ДОЛГАЯ  ИЛЛЮЗИЯ  ЛЮБВИ

                                 Посвящается моей сестре - Ирине.

     Тихо, дремотно и пока ещё светло в этой  огромной  комнате,
но в углах , увы, уже  затаился  вечер,  и  скоро  он  прыгнет  и
захватит всё её пространство.  А пока солнце, коснувшееся  вершин
старых  берёз,  пускает  мощный  пучок  света  в  одно  из  окон,
отпечатывая на полу косой  четырёхугольник  и  зажигая  чистейший
паркет сосновым оранжевым  огнём.  И  в  этом  светящемся  столбе
роятся, клубятся, перемешиваются золотые пылинки.
     Комната почти пуста: в одном углу приютился  круглый  летний
столик,  покрытый  белой  скатертью,  по  которой  -    васильки,
колоски;  а  посреди  простая  ваза  с    крупными   тёмно-синими
колокольчиками, что так странно шумят на свободе. В другом углу -
пианино, на нём тоже цветы -  жёлто-белые  "любит  не  любит",  а
сбоку , по стене - узкий  шкаф,  где небрежно  разбросаны изящные
вазочки, тонкие чашки, и тянутся ввысь звонкие нежные  бокалы.  И
три двери: в просторную  прихожую,  спальню  родителей  (там  уже
царствует вечер и  оттого  немного  страшновато)  и  на  веранду,
такую всегда солнечную.
     На полу, в самом  центре  светлого  пятна,  сидит  маленькая
девочка, некрасивая и по-детски  нескладная.  Тёмнорусая  широкая
чёлка совсем не идёт к  её округлому  курносому  лицу;  и  только
глаза, тёмносиние, будто колокольчики в  вазе,  и  глубокие,  как
омут, прекрасны и разумны.
     Тихо.  Ребёнок следит за танцем золотых  пылинок  и  мыслит,
ещё пунктирно, по-детски ярко  и  беспорядочно,  но  одновременно
потрясающе интересно: "Опять  уходит...  Зачем?...   А вдруг  не
вернётся?...  Не буду, не хочу спать... Мама плакала...   опять.
Обидел.  Мамы  не  должны  плакать! Одна, хорошо...  Надо...  Не
люблю это слово...   Нельзя сидеть на  полу ...  Почему  нельзя?
Гости...  Зачем гости? Гостей  не надо... Так хорошо.  Солнышко,
дай  честное  слово,  что  вернёшься.  Дало!  Вернётся!  А  папа?
Вернётся?"
     Солнце всё ниже и ниже,  светящийся   четырёхугольник    всё
уже, и даже пылинки ложатся спать.  Девочка окаменела в странной
позе - на  коленях,  протянув  ладошки.  Куда?  К  солнцу?  Отцу?
Матери?
     Высокая  красивая  женщина  входит  в  комнату  и  задумчиво
глядит на ребёнка,  пытающегося  удержать  уходящее  светило.  Ей
бесконечно жаль нарушить ауру этого  пространства,  так  хочется,
чтобы  чудо  длилось  вечно.  (Мгновение!  Не    уходи!    Продли
неожиданное счастье, что так  щедро  дарят  нам  солнце  и  дети.
Повремени! Ведь ты знаешь, каким будет завтра.  А они ещё,  Слава
Богу, не ведают).  Мать опускается   рядом  с дочкой  и  ласково
обнимает её.  И они, уже обе, следят за угасанием дня,  грустя  и
радуясь одновременно.
     А завтра случилась война.
     Оля чувствует, что в жизни что-то  сломалось:  "Война!  (Это
совсем непонятно трёхлетнему ребёнку).  На нас  напали!  Фашисты?
Какое противное слово.  Звучит ... будто большой паук переползает
через сухой листок. Надо уезжать, убегать, бежать. Куда?"
     Взрослые настолько взволнованы, что  девочка  кожей  ощущает
нервозность  в  доме;  она  словно  густой   и    липкий    сироп
обволакивает  всё  вокруг.  Ребёнок  пытается   отодвинуть    эту
субстанцию, выскользнуть в другое пространство,  но  везде:  и  в
спальне родителей,  и  в  комнате  старенькой  бабушки  -  та  же
беспросветная тягучесть.
     Появляется  отец  (вчерашняя  размолвка  забыта),  на    нём
военная  форма  неприятного буро-зелёного  цвета, широкий ремень,
сапоги. "От отца противно  пахнет,  недомашним,  необычным.  Мама
говорит - военным.  Значит, у войны есть запах. И ещё,  почему-то
надо уезжать? И... без отца".
     -- Почему же папа не должен уезжать?
     -- Он будет вместе с другими отцами сражаться  с  фашистами,
победит их, и тогда снова начнётся спокойная жизнь,  -  объясняет
мама .
     -- А они сильные?
     -- Очень.
     -- А если победят они?
     -- Не говори  глупостей,  -  сердится  мама,  -  и,  вообще,
помолчи! Не до тебя.
     Оля не  обижается.  Ей  чудится,  что  в  комнате  возникают
полчища клыкастых и рогатых чудовищ с горящими  глазами, ползущих
со всех сторон.  А перед ними стоит отец с большим голубым  мечом
и говорит...
     Это его родной голос вырывает Олю из кошмара.
     -- Надо срочно уезжать и увозить  детей.  Через  неделю  они
могут появиться здесь.
     "Почему детей?  -  думает  Оля.  -  Разве  у  нас  есть  ещё
какие-нибудь дети кроме меня?"
     Бабушка, старенькая и больная, говорит: "Я никуда не  поеду.
Ну, что они могут сделать со мной?"
     -- Должна, - жёстко заявляет отец, - надо  помочь  Наде,  ей
не справиться одной. Через месяц - роды.
     "Что такое роды? - думает ребёнок. - Роды, уроды, родной...
Родилась."
     Не решается спросить.
     "Гроза! Начинается гроза.  Отец бледнеет, а мама плачет. Она
так никогда не плакала ... Почему эта гроза страшнее всего?"
     -- Немцы бомбят аэродром, - говорит отец и быстро уходит.
     "Немцы...  какие ещё немцы?" - удивляется Оля.   Она  где-то
уже слышала это слово. "Ну да, у дяди Вити муж бабушки  -  немец.
Не может быть, чтобы дедушка...    и,  вообще,  чей-то   дед ...
бомбил самолёты. А, бомбить? Это очень плохо?"
     На следующий день немцы уже бомбили посёлок.  И пришлось Оле
узнать много новых слов, что навсегда остались для  неё  чёрными:
бомбёжка, бомбоубежище, развалины,  раненые,  убитые,  эвакуация,
преждевременные роды.
     Да-да,  после  жестокой  бомбёжки  раньше  времени   родился
малыш, мальчик. И в этот же день Оля в последний раз видела отца.
Его  лицо  было  озабоченным  и  безрадостным.  Он  только  успел
назвать сына "Алёшкой" и сразу умчался на передовую,  до  которой
было уже рукой подать.
     Потом ... снова бомбёжка.  Мама с бабушкой, детьми  и  узлом
бегут к маленькому грузовику.  Полная  пожилая  женщина  уступает
бабушке место в кабине.  Нужно очень спешить,  отходит  последний
поезд.  Фашисты  уже  рядом.  Грузовик   прыгает    по    ухабам.
Пронзительный вой! Первая бомба падает недалеко от машины. Мать с
детьми  выбираются  из  кузова  и  бегут  в  лес,  а  бабушка  не
успевает.  Вторая бомба попадает прямо в цель, и вместо грузовика
- огромная, обугленная яма.
     -- Бабушка! - кричит Оля.  Но мать хватает  её  и  Алёшку  и
бежит-бежит.  Куда же, Господи? Вокруг сплошной ад: вопли, стоны,
взрывы.
     Это справляет тризну сама Смерть.
     Всю дальнейшую жизнь девочку преследовал цветной кошмар.  Он
был как бы предупреждением  о  подходе  тяжёлого  недуга:  чёрный
дым, запах гари, взрывы  бомб,  красные  языки  пламени;  безумие
людей,   штурмующих    состав;    лицо    матери,    постаревшее,
перекошенное... . Она висит на подножке поезда, прижимая к  груди
маленького Алёшку, и кричит:  "Дочка!"  Очередной  взрыв.  Совсем
рядом ...  И  когда Оля приходит в себя,  -  поезда  нет;  вокруг
раненые и убитые, стоны, кровь, всклокоченная земля.

                       ---  ---  ---  ---

     Как  она  оказалась  в  Свердловске,  девочка  так   и    не
вспомнила: сплошной  чёрный  провал  в  целых  два  месяца,  пока
санитарный  поезд  с  тяжело  ранеными  бойцами,  подобравший  по
пути несколько больных и контуженных  ребятишек,  не  дополз   до
госпиталя в Свердловске.
     Когда вернулся разум, Оля толково  выспросила  о том, что же
с ней, с ними случилось.  И решила, что теперь ей  незачем  жить.
Она отказалась от еды и начала медленно угасать.  Не соблазнялась
даже на домашние пирожки и булочки, которые  приносил  старенький
хирург - Сергей Иванович  Иванов.  Временами  девочка  впадала  в
забытье, что стало теперь самым любимым её  состоянием:  мелькали
родные лица - отца, матери, бабули; вот, только  мордашка  Алёшки
почему-то не выплывала из тумана.
     Врачи не теряли надежду найти олиных родителей или  хотя  бы
знакомых.  Девочка перечисляла имена родных и даже их друзей,  но
свою фамилию никак не могла вспомнить. " Что-то очень тёплое",  -
говорила она,  и  лицо  её  светлело.  Сёстры  и нянечки начинали
наперебой  перечислять:  "Теплова,  Горячева,  Печкина,   Огнёва,
Солнцева, Тёпленькая," - но Оля упрямо качала  головой.  Осталось
последнее  средство:  медики  попытались  устроить   ребёнка    в
какую-нибудь семью, что было почти невозможным:  в  это  голодное
время и  своих-то  детей люди  не  могли  прокормить. И всё-таки,
повезло.  Но увидев женщину, предложившую стать новой мамой,  Оля
твёрдо сказала, что у неё есть своя живая мама  Надя,  и  никакой
другой не будет никогда.
     Значит, детдом, и однозначная невозможность выжить.
     Каждый вечер  после  смены  приходил  добряк  Иванов, снова
и снова придумывая сказки про то,  как  они  будут  искать  папу,
маму  и  маленького  брата:  напишут  в  газету,  пошлют   олину
фотографию в журналы,  и  мама  обязательно  найдётся.  И всегда
натыкался на взрослый взгляд  огромных синих глаз и скептическую
усмешку слишком много повидавшего человека трёх с небольшим  лет.
И  всё-таки,  ему  одному  удавалось  уговорить  девочку  выпить
полстакана молока или погрызть печенье.
     Однажды доктор пришёл  с  немолодой  некрасивой  женщиной  в
чёрном платке, и шепнув Оле: "Это тётя  Маша,"  -  удалился.  Та,
тяжело вздохнув, опустилась на стул рядом, улыбнулась так  хорошо
и сказала.
     -- Ну, и страшная же ты.  Одни глаза остались,  да  нос.  Не
ешь, наверное, ничего?"
     -- Не ем, - прошептала девочка.
     -- А мама у тебя, наверняка, была красивой.
     -- Как ты догадалась?
     -- У тебя же глазищи, как два глубоких синих озера.
     -- Нет, - сказал ребёнок,  -  очень  жалко,  но  на  маму  я
совсем  непохожа.  Я  -  вылитый  отец.   Моя    мама,    Надежда
Александровна, - беленькая, сероглазая, кудрявая, высокая и такая
тоненькая.
     -- А кто она?
     -- Учила детишек музыке.
     И тут, в  первый  раз,  Оля  заплакала.  Она  рыдала  долго,
всхлипывая и кашляя.  Маша  её  не  утешала,  а  потом  задумчиво
проговорила.
     -- Какая  она  счастливая!  А  посмотри  на  меня:  Я  такая
некрасивая, толстая, какая-то вся тёмная, с  заплывшими  глазами,
и работаю уборщицей. Разве я могла бы быть твоей матерью?
     -- Никто не может, - сердито прошептала девочка.
     -- Абсолютно никто, - подтвердила Маша. - Такую  маму  никто
не заменит. Но ведь я могу стать твоим другом.
     -- А зачем? - спросила Оля.
     -- Понимаешь, - вздохнула Маша,  -  у  меня  до  войны  была
большая семья: муж Коля, отец с матерью, трое детей - Вера,  Надя
и маленький Ванюшка.  И вот, в то чёрное июньское  воскресенье  я
умчалась из дому рано утром  на ферму.  Корова  Беляночка  должна
была родить телёнка.  А в это время пришла  война,  нашу  деревню
разбомбили , и вся моя семья погибла.
     -- Все-все погибли? - переспросила Оля.
     -- Все, - охнула Маша. - И понимаешь, я не могу  одна. Я так
привыкла  разговаривать  с  моими  родными,  кормить  их,  поить,
учить.  Просто с ума схожу от одиночества. Мне плохо одной,  тебе
плохо, давай попробуем пожить вместе.  Будем, просто, друзьями, и
быть может, нам станет чуть-чуть полегче.  А если  не  получится,
переберёшься опять в госпиталь.  Только никогда не  называй  меня
"мамой".  Твоя мама жива, и мы её найдём.  Перво-наперво, знаешь,
что сделаем?  Повесим  на  стене  большой  лист  бумаги  и  будем
записывать все тёплые фамилии.  В конце концов, угадаем  и отыщем
твоих родителей.
     -- А что будет с тобой тогда?
     --  Ну,  -  вздохнула  Маша,  -  я    поселюсь   где-нибудь
поблизости,  стану   ходить  к  вам  в  гости,  и     мы   будем
по-прежнему, друзьями. Ты знаешь, у меня ещё есть кот Мур, я его
подобрала, замерзающего, на улице и выходила.  Он  такой  добрый,
ласковый,  и  к  тому  же  дом  сторожит,  лучше  всякой  собаки.
Представляешь, пьяный сосед,  вломился ко мне, так Мур его всего
искусал и расцарапал. Тот теперь за километр мою комнату обходит.
     -- Я подумаю, - тихо вздохнув,  прошептала  Оля,  -  приходи
завтра вечером.
     -- Хорошо, только скажи на всякий случай, что ты  любишь из
еды? Ведь, если  соберёшься, нужно будет отпраздновать это  дело.
     -- Я люблю пирожки с капустой, сладкое молоко и  поджаренный
хлеб.  И ещё, конфеты... , всякие, - и засмущавшись,  -  немного
только , теперь ведь всё такое дорогое.
     -- Ничего, - улыбнулась Маша. - Капуста и мука  для  пирогов
у меня есть, хлеба тоже  достанем.  А  молоко  и  конфеты  я  уже
придумала, как раздобыть.  Дай я ещё измерю  твой  рост.  У  тебя
ведь никакой одежды, кроме летнего, нет, а сейчас - такие холода.
     Выскочив,  Маша  чуть    не    разбила    голову    Иванову,
подслушивающему под дверью.
     -- Миленький, дайте взаймы двадцать рублей.
     -- Не бойся, - улыбнулся доктор, - мы сейчас  все  скинемся,
кто сколько сможет.  И из одёжки завтра кое-что принесём:  платок
там,  валенки,  чулочки...    Только  бы  наша  "принцесса"   не
передумала.
     -- Не говорите с ней об этом.
     -- Ладно, - сказал Иванов, но пришлось.
     Когда он принёс вечернее молоко, Оля спросила.
     -- Как вы думаете, доктор, Маша - хорошая женщина?
     -- А тебе как показалось?
     -- По-моему, хорошая.
     -- Я тоже так думаю, но несчастливая.
     -- А вдруг, она передумает взять меня к себе?
     -- Нет,  -  твёрдо  заявил  Сергей  Иванович,  -  Маша    -
порядочная женщина, и запомни это слово.  Выпей молока,  А  то  у
тебя  не хватит сил добраться до  её  комнаты. И  знаешь,  я  всё
забываю тебе сказать, что живу с Машей в  одном  подъезде.  Будем
ходить друг к другу в гости.
     -- Это очень хорошо, - немного успокоилась малышка. - А  кот
у неё, и правда, есть?
     -- Да-а, не кот, а котище.  Думаю вы подружитесь. Ведь ты не
будешь таскать его за хвост?
     -- Нет, - серьёзно  произнесла  Оля.  -  Я  тоже  порядочная
женщина.
     Утром врачи и сёстры собрали девочке  маленькое  "приданое":
парочку  казённых  простыней и наволочек, немного  марли,  кусок
мыла, пачку ваты; принесли  из  дома  старые  валенки,  шапчонку,
выпросили у завхоза прогоревшую в одном месте телогрейку.  А Маша
подарила  скромное  платьице,  обменяв  его    у    соседей    на
своё обручальное кольцо.
     Ради  торжественного  события  она  освободила    для   себя
воскресенье, чтобы побыть с девочкой, и ещё дала самой себе слово
оценивать  свои  дальнейшие  поступки как  бы  глазами  настоящей
олиной матери, воспитанной культурной женщины, нежной  и  доброй.
Маша очень боялась, что у неё не получится  душевной  близости  с
таким необычным ребёнком,  но  неожиданно  помог  Мур.  Он  сразу
забрался к Оле на колени, замурлыкал, запел,  заулыбался;  и  они
так  и  уснули вместе,  крепко  обнявшись    и   постанывая    от
неожиданного счастья.
     С этого самого  дня  какая-то  пружина  разжалась  в  олиной
душе.  На  лице  стало  появляться  что-то,  слегка  напоминающее
улыбку, а потом прорезался и аппетит.  Теперь  она  с  одинаковым
удовольствием ела чёрствый  хлеб,  перловую  и  пшённую  кашу,  а
манка и молоко стали её любимыми кушаньями.  И  даже  тот  пустой
суп,  в который  Маша  вкладывала  вместе  с  жалкими  продуктами
столько выдумки и хитрости,  оказался  девочке  по  вкусу.  Да  и
врачи кое-что подбрасывали из госпитальной кухни; и  Маша немного
успокоилась:  если не думать о завтрашнем дне,  то  можно  как-то
перебиться .
     В это время она  бралась  за  любую  дополнительную  работу:
ходила  по  квартирам  мыть  полы  и  стирать  бельё,    дежурила
по-надобности в госпитале, сторожила склад в ночь  с  воскресенья
на понедельник, хотя страшно боялась бандитов,  расплодившихся  в
военное время, как грибы после дождя.
     Вечером,  поужинав,  они  отправлялись  к  стене,  где  были
развешаны отслужившие свой век  плакаты  из  Красного  уголка,  и
вспоминали  олину  фамилию,  записывая  все тёплые,   горячие   и
солнечные  -  на  оборотной  чистой  стороне.  Потом  их  сменили
зверушкины имена: Зайцева,  Зайчикова,  Котёночкина,  Птенчикова,
но Оля отрицательно покачивала головой.  Где-то после пятидесятой
фамилии Маша  застала малышку  за  неожиданным  занятием. Высунув
язык, она записывала на плакате: "Любимова".
     -- Как? - удивилась женщина. - Ты научилась писать?
     -- Но это так просто, -  пожала  плечами  Оля,  -  складывай
буковки , и всё получится.
     Маша вспомнила, как она  сама  училась  чтению,  и  ещё  раз
поразилась  чутью  Сергея  Ивановича,  всегда   считавшего    Олю
необыкновенным    ребёнком.    Подумав    вместе    с    Надеждой
Александровной, она записалась  в библиотеку, где взяла  стихи  и
сказки Пушкина, "Детство Никиты" Толстого и его сказки,  а  также
Агнию Барто.
     -- Сколько лет вашей дочке? - спросила библиотекарь.
     -- Шесть, - солгала Маша.
     -- Рановато, - удивилась та.
     -- Но девочка уже самостоятельно читает.
     -- Начните всё-таки с букваря, - посоветовала.
     Как-то вечером Маше пришло на ум ещё одно занятие.
     -- Давай попробуем  нарисовать по  памяти  твоих  -  маму  и
отца.
     -- А ты умеешь? - удивилась Оля.
     -- Не знаю, - честно призналась Маша. -  Рисовала  только  в
школе. Но давай попробуем. Расскажи мне поподробнее о маме.
     Оля рассказывала долго, а Маша, как  бы  в  забытьи,  водила
карандашом  по  обратной  стороне  плаката.  Штрих  за   штрихом:
большие грустные глаза; выпуклый лоб; брови,  удивлённо  поднятые
вверх; ямочка на подбородке; кудрявые пышные волосы,  родинка  на
правой щеке.  Кто водил её неумелой  рукой,  трудно  сказать,  но
Оля,  заглянув,  сказала:  "Тебе  удались  только  глаза,  лоб  и
родинка. Всё остальное не мамино."
     -- Ну, уже кое-что. Я боялась, что совсем ничего не выйдет.
     Оля вынула карандаш  из  машиной  руки  и  стала  поправлять
овал лица : "Вот, как-то так." Новоявленный "художник"  уловил  и
исправил.  Теперь нашлось место и для ямочки. Потом Мария  стёрла
брови и сказала: "Рисуй."  Девочка  долго  пыхтела,  но  осталась
собой довольна.  Весь следующий вечер создавались нос,  волосы  и
уши. И в конце концов получилось похоже.
     С лицом отца дело пошло веселее.  Маша усадила дочку (как же
ей хотелось произнести это слово вслух) перед собой и рисовала  с
натуры , несколько огрубляя и ужесточая черты.
     -- Да ты просто мастер на все руки, - улыбнулась  Оля.  -  А
теперь я попробую нарисовать тебя.
     Малышка корпела  три  вечера,  отрывая  Машу  от  дел.  Все
находили, что получилось  очень  похоже,  но  женщина  не  узнала
себя.  Подойдя  к  зеркалу,  она  долго  вглядывалась   в    своё
отражение, но так и не  смогла  понять,  как  изменилась  за  это
время. Вместо опустившейся грузной  и опухшей  женщины  с  чёрным
ликом Богородицы и мёртвыми глазами из  зеркала  глядела  на  неё
стройная, стремительная  красавица. Особенно  хороши  были  серые
слегка раскосые глаза, хотя и грустные, но уже живые,  с  чудными
искорками, которые появлялись,  когда  она  заглядывалась на свою
неожиданную, удивительную "дочь".
     Старая телогрейка вдруг оказалась  непомерно  большой.  Маша
убавила  её  в  талии,  перетянула  ремнём,  пришила    приличные
пуговицы  и  соорудила  меховой, кошачий, скорее всего,  воротник.
Мужчины оборачивались  ей  вслед,  а  быть  может,  и  им  обеим,
потому, что  Оля  тоже  потихоньку  оттаивала,  и  в  её  чудных
тёмно-голубых, а не чёрно-синих бездонных  глазах  проскальзывало
что-то, слабо напоминающее улыбку. Особенно, когда они  шептались
с Муром, делясь впечатлениями прошедшего дня.
     Но ночи для  обеих  оставались  беспощадными.  Сколько  раз,
мучаясь бессонницей,  Маша  думала:  "Ну,  почему  я  не  погибла
вместе с семьёй?" И всегда из темноты выплывали огромные  голубые
глаза, и она начинала плакать, забываясь в  жаркой  дрёме,  но  и
сквозь неё твердила: "Нет, смириться с такой  утратой невозможно,
немыслимо, Господи!"
     А Оля пронзительно кричала по ночам, зовя  отца  и  маму,  и
Маша  не  знала,  как  помочь.  Но  всё-таки  подходила,  гладила
маленькую головку, шепча что-то невразумительное, но тёплое.
     Так и жили. Всё бы ничего, если б не было ночей.
     Тут подоспела пора  идти  за  повторным  свидетельством  для
Оли,  жизненно  необходимым  для  получения  карточек.  Запрос  в
посёлок Светозарово ничего не дал. Ответили,  что  такого  больше
не существует.  И вот, после долгой бюрократической волокиты Маша
с    малышкой    предстали    перед    инспектором    по    делам
несовершеннолетних.
     -- Как твоё имя? - спросила усталая пожилая женщина.
     -- Оля.
     -- Фамилия?
     -- Она после контузии не помнит, - объяснила Маша.
     -- Имя и отчество отца?
     -- Виктор Степанович.
     -- Матери?
     -- Надежда Александровна.
     -- Должность отца?
     -- Он военный, танкист.
     -- Звание?
     -- Подполковник, - помогла Маша.
     -- Мать работала?
     -- Да, пианисткой.
     -- Ну, что ж, - тяжело вздохнула инспектор, - побудешь  пока
с фамилией Марии Ивановны  -  "Петровой".  А  как  найдутся  твои
родители, переменишь. Сколько тебе лет?
     -- Три с половиной.
     -- Месяц рождения?
     -- Двенадцатого июля.
     -- Смотрите-ка, помнит!
     -- А что  такое  консультация  юриста?  -  спросила  Оля.  И
увидев  изумлённые  глаза  женщины,  объяснила.  -  Ну,  вот,  тут
написано на стене.
     -- Девочке не может быть  три  с  половиной,  -  укоризненно
покачала головой инспектор,  -  она  для  своего  возраста  очень
развита. Ну-ка, почитай, - протянула она какой-то протокол.
     -- Слушали  дело  гражданки  Васильевой  ОП  о  передаче  её
дочери Васильевой НА в детский дом.  Какая-то галочка с ножкой  и
точка.  Как это так? - заявила  она  потом,  очень  удивлённо.  -
Разве при живой матери можно  отдавать  ребёнка  в  детский  дом?
Ведь это же безобразие!
     -- И я такого мнения, - вздохнула инспектор.  Пишу тебе пять
лет, и никаких разговоров.
     Маша сдалась, решив, что в её планы не  входит  ссориться  с
начальством.  В школу идти только через  три  года.  Сколько  ещё
воды  утечёт,  и  она  успеет  к  тому  времени  поправить  олино
здоровье; а может быть, и родители найдутся.
     И понеслась дальше её такая трудная, но  теперь  наполненная
смыслом жизнь.
     А потом случилось огромное несчастье, и если б только  одно.
Заведующий  складом,  Баранов,   -    скользкая,    изворотливая
личность,  уговорил  Машу  подежурить  в  ночь  с   субботы    на
воскресенье, посулив большие деньги.  Сидя в  тёмном,  освещённом
единственной  лампочкой  помещении,  она  дрожала   от    страха,
прислушиваясь  к  странным  звукам:  шуршали  тараканы,  возились
мыши, перебегая с одного  места  на  другое  и  стуча  маленькими
коготками. Душа уходила в пятки.
     Потом позвонил заведующий. "Ну, как?" - спросил он.
     -- Пока всё спокойно.
     -- Смотри в оба и не вздумай заснуть.
     -- Да что вы, я тут с ума схожу от  страха,  и  каждые  пять
минут бегаю проверять замки.
     В  час  ночи  кто-то  шумно  затопал  по  крыльцу,    потом
послышался сильный удар по главной двери,  и  в  склад  вломились
трое. Они не скрывали своих лиц,  но  Маше  был  известен  только
один из налётчиков - насмешливый и ловкий,  как  обезьяна, бандит
по прозвищу "Хан".  Никто не знал ни  его  настоящего  имени,  ни
фамилии.  Ходили слухи о сговоре атамана с  милицией  и  торговым
начальством.  Поэтому  Хану  всё  сходило  с  рук,    даже    два
убийства, совершённых, якобы, до войны, да ещё  несколько  других
молва приписывала ему в наше лихое время.
     Хан грубо залез к Маше за шиворот, вытянул ключи от  главной
кладовой и, не спеша,  как  у  себя  дома,  направился  к  нужной
двери.  Маша закричала, заголосила, но, получив сильный удар  под
дых и по голове, мгновенно затихла, падая  в  какую-то  чёрную  и
бездонную яму.
     Очнулась она оттого, что кто-то сильно  брызгал  в  её  лицо
водой.  Открыв глаза, она  в  ужасе  увидела,  как  из  тумана  в
каком-то странном  измерении,  всё  в  углах  и  трещинах,  стало
проявляться и приближаться к  ней  хищное  лицо  Хана.  "Жива,  -
сказал он, - стерва! Раскричалась тут,  раскудахталась."  "Сейчас
убьёт", - промелькнуло в её голове, и Маша снова впала в забытье.
     Окончательно пришла в себя она уже  утром.  В  комнате  было
уйма народа: милиция, заведующий, какие-то  незнакомые,  но  явно
важные персоны.  Несмотря на множество улик преступления, Баранов
разглагольствовал о том, что это сговор,  ведь  Петрова  осталась
жива, а бандиты всегда убивают свидетелей. К тому же, её  не  раз
видели с (каким-то?) "Ястребом".  Маша тихо, но  твёрдо  отрицала
всё подряд, и в конце концов от неё отстали,  потребовав  однако,
уплатить часть стоимости пропавшего.  Всего-навсего  три  тысячи
рублей.  Но таких денег она и в руках-то никогда не держала, да и
продать ей было нечего. Если бы  не  Оля, бедняга, скорее  всего,
тихо и мирно наложила бы на себя руки.  Но оставить  на  произвол
судьбы ребёнка  Маша  уже  не  могла.  Она  бросилась  по  разным
инстанциям, доказывая  везде  свою  невиновность,  но  ничего  не
помогло.  "Ну,  что ж,  -  решила  она,  -  придётся  теперь   ещё
научиться воровать."
     Распухшая от слёз, она вернулась домой, накормила и  уложила
Олю, и совсем без сил,  уставившись  в  одну  точку,  повздыхала,
поругала Богородицу, а потом окунулась в тревожную,  тошнотворную
дремоту. Но тут в дверь тихонько постучали.
     -- Кто? - глухим от страха голосом спросила Маша.
     -- Хан, - прозвучало за дверью, - открой!
     -- Господи! Наверное, добивать пришёл? -  прошептала  Мария.
Что ему ещё нужно от меня? И тут же подумала: "А как бы  на  моём
месте поступила Надежда Александровна? - И ответила самой себе. -
Конечно, не стала бы связываться."
     Но, вспомнив про деньги,  решила,  хотя  бы  перед  смертью,
высказать бандиту всё, что она думает о нём.  И приоткрыла дверь.
Хан резко вырвал  цепочку  своей  волосатой  обезьяньей  рукой  и
молниеносно проник в комнату.
     -- Дочка спит?
     -- Да.
     -- Это хорошо. Есть разговор.
     Он  скинул  свою  пушистую  шапку,  и  встряхнув  роскошными
кудрями с серебряными прожилками, хрипло произнёс.
     -- Выходи за меня замуж.
     Маша растерялась и опять обратилась к олиной матери.  Та  бы
по её представлениям, смерив  гневным  и  презрительным  взглядом
бандита с головы  до  ног,  сказала: " Вон  из  моего  дома!"  Но
посмотрев, как бы со стороны, на свою убогую конуру под лестницей,
прошептала совсем другое.
     -- Ну, выйду. А что будем делать дальше?
     -- То же самое.
     -- И сядем с тобой в тюрьму. А  Оля  опять останется сиротой.
Хан помолчал. Потом, запинаясь сказал.
     -- Я бы завязал, но так уже влип...  в  дерьмо.  Свои  убьют,
не простят.
     -- Шёл бы ты на фронт.
     -- Ох! Там мне одна дорога в штрафбат, и  скорая  встреча  с
"блондинкой при косе." Да - а, я  всё  понимаю.  Жаль  одно,  что
слишком поздно встретил тебя и твою обалденную Олю.
     -- А может быть, тебе уехать куда-нибудь?
     -- Это тоже однозначно - фронт и  штрафбат.  Свои  найдут  и
"помогут". А здесь - мохнатая лапа в милиции.
     -- Что? Много набедокурил?
     -- Да уж, никто не простит: ни Бог, ни мать.
     -- А твоя мать жива?
     -- Она-то жива, но я для неё мёртвый уже... три года как.
     -- Живи сам по себе, - вздохнула Маша. - Мир не  без  добрых
людей.  Я замуж больше не выйду.  Никогда.  У  меня  теперь  одна
забота - малышку поднять. - Подумала немного,  и  неожиданно  для
себя самой. - Спрямишь свою дорогу, тогда и приходи, поговорим.
     -- А мне  олины  "синии  озёра"  каждую  ночь  снятся.  -  И
помолчав. - Береги дочку.
     -- Только и живу для неё, - прошептала Мария.
     -- Знаю и уважаю за это.  Возьми три тысячи, а то пропадёшь.
Только расплачивайся по частям, как бы не догадались откуда.
     Потом Хан  вынул  из  кармана  четвертинку,  они  выпили  по
очереди из одной треснувшей рюмки, которую Маша вытащила  недавно
из мусора.  И посмотрев долгим взглядом на спящего ребёнка, Хан в
мгновение исчез.
     "Нет, Надежда не повела бы себя так.  Это же чудовище, а  не
человек,"  -  укоряла  себя  бедняга, потом  вдруг,    загрустила,
затомилась, завыла  тихонько по-бабьи,  и  хлопнув  ещё  одну  из
ханской бутылки, подумала: "Он, вроде бы не в меня влюбился, а  в
Олю.  Ох, нужно беречь девчонку, - промелькнуло в  её  совершенно
раздёрганном мозгу, -  а  я  её  одну  оставляю  по  ночам.  Всё,
отменяю ночные дежурства. Как-нибудь... "
     И она забылась дурным сном, в котором  мелькали  милиционеры
с мохнатыми лапами, бандиты и злобный Баранов.
     На следующий день, заплатив часть долга, Маша  уволилась  со
склада.
     Хан приходил ещё один раз, ночью.  Маша  не  спала. Чего  уж
скрывать, она ждала его.  И вот, случилось. Посидели,  помолчали,
потом поздний гость  сказал,  что  его  зовут  Яковом  ("Яша,"  -
попробовала Мария), Яковом Борисовичем, он из  Одессы,  еврей  по
отцу, ушедшему из семьи,  когда ребёнку было всего-то  семь  лет.
Там же жила до войны его мать - Яновская Вера Васильевна.  Сейчас
она эвакуирована в Новосибирск.
     Эта  информация  скользила  где-то  в  стороне  от  машиного
сознания,  как-то издалека, как бы во сне.
     -- Я попробую... в который  уж  раз,  -  усмехнулся  Хан,  -
начать всё снова.  Попробую только  из-за  вас,  хотя  это  может
стоить мне жизни. У тебя нет фотографии Оли?
     -- Нет, - расстроилась Маша, -  но  я  свожу  её  в  ателье.
Заходи через неделю.
     -- Ладно, - ответил Яков, но потемнело  его  лицо  и  жёстко
задвигались скулы.
     -- Вот, возьми, пусть ребёнок полакомится,  -  выставил  он
на  стол   банку  американской   консервированной   ветчины     и
заторопился: оставил записку с адресом матери,  поцеловал  спящую
Олю, обнял Машу и быстро выскользнул за дверь, как  будто  его  и
не бывало.  А бедная женщина ещё долго билась в  потоках  энергии
этого единственного объятия ...
     "Нет, Надежда не допустила бы такого, -  терзалась  Маша,  -
встретиться украдкой, ночью, и с  кем?  Со  злостным  бандитом  и
убийцей."
     А  вечером  следующего  дня  разнеслось  по  округе  мрачное
известие:  Хана  нашли  на  свалке,  с   проломленным    черепом,
изуродованного до неузнаваемости.  Поговаривали, что убили  свои,
дружки.
     Маша не успела даже погрустить по этому поводу, потому  что
возникли новые проблемы.  Заглянул  на  огонёк  Сергей  Иванович,
совсем больной, какой-то серый, с опустившимися вниз  "моржовыми"
усами , так и не опомнившийся после второй похоронки.
     -- Мария, - тихо прошептал он, - я скоро умру.
     -- Да что Вы, - затараторила она, - вам ещё жить и  жить,  и
добра вершить.
     И умолкла, представив себя Надеждой Александровной.
     -- Что случилось, Сергей Иванович? - спросила, потупившись.
     -- Был у Калинина, онколога.
     -- Да, я знаю его, - кивнула головой Маша.
     -- Мне осталось жить неделю-две, - и умолк.
     По дому давно ходили слухи, что у доктора нашли рак, но  его
потрясающая энергия и жизнелюбие позволяли не верить этому.
     -- Сначала был затронут кишечник, а теперь метастазы  уже  в
обоих лёгких. Отсюда этот противный кашель, - продолжил Иванов.
     -- Но ведь можно попробовать оперировать. Риск, но всё же.
     -- Нет, Машенька, лёгкие уже не оперируют.  Если их убрать,
то чем же я буду дышать?
      Всё в машиной душе сопротивлялось печальной информации, ей
хотелось заголосить, запричитать по-деревенски: "За что?  Почему?
Единственный родной человек." Но она удержалась.
     -- Маша, у меня к тебе большая просьба. - К твоей  большой и
такой чудесной душе.  Переезжай с Оленькой, пока я  жив,  в  нашу
квартиру.  Я  уже  договорился,  что  вас  пропишут  там. -  И...
помолчал, поглядел печально, - присмотри за Алевтиной.
     -- Господи, - затосковала  "большая  чудесная  душа". Только
этого мне ещё и не хватало. Выносить горшки за мерзкой, капризной
старухой, сжившей со света добрейшего доктора.
     Но Надежда Александровна  прикрикнула  на  неё:  "Помолчи  и
посмотри на него!" Маша вгляделась.  Смерть была уже здесь, рядом,
в этой крошечной каморке. Она таилась в чёрных глубоких тенях под
глазами  Сергея  Ивановича,  распласталась  синевой  по    тонким
трясущимся рукам и погасила лучистый блеск его таких мудрых глаз.
     -- Я всё сделаю, как Вы скажете, - прошептала.
     -- Ты знаешь, - продолжил доктор, -  она  неплохая  женщина,
умная и очень сильная.  Вижу, не веришь,  но  это, действительно,
так.  Мне даже временами  казалось, что она  способна  выдержать
больше, чем я.  Но эта вторая похоронка совсем её  доконала. Наш
младшенький, Митя, погиб.
     -- Да, я слышала и скорблю вместе с вами.
     -- Спасибо тебе, родная, - и помолчав,  покачав  раздумчиво
головой. - Она осталась совсем одна.  Ты знаешь, что  это  такое.
Человек не должен быть одиноким в своём одиночестве.  И  я  прошу
тебя разделить с ней и эту боль.  И ты увидишь, что  как  это  ни
странно,  вам обеим станет легче.
     И уже, закрыв  машину  дверь:  "Спасибо  тебе,  мой  любимый
человечек. Ты сама не знаешь, какая ты ... . Прости и прощай!"
     После  ухода  Сергея  Ивановича   Маша  вынула  образок   и,
опустившись на колени, долго  истово  молилась,  горько  плача  и
поругивая Бога и Пресвятую Богородицу.
     -- Нельзя же столько взваливать  на  одного,  -  возмущалась
она, не совсем понимая,  за  кого  просит:  за  себя,  за  Сергея
Ивановича, или за всю больную, истерзанную Родину.
     Через  несколько  дней  воскресным   утром   она    увидела,
как доктора вынесли на носилках  и увезли  в  госпиталь. Разбудив
Олю, Маша поведала  ей  почти  всё,  оставив  маленькую  капельку
надежды в детской  душе;  и  они  стали  собирать  вещи,  которых
оказалось до смешного  мало:  два  узелка  с  бельём,  плакаты  с
тёплыми фамилиями и "портреты" родителей. Да ещё одна живая  душа
- Мур.
     Дверь была открыта.  Алевтина Станиславновна не откликнулась
на  их  "здравствуйте", только тихонько постанывала, отвернувшись
к стене.  Не разбирая пожиток, Маша встала к  раковине,  перемыла
уйму  грязной  посуды,  выкинула  недельный  мусор,   перестирала
полотенца и кипу постельного белья.  Потом она  проверила  запасы
провизии.  Их  было  немного,  но  на  первое   время  хватит.  И
присоединив к ним свои жалкие мешочки, Мария принялась готовить.
     Старуха отказалась от еды и пила только чай  с  молоком.  На
следующий  день  Маша  поспешила  в  госпиталь.  Иванов  был  без
сознания, и к нему никого не пускали.  Придя домой,  она  сказала
Алевтине,  что  доктору  -  немного   полегче.    Та    в   ответ
неодобрительно хмыкнула.
     В  эту  ночь  Сергея  Ивановича  не  стало.  Жена  не  пошла
хоронить  его,  а  Маша  с  Олей,  несмотря  на  суровый   мороз,
присоединились к маленькой печальной процессии.  Многие хотели бы
отдать  последнюю  дань  прекрасному  доктору,  но  в   госпиталь
привезли раненых, и почти все врачи оказались при деле.
     Оля была на похоронах печальна и задумчива,  а  Маша,  забыв
про  Надежду  Александровну,  ревела  белугой.  Потом,  уже  дома
девочка спросила: "Маша, и теперь  уже  никогда  больше?"  "Я  не
знаю" - ответила  та, -  говорят,  что  есть   другая,  загробная
жизнь, и там  мы  все  встретимся  снова,  но  после  всего,  что
случилось в эту войну, я перестала в  неё  верить."  И  пришла  в
ужас  от  того,  что  наговорила.  Малышка  окаменела  у    окна.
"Господи, что же я наделала? - засуетилась бедная  женщина  и  в
который раз подумала, - ну, почему мне было так просто со своими
детишками : прикрикну, подзатыльник  отпущу,  поревут,  и  всё  в
порядке." А с Олей, в который  уже  раз,  она  попадала  впросак.
Маша собралась с духом и тихо  произнесла:  "Но  ведь  мы  любили
доктора, и всегда станем вспоминать о нём с благодарностю. А  это
значит, что он будет жить в наших сердцах и сердцах твоих  детей.
Ведь ты расскажешь им о Сергее Ивановиче?" "Да", - твёрдо  сказал
ребёнок и  заплакал.  И  опять  у  Маши  не  нашлось  слов.  Спас
положение кот, он подошёл, мурлыкая, к девочке, и  всё  тёрся  об
её ноги, пока не заставил взять себя на руки.  Оля долго сидела с
Муром, лаская его; потом Маша нашла  их  заснувшими  в обнимку на
диване, и не стала будить, только покрыла одеялом.
     Затем, пересилив себя, она пошла к старухе.  Та лежала лицом
к стене, но не спала. Маша села рядом, и не  зная,  нужно ли  это
делать, или нет, подробно  рассказала, что  Сергей Иванович  умер
тихо, во сне; перечислила всех, кто пришёл  на  похороны и  какие
слова сказали.  Алевтина молчала. Маша принесла ей чаю с молоком,
поправила сбившееся одеяло и  пошла  спать.  Назавтра  её  ожидал
огромный воз работы.
     Старая женщина молчала несколько дней, уже  хотели  вызывать
врачей, но однажды утром она поднялась, и громко сказав:  "Хватит
валять дурака,"- оделась, умылась и вышла к  завтраку  на  кухню.
Вид  у  неё,  однако,  был  страшноватый:  густые  седые   кудри
всклокочены, огромные тёмные глаза хищно оглядывали новые лица и
надолго  застыли,  встретившись  с  олиными  синими    "омутами".
Бабушка с аппетитом поела  "деликатеса"  -  манной  каши,  выпила
стакан желудёвого кофе с молоком  и  сказала  Маше:  "Ты  неважно
готовишь , очень пресно.  С сегодняшнего дня я сама  возьмусь  за
приготовление еды.  Смени, пожалуйста, если у тебя  есть  минута,
постельное  бельё.  А  ты,  -  это  уже  Оле,  -  иди  за  мной."
Удивительно,  но  совершенно  не  оробевший  ребёнок,    радостно
отправился за старухой.  Маша ещё разобрала конец длинной олиной
фразы: " ... знаешь, ты очень похожа на  мою  бабушку,  такая  же
добрая и умелая."
     Пока перестилалось бельё, старый и малый  вынули  из  комода
какие-то пакетики и свёрточки. С удовольствием прочитав  название
каждой  диковинки:  перец,  горчица,  корица,   семена    укропа,
кордамон  и  многое  другое,  Оля   чрезвычайно    удивила   этим
Алевтину. "Ну,  надо  же,  -  сказала,  -  читает,  и  даже   мои
каракули". Потом они о чём-то  поспорили, рассердились  друг  на
друга, а помирившись, отправились к пианино.
     -- Вот, - торжественно подняв крышку инструмента, -  заявила
неожиданная бабушка, - буду учить тебя музыке.
     -- Я так давно об этом мечтала, - прошептала Оля, - ведь моя
мама - пианистка, - и вдруг выдала, - она  играла  Баха,  Моцарта
и... как его... Бетховена."
     -- Господи, как она могла это запомнить? - удивилась Маша, а
девочка тем временем продолжила.
     -- Мама говорила, что у меня есть... этот...
     -- Слух. - помогла Алевтина. - Конечно, есть.  Вы так хорошо
распевали по вечерам в своей каморке.
     --  Откуда  она  знает?  -  удивилась  Маша,  решив,   что,
наверное, со слов Сергея Ивановича, и поспешила  на  свою, совсем
неинтересную работу.
     Вечером она поразилась ещё больше.  В кухне  было  прибрано.
На плите исходила тёплым духом кастрюля  с  чем-то  необыкновенно
вкусным;  на  сковородке  доспевали  лепёшки,  а  посреди   стола
красовалась маленькая баночка с малиновым (!) вареньем. Но это ещё
не всё.  В бывшей комнате  Сергея  Ивановича  висел  его  большой
портрет  в  траурной  рамке,  а  Алевтина  Станиславновна  и  Оля
расставляли в вазы  на  тумбочке  под  портретом  красивые  розы,
искусно сделанные из лоскутков шёлка и кусочков цветной  бумаги.
Вокруг валялись обрезки, нитки, какая-то ветошь.
     -- Это его любимые цветы, - торжественно произнесла Оля.
     За  обедом,  который  был,  действительно,  хорош,  помянули
Сергея Ивановича рюмочкой довоенного, но  не  потерявшего  своего
вкуса кагора, и сказали много тёплых слов.  Старая женщина  долго
вспоминала, каким блистательным хирургом и добрым  человеком  был
её муж.  А потом  попросту  закончила: "Теперь нужно  как-то жить
дальше.  И  даже  мне,  потому,  что  он  так  хотел".  И  долгим
спокойным взглядом посмотрела на Олю.
     Как  только  сошёл  снег,  женщины  этой   странной    семьи
отправились на кладбище.  Они долго  ехали  трамваем,  потом  шли
пешком.    Алевтина    Станиславновна    задыхалась    и    часто
останавливалась  отдохнуть,  но   всё-таки    смогла   и    очень
обрадовалась тому, что на могиле Сергея Ивановича  стоит  простая
гранитная плита с надписью: "Здесь покоится  замечательный хирург
С.И.Иванов", и даты рождения и смерти.
     -- Кто это сделал?" - охнула старуха, а Оля, погладив  плиту,
заплакала, тихо и умиротворённо. Женщины тоже зарыдали.
     Потом принялись  за  уборку,  отнесли  осыпавшиеся  веночки,
пригладили маленький холмик, положив на его  обнажённую  холодную
поверхность бумажные цветы и поговорив о  том,  что,  как  только
потеплеет, надо бы посадить ноготки или анютины глазки.
     -- А это что?  -  спросила  Оля,  потрогав  на  плите  Орден
Трудового Красного Знамени.
     -- Это орден, - сказала бабушка, у него их  много,  но  этот
самый главный.
     -- У моего папы тоже было  много  орденов,  но  не   таких.
Последний  -  Боевого  Красного  Знамени.  Его  вручал   какой-то
генерал,    важный,  толстый.   Басом:  "За   выдающиеся  заслуги
подполковнику Тихомирову Виктору Степановичу."
     -- Господи, - прошептала Маша, старуха застонала, а Оля  так
ничего и не поняла.
     -- Оленька, - вздохнула Алевтина,  -  ты  же  Тихомирова.  И
правда, такая тёплая  и  добрая фамилия.  Что может  быть  теплее
тихого мира в доме, в стране, на всей Земле? Как же мы  могли  не
догадаться! Сегодня  и напишем запрос в военные учереждения  и  в
область.  Не так уж много в стране подполковников  Тихомировых  с
Орденом Боевого Красного Знамени.
     -- Нет, - сказала Оля тихо. - Нужно искать маму. Отец погиб,
я  не вижу его: он не приходит ко мне ни во сне, ни наяву.
     Алевтина помолчала, а Маша опять задумалась: "Если бы  такое
ляпнула её Верка,  как  бы  она  расшумелась,  затопав  ногами  и
убедив весь мир и даже  себя  саму,  что  такого  не  может  быть
никогда и нигде.  Но эта девочка  постоянно  ставила  взрослых  в
тупик. И бабушка тоже молчала, ещё больше потемнев лицом.
     Долго и тяжело добирались  обратно, а  дома   прежде  всего
сели за письма.  Но никакие запросы не помогли. Светозарово  было
стёрто с  лица  земли.  Погибли  почти  все,  а  чудом  уцелевшие
рассеялись по бескрайним просторам России.  В  Москве  концов  не
обнаружилось, несмотря на четыреста  семей  Тихомировых.  Нередко
приходили  отписки. В Новосибирске, к  примеру, не  оказалось  ни
одного жителя с "тёплой" фамилией, но Маша решила не сдаваться  и
посылать ежемесячно по  одному  запросу  в  крупные  города.  Она
выпросила в том же  Красном  уголке  карту  Советского  Союза,  и
теперь Оля отмечала красным крестиком каждый опрошенный город,  и
как всё, с чем она сталкивалась, запоминала навеки.

                    ----  ----  ----  ----

     Конец зимы и весну Алевтина ежедневно занималась с  девочкой
музыкой.  Маша скоро поняла, что пропал прекрасный педагог.  Шутя
и играючи, она научила Олю, которую называла  только "внучкой", а
та и не возражала, - нотной грамоте. (Зато бедная Маша так  и  не
смогла  побороть  свой  страх  и  произнести  -  "дочка",  а  как
хотелось!)  Потом  старый  и  малый,  разучив  простые    детские
песенки,  начали  подбирать  мотивы  любимых    мелодий    олиных
родителей.  И только после бурных какофоний, игр и споров бабушка
приоткрыла  дверь  в  большую  музыку,  осторожно   введя    туда
совершенно потрясённую малышку.  Алевтина сначала  всегда  играла
сама,  затем  долго  шепталась  с  ребёнком,  пытаясь  перевести
музыкальные  образы  нашими  грубоватыми  для  этого  словами.  И
только потом играла Оля, вдохновенно купаясь  в  море  звуков,  и
уже понимая, что никаких слов не нужно. И лицо её светилось.
     Алевтина как-то сказала:  "Девочка  очень  музыкальна,  быть
может, талантлива, и её  нужно  отдавать  в  музыкальную  школу."
Маша  вздохнула,  (потому,  что   сразу    появившаяся    Надежда
Александровна, тоже утвердительно кивнула  головой)  и  спросила:
"Когда?"
     -- Через год. Вряд ли я проживу дольше, но  даже если  такая
беда случиться, - усмехнулась она,  -  то  уже  не  смогу  больше
ничего  дать  Оле;  такими  стремительными  шагами  она  движется
вперёд.  Ты всё разузнай, а потом я съезжу сама  познакомиться  с
учителями.
     -- Хорошо, - кивнула головой Маша.
     -- У тебя тоже хороший  слух,  -  продолжила  старуха.  -  Я
слышала, как ты напевала ночью на кухне.
     -- Да ну?
     -- Пой ей почаще песни, пой всё, что знаешь,  пойте  вместе.
Давайте, завтра и начнём, потренируемся перед днём рождения.
     И вот, как-то после ужина,  Маша  сказала:  "Не  уходите.  Я
буду мыть посуду, а  чтобы  не  было  скучно,  попою,  а  вы  мне
подпевайте, - и  она  затянула низким  нервным  голосом  то,  что
певала давным- давно в первой, ещё довоенной  жизни  её  заводная
свекровь. 
             Пришёл к Дуне миленький, миленький:
             "Перевезь меня, Дунюшка, сердце моё."
             В роще калина, в светлой всё видно,
                    Соловейки все поют,
                    Соловейки все поют!
     Старуха помолчала  и,  вздохнув,  сказала  кратко,  но  ёмко:
"Хорошо!" А Маша,  вынырнув  из  воспоминаний,  заплакала,  тихо,
споро, как летний дождик, что омыл землю и  её  раненую  душу,  и
умчался в другие дали вершить свои святые дела.  А перед  глазами
возник  маленький, Ванюшка, такой тёплый, пахучий и ласковый...
      -- Это будет наш  первый  номер,  -  торжественно  объявила
Алевтина, и я не стану портить его своим басом.  А второй -  хор.
Они долго спорили с Машей  и,  наконец,  решили,  -  пусть  будет
"Землянка".
     -- Третий номер - я одна,  -  гордо  заявила  бабушка,  -  с
романсом: "Утро туманное, утро сырое ... ( или  росистое?),  дали
осенние ...".  Совсем забыла, но  вспомню.  А  на загладочку  Оля
сыграет Чайковского!

                  ----  ----  ----  ----

     Мало-помалу, но пришло долгожданное лето, и  оказалось  оно,
хотя  и  коротким,  но  очень  тёплым.  Старый  и  малый    стали
спускаться вниз, во  дворик,  где  грелись  на  ласковом  солнце,
наблюдая  за  воробьями  и  бабочками;  и  на  глазах   хорошели,
особенно, Оля.  На её  прозрачном  личике  будто  кто-то  озорной
провёл нежно-розовой краской две полоски от ушей  к кончику  рта;
хотел  красить  дальше,  но  передумал,  потому  что  неожиданно
картина получилась великолепной.  Глаза заголубели,  засветились,
по- прежнему вгоняя в столбняк прохожих.  На фоне располневших на
кашах щёк уже не выглядел ни  смешным, ни  главным  на  её  лице
точёный носик. А бабушка почти справилась со своим  "непродыхом".
     Солнечным  июльским  утром  1942  года  Оля  проснулась   от
громкого разговора на кухне и очень удивилась.  Дело в  том,  что
Маша никогда не позволяла себе ссориться с  Алевтиной, даже когда
та была неправа.  А сейчас весьма громкий  разговор  шёл  о  днях
рождения: олином - двенадцатого и  Сергея  Ивановича  -  двадцать
первого, которые уже  решено  было  отметить  одновременно.  Маша
хотела отпраздновать событие в тихом "семейном" кругу, а  бабушка
требовала гостей.  Теперь, уже согласившись с оравою гостей, Маша
наотрез отказывалась позвать какую-то  Веру  Васильевну.  Старуха
громко кричала, что забывать  добрые дела  никому  не  дозволено,
Бог накажет и Сергей Иванович не простит.  Через  какое-то  время
бедняга, конечно, сдалась,  и  женщины,  совсем  уж  неинтересно,
стали обсуждать  список  покупок,  минимальных  для  грандиозного
события.
      Тут малышка снова стала погружаться в тёплый  сладкий  сон,
как всегда, увидев родной дом: солнечные блики,  запах  цветов  и
таинственные  глаза  красавицы  Надежды,  удивлённо    и    очень
внимательно глядящие на неё.
     -- Не молчи, хоть разок скажи что-нибудь,  или  улыбнись,  я
так люблю твою улыбку, - шептала девочка уже во сне. -  И  почему
мне не снятся папа и Алёшка?
     Но,  как  всегда,  лицо  матери  стало  медленно  удаляться,
отодвигаться,  пока  не  превратилось  в  маленькую  звёздочку  -
сияющую точку в необъятных просторах неба.
     -- Оля, мне с тобой нужно посоветоваться,  -  сказала  Маша,
когда бабуля ушла на улицу  погреться  на  солнышке.  -  Она  мне
совсем плешь ... , - и замолчала,  с  ужасом  подумав  о  Надежде
Александровне.
     -- Переела, - радостно завершила девочка.
     -- Заставляет  меня  поступить  на  работу  в  госпиталь  и
одновременно закончить курсы медсестёр.  Говорит,  что  я  хорошо
делаю уколы, и вообще...    работа   уборщицы  неблагодарная  во
всех отношениях.  И это значит, что  целых  полгода  мы  с  тобой
почти не будем видеться.
     Оля, помолчав немного, спросила.
     -- А как ты думаешь, она проживёт ещё эти полгода?
     -- Думаю, да, - брякнула Маша, но  сразу  поправилась.  -  И
год, и два, и больше.
     -- Нет, - покачала головой Оля,  -  ты  не  видела,  как  ей
плохо бывает после обеда, а иногда  по  ночам, она  вся  синеет и
задыхается.
     -- Алевтина ничего мне не говорила.
     -- Последи, чтобы у неё всегда был этот... натроглицерин.
     -- Нитроглицерин, - поправила Маша задумчиво, -  обязательно
прослежу.
     Назавтра Маша привела доктора Николая  Николаевича,  лучшего
госпитального  кардиолога.  Тот  долго  слушал  сердце   Алевтины
Станиславновны,  хмурился,  вздыхал,   и    прописав    множество
лекарств, уехал.  А позднее появилась "скорая  помощь"  -  кобыла
Буланая и увезла старуху на элекртрокардиограмму, о которой у Маши
с Олей были тогда самые смутные представления.
     Вернулась Алевтина весёлая,  с  толстой  пачкой  лекарств  и
списком, составленным Николаем Николаевичем, что,  как,  когда  и
поскольку принимать.
      Поздним   вечером того же  дня  Машу  вызвали  в  госпиталь:
опять прибыл  поезд  с  ранеными,  и  нехватало   персонала  для
дежурства с особо тяжёлыми. И тогда же, Николай Николаевич, серый
от усталости, сказал Маше, что дела  у  Алевтины  совсем  никуда;
она на ногах перенесла обширный инфаркт миокарда.
     -- У неё лопнуло сердце?
     -- Да не сердце, - поморщился доктор,  а  одна  из  жизненно
важных коронарных артерий.
     -- И что же теперь будет?
     -- Нужны уколы, покой, хорошая еда.  С первым ты  справишься,
а покой и хорошая еда нам в  этой  жизни  не  показаны.  Но  если
Алевтина станет синеть или задыхаться, нужно  срочно  делать  ещё
укол.
     -- Но она не будит меня, а я после всех  своих  работ  сплю,
как убитая.
     -- Дала мне слово, что теперь станет,  но  спать  тебе  тоже
необходимо. - И добавил. - А вообще, она мудрая старуха.  Мы тут
с ней вместе прикинули: бросай-ка эту стирку, уборку  и  переходи
к нам насовсем.  За полгода освоишь  все  детали,  а  главное  ты
делаешь уже не хуже, чем наша лучшая медсестра.  Это просто  твоё
призвание  -  вытягивать  раненых  с  того  света.  Дело  пойдёт,
станешь со временем хирургической сестрой.  Всё-таки,  постоянная
зарплата, надбавка за дежурства, какой-никакой, а паёк.  Но самое
главное, человеком себя почувствуешь.
     Маша тяжело  вздохнула.  От  учёбы  в  школе у неё  остались
безалаберные  и очень   странные  воспоминания.  Вечно  казалось,
что  всё,  что  им  давали  на  уроках,  ненужно  и  никогда  не
пригодиться в жизни доярки. А потом - роды три года подряд, уход
за ребятами, болезни, стирка, готовка, огород, тяжёлая  работа  -
совсем вытеснили последние крохи знаний; но тут, возникшая совсем
уж некстати, Надежда Александровна  рассердилась,  прикрикнув  на
неё, и Мария грустно сказала, что подумает.
     -- Чего ж ещё думать?! - возмутился доктор. - Мы к  себе  не
каждого встречного-поперечного зовём. Соглашайся  и не дури!
     Назавтра он повёл её к главному врачу,  крикуну  и  ругателю,
хирургу  Дмитрию  Михайловичу  Коробову,  которого  Маша  не  раз
видела в деле и поэтому чрезвычайно уважала.  Это  благодаря  его
жёсткой воли, решительности и  светлому  уму  поражения  "Дамы  с
косой" были в госпитале намного чаще, чем победы.
     -- Всё правильно, произнёс Главный,  тоже  видавший  Машу  в
деле, - Алевтина - неглупая баба, хоть и стерва.  И как ты только
с ней уживаешься?
     -- Хорошо, - пожав плечами, сказала Маша.
     -- Не знаю, откуда они узнают про тебя,- продолжил  Коробов,
-  но как только разложат их по палатам,  сразу  просят  нянечку
Петрову.  О тебе уже легенды сложены,  а  ты  всё  улицу  метёшь.
Значит, так, завтра же в восемь  ноль-ноль  приходи  на  работу,
месяц  будешь  санитаркой,  а потом  медсестрой.  "Скелет"  тебя
за месяц - другой обучит,  хотя ты уже многое умеешь: и уколы, и
клизмы, и  перевязки,  и  прочее.  Но  вот  с  лекарствами  надо
разобраться, как следует.  Анна Ивановна будет заниматься с тобой
и Тамарой по вечерам: с семнадцати до девятнадцати  ежедневно,  а
потом - домой.
     Маша тяжело вздохнула, но Надежда, весь день  не  покидавшая
её, улыбнулась и сказала: "Молодец!"
     "Скелет" была известной дамой в госпитале.  Так  же,  как  и
многие другие, она осталось одна-одинёшенька в первые дни  войны.
Беда высушила Анну, стёрла все краски с  лица,  огрубила  душу  и
сердце.  Она  дымила  и  ругалась,  как  ломовой  извозчик,    но
"хозяйство" держала в идеальном порядке.
     -- Если уж ты  ужилась  с  Алевтиной, -  усмехнулся  Дмитрий
Михайлович, проследив за быстро меняющимися выражениями  машиного
лица, то никакой "Скелет" тебе не страшен.
     Алевтина  радовалась,  как  ребёнок,  и  устроила  маленький
сабантуйчик по поводу новой  работы.  Маша  сердилась,  повторяя,
что они живут  не  по  средствам,  а  старуха  довольно  ворчала,
приговаривая : "Ничего, вывернемся, дедушка Мороз  опять прислал
нам перевод." Маша совсем расстроилась,  почернела,  но  встретив
гневный взгляд Станиславновны,  умолкла.  Оля  так  ничего  и  не
поняла: "Какой дед Мороз, какой перевод?"  Она  лежала  в  тёплой
кровати и представляла, как Маша, в белом  халате  и  платочке  с
красным  крестиком,  спасает  от  страшной  костистой  старухи  -
Смерти её  папу,  который  назло всем  оказывается  живым, только
раненым.  И тут эту светлую картину  вытеснил  тихий  скандал  на
кухне.
     Маша, свистящим шёпотом, скороговоркой...
     -- Я не буду брать у неё деньги.  Меня это унижает,  неужели
вы не понимаете?  Надежда  Александровна   никогда - никогда   не
сделала бы такого.  И я не стану. Лучше по ночам мыть лестницы, а
днём мести тротуары.
     -- Нет, вы только посмотрите на неё,  -  шумела  старуха.  -
Откуда мы такие гордые? У вас что, в деревне, все такие?
     -- Всякие у нас  были,  -  прошептала  Маша,  -  но  это  не
означает, что я буду подличать и сидеть у кого-то на шее.
     --  Да  кто  о  тебе  говорит,  Машенька,  -  вдруг  ласково
проговорила Алевтина. - И мне, и Оленьке тебя, просто, Бог послал.
Считай, что два добрых дела ты уже совершила, и не два,  а  целых
три . И сколько их ещё будет!
     -- Нет-нет, - испугалась Маша.  Я и думать  не  хочу  ни  об
этом человеке, ни о том, жив он или умер, ни о его  матери,  тем
более.  И  если  уж  так,  действительно,  необходимо,    давайте
пригласим её отдельно. Не нужно вместе с врачами.
     -- Сергей Иванович лечил её, - перебила старуха.
     -- Ну, мало ли кого он лечил!
     -- А вот представь себе такое.  Не дай Бог,  конечно,  но  с
тобой случилась беда: тяжёлая болезнь, или  тебе  грозит  тюрьма,
или ты идёшь в разведку на  фронте.  И  вероятность  погибнуть  -
огромна.  А у тебя есть средства, и ты  просишь  самого  близкого
человека (мать, отца, друга) помочь встать  на  ноги  ребёнку.  И
что же, они, по-твоему, откажутся?  Ты  никогда  не  думала,  что
твой Ванюшка, быть может, тоже жив, и его растят  чужие  люди.  И
ты не будешь им благодарна?
     Маша заплакала: "Но у меня  ничего-ничего  не  было  с  этим
человеком."
     -- У тебя не было, а у него было.  Любовь опалила, а  вдруг,
единственная в жизни?
     -- Он, вроде, и не меня полюбил, а  Олю, -  сердито  сказала
усталая Мария.
     Старуха тяжело вздохнула.
     -- Вот ведь, не могу ничего дурного сказать.  Умная  у  тебя
голова, и женщина ты порядочная, а дура.  Даже, если та глупость,
которую ты сейчас произнесла - правда.  Ну и что такого! Значит,
Оля  была  в  его  жизни  единственным  солнечным  лучиком.  -  И
помолчав. - А ты  уверена, что его, действительно нет в живых?
     -- Не знаю, - задумалась Маша, -  говорили,  что  невозможно
было узнать, так изуродовали ... тело.  Может быть, мать в курсе?
     -- Ну, ладно, - сказала Алевтина. - С этим  покончено.  Беру
грех на себя.  Но Олю нужно вытягивать. Много ли ты наработаешь в
госпитале?  Но,- резким жестом руки остановив пытавшуюся вступить
Машу, - человеком себя почувствуешь.  Теперь тебя многие  узнают,
как прекрасного работника, и мужа себе ещё найдёшь, хорошего.
     Оля мало что поняла из   этого  разговора. Какие-то  деньги,
присылаемые неизвестно кем, кто-то  её  полюбил.  Ну,  и  что ж,
полюбила ведь она Сергея Ивановича.  И были бы у неё деньги,  всё
бы отдала, только бы он поправился.  И даже, если бы Мур заболел,
или кто-нибудь его украл - тоже. Успокоившись  и  покрепче  обняв
тёплого друга, она забылась.
     А ночью ей приснился некто неизвестный, но как будто  бы  со
знакомым лицом.  В пушистой  меховой  шапке,  высокий,  тонкий  и
очень складный, с огромными блестящими глазами.  Вот  он медленно
наклоняется и целует её в лоб.  Сон был настолько  реальным,  что
Оля побоялась рассказать о нём Маше, решив, а вдруг это  было  на
самом деле; и почему-то стало тревожно и  страшновато, хотя  мама
всегда говорила, что добрых людей на земле больше,  чем  злых.  И
запуталась: какая  мама,  настоящая,  или  Маша?  Потом,  подумав,
вдруг поняла, что  обе  женщины,  несмотря  на  огромную  внешнюю
несхожесь и уготованную  им  судьбу,  внутренне  оказались  очень
близкими.
     День  рождения  прошёл,  как  в  сказке.  Прибыли:  Николай
Николаевич, "Скелет", машина подруга - медсестра  Тамара, хирург
Родионов  Георгий  Павлович  и  соседка  -    Мария    Борисовна,
работающая в  лаборатории  госпиталя.  Печально  помянули  Сергея
Ивановича, потом выпили за Олю.  И тут оказалось, что все  пришли
с подарками. "Ник-Ник" принёс  две  огромные  груши. Как они  ему
достались, неизвестно. "Скелет" подарила куколку,  такую  славную,
Тамара  -  плитку  шоколада,  а  Георгий  Павлович   -    забавно
разлинованную тетрадь.  "Нотная  бумага",  -  сказала  бабуля,  -
Оленька запишет здесь свои первые произведения.
     Но  самый  желанный  подарок  оказался  в    пакете    Марии
Борисовны. Это был летний сарафанчик тёмно-синего цвета, как  раз
в тон олиных глазищ, и весь  в  белых  горошинках.  Малышка,  не
скрывая своего счастья, сразу переоделась в этот королевский,  по
тому времени, наряд.
     А  потом  начался  концерт,  о  котором   ещё    долго-долго
вспоминали. И, действительно, он удался. Оля только удивилась: "А
почему же все плакали?"
     -- Это - высшая похвала, - объяснила Алевтина.
     Медики упросили "артистов" повторить концерт для раненых. И
пришлось Маше снова возвращаться к песням, надрывающим  её  душу,
потому что когда-то давным- давно, на другой планете и в  прошлом
веке они пелись тёмными зимними вечерами  для  Ванюшки,  а  малыш
всегда  требовал:  "Ещё."  И  тут  просили  раненые  и  врачи,  и
невозможно было отказаться.
     А теперь ещё эти старые песни вызывали новую боль по умершей
в январе сорок третьего года бабушке Алевтине.
     Сколько раз летом и  осенью  страшного  сорок  второго  Маша
радовалась, что их такая  неожиданная  семья  живёт  достойно   и
дружно.  Сама она успевала и на работе, и по хозяйству.  Алевтина
много  читала  Оле,  занималась  с  ней  музыкой,  не  переставая
удивляться разносторонним способностям девочки.
     Но  всё  хорошее  быстро  кончается.  И  вот,  ушла  от  них
навсегда бабуля, и рядом с могилой Сергея Ивановича появился  ещё
один маленький печальный холмик. Как убивалась Маша и винила себя
за  то,  что  не  справилась,  не  вытянула  родного  человека из
обычного вроде бы припадка, который вдруг повторился, и всё ...
     -- Ты знаешь, что сказала мне бабушка за несколько  дней  до
смерти, - вспомнила Оля, -  что  этот  год  она  прожила   только
благодаря нам: тебе и мне.  И это время было для неё   счастливым.
Разве такое бывает?
     -- Ещё как, - ответила Маша, -  мать  и  бабушка  из  могилы
встанут, если надо будет, - и испугалась.
     Но Оля, как будто не заметив, продолжила.
     -- Она оставила мне задание  по  музыке  на  три  месяца,  а
потом велела найти преподавателя.
     "Как же я смогу одна?" - с ужасом подумала  Маша.  Госпиталь
съедал  у  неё  теперь  две  трети  суток.  Но  куда    денешься,
справилась.
     А потом случилась ещё одна беда.  Дело в том, что в школу по
новым правилам стали принимать с семи лет.  В конце июля   пришёл
вызов, и пришлось пятилетнюю девочку  отдавать  в  первый  класс.
Маша ещё надеялась, что малышку не примут, но  учителя  удивились
олиным  знаниям  и  записали  её  в  класс  известного  в  районе
педагога Ирины Сергеевны Корнеевой.
     На те самые деньги, что бедняга  сто  раз  обещала  себе  не
тратить,  они  купили  тёмное  платьице,  башмаки  и   коричневую
ленточку;  и  первого  сентября,    совсем    не    торжественно,
отправились в школу.  Оле понравилась учительница, но  не учение.
     -- Маша, я никогда не слушаю объяснений, я всё это  знаю,  и
мне  очень скучно, - страдала малышка.
     -- А как у тебя с отметками?
     -- Одни пятёрки.  Но мне так  тоскливо.  И  ребята  какие-то
глупенькие: даже букв и цифр не знают.
     "Спасибо  Алевтине,  она  столько  знаний  передала  Оле", -
подумала Мария и в который раз пожалела, что та умерла.
     -- Учительница сказала, что  завтра  вечером  зайдёт  к  нам
домой.
     -- Неужто набедокурила?
     -- Вроде бы, нет.
     Ирина  Сергеевна  появилась  сразу    после    запыхавшегося
родителя, едва успевшего после  дежурства.  Оля  уже  приготовила
чай, выставила  на  блюдечке  несколько  кусочков  сахара  и  два
печенья, которыми её угостила  соседка.  Алевтина  Станиславновна
научила девочку, что нужно всегда чем-нибудь, хотя бы просто чаем
угостить пришедших к тебе добрых людей.
     Прежде  всего,  учительница  попросила  Олю   поиграть    на
пианино,  та  охотно  откликнулась  и  даже  попела,    Почему-то
загрустив,  Ирина  Сергеевна  спросила:  "А  кто  нарисовал  этот
портрет?"
     -- Я, - сказала Оля, - но Маша немного подсказывала.
     -- А кто это -  Маша?
     -- Моя мама, - улыбнулась девочка.
     Маша,  впервые  услышав  это  тёплое  слово,    обрадовалась
безмерно и даже раскраснелась.  И здесь, кстати,  пришла  соседка,
чьё печенье они  уже  уничтожили, попросить  Олю  посидеть  с  её
малышкой, которую за жуткий бас весь подъезд уважительно  называл
по фамилии - Ковригиной.
     И только тогда учительница начала серьёзный разговор.
     -- Оля - необыкновенная девочка, - произнесла  она  тихо,  -
очень развитая и удивительно способная.  Она могла бы учиться уже
в  третьем  классе. Сегодня  я  проэкзаменовала  её. Малыш  знает
таблицу умножения, а диктант для третьего класса был написан  без
ошибок.  Даже знаки препинания расставлены верно. Читает девочка,
как взрослая, а теперь я ещё узнаю, что она  прекрасно  рисует  и
играет.  Конечно,  будет  очень  трудно,  но  думаю,  что   смогу
перевести её во второй класс.
     -- Но ей всего пять лет, - прошептала Маша.
     -- Как... пять?
     -- Оля  приёмная  дочь,  -  только  не  говорите  об    этом,
пожалуйста, никому.
     --  Отец  был  военным,  танкистом,  служил   на    границе,
участвовал в первых боях и, скорее всего,  погиб.  Бабушку  убило
на глазах у девочки, а  мать  под  бомбами  в  последнюю  секунду
вскочила с малышом в уходящий поезд, а Оля не успела.  Метрики  у
неё, естественно, отсутствовали.  Выдали новые, посчитав, что  ей
не менее пяти; она тогда уже читала, считала и разговаривала, как
взрослая.
     -- А как у вас?... - начала учительница.
     -- У меня ещё хуже, всех родных поубивало.
     -- Боже мой! - вздохнула Ирина  Сергеевна,  а  потом.  -  Ей
нечего делать в первом классе, она будет деградировать.
     Маша не раз слышала это слово от  врачей,  всегда  с  ужасом
наблюдая, как деградируют солдатики после  ранений  в  голову,  и
очень испугавшись, всё-таки возразила.
     -- Но ей необходимо привыкнуть к коллективу.
     -- Зачем? - жёстко спросила учительница. - Я ещё  могла  это
принять, если бы коллектив был хороший.
     -- А у вас какой?
     -- У   нас  обычный,  то-есть  ужасный.  Он  может   сломать
маленького человека, особенно талантливого.  Девочке уже завидуют
и скоро начнут её травить.
     -- Но нам всё-равно жить в  этой  стране,  поэтому  придётся
привыкать, - усмехнулась Маша.
     -- Нет, - сказала Ирина Сергеевна. -  Это  преступление.  Вы
сами обязаны создать для неё хороший добрый коллектив.
     В какой раз Маша пожалела, что нет с ними Алевтины,  которая
только тем и занималась, что окружала ребёнка прекрасными людьми.
     -- Думаю, вот что нужно сделать, -  продолжила  учительница
хорошо  поставленным  голосом.  -  Мне  доверяют  в  школе,  и  я
выставлю  ей  оценки  за  год:  "пятёрки"  по  всем  предметам  и
"четвёрку"  по физкультуре,  потому  что  пока  она,  вообще, не
проводится; нет условий и педагога.  А вы продолжайте воспитывать
её так же замечательно, как делали это до сих пор.
     -- Но я в госпитале с утра до вечера.
     -- Берите её с собой.
     Маша вздохнула, вспомнив, сколько раз ей за это попадало  от
Дмитрия Михайловича, но промолчала. А потом попросила.
     -- Вы не могли бы мне помочь с учителем  музыки?  Месяца  на
на три нас ещё хватит, а дальше?  Нужно идти дальше.
     -- Попробую, -  пообещала та,  -  но ведь это  будет  стоить
каких-никаких, а денег.
     -- За всё в жизни приходится платить,- "философски" заключила
Маша.
     Оля с  огромной  радостью  согласилась  не  посещать  школу,
попросив  у  Ирины  Сергеевны  учебники  для  второго  класса   и
пообещав  проштудировать  их  за   долгую    зиму.    Учительница
составила,  кроме  того,  список  художественной  литературы,  но
оказалось, что всё уже прочтено.
     Ирина  Сергеевна  выполнила  своё  обещание  и  очень  скоро
повела  Олю  и  Машу к учителю музыки: "Не  удивляйтесь,  что  он
совсем ещё молодой, но очень талантливый, и живёт  почти рядом  с
вами."
     Дверь  открыл  высокий  светловолосый  юноша   с    большими
голубыми глазами под пушистыми, почти белыми бровями.
     -- Александр Берг, -  представился  он,  -  студент  первого
курса консерватории.
     После того, как были сказаны все  необходимые  слова,  Маша,
узнав,  что  занятие  продлится  сорок  пять   минут,    радостно
бросилась по магазинам  отоварить  карточки,  а  Ирина  Сергеевна
поглядела, послушала и, отогрев немного душу, тоже ушла.
     -- Ну, что  ж,  садись  к  инструменту, - сказал  мальчик. -
Разрешаю  называть  меня  Сашей.  А  ты,  знаю-знаю уже, -  Ольга
Викторовна.
     -- Ага, - улыбнулась Оля, -  не станешь  возражать,  если  я
буду обращаться к тебе: "Александр."
     -- Валяй и изобрази, что  знаешь и умеешь.
     Оля  с  удовольствием  заиграла.  Через  час  (Маша  немного
задержалась) Саша сказал: "На сегодня хватит, заметил только  две
ошибки, но экспрессии маловато."
     -- Три, - поправила Оля, - а за  экспрессию  бабушка  всегда
меня поругивала.
     -- Но тебе, просто, не хватило руки.
     -- Ну да.  Какой у тебя хороший инструмент! А у меня -  три
ноты врут, из-за этого всё портится, и я так расстраиваюсь.
     -- Я зайду, как-нибудь, поправлю.
     Саша дал малышке пьесу и велел освоить её за неделю.
     -- Ну, как тебе учитель? - спросила Маша.
     -- Ещё не поняла, - ответила Оля. - По-моему, ему  не  очень
интересно со мной.
     Маша улыбнулась.
     В следующий раз Саша, пообещал Марии, что сам проводит Олю и
заодно  поправит  инструмент.    А    потом,    выслушав    пьесу,
неопределённо хмыкнул и сказал ворчливо.
     -- Некогда мне здесь с тобой возиться, садись рядом, и будем
разбирать вместе Моцарта.  Это моё зачётное задание, и я  обязан
сдать его на "отлично".
     -- Почему? - спросила Оля.
     -- Потому, что тогда я получу стипендию, а без неё я  просто
помираю от голода.
     -- Давай, только я буду много спрашивать.
     -- Валяй.
     Они сели рядом и стали разбираться.  Это оказалось  сложным,
но таким интересным занятием. Отработав кусок, Саша играл, а Оля,
внимательно следившая,  забрасывала  его  вопросами.  Потом  Саша
играл снова  и  спрашивал  малышку,  что  она  почувствовала. Оля
наворачивала фейерверк идей, Саша  яростно  ругался,  называя  её
"воображалой и нахалкой", Оля  смела  не  соглашаться,  доказывая
своё понимание, и  они очень  веселились. Затем  Саша  менторским
голосом вызывал Олю "к доске",   та  старалась  изо  всех  сил. А
напоследок, они уже вместе, пытались уловить мысли и  настроение
великого композитора.
     Часа через два юноша взял её за руку  и  повёл  домой. Можно
сказать, что это было их первое свидание.  Там,  быстро  настроив
инструмент Ивановых, он  посадил  за  него  Олю, и сказал: "Ну-ка
повтори  то, что мы сегодня выучили." И девочка сыграла.
     -- Ну и ну, - радостно шепнул мальчик  на  ухо  Маше,  уходя
домой.
     -- Ты  знаешь,  -  грустно  сообщила  Оля,  -  он,  бедняга,
голодает без стипендии.
     -- Ну, что же ты не  сказала  раньше.  У  нас  тарелка  супа
осталась.
     -- Я не была уверена, что это ему понравиться.
     На  следующем  занятии  Оля спросила  Сашу:  "А  ты  что  ли
совсем один?"
     -- Нет, - грустно ответил тот, - у меня есть отец, но ему  в
данной ситуации не повезло. Он немец.
     -- Ох, - вздохнула Оля.
     -- Вот- вот, и моя мама нашла  другого,  теперь  у  них  своя
дочка. А мне стало жалко отца, и я остался с ним.
     -- Бедолага,- покачал головой малыш, и сообразив, -  так  ты
тоже немного немец.
     -- Ну, да.
     Оля передёрнулась.
     -- Ольга Викторовна, - серьёзно  проговорил  мальчик.  -  Не
бывает плохих народов, есть только плохие вожди  и  правительства.
Среди немцев было и есть много светлых  людей.  Бах  и  Бетховен,
кстати, тоже немцы. Слышала о таких?
     -- Ага.
     -- И воюем мы не  с  немцами,  а  с  фашистами.  Улавливаешь
разницу .
     -- Да, бабушка мне объясняла.
     -- Твоей  Алевтине  Станиславновне,  вообще, памятник  нужно
поставить. Понимаешь почему?
     -- Конечно, ведь она меня очень любила.
     Саша усмехнулся.
     Через месяц Оля почувствовала: с  юношей  что-то  произошло.
Плохое.
     -- Ты что такой хмурый? - спросила она.
     -- Неприятности  навалились,  придётся   съехать   с    этой
квартиры.  Тётка моя, любимая "добрая душа",  оплачивала  её,  но
вчера она умерла.  А это значит, что я не смогу много заниматься.
В консерватории нам выделяют инструмент только по часу в день.
     Девочка задумалась, а потом серьёзно предложила.
     -- Пойдём-ка жить к нам.  Какое-никакое  пианино,  но всё же,
есть.  И мама не так будет бояться  за  меня.  Платить  нам  тоже
ничего не надо. Станешь меня за бесплатно учить.
     -- Будешь бесплатно учить, - машинально поправил Саша.
     -- Соглашайся, люди должны помогать друг другу. На то они  и
люди.
     -- Но надо же поговорить с Марией Ивановной.
     -- Мама всё поймёт, - сказал  этот  взрослый  ребёнок,  -  и
вдруг, сообразив, - а где же будет жить твой отец?
     -- Голубчик, у него тоже другая семья.
     -- Ох, - расстроилась Оля, - значит ты не с  отцом  остался,
а гуляешь, как кошка у Киплинга, сам по себе.
     -- Вроде того.
     Маша, действительно, не возражала.  Саша ей  нравился,  хотя
она и считала его чудаком,  соседи  по  подъезду  тоже  не  очень
расстроились.  В квартире рядом целыми днями никого  не  было,  в
другой - Ковригина орала, куда там пианино, а  старухи на  первом
этаже оказались глуховатыми.  Правда, в их  бывшей  комнатке  под
лестницей поселилась какая-то пьянь, но музыка его не раздражала.
     Успехи у обоих  музыкантов  росли,  как  на  дрожжах,  да  и
машины нервы немного успокоились. И помчалась жизнь дальше.
     Однажды Саша вернулся домой не один,  а  с  милой  белокурой
Алей, дочкой ректора  консерватории.  Маше  девушка  понравилась:
держалась  уверенно,  говорила  разумно,  но  вот,   правда,   не
заметила, что допустила несколько бестактностей.
     Гостям, как всегда, обрадовались, заварили чай и выложили на
бабушкину вазочку несколько сухариков.  И тут Аля, вынув из сумки
пакет, высыпала из него с полкилограмма шоколадных  "мишек".  Это
так  не  гармонировало  с  сухарями,  но  девушка  не    заметила
неловкости положения.  Разлили чай,  и вдруг  Оля  отказалась  от
своих  любимых  конфет,  очень  удивив  этим  всех.  Один    Саша
догадался, в чём дело, и хмыкнул.
     -- Какой у вас старый инструмент, - заметила Аля.
     -- Не старый, а старинный,  и  звук  у  него  прекрасный,  -
вступился Саша, - и в доказательство сыграл что - то   весёлое  и
озорное;  и  сам  он  этим  вечером  был  оживлённым   и    очень
счастливым.
     -- Вы знаете,  Мария  Ивановна,  -  произнесла  торжественно
Аля, - Саша у нас самый талантливый  человек  на  курсе,  а  папа
говорит: "И в консерватории."
     -- Ты тоже отлично учишься, - застеснялся юноша.
     -- Ну, что я? Папа говорит: "Мне ещё расти и расти до тебя."
     -- А как Оля у нас славно играет! -  перевёл  Саша  разговор
на более приятную для него тему. - Поиграй, малыш.
     Но девочка надулась и решительно отказалась.  Это  было так
непохоже на неё, что Маша, очень удивившись, задумалась.
     Тут девушка заторопилась домой, и Саша пошёл  её  провожать,
а когда вернулся, Ольга серьёзно заявила  ему: "Надо поговорить."
     -- О чём? - спросил Саша.
     -- Об этой ... , о твоей ....  Думаешь, ты ей нравишься?  Не
перебивай! Ничего подобного! Она любит ... дай сказать! Не  тебя,
а твои способности.  И если у вас на курсе  появится  кто-нибудь,
чуть-чуть талантливее, она тотчас же тебя бросит.
     Оля упорно не называла девушку по имени.
     -- Ты ошибаешься, дружок, -  мягко сказал Саша. - Она добрая
отзывчивая и очень сердечная девочка.
     Девочка хмыкнула, поведя носом, ну, точь в точь, Алевтина, и
так же гордо удалилась.
     А  вечером   в    субботу,    когда    "музыканты"    дружно
разбирали какой-то сложный кусок из Моцарта,  появилась  странная
гостья,  которая  впоследствии  часто  снилась  девочке.  Вся   в
чёрном,  высокая,  не  по  годам  стройная  женщина  с    суровым
неулыбчивым лицом, испещрённым морщинами.  Большой  чёрный  пучок
роскошных волос непроизвольно  оттягивал  её  голову  назад,  что
придавало ей горделивый и даже слегка надменный вид.
     -- Меня зовут Вера Васильевна, - представилась она, - а  ты,
значит, Оля. Могу ли я видеть твою маму?
     -- Она на дежурстве, но совсем скоро должна придти.
     -- Разреши мне подождать здесь.
     -- Конечно, - ответила девочка и  пошла  ставить  чайник  на
плиту.
     Женщина  сидела  молча, но  своими  пронзительными  чёрными
глазами быстро ощупала  комнату,  пианино  и  Сашу.  Юноша   ей ,
почему-то, не понравился.
     Вскоре    примчалась    Маша,    весёлая,        энергичная,
разрумянившаяся  на  морозе,  и  сразу  сникла,    увидев    Веру
Васильевну.  Женщины удалились в маленькую комнату и долго там  о
чём-то  беседовали. Чайник  совсем  выкипел,  Оля   расстроилась,
однако гостья твёрдо отказалась от чаепития и  надолго  исчезла;
но девочка не раз ещё  вспоминала, поёживаясь,  её  взгляды:  та,
просто, пожирала глазами Олю, Александра и, особенно, Машу.
     После ухода Веры Васильевны у бедной  женщины  всё  валилось
из рук. "Господи, - молилась она, - зачем ты  взял  Алевтину?  Не
с кем поговорить, не с кем посоветоваться. - В голове  мелькнуло:
Быть может, с Олей?" - но она отбросила эту мысль.- С Надеждой?"
- но та, почему-то, на этот раз не откликнулась.
     И  Маша  решилась  приоткрыть  душу  подполковнику   Алексею
Ильичу Говорову, которому два дня тому назад  Дмитрий  Михайлович
отрезал ступню и приказал Петровой ухаживать за ним всю неделю  в
дневную смену и трижды по ночам.
     -- Говоров - настоящий человек, - сказал  Главный  (  а  он
редко ошибался в людях), - и его нужно вытащить. - И  добавил.  -
Это  приказ. Поняла?
     Решение  успокоило  её:  она  занялась  ужином,    и    даже
наткнувшись в ящике стола на коробку конфет, к  удивлению  своему
не расстроилась, тотчас угостив Олю, Сашу  и  соседку  с  орущей,
как  всегда, дочкой.  Потом  подумала:  "Отнесу-ка   парочку    и
подполковнику.  Когда ещё родственники к нему приедут, и, вообще,
живы ли они в этой-то мясорубке?"
     Алексей  Ильич  сам  заговорил  с  Машей,  рассказав,    что
они разбежались с женой ёщё до войны, и теперь он не  знает,  где
Нина и сын; и что не может простить себя  за  это:  "  Боже  мой,
из-за   какой  ничтожной  малости,   особенно,   если  глядеть из
сегодня".
     Потом спросил: "А как у вас?"
     Маша сперва с трудом,  а  потом  с  облегчением  перечислила
все свои бесконечные несчастья, рассказала и  об  единственной  и
такой огромной радости - голубоглазой Оленьке:  "Вот  поправитесь
и приходите к нам в гости. Я покажу Вам это чудо."
     И, наконец,  заикаясь  и   глупея   под   внимательным    и
заинтересованным взглядом мужчины, она поведала о странном  своём
знакомстве с Ханом, о суровой его матушке, и  об  этих  проклятых
деньгах, без которых не обойтись,  а  гордость  не  велит  брать.
Закончив  свой  сумбурный  монолог,  она,  наконец-то,   решилась
посмотреть  на  Говорова,  и  встретившись  с  добрым  понимающим
взглядом , вдруг успокоилась,  улыбнувшись  немного  смущённо.  А
тот спокойно сказал: "Бери,  благодари  и  ни  о  чём  не  думай.
И откуда у тебя эти загибы? У женщины душа, быть  может,  немного
отогреется. А надо будет, в своё время, поможешь и этой, как её,-
Вере Васильевне."
     Уже  поздней   ночью,  когда  раненый,  наконец   уснул,  в
машиной голове вдруг всплыла одна фраза Яновской,  не  совсем  ей
понятная,  но  сразу  запомнившаяся:  "Жизнь,  Мария  Ивановна, -
страшная штука и не всегда понятная.  Вот, я очень люблю и всегда
любила Якова, хотя никогда не могла простить его.  И не смогу.  И
он это знает."
     "Он это знает, он это знает, он знает," - стучало  у  неё  в
голове. - Может быть, мать что- нибудь слышала о нём?  А если  он
жив? И я, ненормальная, ничего не спросила!"
     Хотела написать письмо, но так и не  смогла  себя заставить.
И пошлёпал год дальше.  Всё бы ничего, но зима выдалась долгой  и
слишком суровой, даже в марте термометр  опускался  до  тридцати-
сорока градусов ниже нуля.  Так хорошо, что Оле не надо ходить  в
школу, да та  ползимы и не работала.
     А пришла долгожданная весна, и начались  пустые  хлопоты.  В
школе сменился директор, и кто-то из учителей  поспешил  сообщить
ему про Олю  и  решение  Ирины  Сергеевны;  и  тот,  не  вникнув,
настоял  на  сдаче  экзаменов  за  первый  класс.  Звали   нового
директора   Петром  Павловичем  (с  первого  же  дня  -  "Палыч",
несомненно).  На фронте ему оторвало руку почти по плечо, вот  он
и оказался нестроевым, а кроме своей  военной службы  ничего и не
умел.  Правда, пилил-строгал когда-то неплохо, но и это  ремесло
с такой-то рукой теперь не  могло  его  прокормить.  Вот  его  и
направили в школу. Мужчина, всё-таки.
     Учительница второго класса "Б", Антонина  Викторовна, больше
всех  шумевшая  по  поводу  нарушения  правил,  сама    составила
варианты   контрольных  по  русскому  языку  и    арифметике    и
выбрала текст для чтения.  Требования были откровенно завышенными,
и ни один ученик  первого класса не справился бы с ними, но Ирина
Сергеевна не взволновалась, она  верила  в  Олю.  Маша,  как  все
родители, не  сомкнула  глаз  перед  экзаменом,  а  малышку  даже
позабавило это  неожиданное  действие.  Знала  бы  она,  чем  оно
обернётся.
     Через  полтора  часа  комиссия  (Ирина  Сергеевна,   Антонина
Викторовна и Палыч)  стали проверять  результаты, и те  оказались
прекрасными. Предложенный текст также  был  прочтён  быстро  и  с
выражением.
     -- Но рисование! - загудела Антонина Викторовна.
     -- Ну, пусть что-нибудь сотворит, - сказал  директор сердито,
ему это всё уже надоело, - ёлочку или грибок.
     -- Нет, - заявила Антонина,  -  пусть  рисует  с  натуры,  к
примеру,  вот  эту  скульптуру (на  плоской  плитке  под   мрамор
"красовался" маленький глобус).
     Учителя снова покинули кабинет директора. Рисунок был   готов
за  семь минут.
     -- Ну уж эти зануды, - засмеялся Палыч, - Ску - ульпту-ура.
Нарисуй-ка лучше меня.
     -- Пожалуйста, - вздохнула Оля, - только Вы не дёргайтесь.
     Высунув  язык,  она корпела минут двадцать. Директор  был  в
полном восторге.  На портрете он получился очень похожим,  только
чуть-чуть  моложе.   Экспроприировав  рисунок,   Палыч   радостно
повесил его на стенку.  Антонина канючила ещё про  физкультуру  и
пение, но директор  был  неумолим,  твёрдо  сказав,  что  девочка
подготовлена полностью. "Она ещё прекрасно играет  на  пианино  и
поёт", - подлила масла в огонь Ирина Сергеевна.
     И тут Палычу ударила в голову шальная мысль.
     -- А ты смогла бы сдать экстерном за второй класс?
     -- Думаю, что да, -  произнесла  Оля,  скорчив  гримаску,  -
только очень писать хочется.
     Палыч захохотал и повёл малышку в туалет.
     -- Ты, наверное, проголодалась? - догадался он.
     -- Ужасно!
     -- Пошли в буфет.
     Директор  купил  девочке  булочку,  бутерброд   с   чем-то,
отдалённо напоминающим сыр, и стакан сладкого чая.
     -- Вот, спасибо, а то у меня голова уже закружилась. Совсем.
Теперь снова могу на экзамен.
     Антонина  Викторовна,  тогда  ещё  не  решившаяся  перечить
директору, принесла контрольные, составленные в  РОНО,  подсунув,
конечно, вариант по-закавыристее.  Всё опять  повторилось  снова.
Потом, совсем успокоившись,  Оля  рассказала  комиссии  несколько
стихотворений, спела "Вихри враждебные".  Палыч весело  подпевал,
а затем торжественно заявил, что ученица Петрова  сдала  экзамены
и за второй класс; но больше никакого экстерната, и осенью нужно
приходить в третий.
     Так шестилетняя девочка начала в сентябре  1944 года учиться
в третьем классе, и его, увы, вела Антонина Викторовна.  Маша ещё
попыталась перевести дочку к другому учителю, но тут "нашла  коса
на камень", и директор отступил.
     К  этому  времени  его  уже  успели  привести   к  " общему
знаменателю", а теперь то же самое нужно было проделать  с  Олей.
За что боролись, на то и напоролись.  Первого сентября  печальный
ребёнок, возвратившись из школы,  проплакал  два  часа:  "Скучно,
неинтересно, Антонина цепляется по мелочам.  То ручку неправильно
держу, то не так сижу, не тем способом решаю."   Едва успокоили.
     А вскоре пришёл Саша из консерватории, бледный и  какой- то
взъерошенный.  Сев за стол, долго помешивал  суп,  потом  облизав
ложку, понёс тарелку к раковине.
     -- Давай, рассказывай! - не выдержала Маша.
     Юноша покряхтел и выпалил.
     -- Отца арестовали, как "врага народа".
     -- Когда? - выдыхнула Маша.
     -- Вчера. Я не знал.
     -- За что?
     -- Не сказали.
     -- Господи, беда-то какая, - ужаснулась.
     -- Мне велели публично отказаться от отца.
     -- И ты?
     -- Естественно, нет.
     -- А они? - Мария уже дрожала, предчувствуя.
     -- Сказали, что сегодня вечером - комсомольское собрание.  -
Выгонят из комсомола и консерватории.
     -- И что-же дальше? - уже всё понимая, страдала женщина.
     -- Дальше - армия.  Бросьте переживать. Не я  первый,  не  я
последний. Защищать страну тоже кому-то нужно.
     --  Но  ты  же  лучший  студент  на   курсе  и,  вообще,    в
консерватории. А, что Аля?
     -- Её почему-то не было сегодня на занятиях.
     -- Заболела?
     -- Нет, малыш, пожалуй, была права.
     И отправился на судилище.
     Маша едва сдержалась, что  бы  не  заголосить,  но  всё-таки
смогла удержаться, даже без помощи  Надежды  Александровны.  Саше
бы это не помогло.
     -- Сволочи! - обругала  она  всех  подонков  и  помчалась  к
Ирине Сергеевне.
     Та всё уже знала.
     -- Ничего не поделаешь, -  вздохнула  она,  а  потом.  -  Вы
знаете Маша, я хорошо знакома с сашиным  отцом.  Чистый  человек,
добрый и на редкость талантливый. Не угодил какой-нибудь  бездари.
Так легко в наше суровое время свести счёты.  Но мы ещё поборемся
за него,- и без перехода, - Машенька, берегите Олю!
     Дома малышка  захлёбывалась  слезами.  Саша,  вернувшийся  с
собрания,   отобрал  ей  десяток   музыкальных  вещиц   и,  криво
улыбнувшись, сказал: "Чтобы к моему приезду всё выучила."
     -- Ты, всё-равно, самый лучший, -  плакала  Оля, - и  я тебя
никогда не разлюблю. Буду вечно ждать и ... молиться.
     А в маленькой головке стучало: "Что же твоя ,  отзывчивая  и
сердечная, молчит?"
     Саша, слушая её такой звенящий  голос  и  думая  о  том  же,
вдруг почувствовал: "Так всё и будет.  Такие не предают."  И  всё
уже понимая, но всё-таки  не  желая  принимать,  онемевшей  рукой
схватил трубку и позвонил Але. Подошла её мать.
     -- Саша, -  сказала  она,  -  дочка  тяжело  больна,  у  неё
приступ мигрени.
     -- Ну, на одну секунду, пожалуйста.
     -- Ты же умный человек, Саша, -  помолчав  прошептала  мать.
Ты ведь не хочешь испортить алину жизнь.  И я  очень  прошу  тебя
больше нам никогда... Никогда не звонить.
     -- Хорошо, - спокойно ответил  юноша  (как  далось  ему  это
спокойствие!?). -  Прощайте.
     Уже на следующий день Берга вызвали в военкомат  и отвели на
сборы три дня.
     Это страшное время прошло, как в жутком сне.  Все  старались
не плакать,  но  не  могли.  Маше,  что  обегала  все  барахолки,
всё-таки  удалось купить тёплые меховые рукавицы.
     -- Береги свои умные руки, - сказала она.
     -- А-а, - махнул Саша своей умной рукой. - Кому они  теперь
нужны, - и поцеловав Олю, шепнул ей  ласково  на ухо. -  Держись,
малыш, я вернусь, и мы, обязательно, поженимся.
     Вытерев  слёзы  и  прикрикнув  на  себя,  Мария  отправилась
провожать Сашу.  И тут с Оленькой стало плохо: температура  более
сорока градусов  и  страшная  слабость.  Соседка,  заглянувшая  к
девочке, напугалась до смерти и позвонила в госпиталь  Тамаре.

     А Оле снится сон,  и  снится  уже  не  в  первый  раз.  Как
обычно, он начинается с простенькой детской игры: чёт  -  нечёт,
загадка -  отгадка, попал в клеточку  классиков,  или  не  попал,
угадал - не угадал.
     Но, если не попала, если не угадала, то  кара  за  ошибку  -
непостижимая, несовместимая с маленьким детским промахом.  И  нет
возможности не играть.
     " Я попаду, конечно, попаду, - думает Оля, - раз, и  два,  -
всё в порядке. Но, ещё будет три."
     И "три" - всегда  мимо.  В  чёрную  дыру!  Смертельный  ужас
охватывает  ребёнка,  потому,  что  уже  известно  -  сегодняшняя
кара: "Навсегда не быть  на  Земле!"  Этот  набор  таких  обычных
слов:  "навсегда",  "не",  "быть",  "на",  "Земле",    -    вдруг
разрастается  до  небес,  устрашая,  подавляя;  и  звенит,    как
натянутая  до  бесконечности  струна. И, наконец,   когда    звон
становится невыносимым, струна  лопается,  А  Оля  отрывается  от
матери - Земли, от мамы,  и  быстро  поднимается  вертикально ...,
вверх в чёрный мрак космоса, слабо освещённый холодным призрачным
светом отвратительной Луны с её мёртвыми глазницами  кратеров.  А
Земля,  такая  тёплая, стремительно  удаляется,   становясь   всё
меньше, и, наконец, превращаясь  в  маленький  голубой  шарик  со
светлыми разводами облаков. Суровое лунное лицо, жутко  усмехаясь,
как бы повторяет приговор: "Никогда! Не быть! На Земле!"
     И это значит - никогда, никогда не видеть маму и Сашу.
     "Нет!"  -  кричит  Оля,  не  желая    смиряться    с    этим
бесчеловечным приговором, и вдруг видит перед  собой  напряжённое
тамарино лицо.
     Это она, всё бросив,  примчалась  на  госпитальной  "Скорой"
(уже  машине)  с  кучей  лекарств,  присмотрелась,   вникнув    в
обстановку, и поставила правильный диагноз:  нервное  потрясение.
Потом, вкатив малышке укол с успокоительным  и  жаропонижающим  и
вытащив её из кошмара, она  помчалась  назад,  где  прежде  всего
нарвалась  на  негодующего  Главного.  Безучастно  выслушав   его
крики, Тамара сказала.
     -- Дмитрий  Михайлович,  можете  выгнать  меня  с  работы  и
отдать под суд, но это - нечестно и  грешно.  Когда  кто-нибудь  в
госпитале загибается,  Вы  Машу  и  посреди  ночи  и  белого  дня
требуете.  И хоть раз она Вам отказала?  А  тут  у  Оли  -  сорок
градусов,  и  полный  отпад, а Вам бы  только  кричать...    -  И
заплакала.
     -- А где сама - то?
     -- Сашу в армию провожает.
     -- Ладно, - сказал главврач, - я  позвоню  Петровой  попозже.
Успокойся. И марш в третью палату! Бегом!

     А  Оля,  Слава  Богу,  засыпает.  Несколько  минут    такого
счастливого покоя, а потом опять этот подлый ехидный голос:  "Чёт
или нечёт?"
     Кошмар начинается снова.

     Целый месяц девочка не выходила  из  депрессии,  а  в  школу
пошла только после ноябрьских праздников, совсем  зимних  в  этом
году.  Маша не  переставала  удивляться,  сколько  хороших  людей
пыталось  им  помочь:  приходила   Ирина    Сергеевна,    подолгу
разговаривала  с  малышкой;  забегала  библиотекарь,   подкидывая
книги поинтереснее;  неоднократно  прилетала  Тамарка,  шумная  и
энергичная, всегда с подарком;  а  как-то  раз  появился  Николай
Николаевич послушать сердечко  и остался,   надо  сказать,  очень
недовольным.  Три  ночи,  когда  было  совсем  плохо,   помогала,
вызванная  телеграммой,  Вера  Васильевна.  Девочка    понемногу
привыкала к ней.  Оказалось, что Яновская - любительница  сказок:
она знала  их  великое  множество  и  с  удовольствием  делилась.
Дмитрий Михайлович выбил для Маши премию.  И что бы они  без  неё
делали?
     Писем от  Саши  не  было,  и  хотя  никто  не  ждал  быстрых
известий, всё-равно, волновались.  Оля на  всю  жизнь  запомнила,
что сказала  Вера  Васильевна:  "И  так  война  повыбила  столько
народу,  а  тут  ещё  свои,  зверюги,  своих  же  губят,  лучших,
талантливых." И малыш поняла, что и у  этой  женщины, совсем  уж
непонятно, в каком родстве она с Машей и с ней самой, тоже что-то
случилось, страшное,  что отпечаталось   на  лице  тёмной  тенью,
заморозило черты, включив запрет на улыбку;  и только, когда  она
смотрела на ребёнка, её глаза  чуть-чуть  оттаивали.
     Подумав немного,  Оля  решила,  что  пора  включать  и  Веру
Васильевну в  список  неродных  родных  человеков.  "Кроме  папы,
мамы, бабушки и брата, - мелькало в её мозгу  в  полубреду,  -  у
меня  есть ещё вторая мама Маша , почти родная бабушка  Алевтина
(да она умерла,  но  всё равно...  где-то там... думает, конечно,
обо мне),   и вот теперь  появилась  бабуля  Вера.   А   дедушка
Сергей Иванович,  он - совсем  родной. И  Саша.  Он  обязательно
вернётся, мы ещё немного поучимся играть на пианино , год-два ...
и поженимся.   Всё складывается совсем неплохо.  Вот  только  бы
одним глазком поглядеть на папу, маму и Алёшку. Братик, наверное,
уже ходит и говорит.  Пусть и им  на  жизненном  пути  встретятся
такие же хорошие люди, как и мне."
     Правда,  вот,  учительница  Антонина  Викторовна,  никак  не
вписывалась ни  в  когорту  хороших,  ни,  вообще,  людей.  Дикая
ненависть  овладела  этой  женщиной.  Она  была   готова    жизнь
положить, но доказать всем, что Оля - бездарь  и  выскочка.  Быть
может, это отчасти  происходило  оттого,  что  в  том  же  классе
училась её дочка Люба, девочка  средних  способностей,  но  очень
старательная и послушная.
     Что  только  ни  придумывала  Антонина  Викторовна:   хитрые
задачи, диктанты  повышенной  сложности,  ловушки  и  неожиданные
вопросы.  И хоть ты тресни, в классе всегда поднимались руки двух
девочек  (а  так  хотелось,  чтоб   одной):    Любы,    тщательно
подготовленной и проинструктированной,  и  выскочки  Петровой.  И
только, если приезжала комиссия  из  РОНО,  Антонине  приходилось
смиряться и спрашивать противную малявку, что и  тут  всё  знала,
очень  удивляя  представителей  народного  образования.  А,  вот,
отметки у девочки были всякие.  Чуть-чуть  не  тот  наклон  букв,
запятая, похожая на точку, и сразу,  с размаха,  с  восторгом  -
"тройка", и публичный  разнос.  Неспроста  и  соседкой  по  парте
оказалась  известная  хулиганка-  второгодница  Раиска,    всегда
готовая  попортить  жизнь  соседке  и  всему  свету,  не  знавшая
нормальной жизни с пелёнок.  И даже  их,  как  говорили,  однажды
ухитрился продать за  бутылку  водки сожитель  матери, пьяница  и
матершинник - дядя Никита.
     Раиса толкала Олю под  локоть  на  контрольных,  ставила  ей
кляксы, рвала тетради, а их  так  трудно  было  доставать.  Маша,
удивлённая плохими отметками,  просмотрела  олины  контрольные  и
всё поняла.
     -- Пригласи-ка Раиску к нам в гости, - сказала.
     -- Ну, вот ещё, такую хулиганку.  Мама, она не  знает  и  не
понимает ничего. Совсем ничего. И самое главное, не хочет  знать,
- возмутилась Оля.
     -- Пригласи, просто попить чаю.
     -- Послушай,   моя  мама  хочет  с  тобой  познакомиться,  -
сказала очень недовольная Оля  Раиске.  -  Пойдём  сегодня  после
уроков ко мне.
     Та насторожилась.
     -- Нет-нет, делать мне что ли нечего.
     -- Да не надолго, чайку попьём, поиграем на пианино.
     -- На чём? - удивилась девочка.
     -- На пианино.
     -- А что это такое?
     -- Вот, придёшь и посмотришь.
     -- А твоя мать меня за кляксы не прибьёт?
     -- Нет, она у меня добрая.
     -- Так уж и не лупит?
     -- Ни разу.
     -- А отец?
     -- Отец на фронте, и о нём ничего неизвестно.
     -- А он кто?
     -- Танкист.
     Раиса  клюнула  на  пианино,  почему-то  решив,   что    это
какая-нибудь собака со смешной кличкой.  Бегала же у них во дворе
бродяжка с нелепым и  непонятным  прозвищем  -  "Пальмира".  А  в
школе   музыкальный  час  бывал  только   в  том   случае,   если
заболевала Антонина (а здоровье  у  неё  было  отменное);  тогда
приходил дядя Вася - истопник, и малыши хором пели  под  гармошку
про ёлочку и пионеров.
     И вот, Оля и крупная, нескладная, какая - то  костистая  Рая
поднялись на второй этаж.  Дверь  открыла  Маша,  и  улыбнувшись,
заставила обеих вымыть руки; потом  сразу,  ничего  не  спрашивая
потащила на кухню, откуда так  чудесно  пахло, хотя всё было, как
всегда: щи, почти пустые, картошка, хлеб  и чай,  к  которому  по
половинке кусочка сахара.  Но Раиска  была  сражена,  потому  что
вкусно, и в красивых тарелках Алевтины,  и  с  её  же  маленькими
хитростями,  которыми  Маша  давно  овладела.  Дома-то,   вообще,
бросали кусок хлеба, или картофелину в шкуре,  да  ещё  всегда  с
криком и подзатыльниками.
     Потом Маша занялась мытьём посуды, хотя это было олино  дело,
а девочки пошли смотреть пианино, но по пути попался  Мур,  такой
пушистый, ласковый и певучий.
     -- Он у нас учёный и понимает человеческий язык, -  сообщила
Оля.
     -- Ну уж, ври больше, - не поверила Раиска.
     -- Смотри, Мур, иди-ка сюда.
     Кот вальяжно приблизился и сел на задние лапы.
     -- Подойди к Рае.
     Мур, неохотно, но приблизился.
     -- Поздоровайся с девочкой.
     Ласково потёршись о райкины ноги, кот  замурлыкал,  а  потом
вопросительно посмотрел на Олю. "Ну, что ещё придумаешь?" -  было
написано на его умной мордашке.
     -- А теперь, иди отсюда, - вроде бы серьёзно сказала Оля.
     Мур очень укоризненно покачал головой.
     -- Нет! Ни  за  что!  -  заорала  Раиса,  и  девочки  ещё  с
полчасика повозились с этим пушистым добряком.
     А после произошло знакомство.  С пианино. Малышка, приподняв
крышку инструмента, спросила.
     -- Ты какие песни знаешь?
     -- Ну, про  ёлочку,  И  ещё  это:  "Крутится,  вертится  шар
голубой; крутится, вертится над головой... "  -  довольно  верно
затянула Раиска любимую песню  дяди  Никиты,  с  его  же  угарной
лихостью .
     -- Ну-ка, ну-ка, ещё  разок,  -  попросила  Оля. - А теперь,
послушай.  И  она,  заиграв  на  пианино,  запела  своим   тонким
голоском, то же самое, но нежно и грустно.
     Раиска  окаменела.  Закончив  куплет,    малышка    сказала:
"Помогай, я не знаю слов,"  -  и  та  продолжила  второй  куплет.
Теперь  получилось совсем неплохо. Девочки спели про шар ещё раз,
потом Оля перепела домашний репертуар, а тут освободившаяся  Маша
тоже подключилась и завела своё, тягучее,  особенно  запавшее  на
душу озорнице.
     Когда  Оля  уже  хотела  закрыть  крышку,  Раиска  чуть   не
заплакала, попросив: "Можно и я попробую?"
     -- Давай.
     Девочка  потыкала  недомытым  пальцем  в  клавиши,   страшно
удивившись, что получилось, хотя и  безалаберное,  но  вышло;  и,
просто, забалдела от радости.
     -- Теперь, выучим уроки, - предложила Оля.
     -- Господи, зачем? - удивилась Райка. -  Мне  всё-равно  эта
стерва по всем предметам выставит "двойки".
     -- Ну,  что  ты?  -  возмутилась  малышка.  -  Неужели  тебе
хочется ещё целый год просидеть в третьем классе.
     -- Но я ничего не понимаю, - призналась девочка.
     -- Ничего, помогу.
     Через час, заглянувшая к девочкам, Маша  увидела  ,  что  те
старательно читают "Родную  речь".  И,  боже  ты  мой,  Рая  едва
складывала буквы в слова.  А  по  её  беленькой  головке  ползали
десятки насекомых.
     Немного  отогревшись  в  добром  доме,  соседка  по   парте,
естественно, в одночасье не изменилась, но Олю зауважала и больше
не  поддавалась  на  подначки  Антонины,  называя    учительницу
"заразой".  Ну, не Раиса, так другие.  Желающих  всегда  хватало.
Очень  уж  сильно  отличалась  девочка  от   одноклассниц,    что
невероятно раздражало и их, и родителей.  А учительница,  понимая
это, подливала в нужное время маслица в огонь.
     Задаёт вопрос: "Девочки, кто знает,  что  такое  Андромеда?"
Как  всегда, в классе поднимаются две руки.
     -- Люба, объясни!
     -- Это такое скопление звёзд в небе, туманное.
     -- Петрова, а ты зачем продолжаешь тянуть руку?  Ответ  Любы
абсолютно  правильный.  Или  ты  хочешь,  что  бы  тебя,    такую
всезнайку, обязательно, похвалили? Тебе во что  бы  то  ни  стало
нужно доказать, что ты лучше всех, - негодует учительница.
     -- Да нет же, Антонина Викторовна.  Просто, это слово  имеет
второе значение.
     -- Какое ещё значение? Это слово имеет единственное значение.
     -- И второе.  Андромеда -  это  имя  героини  мифов  Древней
Греции, дочери царя Эфиопии.  Она была отдана в  жертву  морскому
чудовищу, но красавицу спас Персей.
     Детям становится интересно.
     -- Ну, конечно же, - краснеет  учительница,  -  но  к  уроку
это... эти сказочки отношения не имеют, и нечего выскакивать.  Я
не успею  и рта открыть,  а у Петровой уже готов  ответ, - злится
она, наверное, её отец профессор?
     Все хохочут.
     -- Нет, - вдруг громко заявляет Раиса, -  её  отец  танкист,
"без вести пропавший."
     Этот сюжет запал в душу Антонины, и она решила  развить его
дальше, предложив через два дня  тему  для сочинения: "Мой отец".
     -- Напишите о своём отце всё самое  хорошее:  специальность,
есть ли награды, как он относится к вам.  И даже нехорошее.  Мало
ли что бывает  в  жизни:  может  быть, кого-нибудь  из  вас  отец
обижает, или много выпивает. И только правду, я проверю.
     Дети тоскливо заскрипели перьями.  Что   они знали  о  своих
отцах? У пятерых их, вообще, не было. Почти у всех остальных папы
служили на самой грязной на свете работе - войне,  конца  которой
не было видно.  Некоторые из них уже вернулись без рук или ног  и
беспробудно пили. И что хорошего дети видели от таких-то отцов.
     Раиска усмехнулась и наворотила своими ужасными  каракулями:
"Я не помню своего отца.  Он ушёл от нас, когда  мне  было  шесть
месяцов. А дядя никита - пьяница и падлец."
     -- "Никита" - с большой буквы, - подсказала,  заглянувшая  к
ней в тетрадь, Оля.
     -- Нет, с маленькой, я так нарочно написала.  Он хуже крысы.
И, всё одно, Антонина поставит "кол".
     Ну, а правдивая Оля ( кому только нужна  была  её  правда?),
закрыв глаза, вспомнила светлый дом, молодого  отца,  красивую  и
добрую мать и написала: "Я очень любила своего отца -  Тихомирова
Виктора Степановича. Он был высоким  и  очень  красивым. Особенно
нравились мне его серьёзные тёмно-голубые  глаза  и  высокий  лоб.
Отец   очень  любил  меня   и  маму.  Каждый  вечер   он  подолгу
разговаривал с нами, рассказывая о своей тяжёлой работе.
     Когда он приходил домой, солнце, как-будто бы, возвращалось
и грело вновь. Перед самой войной  отец  получил  Орден  Боевого
Красного Знамени.  Я помню, как его торжественно вручали в клубе,
и какие хорошие слова говорил о нём генерал.
     Папа со своей танковой частью принял бой уже  22  июня  1941
года.  А двадцать третьего посёлок разбомбили,  бабушка  погибла,
мы пытались эвакуироваться, но наш поезд тоже попал под бомбы.  И
нас разбросало по свету.  Теперь своего отца  я  вижу  только  во
сне. Так что без вести пропали скорее мы, а не отец."
     Вот уж Антонина порезвилась всласть. Похвалив за прекрасное
сочинение  Любу  и  обругав  Раиску,  она,   просто,    расцвела,
произнеся:  "А  теперь  послушайте  милую  сказочку.   У    нашей
гениальной Петровой отец-то, оказывается ... Ха -  ха  -  ха  ...
Тихомиров! И он такой же  ангелочек  с  крылышками,  как  и  сама
Петрова.  Но ведь он не твой отец. Вот дочка Тихомирова и  должна
им гордиться.  Тоже  мне,  танкист!  Принял  первый  бой!  (Дети,
естественно, смеются, а  почему  бы  и  нет?)  Потом  зачем-то  о
бабушке.  Бабушки в тему сочинения не входили! Ещё бы  о  дедушке
написала, или о прадедушке.  И Орден  Боевого  Красного  Знамени!
Ещё война не началась, а у него уже орден.  А  потом  он,  тю-тю,
этот папочка, и осталась только девочка - Петрова Оля."
     Класс опять дружно и радостно  смеётся.  Оля  сжала  зубы  и
молчит.  Ох, не нравится мне это молчание. И даже Рае не по себе.
Та шепчет: "Брось ты, не  расстраивайся. Я ей сегодня  все  окна
перебью!" И ведь перебила.
     Но у Оли  кончились  силы,  и  чтоб  не  заплакать,  девочка
встаёт,  и  не  забрав  портфеля,  выходит  из  класса.   Ребятам
становится не по себе, но Антонина  уже  не  может  удержаться  и
кричит ей вслед,  как  на  базаре:  "Знаем  мы  этих,  без  вести
пропавших!"
     Оля медленно  бредёт  домой,  повторяя  машины  заветы:  "Не
марайся, не обращай внимания, никого не бойся!" Но  нервы  её  не
слушаются, и малышка  тяжело  заболевает.  Поговорив  с  Раиской,
приходит  всё  понимающая  Ирина  Сергеевна,  приносит  портфель,
вздыхает, и ничем не может помочь, потому, что один  из  векторов
антонининого гнева направлен  и  на  неё.  Она  сама  теперь  под
угрозой увольнения.
     -- Держитесь, - говорит она Маше, - талант нестерпим  рядом,
и каждый стремится его изжить.
     Но  той не становится от этого легче.
     -- Держись, - это всё, что она  может  посоветовать  и  Оле.
Держись, как держалась до сих пор.  Вокруг нас - всякие люди,  но
ты ещё не раз докажешь им, что ни я, ни Саша, ни Сергей  Иванович
не ошиблись в тебе.  А на  отметки  не  обращай  внимания.  Лучше
посмотри, какие книги я для тебя "достала",  что  на  самом  деле
означает, - "продав свой любимый пуховой платок."
     И она начинает читать вслух про Тома Сойера, детей  капитана
Гранта, о  "Таинственном  острове",  ненавязчиво  показывая,  что
путь и этих светлых людей - героев великих книг - не  был  усыпан
розами.  А  позднее,  именно  она,  познакомит  Олю   с    "Двумя
капитанами", о которых ни она,  ни  даже  Раиска,  всё  это  тоже
осилившая потихоньку, ни мы с вами не забыли до сих пор.
     Возвратившись в ненавистную школу после болезни,  Оля  опять
попадает в переплёт.  Самая маленькая по росту в классе,  она  не
может  бегать  также  быстро  и  прыгать  в  высоту,   как    её
десятилетние  одноклассники. Но, вот, гимнастические  упражнения
получаются у малышки блестяще.  Поэтому учительница  физкультуры,
несмотря  на  происки  Антонины,  пожалев    девочку,  всё-таки,
собирается выставить ей за год  "тройку",  вместо  ожидаемой  уже
"двойки" и реальной возможности остаться из-за  этого  на  второй
год.
     И  тут  Антонина  допускает  непростительный,  с  её   точки
зрения, промах, за который ещё долго будет грызть  себя.  Дело  в
том,  что  неподалёку  от  Свердловска  в  маленьком   городишке,
получившие разрешение на  возвращение  в  Москву  эвакуированные,
дёшево распродавали свои вещи.  И  она  полетела,  как  ворон  на
падаль, забыв про все местные проблемы.
      А в школе - нежданная, незапланированная комиссия из ГОРОНО.
Но "шестёрки" не выдали: "Учительница  больна." Тогда  пригласили
Ирину Сергеевну, и началась обычная проверка.  И как  всегда,  на
совсем  не  сложные  вопросы   поднималась  только  одна  ручонка.
Члены  комиссии  заинтересовались  девочкой,  задали  покруче,  и
опять получили глубокие и оригинальные объяснения.  Вошли в  раж,
как когда-то директор, копнули ещё глубже, бурно  повосторгались,
написав в своём заключении, что Оля Петрова - одарённая  ученица,
глубоко знающая материал, и что учителям необходимо обратить  на
неё особое внимание.
     Как рвала и метала потом Антонина, ругая  свою  дочь,  Ирину
Сергеевну и выскочку Петрову, но что написано  пером,  тем  более
пером ГОРОНО ...
     Только глядя  на  буфет  и  поглаживая  кожаный  диван,  она
немного  успокаивалась,  но  не  сдалась и  вынесла  на  педсовет
вопрос: "О низкой физической подготовке Петровой и  невозможности,
в связи с этим, перевода её в  четвёртый  класс."  Сама  же  она,
после  отличных  результатов  контрольных  и  оценки    комиссии,
поставила  Оле "четвёрки" за год по всем предметам.
     Одурев от многочасовых  дурацких дебатов и  людской  тупости,
директор всё же решился вступиться за Олю, хотя  к  тому  времени
Антонина успела уже его  "подсидеть";  и  это  выступление  стало
последним хорошим делом Петра Павловича в школе, но  и  последним
гвоздём, вбитым в свой гроб.
     -- Время тяжёлое, - сказал он, - военное.  Дети не  доедают,
витаминов нет, жиров не хватает. Откуда же взяться  силам?  Будет
Петрова поменьше болеть и выправит отставание по физкультуре.
     Этот мужественный человек,  попадавший  на  фронте  в  такие
переделки и не боявшийся ни фашистов, ни самого чёрта,  панически
страшился Антонину, оплетавшую всех и всё вокруг своими  паучьими
сетями.  Он уже согласился с ней, что совершил  ошибку,  переведя
Олю в третьий класс, и уже получил за  это  выговор  из  РОНО;  и
давно решил про себя,  что  пойдёт  в  какую-нибудь  артель,  где
будут такие же простые мужики, что и он сам.  А воспитывать детей
- так трудно и непонятно, и совсем это не его стихия.
     Пётр Павлович ещё не знает, что муж  Антонины сфотографирует
его в последний день августа в " забегаловке",  где  он подсядет
к другу, такому же калеке-фронтовику,  и   "уговорит"   стаканчик
водки,   предложенный   своему,  "братишке",  узнавшему   по  чём
не один пуд лиха.  Он ещё увидит эту фотографию в РОНО и  прочтёт
антонинину   кляузу  и  последние   её  слова  про  подхалимов  и
любимчиков, которыми директор окружил себя и переводит из  класса
в класс,  хотя те совсем  не появляются в школе;  и  про  грязную
метлу, что должна немедленно  поработать в школе.
     Быть может, Антонина смогла бы доконать и Олю, но  тут  даже
злая судьба того времени , решив, что это  -  перебор,  отправила
её мужа, хоть и повыше, но подальше от Свердловска.

                    ---  ---  ---  ---

     Война, вот-вот, должна  кончиться,  а  поток  раненых    всё
продолжается, и работы у Маши невпроворот.  Она давно привыкла  к
длинным  госпитальным  коридорам,  навевающим    тоску,    стонам
раненых, тяжёлой смеси запахов мази Вишневского, иодоформа и  ...
Смерти.  Но, вот, сегодняшняя гибель  молодого  лейтенанта  после
ампутации ног совсем выбила её из колеи.
     Маша сидит в уголке сестринской комнаты и  плачет,  тихонько
подвывая и поругивая Судьбу.  И всё вспоминает, как  юноша  много
раз порывался сказать ей что-то, молил глазами, но  не  смог.  Не
хватило сил.  Чья-то твёрдая рука опускается на машино плечо. Это
молодой хирург - Сева Попов, помогавший  сегодня  в  операционной
Дмитрию Михайловичу.
     -- Надо посмотреть в его вещах, - говорит он, -  быть может,
найдётся   адрес  матери,  или  любимой  девушки.   И    написать.
Погляди-ка, что нашли у него в тумбочке. Не тебе ли  это  письмо?
Вот, - "Петровой М."
     -- Мало ли на свете Петровых, - отмахивается она, но  увидев
конверт, - вспыхивает, тотчас узнав  этот  размашистый,  кудрявый
почерк.  Дрожащими руками она открывает письмо  и  читает:  "Есть
один шанс из тысячи, что эта весточка дойдёт  до  тебя,  ведь  не
дошли десятки, но всё-таки рискую.  Любимая моя, я на  фронте,  в
разведке.  Был ранен, но обошлось. Бесконечно благодарю  тебя  за
то, что встретилась  на  моём  пути,  озарив  его  блеском  таких
прекрасных серых глаз. И появилась вера в то, что не все вокруг -
подонки;  вспыхнула  надежда  на  встречу;  и  расцвела   любовь,
всепоглощающая и бесконечная.
     Меня не убьют на этой войне.  Я это чувствую. Пока на  свете
есть Ты  и твоя дочка.
     Обнимаю тебя и так хочу поцеловать.
                                       Яков."
     Долго сидела Маша в пустой комнате.  У неё не было сомнений,
что письмо от Хана.  Но зато возникли тысячи страхов, жив  ли  он
теперь.  И  она  принялась  молить  того  самого  Бога,  которого
поругивала постоянно и, вот, сегодня опять, прося оставить  Яшу в
живых, или хотя бы послать на его зигзагообразный жизненный  путь
таких людей,  как  Сергей  Иванович,  Дмитрий  Михайлович,  Ирина
Сергеевна.  Потом она пошла в морг к лейтенанту,  долго  смотрела
на его успокоившееся лицо и опять плакала. "Что-то не везёт  нам.
Одна весточка из десятков,  и  та  дошла  вместе  со  смертью, а
бедняга  ведь  мог  рассказать  про  Яшу.  Хотя  бы   что-нибудь.
Написать или нет Вере Васильевне? Она и  так,  как  натянутая  до
последней степени  струна,"  -  бились  всякие  мысли  в  машиной
голове. Ещё немного  подумав,  она  решила:  "Не  буду!  Может  и
неживой уже.  Сколько зим и лет шла эта весточка?  Никому  теперь
не узнать. Да и та ли я - Маша Петрова?"

     И вот, наконец, пришла эта  долгожданная  Победа,  голодная,
нищая, но Победа.  И  глаза  у  всех  детей  и  взрослых  немного
посветлели.  И лето случилось неожиданно таким тёплым. В июле, на
день рождения Оли опять  собралось  много  хороших  людей.  Снова
погоревали,  что  нет  с  ними  любимых  "родственников".   Ирина
Сергеевна зашла попозже к вечеру,  когда  гости   уже  разошлись.
Маша домывала воз посуды, а Оля о чём-то тихо беседовала с Верой
Васильевной.
     -- Мария Ивановна, - помедлив немного сказала  она,  -  пора
бы найти  для малышки  учителя музыки.
     -- Знаю, - ответила та, вздохнув, - но  всё  думалось:  "Вот
приедет Саша."
     -- Берг, наверное, уже не приедет.  Полгода, как нет  писем.
Не пишет вам, а вы ему совсем не чужие, не пишет и мне,  хотя  мы
знакомы более десяти лет и столько раз выручали друг  друга,  что
наши отношения давно переросли  обычную  дружбу.  Значит,  что-то
случилось. И если он жив, то это уже не Саша.
     Маша не поняла: "Как не Саша?"
     -- Война может изуродовать даже ангела.  Изранить тело,  или
душу, или то и другое.
     -- Не надо, - тонко, как струна, зазвенел в возникшей тишине
олин голосок.
     Она стояла на пороге в кухню  и, видимо, уже давно.  И такая
боль была у неё в  глазах,  на  лице  и  в  безжизненно  повисших
руках, и потому никто не произнёс ни слова из того, что  было  бы
сказано обычному ребёнку семи лет, которые только пришли,  только
наступили, только исполнились.
     -- А ты, что думаешь, Оля? Почему нет  писем?  -  попыталась
разрядить ситуацию Маша.
     Девочка вздрогнула.
     -- Я не думаю, а знаю.  Потому, что всегда вижу  его  живым,
как во сне, так и наяву.  Как маму. Но ему очень плохо, хуже, чем
маме.  Мне мнится... мнилось  ещё  в январе, что у него - ранение
в руку.
     -- Как это, Оленька, - "мнится"? - спросила Ирина Сергеевна.
     -- Ну, ...  видится, но  как  бы  в  дымке.  Я  только  что
проснулась, или начинаю засыпать.  И тогда  вижу  его  или  маму,
очень редко Алёшку (он так вырос), никогда -  папу.  А  реже  ещё
какого-то странного человека, длиннорукого,  смешного, глазастого
и  кудрявого.  Я  вижу,  что  с  ними  происходит.  А  потом  всё
постепенно - постепенно расплывается.
     --  Скажи,  -  послышался  сдавленный   шёпот,    и    Маша,
обернувшись, увидела Веру Васильевну на  грани  потери  сознания.
Женщина медленно опускалась на пол,  придерживаясь  из  последних
сил за край стола. -  Нет ли у него шрама над правой бровью?
     -- Ну, как же, есть.  И он почему-то всё время трогает  этот
шрам.
     Послышался глухой удар, и Маше  пришлось  долго  повозиться,
чтобы привести Веру Васильевну в чувство.
     Эту ночь ей так и не удалось заснуть.  Надежды, сомнения, а
более всего страхи бешеным  хороводом  кружились в   голове и не
исчезли даже с рассветом.
     Но надо было спешить в госпиталь, а там, как всегда,  работы
невпроворот; и её, наконец-то, отпустило.  Потом,  когда  нашлась
минутка перекусить, ночные  проблемы  опять  навалились  на  неё.
"Что же  я  делаю, -  подумала . - Такой  необыкновенный  ребёнок
и сидит по вечерам, да и по ночам один  дома,  а  вокруг  столько
мерзости: пьянки, драки, насилие."  И тут её осенило.
     --  Дмитрий  Михайлович,  -  попросила  она   Главного,    -
разрешите мне уйти домой на два часа,  а  я  выйду  в  ночь.  Всё
равно ведь попросите, потому что медсестра Люся заболела.
     Для приличия тот поворчал, а потом спросил.
     -- У тебя что-нибудь случилось?
     -- Ох, случилось!
     -- Ну, беги, но чтобы к девяти вечера  была  на  месте.  Сам
проверю.
     -- Спасибо, прошептала Маша и умчалась.
     Вера  Васильевна  укладывала  вещи,  и  в  первый  раз за  их
знакомство улыбнулась Маше.  И  эта улыбка совершенно  преобразила
её лицо.
     --  Не  уезжайте,  ради  Бога,  -  прохрипела  от   волнения
бедняга, - я  так  боюсь  за  Олю,  боюсь,  что  не  уберегу  её.
Оставайтесь с нами ... навсегда.
     -- Господи, - прошептала та. И женщины, обнявшись, заплакали.
- Ты сама не знаешь, какое у тебя доброе сердце.  Всю  оставшуюся
жизнь   буду  молиться за тебя,  -  а  потом  совсем  тихо.  -  Я
теперь уверена, что он жив.
     И Маше стало мучительно стыдно.  Она заплакала и, вытащив из
кармана письмо, стала просить прощения.  Отрыдавшись,  они  очень
изумились, увидев, что малышка  стоит  у  окна,  смотрит  на  них
обеих, плачущих,  и  улыбается  во  весь  рот.  А  солнце,  такое
тёплое,  спускаясь  к  горизонту,  отпечатало  на   полу    яркий
четырёхугольник, и над  ним струятся, танцуют золотые пылинки,  а
в голубых  олиных  глазах  вспыхивают,  такие  незнакомые доселе,
озорные искорки.
     -- Мама, пусть бабушка Вера живёт в маленькой комнате, а мы
с тобой и пианино будем в  большой. И поволокла-потащила  тяжёлый
чемодан, упала, засмеялась и запела своим тонким  голоском:  "Это
счастье, оно уже было со мной, и оно повторилось.  А  может  быть,
будет ещё?"
     Никто до конца не понял, о чём  это  она?  Но  Маша  впервые
решилась подумать: "А вдруг, и правда, оно ещё  будет,  это,  так
долго пропадавшее где-то в чужих далях,  их, и  не  только  их  -
счастье.

                    ---  ---  ---  ---


     Новый учебный год начался неплохо.  Вместо гадины  появилась
худенькая  девушка  с  большими  грустными  глазами,  только  что
окончившая  педучилище.  Её  знания  не   превышали    "мудрости"
учебников, но она любила и жалела детей.  Всяких. Каждого  малыша
Людмиле Ивановне хотелось накормить,  обогреть  хотя  бы  словом,
погладить, похвалить за малейшее  усердие.  И  вдруг,  оказалось,
что   многим  одноклассникам  нравится  Оля, и они были бы  рады
с  ней  подружиться.  Петрова  всегда  поможет,  если  непонятно,
выступит на праздниках: споёт или сыграет.  А Людмила Ивановна не
зная, как ответить на сложные вопросы детей, поступала совсем  уж
"непедагогично" по тогдашним представлениям: "Я этого не знаю,  -
говорила она, - давайте спросим Олю, ей повезло в жизни с  умными
родственниками и знакомыми.  Вдруг она поможет." И  та  помогала,
если могла.  Девочки стали появляться в их доме, где всегда  были
обласканы. И Маша успокоилась.
     Но вспоминая прошлое,  всё-таки  посоветовала:  "Поднимай-ка
ты руку пореже, не дразни гусей.  А если уж совсем  будет  скучно
на уроках, читай потихоньку книгу. Я всегда так делала.
     -- Да и я тоже, - призналась Оля.
     "Вот и хорошо,"  -  подумала  мать,  совершив  этот  тоже  не
совсем педагогичный поступок.  Вера Васильевна сводила малышку  в
музыкальную  школу,  где  прослушали  её  игру  и с удовольствием
приняли.  "Четыре  остановки  на  трамвае,"-  вздыхала  Маша,  но
новая "бабушка" с радостью обещала провожать.
     Последний день сентября, такой обычный, серый  и  дождливый,
запомнился надолго.  В этот  день  пришло  письмо  от  Саши.  Его
принёс  молоденький  сержант.  Но  огромная  радость,  затопившая
Машу,  улетучилась,  как  только  она  пробежала  глазами  первые
строчки.
      "Дорогие мои, - писал Саша, - долго не решался послать  вам
это письмо, но вот, видите, рискнул.  Семь месяцев  назад  я  был
тяжело ранен осколками в левое плечо и кисть. Лежал  в нескольких
госпиталях,  подлечился,  но  рука  никак  не  желает   работать.
Перебит какой-то нерв, идущий от позвоночника,  поэтому с мечтами
о музыке пришлось расстаться. После демобилизации ездил в Москву,
долго пытался  получить  какие-нибудь сведения  об  отце, но  не
преуспел. Очень  хочется  увидеть  вас,  но  нет  моральных  сил
возвращаться в Свердловск, где столько бед  обрушилось  на  меня.
Пришлите мне, пожалуйста,  фотографию  Оли,  хотелось  бы, чтобы
вместе  с  вами,  Маша.  Передайте  от  меня  привет  и  большое
"спасибо" Ирине Сергеевне.  Она  долго  писала  в  самые  высокие
инстанции, борясь за меня.  И быть может, поэтому я остался  жив.
На войне служил радистом.  Пусть  Ирина  Сергеевна  передаст  мои
вещи, оставленные у неё Вадиму, который принесёт это письмо. Жить
буду в Ленинграде, если друзьям удастся  оформить  мою  прописку.
Тогда адрес на конверте станет моим постоянным местом жительства.
     Ещё раз обнимаю.  На фронте я постоянно думал о вас,  и  это
тоже помогло выжить.
     И.С. я обязательно напишу.
     Р.S. Продолжает  ли  Ольга  Дмитриевна   заниматься,    как
обещала, музыкой?
     Сердце у Маши забилось,  заколотилось: "Боже мой! Ну и дела
творятся на белом свете, за  что  мальчишке  столько  бед,  даже,
если отец виновен.  Кисть и плечо! Как же я скажу  об  этом  Оле?
Может быть, не говорить вообще?" И поняла, что не сможет.
     Оля долго молча перечитывала письмо.  Потом  пришла, бледная
на кухню и сказала.
     -- Я же говорила, что  он  жив.  А  музыка?   (Она    тяжело
вздохнула).  Ну, что ж, это не самое главное.  Он  живой,  и  мне
нужно его видеть.
     -- Но ты разве не поняла, что он почему-то не хочет этого.
     -- Хочет, и надо ехать.
     -- Подумаем, - покачала Маша головой, а  про  себя, - (думай,
не думай, а денег на поездку всё равно нет). - Садись и  пиши  ему
письмо, а завтра пойдём фотографироваться  и  Ирину  Сергеевну  с
собой возьмём.
     Вот перед Машей это первое олино письмо: " Дорогой  Саша!  Я
видела, что ты жив, и много раз была рядом, чтобы  помочь,  знала
о ранении в руку, но тогда не поняла про плечо.
     В твоём письме, увы, нет радости и нет любви. Но, всё-равно,
я никогда не забуду, что ты обещал жениться на мне. И не надейся!
Но Маша говорит - до восемнадцати лет нельзя.  И поэтому отпускаю
тебя на долгие десять лет.  Я всё  понимаю:  пора  устроить  свою
мирную жизнь, и есть женщина, которая тебя тогда спасла.  И  надо
отдавать долги. Но знай,  твоя  подруга  не  сможет  иметь  детей,
никогда.
     Мы  все  гордимся  тобой, ты  достойно  прошёл  испытания, и
наверное, поэтому твоя жизнь продолжается.
     Обнимаю тебя. Оля.
     Р.S.  Самое главное забыла. Хирурги в госпитале говорят, что
рука полегоньку отойдёт, но нужно много разрабатывать её."
     Письма и фотографии умчались  с  Вадимом  в  Ленинград.  Оля
неожиданно  повеселела  и  как  бы  забыла  о    своём    желании
встретиться с Сашей, да и в письме нет ни слова об этом.
     " Он, наверное, опять ей мнился," - подумалось Маше.
     Уральская зима и в год Победы не  сдалась,  поспешив  придти
уже в октябре.  А в декабре на дворе стояли такие  лютые  холода,
да ещё  с  ураганными  ветрами,  проникающими  в  любую  щёлку  и
выстуживающими жильё.
     Маша стоит у заледеневшего  окна  хирургического  отделения,
такого   неожиданно  тихого   сегодня.  Все   дела  переделаны, и
операционная блестит, как императорский  дворец.  Надо  отдохнуть.
Анюта, молоденькая девчушка,  только-только  из  медучилища,  уже
сладко посапывает в сестринской. Раненых  и  больных  практически
нет,  кроме  двух  штатских,   что  долечиваются  от  мирских  -
перелома  и  запущенного  аппендицита. По этому  поводу,  Дмитрий
Михайлович разрешил себе поездку в Москву на конференцию хирургов,
взяв с собой перспективного Севу Попова.  Завтра  утром  они  уже
возвращаются.  А к вечеру того  же  дня  придёт  поезд  с  тяжело
ранеными.  Так странно, Победа давно уже с нами,  даже  вторая  -
после   капитуляции  Японии,  но  всё  ещё  тлеет   сопротивление
недобитых фашистов и разгромленных японцев. И раненые поступают и
поступают в госпиталь.
     И несть числа людским бедам и горю.
     Но вот, сегодняшней ночью  можно,  наконец,  передохнуть,  и
дежурный хирург - Георгий Павлович Родионов уже, видимо,  дремлет
в кабинете Главного.
     А Маше не хочется спать: она  будто  бы  ждёт  чего-то?  Или
кого-то?  Ещё не ведает, но чувствует: "Что-то должно  произойти?
Не сегодня, так завтра." Но всё-таки,  нужно  отдохнуть.  Прикрыв
глаза, она призывает тёплую дрёму, та медлит; и на  душе  у  Маши
очень хорошо, хотя и немного тревожно.
     Где-то  далеко,  внизу,   раздаётся  звонок;  потом...    в
затихшем  госпитале  слышатся  поспешные  тяжёлые  шаги,   затем
цоканье  женских  каблучков, и  перед  Машей  появляется   Катя,
дежурная сестра  терапевтического  отделения  с  перекошенным  от
ужаса лицом.
     --  Там,  там...  внизу... человек... огнестрельное ранение,
кровь, - хрипит она.
     Маша быстро будит Анюту, посылая её за Родионовым,  а  сама
бегом спускается в вестибюль.  Полумрак.  Тёмная  лужа  крови  на
полу.  И мертвенно бледное лицо мужчины, ещё совсем  молодого. Из
рваной раны на шее толчками хлещет кровь.  Лицо? Лицо  сереет  на
глазах. Жизнь уходит.
     Маша инстинктивно поворачивается, ожидая Георгия  Павловича,
но вместо него видит растерянную Анюту.
     -- Я не смогла разбудить его, - кричит она,  -  он,  он  ...
вдребезги пьян.
     "Господи? Что  же  делать?"  -  и  она  по  старой  привычке
обращается  к  Надежде  Александровне,  но  никакого  отклика  не
возникает в её душе.
      -- Анюта,  нет,  Катя,  срочно  звони  хирургу    Степанову,
2- 12- 18 пусть немедленно приезжает.
     И сразу вспоминает,  что  по  случаю  затишья  в  госпитале,
"скорая" ремонтируется.
     -- Звони! Всё равно, - кричит она, и  видя  оторопелое  лицо
сестры, понимает, что никто уже не успеет им помочь.  Ни  им,  ни
молодому парню, жизнь которого неумолимо покидает  обескровленное
тело.
     Вместе  с  Катей  и  подошедшим  дежурным  врачом-терапевтом
Даниловым, они несут  обливающегося  кровью  в  операционную, так
тщательно и  любовно  приготовленную  для  раненых.  Ещё  услышав
краем  уха,  что  телефон  Степанова  не  отвечает,  и  уже    не
удивившись этому, Маша встаёт к раковине и тщательно моет руки.
     -- Вы представляете, что будет, если он умрёт под  ножом?  -
гундосит Данилов. - Пойдёте под суд.  Лично  я  не  хочу  в  этом
участвовать и ухожу.
     Маша  не  слышит  его.  Девочки,  перемазанные  кровью,  уже
освободили жуткую рану и испуганно глядят на неё.
     -- Мыться! Быстро! -приказывает она.
     "Спокойно, - теперь говорит Маша самой себе. - Ты много  раз
видела подобные ранения. Ты знаешь и  ты  сможешь.  -  Натягивает
маску, продолжая уверять саму себя. - Я -  хирург.  Я  -  Дмитрий
Михайлович."
     -- Анюта, быстро тампон, ещё тампон, теперь зажим (Боже мой,
у  меня  и  голос  стал  похож  на  коробовский).  Вокруг  иодом,
быстрее! Местная анестезия, - и видя недоумевающее лицо Анюты, -
некогда. Ему осталась минута - другая.
     "Надрез, ещё надрез.  Надо быстрее, -  проносится  у  неё  в
голове. - Так быстро, как это вершит Главный."
     -- Зажим, ещё зажим. Отсос.
     "Прежде всего вынуть  пулю."
     Она осторожно нащупывает её, но никак не может ухватить.
     "Раз, ещё раз!"
     -- Отсос!
     "Господи, ну где же ты? Вот, ещё немного."
     -- Есть. Ещё чуть-чуть.
     И наконец, пуля шумно (ей кажется громоподобно) шлёпается  в
лоток.
     -- Теперь спасать артерию.
     " Анюта, солнышко моё, молодец! Уже приготовила иглу."
     --  Скорее!  "Это   не   артерия,    убегающая    и    сонно
пульсирующая, это красная олина лента.  И я  должна  сделать  эту
обычную работу - зашить её, за десять секунд. Стежок, ещё  стежок.
Порвалась! Господи, не за себя ведь прошу"!
     -- Ещё, ещё немного. "Миленький, потерпи. Не умирай!  Хрипит,
Боже ты мой!"
     -- Потерпи, родной! Анюта!  Укол  ...  Быстро.  "Справилась,
умница."
     -- Ещё один.
     "Стежок, ещё стежок, ещё ..."
     -- Анюта, пульс?
     -- Тридцать ударов в минуту.
     -- Ничего, вытянем. "Стежок, ещё ..."
     -- Пульс? Срочно адреналин! Прямо в сердце!
     -- Сейчас, - Анюта не успевает.
     Маша  быстро  перехватывает  шприц и делает укол сама.  Лицо
раненого немного просветляется.
     И тут слышится хриплый, до боли знакомый голос.
     -- Подожди закрывать рану, я посмотрю.
     И  сразу  поняв,  что  это  спасение,    женщина    радостно
расслабляется.  Слёзы выступают на её глазах. Но тотчас раздаётся
всё заглушающий львиный рык.
     -- Я же не стерилен. Закрывай сама и быстро.
     И она опять шьёт, думая только об одном: "Успеть бы!"
     А Дмитрий Михайлович, уже помытый и  в  халате,  внимательно
оглядев работу, улыбается и говорит.
     -- Я посижу с ним сам, а тебе - срочно мыться,  стираться  и
приводить всё в порядок.  Не операционная, а  бойня  какая-то.  И
опять, сдержав слёзы, Маша бросается в  ванную,  где  долго-долго
смывает с себя усталость и кровь.
     Прибегает Анюта  -  срочный  вызов  к  Главному  -  раненому
требуется переливание крови.
     -- У тебя какая? Первая? Годится.
     Теперь уже  Маша  на  столе,  а  рядом  опять  угасает  этот
бедняга с серым лицом.  Больше она не помнит ничего: ни аврала  в
операционной (вызваны все  сёстры  и  врачи),  ни  жуткой  ругани
Коробова. Она спит, как младенец.
     Машу будит через четыре часа -  Сам.  Глаза  у  него  совсем
необычные: спокойные и добрые.  Таким  она  его  ещё  не  видела.
Здесь же все остальные участники события: сёстры - Анюта и  Катя,
и злой Данилов.
     -- Слушайте внимательно:  сегодня  ночью  операцию  Куликову
Илье Михайловичу делал я. Сам! Все поняли?
     -- Да, - испуганно вздыхают сестрички.
     -- А ты? - это уже к Маше.
     --  Конечно,  Вы.  Слава  Богу,  что  успели.  Разве  бы  мы
справились.
     -- Маше - однодневный отпуск.  Пей больше  жидкости.  И  вот
тебе две банки сгущёнки от коллектива. Чтоб сама съела!   Проверю.
     "Интересно, а как  он  будет  это  проверять,"  -  бьётся  в
машиной голове смешная мысль.
     -- И ещё.  О Георгии Павловиче никому ни слова.  У  него  не
смертельная, но беда - ушла любимая жена.  Но это не   оправдание,
и я всё-равно его уволю ... после  того,  как  он  оклемается  от
первой напасти. Поняли?
     -- Да-а, - пугаются девчушки.
     -- А ты, что молчишь? - к Маше.
     -- Конечно, да (нет сил шевелить языком).
     Естественно, в тот же день в госпитале все и всё  знали,  но
связываться  с  властным  и  жёстким   (до  жестокости)  Дмитрием
Михайловичем не хотелось никому.
     Илюша   долго    и  мучительно,  но,  всё-таки,  поправлялся.
Оказалось, что мигами сознание возвращалось к нему, и  он  видел,
что оперировала  женщина,  -  красавица.  Главный,  услышав  это,
хохотнул, заявив.
     -- Вы были без сознания, дорогой мой, а вернее  одной  ногой
уже ... там.  Это ангел за вами прилетал. А медсестра Мария?  Да,
она помогала мне на операции.
     Но Илья остался при своём мнении.
     Через  некоторое время Дмитрий  Михайлович  предложил  Маше
поступить в  медицинский  институт. Но та  отказалась, произнеся
такие слова.
     -- Каждый должен делать своё дело.  На  операции  я  поняла,
что не смогу стать хорошим хирургом.  Слишком эмоциональна.  -  И
сняла  косынку:  широкая   седая  прядь  серебрилась   в   тёмных
роскошных волосах.
     И потянула Мария  снова  свой  и  чужие  возы  в  госпитале,
который теперь уже невозможно представить без  Петровой. Раненые
её, просто, боготворят, складывая бесконечные легенды и предлагая
руки  и  сердца.  Главный  шутит:  "Достаточно  больному   только
намекнуть, что  на  операции  будет  ассистировать  хирургическая
сестра Мария, тот уже  до  наркоза  радостно  отключается,  свято
веря, что теперь его на тот свет не отдадут."
     Но и сам Дмитрий Михайлович - волшебник редкой силы, да  ещё
отчаянный.  Если жизнь, хоть чуть-чуть, но теплится  в  человеке,
всё-равно рискует  и  оперирует.  Только,  вот,  после  неудачных
случаев не выдерживает, ураганом проносясь по госпиталю.  Тут  уж
всем достаётся: и за дело, и просто так, под горячую руку.
     Опять вернулся Алексей Ильич. "На  профилактику," -  как  он
выразился.  Зашёл  познакомиться  с  Олей  и  Верой  Васильевной.
Смущал Машу предложениями пожениться  и  соблазнял  деревенскими
"прелестями".
     И  ещё  одна  хорошая  новость: по ранней весне госпитальное
начальство отвалило подарок, выделив за городом маленький кусочек
земли. Маша и там с удовольствием "пашет". А Оля с бабушкой Верой
тоже стараются, помогают. "Зиму переживём," -  радуются  женщины.
"Только, вот, хотя бы полмужичка впридачу," - смеётся глава семьи.
     Уже просто по многолетней  привычке  Маша  с  Олей  посылают
запросы в разные города.  Нигде и ничего.  От  Саши,  кроме  трёх
записок-отписок, тоже ничего нет,  а  Олю  это, вроде  бы,  и  не
печалит. Сама она пишет ему, но редко;  и  терпеливо  ждёт, когда
пройдут долгие десять лет её одиночества.
     Всё более-менее.  Вот, только умер  недавно  всеми  любимый
Мур, не помогли даже машины уколы. "Думаю, ему повезло  в  жизни,
больше, чем мне", - сказала на похоронах Вера Васильевна.  Но всё
равно плакали.  Как-никак, член семейства, единственный мужчина в
доме .

                      
                ---  ---  ---  ---


    Весной 1949 года Маше исполнилось тридцать пять лет, и ей  в
этот  день было как-то особенно грустно.  Вокруг всё цвело и пело
о любви, и так  хотелось  хоть  немного  тепла  для  себя  самой.
Конечно, выздоравливающие, соревнующиеся за её внимание,  немного
поднимали тонус, но не более  того.  Врачи,  все  женатые,  кроме
вдовца - Дмитрия Михайловича, тоже пробовали ухаживать, предлагая
близость, но Маша, вспоминая  свою  домостроевскую  матушку,  что
любила  повторять:  "Убью,  собственными  руками  задушу,    если
свяжешься с женатым," - остерегалась.
     А сердце, ещё молодое, ныло.  Черёмуха цвела и благоухала, и
томление не покидало Марию.
     Но тут защёлкал ключ в замке, и  появилось  её  единственное
счастье - Оленька, которой летом исполнится уже одиннадцать  лет.
Дочка была, как всегда, красива, но очень взволнована.
     -- Что случилось? - засуетилась мать.
     -- Ох, ну, и ведьма же  ты,  не хотела  волновать, но  разве
можно что-нибудь утаить от тебя.
     -- Давай, выкладывай, не томи.
     -- Выхожу из школы, - вздохнула Оля, -  задержалась,  Раиску
натаскивала к экзамену по  алгебре,  спешу.  Вижу  стоят  четверо
там,  где  три    старые    берёзы,    курят.    Лет    так    по
семнадцати-девятнадцати.  Незнакомые,  старшего  только    видела
однажды... не помню где, но вспомню.  Пристали грубо,  потащили.
Я одного укусила в руку и схлопотала по лицу.  Бросили на  землю,
понимаю, что дело плохо... надо кричать... а   голос  пропал.  И
тут, как в кино, появляется мужчина, высокий.  Я  его  со  страха
совсем не  запомнила.  Только  руки,  длинные  и  сильные.  Вроде
интересный, но красота какая-то неожиданная, диковатая.  И он их,
как кутят, в одну  минуту разбросал.  Потом...  дав  мне  выпить
глоток из фляги, повёл домой, и так, как-будто  бы  знал,  где  я
живу.
     -- Потом... потом, сказав мне: "Никого и ничего  не  бойся,
никогда.  Я всегда появлюсь,  если  будет  нужно,"  -  улыбнулся,
посмотрел на наши окна и исчез.
     И только тут голос у  меня прорезался,  хотела  позвать его,
пригласить к нам, забегала, а он, как в омут провалился.
     Помолчав немого, добавила: "Кажется у него на лице, на  лбу
шрам ," - и надолго задумалась.
     Маша, до  смерти  напуганная,  пропустила  большую  половину
олиного  рассказа.  Противные  мурашки  забегали  по  её   спине:
"Девочке только одиннадцать лет.  Как уберечь  её  от  бандитов и
насильников?   И Веры  уже  нет  с  ними,  она  тяжело  болеет  и
редко выбирается в Свердловск. - И тут её, как  молнией, ударило:
"Длиннорукий ... шрам ... высокий ... ."
     -- Оленька, повтори ещё раз, как выглядел твой спаситель?
     Та повторила, добавив.
     -- Мне кажется, что я с ним где-то, когда-то  встречалась.
Всю дорогу вспоминала, но, скорее всего,  это были сны.
     Целую неделю Маша внимательно всматривалась в лица  прохожих
и  всё  придумывала  и  придумывала  себе  походы  по  магазинам,
рынкам, даже съездила на вокзал.  И там ей, наконец,  показалось,
что она его увидела.  В серой  вокзальной  толпе.  Когда,  совсем
обессилев,  опустилась  на  скамейку   в    зале    ожидания    и
почувствовала взгляд.  Кто-то наблюдал за ней сзади,  но  уже  не
было  сил  повернуться.  И,  тяжело  поднявшись,    она    решила
возвратиться домой.
     "Прощай, Яша, - прошептала бедняга,  -  иди  своим  странным
путём," - и опустив   голову  и  плечи,  пошла  к выходу. Но тут
что-то толкнуло её в сердце, настойчиво и  больно,  и  неожиданно
для  себя  самой,  всё-таки  повернувшись,   она    увидела    на
противоположной стороне, там, на стыке багажного отсека и  скудно
освещённого зала ... глаза ...  такие  большие,  такие  тёмные  и
страдающие.  Маша  неуверенно  сделала  шаг туда,  и сразу же  их
обладатель отвернулся, поспешно отступив во мрак.
     И как сомнамбула, зачем-то  подойдя  к  почтовому  киоску  и
взяв телеграфный бланк, она начала вглядываться в него; и  тотчас
послышался стреляющий стук пишущей машинки,  а  на  бумаге  стали
складываться  слова: "Я    люблю    тебя,    Маша,    по-прежнему,
необыкновенно сильно. Подожди ещё немного, и я приду."
     Ей стало плохо, и  опять опустившись  на  скамью,  она долго
тяжело дышала, грудь теснило, в виски гулко била тягучая  горячая
кровь.  Потом раздался звук отходящего  поезда.  Стук  колёс  был
настолько оглушительным, что Маша снова отключилась.
     Очнулась она оттого, что кто-то, пожилой и  славный, пытался
напоить её газированной водой.  Маша долго пила, жадно  глотая  и
наслаждаясь пузыристой влагой, благодарила кого-то;  и  чуть-чуть
придя в себя, потащилась пешком домой.
     И только там, среди привычных вещей,  сознание  прояснилось;
она разжала онемевшую  правую  руку,  долго  рассматривая  смятый
бланк и не желая принимать того, что он  абсолютно  чист,  потому
что те слова, которые были так необходимы ей (а быть  может,  уже
и нет?) всё отдавались глухим стуком в разболевшейся голове.
     После этого она долго  тосковала,  глухо,  беспросветно,  но
Алексея Ильича, упорно возникающего и  по-прежнему  настаивающего
на женитьбе, твёрдо отвергла, сказав  непростительно  жёстко:  "Я
ещё надеюсь, что у меня будет светлый праздник, когда вернётся  с
фронта мой единственный любимый."
     Тот, тяжело вздохнув, уехал, но всё-таки  с  надеждой,  увы,
не совсем светлой: "Скорее всего, уже не вернётся.  Подождём  ещё
немного."

                     ---  ---  ---  ---

     Когда в 1952  году  Оля  заканчивала  школу,  Маша  решилась
поднять вопрос о фамилии.
     -- Тебе нужно стать Тихомировой, - посоветовала она.
     -- Нет, - тихо, но твёрдо сказала девушка. -  Моя  настоящая
мать - ты, и только  благодаря  тебе, я  живу  на  этом  свете  и
радуюсь.
     Маша  заплакала,  обняв  дочку,  и  они  долго вспоминали их
первую встречу в больнице, Сергея Ивановича,  Алевтину  и  других
добрых людей. Потом Оля тихо проговорила.
     -- Я поеду поступать в Московскую Консерваторию.
     -- Но  почему?  -  удивилась  мать. -  Мы  же    мечтали  о
Ленинграде; и там Саша, который всегда поможет.
     -- Нет, - твёрдо возразила дочка. - Знаешь, я  в детстве так
любила его и мне, глупенькой, казалось, что и он меня  тоже.  Нам
не надо было говорить друг  с  другом,  совсем  не  надо.  Я  всё
читала в его чистой  душе.  Особенно,  если  рядом  была  музыка.
Саша,  я  и  музыка  -  это  было  что-то  невероятное,   лёгкое,
радостное,  зовущее.  Какая-то   приятная    и    очень    мощная
энергетическая связь.  И даже после отъезда на фронт первый год -
полтора она ... не  исчезала. А потом  появилась  та женщина. Мне
казалось, что она полностью завладела им.  Но вот, на днях, играя
Шостаковича (ну да, "Ленинградскую"), я "увидела" их  обоих  так,
как много раз "видела" Сашу в детстве.
     Маша вздрогнула.  Ей казалось, что Оля, Слава Богу, потеряла
свой загадочный дар. Та, поняв реакцию матери, улыбнулась.
     -- Не надо пугаться.  Но, знаешь, всё, что  мне  показывали,
всегда сбывалось. Дело в том, что Берг обязан жизнью этой женщине.
Она тащила его, тяжело раненого, плача и надрываясь, но всё-равно
тащила под пулями и в  грохоте  взрывов.  Ей  было  нечеловечески
тяжело, и она почему-то всё хваталась  за  низ  живота.  Потом  я
догадалась, что Катя была беременна.  Но и  это  святое  дело  не
осталось безнаказанным.  И зная всё это, я посмела  написать  ему
тогда, что у них не будет детей.  Дети ... дети,  оказывается,  -
очень жестокие существа; и я была такой. -  Подумала  немного.  -
Конечно, он меня всё-таки предал.  Он же знал о моей любви, а  за
последние два года - только три сухих поздравления с  праздником.
И я отступилась, пожелав им счастья. Пусть им будет хорошо друг с
другом.
     Очевидно, немилостивой Судьбе было так уж угодно, что бы Оле
пришлось поехать в Москву одной.  Маша, ужасно боявшаяся за  неё,
со страха закатила в госпитале шумный скандал,  чего  никогда  не
разрешала себе ни дома, ни на работе,  заявив,  что  если  ей  не
дадут месяц отпуска, она уволится.
     Дмитрий Михайлович, выслушав её  вопли,  усмехнулся,  твёрдо
сказав: "Пойдёшь под суд. В этом месяце только плановых  операций
- четырнадцать, сложнейших; и на всех будешь ассистировать."
     Маша,  проглотив  рыдания,  бросилась  искать   каких-нибудь
знакомых в Москве, но не преуспела.
     -- Не волнуйся за меня, - утешала  Оля  маму.  -  Всё  будет
хорошо.  Уже через неделю  вернусь  домой.  Медалистам  не  нужно
сдавать  экзамены,  только  -  собеседование  и  исполнение    на
фортепьяно.
     Договорились,  что  сразу  после  решения    экзаменационной
комиссии  дочка пошлёт телеграмму.
     И вот, через восемь дней  она  пришла:  "Мамочка,  поступила
МГУ, мехмат, люблю, целую, приеду через три дня."
     Маша ничего  не  могла  понять:  "Какой  мехмат?  А  как  же
Консерватория? Неужели её, такую талантливую, и не приняли?"  Она
бросилась к Ирине Сергеевне, та тоже не сумела ничего  объяснить.
Оставалось только ждать.
     Оля приехала радостная, похорошевшая; синие  огромные  глаза
счастливо лучились.
     -- Доченька, но почему мехмат?
     Девушка молчала, собираясь с мыслями.
     -- Конечно, ваш  математик,  Михаил  Дмитриевич,  всё  время
удивлялся твоим способностям.  Но  математика  -  такая  сухая  и
точная наука. Это же - невозможные выси и дали.
     -- А музыка, - покачала головой  Оля,  -  это, по-твоему, не
выси и дали? И разве в ней не нужна абсолютная точность?
     -- Но музыка и ты, это - неразделимо. Столько лет!
     --  Знаешь, мама. Мне трудно выразить словами, но я попробую.
Дело в том, что музыка меня слишком волнует. Чересчур  ...  Ты не
поверишь, но я, просто, заболеваю временами.  Сначала я  боялась,
вдруг, мне никто не будет нужен, кроме музыки. Потом заметила, что
погружаясь в неё, я сама как бы становлюсь музыкой, и будучи  ей,
могу  совершить  безнравственные  поступки.  И  ещё,  ты   иногда
полностью обнажаешь себя в музыке,  даже в самом  личном,  и  это
неестественно. - Посмотрела на  ничего  не  понимающую  мать,  но
всё-таки продолжила. - Ещё  я обнаружила, что  музыка,  как  люди,
поразительно разная. Есть  музыка дивная, взывающая к прекрасному,
раскрывающая  все  лучшие  человеческие  способности,  а  есть  -
чудная, но страшная,  и в ней  так  легко  утонуть,  захлебнуться,
совершить недозволенное; предать, к примеру, любимого.  И она  не
менее красива, чем  первая.  А грань  между  ними  такая  неясная,
такая  пунктирная, Мама, мне много раз  хотелось  уйти  из  жизни,
слушая   некоторые  произведения   Вагнера,  Шостаковича  и  даже
Бетховена. - Передёрнулась. - А есть музыка,  которая  доставляет
мне физическое наслаждение.  Это тоже неестественно, мама,  я  не
справлюсь с этим чудовищем, оно меня заполонит, оно затуманит мой
рассудок.
     Маша попробовала понять.  И ей вдруг вспомнились  те  редкие
вечера, когда муж  Иван  -  бабник  и  охальник,  но  Работяга  с
большой буквы, тащивший самый большой воз  в  колхозе,  но  также
бедовавший, как лентяи и  пьяницы,  поддавши  немного,  затягивал
бесконечно   грустную  русскую   песню...  И  затихала   деревня,
замирала, вслушиваясь.  А Маша никогда не  могла  сдержать  слёз.
Что-то теснило и  распирало  ей  грудь,  какие-  то  неясные,  но
ужасные   видения   пролетали  в   сознании;  и  казалось,   что
впереди у неё и всех их, - только  несчастья  и  страдания. В эти
моменты хотелось одного - забвения, забвения навсегда.  Но  потом,
из мрака проступало лицо плачущего Ванюшки, и она понимала,  что,
как это ни печально, а придётся жить дальше в этом  мраке, нищете
и беспредельном пьянстве, но вытащить в люди детей.
     Подумав ещё немного, Маша решила,  что  в  словах  её  умной
дочки какая - то странная истина, но, наверное, есть. И  всё-таки
она не сдавалась.
     -- А сколько лет мы  мечтали,  как  ты  будешь  выступать  с
концертами по всей стране, и твоя мама обязательно  увидит  тебя,
или услышит о тебе.
     -- Это всё -  детские  утешения,  и  я  за  них  тебе  очень
благодарна, хотя давно уже не верю в эту милую  сказочку.  -  Моя
мать не ищет и никогда не искала меня. Так уж случилось, что двое
моих  самых  любимых людей  предали меня.  А если потому, что оба
были  рабами музыки?
     -- Как ты можешь такое  говорить!  -  возмутилась  Мария.  -
Откуда тебе знать? Может быть, Надежда и сейчас ищет?
     -- Я имею право так говорить.  Думаю, они так  легко  забыли
обо мне ...из-за музыки, что оставалась с  ними.  Наверное,  она,
всё-таки,  способствует  предательству.  В  ней  ведь  так  легко
раствориться, забыться, утешиться.
     -- Ты так говоришь потому, что у тебя ещё нет  своих  детей,
- не сдавалась Маша, - и ты не можешь представить, что это  такое
- потерять ребёнка.
     -- Машенька, ты, просто, другая, не  такая,  как  моя  мать.
Она любит Алёшку и нового мужа, и совсем не вспоминает обо мне.
     -- Оля! Но откуда ты можешь это знать?
     -- Я знаю всё, и так уж и быть, расскажу, не  хотелось  тебя
расстраивать.  Отец жаждал  одного  -  мальчика;  это  стало  его
навязчивой идеей,  и  он  заразил  ею  мать.  Поэтому,  когда  на
решение  была  секунда,  она,  не  задумываясь,   спасла    сына,
пожертвовав мной.  У них - хорошая  новая  семья.  Мать  живёт  в
Перми на улице Мира, дом 51, квартира 34. И я давно это знаю.
     Маша похолодела.
     -- Но откуда?
     -- Сначала  мне  об  этом  поведала  музыка  ...   в  шестом
классе. Зимним вечером я играла дома Чайковского,  и  как-то  всё
очень ладилось. На душе стало светло  и  тихо.  И  вдруг,  музыка
исчезла , хотя я продолжала перебирать клавиши, а  перед  глазами
заклубился  туман.  Потом, в  нём  проявилось  светлое  окошко  с
размазанными краями.  Я подошла к нему  и  оказалась  в  комнате,
очень славной - светлой и  хорошо,  со  вкусом  обставленной.  За
столом  сидели:  сильно  постаревшая  мама,  седовласый  генерал,
показавшийся мне знакомым (потом вспомнила,  что  это  он  вручал
отцу Орден), и мальчик, улыбчивый и  очень похожий  на  маму. Они
поминали  отца,  но  обо  мне  не  было  сказано  ни  слова.    Я
огляделась.  На стенах висели  фотографии  отца,  мамы,  брата  и
генерала в кругу новой семьи.  Я всё ждала, что они вспомнят  обо
мне, но этого так и не произошло.  И  тут  в  сознание  вторглась
музыка,  торжествующая,  насмешливая,  жизнеутверждающая  и   ...
кроваво- красная.  Я ещё не говорила тебе, как мучает  меня  цвет
... музыки?
    -- Ну, знаешь, у тебя всегда была необыкновенная фантазия.
    -- Подожди,  перебила  Оля.  -  Прости,  что  молчала,  но  я
упросила Веру Васильевну съездить по этому адресу.
     -- И что же? - в ужасе прошептала Маша.
     -- Всё так и оказалось. Бабушка пришла к ним, представившись
членом   комиссии   по   ремонту    помещений,    всё  осмотрела.
Разговорилась с мамой. Спросила об отце. Он  погиб   в тот  самый
страшный  день, когда немцы бомбили железную дорогу, и  посмертно
награждён ещё одним орденом.  Вера Васильевна завела  разговор  о
том, нет, или не было ли у них ещё детей, кроме мальчика.
     Мать спокойно ответила: "Нет,  и  никогда."   Потом  лицо её
посерело,  она  глубоко  задумалась,  и,    сказав  как     бы  в
забытьи : "Кто может что-нибудь знать наверняка?" -  пожаловалась
на головную боль и скрылась в другой комнате.
     -- Быть может, она так была  потрясена  случившемся,  что  у
неё возникла амнезия, ретроградная амнезия? Нет, здесь что-то  не
так. И ты не хочешь к ним съездить?
     -- Нет, не хочу, потому, что (я где-то читала), наша память,
иногда, как бездонная чёрная дыра, способна скрыть от  нас  самих
любое  болезненное  воспоминание.  И  в  этом, отчасти,   кроется
возможность  -  не  сойти  с  ума.  Но  всего  лишь  намёк,  одно
неосторожное слово, знакомый  запах могут  нарушить  спасительный
обман и оживить погребённые  воспоминания.  Зачем  ей  переживать
ещё раз этот ужас? Я и молчала оттого, что ты  со  своей  широкой
душой обязательно бы стала заставлять  меня  ехать,  знакомиться.
Не нужно её будоражить.  А амнезией, дорогой  "профессор",  здесь
даже и не пахнет. И зачем? Теперь только  ты, - моя  единственная
родная, которую безмерно люблю и боготворю.  Я ведь знаю, что  ты
до сих пор продолжаешь искать по белу  свету  мою  мать  и  своих
детей: Ванюшку, девочек. И быть может, ещё найдёшь.
     -- Ты, что-же совсем не сдавала в Консерваторию? -  перевела
Маша разговор, чтобы не расплакаться навзрыд.
     -- Сдавала, сдала, и была  зачислена,  а  потом  передумала,
вернее решила ... окончательно.  И ещё ... в тот же день в поезде
метро  мне  встретился  умный  человек,  который  поддержал   моё
решение.  Странно, но мне показалось, что  он  всю  жизнь  провёл
где-то рядом со мной. Очень уж конкретны были его вопросы.
     -- Как же он выглядел? - сердце у Маши, просто,  выскакивало
из грудной клетки,
     -- Высокий, седоватый, очень красивый. У него большие  карие
глаза на подвижном лице.  Над правой  бровью  небольшой  шрам  от
ранения осколком. Почему-то он его украшает.  Да, ещё.  Настолько
подвижен, что обезьяноподобен.
     -- Как же его зовут? - Маша  сама  не  узнала  свой  хриплый
голос.
     -- Представился Яковом Борисовичем  Петровым.  Я  посмеялась,
не родственник ли он нам?
     А мужчина в ответ: "Все мы на  Руси  родственники:  Петровы,
Поповы, да Ивановы."
     -- И ты ему  всё о себе  рассказала?
     -- Не бойся, совсем немного.  Только, что Оля с  родственной
фамилией, и про Консерваторию.  А он, знаешь,  прошёл  всю  войну
разведчиком, был трижды ранен, полно орденов.  Ещё намекнул,  что
и сейчас по той же специальности работает, в Италии.
     "Ну, Вера, ну, стерва старая, - крутилось в голове у Маши, -
ты у меня ещё попоёшь!" Она так разозлилась, что не смогла  этого
скрыть.
     -- Не сердись, - не поняла Оля машиного настроения,  -  ведь
не съел же он меня, а мысли у него - интересные и нестандартные.
     "Тоже мне - Италия, разведчик,  -  бурлила  Маша,  -  бандит
несчастный,  привязался  к  девчонке!  Старьё  проклятое!   Пусть
поскорей засыпется в  своей Италии.  Ну, хватит! -  одёрнула  она
себя.  -  Совсем  разошлась.    Уж  не  ревнуешь   ли  ты,  Мария
Ивановна, к родной дочке? Господи! К родной дочке! Да,  родной  и
дочке.  И  не  ревную.  Просто,  страшен  и  непредсказуем   этот
человек. Этот Хан. Хан, он и есть - Хан."
     -- Давай, посидим сегодня вечером, поговорим,  -  обратилась
она, немного успокоившись, к Оле, - чайку попьём. У меня  сегодня
такие пироги удачные получились.
     -- Хорошо, только малым  кругом  "родственников":  ты,  я  и
Ирина Сергеевна.  А к математику я завтра  сама  схожу,  пирожков
ему отнесу. Вот обрадуется известию.
     -- И Вере Васильевне телеграмму пошли.
     -- Обязательно.
     За  праздничным  столом   решалась    серьёзная    проблема.
Напуганная встречей  Оли  с  Ханом, Маша  ни  за  что  не  хотела
отпускать её в столицу одну.
     -- Поедем вместе, - говорила она, - будем снимать  квартиру,
я постараюсь устроиться на работу, хотя бы уборщицей.
     -- А прописка?
     -- Как-нибудь образуется.
     -- Где-нибудь, быть может, и образовалось, -  сказала  Ирина
Сергеевна, - но только не в Москве.
     -- И вообще, ты здесь -  человек  знаменитый,  -  поддакнула
Оля. - Вы  только  почитайте,  Ирина  Сергеевна,  какие  гимны  и
баллады сочиняют маме больные.  Книга отзывов - настоящий роман о
ней.
     -- Ну уж, роман, - покраснела Маша.
     -- Да, роман, и я тобою очень горжусь.
     Марии было очень приятно услышать  похвалу дочки, но это  не
упокоило её.  И хотя до сентября - ещё целых два  месяца,  но  уж
раз такая  шальная  мысль  запала в голову, она  решила  начинать
действовать.  И прежде всего, пошла в "разведку." Краем уха  Маша
слышала, что Дмитрий  Михайлович  родом  из  Москвы,  и только  и
мечтает о том, чтобы вернуться в столицу.  У него там и  квартира
имеется с какой-то "дежурной" тётушкой.
     Полмесяца она не решалась, и, наконец,  рискнула.  Было  два
часа ночи, когда в палатах, Слава Богу, всё успокоилось,  и  Маша
тихонько постучалась в  кабинет  Главного.  Тот,  как  всегда, не
спешил  в  свою  пустую  квартиру,  с  удовольствием    занимаясь
переводом какого-то толстого труда по хирургии.
     -- Ты? С чего бы? - удивился он робкому машиному приходу.
     -- Уделите мне, пожалуйста, десять минут по личному вопросу.
     -- В два-то ночи?
     -- А какая разница? У нас, что день, что ночь - всё едино.
     -- Ну,  валяй,  -  решил  передохнуть  Дмитрий  Михайлович,
уставший от английского. - Проси.
     -- Значит, так, - сказала Мария. -  Я  буду  говорить  ровно
пять  минут,  всего  пять  минут,  а  Вы  меня,  ради  Бога,   не
прерывайте. У меня и так уже сердце в горле бьётся. А потом ... ,
хоть с работы выгоняйте.
     -- Обязательно выгоню к чёртовой бабушке  за  нахальство,  -
пообещал Главный.
     -- Так вот, моя дочь Оля поступила в МГУ.
     -- Слышал, - сказал Дмитрий Михайлович, - поздравляю.
     Маша укоризненно посмотрела на него.
     -- Ради  Бога,  не   перебивайте.  Она  у  меня  умница    и
красавица, и я за неё ужасно боюсь, так боюсь, что ночи  не  буду
спать, всё буду думать, как она там? Ведь Оля - единственное  моё
счастье,  единственная,  для  кого  живу.  -  Вздохнув    тяжело,
продолжила. - Так вот, я слышала, -  и  заторопилась,  видя,  что
Главный откровенно забавляется, - что Вы  хотите  переводиться  в
Москву. Возьмите меня с собой, ради Бога.
     Главный захохотал.
     -- Да  не  нужны   Вы  мне,  как  мужчина,  -   рассердилась
бедняга, - я  отработаю,  буду  служить,  сколько  угодно,  когда
угодно, на любых операциях.  Никогда не откажусь. И соглашусь  на
любую зарплату.  Руки у меня, Слава Богу, на месте, всегда  смогу
подработать: постирать там, убрать.
     -- А как же прописка? - убрал улыбку Коробов.
     -- Не знаю, как-нибудь...  Если буду работать?
     -- Да тебя никто не возьмёт на работу без прописки.
     -- Но, может быть, Вы замолвите словечко?
     -- Делать мне что-ли нечего? - гаркнул Главный и  задумался.
- Вообще-то, я бы забрал  тебя  с  собой.  Больно  уж  хорошо  ты
умеешь вытягивать людей.  Оттуда. И как это Бог  тебя  так  долго
терпит? Но система могуча.  Без  прописки  ты  -  букашка!  Есть,
правда, одна возможность. Давай поженимся, - и опять загоготал. -
Потом переедем в Москву, пропишемся, поживём с годик  фиктивно  и
разведёмся.  Лады? Только, чтоб никаких  претензий  на  квартиру,
алименты и прочее.
     --  Я  подумаю  и  через  два  дня  дам  ответ,  -  серьёзно
произнесла Маша. - А вы, действительно, переводитесь в Москву?
     -- Да, - хмыкнул тот, - в октябре,  уже  есть  окончательная
договорённость.
     -- Насчёт претензий  не беспокойтесь, они не появятся.  Зато
век буду за вас Бога молить.
     -- Через два дня к вечеру Маша  так  накрутилась,  что  едва
держалась на ногах. Но всё-таки, без одной минуты два поскреблась
в дверь коробовсого кабинета.
     -- Заходите, - загудел его бас.
     -- Маша вошла,  и  посмотрев  на  босса, пробормотала:  "Я
согласна", - тут же оказавшись на полу в глубочайшем обмороке.
     Очнулась она от  холода. Главный поливал её водой из графина.
     -- Ну, ты даёшь,  как девочка  шестнадцатилетняя.  Ведь  это,
просто, договор.
     -- Мне очень стыдно.
     -- Брось, я ведь  тоже  заинтересованное  лицо.  Мне  бы  не
хотелось терять такую хорошую медсестру. Вот, я тебя и умыкну.
     И тут только Мария заметила, что Дмитрий Михайлович  сегодня
тщательно выбрит, одет в белейшую сорочку и выглядит  моложе  лет
на десять.
     -- Чего же ты так напугалась?
     -- Я больше всего боялась, что Вы опять будете хохотать.
     Главный захохотал, но как-то грустновато.
     -- Знаешь, - сказал он, - завтра и пойдём  в  Загс  подавать
заявление.  Чем раньше это сделаем, тем проще будет прописаться в
Москве.  Заимей свидетеля и оденься по-приличнее.  И чтоб никаких
обмороков! Держи в кармане валерианку и валидол.
     Маша кивнула.
     --  Событие  особенно  не  скрывай.  Всё  равно  узнают.   Я
специально возьму свидетелем дядю Васю со "Скорой".  И ...  всему
свету.
     Маша вышла из кабинета радостной.  В голове  уже  крутилось,
что нужно поскорее продать  ранние  овощи  с  огорода,  пока  это
выгодно, купить чемоданы, накопить денег  на  билеты,  распродать
мебель, пристроить  к  хорошему  человеку  Мура-младшего. " А как
быть с пианино? Ну, не тащить же с собой! Значит тоже  продавать.
Ещё написать этой стерве - Вере, так хитро  устроившей  свидание
Оли с Ханом.  Да, Ирину Сергеевну не забыть предупредить.  И  она
бросилась к телефону, но  во  время  остановилась. Нехватало ещё,
чтобы вопросы и пересуды начались уже сегодня.
     В день регистрации "брака" Маша была бледна,  но  это  очень
её  красило;  и  она  поймала  на  себе  несколько  красноречивых
взглядов, в том числе и  будущего  "мужа".  Выпив  целый  пузырёк
валерианки, она выскочила на крыльцо,  и  убедившись,  что  Ирина
Сергеевна и  Коробов,  неожиданно  весёлый  и  галантный,  уже  в
полной готовности ждут, успокоилась.  А Главный всю дорогу шутил,
похваливая машин наряд и ... выбор.  В ЗАГСе всё прошло настолько
быстро и буднично, что она совсем успокоилась.
     -- Иди-ка, ты, "жёнушка" домой,  -  заявил  начальник.  -  Я
попросил Тамару заменить тебя сегодня.  А  Вы,  Ирина  Сергеевна,
побудьте с ней немного. У неё, оказывается, есть нервы.
     Ну, и что бы вы думали? Как только женщины и Оля  выпили  по
рюмочке, раздался звонок от "мужа":  "Больному  из  пятой  палаты
требуется  срочная  операция.  Тамара   не    справиться.    Буду
оперировать сам, и ты должна прибыть, срочно. Машина уже послана."
     "Невеста", усмехнувшись, переоделась,  тяпнула  ещё  рюмочку
на  дорогу  (всё-равно  хмель  слетит  сразу  от  напряжения),  и
отправилась  выполнять свою тяжёлую работу.
     В конце августа Оля, распростившись со школьными друзьями  и
Ириной Сергеевной, и взяв ключ от квартиры, ( его  предложил  сам
Дмитрий  Михайлович,  сказав:  "Пусть  поживёт  пока."), отбыла в
столицу.  А через месяц и "молодая  чета",  практически  налегке,
всего-то с двумя чемоданами, села в поезд Свердловск - Москва.
     О чём шла речь в дороге,  история  умалчивает,  но  приехали
они настоящими мужем и женой и больше  уже,  несмотря  на  долгие
происки судьбы, не расставались.
     Жизнь  в  Москве  довольно  быстро  упорядочилась,  войдя  в
колею, и понеслась со столичной скоростью.
     И уже через год в тревожном пятьдесят третьем тянул  ручонки
к солнцу маленький Ванюшка,  а  отцу  хотелось  ещё  Димку.  Маша
расцвела, купаясь в нежиданно нагрянувшем  счастье.  Оля  слышала
не раз, как она молилась, укачивая сына  и  думая,  что  все  уже
угомонились: "Господи,  продли,  продли  ещё  немного,  разве  мы
этого не заслужили?"
     Но зыбко всё под луной.
     Правда, Оля закончила первый курс хорошо, но в основном,  на
"четвёрки",  отчётливо  почувствовав,  насколько    лучше    были
подготовлены шустрые москвичи.  Но года оказалось достаточно, что
бы  догнать  и  кое  в  чём  перегнать.  Девушка  не  переставала
удивляться,  как  много  общего  между  математикой  и   музыкой,
вернее,сколько музыки в математике. Маша же не могла нарадоваться
активностью дочки.  Всю зиму  та  давала  уроки  фортепьяно  двум
славным  малышкам  из  соседнего подъезда, а стипендию  полностью
спускала  в   букинистическом    на    Кузнецком.    И    читала,
читала, пиршествовала,  наслаждаясь.  У  неё  впервые   появились
настоящие подруги Таня и Марина, и ещё застенчивый друг - Олег.
     И тут, похоронив  свою  жену,  приехал  Саша.  Такой  серый,
такой пожилой, с красными прожилками на лице и трясущихся  руках.
Дома  была  одна  Маша.  Конечно, она  приняла  его  с  радостью.
Повспоминали.  Всплакнули. Выпив  несколько  рюмок  водки,  Саша
собрался  и  всё  рассказал  о  своей  Кате.  О  том,  как   она,
беременная,  тащила  его  под  артиллерийским   огнём, от  натуги
выкинув  ребёночка.  И  всё-равно тянула,  обливаясь   кровью. И
всё-таки спасла, но с тех пор не вылезала  из  болезней.  Теперь
спасал он.  И  сколько  было операций, разных, но всё без  толку.
     И как все эти годы он любил только Олю, каждую ночь видя  её
во сне.  А потом, столько раз,  когда  жене  становилось  немного
полегче, он собирался приехать в Свердловск, взглянуть ...    но
тут возникала новая болезнь ...
     --  Сегодня  я  видел  Олю,  подкараулив  её  у   входа    в
университет.  Она - просто,  Богиня! И боюсь,  что  посмотрев  на
такого,  вот,  Сашу, малыш бросится  защищать  меня  от  меня,  и
поломает свою жизнь.  Поэтому вечером я  уезжаю,  и  видимо,  уже
навсегда.  Дайте мне слово, Маша, что  не  расскажете  ей  о моём
визите.
     -- Нет, - сказала Маша, - я  этого  сделать  не  смогу.  Оля
считает, что ты её предал.  Я тоже  думаю,  что  после  войны  ты
должен был рассказать обо  всём.  И  вообще,  она  вправе  решать
сама,  как  ей  распоряжаться  своей  жизнью.  Дождись  Олю,    и
поговорите.
     Но Саша встал и ушёл.  Письма, которые неоднократно посылали
Маша и Оля, остались без ответа.  И по старому адресу, как  узнал
Дмитрий Михайлович, будучи  в  командировке  в  Ленинграде,  Берг
давно не проживал.
     Зато,  как всегда,  неожиданно  возник...  Хан,  собственной
персоной.  Он подсел на скамейку в парке,  где  Маша  прогуливала
Ванюшку.  Тот только что заснул, и  женщина  бездумно  улыбалась,
наслаждаясь  ласковым  солнцем,  первыми   цветами,    чириканьем
озорных воробьёв, и больше всего  своим  сыном,  так  похожим  на
первого Ваню из того, совершенно немыслимого далёка.
     Яков был красив, одет с иголочки и, как всегда, вальяжен.
     -- Ну, вот, Вы и изменили мне, дорогая, -  сказал  он,  -  и
откровенно радуетесь этому.
     Маша вздрогнула, и немного подумав, ответила.
     -- А ты думал, я буду ждать тебя вечность?  Кроме  того, мне
всегда казалось, что тебе нужна не я, а Оля.  И очень боюсь,  как
бы ты не испортил ей жизнь.
     -- Нет, ты совсем не права.  Я  всегда  любил  вас  обеих  и
старался помочь.
     -- За  помощь  большое  "спасибо",  но  видит  Бог,  я   не
просила  её  и  не  желала  принимать.  Вера  Васильевна    может
подтвердить.
     -- Я знаю, но всё-таки брала.
     -- Да, только из-за дочки, но я не хочу, что бы ты  врывался
в её жизнь.
     -- Почему? Я  теперь  богатый,  респектабельный  человек.  У
меня в Италии и Португалии свои дома и очень  престижный  бизнес.
Здесь я появляюсь за  наградами,  и  за  тем,  что  Вы  называете
"зарплатой". Советское правительство меня очень ценит, хотя  я  в
гробу его видел.  Ему мои ловкость и беспощадность очень нравятся
и хорошо оплачиваются.
     -- И ты опять ... убиваешь?
     -- Конечно, врагов советского народа.  Разве ты не смогла бы
убить врага своего сына или дочери?
     Маша задумалась и потом.
     -- Смогла бы.  И я ... убью тебя, Яков,  если  ты  поломаешь
Оле жизнь.  Но, всё-равно, это будет не то. Ты же ни  в  грош  не
ценишь, ни свою Родину, ни наших людей.  По-настоящему, у тебя не
было и не будет Родины.  Ты и её продашь  за  большие  деньги. -
Подумала ещё  и  ляпнула  что-то  совсем  уж  несусветное.  -  Не
удивлюсь, если ты, как это у вас называется, - двойной  агент.  И
никакой ты не еврей, Яша.  Ты  -  цыган,  дикий  и  жестокий  сын
мрачной и жестокой природы!
     -- Ну, Вы даёте, мадам,  -  засмеялся  Хан.  -  Но  если  уж
пошёл такой  откровенный  разговор  ...  Да,  я  не  люблю  наших
забитых, замордованных людей, я  не  люблю  советской  родины,  я
презираю наше правительство.  И если ты проживёшь долго,  то  ещё
увидишь, как всё это развалится в  одночасье  и  в  труху.  Тогда
вспомнишь обо мне.  Но самое удивительное, как ты догадалась, что
я, отчасти, цыган? Нет, мне с тобой, милая, никогда не было и  не
будет скучно.
     -- Не любишь наших людей! - кипела Маша. - А где ты  их  мог
видеть: в лагерях, бандах, да тюрьмах? Но это  ещё  не  все  наши
люди.  Это нелюди. И если ты, не моргнув глазом, можешь  шлёпнуть
человека, то ты тоже не человек.
     -- И опять ты не права, - спокойно возразил  Яков.  В  наших
лагерях  сидели  разные  люди,  и  наряду  с  отбросами,    такие
светлейшие  головы,  как,  например,  Берг.  Я  многому  от   них
научился.
     Маша умолкла, в голове бились две мысли, мешая  друг  другу.
Одна: "Боже мой, ему пришлось пройти и через лагеря!"  А вторая ?
Она не была уверена, надо ли её  высказывать  Хану;  и  все-таки,
решилась.
     -- Не ты ли, случаем, убедил Олю поступать на мехмат?
     Тот улыбнулся, утвердительно покивав головой.
     -- Но зачем? Она ведь так музыкальна.
     -- Это сложно.  Я мог бы убедить и тебя, как убедил  в  своё
время Олю, но ты  всё-равно  докарабкаешься  до  истины,  поэтому
слушай  её,  голую и  неприкрытую,  раз  уж  пошёл  у  нас  такой
откровенный разговор: "Так выгоднее мне, но и ей тоже."
     Маша задохнулась от гнева, а Яков, галантно  поклонившись  и
по кошачьи потянувшись, произнёс.
     -- Мои предложения,  Любовь  моя  единственная,  остаются  в
силе.  Как в сорок первом: моё сердце, моя рука, моё богатство, -
всё  для  тебя,  всё  ждёт  тебя.  Подумай  ещё  немного,   потом
пожалеешь. Ну,  не  убивать  же  мне  этого  старого  напыщенного
"индюка"? И как ёщё ему удалось осчастливить тебя сыном?  Кто  бы
мог подумать? Но моё дикое цыганское сердце  предчувствует  беду:
уже совсем, совсем скоро  мы будем скорбеть  ...  о  безвременном
уходе этого светлого ... чистого ...
     Тут, Слава Богу, заплакал Ванюшка, Хан  сразу  испарился,  а
расстроенная Маша медленно поплелась к дому.

     Она долго не решалась расспросить Олю,  но  после  двенадцати
ночи,  когда  выдалась  свободная  минутка,    всё-таки    начала
неприятный разговор.
     -- Да, мы встречались с Яковом Борисовичем много раз, тогда,
весной, в Москве.  Именно, он  уговорил  меня поступить в МГУ, и,
надо сказать, был очень убедительным. Тогда же он попросил  меня,
почти что на коленях, не рассказывать тебе об этом.
     Он очень любит тебя, мама, уже много-много  лет;  и  у  него
нет и  не  было  других  женщин.  Он  столько  раз  называл  тебя
"святой", "настоящей" и своей "путеводной звездой".
     "Это тебя он любит, - негодовала в душе Маша, -   тоже  мне,
 -  путеводная  звезда,  так  где  же  он  был  раньше?  У   него
богатство, дом, обслуга, а я надрываюсь столько лет, не  досыпая,
не доедая, считая эти жалкие копейки."  Тут  она  вспомнила,  как
Яков помогал все эти годы, а она отказывалась  от  его  денег,  и
стало стыдно.  Подумав, Мария поняла, что и  сегодня  он  дразнил
её, скрывая жгучую ревность, а быть может, и любовь.
     Да, она не любила Дмитрия Михайловича, но её  исстрадавшееся
женское   естество  тянулось  к  мужчине.  И  жизнь,  вроде    бы,
наладилась, но по ночам всё чаще стала приходить и мучить  мысль,
что она предала.  Кого? Дмитрия Михайловича? Олю? Себя? Но нельзя
же всю жизнь ждать принца и одновременно  быть  ломовой  лошадью?
Нет, Хан зря её упрекает.  Она бы пошла за ним, если бы он позвал
после войны ... и даже раньше.  Она многое могла бы простить ему.
Ведь Яков не раз обнажал широту своей цыганской души. И все-таки,
как-то не верилось в его любовь.
     Она по-прежнему не могла посмотреть на  себя  со  стороны  и
оценить  эти  чудные  серые  глаза,  в которых плескалась боль  и
страсть, зовущие полные губы, дивные  пушистые  брови  вразлёт  и
светлую, просто, светящуюся кожу мадонны.
     -- Послушай, а как он  смог  убедить  тебя,  что  математика
важнее музыки?
     -- Не за один раз. Это были долгие разговоры. Самое главное,
что Яков Борисович боялся, что музыка  убьёт  меня,  разрушив мою
душу.  Он сказал: "Твою  слабую  душу,  израненную  войной.  Даже
Святая Мария не смогла  полностью  излечить  её".  И  слова,  что
музыка может быть использована в чёрных целях, тоже  его;  и  то,
как многие правители умело пользовались ею, посылая  свои  народы
на мировые войны,  единственной  целью  которых  были -  грабёж и
насилие.  Ещё он говорил, что в России,  богатой  на  музыкальные
дарования, женщине, особенно с моей  внешностью  и  обидчивостью,
всё-равно,  не даст пробиться   кучка  бездарных    композиторов,
"толпой стоящих у трона." И то же самое будет в  других  странах:
безденежье, обиды, оскорбления и самое  главное,  -  непонимание.
Вот  удел  талантливой  женщины -  музыканта  в  России.  А   мой
возможный предел -  учитель  в  музыкальной  школе,  и  при очень
больших усилиях и помощи - в консерватории.  И на этом фоне  сама
музыка,  в  конце  концов, станет  способствовать  моему  падению,
потому что она, (неважно  чья:  моя  или  чужая)  будет  отражать
состояние рыдающей души, моей души.
    " А математика, - сказал он, -  точная  и  логичная  наука, у
которой  большое  будущее. В ближайшее  время  предстоит  взрыв -
начинается  подготовка  к серьёзным космическим  полётам, и нужны
современные технологии. Но всё это будет невозможным  без  нового
быстрого взлёта   математических наук. Вот,   и пришлось древней
науке   родить   перспективную   дочь  -  кибернетику.    И  ещё,
математика  более других наук неисчерпаема , - повторял он,  -  в
этом с ней, пожалуй, может сравниться только физика.
     К тому же, если любая  мразь  может  заявить, что ему или ей,
видите  ли,  не  понравилось  музыкальное  исполнение,  то   даже
президент,  король  или  Генсек  не вправе      осудить    чёткое
математическое доказательство, если,  конечно, это не монстр типа
Иосифа Виссарионовича.
     Кроме того,  -  сказал  он,  -  женщине - математику  легче
пробиться  в  жизни.  Посмотри,   сколько   женщин - профессоров
на мехмате МГУ."
     -- Мама, я очень долго  раздумывала, и пересилило то, что я
очень заинтересовалась математикой.  Не обращай внимания  на  мои
"четвёрки".  Сделан  большой  рывок,  и    сейчас    мне    стало
поразительно интересно.  Ты увидишь, всё наладится.  И  музыку  я
никогда  не  брошу,  и  английским  овладею.  Мой   же    главный
математический прибор - голова, будет со  мной  везде  и  всегда,
даже при поездках в метро.
     -- Это тоже его слова?
     -- Нет, он сказал: "В лагере." Ты знаешь, мне  кажется,  что
Яков намного умнее нас с тобой,  и поэтому хочется верить ему, но
я далеко  не всё могу принять из того,  о  чём  заходил  разговор.
Знаю-знаю, что тебя ещё беспокоит.  Мама, я  люблю  только  тебя
одну, и теперь, вот, моего  родного  брата  Ванюшку.  Я  виновата,
конечно,  должна  была  посоветоваться  с  тобой,  но  решать   и
действовать приходилось быстро: ни письмо, ни телефонный разговор
не годились для этого.
     Маша  глубоко  задумалась, не заметив, что Оля  уже ушла,  а
заглянувший Дмитрий Михайлович очень удивился, когда  жена  долго
и бессмысленно глядя на него, вдруг  очнулась  и  сказала:  "Пора
выходить на работу!"
     -- А как же Ванюшка? - возмутился отец.
     -- Ты спрашивал "как", когда это касалось Оли.
     После долгого и бурного разговора пришли к  тому,  что  Маша
будет дежурить в госпитале по воскресным дням, "дабы не  потерять
мастерство", как выразился Главный.

                      ---  ---  ---  ---

     Это случилось через  год  в  начале  сентября.  Ванюшка  уже
топал ножками из комнаты в комнату, весело лопотал  и  всё  время
улыбался. Маша не могла на него нарадоваться.
     К  вечеру  пришла  из  университета  Оля,  какая-то  странно
тихая,  отказалась  ужинать  и  заперлась  в  своей  комнатке  за
кухней.  Наутро всё было обычным, только небесные  глаза  девушки
сияли по-другому:  глубоким  и  немного  пугающим  светом.  Маша,
почему-то взволновавшись, не стала её ни о чём расспрашивать,  но
весь день страдая от головной и душевной боли  и  пытаясь  понять
перемену в любимом существе, в конце  концов  догадалась,  вернее
почуяла  чем-то глубинным  женским, однако зная (а зная  ли?), но
несомненно понимая дочку, не очень испугалась.
     Вечером они задержались вдвоём на кухне.  Ванюшка уже сладко
спал, улыбаясь  чему-то  своему,  живому  и  тёплому,  а  Дмитрий
Михайлович, устав после сегодняшней тяжёлой операции,  прикорнул,
но и засыпая, делал вид, что читает научный  журнал;  а  сам  уже
посапывал, тоже довольный.  Последней мыслью в его  голове  было:
"Как славно,  что  операция  прошла  успешно;  и  теперь  хороший
человек, молодая  женщина  Настя  со  страшной  опухолью,  должна
выжить и увидеть, как  взрослеют  её  сын  и  дочка;  вот  только
слабый  муж,  сбежавший  от  трудностей,   очень    портил    эту
картину." Ещё в голове у него мелькнуло: "А если б с Машей  такое
случилось? Нет, - сказал он самому себе уже во сне. -  Никогда  и
ни за что!"
     По всей квартире, тёплой  и  уютной,  расползались  тихие  и
спокойные волны. И тут у Марии вырвалось.
     -- Ты вчера была с мужчиной?
     -- Ну, мама, ты, просто, телепат.
     -- Ты же вся светишься.
     -- Да ну? - удивилась Оля.
     -- И никаких сомнений?
     -- Знаешь,  всё  было  очень  красиво.  Достойно.  Сперва  в
прекрасной  квартире,  где  хрустальные  бокалы,  изысканная  еда,
море фруктов, мы долго разговаривали, интересно,  я  бы  сказала:
"Жгуче  интересно."  И  взгляды,   какие    взгляды!    Почтение,
предупредительность.  Никакой  спешки,  потных  рук  и    сальных
оглядываний.  Я,  знаешь,  почувствовала  себя  принцессой,   но,
главное, -  Женщиной.  А  окончание  показалось  мне  похожим  на
музыку, сильную, волнующую, прекрасную и торжествующую.
     Маша уже догадывалась, но стиснув зубы, и чего греха  таить,
ревнуя, так жгуче ревнуя, сказала.
     -- Теперь тебе будет трудно выйти замуж.
     -- Мамочка,  у  нас  уже  все  девчонки  в  группе  потеряли
невинность.  Что  же  им  теперь  вечно  бедовать   одиноким?   -
засмеялась Оля.
     -- Ты меня не поняла, - тихо продолжила  мать. - Просто твой
первый мужчина оказался опытным и  мудрым  соблазнителем.  Он  не
только  сам  наслаждался,  что  вполне  достаточно    большинству
мужиков, но и  доставил  удовольсвие  тебе.  И  теперь  остальные
партнёры покажутся тебе пресными.
     -- Какая ты мудрая у меня, - сказала  Оля,  -  но  есть  ещё
один вариант. Я могу остаться с ним.
     -- Не сможешь.  Я ведь догадалась, что это ... Яков.  Потому
и волнуюсь.
     Оля горько усмехнулась.
     -- Знаешь, я тебя долго  недооценивала, тогда...  далеко,  в
прошлом, но ты продолжаешь всё снова  и снова  удивлять меня. Всё
так и есть.  Яков, прежде всего, сказал, что у нас с ним  никакое
будущее  невозможно. Он любит другую, и другая - это ты.
     -- Не верь ему, - вздрогнула  Маша, -  он  не любит меня.  Я
ждала   (и  задохнулась,    поняв,    наконец,    что    она,
действительно, ждала его и только  его)  почти  двенадцать  лет,
хотя за эти годы у меня были возможности выйти замуж.  А я ждала,
как одержимая, не зная жив он, или мёртв.  -  Помолчала  немного,
потом  грустно  продолжила.  -   Молодость    прошла,    всё-таки
двенадцать лет - это многовато, даже для такой любви.
      Она опять проговорилась, не  заметив  этого.  А  потом  про
себя: "Такой! Огромной! Любви!"
     -- И появился он только потому, что узнал о Диме и  Ванюшке.
Это унизило его мужское  достоинство. Он  -  садист,  Оля.    Ему
необходимо, что бы женщина (неважно кто: ты, я, Вера  Васильевна)
страдала , а я тогда ещё посмела отвергнуть его из-за  страха,  -
она чуть-чуть не сказала: "За тебя", но вовремя остановилась.
     -- Нет, - усомнилась Оля,  -  всё  сложнее,  мама.  Все  эти
двенадцать лет его жизнь была адом.  Он  чудом  выжил  в  лагере.
Говорит, что только благодаря  тебе.  Зная,  что  на  Земле  есть
другие, такие, как ты, люди.
     -- Пойдём спать, дочка.
     Машины  нервы  были  на  пределе; ей необходимо  подумать  и
поплакать, но не при Оле же.
     -- Да, пора.  А тебя не удивляет, что я не ревную  и  ничего
не скрываю.
     -- Думаю,  что  ты  не  любишь  его. (Она  не заметила, как
вздрогнула  Оля).   Просто,    поторопилась    стать    женщиной.
Захотелось, но страшно, а здесь почти с родным, почти с отцом ...
     -- Прости, мама, - вдруг  неожиданно  заплакав,  проговорила
дочка, - я не хотела делать тебе  больно.  Это  всё  по-глупости.
Мне, действительно,  захотелось  повзрослеть,  все  девчонки  уже
прошли через это, только я одна никому не нужна.  Мальчишки меня,
почему-то, боятся. И я не знала, что ты его до сих пор... любишь.
     -- Успокойся,  было  и  прошло.  Сейчас  есть  только  ты  и
Ванюшка, да и Диму я  уважаю  и  люблю.  -  Помолчала,  сдерживая
слёзы. - Яков долго будет в Москве?
     -- Нет, он уже улетел, минимум на год, в свою Италию.
     Маша долго пыталась разбудить Дмитрия  Михайловича,  но  это
оказалось невозможным.  Кое-как дотащив его до кровати, она легла
рядом с мужем, таким сильным  и  умным,  и  задумалась  о  своём:
"Прежде всего Хан не улетел за бугор.  Уж не знаю, как, но я  это
чувствую.  И конечно, он ещё появиться посмотреть на мою  реакцию
после всего того, что натворил.  А  вдруг,  я  сорвусь,  накричу,
заплачу? Что-то надо делать!"
     Утром  на  рынке  её  осенило.  Прилавки    были    завалены
молоденькими  осенними  опятами.  Как  раз  такие  по  размеру  в
солёном виде обожал Дмитрий.  И она пристала к мужу: "Отпусти нас
с Ванюшкой на неделю к Наталье Дмитриевне.  Наберу вагон  опят  -
всю  зиму  будешь  радоваться,  а  в  воскресенье   приедете    с
Владимиром Сергеевичем за нами и увезёте грибы."
     Семья  Бобровых  дружила  с  Коробовым  ещё  с  институтских
времён.  Это была  спокойная домовитая пара, но Бог не подарил им
детей.  Ванюшка сразу стал любимцем обоих,  особенно  болезненной
Натальи  Дмитриевны,  которой  совсем  недавно  пришлось  бросить
работу в клинике и проводить большую часть времени на  даче,  где
её больные лёгкие немного приходили в себя.
     Маша любила бывать на этой даче, всегда наслаждаясь роскошью
высокого человеческого общения.  И очень скоро  Наташа  и  Володя
стали  и   её   лучшими   друзьями.  Но,  всё-равно,   очень   не
хватало старых свердловских "соратников".
     Дмитрий для вида пошумел, поворчал, но  представив,  как  на
Новый  год  он  закусывает  холодную  водочку  солёным   опёнком,
проглотив слюну, дрогнул, и разрешил.  И подхватив Ванюшку,  Маша
умчалась на электричке "вглубь,  в  деревню",  подальше  от  всех
этих "ханов" и "султанов".  Всю  дорогу  её  обхаживали  мужчины-
попутчики.  Она шутила с ними, радовалась их вниманию,  улыбалась
и не возражала, когда какие-то весёлые студенты поднесли до  дачи
её тяжёлую сумку;  но машины нервы были натянуты до предела.
     Наташа радовалась, как ребёнок.  Забыв про все свои болезни,
она засуетилась,  захлопотала  по  хозяйству.  Обсудив  последние
новости, женщины наигрались с Ванюшкой, и  только,  уложив  сына,
Маша  поняла,  что  её,  наконец-то,  отпустило;  и  она   снова
почувствовала себя молодой и относительно счастливой.
     Грибной азарт поднял её до восхода солнца.  Быстро сварганив
Ванюшке еду и  разбудив  подругу,  она   умчалась  на  любимую  с
детства охоту.  День выдался серым, но очень тёплым,  а  обильная
роса обещала "без осадков".  Глубоко вздохнув  осенний  воздух  с
его бесконечно грустными  запахами,  Маша  настроилась,  мысленно
представив перед собой огромный пень, целиком  заросший  опятами,
и ровным шагом начала прокладывать первый маршрут.  Ей  долго  не
везло.  Грибы попадались, но это были переросшие лопухи  (Дмитрий
Михайлович таких не жаловал).  Потом древний инстинкт вывел  Машу
к небольшому холму, заросшему редким берёзовым лесом, уже  немало
пожившим.  Многие  стволы  давно  рухнули,  замшели,    образовав
прихотливые брустверы и бастионы. Здесь её и поджидало настоящее
грибное счастье.  Опята! Маленькие, новенькие,  туго  прижавшиеся
друг к  другу  шляпками,  покрывали  повсюду  пни  и  разбегались
стройными шеренгами по упавшим стволам и корням старых  деревьев.
И ведь именно такие, какие любил Дмитрий. Запев от восторга, Маша
опустилась  на  колени,  и  извинившись  перед  опятами-ребятами,
стала быстро срезать их, наполняя  свою  бездонную  корзину.  Два
часа она вдохновенно собирала добычу,  ни  о  чём  другом,  Слава
Богу, не думая.  И остановилась только тогда, когда  поняла,  что
корзина больше не вместит ни одного гриба.  Как ни жалко, но пора
идти домой. Да и время близилось к обеду.
     На даче был полный  порядок:  Наташа  с  Ванюшкой  играли  в
"палавоз", оба громко гудели  и  хохотали.  После  обеда,  уложив
малыша, женщины принялись за переработку лесных даров.
     Назавтра Маша  уже  сразу  побежала  к  знакомому  холму,  и
радостно  удивившись,  что  кроме  неё  здесь  никто  не    успел
побывать, снова принялась  за  свою  приятную  работу.  День  был
таким же тихим, как вчера: плавно кружились жёлтые листья,  ветра
не было, и наконец-то, солнце,  пробившись  сквозь  густую  пелену
облаков, с  интересом  поглядело  на  Машу.  Заполнив  корзину  и
немного утомившись,  она  улеглась  на  жёлтый  хрустящий  ковёр,
совсем укрывший грибной пригорок, что бы  немного  понежиться  на
солнышке. Сегодня она прихватила ещё  объёмную   сумку  и  теперь
раздумывала: не жадничать  и пойти домой, или  продолжить  охоту?
Было так славно.  Какая-то запоздалая божья коровка хлопнулась ей
на нос, обе испугались.  Потом Маша весело  засмеялась,  выпустив
малышку, и тихо замурлыкала что- то... любимое.
     И тут перед ней возник Хан, заслонив и  небо,  и  солнце,  и
лесные дали.  Он был  весьма  элегантно  одет в  зеленовато-серую
куртку, спортивные брюки того же цвета и резиновые сапоги;  а  на
его  кудрявой  голове  красовалась  необычная  кепка  с   длинным
твёрдым козырьком.  В руке Хан  держал  новенькую  корзину,  явно
только что купленную на  рынке.  Маша,  в  старом  длинном  синем
свитере  мужа,  поношенных  узких  брюках  и  с    легкомысленной
косынкой  на голове,   была  на его  фоне  ...  тоже    хороша  и
необычна.   Приподнявшись,  она   внимательно    посмотрела    на
пришельца и сказала.
     -- У тебя, что? Штат осведомителей?
     -- Ох! Совсем  не  трудно  было   спрогнозировать,  что  ты,
прослушав "последние известия", помчишься на край света, но  твоё
крестьянское  нутро  и  тут  не  оплошает,  и  переживания   твои
обернутся крупной выгодой.
     Маша обиделась, но старалась не подавать вида.
     -- Всё врёшь, Хан, всем врёшь: и друзьям,  и  врагам.  Зачем
соврал Оле, что улетаешь в Италию?
     -- Боялся, вдруг перестарался? Что же ты не ругаешь меня?
     -- А что мне тебя ругать? Ты - взрослый мужик. Мне не муж  и
не любовник.  И ты, и Оля вольны  поступать, как считаете  нужным.
И вообще ... не верится, будто я в силах что-нибудь изменить.
     Яков тяжело вздохнул.
     -- Ты хотя бы догадываешься, до  чего  меня  довела.  Совсем
доконала.  Тебя можно пронять только вот так: громовым  выстрелом
из пушки. - Помолчал. - Неужели ты не видишь, что уродуешь  себя,
насилуя свою волю, убивая свою любовь.  Посмотрела бы со стороны,
какие у тебя были глаза, там, на солнечной лавочке.
     Я много  в  прошлый  раз  наговорил  про  себя.  Ради  Бога,
забудь, это с отчаяния.  Вот, Оля поняла... А  всё  оттого,  что
Ванюшка - не мой сын, что ты - не моя жена,  что единственная моя
любимая  женщина потакает  прихотям  пожилого  капризного  мужика.
Правда,  я тоже "хорош",  и работа  моя не из чистых;  но  поверь,
что я стараюсь оправдать  своё  прозвище,  данное  мне  на  войне
"коллегами", - "Рыцарь".  И не поверишь, каждый раз, когда  нужно
принимать решение, я мысленно советуюсь с тобой.  Ну, сколько  же
можно лет, веков ... мучить меня?
     Хан  медленно  опустился  рядом  и  стал  осторожно  гладить
машины волосы, брови и губы.  Потом... ласково обнял   её...    И
как в замедленной съёмке,  приближались  и приближались  к  Марии
яшины глаза, огромные, блестящие и влюблённые; губы,  жаждущие  и
упругие; его руки с длинными подрагивающими пальцами, из  которых
били молнии и сладостно пронзали машину  кожу.  И  вот,  их  губы
соприкоснулись, потом и тела.
     И холм исчез, и день погас, и  солнце  взорвалось,  и  время
остановилось.  Царила одна  страсть,  бесконечная,  необузданная,
вырвавшаяся, наконец, наружу после тысячи лет ожидания.
     Маша очнулась не скоро. В объятиях Хана. Даже во сне он  так
крепко держал её, боясь отпустить свою единственную жар -  птицу.
Уже  вечерело,  и  солнце,  спускаясь  за    горизонт,    ласково
поглаживало их своими угасающими лучами.
     -- Яша, мне пора идти, - тихо прошептала она.
     Тот открыл глаза,  и грустно  проводив  догорающее  светило,
долгим взглядом посмотрел на Машу.
     -- Послушай, если твоя подруга не натворит глупостей,  давай
встретимся завтра пораньше.  На соседней даче, где я остановился.
Мне послезавтра уже улетать.
     -- Хорошо, - ответила она.
     И они поспешили обратно.  Не  доходя сотни  метров  до  дома,
Хан растворился в кустарнике, как поспешный утренний туман.
     Маша  примчалась  взволнованная,  но  Наталия    Дмитриевна,
увлечённая Ванюшкой, ничего не заметила,  только  удивилась,  как
это она, такая ловкая, ухитрилась заблудиться на ровном месте.  И
спрятав глаза, женщина захлопотала по хозяйству.
     Ночью Маше снился Хан, разный: жестокий и ласковый;  злой  и
- такой нежный.  Временами она вырывалась изо  сна,  и  тогда  ей
казалось,  что  она  слышит  голос,  тихий,  почти   шёпот,    но
несомненно, яшин.
     Утром она металась, как дикий зверь в  клетке,  хватаясь  то
за одно, то за другое, но  всё  падало  из  рук.  Потом  раздался
звонок, и в прихожую протиснулся Хан, дружески поздоровавшийся  с
хозяйкой.
     -- Иди, Маша, - спокойно сказала Наталья.  -  Яков Борисович
мне всё рассказал.  И быть может, ты когда-нибудь поймёшь, как  я
завидую тебе.

     Эти день и ночь - волшебный праздник  для  них  обоих,  Маша
всегда принимала потом, как награду за долгие  бессонные  ночи  в
Свердловске,  за  бесконечную  работу,  беспросветную  нищету   и
унижения.
     -- Спасибо тебе, Господи! Спасибо тебе, Яша! - вот всё,  что
сказала она на прощанье.
     Но  сначала  они  исповедались  друг  другу.    Хан    долго
рассказывал о сотне  своих  жизней:  в  лагере,  в  штрафбате  на
передовой, за границей; о своей необыкновенной любви к  ней,  что
постоянно сжигала его; о  непроходящем  интересе  к  Оле,  к  ним
обеим.  Когда  же  она  начала  рассказывать  про  свою  жизнь  в
Свердловске, оказалось, что Якову известно почти  всё,  благодаря
его матери и другу.
     -- И безмерное "спасибо" тебе  за  то,  что  пригрела Веру в
своей семье, когда она уже совсем решилась расстаться с жизнью.
     И потом, что было  потом?  Трудно  описать.  Лишь  тот,  кто
познал  настоящую Любовь, как всепоглощающую  стихию,  может  это
понять.  А  если  не  повезло,  то  надейтесь,  верьте   и  ждите.
Когда-нибудь это поглотит и вас.
     Они расставались и не могли расстаться.
     -- Ещё не вечер, - грустно прошептал Яша, - у  нас  ещё  всё
впереди, - но посерело его загорелое лицо и застыли, такие  живые
ещё секунду назад, глаза.
     И  погода,  как-то  вдруг,  испортилась:  потянуло    зимним
холодом, лохматые тучи неправдоподобно быстро затянули  небо,  но
Маша уже ничего не видела вокруг.  Горе,  безмерное  горе,  после
такого немыслимого счастья, затопило  её,  закружило  и  понесло,
как щепку. Господи, куда же ещё?
     Пришла в себя она только  в  воскресенье,  когда  приехавшие
мужья  возмутились,  что  грибов  мало,    и    обругав    женщин
"лентяйками", отправились вместе с Машей к дорогому холму.
     -- Праздник окончился, - поняла она, -  и  опять  потянулись
серые будни.
     Надо отдать  должное  Наталье  Дмитриевне:  она  никому  ...
ничего  ...  и  никогда  ...  Видно,  Яков  поразил  её  наповал.
Впрочем, он всегда умел нравиться.
     А через положенное время родила Маша двух  мальчишек  -  Яшу
и Диму, крикливых, строптивых, длинноногих и длинноруких,  совсем
не похожих ни на неё, ни на Дмитрия Михайловича.
     -- Ну, будет тебе с ними мороки, - схватилась за голову Оля.
     -- Надеюсь на твою помощь, - улыбнулась Маша.
     -- Да, и ты, и их отец всегда и во всём можете  рассчитывать
на меня. А сама я вряд ли решусь иметь когда-нибудь детей?
     -- Но почему?
     -- Потому, что я не смогу стать такой хорошей  матерью,  как
ты.
     -- Сможешь, и даже лучше.
     -- Почему?
     -- Тебя многие любили: я, Сергей Иванович, Ирина  Сергеевна,
Саша, Алевтина, Палыч, Вера, Яков...  Всех не перечислить. А это
- самое главное.

                     ---  ---  ---  ---

     Только через полгода Маше передали письмо  от  Якова.  Всего
несколько строчек: "Я сделал много ошибок в этой жизни, но  ухожу
из неё спокойно и с  достоинством.  У  меня  на  Родине  остались
любимая жена, мои мальчики и Оля.
     Я люблю тебя, Маша, и любил с тех  самых  пор,  как  впервые
увидел вас на Урале.   В какой-нибудь  ещё, другой  жизни  нам  с
тобой, быть может, повезёт больше.
     Верь,  я  ухожу  спокойно,  потому что  даже  сейчас, в  эти
последние минуты, чувствую такую любовь  к  тебе, которая  больше
Жизни, и больше Смерти. Вспоминай меня иногда.
                                               Твой Яков."
     Тут  ей  показалось  -  в  конверте  есть  ещё  что-то.  Она
заглянула  в  него  и  разрыдалась,  увидев  маленький  рубиновый
крестик на золотой цепочке.  Именно  такой,  о  котором   мечтала
всю жизнь, но никому, даже Оле, не рассказывала  об  этом, всегда
немыслимом желании.
     Они обе долго оплакивали Якова.
     -- А быть может, он опять возродится, как  птица  Феникс  из
пепла? - предположила Оля.
     -- Нет, у меня совершенно черно на душе.
     -- И у меня, но ведь Хан непредсказуем.  Как там бедная Вера
Васильевна, вечно ждущая, всю жизнь - в смертельном страхе?
     -- Ну, уж не мы принесём ей эту дурную весть.
     -- Я, пожалуй, всё-таки выйду замуж, за Сашу,  -  прошептала
Оля, - ты не против?
     -- Конечно, нет. Но ты, моя милая, любишь не его.
     -- Ничего не поделаешь.  Я должна  признать,  что  потерпела
второе поражение, и принять это.
     -- А мне придётся всё рассказать Дмитрию Михайловичу. Если б
не Ванюшка, всё было бы так просто. Ну, я пошла. В омут головой.
     -- С Богом!
     Муж сочинял какое-то письмо и недовольно заворчал на Машу.
     -- Дмитрий,  -  всё-таки   начала   она,  -  мне  необходимо
облегчить душу.  Я понимаю, что смертельно виновата  перед  тобой,
но что же делать,  если  вдруг  появился  тот  человек,  которого
любила и ждала почти тринадцать лет. Я изменила тебе: Дима и Яков
- его сыновья, а  Ванюшка  -  твой,  родной.  Тебе  решать,  тебе
поступать.  Но я не могу  больше  обманывать  человека,  которого
люблю и уважаю.
     И тут она впервые заметила, как постарело  и  осунулось  его
лицо.
     -- Ты догадывался?
     -- Нет, но при  всём  твоём  хорошем  отношении  ко  мне,  я
всегда понимал, что ты не любишь меня. Скажи, кто  ещё  знает  об
этом?
     -- Оля и... Наталья Дмитриевна, скорее всего, догадывается.
     -- Вот, почему ты была такой странной ... тогда, осенью,  на
даче, такой необычайно  красивой и совсем чужой.
     -- И всё же, я посмел думать, что хоть на самом краешке мне,
наконец,  повезло.
     -- Этот человек умер, Дмитрий.
     -- И как же ты поступишь?
     -- Полагаю, нам надо развестись.  Я смогу вытащить их всех и
поставить на ноги. Оля поможет, друзья. Зачем тебе чужие дети?
     Дмитрий Михайлович долго угрюмо  молчал, потом  тихо сказал:
"Я - мужчина, и, всё-таки, самый главный в семье. Мне и решать."
     Маша  не  возражала.  Помолчав  немного,  муж  сказал:   "Мы
продолжим нашу совместную жизнь. Пока.  Через неделю меня  кладут
на операцию.  Опухоль и, скорее всего, раковая. И я попрошу тебя,
в последний раз , вытянуть оттуда, теперь, увы, меня.  Ты,  ведь,
неплохо умеешь это делать.  А потом ... поглядим. Быть может, всё
и решится через неделю ... само собой.
     Дни до и после операции были  невыносимо  трудными  для  них
обоих.  Но Маша, как всегда, сделала всё возможное и невозможное:
она две недели не  отходила  от  Главного,  яростно  сражалась и,
всё-таки, победила.  После этого Дмитрий Михайлович проработал  в
клинике ещё четырнадцать лет и  только  потом  вышел  на  пенсию.
Ванюшке было тогда уже  семнадцать, и он пошёл по стопам отца  в
медицинский институт.
     Яков больше не появлялся никогда, но, как ни  странно,  Маше
и Оле много лет казалось, что Яновский жив, и они обе,  всё-таки,
надеялись  и  ждали.  Дошёл  слух,  что   навсегда    успокоилась
великомученица  Вера Васильевна,  которая до  последнего  вздоха
тоже ждала и тоже, вопреки всему, надеялась.
     А  сыновья  Хана    получились    талантливыми,    озорными,
музыкальными и удивительно красивыми.

                     ---  ---  ---  ---

     Жаркий июльский день 1971 года.  Маша отдыхает  на  крылечке
той самой дачи, которую после смерти Натальи, Владимир Дмитриевич
подарил своему лучшему другу.  Маше хорошо  и  спокойно.  Дмитрий
Михайлович дремлет в гамаке, делая вид,  что  читает  "Известия".
Мальчишки шумно играют в  футбол,  а  Оля  наверху,  в  светёлке,
наигрывает   на  пианино  что-то  тихое  и   задумчивое    своей
трёхлетней дочурке Маше.  И Саша, конечно, там же: никак не может
наглядеться на свою  любимую  жену.  Тем  более,  что  ей  завтра
улетать на научную конференцию в Берлин.
     Да, всё, вроде бы, отлично, но вот  это  ...  тёплое  марево
рядом с шестнадцатилетними берёзками,  посаженными  Наташей,  ешё
живой и весёлой, в день рождения Димки и Яшки, так странно дрожит
и переливается, то сгущаясь и уплотняясь, то  опять  рассеиваясь.
Маша не может оторвать от него взгляда, и  сердце  её  волнуется,
щемит, а потом вдруг замирает на несколько секунд и опять  щемит
и бурлит.  Вот снова  уплотнилась  эта  странная,   будто  живая,
материя.  Ну, наконец-то ... совсем ясно видно ... , конечно  же,
- это Хан  нежно  обнимает  стройный  ствол  яшкиной  берёзки,  и
улыбаясь каждой  чёрточкой  своего  подвижного  цыганского  лица,
жестами подзывает Машу к себе.  Солнечные  блики  пляшут  по  его
ласковым  загорелым  рукам,  слабый  ветерок  шевелит  серебряные
кудрявые волосы ...
     -- Сейчас,  Яша,  сейчас,  -  шепчет  женщина  помертвевшими
голубыми губами, но не может пошевельнуть даже пальцем.
     А Яков, попрежнему  улыбаясь  и  помахивая  рукой,  медленно
удаляется, растворяясь в  солнечных  бликах  и  плотном  июльском
мареве.
     Маша приходит в себя не скоро.  Вся  семья  хлопочет  вокруг
неё, во рту неприятный вкус нитроглицерина,  побаливает  рука  от
поспешно сделанного укола.
     -- Ну,  мать,  ты  даёшь,  -  говорит  перепуганный  Дмитрий
Михайлович.  -  Я - то думал,   что  гибель   космонавтов   будет
последней напастью в этом году.
     А Маша, виновато улыбаясь, всё глядит на яшкину  берёзку,  и
та, единственная среди  остальных  деревьев,  тянет  к  ней  свои
тонкие веточки и мелко дрожит листочками.
     "Прости, - шепчет Мария, - прости Любовь моя, и подожди  ещё
немного.  Я приду, приду навсегда, когда уже не буду нужна  нашим
детям и нашим внукам."

                                          03. 1998