Аннотация: Рассказ о приобщении депортированной месхетинки, которая вернулась в Грузию, к грузинской литературе. Вообще, к грузинской жизни, о которой она знала только по рассказам отца.
Клара БАРАТАШВИЛИ
ОТКРЫТИЕ ГАЛАКТИОНА
У Шуры округлились глаза.
- Что-о-о? - только и сказала она, и закашлялась от возмущения, запахиваясь в махровый халат с синими полосами.
Я уже не рада была, что затеяла этот разговор. Пришла навестить заболевшую подругу, так и сиди, болтай о чепухе.
Но Шура была первая, кто, ничего не зная о месхах, и, прочтя нашу книгу, разыскала нас - двух братьев и сестру, прорвавшихся на родину через многолетние препятствия. Мы потратили слишком много сил, чтобы прорваться сквозь линию фронта, и, оказавшись в Грузии, растерянно оглядывались - где мы? Что мы?
Шура сразу безоговорочно записала нас в число своих близких друзей, носила малышам игрушки, детские книжки на грузинском языке, нам - учебники, словари, умилялась лицам детей, семейным отношениям... Словом, полюбила нас всем своим пылким сердцем, сказав однажды: "Вы, месхи, сохранили в себе больше грузинского, чем мы здесь". А потом - торжественно, словно давая какую-то клятву: "Вы еще будете читать Галактиона в оригинале..."
Собственно, поэтому я заговорила на эту тему.
На мой вопрос о грузинской поэзии Вахтанг ответил, что, взяв однажды стихи Галактиона Табидзе с твердым намерением глубоко изучить их, увидел там только статику. Простое описание природы. "Даже обидно стало". Слова эти смутили меня.
Я выросла на русской поэзии (как Вахтанг, по моему мнению, на грузинской), и мне никогда не приходило в голову взять однажды стихи Пушкина с твердым намерением глубоко изучить их. Стихи уже были частью меня.
Скорее всего, думала я, грузинский язык не был ему глубоко родным, на котором можно было почувствовать большую поэзию.
В том, что Галактион - большая поэзия, у меня не было сомнений. Хотя я вступала в грузинскую жизнь абсолютно невежественной, тем, не менее, знала, что Пастернак с любовью и трепетом переводил грузинских поэтов. Отправляя родственникам книгу своих переводов, он писал, что не знает, каковы стихи в его переводе, а в оригинале - "до слез настоящие и трогательные".
Но Шура уже оправилась. Жестом гостеприимной хозяйки она предложила начать чаепитие, которое собрал нам ее сын, и после первых глотков переспросила:
- Он так и сказал "статика"?
Я кивнула.
- Боже, сказала она, слабо улыбаясь, - как мне жаль твоего начальника. Одно из двух: или он не знает грузинского языка, или ни черта не понимает в поэзии.
Я вспомнила, с каким наслаждением цитировал Вахтанг цветаевские строки.
Я молча прихлебывала из чашки. Может, в Грузии и умеют выращивать чай, отметила я про себя, но никак не заваривать.
- Галактион - это квинтэссенция грузинского духа, - повыше нотой продолжала Шура. - Это идеальное выражение грузинского мироощущения.
Я слушала с праздным любопытством. Алычовое варенье было кислое, прозрачное и очень вкусное. Но чай никуда не годился.
- Нет, не то, - оборвала она себя, и отодвинула чашку.
Потом потянулась к стопке книг на стуле. Обложка толстого тома сверху как-то беспомощно свешивалась открытой частью. Шура взяла книгу, открыла где-то наугад.
- Послушай, - сказала она, и прочитала два четверостишия по-грузински. Мелодия стиха была напевной, но вместе с тем и чеканной.
- Вообще, поэзия непереводима, - сказала Шура, - но я попробую.
И, водя по строчкам, стала переводить.
"Канул март в порывах ветра. Облачившись в белые одежды, я выйду в ветер - как Моцарт, наполненный легкими волнами звуков".
Внутри у меня что-то дрогнуло. Я увидела весенний день и юношу с взлохмаченными ветром волосами. Он сам был, как ветер, и несся вперед - легкий и веселый. Действительно, как Моцарт.
- Это что, простое описание природы? - иронично спросила Шура, и стала читать дальше. Она тщательно подбирала слова, потом беспомощно опустила книгу на одеяло.
- Как жаль, что ты еще не знаешь языка. Невозможно перевести.
Но я все-таки увидела майский восход солнца, который пламенел, как неизвестный мне цветок замбахи. И эта красота, говорит поэт, примирила меня с мыслью о смерти.
- Или вот. "Вечер лежал в бархатном переплете, как старинная синяя книга..."
А вот еще. Поэт вспоминает родные места, две липы у тропинки. Он говорит о дорогих ему могилах, вот какими словами: "там лежит пепел сердец, переживших гнет печали и страха..."
Я слушала с возрастающим вниманием - сквозь неумело подобранные слова все-таки пробивалось обаяние поэзии.
Шура посмотрела на год написания стихотворения - где про ветер и Моцарта - 1915-й.
- Ему было двадцать четыре года. - Она улыбнулась. - И он был влюблен в это время. Хотя, - поправила она себя, - Галактион был слишком поэт, чтобы сконцентрировать любовь на единственном объекте, пусть даже таком обворожительном, как женщина.
Шио - сын Шуры - высокий, нескладный юноша, принесший нам чашки и варенье, подливал кипяток из горячего чайника. ОН меланхолично молчал, думая о чем-то своем. Выходя из комнаты, он нерешительно остановился с чайником в руках, бросая взгляды на мать, и колебался - идти ему на кухню или остаться слушать. Я видела, как губы его тронула легкая улыбка. Потом он все-таки отставил чайник, взял стул спинкой вперед, и уселся, опершись на нее локтями.
И слушал, уже не отрываясь. Я видела, как он невольно любовался матерью, и по мере того, как Шура читала стихи, пасмурное лицо его как бы разглаживалось и светлело.
- В кого же Галактион был влюблен? - спросила я нетерпеливо. История эта начинала интересовать меня.
- В Ольгу Окуджава, - сказала Шура, - "Олол", как звал ее Галактион. Кстати, - она оживилась, - Ольга - родная тетка Булата Окуджава.
Этим она как бы бросала мне спасательный круг знакомой информации.
- Они встретились в Кутаиси, где учился Галактион, и куда Окуджавы переехали из Мингрелии. Эта семья была известна социал-демократическими настроениями, была очень открыта общению и притягательна для молодых людей.
- И что было потом?
- Потом они поженились. Хотя семья Ольги была против этого брака. Тем более, Галактиону негде даже было жить - Окуджавы его так и прозвали - "уличный мальчик".
После советизации Грузии почти все члены этой семьи имели высокие посты. И Олол тоже - она вечно была занята - много разъезжала по своим наркомовским делам, а Галактион в своих шутливых стихах жаловался на ее постоянные отлучки.
В тридцатых годах они все были на больших постах. Это потом их репрессировали.
- И Олол тоже?
- Да. Она так и умерла в ссылке. В самом последнем письме она писала Галактиону, что перечитывает Гоголя, и это единственное, что ее утешает.
Галактион не писал ей. Почему? Шура неопределенно пожимает плечами. Потом опустился, стал уличным бродягой. Почему? Шура горестно вздыхает.
Сплошные тайны, подумала я. Мне очень хотелось раскрыть хотя бы некоторые из них, но я касалась только тонкого покрывала, которым эти тайны были окутаны.
Шура торопливо листает страницы - она проводник по этой жизни, и от соприкосновения к ней, мы обе невольно волновались. Она уже просто читала стихи - не переводя, глаза ее сияли.
Фотография. Молодой человек. Статность фигуры дореволюционная, независимая. Живые глаза. Безупречно прямой нос. И самое примечательное - губы. Нижняя будто поджата. Такие губы бывают у обиженного ребенка. Хотелось приласкать его.
Шура согласно кивнула: "Это был ребенок до конца своей жизни. Он ходил по этим улицам и писал гениальные стихи".
Она продолжила свой рассказ. Это была устная диссертация о жизни и творчестве Галактиона Табидзе.
Я видела, как мальчишки улюлюкают вслед странному бородачу, как старый опустившийся человек пьет жадными глотками водку за селедочной бочкой, приспособленной местными оборванцами под закусочный стол.
А жители этого, Шуриного дома спрашивая друг друга: "Пришел сегодня?" - бегом спускаются на первый этаж - в гастроном - поглядеть на Галактиона.
Поэт же свободен от всего.
Он раздирает селедку грязными руками, и пьяными глазами смотрит в одни ему ведомые дали.
А потом в толпе за гробом я вижу косички девятиклассницы Шуры. И нет пренебрежения к пьянице, выбросившемуся из окон клиники, а есть какое-то оцепенение в толпе.
И постепенно, как строительные леса отпадают от готового здания, и оно во всем великолепии предстает перед удивленным взором, так и от Галактиона отпадают ненужные подробности, и остается главное - Поэт.
Шио, подперев нежную щеку, задумчиво смотрел в окно. За окном лежал вечер. "Как старинная синяя книга".
Шура отхлебнула холодный чай и произнесла: "А вы говорите "статика"..."