграда между нами. На следующий день на лекции
по химии я записал свои страдания по этому бесконечному поводу,
но тогда ещё побоялся показать их Наташе.
Я люблю Вас за Вашу игривость,
За изгибы живой красоты,
За характера резвую живость,
И, любя, обращаюсь на "Ты".
Когда мысли нахлынут порою,
И твои воскресают черты,
В разговорах интимных, не скрою,
Я к тебе обращаюсь на "Ты".
И себя я лелею мечтою,
Что холодное, чуждое "Вы",
Мы, отбросив, заменим с тобою
На большое и тёплое "Ты".
Всё равно не потушишь горений,
Нет тюрьмы для свободной мечты,
Пусть хоть в мире запретных видений
Говорю тебе: "Милая - Ты."
Наташа продолжает удивлять меня своими способностями.
Прекрасно, хотя и немного вычурно рисует акварелью и маслом.
Особенно хороши цветы: скромные ландыши, чопорные розы и нежный
яблоневый цвет. Легко и изящно танцует, читает много,
безалаберно, но безошибочно выделяет и почти дословно запоминает
только по настоящему большое. А самое главное, это
необыкновенная сила притяжения.
Любовь моя, Ты никогда не страдаешь от одиночества! Где бы
Ты ни появилась, сразу тянутся к тебе, как к магниту, человеки
разных полов. И тотчас в этом водовороте вспыхивают шутки,
остроты, весёлый смех, симпатия и ... любовь.
Конечно, она кокетка, но её кокетство особенное, природное,
глубинное, стихийное, что сродни волшебству, а ещё точнее -
магии; этот чудный поворот головы, удивлённый взмах ресниц, чуть
дрогнувшая бровь, чувственные, слегка хищные ноздри, полуулыбка,
улыбка и, наконец, сияние всего прекрасного породистого лица. А
улыбка только глазами, этими огромными серыми глазищами! Только
тебе одному, только для тебя ... так томительна и волнующа.
Всё это просто сводит меня с ума. А как смело и вдохновенно
отстаивает она свои взгляды! Однажды в Рембрантовском зале
Эрмитажа я бурно восхищался, как это принято, светящимся телом
Данаи. Наташа вдруг мило усмехнулась и огорошила меня: "У неё
противное тело сорокалетней женщины, уже не раз рожавшей и не
следившей за собой. ( У меня лёгкий паралич ). Но из этого
совершенно не следует, что такая вот Даная не может быть любимой
мужчинами." И добавила: "Картина всё равно прекрасна. Вы
заметили, какая у неё живая рука? Думаете, она приветствует или
отвергает приближение Золотого Дождя?" Конечно, начинается спор.
Я настаиваю: "Приветствует, и это несомненно!" Наташа
утверждает, что как бы отвергает, приветствуя. И добавляет:
"Женщина не должна сдаваться сразу, даже Зевсу." Это, надо
сказать, вселяет какую-никакую, но надежду.
Меня так увлекают эти весёлые словесные баталии. Но
одновременно всё чаще чудится мне, что какая - то тайна, мрачная,
тягучая, гложет её. Вот сейчас она здесь с нами, открытая всему
свету и радостная, а вдруг задумалась, померкла, и уже где-то
далеко, не со мной, не в нашем времени.
--- --- --- ---
Это случилось на втором курсе в конце января 1929 года.
После суеты зачётов и экзаменов я напросился к ней на
Васильевский по какому-то ничтожному поводу, а пришёл и застрял
надолго с говорливой Екатериной Михайловной. И тут с невероятным
шумом возник её двоюродный братец, всеми называемый Васькой.
Надо сказать, что она с ним совсем недавно и весьма своеобразно
познакомилась.
А дело было так. Как-то раз на выходе из университета к
Наташе стал довольно грубо приставать огромный весёлый студент,
и тут его позвали: "Эй, Глассон, Васька, не отставай!"
" Ты - Глассон? - удивилась она. - Васька?" Оказалось,
двоюродный братец.
Отец Наташи, Андрей Николаевич Глассон, принадлежал к роду
колонистов немецкого, как говорят, происхождения, укоренившихся в
незапамятные екатерининские времена в Поволжье. За непривычную
для России отличную работу его пра-прадеду, медику по профессии,
пожаловали дворянский титул. Семья самарских Глассонов была
дружной, хлебосольной и очень большой. Андрей Николаевич -
последний, тринадцатый по счёту ребёнок. Поэтому кузенов и кузин,
кроме троюродных братьев и сестёр, у Наташи - не один десяток.
Но война и революция разметала Глассонов по разным городам
и странам. И ничего нет удивительного в том, что Ната с Васькой
до сих пор не встречались, но сразу принялись болтать, да так
естественно и дружно, будто бы воспитывались вместе, а не второй
раз в жизни увиделись.
Екатерина Михайловна приготовила чай, поставила малиновое
варенье и погнала Ваську в магазин за хлебом. Тот мигом
возвращается с воздушными булочками и детскими переводными
картинками (эдакий великан, а совсем ещё ребёнок), на которых
запечатлён "великий подвиг" ледокола "Красина". Шум, смех,
веселье.
Снова звонок, и на пороге появляется второй кузен - Гога,
тоже с булочками и переводными картинками, но теперь - виды
Египта: пустыни, верблюды, пирамиды.
После весёлого чаепития под зелёной лампой закручивается
шумная карусель. Наташа быстро создаёт небольшой блокнот, на
его листики наклеиваются нелепые картинки и начинается радостное
сооружение подписей к ним.
Моё время - время блеснуть.
-- Восторженное подавя оранье, любуйтесь ... - начинаю я.
-- Северным сияньем, - подхватывает моя Радость.
-- Лопарь сказал: "Мы называем олений бег своим ...
-- Трамваем, - веселятся двоюродные братья.
-- А вот вдали бежит олень. Стреляй в него ...
-- Кому не лень, - бодрый хор включает и голос Екатерины
Михайловны.
-- А это - дирижабль "Италия", где Нобиле великий ...
-- И так далее, - хохочет Наташа.
Боже мой, как же она хороша: румянец цветёт на щеках, в
глазах бегают весёлые чёртики. Я больше всего люблю её такой, но
почему же она всегда холодна со мной наедине?
-- А это, видите ли, сани, на них мешок ...
Я задумываюсь, ну что же может быть у этих полярников в
мешке; рифма никак не идёт. И тут Екатерина Михайловна изрекает.
-- Набитый волосами.
Хохочем и никак не можем остановиться. Больше в жизни я так
никогда не смеялся. И тут неожиданно Наташа говорит мне: "А вот
к этой картинке даже ты не придумаешь подпись."
"Ты! Господи! Ты - ты - ты! Как славно!"
-- Ну уж нет, - говорю, - слушай (А Она и не замечает, что
я тоже перешёл на "ты").
-- А это с "Красина", как видно, водолаз. Находит...
(Находит... Вот везунчик! Отыскал ведь на дне что-то. Круглое... )
И тут меня осеняет.
-- Чей-то остеклелый глаз.
-- Дайте я его поцелую, - орёт Васька, - дайте я его обниму!
-- Нет, - говорю, - это неестественно, сударь. Пусть лучше
- Наташа.
И что Вы думаете?! Она подбегает, обнимает меня и целует в
самую макушку. Я густо краснею. Это вызывает бурю весёлых
насмешек и новый прилив остроумия.
-- Тут ледокол наш пролетарский спасает дирижабль царский.
-- Медведя "Красин" се узрел, от ужаса медведь вспотел.
Потом, справившись с Египтом и его пустынями, общество
единогласно приходит к выводу, что под пояснительным текстом с
удовольствием бы подписался сам профессор элоквенций, а наипаче
мудростей поэтических Василий Кириллович Тредиаковский; и это
под дружный хохот увековечивается мною на обложке альбома.
Много раз потом мы просматривали с Наташей этот
бесхитростный альбомчик с переводными картинками. Очень уж
тёплым случился этот вечер, позволивший перейти на "Ты". Даже ни
разу не говорили об этом великом событии; бессердечное "Вы"
бесследно потонуло в весёлом хохоте.
Но ничего не изменилось. Мы попрежнему не более, чем хорошие
друзья; и только в стихах я иногда позволяю себе перейти
границу, но каждый раз чувствую, что Нате это не по душе. И вот
на последнем чистом листе альбома я пишу для неё сонату с
подтекстом: "Люби хоть это."
Среди переводных картинок,
Заброшенных в ненужный хлам,
Пройдёт, быть может, твой ботинок
По полустёршимся стихам.
И ты нагнёшься, и случайно
Поднимешь жёлтую тетрадь,
И вновь взлелеянную тайну
Стихи начнут тебе шептать.
И вновь забытая соната
Напомнит через много лет,
Что посещал тебя когда-то
Полустудент-полупоэт.
И под зелёным абажуром,
Быть может, лампу вспомнишь Ты,
И речь, сплетённую ажуром,
И некрасивые черты.
А вот, ещё одна подпись под египетским Сфинксом: "Ты,
Сфинкс безрадостно живёшь, нет ни Невы здесь (т.е. в Египте), ни
галош."
Её добавили мы с Наташей через два месяца, когда уже
пахнуло весной, и нас почему-то потянуло на Неву, к Сфинксам.
Постояли рядом с великим, почти вечным, погрустили, пожалели о
том, что вряд ли столько проживём. И вдруг заметили неподалёку
драную галошу, вмёрзшую в лёд. Эта бывшая вещь своей сиеминутной
нужностью и потрясающей потёртостью совсем не гармонировала с
вечностью.
Как всегда, начинаем спорить. Я говорю, что рваная галоша -
символ нашей пролетарской Родины. А Наташа жалеет её, предлагая
пути спасения. Находим какую-то громадную щепастую доску, с
хохотом, чуть не попав в полынью, извлекаем "красавицу", бережно
относим на берег и украшаем красной ленточкой.
И тут же рождаются стихи. Я люблю их перечитывать, по
секундам восстанавливая тот вечер. Интересно, а Она когда-нибудь
вспоминала эти тёплые мгновения совсем уже близкой весны?
Фонари улыбаются старые,
Мягко льют электрический свет.
Непривычен под сфинксом с Тиарою
Двух фигур молодых силуэт.
Усмехаются звери гранитные.
Видеть больше случилось им слёз.
Ветер сплетни разнёс любопытные,
И тихонько танцует мороз.
Он немного обижен, свободные
Тут же рядом поют соловьи
(Не схватить их перчаткой холодною)
В молодой и горячей груди.
Но старик всё брюзжит. Над галошею
Две фигуры склонились, смеясь.
Та ж на льду с издевательской рожею
Рядом с стенкой лежит подбочась.
Её долго доскою сажённую,
Полыней избегая, влекут.
Наконец, подбирают смущённую,
И закончен победою труд.
И поют соловьи. Расцветающий
Злит мороза сердитого сад.
И острят фонари: "Всё сметающий,
Здесь, попробуй, устрой листопад."
Тихо плачет галоша протёртая.
Довелося увидеть и ей
Рядом с старыми сфинксами гордыми
Молодых и весёлых людей.
Впервые надолго мы расстались в мае 1929 года. Серым и
дождливым вечером она уезжала в Самару к сестре, теплу и Волге.
Трамваи были переполнены, и я едва успел к отходу поезда.
В окне вагона - расстроенное лицо Наташи, машу ей обеими
руками. Она выскакивает на минуточку, необычная, задумчивая. В
больших серых глазах мечутся оранжевые блики. Хочет что-то
сказать, очень важное, вся подаётся ко мне. Я же - один сплошной
изогнутый знак вопроса: жду, надеюсь и невероятно люблю. Но
вдруг её отпускает, искорки в глазах гаснут. "До свидания!" -
кричит она уже с подножки поезда.
А мне, оторопевшему, остаётся только одно: проклинать и
ненавидеть себя.
Долгим летом, тусклым и бесцветным, я подрабатывал в
бухгалтерии, а в свободное время бродил по мокрому городу,
пронизанному тоской, всё попадая на те дорогие места, где мы были
вдвоём, и ждал... ждал чуда, но его не произошло.
Наташа вернулась какая-то другая, загорелая до черноты,
похудевшая, но это нисколько не испортило её. И всё по-прежнему:
мила, приятна, с удовольствием исследует со мной Петербург, но
не более того. Ворох стихов, написанных без неё, полных любовью
и отчаянием, принят.
И только слепой не увидел бы, что творится в невесёлой душе
моей.
Я люблю тебя много. Я знаю:
Много песен тебе пропою,
За весёлым мотивом скрывая
Невесёлую душу мою.
Весь осенний семестр протосковал, опять запустил учёбу.
Подумав, решил не торопить события и не надоедать. Пора всерьёз
приниматься за науки. Замуровал себя в Публичной библиотеке ...,
и что же я сделал там прежде всего? Решил написать ей открытку
с просьбой о карточке, с которой она продолжала надувать меня.
Фотографии мгновенно расхватывались подругами и двоюродными
братьями: этими васьками, гогами, серёжками, борисами, хором в
неё влюблёнными. Я уже стал сомневаться: "А братья ли они?"
Вот, говорю с ней, а на душе теплеет.
"Из стен публичной библиотеки
Пишу тебе своё послание,
А Ваше (рифмы нет на отеки)
Придёт с огромным опозданием.
Потея над наукой скучною,
Я верен вновь стихописанию, x1
И в формулу, весьма научную (L=RT lg--- )
О Вас я вплёл воспоминание. x2
У дяди завтра день рождения
С его бесхвостою кометою.
В субботу ждите с нетерпением.
Приду избитый и с анкетою.
Р.s: Избитый оттого, что он опять переспорит меня и положит
на лопатки. Комету см. слева от Петропавловского шпиля.
Занимаюсь химией, биологией, специальной работой, но более
всего мечтами о Тебе. И право это не шутовство. Я до сих пор не
писал так открыто и поэтому глупо."
По ранней весне отправились, уже в который раз, в наш
любимый Эрмитаж. Подле "Мадонны Конестабиле" Рафаэля она вдруг
застыла, окаменела и холодными пальцами вцепилась в мою руку. Я
в это время бойко умничал по обыкновению и сразу затих. Молнии,
тысячи молний пронзили мою руку и сердце. Захотелось схватить
Её, обнять и никогда не отпускать больше. Но и это потрясающее
мгновение унеслось куда-то в вечность. Побледневшее лицо Наты
порозовело. Покинув мою руку, она отодвинулась немного в
сторону, нашла другой ракурс и опять застыла. И снова на её лице
отразилась такая чуткая и такая чудная работа тонкой души.
И только тут я понял, что Любовь моя даже не заметила того,
что совершила. Это нечаянное счастье моё и только моё.
Рифмы мучали меня весь вечер, и, наконец, разрешив им
вылиться на бумагу, я послал стихи Наташе, как всегда, на
лекции...
Понял я, что не мне посвятила
Ты пожатие тонкой руки,
И минута безумства застыла,
И теперь от Тебя не уйти.
Это было так странно интимно.
Улыбалось Мадонны лицо.
И я понял, что лучшие гимны
Пропою лишь во имя Твоё.
И Тебя, чуть усталую, властно
Захотелось схватить и прижать,
И согреть, и безумно и страстно
В уши песни свои прошептать.
И с тех пор я одним лишь желаньем
Освещу свои новые дни -
Вновь почувствовать прелесть дрожанья
Твоей тонкой, холодной руки.
...и увидел, что она рассердилась. А я так надеялся на это
окаянное мгновение; заволновался, забурлил, забушевал и послал,
уже ей назло, другое, тоже любовное, но вполне
пристойное стихотворение, вдруг родившееся во мне, как
воспоминание о прогулке после Эрмитажа.
Я люблю твои строгие тени,
Когда ночью, игрою луча,
Шпиль твой кажется в дымке весенней
Остриём золотого меча.
Над рекою ажуром застыла
Арка моста. Чуть плещет волна.
И, играя, луна разложила
Золотые свои кружева.
И над серыми глыбами зданий
Тихо ангел плывёт золотой,
И безмолвен средь лунных сияний
Силуэт, отражённый Невой.
Это ей понравилось, а может быть, она просто пожалела меня.
Повернувшись, шепнула: "Хорошо-то как!"
И я, как в омут головой, - то самое четверостишье, давно
выстраданное:
Я люблю тебя много. Я знаю:
Много песен тебе пропою,
За весёлым мотивом скрывая
Невеселую душу мою.
Порозовела, заметалась, и как только прозвенел звонок,
выпорхнула моя голубушка, как из клетки.
--- --- --- ---
Приближается Первое Мая. Ищу Наташу и не нахожу. Татьяна
полагает, что надо посмотреть в лаборатории. И правда, она там в
толпе сокурсников примеряет красную косынку. Я решительно беру
её за руку и тащу вглубь комнаты.
-- Неужели Ты? Ты собралась на демонстрацию?
-- Ну, да, - как-то меркнет она.
-- Господи! Зачем? Тебе что, нравится этот тюремный режим?
-- Нет, - мнётся Наташа, - но все идут, будет весело,
празднично. Жизнь так однообразна.
-- Я не понимаю тебя, - говорю жёстко.
Вижу, она сердится, но остановиться уже не могу.
-- Посмотрели бы твои славные предки-дворяне на эту
девочку, почти комсомолочку.
Ната вспыхивает, порываясь уйти, но я удерживаю её и слышу
насмешливый маруськин шопот: "Любовнички поссорились."
Если бы, если бы любовники. Если бы, если бы любимые!
Но всё-таки, что это такое? Недомыслие? Избыток жизненной
энергии? Однако, красная косынка ей очень к лицу. И я уже готов
просить прощения.
Недоумение и непонимание привели меня "праздничным" утром на
Васильевский остров к Екатерине Михайловне. Снова пытаюсь
понять, но почему же она ..., Она всё-таки отправилась на эту
пошлую демонстрацию?
-- Не знаю, Миша, - грустно отвечает пожилая усталая
женщина, но думается мне ... то, что случилось в нашей
несчастной стране, - это надолго, а для меня, уж точно, навсегда.
Посмотри, как они набирают силу, - потом добавляет, - Ты,
мужчина и можешь позволить себе быть в оппозиции, а она -
слабая женщина, - и усмехается, - конечно, не слабая... Только по
сравнению с этой адской машиной. Ей хочется просто радоваться
жизни, иметь семью и детей, получить профессию. Она как-то
пытается выжить в этом жестоком мире. Наша жизнь, Миша, не
должна быть ностальгией по прошлому, тоской по нежным барышням,
благородным мужчинам, прелестным дворянским усадьбам.
-- Но разве только в этом дело? - возмущаюсь я. - Чему нас
учат, к примеру, по философии? Это какой-то бред параноика. А кто
руководит Университетом? Бездари и подонки. Кто учится у
бездарей? Тупицы и приспособленцы. Это процветание
посредственности у нормального человека вызывает только тошноту.
И нас уже ничего не спасёт, мы безнадёжно отстанем от всего
цивилизованного мира.
-- Спасёт, Миша, красота спасёт, любовь спасёт, преданность.
-- Но она отвергает мою преданность, - нечаянно вырывается у
меня.
-- Сейчас мы все, - продолжает, не замечая, Екатерина
Михайловна, - как цветы после сурового заморозка, очень тяжело
больны, и надо надеяться и выхаживать. Да, - повторяет она ,
заметив моё неприятие этих слов, - и Наташа тоже больна,
несмотря на Богом данный оптимизм. Но ко всем бедам лихих годов
у нас ещё добавился раскол в семье: предательство любимого
глубоко уважаемого отца, мои скандалы и истерики по этому и
другим поводам, попытка её сестры Ольги покончить с жизнью ... и
многое другое. Быть может, ей просто легче с теми, кто как бы
принял новый мир. Они хотя бы не бередят постоянно её раны.
Я долго бродил по крикливому захмелевшему Петербургу и
думал, думал. Согласен ли я с Екатериной Михайловной? И да, и
нет. Пришли стихи, тяжёлые, безнадёжные, беспросветные и местами
даже мне самому неприятные. Боль за нашу поруганную Родину
слилась в них с моей душевной болью; какие-то неясные
предчувствия беды, войн, разлук охватили меня, и впервые чётко
выкристаллизовалась мысль: "Я никому не нужен с моей душой,
метаниями, надеждами и верой в этом тихом пока аду."
Куда идём мы? Идём без цели,
Идём без цели среди равнин.
В нелепом ритме летят недели.
Куда-то гонит нас Властелин.
Я загораюсь. Но тускло пламя,
Но тускло пламя среди ночи.
Я загораюсь. Но мрак над нами
Всё так же тушит мои огни.
Хочу лететь я. Ведь голос страстный,
Ведь голос срастный меня зовёт.
Хочу лететь я. Но кто-то Властный
С безумной силой сковал полёт.
Я засмеялся. Сказал: "Послушай."
Сказал: "Послушай, ведь ты нелеп.
Сковать кто может живую душу?"
Но мрак безмолвный всё так же слеп.
И я молился. Кого найду я,
Кого найду я в ночной тиши?
И я молился. И тьму ночную
Прорезал голос: "Иди, ищи."
... ... ...
Вы создали толпу блестящих городов
Искусственные вы зажгли светила,
Смеялись вы над копотью костров.
Так грабь их Рай, ликующий Атилла!
Вы знали всё, хотели всё сберечь,
Но свитки некоторые ведь сожгла Сивилла.
Их не читали вы, а в них о нас шла речь.
Так грабь их Рай, смеющийся Атилла!
Вы создали себе толпу теней,
И слава славы всё затмила
У вас того, кто умер за людей.
Так плюй же на него, безжалостный Атилла.
Из мира выгоним мечтателей смешных.
Им правит пусть материя и сила.
За грань не перейдём. Не надо снов иных.
Разрушен Рай. Ликуй же, о, Атилла!
Немного потеплело и в наших отношениях тоже. Бродим по
оживлённому городу и к политическим темам больше не
возвращаемся. Наташа делает вид, что полностью забыла нашу
размолвку. Но всё растёт во мне печальная уверенность в том, что
не любит меня она и вряд ли когда-нибудь полюбит. Уже третий год
мы вместе, и только друзья. А друзья ли? Может быть, просто
знакомые?
И я всё посылаю и посылаю ей стихи, Ей, такой далёкой в
близости.
Ты сидишь под яшмовою вазой,
Твои ноги обвила трава,
И горят багровые топазы
В тихой зыби старого пруда.
Снова, снова к мраморным ступеням
Голубая тянется волна,
И опять в саду моём осеннем
Расцветает прежняя весна.
И опять шумит листва платана.
Запах льют душистые цветы.
Я люблю Тебя так робко и так странно.
И не жду в ответ твоей любви.
... ... ...
Тенью манит тёмная аллея.
Мягок запах благовонных смол.
Ты уйдёшь меня не пожалея,
Чтоб мороз опять в твой сад пришёл.
И опять холодное дыханье
Вновь сорвёт узоры лепестков,
И с платанов с жалобным шуршаньем
Изумрудный отлетит покров.
И опять с бессмысленной улыбкой
На меня глядит не мой двадцатый век.
Может быть, родился по ошибке
В этот мир последний человек.
... ... ...
Я предчувствием полон горения.
Ты ли жизнь, с моею сплетённая.
Я тебе подарил устремления,
Ты застала меня уж влюблённого.
Страшно стать мне бесплодной смоковницей.
Ты ли, ты ли? Ответь, долгожданная.
Та, которой скажу я - Любовница.
Та, которой скажу я - Желанная.
Тихо всё ... Только небо стоокое
Колыхается звёздными светами.
Ты полюбишь мечту одинокую?
Ты со мною пойдёшь за ответами?
И опять она не откликнулась, мягко, как тигрица,
вывернувшись из моих, ещё не успевших раскрыться, объятий. И с
этого момента, нельзя сказать, что отчуждение, но кошка, а быть
может, не одна , пробежала между нами. У Наташи всё время
какие-то неотложные дела: встречи с родными, сдача зачётов,
коллоквиумов. Неужели мои смутные предчувствия начинают
сбываться?
" Зачем ты уходишь?! - кричу я ей беззвучно. - Посмотри,
как хорошо вокруг, всё цветёт, любит и поёт гимны во славу
жизни! Разве нам когда-нибудь было плохо вдвоём? Ты же умеешь
любить, Ты создана для любви. И я никогда не поверю, что это не
так."
И только после многих дней беспросветного отчаяния -
неожиданное помилование. Она опять весела, раскована, и мы
говорим - говорим взахлёб о чём-то важном только для нас обоих и
сию минуту, и всегда.
Наконец-то у меня есть её фотография - единственное
спасение от бесконечной тягучести длинных вечеров, но дни без
неё по-прежнему невыносимы; и я пишу ей письма. Некоторые
посылаю, как вот это, почему-то вернувшееся ко мне.
-- Каждый день мы видимся с тобой, Наташа, а вот три дня
без тебя прошло, и так хочется поговорить. Мой профессор
подловил меня, голубчика, за жабры: "Пиши, гад, научный доклад!"
И смех смехом, и грех грехом, с моими-то "хвостами". Вчера весь
день писал и половину ночи, и сегодня тоже. Так и корплю уже
третьи сутки, а тянет увидеть тебя, какова ты есть сейчас
дивчина-сверхударница без свободных дней и безо всяких, можно
сказать, послаблений в "органике" сидяща.
И как странно сходятся грани, я уже устал от своей
"биохимии", а устав, пишу попеременно доклад и повесть где Ты -
Царица Мира. И хорошо идёт. Сегодня я опущу письмо, а увидимся,
вернее, я вновь полезу к тебе на глаза дня через три. И буду
слушать твой бас.
Р.S: На одну знакомую, прохаживаясь в перерывах "Дяди Вани"
с тобою, я, оказывается, глядел в упор по крайней мере сто раз и
не поклонился. Она рассказала маме, которая таким ошалением была
удивлена до чрезвычайности, за сынком раньше его не зная.
Объявил, что и своих не узнал бы.
Ну, скоро ли можно будет тебя, запыхавшуюся, приволочь на
оперу в конце концов? Это и лишь это станет главной радостью в
конце периода всей этой музыки.
Я тебе посылаю две стишины, которые пришли в сегодняшнюю
грустную ночь. (Ночь без тебя).
Не гляди, никогда не гляди,
Как в безгранность плывут облака.
Ты полюбишь другие миры,
И тебя поцелует тоска.
Не гляди, никогда не гляди,
Как в закате горят огоньки.
... ... ...
Есть встречи, странно мимолётные,
Когда лишь взглядом люди связаны.
Они, как огоньки болотные,
Кусочки сказки нерассказанной.
Перечитал, и ясно увидел, что это письмо покажется ей
ненужным и странным. Но всё-таки послал.
Что я только ни придумывал, чтобы увидеть её. В один унылый
выходной, как всегда нескончаемый, ноги сами привели меня к
любимому дому на Острове. Уже зажглись огни, но ещё не стемнело.
Я всегда любил это время подкрадывающихся сумерек. Окна на
втором этаже не светились, но всё-таки решился и позвонил. Дверь
долго не открывали, и я уже собрался брести дальше, но
неожиданно щёлкнул звонок, и выглянула Наташа, чуть
взволнованная и немного сонная. "А, это ты, - улыбнулась она, -
проходи", - и тут же исчезла.
В доме было так тихо, что я, как-то оробев, неуверенно
потоптался в прихожей, потом сняв пальто всё-таки прошёл в
комнату. Наташа появилась минут через пять со стаканом молока на
маленьком симпатичном подносе.
-- Прости меня, но я не люблю молока.
Наташа усмехается.
-- Ты сначала попробуй, а потом уж отказывайся.
-- А где Екатерина Михайловна? - пытаюсь я по двум причинам
оттянуть время.
-- В Москве, с отцом плохо. Его положили в клинику на
операцию.
Удивившись и не подумав ( голова забита только одной
огромной мыслью: "Мы одни, нужно объясниться!"), ляпаю.
-- Но, ведь они расстались?
-- Бывший муж, всё-равно муж, - грустно говорит Наташа. А
потом приказывает. - Пей, не тяни!
Ещё раз удивлённый, я машинально беру стакан и начинаю
потягивать напиток. Не знаю, что было там, но оно было прекрасно!
Пахучее, тягучее, желтовато-белое и холодное.
Я смакую его маленькими глотками, наслаждаясь и растягивая
удовольствие. Наташа смотрит на меня ласково и ... сонно.
-- Это великолепно, - вырывается у меня, - что ты сделала с
ним?
-- Заколдовала, - смеётся моя Радость.
И так хочется обнять её, добрую волшебницу, и взлетев,
пробиться через серо - голубые сумерки куда-нибудь в южное
полушарие, к тёплому морю, свету и солнцу.
Видимо, уловив шестым или седьмым чувством, какой костёр
она нечаянно запалила в моём сердце, Наташа щёлкает
выключателем, и волшебство исчезает.
Какие же бездны таятся в нас!
С этого дня я ещё больше полюбил сумерки и, не поверите ...
молоко.
--- --- --- ---
В конце июля провожаю её опять в Самару. Настроение просто
замогильное: впереди два месяца и три дня одиночества. А она ...
пытается и не может скрыть радости, искрится и лучится, как
весеннее солнышко. Екатерина Михайловна тут же суетится, вся в
заботах и хлопотах. Немного успокаивается, увидя в вагоне
знакомого молодого человека, тоже самарского и тоже потомка
врачей. Они слышали друг о друге и даже где-то, когда-то
пересекались. Знакомимся. Георгий учится в Строительном
Институте, перешёл на второй курс. Тотчас же галантно уступает
свою нижнюю полку Наташе. Завидую высокому румяному здоровяку:
"Вот бы мне сейчас оказаться в этом вагоне".
Тогда и подумать не мог, что буду завидовать ему всю свою
нелепую жизнь.
Поезд укатил, а я, опустошённый, пошёл провожать Екатерину
Михайловну. У двери дома ей не осталось ничего другого, как
пригласить меня, страдающего, на чай. Сажусь на наше любимое
место под зелёным абажуром и тоскую, как же я тоскую. Что-то
оборвалось в душе, и такая гнетущая пустота там, в том месте, где
когда-то стучало моё сердце. Машинально перелистываю блокнотик с
переводными картинками, и из него выпадает клочок серой бумаги,
исписанный таким знакомым и любимым наташиным почерком. Стихи?
Интересно!
" Миша, - зовёт из кухни Екатерина Михайловна, - идите, чай
готов".
Я воровато засовываю листок в карман, быстро глотаю
обжигающий чай, и буркнув удивлённой женщине: "До свидания", -
выскакиваю на улицу. И там, домчавшись до сквера, где мы обычно
расставались или встречались, хлопаюсь на скамейку. Лихорадочно
вчитываюсь.
"30 мая 1929 года". (В этот самый день я провожал её первый
раз в Самару). И дальше.
Сколько чувств пережито за год!
В этот вечер, дождливый и серый,
В мою память вплетается лентой черёд
Промелькнувших минут и мгновений.
Вижу чёрный большой паровоз на пути
И вагонов недвижные спины.
В суете ранних сумерек резче черты.
И глаза твои рядом с моими.
В сердце гулкой волной билась жаркая кровь,
Пели чудные звуки в груди.
В первый раз в мою душу стучалась Любовь,
И хотелось кричать ей: "Войди!"
Измени меня всю, изломай, изорви
В вихре чудном с безумною силой!
Но мгновенья прошли, разлетелись, ушли.
И запомнились сказкой красивой.
Переворачиваю листок, и среди множества зачёркнутого,
перезачёркнутого с трудом разбираю ещё несколько строчек.
Но я знаю, мне счастья с тобой не найти,
Не могу себя чувству всецело отдать.
И по-прежнему буду с безумной тоски
Это счастье в душистой сирени искать...
Но зачем всё сильнее волнует строка:
"Этот вечер, дождливый и серый".
И не смогут стереть ни года, ни века
Образ твой, он в душе моей первый.
Волосы встают дыбом! Боже мой! Я не сумел тогда, в прошлом
году поймать свою синюю птицу. Каким же дураком я был,
несчастным трусом, презренным болтуном, так и не решившимся
объясниться ей в любви. Надо было хватать Нату и больше не
отпускать никуда и никогда, либо самому остаться в том поезде.
Но, может быть, ещё ... Когда-нибудь?
И вдруг какая-то могучая, но светлая буря налетает на меня,
пьянит и тащит. Куда? Я бегу, лечу по изумлённому городу, и
неожиданно оказываясь на берегу залива, смотрю на его
сероголубую морщинистую поверхность, улыбающуюся мне тысячами
блёстков, и кричу во весь голос что-то безумное и святое!
Я - в море, за мною, кто любит приливы,
Кто любит просторы, кто любит приволье.
Смеются пусть губы, опасно раздолье.
И тайны его молчаливы.
Мне чайка нужна, чтобы в битву звала.
В минуту, когда ослабеет стремленье,
Пусть голос её прозвучит сквозь волненья:
Вперёд же, мой витязь, вперёд за меня.
И каждая песня моя для неё
Пусть мечется вольною птицей.
Пусть море, безумствуя, злится.
Твержу я одно:
Пусть будет дорог мне каждый излом,
Каждая искорка вала.
Может быть, в нём мы могилу найдём,
Пусть и умрём. Не забудут о том,
Что лишь для нас в полном блеске своём
Море красою сияло.
Если ж победа нас ждёт впереди,
Чайка, с тобою смогли только мы:
Море для нас ликовало!
Уже по её глазам, когда мы увиделись в первый день учёбы, я
всё понял. Она влюбилась, она любит, и уже догадывался кого.
Внутри всё почернело. Последние блики надежды погасли. Теперь
мне кажется, что она никогда, ни одного мгновения не любила меня.
Я всё время ждал, что появится соперник, и знал - возненавижу его.
Мама удивляется: "Что случилось с твоими глазами?"
Если б я мог сказать, прокричать: "Они уже почти мёртвые,
мама, и с каждым днём становятся всё мертвей. Она не любит меня,
и я больше не хочу ничего видеть вокруг!"
Мы с тобою встретились случайно,
Но теперь мне тяжело уйти.
Ты же, как всегда, - улыбчивая тайна,
Ты же, как всегда, спокойно рвёшь пути.
Ночью, немного прийдя в себя, решаю не сдаваться. Может
быть ещё будут ... мгновения?
И кажется, что что-то потерял,
И кажется, что что-то оборвали.
И Вы меня, простите, не узнали.
А, может быть, и Вас я не узнал.
И может быть, придёт ещё мгновенье,
Я стану близок Вам, и Вы простите мне,
И скажете мне "Мой", и будет, как виденье.
Но, может быть, уйду и скроюся во мгле.
Иду к Марусе, та отводит глаза.
-- Маруся, мы же друзья.
-- Миша, это не моё дело. Поговори с ней сам. Я не должна.
Пряча голову под крыло, пытаюсь сделать вид, будто ничего
страшного не произошло, и незваный плетусь на Васильевский
остров. Наташи нет.
-- Она где-то у подруги, - Екатерина Михайловна тоже не
смотрит на меня.
Я сажусь, одетый, на стул и молчу. Женщина поворачивается
и, видя слёзы на моих глазах, тоже начинает плакать, говоря
что-то нелестное о Георгии и его семье. Конечно, не запомнил,
что именно.
-- Уходите, Миша, - уговаривает меня она. Не нужно вам
сегодня встречаться. Быть может, ещё и образуется. - А потом.-
Вы не знаете её, Миша. Я думаю, и она сама себя не знает. Пока.
Только с виду Наташа кажется холодной. А внутри - ураган, океан,
стихия, иногда непредсказуемая; и я очень боюсь за неё. -
Улыбается. В раздумье, сказать или нет, покачивает головой, но
всё-таки продолжает. - А по восточному гороскопу дочка -
Огненная Лошадь, а это означает - огненная страсть.
Решив не сдаваться, пытаюсь заинтересовать Наташу толстой
пачкой "Сонетов выпитых лобзаний", сладких плодов моих дурацких
летних мечтаний и предвкушений. От одного этого претенциозного
названия меня теперь самого бросает в дрожь.
Сонетом выпитых лобзаний
И тонким кружевом манерных слов
Хочу прикрыть я грусть ночей без снов.
Хочу прикрыть всю горечь увяданий.
И тени предзакатных догораний
Скую гирляндами я утончённых ков,
Включу в строку медлительных стихов
Всю сладостную боль вечерних угасаний.
И пусть весь мир услышит лишь эстета,
Не видя за мишурной бахромой,
Что пишет человек с большой живой душой,
Что вылился сонет не вымыслом поэта.
Лишь кто-нибудь, забыв зигзаги слов,
Поймёт всю искренность и простоту стихов.
... ... ...
Я видел: волновалась твоя грудь
Дыханьем бурным и мятежным.
Я груб стал, я не мог быть нежным.
Я знал - Тебе не ускользнуть.
Я знал, что наш скрестился путь.
Возврат уже стал безнадежным.
Мы, растворённые в безбрежном,
Должны испить отравы жуть.
Я сквозь одежды чувствовал Твой трепет.
Почти в бреду слова Твои ловил.
Я знал - Тебя сожжёт мой пыл.
И уж ненужным стал последний слабый лепет.
И блеском филигранных хрусталей
Последний раз блеснул огонь очей.
... ... ...
Леда
Я чувствую тебя сквозь аромат кадильный,
И для тебя велела уснащать
Я перси миррой. Припадать
Ты будешь к ним, мой дорогой, мой сильный.
Поставила светильник я курильный
У ложа нашего, чтобы дышать
Я не могла, когда начнёт ласкать
Меня мой Бог, мой великан всесильный.
Я вся горю, и нет уж сил,
И жду тебя, изнемогая,
Вся истомлённая,
Нагая.
Чу! Слышится вдали шуршанье крыл.
И трубным звуком воздух потрясая,
По небу лебедь белоснежный взмыл.
... ... ...
Я знаю чувственность случайных прикасаний,
Таких незначащих на посторонний взгляд,
Но будто-бы таинственный заряд
Коснулся вдруг до нервных окончаний.
И сразу вихрь тонких волнований,
Врываясь в душу, оживляет взгляд.
И слов уж нет, лишь взоры говорят,
Сплетённые кольцом взаимных пониманий.
И кажется, что выше счастья нет,
Как понимать лишь то, что говорят глазами.
И кажется ненужным мир с ненужными словами,
С ненужным перечнем несчастий и побед.
И люди, может быть, лишь для того живут,
Чтоб понимать слияние минут.
... ... ...
Я не Петрарка, но в моих сонетах
Среди манерности четырнадцати строк,
В условной вязи вычурных стихов
Сквозит та песенка, что многими пропета
Тебе, холодная. Но Ты мной не согрета.
Я полюбил. Услышь, услышь мой зов.
Тебе я подарю миры роскошных снов,
Где мой Ахиллов гнев и томность слёз Гамлета.
Ты лучшие цветы берёшь моих садов.
И, высушив, бросаешь их небрежно.
И этот мой сонет, такой простой и нежный,
Я вижу уж в числе опавших лепестков.
Скажи. Хоть раз ты вспомнишь ли меня
Другому свой огонь и смех свой подаря?
Две завершающие строчки были дописаны уже после времени
щенячей радости и глупых детских летних надежд.
Последний из моих сонетов уже совсем не вписывался в нелепое
название и я дал ему имя: Сонет надгробных предвкушений.
Я знаю, час придёт. И медленные Парки
Перестригут рассученную нить.
Забудут и меня, и слёз не будут лить.
Как слёз не льют над урною Петрарки.
А и мои мольбы к Лауре были жарки ...
... Но новою весною гнёзда вить
Вновь будет пеночка, а также трели лить
Вновь будет соловей в забытом старом парке.
Лишь мягкость филлигранного сонета
Напомнит миру, что когда-то жил и я,
Что тонкая была душа моя
Философа, и вместе с тем эстета.
Что я над формулой химической склонясь,
В неё вплетал воображенья вязь.
Она никак не прореагировала: взяла, прочла, и свернув
трубочкой спрятала в сумку. Не обернулась, не оглянулась. И мне
не хватило духу на выяснение наших отношений.
Хмурые дни пролетали, как секунды, временами я впадал в
состояние отупения и какого-то безразличия, но везде и всюду
продолжал наблюдать за ней. И не переставал поражаться
неистовому наташиному упорству.
Она часами не вылезает из Лаборатории органической химии,
колдуя там со своими белками. Сам академик - Фаворский Алексей
Евграфович приметил её и ставит в пример обременённым семьями
дамам и безалаберным мужчинам. И ещё, Наташа много, на мой
взгляд слишком, помогает подругам, особенно Марусе, страдающей
после родов и развода с мужем жуткими припадками, от которых она
впадает в беспамятство. По-моему, это тот случай, когда "овчинка
не стоит выделки", но Ната упорно тянет подругу, начиная каждый
раз практически с азов.
Кстати, вот и мне бы сейчас полная потеря памяти не повредила,
или хотя бы консультация психиатра. Представляю, каким я кажусь
безумным , по сто раз на дню возникая у дверей этой самой
лаборатории.
Любовь моя выглядит повзрослевшей и ещё более таинственной,
чем всегда. Для справедливости надо отметить, что и другие
женщины на курсе тоже изменились, и к лучшему. Вместо "вороньих
гнёзд" и мужской стрижки появились славные причёски, a la
Natali; то у одной, то у другой замечаю кофточки знакомого
фасона. Совсем исчезли эти дурацкие кожанки времён революции.
Косматые брови тоже, Слава Богу, ушли в прошлое; теперь у
пролетарочек тонкие ниточки украшают напудренные лбы, да и губки
порозовели. Всё время "дамы" советуются с Натой о духах,
косметике и даже ведут себя более женственно.
Но, как бы там ни было, Прекрасная Дева, способная
выполнить своё "великое предназначение - возбуждать любовь", -
так, кажется, говорил Мольер, во всём университете только одна -
несравненная Любовь моя.
А я ... Что я? По-прежнему ревную, безумно, постоянно, и
тихо схожу с ума. Ночами не сплю, представляя их вместе, и ни о
чём другом не могу думать.
Нет, всё-таки сдаваться нельзя, нужно ещё раз попробовать и
сделать первый шаг. Но боюсь, панически боюсь отказа! Из под
пера выходят тёмные жёсткие вирши. Все ранние стихи кажутся
наивным детским лепетом. Я даже посмел убить своего "первенца",
разорвав и переписав стихи о нашей трамвайной поездке в тот по
летнему тёплый, такой счастливый для меня день; и странно
переплелись в них мои сегодняшние чувства: любовь, ревность и...
ненависть.
Мы встретились в трамвайной суете.
Трамвай наполнен был потеющей толпою.
Вы дали свой билет для передачи мне
И взглядом лишь на миг Вы встретились со мною.
И в этот миг я Ваш прочёл секрет.
Он до сих пор в душе моей искриться.
Оставил он неуловимый след
В чуть дрогнувших, опущенных ресницах.
Я не узнал всего, но понял - в эту ночь
Вы не смыкали глаз, ещё теперь блестящих7
И грезите о нём, и Вам не превозмочь
Дум о ночах, бессонных и манящих.
Быть может, в эту ночь Вы перешли за грань.
Вас поцелуи жгли, и жадными губами
Вы отвечали им. И голубая ткань
Вписала ореол под Вашими глазами.
Я передал билет - опять скрестился взгляд.
И вновь чуть дрогнули усталые ресницы.
Как много-много миги говорят,
Лишь в них нарушены запреты и границы.
И жизни катится бессмысленный чардаш,
И разлучили нас трамвайными звонками.
Лишь миги я глядел на тонкий профиль Ваш
И синеву теней под странными глазами.
В этот раз, получив стихи, она почему-то не рассердилась.
Повернувшись ко мне, изнывающему от горя и тоски, улыбнулась
грустно но так тепло, сказав: "Опять неправильно расставил
запятые", - и неожиданно пригласила меня на вечеринку их группы:
чей-то день рождения, где-то у чёрта на рогах. Как же я
оживился, сразу клюнув на эту простую приманку, растрогался до
слёз.
Вечеринка, как вечеринка: курим, болтаем, пьём. Ната,
естественно, в центре внимания. Подогретые "кавалеры" наперебой
приглашают её на танцы. До чего же мило она хулиганит, отплясывая
модный шимми и напевая:
"Шимми - шимми - шимми эксцентричен,
Шимми - шимми - шимми неприличен".
В глазах мерцают диковатые огоньки, но вряд ли это
настоящее веселье, скорее нервное напряжение, уже близкое к
срыву. Права восточная наука. Лучше не скажешь - Огненная Лошадь.
Поставили вальс. Штраус. Наслаждаюсь, прикрыв глаза. Голова
кружится. И вдруг вижу: мы с Наташей на балу. Где же это?
Осматриваюсь. Ну, конечно же, Екатерининский дворец в Царском
Селе. Она в прекрасном розовом, нет-нет, белом платье до полу,
спина и плечи обнажены; на чудесной шее блестит ожерелье из
топазов; нет, это - алмазы. Её волосы причёсаны ... пусть, как
всегда. Я так люблю этот прямой пробор и волнистые пушистые
пряди, наполовину прикрывающие ушки. Вокруг взволнованный шёпот:
"Какая красавица! ... Она жена крупного учёного, химика ... -
Нет ... - банкира". И мы с Наташей танцуем вальс. (Когда же я,
наконец, научусь вальсировать?).
Да, история, как всегда, права. Павла Первого следовало
свергнуть с престола только за то, что запрещал этот
восхитительный танец.
А мы всё кружимся и кружимся, уже почему-то вдвоём.
Неожиданно Наташа произносит: " Я ухожу".
Открываю глаза и ничего не могу понять: накуренная, бедно
обставленная комнатушка, на столе остатки бутербродов, пустые
консервные банки и бутылки. Наташа тормошит меня.
-- Надоело, ухожу. Ты со мной?
-- Да-да, пытаюсь соориентироваться в окружающей меня
дурной действительности.
-- Ты, что заснул? - смеётся.
-- Вроде того, представил нас на балу в Царском Селе.
-- Неисправимый романтик, - хохочет, а потом неуверенно
произносит. - А вдруг, когда-нибудь, ну, не мы, ... а быть может,
наши дети ...? - и погрустнев, недоверчиво качает головой.
Мне так понравились эти "наши дети", хотя, наверняка, она
имела в виду детей нашего поколения, но всё равно, наивная моя
подруга - Надежда снова появилась, проведя со мной несколько
дней. А этот неслучившийся бал всю ночь звучал в душе моей
стихами.
И снова Ты. ( Сон )
Мы встречались среди битвы. В буйном скрежете мечей.
Я удары и молитвы посвящал лишь только Ей.
Мы встречались на закате и под стоны лебедей.
Я любил твоё лишь платье. Лишь Тебя назвал своей.
Мы встречались в гуде фабрик. Рычаговый перебор
Не мешал вести наш тихий, нам понятный разговор.
И мечты моей кораблик уплывал в фиорд средь гор.
И закатом, когда алость диска солнца - на черте,
Я дарил свою усталость и последний смех Тебе.
И когда с зарёй ласкалась струйка света на стекле,
Ты опять ко мне склонялась, вновь с мечтою обручалась,
Улыбалась только мне.
Утром, лихорадочно выплеснув их на бумагу, вдруг
отчётливо понял, что вся огромная бесконечность моих желаний
слилась в одно, такое простое и лаконичное: "Я хочу всю жизнь
не расставаться с тобой."
Полный мечтами и надеждами, поджидаю её на выходе с
цветами. Залезаем в трамвай, смешно пересказываю
университетские сплетни, пародирую вчерашние тосты, потом
сообщаю о своих скромных успехах - научной статье с абсолютно
варварским названием: "О методах водоудерживающей и всасывающей
сил почвы". Этот "монстр" скоро появится в печати. Обещаю ей
первой подарить оттиск. А Наташа расстроена тем, что академик
А.А.Ухтомский оказал ей "честь", взяв на себя руководство
дипломной работой (снял сливки); и теперь придётся мучить бедных
лягушек, не самих земноводных, а их мышцы и нервы катодом
постоянного тока,
Алексей Алексеевич - живая легенда Университета.
Высоколобый, с большой мясистой головой, толстым носом деда
Мороза и широкой бородой лопатой. Вроде бы добродушный, но
сверлящий взгляд маленьких, чрезвычайно живых глаз, прикрытых
чеховскими очками, несколько настораживает. Академик не устаёт
повторять, что он преемник научной школы И.С.Сеченова и
Н.Е.Введенского и, надо сказать, надоел всем уже со своей
"доминантой", - новым принципом деятельности нервной системы.
Гигант обласкан большевистским правительством: его последние
труды выдвинуты на Ленинскую премию.
Но вот, я, по теории Ухтомского, не могу относиться к высоким
органическим формам, способным, по его мнению, долго удерживать
состояние покоя в противовес "неугомонности филогенически более
низких форм". И по признаку его любимой "лабильности" тоже
выпадаю из семейства высших животных, у которых, как доказано
академиком, "нервный ствол успевает за секунду пятьсот раз
возбудиться и вернуться в исходное состояние".
А я часами, днями, неделями нахожусь в состоянии
постоянного возбуждения. Что же я такое на самом деле?
Но моя болтовня не веселит Наташу. Тогда я зову её в наш
любимый Эрмитаж, Оперу. Мило отказывается. Большие серые глаза
без знакомых искорок глядят на меня с печалью, и тем самым
совсем добивают. О главном пока помалкиваю. В голове появилась
безумная идея - посмотреть на соперника. Говорят, его всегда
можно застать в физкультурном зале Строительного Института.
На следующий день под нудным и кислым дождём и с таким же
настроением иду туда. Мне, якобы, нужно отыскать Лёшку
Пивоварова, завсегдатая не только университетских, но и
институтских пирушек. Обнаруживаю приятеля, конечно, в
физкультурном зале, и после весёлого обмена новейшей
информацией, как будто невзначай, спрашиваю про того молодого
человека, что так вдохновенно жонглирует ракеткой и
пластмассовым шариком.
-- Его зовут Георгием, - сообщает Лёшка, - умный до жути,
но слишком увлекается пинг-понгом. Чуть не вылетел из института.
Да, это тот самый, из поезда. Уверенный в себе, в меру
красивый, глазастый, только улыбка у него какая-то странноватая,
как бы извиняющаяся. Чем больше смотрю на соперника, тем яснее
понимаю: "Этот - сонетов не пишет, он воплощает в жизнь то, о
чём я брежу на бумаге. И со знаками препинания у него тоже всё в
полном порядке".
-- Хочешь познакомлю? - это Лёнька.
-- Да нет, зачем он мне? - пожимаю плечами.
И вижу ... Наташу. Немного взволнованная, она врывается в
зал, оглядывается и направляется к Георгию. И как же они смотрят
друг на друга! Ничего не нужно больше: ни видеть, ни слышать, ни
узнавать; и я, согнувшись, нет, сломавшись, горестно удаляюсь, но
во всём виню только себя одного. Ненавижу, люто ненавижу себя за
то, что не молил о Любви, не боролся за неё; только страдал и
метался, лелея своё неприятие этой жизни. И жизнь, и Наташа
отринули меня. И поделом. Теперь я сам отвергаю себя.
Мои грёзы кому передам?
Кто поверит печали моей?
Много в жизни я сжёг кораблей,
Многим верил богам.
Но мой смех и порывы тоски
Разум вечно во мне подавлял.
Я всю жизнь лишь себя проверял
И гасил все огни.
Но опять кто-то в муке рыдал
И искал себе новых богов.
Я опять строил замки из снов
И опять разрушал.
Я пытался бороться с собой,
Я отдать себя людям хотел,
Но любить их миров не сумел,
Полюбив только свой.
И всю жизнь искал я пути,
Я весь мир позабыл для себя.
Мои сны оковали меня.
И от них не уйти.
Чёрная страшная буря налетела, помутив мой разум, с этого
дня я запил, и до самого Нового года - воспоминания пунктирные,
неясные но чаще всего боль, боль, которую невозможно вынести.
От Наташи пришло какое-то письмо. Не помню, что было в нём,
не знаю, ответил ли? Лучше бы нет.
И вот сегодня, оказывается, на дворе уже Новый 1931 год.
Собрался с силами и пишу ей.
" Сейчас два ночи, и у меня кружится голова, но я весел и
свободен, как всегда, если выпью, совсем, как чеховский доктор.
Вы простите меня, что только сейчас, посреди близких и родных
для меня лиц, я вспомнил милую девушку с огромными серыми
глазами; и мне хочется, чтобы кусочки Счастья летели Вам весь
год. Простите, голова кружится, а я ещё пытаюсь писать стихи.
Простите, что не отделаны, но зато появились только сейчас.
Я гадаю Тебе. Чуть прищуренный,
На меня твой глядит серый глаз.
Карты маком горят, нет нахмуренных.
Твоя жизнь - цепь милых проказ.
В стороне лишь семёркою чёрную,
Ранен в грудь, умирает валет.
Но весёлой толпою придворную
Рой десяток сплелся в менуэт.
Я не знаю, как сейчас моя грамматика, но бойтесь людей,
которые всегда правильно расставляют запятые.
И ещё.
Мне кажется в профиле карточном
Я твои замечаю черты.
И во мне нет уж воли достаточной,
Чтоб уйти от опасной игры.
Для твоей беззаботной коллекции
Я отдам всех своих козырей,
И оставлю лишь скучные лекции
На унылой дороге своей.
Ты ж , играя ва- банк, в упоении,
Их подставишь под первый удар.
И игры лишь минутным волнением
Мой в тебе отзовётся пожар.
Каждый день тебя дарит обновою,
Каждый день мне несёт новый груз.
Не покроет десятку бубновую
Мой пиковый нахмуренный туз.
Новый год мне несёт испытания,
Но твержу я одно: "Будь орлом,
Заглуши в себе крики страдания,
Вниз летя с перебитым крылом."
Вы не смейтесь, я не кривляюсь, и простите за эти
разведённые вином чернила. Я сейчас словно с вами сижу и слушаю
Ваш беззвучный смех.
Ведь это только стихи, а в них всегда стилизация. Я ведь
совсем не нытик.
А может быть, мы оба лжём?
И я, и карты, и не знаем,
Куда идём, зачем идём?
В погоне за далёким Раем ...
Кажется, я опять говорю в рифму. Будем считать, что прочёл
экспромт на Новый год.
Сейчас мы снова пойдём выпивать, а потом настанут минуты
раскаяния, как я смел, животное, посылать это такой далёкой и
чистой Наташе.
Но, Вы ведь меня простите? Во мне много бесов сидит, но все
они не злые.
Я знаю, Вы очень дружны с мамой. Не показывайте это письмо,
ей будет неприятно за дочку, а впрочем, Вам лучше знать.
Меня тянут.
С Новым Годом!"
1931 год ничего не изменил. Я не мог жить, но ещё не хотел
и умирать. Чувство потери стало таким пронзительным, до боли, до
душераздирающего воя... и чтоб хотя бы немного заглушить его,
я по-прежнему пил, а в редких умопросветлениях писал плохие стихи
и посылал их на Васильевский остров.
О, если бы такой была бы Ты всегда
Такой простой, смеющейся и нежной.
Чтоб локон вновь вился, причёсанный небрежно,
Чтоб вновь дала Ты мне стаканчик молока.
Такой и лишь такой любима Ты одна.
С Тобой бы мог идти я по долине снежной,
С Тобой бы победил простор морей безбрежных.
... Но знаю, это часть не моего огня.
Ты щедро одарила им другого,
Ему не нужен был задумчивый сонет.
Тебе он может сотни дней и лет
Твердить одно лишь простенькое слово.
Но, может, и Тебя коснётся этот вал,
И ты узнаешь то, что я уже узнал.
... ... ...
Куда я иду? Нет ответа. Мне страшно.
Мне многое ясно и просто до боли.
Закован я знанием в мрачную башню,
Из башни нет выхода к свету и воле.
И скоро не хватит уж кажется силы.
Как знающий тайны служитель материй,
Я узами связан до самой могилы
И знанием брошен в пучины неверий.
И вряд ли природа возьмёт мои страсти
Мотивом могучих своих ораторий.
Их ум проверяет, они в его власти,
В них так много мысли, так много теорий.
Хочу я любить так безумно и ярко,
Чтоб речи сплелись из угроз и молений,
Чтоб в знойных объятьях забыт был Петрарка,
Слагавший сонеты для мира видений.
Хочу я изведать безумство молений,
Поверить в возможность крестовых походов.
Без знаний эффектов магнитных склонений
Любить те росинки, что дарит природа.
Хочу я поверить, что душу живую
Гермеса с весёлым его кадуцеем
Влил Бог в серебристые ртутные струи ... .
Но Бога убил я атомной идеей.
Однажды я проснулся, как в детстве, в слезах (во сне
приходила Смерть), и понял, что теперь мне хочется только одного-
забыться, умереть. Этих страданий мне не перенести. Ни слёзы, ни
серое утро не вытеснили ночного кошмара. И ещё... не было
сердца. Вместо него какая-то ледяная глыба колола и надрывала
душу.
И вдруг, я успокоился, обнаружив, что гулко стучавшая в
виски мысль давно уже со мной, такая ясная и совсем не страшная:
Смерть, как избавление, Смерть, как утешение. А каким будет путь
к забвению, это уже дело Случая. Почему бы к примеру не
болиголов? Conium maculatum. Красивые соцветия с маленькими
белыми цветами, такими безобидными на вид. И всем желающим
благородно покончить счёты с этим миром предлагается выпить
отвар из этого славного растения, родственного цикуте. Поэтому
смерть от него может породнить с Сократом.
Я знаю, что прошептала бы Наташа, узнав о моих намерениях:
"И это было бы наибольшей глупостью."
Но я устал и устал смертельно.
Ведь я знаю, что надо один только миг,
Лишь один только миг пережить.
И заменится смехом болезненный крик,
И захочется снова любить.
Но труднее всего этот миг переждать.
Так и тянет скорее уснуть.
Чтобы всё позабыть, ничего не желать,
Чтобы кончить томительный путь.
Мамины глаза с каждым днём становятся всё тревожнее.
Нежной своей душой она чувствует, понимает, что творится со
мной, но не знает, как помочь. Вернее знает, что помочь
невозможно. Ей самой выпало в жизни немало чёрных дней.
Я теперь всё думаю, не случись тогда зима, знакомство с
этим "боли-головом" состоялось бы.
Это было скверное время. Синусоида моих настроений поражала
размахом своих колебаний. Иногда я страстно молился и хотел жить:
"Бог мой! Яркий, сверкающий Бог!
Бог мой, - сила и воля к борьбе.
Я пойду и один, и не надо дорог,
Потому, что весь мир лишь во мне.
Как силён мой сверкающий Бог!
Если в душу вопьётся тоска,
Он зовёт её в бой, он трубит в чудный рог,
И тоску побеждает душа.
Но бывает так грустно душе,
Что не в силах я больше велеть,
Но тогда... и тогда всё же я
Не могу... не хочу умереть."
Иногда же я искал покоя в смерти ... Временами мне
казалось, что я уже мёртв, так холодно было на сердце, и душа на
какое-то время покидала меня, оставляя после себя первобытный
хаос.
Но я возвращался, потому что любил, любил, как мало кто
смог, и эту единственную мою, прекрасную Любовь я не имел права
унести с собой в преисподнюю.
Но больше всего я боялся, что буду выглядеть жалким в Её
таких бесконечно живых глазах.
Как-то, встретив Нату по пути в университет, весёлую,
ласковую, полную жизни, окончательно понял, что потерял её.
Опять безобразно напился, но голова была светлой, и я
(зачем-то?) написал ей письмо, и даже, безумец, послал:
"Моя милая, моя дорогая девочка! Отчего же ты такая же
тёплая, как всегда. Я встретил тебя вчера, и ты была такой же... ,
как всегда.
Я больше не могу. Я тебя мучительно ЛЮБЛЮ.
Ты не можешь сказать мне, что когда-нибудь позволил себе
быть навязчивым.
Но я устал, и не могу больше.
Ты не можешь представить себе, как страшно понять, как
страшно сказать, что ты безразличен, что ты не зажжёшь. Я не был
слабым , я боролся, я уходил от тебя, Наташа. Ты не видела меня
жалким ...
Но я устал. Мне больно, Наташа. Повсюду только Ты: я в
театре видел Тебя, а не Снегурочку, в мыслях, в чужих лицах, в
колбах и пробирках - Ты, Ты, Ты!
Я на твоих глазах бросался и бросаюсь к кому угодно, а ты
опять тепла и мила, как с хорошим, добрым знакомым, как с милой,
хорошей собакой. Ведь она - умная.
И везде теперь только Ты: и в Эрмитаже, и в каждом стихе,
каждом ярком дне.
Мне больно, Наташа. Я выжгу тебя. Прости, я не знаю, что
говорю, но ты поймёшь.
Мне страшно. Не ведаю, к чему приду, но сейчас я жгу ...
твои письма, твой адрес.
Пришли одно доброе слово. Ты ведь не скажешь, что я жалок.
Но мне страшно.
Но не в этом дело.
Тебе всё равно желаю самого светлого, как всегда,
счастливого и много лучшего, что есть на свете.
Быть может, у меня ещё не совсем подрублены крылья?
Не бросай мои стихи. Я в них разговариваю с тобой.
Прощай, Ната."
Да, она ответила добрым тёплым письмом. Но в конце просьба
понять, что ничего не может поделать с собой. "Это огромное и
непонятное влечение к Георгию - больше меня. Видно, кто-то там,
на небесах, перебирает неуловимые и тонкие нити нашей судьбы, -
писала она, и потом. - Не сердись на меня. Наша дружба была
большой и настоящей, и я вспоминаю и всегда буду вспоминать
тебя, как родного мне человека."
Только через мучительные полгода я почувствовал: кризис
всё-таки начинает проходить. И написал ей ответ:
"Моя милая Наташенька, дорогой и близкий человек. Когда я
получил твоё письмо, то окончательно понял, что жизнь - не
только биение пульса, и хотя всё в ней проходит, но многое и
остаётся, связанное неуловимыми но крепкими нитями с тем, что
уже было. Особенно всё настоящее, а наша встреча была настоящей.
Вот проносится первое свидание, потом Петергоф ... Сфинксы ...
Галоша ... Эрмитаж ... Театры ... Кино ... Стихи ... И вдруг, я
чувствую всё это таким близким, таким нужным, родным и тёплым; и
понимаю, что обязан тебе и этим встречам.
Проходят новые люди, случаются новые встречи, новые касания
и ... забываются.
А это помнится и живёт так, как будто я только вчера сидел
у твоей зелёной лампы и писал стихи.
Ты знаешь, Наташенька, быть может, в этом моё счастье -
уметь сохранять, а может быть, и украшать. За последнее время
часто задавал себе вопрос: "Изменился ли я, или не изменился?"
Но, вот, говорю с тобой, торопливо набрасывая эти строчки, и
чувствую: "Всё тот-же."
Нет, лукавлю, всё-таки изменился, но к старому добавилось
много нового. Значит, пожалуй, вырос, но ещё очень болен.
Родная, где бы ты ни была, куда бы ни поехала, оставляй
мне, пожалуйста, свой адрес. И если ты ещё года через три
получишь от меня письмо, то оно будет уже от здорового человека.
Я только об одном молю Бога, чтобы тебе не пришлось
испытать этот ужас пустоты , когда всё ноет, и душа, и тело; и
нет никакого выхода.
Кланяйся своей мудрой маме.
Миша.
Р.s. Милая Наташенька, я на тебя не сержусь. Я Тебя люблю."
Поколебавшись немного, всё-таки отправил письмо, и впервые
за много пустых, опустошённых дней пришли рифмы, и мне
показалось, что на пепелище моей души проклюнулся первый зелёный
росток.
Я вижу вновь прекрасную улыбку
И дымку лёгкую распущенных волос,
Твой тонкий силуэт, волнующий и гибкий,
Как воплощённость грёз, я через жизнь понёс.
Вновь повести своей я перечёл страницы ...
И вижу среди слов, вплетённых в пошлость дней:
Вы были всем, Вы были синей птицей,
Блеснувшей лишь на миг, далёкой, не моей.
Манила Ты меня минутами сближенья.
Я был готов на миг поверить в их обман,
Но сонно плыли дни тоски и утомленья.
И вновь тянулся дум тоскливый караван.
Я знаю, смерть груба. Но корчась в мёртвых лапах,
В последний миг, в последний жизни взлёт
Я вспомню, может быть, знакомый тонкий запах.
И чудной головы прекрасный поворот.
В 1931 году, уже после окончания Университета, я узнал от
Маруси, что они поженились. Душа опять болела, но не столь
ужасно, как тогда.
Наташа работает в Лаборатории у Владимира Ивановича
Вернадского, и там все, включая самого, очень ей довольны. Она
ждёт, когда Георгий закончит институт; с его распределением пока
какие-то неясности.
Много раз пытался написать ей большое тёплое письмо, но
что-то внутри кричало и сопротивлялось. И только в Новом, уже
1932 году, когда часы пробили двенадцать, мне так захотелось
подержать её руку, заглянуть в серые прекрасные глаза и увидеть
улыбку, лучше которой нет на свете. Подумалось: "А вдруг, в этот
момент, и она вспоминала обо мне? Может быть, некоторые из
ниточек, связывающих нас когда-то давным-давно, ещё уцелели?"
И я рискнул:
"С Новым годом, Наташенька, и продолжением того калейдоскопа,
который называется жизнью. Всей душой желаю наиболее яркого. Как
только подумаю о Тебе, сразу же приходят ... откуда- то ...стихи.
Проносятся куски волнений и событий,
Ряды людей, страдания, слова.
Но знаю, Ты жива, и тысячами нитей
Связала нас над сонмом их, Судьба.
Прекрасен мир привычных прикасаний
К тому, что я любил, и, может, любишь Ты.
И знаю, пронесу сквозь плен иных желаний
Знакомый голос Твой и милые черты.
Храни, Наташенька, мои письма, как я храню твои. И пусть
они будут нашими. Ведь ты теперь Жена, и значит, можно
поцеловать твою руку, что и делаю с удовольствием, дружбой и
нежностью.
Вчера был в том маленьком скверике, где так чудно играл для
нас, (для нас одних) духовой оркестр.
И ты не поверишь, Наташа.
Пишу я снова свои сонеты,
И в них вплетаю Твои улыбки,
И снова песни Тобой согреты,
И снова манит Твой абрис зыбкий.
Кричу я ветру: "В ветвях немея,
И в мягкой ласке рождаясь снова,
Одно лишь слово шепни Ей, вея.
Шепни Ей, вея, одно лишь слово."
И ободрённый улыбкой солнца,
Прошу у солнца, царя горений,
Ей бросить брызги в стекло оконца,
Горячих взмётов моих молений.
Когда же сонных несётся стая
Изгибных тучек в безгранной дали,
У них прошу я, чтоб вязь сплетая,
Всё то же слово Ей прошептали.
И в тихом танце среди мозаик
Ей рисовались мои сонеты,
И в филигранном сплетеньи стаек
Шепнули: "Песня ещё не спета."
Ещё не спета. Твой профиль чистый,
Слегка усталый, немного сонный,
Лелея, нежу. И игл льдистых
Расплавлю звёзды, мечтой вспоённый.
Пиши, Наташа, ради Бога, напиши.
Всегда Твой Миша Гудлет.
Какое же это счастье, что я встретился в этом мире с Тобою."
Почему-то она не ответила мне. Я написал ещё раз. Вежливый
человек, живущий теперь в "Раю" на Острове, прислал весточку, что
прежние жильцы куда-то уехали, кажется, в Москву.
Ну, что ж.
Простились мы, как все прощаются.
Но "не любил", - не говори.
Все храмы в мире разрушаются
И догорают все огни.
Но вспомни: страстью озаряющих,
Ты знала несколько минут,
И может быть, уж умирающих,
Нас посетив, они сожгут ...
А я одно, одно нетленное,
Извечное в душе храню,
Когда огнём запечатленное,
Сказал Тебе своё "люблю".
И на мгновенье лишь таинственный
Огонь нас нераздельно слил.
И так, как в этот миг единственный
Никто, быть может, не любил.
И с этих пор одни мгновения
Я научился сохранять.
Лишь в них безумство сотворения,
Лишь в них смертельная печать.
С возрастом всё чаще думается мне, что эти редкие (Но зато,
какие! Божественные!) мгновения и были настоящим счастьем, и их,
украденных у суровой Судьбы моей, будет достаточно, чтобы
пережить уготованное мне на Земле одиночество.
Ведь никто и никогда не сможет отнять это странное хрупкое
больное, но такое пронзительное счастье. Оно со мной, оно во
мне. А может быть, и с ней?
Многое переменилось с тех пор, и теперь я уже могу сказать:
Чужд мне лебедь, в тоске умирающий,
И не связаны крылья у нас.
Будь прославлен, себе добывающий
Заразительный блеск серых глаз.
--- --- --- ---
После долгих лет, вместивших войну, блокаду, смерть мамы,
гонения, болезни, разлуки, нужду ... , однажды по весне, как
весточка из яркого прошлого, опять в душе моей забились стихи.
Я многих знал с тех пор ...
Их смех меня тревожит,
Им душу отдаю, волнуясь и горя.
Но вместе их я не любил, быть может,
Как я любил ушедшая, Тебя.
Боль первых лет прошла ...
С тех пор меня ласкали
Другие, близкое всё то же говоря,
Я не достоин их ... но все они не знали,
Не их я целовал, ушедшая, - Тебя.
Я никогда не лгал ...
Любя другой любовью,
Я душу им дарил, и их благословлю.
Но каждую любя, я не пленялся новью,
В ней видя абрис Твой, и в нём тоску свою.
Я никогда не лгу ...
Я увлечён другою.
И скоро, может быть, я ей себя вручу.
Но, если Ты тогда осталась бы со мною,
Я всю бы жизнь твердил Тебе:
Люблю!
--- --- --- ---
От автора:
Моя мама, уже старенькая, поведав мне о его любви,
произнесла: "Вот ведь как удивительно устроена жизнь. Всю её,
такую долгую, я могу уложить в четверостишье А.А.Ахматовой:
Мне никто сокровенней не был.
Так меня никто не любил.
Даже тот, кто на муку предал,
Даже тот, кто ласкал и забыл.
Ты заметила, что я изменила одно слово?"
"Да", - сказала я. И подумала: "Они жили, они любили, они
оставили яркий след и зажгли свет любви в наших душах."
Р.S. В повести использованы подлинные стихи и письма
Михаила Александровича Гудлета.