Когда я умерла, какой-то неземной покой сошел на мою душу; бесстрастно и радостно глядела я на то, что происходит с моими бренными останками, с моими близкими и дальними людьми; как-то безмятежно парила моя душа в эфире, как человек, купающийся в Мертвом море, не ощущает собственного веса.
Сын Игорь, горе мое луковое, позвонил куда следует, и двое молодчиков, икающих водярой, собрали в одеяло то, что было раньше мной, и повезли в обычной клетке-лифте с тринадцатого на первый; наш дом рассчитывался, видно, на бессмертных: в нем нету грузового лифта, покойников здесь возят стоя или сидя на полу.
Таким счастливым своего сына я не видела ни разу с тех пор, как родила его единственного сорок пять лет тому назад; он был сейчас умиротворен и добр, действительно красив, особенно, когда его глаза-маслины чернели под предлинными ресницами, совсем, как у меня.
Случилось то, чего мы оба так хотели; я, его мать, старуха-паралитик, прикованная неподвижной половиной тела к кровати вот уже пять лет подряд, и он, мужчина в расцвете сил, который был на грани третьего развода, без жилья, оставивший третьего ребенка и жену в вонючей коммуналке, с единственной надеждой, что скоро я умру, и он попробует все начать сначала в четвертый раз.
За эти последние полгода после смерти мужа, которые сын ухаживал за мной, я часто слышала приглушенный женский голос из кухни, где он устроил себе жилище, поскольку в комнате со мной он жить не мог: здесь, несмотря на постоянно открытую балконную дверь, все было пропитано запахом моей мочи и экскрементов, и свежему человеку сразу резало глаза.
А мне так хотелось встать и посмотреть на новую невестку, я бы сказала ему, всего лишь раз взглянув в ее глаза, получится у него новая жизнь или опять, как результат женитьбы, - сироты при живом отце и покалеченные бабьи судьбы; я так и не увидела ее ни разу.
Наталью, его первую жену, девушку с трагическим и обаятельным лицом, я полюбила тут же, как увидела впервые; бывало, ползавода глазело в окна в перерыве на обед, когда он носил ее на руках вокруг цветочной клумбы, не обращая ни на кого внимания, как будто кроме этих роз и их двоих на белом свете не существовало ничего.
Промаялась она с ним год в этой проклятущей коммуналке, где он теперь оставил третью семью, и ушла на частную квартиру, забрав с собой дочурку Машу, ровно через месяц после родов. Не всякая женщина, имеющая гордость, может перенести такие тяжкие пороки, как менторство и скупость, гипертрофированную жадность и монотонную ежеминутную назидательность, которыми мой сын был наделен в избытке.
Сколь долго женщина может терпеть от главы семьи скандалы за разбитую пустую бутылку из-под молока или выслушивать нравоучения о том, как следует экономно кормить младенца грудью, как будто грудь не ее собственная, а взята им в кредит с рассрочкой на всю оставшуюся жизнь?
Наталья вытерпела год сквалыжного кошмара и, стиснув зубы, молча удалилась, а оскорбленный Игорь стал объяснять направо и налево всем доброхотам, желающим порыться в чужом грязном белье, что дочь, возможно и даже вероятно, не его, и пострадавшей стороной является он сам, хотя она, как две капли воды, была похожа на меня, не различишь на детских фотографиях, где бабушка, а где внучка.
А между тем, когда она ушла, мой сын, породистый кобель, пустился во все тяжкие и устроил у себя в норе бордель, так что совестно и больно было глядеть в глаза знакомым.
Очередной вояж в женитьбу он предпринял под лозунгом "Даешь большие деньги!", а первая моя внучка Машенька в это время жила со мной. Свою кооперативную квартиру мы с дедом отдали Наталье, а сами очутились все в той же богом проклятой коммуналке, когда наш сын привел знакомить нас со второй невестой.
- Мать, ты только посмотри, какая женщина, - сказал он восхищенно не мне, а почему-то той, которую представил, - вылитая Мерелин Монро. Мы с ней решили пожениться, прошу любить и жаловать.
Я посмотрела и поняла, что для Мерелин у этой перезрелой девы тяжеловата челюсть и анемичен взгляд;
но внуков делаем мы себе не сами, наши дети этим благородным делом занимаются вполне успешно; и я смирилась, молча проглотила неприязнь, возникшую от первого же взгляда.
Огромный капитал, который по слухам, распускаемым мамашей "Мерелин", оставил для дочери почивший в бозе отец-профессор, оказался блефом, голым крючком, на котором нет даже наживки-червяка; и теща Игоря стояла насмерть, не давая ему ни копейки даже в долг
Мой сын был потрясен таким коварством и оскорблен в самых высоких и благородных помыслах, особенно учитывая то, с какой элементарной и очень примитивной простотой им удалось обтяпать это дельце; но "Мерелин" уже вернулась из роддома с таким красавцем-крепышом, который безусловно был похож на свою бабушку, то есть на меня, что я простила своей снохе и челюсть, и очень сложный профессорски-математический расчет, что дважды два - четыре, забыла тут же про неприязнь, и стала жалеть ее, как баба бабу.
Подлейший из мыслимых стервецов, мой Игорь, как водится, сумел изобразить себя потерпевшей стороной, и с большого горя открыл очередной бордель, как только мы с дедом переехали в новую квартиру.
Как только внук Митяй пошел, его забрала теща, и Игорь стал подумывать о том, чтобы, обратившись в суд, потребовать со своих бывших жен алименты в свою пользу, поскольку он хотел разумно использовать средства на содержание своих детей у бабушек.
Сам он алиментов не платил ни дня, хотя со сдержанной яростью рассказывал знакомым, как его раздели догола распутные паскуды-жены, наплодившие детей Бог знает от кого. А Бог к тому времени уже пошил "ежовые рукавицы", и как-то утром Игорь вдруг обнаружил в своей комнате вчерашнюю билетершу из кино, с которой переспал "для счета"; он даже имени ее не знал, забыл у нее спросить, но она запомнила, где он живет, и появилась неожиданно с потрепанным портфелем, где были все ее пожитки, как выпускница из детдома, приведя с собой довесок-дочь тринадцати лет.
Даму, как оказалось, звали Валентиной, знакомство состоялось в загсе при написании заявления об обоюдном стремлении сторон вступить в законный брак, иначе, объяснила ему толково билетерша, она напишет заявление прокурору об изнасиловании.
Клин клином вышибают, это была пара, в которой партнеры были равноценны; лютая стерва, которой пробу негде было ставить, нашла у Игоря болевую точку в первый же день и продержала его в страхе четыре года, она из кожуры лимона умела вы жать сон; и сын теперь трудился на трех работах сразу, теперь ему было не до баб, и если Валя хотела купить бронзовую люстру, такую, как висят в метро над суетливым московским людом, то эта люстра покупалась.
Полгода по ночам работал он на парфюмерной фабрике, вытапливая жир из бочек, штаны на нем висели, как на учебном пособии-скелете, но люстру он припер домой на собственном горбу, ибо боялся, что Валя не одобрит затраты на такси.
Повесить это бронзовое чудовище не удалось, небезопасно было, прогнивший потолок мог не выдержать, но Валя на время успокоилась и вскоре переключилась на хрусталь.
Я не узнавала собственного сына, оказывается, с ним можно жить в семье, вполне добропорядочный отец семейства без ведома жены и шагу не мог ступить.
Однажды, припозднившись на подработке, где он таскал мешки с мукой, он появился у дверей в неурочный час: опоздал всего на полчаса, подвела обычная задержка с транспортом, и дверь была закрыта на цепочку. Не пущу, сказала ему жена, не будешь шляться неизвестно где, ночуй на улице. Пришлось ему, блистая лысым черепом при луне, протискиваться в узенькую форточку.
Увидев такой кадр, Альфред Хичкок в свое время, без всякого сомнения, пригасил бы эту Валю в Штаты на постановку фильмов-ужасов.
Вскоре родилась у этой милой пары дочь Таня, естественно, похожая на свою бабушку, то есть на меня; теперь вопрос об истинности отцовства возник, пожалуй, только у меня: я никак не могла понять, за счет чего он выкроил на это дело время, и, главное, откуда взялись силы?
Рождение дочери прибавило Валентине сип и оптимизма, и она стала мужа поколачивать за всякую малейшую провинность. Я уже три года лежала без движения, и Игорь стал чаще заходить, справляться о здоровье, но всякий раз, когда он появлялся, я обнаруживала у него то синяк под глазом, то царапины на лысине, то просто затаенную печаль в глазах-маслинах.
- Что у вас там происходит? - в одночасье не выдержала я.
- Мама, она дерется.
- Так поставь ее на место.
- Я не могу.
- Почему?
- Она меня посадит.
- Перестань чепуху молоть, - сказала я, - за что тебя сажать?
- Ты ее не знаешь, мама, - это людоедка, она на все способна; я вчера держал Таню на руках, а она била меня по голове металлорукавом от душа. На, говорит, получай, только попробуй меня тронуть, я мигом упеку тебя в тюрягу.
- За что она тебя отделала?
- Не верит, что я деньги все отдал от подработки, звонила в бухгалтерию, а там, как всегда, напутали чего-то, назвали сумму моего однофамильца.
-Все это мне не нравится, - сказала я, - ты заходи почаще, отец совсем плохой стал, не может меня ворочать и белье стирать.
Я ему не просто так сказала про отца; я видела, как он медленно, но неумолимо сходил с ума, и за полгода до моей кончины он помешался окончательно. Сидел на стуле напротив моей кровати и сутками смеялся, с ним стало опасно жить в доме.
Мы с Игорем посоветовались и сдали его в больницу, а там, как известно долго не живут, и через три недели мужа моего не стало.
И тут забрезжил свет в конце туннеля: у сына появился повод уйти от этой ведьмы, как бы на время, ухаживать за неподвижной матерью, а у меня надежда, что квартира эта останется ему: мы оба стали с радостью ждать, когда я, наконец, умру; и это были для меня счастливые полгода в моей жизни; мы снова были вместе, но роли поменялись: я была беспомощным ребенком, а он стал матерью, взял на себя все заботы обо мне; тяжко ему было, не приведи Господи, но он втянулся постепенно в эту каторгу, похуже, чем у него дома, и смог наладить самый примитивный быт.
Как только Игорь вырвался в мою обитель, пройдя через скандалы и побои, я тут же порешила для себя, что должна прожить не больше и не меньше, чем шесть месяцев, поскольку это был именно тот срок, который давал ему права на мое жилье.
Единственное, что беспокоило меня, так это сердце;
оно у меня ровно и спокойно колотилось в напрочь развалившемся теле, как у породистой кобылы в расцвете лет и сил, я очень волновалась за свое сердце: а вдруг оно не захочет останавливаться, когда придет намеченный мной день.
У древних греков был прием, которым пользовались те, кто хотел остановить свою жизнь, не принимая яд, они умели уходить в мир иной, задержав дыхание. Какие сильные и мудрые были люди; они способны были распорядится своей жизнью так и тогда, как они этого хотели; я им завидовала, я бы хотела прожить еще один свой срок среди таких людей,
Кое-какие итоги я уже подбила: я жизнь прожила так, как смогла, не причиняя людям зла и не ломая собственный характер, чтобы кому-то залезать на шею и с хамским визгом погонять, а то, что сын не получился, тут нет моей вины, он ежедневно видел мать с отцом и мог бы взять себе пример.
Я думала теперь о том, что Игорь в третьем браке ничего не понял в жизни и ничему не научился; в четвертом или пятом, как только над ним исчезнет кнут, он снова будет подличать, распутничать и в скупости сжигать себя,
Я лично ничего не смогла с этим поделать, да и не надо было с назиданиями лезть в чужую душу, ведь это его собственная жизнь, он уже давно отрезанный ломоть; выросшие дети, как правило, в отличие от внуков равнодушны к своим родителям, и ничего здесь не поделаешь, таков закон природы.
Лишь только в силу обстоятельств, когда их интересы совпадают, как в данном случае со мной, то дети временно проявляют внимание и озабоченность, но в основе - это меркантильность. Конечно старому человеку хочется любви в ответ на свое чувство, но если нет ответа, довольствуешься тем, что любишь ты сама.
Я часто думала: насколько я виновна в том, что мой любимый сын мерзавец? Говорят, что хорошим воспитанием можно смягчить пороки; смягчить, пожалуй, можно, но как избавиться от них совсем?
Мой сын- дешевый, хамоватый резонер, в родителях и запаха такого нет, а он в чужую душу с наслаждением лезет в грязных сапогах, читает всем мораль направо и налево, как надо жить. Вот Валентина смягчила сей порок хорошим воспитанием при помощи металлорукава от душа, но это не надолго. Для нас с отцом такое воспитание в корне было неприемлемо.
Мой сын - распутник, одаренный от природы. Но как потребовать от козла, чтобы он не был козлом? И тут его третья жена дала нам сто очков вперед: он жир топил все ночи напролет на фабрике. Опять же нам с отцом такое в голову не могло придти.
Мой сын- гениальный скупердяй, и где он этого набрался, ума не приложу, а вот у Валентины он стал транжир и мот: скупает по изысканному вкусу своей жены металлолом из бронзы. Каким, простите, воспитанием можно улучшить жадность от природы?
Я не виновна в том, что мой сын родился негодяем; я не приемлю все, что в нем плохое, но это мой сын, и я его люблю.
Люблю и ненавижу одновременно.
Срок мой приближался, когда я должна была покончить счеты с жизнью, а Игорь сатанел день ото дня; он не знал, сколько может продолжаться его мучение: три дня или три года, иначе бы он просто потерпел, только я одна была уверена, что умру тринадцатого мая в пятницу.
Почему именно тринадцатого? А потому, что это мое любимое число, на эту цифру мне всю жизнь везло: я родилась в тринадцатом году, тринадцатого декабря мы с Костей поженились и дружно прожили всю жизнь, к великой радости моей Игорь родился опять же в этот день, наше первое жилье - это квартира под номером тринадцать, моя последняя обитель на земле -дом под этим номером и, как перст судьбы, тринадцатый этаж.
Мне кажется, довольно совпадений.
Я молча и безропотно сносила все обиды: от сгоревшей на сковороде перловки, которую он с ненавистью запихивал мне в рот, до пощечин, я улыбалась, потому что знала: срок мой подошел.
- Какой сегодня день в календаре? - спросила я однажды сына.
-Тринадцатое, пятница, - ответил он в дверях перед уходом на работу, - единственный черный день в году.
- Он не черный, он самый светлый, - возразила я.
-Ты помешалась, - сказал мне Игорь, - я тебя луплю, а ты смеешься.
- Я не смеюсь, я улыбаюсь; мне хорошо.
-Тебе неплохо, это видно, - сказал мне сын, - но я уже договорился и завтра сдам тебя в дурдом, конечно, если ты сама сегодня не подохнешь.
- А ты успел переписать квартиру на себя?
-Само собой.
-Спасибо, милый, - сказала я ему, - я тебя за все благодарю. Сегодня я умру.
Так мы с ним расстались.
К часу дня гроза над нашим домом уже отгромыхала; просинело небо, солнце заслепило мне глаза; и, вдохнув последний в жизни раз глоток озона вперемешку с ароматом тополя, я тихо и счастливо умерла.