ИГРА СВЕТА И ВОЗДУХА
В первое апрельское воскресенье я, наконец - то, отправился
к своему лечащему врачу - Сергееву. Так, дежурное посещение. Сто
лет не бывал. Осмотрев меня, Михаил мимоходом сказал: "Что-то ты
сильно похудел. Одежда, как на вешалке висит. Покажись-ка, на
всякий случай онкологу." И мы опять заговорили о его проблемах:
полной несовместимости с женой и дурных детях, что держали их
вместе долгие годы и радостно упорхнули, оперившись; а
разводиться в сорок пять лет, вроде бы, смешно, но так хочется
пожить самостоятельно, хотя бы на старости лет, без этой
ежедневной изнурительной мелочной опеки.
-- Хорошо тебе, - покачал головой Михаил. - Никто ничего не
просит, не приказывает, не суёт нос не в свои дела и не лезет в
душу.
" Хорошо-то, хорошо, - подумалось, - но как же всё
надоело: эти короткие служебные романы, свидания в кабинете,
сомнительное удовольствие от посещения ресторанов; нелепая
грызня уже достаточно пожилых женщин за его внимание, их
подсиживание друг друга, сплетни и наветы. И - громкая слава
ловеласа (или бабника?). Какая разница в этих словах? Да никакой."
Но я - не бабник. Просто, иногда, в относительно свободное
от работы время, становится мучительно тоскливо одному, и взгляд
останавливается на ком-то из сотрудниц. И каждый раз думаешь:"А
вдруг это, наконец, Она? Единственная. Чудо, всё-таки,
произошло. И с ней будет по-настоящему, хорошо." Но уже через
минуту после близости, неважно какой, за столиком в ресторане,
или уже в постели, отчётливо понимаешь: "Опять - не она. О, Боже,
где же были мои глаза?" И жизнь становится ещё бесцветнее, ещё
тошнотворнее.
А к молоденьким, таким стильным, раскованным и уверенным в
себе и подступиться боязно. Они из какого-то другого теста
выпечены, для совсем иного мира и времени.
Да, знаю, я достаточно красив и умён, и можно было бы
попробовать. Если сбросить десятка два лет. А теперь, в мои-то
сорок пять, от женщины ждёшь не столько физической близости,
сколько тепла, душевного понимания, желания отдавать и
заинтересованности в работе мужа. Да ещё некоторого баловства.
Вот я, смешно сказать, обожаю голубцы и пельмени. И ни одна из
моих жён ( а их было трое) так ни разу, совсем ни разу, не
порадовали меня любимым блюдом. Хотя бы из магазинных
полуфабрикатов. Разве такую слабость нельзя простить близкому
человеку?
А отпуска! Всегда хотелось съездить на Волгу - Родину,
половить рыбу, пособирать грибов и ягод. Нет! Подавай им
санаторий или шикарный дом отдыха.
И никто из моих детей не пошёл в отца. Вот только, разве,
Иришка. Зайдёт ко мне (они все тянутся со своими бедами, но она
приходит и с радостью, и, просто, так...), уставится своими
огромными глазищами и скажет: "Леонид, поедем на Волгу, в
деревню. Под Кимры... Ки - имры!" Она очень любит это место; но
потом все планы, как обычно, рушатся, и они с Олегом (мужем)
отправляются куда-нибудь на Мальту, Майорку (чтоб они
провалились), или к египетским пирамидам. В общем, в престижные
места, где ни половить, ни покупаться, как следует, ни
посмотреть.
А ещё, все мои отпуска ( и зимние, и летние) всегда
случаются одновременно с каким-нибудь авралом или аварией в
нашем, так называемом, "Бюро". Видели бы вы эти аварии, сразу бы
поняли, что скрывается под сермяжной вывеской "Конструкторское
бюро N 13."
Я не обратил большого внимания на совет Михаила. Вечно
доктора пугают: онкология, опухоль, безнадёжно. Нигде ничего не
болело. А что худой? Да на такой работе и от такой жизни - не
потолстеешь. Но через месяц с удивлением обнаружив, что брюки
совсем спадают, и прокалывая очередную дырочку в ремне, подумал:
"Нужно, всё-таки, сходить к врачу. И бросить курить." Сами
понимаете, если я до сорока пяти этого не сделал, то вряд ли и
теперь совершится "великое" событие. Правда, удовольствие от
сигарет в последнее время почему-то стало пропадать.
Я долго искал, но нашёл-таки записочку Михаила и отправился в
институт к профессору Александру Алексеевичу Коновалову
(естественно). Самая правильная фамилия для наших докторов.
Прихожу, знакомлюсь, говорю, что от Сергеева. Тот головой
кивает: "Помню-помню. Он просил посмотреть вас. Но сейчас никак
не получится, - мне надо срочно ублажить одну высокопоставленную
особу . Не могли бы вы часик подождать?"
Ну, раз уж день, всё равно, пропал, соглашаюсь и иду в сад
при институте посидеть на лавочке. И там мне становится совсем
не по себе. Дело в том, что перед обедом все больные, могущие
передвигаться, выползли по неожиданно раннему апрельскому теплу
под многострадальные московские клёны подышать; и как в
замедленной съёмке ходят-бродят туда-обратно. Вот, на костылях
скачет ещё молодой человек без правой ноги; а сосед ко мне
подсевший, толстый и какой-то отёчный, но шустрый, говорит:
"Видите, как отняли ногу? Под самое бедро, а всё равно зря. Рак
уже выше пошёл, и никакое облучение теперь не поможет. А этот, -
продолжает он, поглядывая на проходящего мужчину с оранжевым
оттенком кожи, - уже оперированный. Наклейка на голове -
"головастик", значит. Тоже зря мучили. Половину удалили,
понимаешь, а половину, так и не смогли. Дней через двадцать
умрёт." И тут мимо нас санитарка провозит коляску, в которой
сидит настоящий "скелет". Ну, вылитое пособие для школьников,
обтянутое жёлтой, какой-то блестящей кожей.
-- Это, - говорит сосед по лавочке, - крупный учёный.
Математик. Никто не понимает, даже Коновалов, за счёт каких
резервов он существует. Сила воли - потрясающая. Будь я на его
месте, давно бы помер, а он ещё статьи какие-то, понимаешь,
печатает.
-- А у вас что? - не удерживаюсь я.
-- Вот, на обследовании, - вздыхает. - В прошлом году
вырезали половину желудка. И всё к тому идёт, что надо бы ещё
немного удалить или облучить. А вы?
-- Что-то худею. Сильно. Но ничего пока не болит. Пришёл на
консультацию.
-- Ну-ну, - говорит шустрый собеседник. Быть может, ещё и
пронесёт, дай-то Бог.
Так час и пробежал незаметно, как ночной кошмар. Особенно
было жалко детей. Даже рассказывать не могу, чего я там ещё
насмотрелся.
Ну, наконец-то, вижу, из корпуса выходит Коновалов и рукой
мне, приглашающе, помахивает. И я иду, уже как на выпускной
экзамен в школе, подрагивая и поёживаясь. И сердце колотится
учащённо. Не верьте никому, кто, будто-бы, идёт к онкологу, не
боясь, особенно после такого, вот, предварительного "кинофильма".
Доктор руки помыл, улыбнулся ободряюще, пошутил, видя моё
состояние, и к работе приступил: там постукал, здесь
пожал-подавил. Нигде не больно. Смотрю: всё серьёзнее
становится, узлы какие-то нащупал - лимфатические. Но я пока в
этом деле - без понятия. Потом говорит.
-- Вы - не барышня, что в обморок падает по причине и без
неё, а сильный мужчина. Поэтому слушайте правду: девяносто пять
процентов за то, что у вас - опухоль. Какая, - доброкачественная
или нет, сказать пока не могу, но боюсь, что, всё-таки, раковая.
Надо очень спешить. Съездите домой, возьмите всё необходимое. И
сегодня же - к нам. Позвоните на работу, предупредите. В лучшем
случае вам тут лежать месяц.
Вот так, Судьба. "Одни ухабы..." (1)
Приехал я домой, собрал вещички. Подумал: "Наде,что ли,
позвонить? Самой доброй из моих бывших жён. А зачем? Ну, придёт
она, гостинцев принесёт, слезу пустит. Нет, не стоит. Только
одну Иришку хочу видеть. И её пока незачем расстраивать. У дочки
своих бед - не перечислить. Поймёт, что я исчез куда-то, сама
найдёт, если захочет."
Ещё подумал, хорошо, что опухоль не в голове. Больше всего
на свете боялся потерять на старости лет разум. А лишиться
одного из органов или его части, - не так уж и страшно.
Неудобство, конечно, но что же делать?
Эту чашу, как видите, мимо меня не пронесли.
И грехов у меня поболе, чем у тех бедолаг - детей малых.
А ведь, нигде ничего не болело.
--- --- --- --- ---
Лежание моё в больнице и операция интереса не представляют.
Это всё выдумки писателей, оставляющих за скобками боль,
смертельную слабость после операции, пот, рвоту, унизительные
процедуры и месячное возвращение в себя. Я никогда не болел,
поэтому мне было особенно тяжело. Но Иришка моя примчалась через
неделю и потом каждый день навещала, а после операции оставалась
и на ночь. Знаю, и всегда знал, если я чего-нибудь хорошее и
создал за свою жизнь, то это её - Иришку.
Расставаясь со мной, Коновалов сказал: "Удалил всё. Теперь
надо показываться время от времени, но, главное, как следует,
отдохнуть. Лучше всего уехать куда-нибудь в "тартарары" на
европейской части России, в деревню какую-нибудь, Богом забытую,
где ягоды начинают поспевать; и просидеть там четыре месяца,
питаясь земляникой, голубикой, черникой, малиной, брусникой и
клюквой до октября. И ещё, молоком с творогом. Ничего не
заготавливать, а есть живьём. Рыбу тоже можно, - это уже на мой
вопрос, - но понемногу. Лучше юшку."
Я разложил крупномасштабную карту Европейской части России
и долго искал что-нибудь приемлемое. И вдруг, не так уж далеко
от родных Кимр, мелькнуло название деревеньки на берегу какой-то
безымянной речушки - "Ягодное". "Вот, это мне и надо," - сказал
я сам себе, деньги со сберкнижки снял, и сложив в рюкзак свою
нехитрую поклажу и прихватив удочки, отправился в неведомое
доселе "Ягодное".
Добрался я легко. От Кимр меня мигом домчал туда на
грузовике шофёр Вася, толстый краснощёкий, мимо едущий в
какой-то посёлок и всю дорогу удивляющийся: "И чего ты там
делать-то собираешься? Деревня почти вымерла, всего две семьи
стариков - Савельевых и Ивановых осталось, да внучка иногда
приезжает к Савельевым. Вот, и всё. Ни огородов настоящих, ни
пчёл. А раньше-то, какой мёд был!"
-- Ягоды,хотя бы, есть?
-- Этого добра навалом, но тоже нет никакого резона
собирать. Набрать-то, наберёшь, а до города ... как тащить?
Дороже обойдётся. Варенье варить? А где сахар? Да и дорогой он
нынче. Раньше-то на меду готовили. Вот, вкуснотища была! Деревня
эта даже на шоссе не выходит. Совсем захирела. Слушай меня
внимательно. Я через неделю обратно поеду. Ты, если что не так,
выходи на шоссе, где оно речку пересекает. Ну, часов в
двенадцать. Заберу, коли не понравится.
На том и распрощались.
-- Смотри, с утоптанной тропинки никуда не сходи. Тут
балуют! - прокричал мне Вася, уже захлопнув дверь машины.
-- Кто? - удивился я.
-- А Бог его знает? - послышалось сквозь выхлопы и ворчание
мотора.
И пошёл я в неведомое Ягодное. Идти пришлось долго.
Деревушка стояла на приподнятом берегу маленькой речки: с
десяток домишек, примкнувших к берёзовому лесу, перед ними -
большой луг-пойма, когда-то служившая полем. Пчёлы жужжат,
бабочки толкутся, стрижи на бешенной скорости мелькают, ветерок;
комаров пока не видно и не слышно. Хорошо, но навалилась
усталость. Ещё бы, сколько лекарств в меня натолкали; не кровь,
а раствор антибиотиков.
У первой же избушки, ухоженной и, как будто бы, только что
построенной, стоит старик, высокий, мосластый, худой, в
поношенном, но чистом пиджаке и новых кирзовых сапогах, а на
голове - модная туристская кепка с длинным козырьком, как у моей.
-- Здравствуйте, - киваю ему.
-- Бывай здоров, - отвечает он басом. Таким могучим басом!
- Сам-то, откудова будешь?
-- Из Москвы я, инженер - Строев Леонид Николаевич. -
Соперировали меня недавно, теперь нужно как-то самому
выкарабкиваться. Посоветовали к вам, в Ягодное.
-- Значит, рак.
-- Увы.
-- Дело серьёзное, но житейское. А нас тут всего четверо
осталось. Я - Савельев Иван Иванович (не забудешь), а супругу
мою зовут Марией Ивановной. И ещё соседи - Ивановы. Врача нет,
не боишься? Вылезай сюды, чтоб тебя, - вдруг заворчал сердито
старик, - будя подслушивать!
И тут из-за калитки выплыла толстушка в розовом платочке,
белой кофте и пёстрой юбке. А фартук! Боже, ты мой! Такой
весёлый, с петухами, да курами. Смешная, улыбчивая, и лет, эдак,
на двадцать моложе самого.
-- Здравствуйте, - сказала она застенчиво, - заходите,
гостем будете. Пироги через десять минут поспеют, как раз, чайку
попьём.
-- Пироги-то с чем? - строго спросил хозяин.
-- С земляникой.
-- Ну, это хорошо, а то он шибко больной. Так вот, как ужжо
сказал, окромя нас тут - Ивановы. Сам, ничего, держится ещё,
восемьдесят ему, а жена совсем плоха: в голове у неё беспорядок.
Склиероз. Не помнит ни ча. А так, на огороде, по кухне - всё
могёт. Только по ягоды дед её теперь не пускает. Блудит.
Самого-то зовут Захаром Ивановичем, а жену - Клавдей.
Внутри избы у Ивановых чисто, светло. Лампадка горит. Шкаф,
забитый книгами. Карамзин Николай Михайлович собственной
персоной удобно улёгся на верхней полке всеми двенадцатью томами
Истории Государства Российского".
Из окна столовой виден огород, довольно большой и хорошо
ухоженный: несколько яблонь, смородина.
-- Лесом живём, - сказал Иван Иванович. - Ягоды, грибы,
орехи, охотничаю помаленьку: зайцы, кабаны. Кур пяток держу, да
петуха-хулигана. И корову, - без неё худо. Захар, вот,
отказался, у нас молоко берёт. А так, у него всё то же самое.
-- Ну, попили мы чинно чаю с пирогами, и отправился я в
сопровождении Савельевых знакомиться с Ивановыми. Пришли. Дед -
славный, хитрый, маленький, шустрый и довольно полный. А Клавдя
- высокая, жилистая, плоскогрудая, некрасивая и с виду довольно
суровая.
-- Она из литовцев, - шепнул мне Иван.
Дома у Ивановых тоже всё блестит чистотой, но уют не такой
вкусный, как у Савельевых.
-- Ну, что ты думаешь, Захар Иванович, куды мы болезного
Леонида Николаевича поселим?
-- Как всегда, к Задорновым.
-- Зачем же так далеко? Давай - к Никитиным.
-- Да не убрано там, - встрела Клавдя.
-- Мария прибиралась на Вознесение Господня.
-- Ну, тогда пускай там поживёт.
-- Я и сам могу убраться, - вступил я в разговор.
-- А чево жена не приехала?
-- В разводе мы, вот, дочка, быть может, соберётся. Ирина.
Так, разговаривая, подошли к избушке, небольшой, славной и
крепкой. Мебели маловато, но главное есть: кровать, застеленная
ветхим, но чистым бельём, шкаф, стол, лавка, печь и дрова
поленицей рядом. Как будто бы меня ждали. Угадав мои мысли, Иван
сказал.
-- Это у нас вроде гостиницы. Жена будет приходить
убираться и поесть с утра принесёт: молочка там, творога, а в
обед - супчику. Плата - символическая. (Я в душе охнул: " Ну,
дед, даёт! Символическая!") Сто рублей в месяц. Подойдёт?
-- Да, большое спасибо.
-- А ты ходи, пасись. Попозже расскажу, где земляничные и
голубичные поляны. Земляника уже пошла, а голубика дня через
два-три созреет. Ягод здесь - видимо-невидимо. Ходи по утрам с
шести часов до одиннадцати, а потом сиди в тенёчке, покудова
жарко. А вечером можно и порыбачить. Правда, рыба тут бросовая:
ерши да окунёчки, но всё одно - забава. Научный труд писать не
будешь или мумуары?
-- Посмотрим, - сказал я, умиротворённый.
-- У нас тут жил один, профессор. Монографию написал. Это
его книги, что так тебя удивили. Обещал вернуться, но приболел.
И ещё хочу сказать. Предупредить. Пошаливают у нас тут.
-- Кто? - удивился я, - на многие десятки километров - ни
души.
-- А Бог их знает? Не сильно, но дух захватывает. Главное,
не бойся, если что привидится. Иди себе, кормись, а они пусть
своими делами занимаются.
От солнышка, воздуха и запахов, лесных да полевых, я размяк
до того, что закружилась голова.
-- Полежи, отойди с дороги, ласково произнёс Иван. -
Профессор в первый день в обморок шлёпнулся от избытка О-три.
"Ну, нахватался дедок у профессора," - подумал я, и
свалившись на кровать, так и не проснулся до утра.
Никто не пришёл меня разбудить. Видно не меня первого так
свалил с копыт местный воздух, и правда, состоящий исключительно
из озона.
Проснулся я от необыкновенно приятных звуков: ласково
мычала довольная чем-то корова, радостно кудахтали куры,
чирикали воробьи. Солнце уже поднялось. Я взглянул на часы, была
половина седьмого. "Пора вставать," - решил я, и тут же, как
Святой Дух, на пороге появилась Мария с кружкой молока и
тарелочкой творога.
-- Хлеб будет через час.
-- Не нужно хлеба. Спасибо, дорогая.
Уничтожив завтрак, я надел сапоги и кепку, и взяв маленькую
корзиночку из сеней на случай избытка земляники, пошлёпал в лес.
Деревенские уже поднялись, я помахал им рукой. "Поздоровкался",
как говорил Иван Иванович, и направился по тропинке к ближней
земляничной поляне, что должна была появиться передо мной уже
через пятьсот метров.
Это было нечто: пахучая крупная земляника, самая-самая
первая. Я ел и ел её, хлюпая и причмокивая, как младенец. И всё
не надоедало.
Солнце поднималось, начиная припекать, а я никак не мог
оторваться. Казалось, с каждой горстью силы во мне прибывали и
прибывали. Наконец, решив отдохнуть, я уселся в тени старой
берёзы и наслаждался. Очень кстати подул слабый ветерок, высушив
пот на моём лице, и захотелось задремать. Но тут, вспомнив, что
Клавдя теперь по землянику не ходит, решил набрать корзиночку ей
и себе на ужин. Приподнимаясь с мшистого сиденья, я отметил
краем глаза какое-то резкое движение там, напротив, где
земляничная поляна кончалась, переходя в редкий молодой ельник,
что весело разбежался перед стеной вековых деревьев. Да,
движение воздуха, в том месте, где образовалось это странное
скопление какой-то хмари или тумана. Если это поднимается туман,
то что-то чересчур быстро, да и поздновато уже, Я вгляделся:
хмарь-туман приобретал голубоватый оттенок, пятнами
распространяющийся по белесому фону. Было очень интересно
наблюдать за трансформацией этой субстанции, и я опять присел на
пенёк.
И вдруг, на том самом месте, где резвился туман, возникла
девушка с неотчётливым зыбким обликом. В голубом. Нет, не
платье. Что-то в виде камзольчика - хламидка какая-то голубая,
и, вроде бы, юбка. А лицо, ещё неясное, но уже (видно-видно)
улыбающееся; и волосы, голубовато-серые, нет, теперь золотые;
или это сноп солнечных лучей, пробивающийся сквозь стену старых
елей, окрасил их в драгоценный благородный цвет.
Я тоже улыбнулся и помахал девушке рукой. И она,
по-прежнему, исчезающая и возникающая вновь, ответила мне тем
же, и приложив палец к губам, внезапно исчезла. Только прямые
лучи солнца, преломляющиеся на толстых ветвях елей, ещё
подкрашенные голубым, напоминали, как что-то возникло. Было и
исчезло, но, вдруг, не совсем? И быть может, когда-нибудь ещё
вернётся, даря радость.
Немного взбудораженный, я поднялся с пня и крикнул: "До
свиданья, красавица!" Эхо повторило мои слова, но более тонко и
волнующе.
Около избы меня уже ждали жители деревни. Все четверо, а
Клавдя с большущей кружкой, в которую уместилась половина
корзинки.
-- Ну, видал что-нибудь? - спросил меня Захар.
-- Нет, ничего, - солгал я, решив, что старички нарочно
рассказывали мне о лесных страхах, дабы попугать. И вот, в
первый же день передо мной возникло Нечто.
-- Ну, надо же, - расстроилась Мария. - Дела-то плохи,
значит, совсем болен.
-- А он не лукавит? - сурово спросила Клавдя у общества.
-- Лукавишь? - сердито загудел Иван.
-- Есть немного, - улыбнулся я, заинтересовавшись. - Видел
девушку в голубовато-сером камзольчике. С прекрасными волосами.
Как бы - видение, как бы - игра света.
-- Ну, надо же, - удивилась Клавдя, - сама пришла. Это -
другое дело.
-- Кто она? - спросил я.
-- Погоди, - ответил Иван Иванович, - быстрый какой. Через
неделю-другую объясню тебе, что к чему. А ты примечай,
посматривай, но в контакт не входи. Ручкой, небось, уже помахал?
-- Помахал и крикнул: "До свидания, красавица!"
-- Надо же, какой смелый. Профессор бегом скакал, когда
увидел, а энтот здоровкается. Ты это брось, разговорчики. Смотри
и запоминай. Тебе сама Судьба является. Через неделю уже будешь
знать: поправишься или дела твои плохи?
-- Поправлюсь! - сказал я весело и убеждённо, - так было
славно на душе. - Вот, увидите, назло всем поправлюсь.
-- А ты не шуми, не пыли, лучше поспи маленько и к нам на
обед пожалуй. Надо же, сама появилась. Сразу. Видать не плохой
ты мужик, Леонид, и смелый. А она что? В ответ.
-- Палец ко рту приложила.
-- Вот-вот, и она тебе говорит: "Нельзя покудова." Если
захочет, сама придёт: одарит или обласкает. Но ты - "не гони
лошадей" (2). Научись ждать.
И мне подумалось: "Вот завтра я опять приду на поляну,
вновь встречусь с красавицей; и пусть она уведёт меня
куда-нибудь, хоть в другое измерение, хоть в тартарары. И я
пойду, потому что никогда ёщё в жизни мне не было так хорошо,
как после этой неожиданной встречи. И неважно: состоялась она на
самом деле, или привиделась мне.
После обеда я заснул безо всяких снов и проснулся опять
только утром. Что-то неясное, мягкое и тёплое, толкнуло меня в
сердце. На часах было шесть.
- Пора, - сказал я самому себе, - на свидание с земляничной
поляной, лесом и его прекрасными обитателями.
Дышалось легко и глубоко, шагалось с удовольствием и без
надоевшей после болезни одышки. Иванычи уже не спали и радостно
помахали мне вслед. Пришёл на поляну, но кто-то здесь уже
побродил (Мария,наверное), ягод было мало; и пошёл я искать
вторую, что в полкилометре через еловый лес. Перед поляной
тропинка разветвлялась на несколько извилистых и веселых. Я
выбрал левую крайнюю, что вела в тень и относительную прохладу,
и быстро вывела, но нет, не на поляну, а на круглую вырубку, всю
усеянную спелой земляникой.
Пасусь и думаю: "Отчего так марит-парит? Как рано сегодня
навалилась жара, наверное, перед грозой." Но уходить не хочется,
и я брожу от пенька к пеньку, а оперение их всё краше и краше.
Ягода! Огромная, тёмно-бордовая, а сладкая!
Примерно через час сажусь на большую, уже давно живущую
жизнью пня, ель и радуюсь. При падении дерево, видимо,
расщепилось в том самом месте, где не успела поработать пила; и у
пня образовалась высокая спинка. Ну, просто, трон, а не пень.
Сижу, дышу, ветерок подул. Слежу, как жаркое марево с
вкраплениями бабочек, стрекоз и мелких пичуг, волнуется,
расслаивается и тянется мутноватыми завихрениями в еловую
чащобу. И наступает благодать! Прохлада, запахи! Еловой смолой
пахнет и этими самыми цветами, что зовутся любками или ночными
фиалками. И ещё, кашкой мелкой, жёлтой и белой - до одури.
Закрываю глаза и слышу детский смех. "Откуда здесь дети? -
думаю лениво. - Нет, не дети, а ребёнок. Мальчик, скорее всего,
- но глаза не хотят открываться. Вернее, не могут. Хорошо,
спокойно, но так хочется посмотреть на малыша, что по голосу
где-то совсем рядом. А вот, и ладошка, маленькая-маленькая,
тёплая такая, ласково дотронулась до моего лица.
Погладила-погладила и упорхнула.
"Спасибо, - говорю сквозь сон, - спасибо, маленький, и
слышу серебристый звонкий смех.
Мне так хорошо, но очень хочется посмотреть. В последнюю
секунду всё-таки успеваю вырваться из дрёмы и взглянуть в ту
сторону, откуда доносятся звуки: лёгкие шаги и смешной детский
топоток. И опять вижу Её. Сегодня она ещё прекраснее, вся в
белом, длинном и блестящем. Глаза сияют, волосы светятся, и лицо
- всё до последней клеточки в улыбке. А рядом с ней - мальчик,
светленький, круглоголовый, радостный и непоседливый. И опять
мне - тот же запрещающий жест: "Нельзя? Молчи? Подожди? Не спеши?"
Я сидел на пне долго, часа три, потом пособирал ягоду, но
уже не хотелось. Ждал, конечно, ждал, что Чудо повторится, и
она появится снова. Одна или с ребёнком. Но тихо и сонно было
вокруг, опять сгущалась жара, а с запада уже погромыхивало.
"До свидания, Чудо из чудес," - крикнул я, и собрав "дань"
Клавде, двинулся к дому.
Сегодня мне слишком многого хотелось, чтобы выглядеть
счастливым, и соседи мои сразу это отметили.
-- Ну, как? - спросила Мария. - Приходили?
-- Да, - грустно покивал я головой.
-- Одна?
-- Нет, с ребёнком.
-- Ну надо же! - возмутились мужчины, а Клавдя, громко
охнув, без сил плюхнулась на завалинку.
-- На второй день! И уже с ребёнком. Что же это делается на
белом свете? - заголосила.
-- Это что, плохой знак? - спросил я.
Мужички помолчали, потомили меня, а затем Ивану пришла в
голову какая-то новая, видимо, совсем страшная мысль, и он
спросил с ужасом.
-- Мальчонка до тебя не дотрагивался?
-- Дотрагивался. Тёплыми ладошками.
-- Быть не может! Ну надо же! Врёт, наверное! Ну, и
заливает! - неслось со всех сторон.
-- Он удивительно славный, - добавил я ещё невпопад.
-- Такого не было никогда, и быть не могло, - заявил Иван и
явно с завистью прогудел. - И чего она в тебе такого нашла?
Орясина и орясина, худая, длинная и корявая. А она ещё сына
приводит!
-- Да не томите, братцы. В чём дело то?
-- А в том, что поправишься теперь, а может, и поправился
ужжо, раз ребёнок тебя потрогал.
-- Ну, и хорошо, - улыбнулся я, - чего раскудахтались? Сами
- здоровые, а моему выздоровлению не радуетесь?
-- Да какие мы здоровые! У каждого свой воз. И ходили, и
просили, а она только смеётся. Вон, у Клавди на шее - считай
пустой котёл, а не голова с мозгами; она ей помочь не хочет, а
тебе, вот, так сразу - всё.
-- Но я же не просил.
-- То-то и оно. И чего она в тебе такого нашла, чего в нас
нет?
-- Не знаю, - вздохнул я. - Человек я, по секрету скажу,
так себе. - Помолчал и брякнул. - Господи, как же искупаться
хочется! Просто, до коликов! Пошли-ка, братцы, пока гроза не
собралась.
Поворчав, Иванычи потянулись за мной на реку, и уже в воде
всё, вроде бы, нечаянно, дотрагивались до моего тела, рук и даже
лица.
-- Ты мог бы себе в Москве представить, что на третий день
в родниковую реку, холодную, полезешь? - спросил Захар.
-- Нет, - сказал я, - не мог. Воздух тут у вас целебный и
ягоды потрясающие.
-- Воздух, - заворчал Иван. - Всё понять не хочет, а быть
может, и понял уже, но прикидывается дурнем. На него такая
благодать снизошла, а он ... воздух!
-- Вот, что, мужики, - сказал я, - либо рассказывайте мне
всё, как есть на самом деле, либо молчите, а то темните, а я ещё
виноватым оказываюсь.
-- Расскажем опосля, - заявил Иван Иванович, - ну, через
недельку, а то ещё свихнёшься. Теперь слушай сюда. Сегодня к
вечеру ураган должон быть. Или буря великая. Или температура
поднимется до сорока градусов Цельсия. В общем, катаклизьм. И
это ты, один, вызвал. "Сам" ревновать будет: скандалить, град -
засуху нагонять, или саранчу, какую-нибудь, поганую.
-- Значит, ещё есть и "Сам". И довольно ревнивый. И другие,
наверное.
-- И другие. Ты уедешь, а нам тут жить-оставаться.
Сосуществовать, - опять удивил меня Иван наисовременнейшим
словом.
-- А кто сказал, что я уеду?
-- Как так?
-- Да понравилось мне здесь. Всё есть: и дом, и лес, и
речка, и ягоды. Грибы ещё пойдут, орехи. Зачем уезжать? Мне
после операции инвалидность дали и пенсию. Небольшие, вроде бы,
деньги, но на житьё хватит, тем более, что лекарства теперь не
нужны, они тут прямо из-под земли и из воздуха прут.
-- А она тебе больше, вообще, не нужна, инвалидность эта -
зашумел Иван, - здоров ты с сего дня, что бык. Сам разве не
чувствуешь, как жизненная сила по телу твому разливается, и
каждая клеточка твоя от счастья трепыхается?
Я прислушался к себе: мне было радостно, спокойно, нигде
ничего не болело, и казалось, гору могу своротить.
-- Ты на живот-то свой погляди, - усмехнулся Захар.
Я посмотрел и обомлел. Большого красного рваного шва,
оставленного Коноваловым на моём теле, чтоб помнил и никуда
более не высовывался, как ни бывало.
Очумело уставившись на стариков и не зная, что и сказать, я
произнёс то, чего больше всего хотело моё тело.
-- Есть хочу так, что сейчас прямо с Егора и начну.
Иванычи расхохотались и потащили меня к Савельевым. И
водочка нашлась, и разносолы всякие, и разговоры не кончались,
но странной темы больше не касались. И я понял, что на сегодня
никаких откровений не предвидится.
Всю ночь громыхала гроза с яростными молниями, что носились
от одного конца горизонта к другому. А гром, говорят, был таким
сильным, как никогда ещё. Но я сопел младенцем, и сны приходили
необычайные. Видел себя ребёнком, весёлым, озорным, маму,
молодую и красивую, поездку на ласковое Чёрное море, и много чего
другого, что всё-таки случалось, оказывается, в моей уже
довольно длинной жизни.
-- Слыхал? - спросил меня утром Захар.
-- Чего?
-- Гроза-то какая была. Я ни на минуту не сомкнул глаз.
-- А я ни на минуту не разомкнул.
-- Говорили тебе, что так и будет. Теперь - долго не
увидишь. А впрочем, кто знает?
-- Умывшись и попив молока, я бросился на вырубку. Воздух
был свежим и абсолютно прозрачным. Пособирав земляники, я
притомился, и мне так захотелось посидеть на "троне". Но вместо
щепастого пня зияла большая обгорелая яма.
-- Эх, ты! - сказал я кому-то взбалмошному и жестокому. -
Загубил такую красоту! Какая тут земляника была, даже я срывать
не решался. А ночные фиалки, что прижимались к могучему старцу и
были спокойны под его защитой! Глупец! - закричал я, как
мальчишка, забыв про предостережения Иванычей. - Безумец! Что я
такого совершил? Порадовался, увидев твоих счастливых близких. А
ты! Глу-у-умился всю ночь.
-- У-у-у, - гулко откликнулось эхо, и из ельника
послышались тяжёлые шаги.
-- "Сам" идёт, - понял я и улыбнулся.
Страх ко мне не приходил, опять стало хорошо и спокойно.
Шаги были, несомненно, человеческими, даже слышалось, как
звенели подковки тяжёлых сапог, ударяя по мелким камешкам на
тропе. Я уселся на ближний пень и стал ждать. И тут, из тёмного
елового леса вышел... Медведь, огромный, мохнатый, старый, уже
загривком поседевший, но ещё могучий. Сердито уставившись,
он рыкнул мощно и "страшно", чем очень рассмешил меня. Не
поверите, но я точно знал, что никакой это не медведь, а тот,
кого старики называли: "Сам." Почему был уверен? Да потому, что
глаза у "Медведя" были человеческими, мудрыми, старыми,
сердитыми, но не злыми. И - голубыми!
-- Ну, молодец друг-"Сам", - сказал я, приветливо улыбаясь.
- Пришёл. Теперь своими глазами увидел, что принести зла ни
твоим близким, ни тебе я не смогу. Не умею.
Медведь, порычав, но не злобно, придвинулся ещё на
несколько шагов. Он, вроде бы, опять пугал. Мех на его загривке
ощетинился, но меня и это не устрашило.
Вспоминая потом, я долго размышлял: "Почему?" И так и не
понял до конца. Его добрые глаза? Или, может быть, кто-нибудь
ещё незримо присутствовал на этом рандеву, напрочь запретив
"Медведю" расправиться со мной. И тут я совершил смешную глупость.
-- Земляники хочешь? - спросил и поставил ему под ноги
наполненную до краёв корзинку.
"Медведь", возмущённо рыкнув, чихнул и задумчиво почесал
лапой за ухом. И не поверите! В секунду слопал ягоды.
-- Ну, вот, и славно, - сказал я умиротворённо. - Приходи
завтра, мёду тебе принесу. Любишь мёд?
Медведь рявкнул, и подрожав шкурой, в мгновение, исчез,
растворившись в зеленовато-бурой темноте старого елового леса. А
через секунду оттуда донеслось грозное: "Не говори никому!"
-- Будь по-твоему! - крикнул я ему и потихоньку отправился
домой.
-- Ну, как? - спросил Иван. - Что-нибудь состоялось?
-- Сегодня, нет. Всё тихо.
-- Врёт, - зашумел неожиданно появившийся Захар, - как
сивый мерин. Не может того быть, чтобы после такой природной
встряски Сам не появился. Был, показался и запретил тебе
говорить. Ну, что, угадал?
-- Не каждый же день чудеса? - улыбнулся я. На душе,
по-прежнему, было хорошо.
-- А что без ягоды? Вспу-у-гнул он тебя, всё-таки.
-- Ох, забыл, простите. Сейчас схожу, наберу.
-- Не суетись, завтра наберёшь поболе.
-- Ну, ладно.
-- А теперь угадай, что за счастье тебе привалило?
-- Господи, неужели, Иришка?
-- Она! Сама, собственной персоной.
И тут я увидел, как идёт ко мне навстречу моё Чудо из
Чудес, улыбаясь своим, таким любимым мною, большущим ртом
клоуна, ну, точь-точь, как у меня. И вся сияет на полуденном
солнышке, тоненькая такая, загорелая. Моя Радость!
-- Не говори ей, - успел прошептать мне Захар, - не пугай.
Не знает он моей Иришки. Её ничто не испугает, кроме
болезни и смерти.
Да, это был счастливый день. Мы с дочкой устроили
вседеревенский сабантуй, пригласив народ на московские
деликатесы и ягоды, что она сама насобирала, сбегав на полчасика
в лес.
-- Ну, никого не встретила? - спросил её, загадочно, Иван.
-- Нет! - засмеялась Иришка. - Так славно, так празднично в
лесу. И сияет всё вокруг от этих странных солнечных пятен,
танцующих на траве, кустах и ветвях деревьев. А ещё птичий хор,
шелест листвы и неповторимые запахи! Отец, давай останемся здесь
навсегда.
-- Помирились, - подмигнул Захар Ивану.
-- Что-то уж очень быстро, - удивился тот. - После такой
вакханалии.
И я опять восхитился: "Вакханалии!" - вот, загнул
старикашка.
-- Да-да-да! Непременно останемся здесь, - сказал я весело.
- Только Лёньку тоже сюда притаскивай, - и вздохнув. - Куда на
самом-то деле собрались?
-- В Турцию, "от двухсот пятидесяти долларов, с бесплатными
детьми".
Я загрустил, но ничего не поделаешь. У меня самого мысли,
совсем ненужные, вдруг стали выскакивать, что и как можно
улучшить в "Конструкторском бюро". Я даже записал некоторые из
них, - посветлее.
Вечером мы порыбачили. Клёв был отменным. Захару щука,
приличная, на спиннинг попалась, а мелочи, той много наловили,
даже Иришка, впервые до удочки дотронувшись. Потом, естественно,
ели уху и рассказывали страшные истории про то, что в жизнях
наших, уже через максимум переваливших, случалось.
А утром я потащил Иришку на вырубку. Ярко светило солнце,
превращая капельки росы в восхитительные самоцветы, не смолкал
разноголосый хор пернатых, и нежно шумели колокольчики. Но самое
поразительное для городского человека - это запахи, тёплые и
сильные, меняющиеся через пару шагов и радостно сливающиеся в
один, неповторимый, название которому ещё не придумано.
Было неожиданно тихо в лесу. Так тихо, несмотря на щебет
птиц. И я глубоко задумался: "Отчего сегодня так таинственнен,
взволнован и, даже, грустен лес? Он замер, он удивляется, он
вопрошает. - И вдруг, сразу поняв, радостно закричал. - Иришка!
ДОЧЕНЬКА! Иди ко мне. Посмотри: появились первые колосовики, и,
конечно, это маслята. Дружной семейкой вылезли они на волю,
прижались головками друг к другу, радуются теплу и влаге.
Спасибо вчерашней грозе."
-- Знаешь, - ответила она, - маслята такие славные и самые
смелые. Не будем их рвать, пусть поживут ещё.
"Поживут ещё!" - ответило звонкое эхо. И что-то неуловимо
изменилось в лесу: зашумело, заволновалось, запело.
Развеселилось.
"А ты, глупышка, подумала, что приехала моя девушка. Это -
дочка, самое любимое существо на Земле. И это совсем не
означает, что я не смогу полюбить, так же отчаянно сильно,
кого-нибудь ещё. Хотя бы Тебя, светлую, улыбчивую, добрую,
творящую святые дела."
-- Ха-ха-ха! - зазвенел тонкий голосок, и долго его ещё
повторяло эхо. И в еловой чаще, и на поляне, и на вырубке.
-- Кто это? - удивилась Иришка.
-- Какая-нибудь добрая Фея Леса, - сказал я, и погрозив
чаще пальцем, крикнул. - Выходи! Я соскучился по тебе. Твой
повелитель не сердится больше на нас.
-- И тут она мелькнула, сегодня в жёлто-зелёных одеждах,
как всегда, прекрасная и улыбчивая. Я бы посмел сказать:
"Счастливая!" Потому, что глаза её светились, как никогда ещё.
-- Что с тобой, отец? - спросила Иришка.
-- Не знаю.
-- Ты весь? Улыбаешься! И выглядишь лет на двадцать моложе.
-- Поживи здесь, и с тобой случится такая же счастливая
метаморфоза.
-- Ты, действительно, счастлив?
-- Да! - закричал я. - Да-да! Слушайте вековые ели,
земляничные поляны, птицы, бабочки и шмели, старые пни, цветы,
грибы и добрые медведи. Я счастлив. Я снова влюблён, как первый
раз в жизни. Влюблён в этот таинственный старый лес и всех его
обитателей. И ещё: будьте добры, познакомьтесь с моей дочкой.
Она тоже никого не обидит здесь и горячо полюбит Вас.
Я видел, Ей Богу, видел, как Она, не сдержав радости,
танцевала в верхушках старых елей; как (уже вместе с сыном)
носилась за солнечными бликами и бабочками; как пела что-то
весёлое, какое много раз слышалось, но раньше связывалось с
шумами леса, гомоном птиц и свистом ветра.
Сидя на пне, я наслаждался этим бурным проявлением
восторга, а Иришка? Она увлеклась ягодами и ничего не замечала
из происходящего вокруг. И мне стало немного жаль её. Потом
подкралась другая мысль: "А если это всё - последствия болезни,
того жуткого шока, что пришлось недавно перенести?"
Лес и его обитатели на минуту затихли, а потом началось
что-то невообразимое. Они бесновались, возмущались, шумели.
Иришка удивлённо прислушивалась к гулу, и не понимая, что
творится, всё-таки, взволновалась.
-- Что случилось с лесом, отец? - спросила она.
-- Наверное, кто-то серый, тупой и недоверчивый, расстроил
его обитателей своими дурными мыслями, и теперь должен просить
прощения. Попрошу-ка я за него: "Обитатели Леса, простите меня. Я
был глуп и ничтожен, потому что, хотя и на секунду, но усомнился
в вашем присутствии. Простите, ведь я - всего-то человек, самое
недоверчивое существо в мире. И не покидайте меня, пожалуйста. Я
нигде и никогда не был таким счастливым, как сейчас, вчера и
позавчера."
Дочка весело рассмеялась, а я, пересев в тенёк, стал опять
следить за жизнью лесных обитателей. И уже через минуту увидел, -
лесная женщина стоит рядом со мной. Только протяни руку, что я и
возжелал сделать.
-- Подожди, - сказала и улыбнулась так, как умела только она
одна. Каждой клеточкой лица и тела. - Подожди ещё немного. Я
накоплю побольше веса, чтобы суметь ступать по Земле. Вместе с
тобой.
"А как же медведь?" - мелькнула мысль.
-- Он - не муж, а старый и мудрый отец. Но очень ревнивый.
И всё-таки, он постарается смириться. Я думаю, что тебе не нужно
будет повторять, что это - тайна. Для других людей. Пока.
-- Можешь полностью положиться на меня, - произнёс я
серьёзно, но не выдержал и улыбнулся.
И тут же она, засмеявшись, исчезла, как обычно,
растворившись в солнечных бликах и жарком дневном мареве.
--- --- --- ---
Иришка уехала, но обещала после знакомства с Турцией,
вернуться и погостить. Мои силы с каждым днём стремительно
прибывали, и я стал забираться в лес всё глубже и глубже,
открывая новые великолепные уголки и радостно принимая дары от
его обитателей: фиолетово-красную перезрелую малину, сине-чёрную
блестящую чернику, боровиков, толстых и крепко стоящих на ногах
( женщины сушили их в русских печках или жарили в сметане) и
всякую грибную мелочь: лисичек, маслят, сыроежек, берёзовиков,
что превращалось в супы или соленья.
Моя красавица-подруга незримо была со мной всё время (я уже
научился чувствовать её токи), иногда проявляясь в воздухе на
минуту-другую, иногда шепнув несколько слов. Сердце моё,
по-прежнему, переполненное любовью, ликовало и пело; ходилось
легко и в охотку; силы прибывали. Но уже хотелось большего:
поговорить всласть, дотронуться, обнять.
-- Кто, ты, откуда? - как-то спросил я.
-- Подожди ещё немного. Разве ты не счастлив?
-- Ещё как, просто, переполнен счастьем. Но, ведь, у людей
есть столько всего прекрасного, чего мы ещё не познали. Ты даже
не разрешила мне дотронуться до тебя. Ни разу. Хотя бы до твоего
платья. Обнять, поцеловать! Я даже имени твоего не знаю до сих
пор.
Она радостно засмеялась, и, превратившись в голубоватое
облачко, крикнула.
-- Меня зовут Лей. Подожди ещё немного. Вот, только
переживём ураган. Кстати, имя Леон мне очень нравится.
-- Лей! А когда будет ураган?
-- Через пять дней. Тридцать первого июля.
-- Сильный, Лей?
-- Да.
-- Лей, приходите в мою избу. Она крепкая и устойчивая, -
всё пробовал я на вкус имя подруги, и оно мне очень нравилось.
-- Спасибо, - сказала она, - но отец нашёл место
поспокойнее. В известковых пещерах.
-- Что-то кости болят? - сказал я Ивану, возвратившись из
леса.
-- Меня уже предупредили, - усмехнулся тот, - но избы
должны выдержать. Это здесь далеко не впервой.
Так нестерпимо хотелось спросить про пещеры, но старик,
конечно бы, догадался, откуда информация; и я решил подождать,
подумав, что сверну на этот разговор как-нибудь при случае.
Нет, она не обманула и после урагана, обошедшего Ягодное
стороной, явилась ко мне ночью во всём своём великолепии. И
началась новая безумная жизнь, заполненная до отказа любовью, в
которой мы оба, захлёбываясь от счастья, купались и днём, и
ночью. Две недели прошли, как один долгий и прекрасный сон.
Нам было настолько хорошо, что это не могло не передаться
красавцу-лесу; и он открывал нам всё новые и новые заповедные
уголки, позволяя наслаждаться их красотой; а ещё - птичьими
хорами, музыкой ветра, играми света и воздуха. Благо погода
стояла восхитительно-солнечная. Звери ( а сколько их здесь
оказалось) сначала с удивлением подглядывали из своих
укрытий за нами, этими странноватыми людьми, но, видимо,
улавливая счастливые и радостные токи, струившиеся из двух
любящих душ, совсем перестали бояться нас: величественные лоси,
аккуратно касаясь тёплыми губами, брали из рук ароматный свежий
хлеб, выпеченный Марией; зайцы смачно хрустели капустными
листьями, кабаны - ранними яблоками. А однажды Лей привела меня к
муравьиному замку, огромному, трёхкупольному, где жизнь, как
принято у этого работящего народца, била ключом, но нам не было
места в ней.
-- Давай, - сказал я, - в следующий раз принесём муравьям
"манну небесную".
-- Хорошо, - ответила она, только объясни, что это такое?
-- Ну, как тебе сказать? Подарки, неожиданные, дорогие, от
Бога.
-- Ты хочешь побыть Богом? И не боишься?
-- Нет, лучше сказать, поиграть в него.
-- А что любят муравьи?
Я задумался, потом неуверенно проговорил.
-- Муравьи... почему-то всегда напоминают мне детей.
Значит, они должны любить сладкое. И солёное. Придумал! Хвост
солёной рыбы и мёд в горшочке.
-- В каком горшочке?
-- Ну, к примеру, в пробках из-под лимонада.
Она захохотала и спросила.
-- А что, если принести им ещё немного того напитка, что ты
дал мне попробовать. Медовухи.
-- Вот-вот, - засмеялся я, - и будет бесплатный пир горой.
Муравьи с лихвой вознаградили нас за подарки. Они
накинулись на "манну небесную" с такой неподдельной радостью,
что и мы почувствовали себя счастливыми не меньше малышек. В
считанные минуты еда была утащена в недра муравейника для матки,
деток и болезных.
На следующий день мураши уже поджидали нас; суетливо шныряя
по ногам, они требовали "манну"; и за свою понятливость и
наблюдательность снова были награждены подарками: большущей
клубникой с огорода Ивановых и куском варёной рыбы. Всё это тоже
пришлось им по вкусу.
Потом мы много раз заходили к новым знакомцам, всегда с
подарками, а одного, не совсем обычного малыша
светло-коричневого цвета, в отличие от других почти чёрных,
случайно принесли на моём рукаве в своё жилище.
-- Это - муравьиный Штирлиц, - сказал я, объяснив Лей, кто
скрывался под таким странным именем. Пришлось на время посадить
аса-разведчика в "камеру", (баночку из-под мази), а чтоб не
хандрил, положить туда кусочек булки и капнуть сгущёнки.
Когда назавтра мы поспешили вернуть агента в его страну, я
сказал Любимой.
-- Теперь о нас будут сложены муравьиные легенды. О
добрых Богах и их волшебном замке. Они будут передаваться из
поколения в поколение. А когда ты вернёшься, мы опять подарим
друзьям "манну". Ведь ты вернёшься?
И она сказала: "Да."
--- --- --- ---
Ранним солнечным утром первого августа, проснувшись вместе
со светилом и, как всегда, улыбнувшись, Лей произнесла: "Отец
приглашает тебя на праздник. Завтра."
-- Спасибо, приду, - прошептал я, чрезвычайно
заинтересованный.
-- Только, пожалуйста, один.
-- А по какому поводу праздник?
-- Завершение важной работы.
"Завершение работы, завершение работы, - крутилось в
голове, - но быть может, начнётся другая, и они не покинут нас?
Пока."
-- Разреши мне принести какой-нибудь подарок?
-- Приноси.
-- Я подарю вам мои любимые книги: "Три товарища" Ремарка и
стихи Блока. Ты научилась читать по-русски?
-- Конечно, и уже давно. И по английски. Нам бы хотелось ещё
что-нибудь о древней истории России.
-- Нет проблем, стащу у Ивана.
-- Стащить, украсть, воровство. Это не хорошо, Леонид, -
заявила моя Радость с видом учительницы первого класса и весело
расхохоталась. - Принеси, мы скопируем. А сейчас мне нужно
спешить. Будь завтра в шесть часов вечера на земляничной поляне.
Я тщательно подготовился к визиту, и взяв рюкзак с
книгами, поспешил на место встречи. Лей уже ждала меня там,
сегодня в серебристом платье и с такими же нитями в роскошных
волосах.
-- Полетим, - сказала она. - Идти долго и трудно. Устану.
Все летучие существа быстро устают топать по такой невыносимо
тяжёлой Земле. Разве ты не чувствуешь эту грозную планетную тягу?
-- Нет, я привык, но вот летать, увы, не умею.
-- Ничего, я помогу.
-- А как быть с Николаем Михайловичем?
-- Не беспокойся, его заберут, - улыбнулась она и, крепко
взяв меня за руку, легко поднялась вместе со мной в
тёмно-голубое предвечернее небо и стала почти невидимой.
Я же, вцепившись в её руку, сперва побаивался (а вдруг,
деревенские увидят мой нелепый полёт), но уже через
несколько секунд ни с чем несравнимый восторг обуял меня.
Хотелось вечно, вот так, парить вместе с нею в небесах,
испытывая чудесное ощущение невесомости.
Мы летели над огромным лесным массивом на восток, и я ни
разу не заметил по пути чего-нибудь вроде деревеньки, хутора или
туристской стоянки. Потом увидел развалы серых камней и понял,
что это и есть известковые, вернее известняковые, пещеры. За
ними лес редел, и вот перед нами уже открылся большой луг, на
котором находилось нечто, замаскированное под длинные стога
сена. "Летательный аппарат, - догадался я, - сотрудника
Конструкторского бюро номер тринадцать - не проведёшь."
Медленно опустившись, мы оказались рядом с пещерами, и
долго шли потом по низким проходам в известняке, скорее всего,
оставленным талыми водами и только местами подправленным
человеком. Затем Лей повела меня по ступеням, резко уходящим
вниз, вглубь, в темноту, и только через несколько минут включила
яркий светильник необычной формы, напоминающий шаровой прожектор.
И вдруг, неожиданно, за вторым поворотом перед нами возник
просторный зал, освещённый знакомым голубоватым светом. В его
центре вокруг импровизированного стола (это был большой плоский
кусок отполированного известняка, покрытый чем-то мягким,
напоминающим ковёр) сидело семеро существ: худых, длинноруких и
длинноногих. И ещё одно - более высокое и плотное. Тончайшие
широкие белые одежды скрывали их тела и лица. На столе стояли
напитки и лесные ягоды на блюдах.
Я поклонился и сказал: "Здравствуйте!" Жестами нам было
предложено опуститься на пол. Затем самый крупный из инопланетян
откинул покрывало, и я увидел эти знакомые голубые "медвежьи"
глаза на морщинистом умном и, по-своему, красивом лице, которое
с некотором усилием, но можно было посчитать человеческим. И я
улыбнулся ему, как хорошему знакомому.
Пришелец громко засмеялся таким же счастливым, как у
дочери, смехом и представился: "Сам, но по настоящему, Рив."
-- Леонид, - сказал я и протянул ему свои любимые книги,
что было принято с благодарностью.
И тут, видимо, по какой-то мысленной команде все остальные
существа на минуту скинули свои покрывала. Я не смог рассмотреть
их, как следует, но, всё-таки, кое-что успел. Они были очень
разными, совсем непохожими на людей; и каждого из нас удивила бы
необычность этих нечеловеческих, но очень разумных лиц.
"А почему же Рив и, особенно, Лей так близки к нам? -
мелькнула мысль, - и вдруг, - мгновенное озарение: существа этой
планеты (её называли - Кинтэри) - не первый раз на Земле. Они
уже прилетали сюда и роднились с людьми."
-- Мы потерпели аварию над вашей планетой, - прогнал мои
мысли Рив, - и нам пришлось прожить на Земле около трёх, таких
долгих и опасных лет, пока не удалось накопить достаточного
количества энергии. У нас не было разрешения на контакт с
людьми. Это - вынужденная посадка. Увы, но в настоящее время
человечество ещё не готово сотрудничать с инопланетными расами.
И ещё. Простите нас за то, что накопление энергии
сопровождалось усилением природных процессов. Да, большинство
гроз, ураганных ветров, бурь и вихрей были рукотворными, но
совсем не связанными с моим настроением.
Я улыбнулся.
Он тоже похохотал и продолжил.
-- Мы сделали исключение для вас, так легко преодолевшего
страх к Неведомому. Тем более, что моя дочь ухитрилась влюбиться
в человека. Хорошо ещё, что генетически мы довольно близки.
Давайте выпьем Руго за вашу Любовь и нашу дружбу.
-- Что такое Руго? - шепнул я Лей.
-- Потом, всё потом.
И мы подняли эти странные бокалы с Руго, удивительно
приятным и пахучим напитком, не похожим ни на один земной. Затем
Рив увёл меня в свои покои. Трудно было назвать это помещение
комнатой или кабинетом. Оно больше всего напоминало рубку
корабля, космического корабля. Мы долго беседовали там. У
Главного накопилась уйма вопросов, на некоторые из которых даже
мне не всегда удавалось найти ответ.
Помню всё, до последнего слова, но, нет, пока не могу, не
имею права. Я дал ему слово и должен сдержать его, что бы не
обесславить перед пришельцами наш народ. Рив обещал вернуться.
Они были чрезвычайно заинтересованы многообразием жизни на нашей
Земле, особенно, её высших форм.
-- Я не обещаю, - сказал он потом, - но постараюсь прилететь
сюда через несколько лет, уже для официального контакта. И Лей,
конечно, будет со мной.
"Лей!" - больно защемило сердце.
-- Когда вы улетаете? - спросил я.
-- Ещё не скоро, - уловив грусть в моих словах, ответил Рив
и добавил. - Её муж погиб при посадке на Землю вместе с
пятнадцатью членами экипажа. Она очень горевала но, благодаря
вам, дочке опять захотелось жить.
И я понял, что отец не против того, что его Лей так
счастлива с землянином.
Но Рив, всё-таки, обманул меня.
--- --- --- ---
А пока счастье длилось и длилось. Мы не расставались ни на
минуту. И погода, несмотря на август, была удивительно тёплой. Но
вот, однажды, проснувшись рано утром, я увидел - Лей нет рядом
со мной, и выглянув в окно, впервые почувствовал, что повеяло
осенним холодком.
Я вскочил, растревоженный, как улей, и помчался в лес, на
любимую вырубку. Да, Лей была там. Она сидела на развилке старой
берёзы и горько плакала.
-- Что случилось? - испугался я, и предчувствие чего-то
страшного, бессмысленного, неминуемого, затопило меня.
-- У нас будет ребёнок, мальчик, - прошептала она сквозь
слёзы.
-- Но это же прекрасно, Любовь моя, а ты плачешь.
-- Да, потому что ты не увидишь его.
-- Но почему?
-- Мы улетаем завтра ("Боже мой! Уже завтра!") на свою
далёкую планету. Отец смог накопить энергию. Но я боюсь... не
выдержать разлуки с тобой.
-- Оставайся, - заторопился я. - Буду вечно любить и беречь
тебя и крошку. Не покидай меня, или возьми с собой в неведомые
дали.
-- Нет, тебе не суметь... не выжить на нашей планете.
-- Но тогда не улетай.
-- Не могу, а вернее, как это говориться у вас, - не имею
права.
-- А мой сын? Он сможет выжить и вырасти на Кинтэри?
-- Да.
-- Отдай его мне.
-- Нет, этого не могу.
-- Но я же погибну. После такого немыслимого счастья...
-- Нет, я оставлю тебе на этих чудных полянах частицу Лей в
солнечных бликах и лучах, в утренних туманах и дождях, дневном
летнем мареве и отблесках заката. До чего же красива твоя
планета и её люди!
А со мной будет наш сын. И каждый день я стану искать на
его лице частицу тебя. И будь спокоен, никогда-никогда больше
не выйду замуж. Ведь мы пили Руго. Ты знаешь, наш сын, как
гласит легенда, должен стать лучшим из череды правителей всех
времён на нашей планете.
-- Во сколько Вы улетаете?
-- В шесть часов утра.
Да, я понимал, конечно, понимал, что счастье, выпавшее мне
этим летом, не может длиться вечно. И нужно благодарить Бога, за
то, что оно было. Было! Было! Но сердце, всё равно, разрывалось
от боли.
-- Я обязательно приду проводить вас.
Она ласково поглядела на меня и исчезла.
Больше её никто не видел.
С вечера навалилась усталость, такая огромная, и боль,
такая щемящая, что я едва дополз до кровати; и после ночи,
наполненной жуткими кошмарами, проснулся только в полдень.
Посмотрев на часы, я всё понял. Это она навела на меня чары,
чтобы не переживать мучительных минут расставания. Кто-то из нас
троих мог этого не перенести.
Снаружи аккуратно постучали. Никого не хотелось видеть, но
дверь, никогда не запиравшаяся, отошла, и на пороге появился
Иван.
-- Вставай, - сказал он. - Тебе, вот, послание.
Я судорожно схватил листок бумаги. На нём летящим почерком
Любимой было начертано: "Родной мой! Мы улетаем. И ты должен
узнать , что я никого и никогда не любила так горячо, как этого
странного земного человека по имени Леонид. И не полюблю никогда.
Прости, что увожу с собой нашего сына. Я обещаю: он вырастет
таким же умным, добрым и нежным, как его отец.
Рив просит передать тебе "спасибо" за всё то, что ты сделал
для нашего народа. И тоже просит прощения. Целую тебя, обнимаю и
помню каждую секунду, проведённую с тобой. Прощай! Твоя Лей.
Любимый, я чувствую. Знаю. Мы ещё увидимся. Когда-нибудь...
Жизнь так непредсказуема. Давай верить, надеяться и ждать."
Я не выдержал и заплакал. Сорокапятилетний, тёртый жизнью,
пожилой человек. И по щеке Ивана, сидящего рядом, покатилась
одинокая слеза.
-- Вот, и всё, - сказал он. - Сказка кончилась. Никто
больше не будет смеяться, плакать и пошаливать в нашем лесу.
-- Да, - наконец-то смог произнести я, - единственное, чем
могу себя утешить, что у меня были: Прелестная неземная Женщина
и Великая необыкновенная Любовь! И никто и никогда не сможет
отнять мою Память об этих светлых днях... Она, как и Любовь,
останется со мной навеки! Верю: на всю жизнь...
-- ... долгую и здоровую, - добавил Иван, - так она просила
передать тебе. И не только у тебя. А ещё, вот, это, - сказал он,
вынув из кармана цветную пластинку, чем-то напоминающую
фотографию.
Всматриваюсь: яркие блики солнца по траве и кустам, клочья
серо-голубого тумана. Бабочки и цветы... И вдруг, из всей этой
мозаики складывается прекрасное, улыбчивое и такое любимое лицо
той, которую я не забуду никогда.
18. 07. 1999
Примечание
1. И пусть под ноги одни ухабы Судьба, как прежде,
бросает мне... - Песня из кинофильма "Земля Санникова". Слова
Дербенёва Л. - Популярные песни и романсы. - М., Омега, "Денис
Альфа". 1995, С. 85 - 86.
2. Реттер Н.Н. "Ямщик не гони лошадей". (Романс).