Аннотация: Почти документальное расследование о 28 панфиловцах
1
- Значит, вам прислали на подпись уже готовый список из штаба дивизии, и вы его подписали?
- Так точно.
- Но вместо Даниила Кужебергенова вы включили в список Аскара Кужебергенова. Так?
- Да.
- Почему?
- Если уж награждать посмертно - то награждать мёртвых, а не живых. Тем более, - не дезертиров. Дезертиров награждать нельзя. - Полковник говорил короткими рублеными фразами. - Поэтому я вычеркнул Даниила и включил в список его однофамильца. Если там, - полковник едва заметно поднял вверх брови, - решили награждать случайных людей, то лучше пусть наградят не предателя, а честного бойца. Даже если он вообще не был в том бою.
- И вы взяли на себя такую ответственность?
- И я взял на себя такую ответственность.
Следователь подтянул к себе папку с личным делом.
- Удобно получается у вас, Илья Васильевич, - задумчиво сказал он, - наградные списки вам прислали сверху, из дивизии, поэтому не подписать вы их никак не могли. Списки, конечно, изначально были составлены в вашем полку, этого вы не отрицаете. Только вот, когда в вашем полку их составляли, то ещё не знали для чего, а поэтому вы ни в чём не виноваты. Тем более что и составляли-то списки не вы, а Гундилович. А вот с Гундиловича теперь не спросишь: пал смертью храбрых. Удобно.
- Как есть, - спокойно ответил полковник.
- Курите? - следователь протянул портсигар, одновременно доставая из него себе папиросу.
- Спасибо, бросил.
- А у меня вот... не получается... - "Не получается" он сказал таким тоном, что это могло относиться как к курению, так и к показаниям полковника, которым у следователя ну никак не получалось поверить.
Следователь закурил. Полковник молча и подчёркнуто равнодушно следил за его руками. Люди, как давно уже успел понять следователь Главной военной прокуратуры, делились на две категории. На тех, кто пытался маскировать страх и неприязнь к прокурорским, и на тех, кто не пытался. Этот относился к редкой второй категории. Страха, правда, у полковника, вроде как, заметно не было. Да и неприязнь была где-то на самом донышке глаз. Но скрывать её полковник не пытался.
Следователь задумчиво шелестел страницами личного дела полковника. В РККА с 1918-го года. Участник Гражданской войны, ранен, награждён. Участник боёв с басмачами, воевал в Туркестане под началом Панфилова. Того же, в чьей дивизии потом воевал под Москвой. Ранен, награждён. Член ВКП(б) с 1929-го. Так... Великая Отечественная. Три контузии, ранение. Три ордена Красного Знамени, орден Кутузова II степени, орден Ленина, орден Александра Невского. Однако!
Следователь совсем не по-следовательски посмотрел на полковника. На вид обычный мужик лет пятидесяти. Ничего особенного: не на отставного полковника похож, а на преподавателя... Преподавателя чего? Да хоть чего. Хоть сельскохозяйственного техникума.
- Прочитайте и распишитесь.
Полковник внимательно, не спеша, прочитал протокол и поставил подпись.
- А если без протокола, - спросил, опять закуривая, следователь, - не Гундилович ведь списки составлял, а вы. А?
- Если без протокола, - спокойно ответил полковник, - то от полка к декабрю осталась, дай бог, треть. А в некоторых ротах - и того меньше. И только нас отвели на переформирование, как приезжает эта крыса тыловая из газеты... И подавай ему ровным счётом двадцать восемь фамилий бойцов, павших месяц назад. Не двадцать семь или, скажем, тридцать, а именно двадцать восемь. Почему, зачем? Сказал, так надо. Приказ у него. Разговаривать с ним у меня никакого желания не было, а дел было по горло: переформирование. Я его и отправил к Гундиловичу: у него от роты двадцать человек осталось, а пополнение не пришло ещё. Гундилович его за стол посадил, дал ему две ведомости выдачи довольствия, и сказал: "Вот тебе ведомость старая, а вот тебе новая, в ней на сто человек меньше. А фамилии из них сам выбери. Я не возьмусь, по мне, так они все герои". Вот корреспондент этот и выбрал... На свой... вкус.
Слово "вкус" полковник произнёс с таким отвращением, что следователь даже затушил в пепельнице враз ставшую мерзкой папиросу. Полковник поднялся.
- В ваших показаниях примерно это и записано, - сказал следователь, тоже поднимаясь, и протягивая полковнику руку.
- Так точно, - ответил полковник, - примерно это и написано. Только без "крысы тыловой". Если хотите, можете переписать протокол. Я подпишу.
Следователь улыбнулся было, но полковник был абсолютно серьёзен.
- Я вас больше не задерживаю, - сказал следователь официальным тоном, и чуть придвинул ближе к полковнику поднятую для рукопожатия руку. Полковник несильно пожал её и вышел. Сухощавый, небольшого роста, слегка прихрамывающий.
2
- Нет, - пояснил режиссёр Шлёндра, - "Общество ревнителей военной истории"- это своя шерсть министра, личная. А Культурное министерство - это шерсть государственная.
- Значит, деньги даёт государственная шерсть, а пиаром занимается личная шерсть? - спросил блоггер Хоббит.
- Иди ты со своей шерстью, - Шлёндра потёр лысую голову, - всю башку мне забил шерстью своей, я уже сам понимать перестал. Так, подожди... Значит, Культурное министерство даёт деньги на фильм. А пиарит его и рубит бабло на пиар-кампании и премьерном показе - "Общество ревнителей военной истории". Оно же ОРВИ. Понял?
- Понял. А деньги на пиар откуда?
- А деньги, - Шлёндра устало вздохнул, он уже замучился объяснять непонятливому собеседнику, - а деньги личной конторе министра выделяет государственная контора министра.
- В виде грантов?
- В виде грантов, - подтвердил режиссёр.
- Ловко! - восхитился Хоббит. - И много дают?
- Нам на фильм дают лимон американских денег. Но, естественно, в рублях. А сколько министр даёт сам себе на его пиар - это ты у него сам спроси. На ближайшем заседании совета по культуре.
Блоггер Хоббит довольно матюгнулся: он оценил иронию. Затем достал из кармана листок бумаги и стал водить по нему пальцем.
- Ты смотри, - сказал он, - они нам дали даже побольше, чем мы с малолетних дебилов стрясли. Здесь лимон, и там лимон. Итого по лимону на брата! Значит, всё правильно придумали. Чем скандальнее тема, тем лучше!
- Ага! - радостно сказал Шлёндра и вдруг застыл.
- Дык! Такое дело спрыснуть надо, - доносилось до режиссёра словно через слой ваты радостное квохтанье Хоббита.
- Подожди-подожди, - забормотал Шлёндра.
- Да чего там ждать! У меня и бутылка в заначке имеется. Пока жена в отъезде, мы её сейчас...
- Да подожди ж ты! - яростно заорал Шлёндра.
- Чего подождать? - растеряно спросил Хоббит, застыв с бутылкой в руке.
- Это ж... Это ж, ты понимаешь... Снимать же придётся! Культурный министр это ж тебе не малолетние дебилы с твоего сайта. Ему ж не скажешь, что кино - дело сложное, денег не хватает, и пусть погодит ещё годик-другой...
Хоббит поставил на стол бутылку, и некоторое время в задумчивости водил по столу пальцем. Затем лицо его просветлело.
- А мне-то что! - сказал он, - снимать-то ты будешь.
- Вот так значит?!
- Вот так! Моё дело было Федю Бурундука обложить с его военными фильмами. И объявить сбор денег на нормальный фильм. Правильный, советский. И рекламу дать. И сказать, что готовый сценарий уже есть, и сценарий этот я одобряю. И попросить помочь молодому талантливому режиссёру. А снимать я никому ничего не обещал, - Хоббит, напряжённо глядя на своего гостя, начал инстинктивно смещаться так, чтобы стол находился между ними.
- Втравил меня в блудняк, и в кусты? - зашипел начинающий режиссёр.
- Ты просил свести тебя с министром, я свёл. Я ж не думал, что ты его начнёшь деньги на фильм клянчить. Да ещё уговоришь. Кто ж знал, что ты таким жадным окажешься?
- Ах ты, сука! - Шлёндра задохнулся от ярости и хотел было вцепиться Хоббиту в волосы, но волос у того уже давно не было. После короткой перепалки, которую в связи с её непечатностью, мы приводить не будем, громко хлопнула дверь.
- И не звони мне, дрянь! - взвизгнул Хоббит со второго этажа своего загородного дома.
- Ничего!.. Сочтёмся ещё! Вспомнишь меня ещё! - Быстрым шагом направляясь к машине, выкрикивал режиссёр Шлёндра. Когда шум удаляющейся машины затих, блоггер Хоббит осторожно спустился на первый этаж.
- Вот ведь сука! - Сказал он вслух. - Так дверью хлопнул, что чуть окна не вылетели.
Он потрогал свежую царапину на носу и пошёл открывать бутылку. Только что он пережил серьёзный стресс, и имел полное право его снять. Тут уж даже жена была не властна: заслужил.
3
В штабе армии было холодно и пусто. Коротков дул на озябшие пальцы, и думал, что зря поехал. Можно было просто дождаться возвращения из Льялово Чернушенко, да и расспросить. Тот бы бывшему шефу не отказал, рассказал бы всё подробно. И не нужно было бы вставать с рассветом гнать в штаб армии. А ведь вечером ещё обратно трястись. В темноте да по ухабам. Отоспался бы спокойно за последние дни. Может, сходил бы вечером куда... Ортенбург бы и не узнал ничего. А если бы и узнал, тогда что? Мужик он, конечно, строгий, но что бы он сделал? Не расстреливать же по законам военного времени! Коротков даже фыркнул вслух от презрения к такой дурацкой мысли. Чернушенко, молодой корреспондент Комсомолки, с собачьим недоумением взглянул на бывшего шефа.
Коротков слегка шевельнул рукой: сиди, дескать, всё в порядке. Чернушенко сидел. И сидел, надо сказать, смирно. Только лишь восхищённо вертел головой по сторонам. Наверно, представлял себя на передовой. "Подвиги, небось, мерещатся уже", - раздражённо подумал Коротков и зевнул. Было скучно. И новостей не было. Ну совсем. Никаких. Да и с чего вдруг новости?
Вот на той неделе здесь было совсем другое дело. Настоящее столпотворение: панфиловской дивизии присваивали звание гвардейской, и журналисты аж в коридорах не помещались. Табунами бегали туда-сюда за провожатыми-штабистами. Лбами сталкивались. А сейчас - тишина. Сиди, как дурак, и жди, пока офицер политотдела выйдет с совещания и тобой займётся. Подкинет какую-нибудь информацию. Новостишку завалящую какую-нибудь. Или в полк какой-никакой повезёт... "В войска не поеду, - решил Коротков, - Чернушенко вон пусть едет, ему всё в новинку. А я наездился уже". Он засмотрелся, на дневального, подкидывающего в печку дрова, и не заметил, как в помещение влетел Егорычев. Крупный, склонный к полноте, и всегда подчёркнуто жизнерадостный. Коротков и Чернушенко даже не успели встать при виде политкомиссара дивизии.
- Какими судьбами пресса в наших краях? - усаживая корреспондентов взмахами рук, по обыкновению бодро спросил Егорычев.
- Ищем, роем. Корреспондента ноги кормят.
- Правильно-правильно! Значит, так. Записывайте!
Корреспондент Чернушенко выхватил блокнот, а Коротков - достал, не торопясь и неохотно.
- Наша дивизия, я вам открою военную тайну, - начал балагурить Егорычев и обвёл руками помещение, как будто охватывал весь штаб армии, - в этой доблестной армии самое геройское подразделение. Не даром нашей, значит, дивизии присвоили звание гвардейской! Да вы ж у нас были неделю назад!
- Так точно, - ответил Коротков, - был.
- Ну вот. Слушайте, значит...
Язык у Егорычева был без костей. Чернушенко не успевал записывать и, потея, высовывал язык. Периодически он отчаянно поглядывал на Короткова. Тот слушал, изображая внимание, иногда записывал карандашом в блокнот отдельные слова. Понимающе кивал в нужных местах. Ему было тоскливо. Егорычев был как живая грампластинка, которая умела ещё и показывать изображения. Он обладал удивительной способностью воспроизвести не только каждое слово и интонацию недельной давности, но и каждый жест, каждый поворот головы. Недельной давности рассказ он воспроизводил звук в звук, жест в жест. Причём события, о которых говорил комиссар, произошли ещё раньше - с месяц тому, ещё в октябре. Собственно, за те бои дивизию и наградили гвардейским званием, в связи с чем в штаб её возили журналистов, на которых Егорычев и оттачивал своё красноречие. На той неделе обо всём этом уже было сказано-пересказано в штабе дивизии, а затем писано-переписано в газетах.
- Сейчас лозунг дня - как в той песне: "победим или умрём", - с трудом вклинившись в монолог, сказал Коротков, - нужны примеры стойкости. Умерли, так сказать, но не отступили...
Егорычев хлопнул себя по колену.
- Так я к этому и веду! - сказал он и размашисто ткнул пальцем в направлении лежащих на столе журналистских блокнотов, - Пишите!
Коротков с неудовольствием склонился над блокнотом и исподлобья посмотрел на Егорычева. Егорычев пел. Соловьём заливался. Высокий, крупный, громкоголосый и всегда жизнерадостный. С шутками-прибаутками и жестикуляцией руками - под самый потолок. Короткова раздражала эта жизнерадостность. И вдвойне раздражало, что полковник ни капли не смущаясь пересказывал в который раз историю отчаянной роты, не отступившей перед танками. Всё, как и на той неделе, слово в слово. Статей тогда на эту тему было немало. Даже сам Ставский в "Правде" писал!
Коротков покосился на Чернушенко. Тот балдел и записывал. Уши развесил и лопает! "Правду" надо читать, дорогой товарищ. Тем паче, статьи наших советских классиков. Видных представителей советской журналистской школы, так сказать... Коротков задумался, вспоминая родные места. Его тянуло домой, на Волгу...
- Вот такой вот героический политрук был! Погибли, а врага не пропустили! - услышал он, и только тут понял, что слишком задумался сильно. Егорычев рассказал что-то новое, чего на той неделе не было. Но едва Коротков прислушался, как комиссар вновь вернулся в привычную колею.
- Ну вот! - Егорычев в том же месте рассказа, что и неделю назад, хлопнул себя рукой по колену и встал, - так вот оно всё и было.
"Так оно всё и было", - демонстративно записал в блокнот Коротков.
- В следующий раз приезжайте, расскажу больше. Журналисты закивали, закрывая блокноты. Егорычев широким жестом недельной давности посмотрел на часы.
- О!.. Ну всё, товарищи, - он извинительно развёл руками на всю ширину комнаты, - Мне пора! Служба.
- Спасибо вам большое, - дипломатично сказал Коротков.
- Огромное спасибо! - воскликнул Чернушенко, - Это потрясающий материал! Этот политрук, принявший командование ротой! Читайте в "Комсомолке", товарищ комиссар! Думаю, уже завтра-послезавтра.
Коротков с неудовольствием покосился на коллегу. Тот даже не понимал, что фамилия убитого на днях политрука не имеет отношения к бою месячной давности, который ему опять пересказал комиссар. Ишь, восторгается, аж глаза горят!
- Как, ты говоришь, политрука того фамилия? - спросил он, проводив глазами величественно удалившегося комиссара. - Который командование погибшей ротой принял...
- Егордиев, у меня записано.
- Как?
- Егордиев. Егор Диев, наверно.
"Диев", записал Коротков. Пожалуй, сегодня больше ничего здесь, в штабе, не найти. И зачем меня сюда Ортенбург отправил? По принципу "с глаз долой", что ли? Кривецкого продвигает, а меня - куда подальше. Найди то, не знаю что. Там, где ничего не найти.
Он вышел в коридор, оглянулся по сторонам и хорошенько приложился к фляге. Сделал пять или шесть здоровенных глотков, так что аж слезу вышибло. Выпил разом половину. Моментально повеселел. "Ну ладно, ничего большего мы здесь не высидим, даже если до ночи просидим, - решил Коротков, - дам небольшую заметку. И Диева туда для новизны". В конце концов, задание редакции формально выполнено, а то, что материал на большую статью не тянул, - так это не его, Короткова, вина.
- Ты сколько танков записал? - спросил он, вернувшись в комнату.
- Вот, - Чернушенко показал страницу блокнота, - 54 всего, из них 18 подбито.
- Ага, - сказал Коротков. И переписал цифры в блокнот рядом с фамилией "Диев".
- Ладно, - милостиво согласился он, - по коням. Нечего тут сидеть, всё равно ничего больше не высидим.
Он весело похлопал себя по карману с фляжкой. Теперь можно было на обратном пути не опасаться забыть детали. Количество танков и фамилия героического политрука записаны в блокнот. "А фабулу мы у того же Ставского тиснем, - решил он, - "Правда" недельной давности, на письменном столе должна лежать". Можно возвращаться в Москву.
4
- Шоколадные панфиловцы. Двадцать восемь настоящих конфет, и одна конфета - предатель, где вместо сахара насыпан перец. Слоган: "Испытай удачу"!
Министр с сомнением покачал головой. Себя он считал гением пиара, а посему вопросы слоганов и прочего креатива никогда не решались без его участия.
- Идея хорошая, - сказал он, - двадцать восемь сладких конфет, и одна с солью. Или с перцем. В детстве у нас, помню, монетку в один вареник клали...
Подчинённые по ОРВИ вылупили глаза, преданно глядя на начальство.
- А вот слоган... слоган полное дерьмо, - министр выразился грубее, что у его подчинённых по Культурному министерству удивления не вызывало. Давно привыкли.
- Съешь подвиг... - робко предложил один из замов.
- О! - сказал министр, - это уже лучше. В те времена, когда я занимался рекламой МММ, у нас было золотое правило: два слова мало. Наш потребитель привык к более длинным словам и оборотам. "Я не холявщик, я партнёр"! Помните?
- Я не предатель, я герой, - сказала молодая девица и призывно колыхнула грудью.
Министр устало снял очки и взъерошил волосы. Глаза его наполнились грустью.
- Я, конечно, очень уважаю Вячеслава Владимировича, - сказал он, - и ценю нашу с ним совместную работу на ниве... гм... народного образования. Он в МГУ, я в МГИМО, так сказать, одно дело делали... гм... Но вы поймите меня правильно, может быть, вам стоит заниматься другими делами, а не культурой? Ничего личного, Вячеслав Владимирович легко найдёт вам место, где вы сможете с большей пользой самореализовываться. Это нормально, я сам тоже не сразу нашёл свою стезю пиарщика... мнэ... специалиста по мнэ... культуре...
Девица начала всхлипывать, от чего груди стали колыхаться сильнее.
- Пусти подвиг внутрь! - неожиданно выпалил один из молодых членов Общества, глядя на вздымающуюся грудь.
- Лучше! - похвалил министр, - Вот это уже совсем хорошо.
- Конфеты "Двадцать восемь панфиловцев"! Помни! Гордись! Кушай!
- Годится! Даже очень годится. Вот только "кушай"... Может, "ешь"? Кушают, знаете ли, водку...
- И водку! Есть ещё мысль выпустить водку "Двадцать восемь панфиловцев". Как бы с прицелом на фронтовые сто грамм.
- Слоган? - быстро и хищно спросил министр. Волосы его взъерошились ещё сильнее, а из глаз исчезла благородная усталость.
- Выпей деда за победу!
Министр попритих и побарабанил пальцами по столу.
- Не слишком? - спросил он.
- В самый раз, - величественно ответил молчавший до того маститый старик, - а будут возмущаться, скажем, что дедам это тоже было не чуждо. В мёрзлом окопе воевать, это не на сидя диване в интернете ковыряться. Тут хочешь не хочешь, а начнёшь согреваться изнутри.
- Хорошо, раз академик одобряет, так тому и быть, - сказал министр, - согласен. Ещё варианты слогана?
- У меня есть, господин министр, уже готовый дизайн бутылки.
Министр напряжённо посмотрел на начальника своей пресс-службы, достающего бутылку из кейса. Человек это был, конечно, больших способностей. Бесценный, что и говорить, человек. Но уж очень хорошо он со своим делом справлялся. А когда человек хорошо справляется со своим делом - это плохо. Так ему скоро и министр будет не нужен. Пожалуй, кинуть его на музеи надо, решил министр. Оттуда никто ещё не выбирался.
На стол опустилась бутылка, стилизованная под солдата в длинной - до пят - шинели и с автоматом ППШ. На этикетке царский двуглавый орёл сидел верхом на советской красной звезде.
- Со временем звезду будем уменьшать, а орла увеличивать, - пояснил пресс-секретарь.
- Толково, - похвалил министр, - нравится. И красного, я вижу, у вас поменьше, а георгиевского побольше. Всё в правильном духе. Так мы лет через пять красные звёзды на новогодних ёлках заменим на золотых орлов!
- Разумеется, - поспешил согласиться пресс-секретарь, - а пока будем георгиевское постепенно осветлять. Чтобы было не оранжевое, а жёлтое. Как при законной власти.
- А поп-звёзд переименовать в поп-орлов можно уже сейчас! - Входя в раж и срываясь на хриплый шёпот заговорил министр, - Пройдёт не так много времени, и в стране не останется и следа от проклятого совка!
Пресс-секретарь заглянул в заблестевшие нездоровым блеском глаза министра, испуганно сглотнул слюну и потупил глаза.
- Так насчёт водки... - робко прервал он министра.
Фанатичный блеск в глазах министра потух, и в них тут же зажёгся блеск не идейного, но чисто материального происхождения. Он вытер выступившую в уголке рта слюну и алчно пошевелил пальцами.
- Да-да, - сказал он, - водка... мнэ... Водка-панфиловка. Так и какой слоган вы придумали?..
- Фронтовые сто грамм, - ответил секретарь. И, откашлявшись, провозгласил:
Чей дед бил фрицев по рогам,
тому респект и ныне.
То тут сто грамм, то там сто грамм -
глядишь, и ты в Берлине.
- Слишком, - закашлявшись, сказал академик.
- Ну почему же слишком? - Возразил пресс-секретарь. - Вполне. А кто возмутится - тому объясним. Солдат без присутствия духа и бодрого солдатского юмора - не солдат. Тем более, русский солдат, который издавна... Смекалка там, каша из топора, и вся прочая фигня. Эту страну не победить, и всё такое. И потом, как вы говорили, господин академик? В мёрзлом окопе без водки и шутки...
- Нет! - стукнув по столу, министр волевым решением прекратил обсуждение, - это слишком. Рано ещё для такого, не поймут. Не созрели. Забыли, в какой стране живём? От наследия лихих девяностых не оправились ещё, низок патриотизм у нас, низок. Но ничего. Наверстаем. В общем, "водка "Панфиловка", "выпей с дедом за победу" и... для конфет этот... "Впусти подвиг внутрь". Всё.
Министр посмотрел на часы и отбыл.
5
- Давай, я напишу, Д-дава... - канючил Кривецкий.
Ортенбург недовольно блеснул глазами. На столе было разложено несколько газет, и главный редактор "Звёздочки" профессионально быстрым взглядом прочитывал по диагонали тексты.
- Дава, ты же з-знаешь, как я х-хорошо это умею...
Ортенбург зло поднял глаза на своего ответственного секретаря, тот потупился и замолчал.
- "Не осталось и помина"... - проворчал Ортенбург, изучая лежащую перед ним "Комсомольскую правду". - И кто у них там в "Комсомолке" работать остался? Мы, кажется, к себе в "Звёздочку" уже всех перетащили, в других газетах остались одни двоечники. А все отличники и хорошисты - давно уже у нас... Так?!
Он так резко и внезапно взглянул на Короткова, что тот невольно сглотнул слюну.
- Т-так точно, - не очень уверено сказал Коротков, даже начав, подобно Кривецкому, заикаться.
- Так точно! - передразнил Ортенбург, и продекламировал: - "На могиле своего погибшего командира генерал-майора Панфилова бойцы гвардейской дивизии поклялись, что будут еще крепче бить врага". Это кто писал?
- Так ведь я... - начал Коротков.
- Последняя буква алфавита! - Ответил Ортенбург. - Ты пишешь про бой, который был шестнадцатого. А Панфилов погиб восемнадцатого. Над чьей могилой они у тебя клялись, скажи пожалуйста?
- Так я ж двадцать седьмого писал, - бесхитростно ответил Коротков.
Ортенбург бессильно опустил на стол руки. Ответственный секретарь Кривецкий не выдержал и истерично прыснул в кулак.
- Мало смешного! - Ортенбург резко обернулся к Кривецкому, - О тебе, чудовище, мы ещё поговорим.
Этой паузы застигнутому врасплох Короткову как раз хватило, чтобы прийти в себя.
- Ты, Дава, зря. - Сказал он, - Дату боя узнать я не мог. Заниматься нами в штабе Армии никто времени не имел. Дальше штаба мы и не ездили. Там же бои были, нас бы туда никто не пустил. Это во-первых. Дальше. Я сразу понял, что рассказ Егорычева уже старый, а из нового там только политрук Диев. Поэтому и написал заметку самыми общими словами. И обратите внимание, у меня восемнадцать танков подбито всего. Когда уже остальной полк подошёл, то всем полком восемнадцать подбили. Это ещё хоть в какие-то рамки. Я, что ли, придумал, что один взвод столько нащёлкал?!
Ортенбург побарабанил пальцами по столу, буравя глазами подчинённого и что-то прикидывая. Коротков хоть и не был таким резким и быстрым, как тот же Ортенбург, но говорить умел. И постоять за себя мог. Как-никак бывший первый секретарь обкома комсомола.
- Да, - резко сказал редактор, - снимается. Ну, а чего ж не сказал-то о том, что всё это ересь?
- А меня спрашивал кто? Ты ж меня спросил, сколько в ротах сейчас человек на фронте, так? Я и сказал, что роты были неполные, человек по тридцать-сорок. Откуда ж я знал, для чего тебе? Я ж не думал, что вы из этого, - Коротков ткнул пальцем в лежащий на столе номер "Комсомолки" со статьей Чернушенко и лежащий рядом номер "Красной звезды" со своей заметкой, - что вы из этого передовицу готовите. С ротой героев и одним предателем. И уж ты меня, Дава, прости, но то, что ваш подвиг Щербаков решил поставить в пример на Пленуме, я точно не виноват.
- Ну ладно, - сказал Ортенбург примирительно, - хватит дискуссий. Теперь думай, где двадцать восемь фамилий взять. Ты в дивизии был, вот ты и думай.
- Как передовицу писать, так без меня. Даже в известность не поставили, - сказал Коротков, - а как двадцать восемь фамилий где-то взять, так я.
- А с тобой трудно передовицу писать, - взял реванш Ортенбург и в свою очередь ткнул пальцем в заметку Короткова, - Горсточка бойцов! И ещё горсточка! И ещё. У тебя на два абзаца четыре горсточки.
- Дава, д-давай я напишу, - вновь подал голос молчавший до того Кривецкий.
- Так, - сказал Ортенбург, ткнув пальцем в Кривецкого, - ты завтра поедешь в дивизию. Завтра же. И без фамилий не возвращайся. И фамилии чтоб реальные были. А не из головы! И ещё, Зяма. Завязывай. У нас в "Звёздочке" чужие тексты своими словами не переписывают, - и он ткнул пальцем в статью Чернушенко из лежащей перед ним "Комсомолки".
- Дава! - Умоляюще начал Кривецкий, - Ты же з-знаешь...
- Так... - Не реагируя на своего ответственного секретаря, продолжал Ортенбург, - Значит, ты - дуй в дивизию. А ты, - он перевёл взгляд на Короткова, - давай-ка собирайся. Поедешь на Брянщину. Всё, переключаемся на партизан, в ПУРе новые установки.
- Надолго? - Без энтузиазма спросил Коротков.
- А это вот, - деловито и жёстко продолжил, игнорируя вопрос, Ортенбург, - подарок полковнику Смирнову. Новая шинелька. И папаха генеральская. На вырост.
- А будет он, вырост-то? - с неудовольствием спросил Коротков.
- Будет, это уж ты мне поверь, - блеснув глазами, сказал Ортенбург. И официальным армейским тоном продолжил, - у вас ещё вопросы есть?
- Никак нет! - неохотно поднимаясь, ответил Коротков.
- Свободны!
"Жиды", - подумал Коротков, закрывая дверь с той стороны. И тут же себя одёрнул. Известному журналисту, коммунисту и в недавнем довоенном прошлом первому секретарю обкома ВЛКСМ не пристало мыслить такими категориями.
Попрошусь куда-нибудь подальше от Москвы, решил он. Постоянный корреспондентский пункт бы себе выбить, там буду сам себе хозяин. На Волгу бы...
Ортенбург, едва за Коротковым закрылась дверь, набросился на Кривецкого.
- Ну ладно я. То в Политуправлении, то в редакции, то ещё чёрт знает где. Но ты то на что? Фронтовой корреспондент... Мне каждую букву проверять надо?! Ответственный секретарь главной военной газеты.... Пятьдесят четыре танка на двадцать восемь человек! - говорил он, стукая пальцем то в номер "Правды", то в номер "Комсомолки", - тяп-ляп, своими словами переписали, и готово... Хрен с ним, с Чернушенко. А Ставскому я что буду говорить? А?!
- Ну, Д-дава! - не очень уверенно оправдывался Кривецкий, - К-когда Ставский писал, был н-ноябрь. А писал он про то, что б-было в октябре. Сейчас середина д-декабря, кто в-вспомнит? Сам Ставский н-ничего не поймёт. А поймёт - так н-ни слова не с-скажет.
Ортенбург порывисто смахнул со стола газеты. Показавшаяся когда-то прекрасной импровизация с введением в историю предателя и указанием точной численности бойцов-героев выходила теперь боком. Хорошо если обойдётся без взыскания по партийной линии.
- Д-дава...
- Тридцать пять лет Дава, - зло сказал редактор.
- Д-дава, а может, Щербаков не будет на ЦК д-докладывать? М-может, передумает ещё? Или м-может, попробовать ему объяснить...
- Зяма, я тебя умоляю! - рявкнул Ортенбург. Если у него прорезались местечковые идиомы, это означало, что лучше заткнуться. Что Кривецкий и сделал. - Чтоб двадцать восемь фамилий были настоящие. Понял?! Чтоб их можно было проверить, и чтоб комар носа не подточил. Щербаков на ЦК доложит про подвиг, и вокруг наших с тобой двадцати восьми такая карусель закрутится...
- А Диев? Если в дивизии ни одного Диева не будет, тогда что? - С тоской спросил Кривецкий, - Фамилия-то редкая, сам понимаешь...
- Уж ты постарайся, чтобы был, - зло сказал Ортенбург. - Надо, понимаешь? Тебе же в первую очередь надо, не только мне.
Кривецкий явно приуныл и начал тяжело вздыхать.
- Ладно, - сказал, прерывая тягостное молчание, Ортенбург, - сделаем, и всё будет хорошо. Победителей не судят. Щербаков делает на пленуме доклад о подвиге, а мы - тут же подробный очерк в газете. И двадцать восемь фамилий. Настоящих. Эти двадцать восемь настоящих фамилий нас и прикроют. Справишься?
- Дава! - негодующе сказал Кривецкий, - Ты м-меня обижаешь!
- И не стесняйся. Лепи на всю катушку, как ты умеешь. Про воспаленные от напряжения глаза. И про "давай поцелуемся перед смертью". Выдавай, как говорится, по полной. Но, фамилии! Фамилии мне настоящие обеспечь... - и официально по-армейски закончил: - Задача вам ясна?
- Так точно!
- Свободны.
6
- Посоветоваться с вами хочу. Думаю Доброжабу реабилитировать. Как невинную жертву сталинских репрессий.
Мэтр журналистики крутил меню, лежащее на столе, и молчал, уперев глаза в стол. Видимо, думал. Затем печальным взглядом посмотрел на своего молодого собеседника.
- В своё в-время, когда только-только в-вышла первая м-моя книга о панфиловцах, ею очень был недоволен Саша Т-твардовский, - сказал мэтр, - тогда м-молодой ещё ссовсем человек. Т-так вот, я ему тогда с-сказал, что моя б-брошюра будет со временем п-первоисточником. Так оно и п-получилось. Добивайтесь, Ж-жорочка, чтобы вы тоже стали творцом п-первоисточника. Открывайте н-новые пути.
- Очень хорошо сформулировали, Зиновий Юрьевич, - почтительно сказал журналист Кумачёв, - я тоже пришёл к этому выводу. Хотя и не умею так блестяще формулировать, как вы.
- Но Ж-жорочка, - просительно сказал польщённый Кривецкий, - я вас очень п-прошу. Вы когда б-будете писать, будьте осторожны. Вот наш с в-вами любимый поэт К-коля... К-который и про п-панфиловцев поэму тоже н-написал...
- Как же, как же, очень ценю Николая Семёновича.
- И я его б-безмерно уважаю. Всю в-войну вместе п-прошли... Так вот, он н-написал б-блистательную поэму п-про троих коммунистов, которые кинулись на т-три амбразуры. З-заранее распределили, к-кому какая - и кинулись. Одновременно!
Кумачёв недоверчиво покачал головой.
- К-клянусь вам! Л-легко найти это с-стихотворение. Но, конечно, там, - заросший рыжим волосом палец ткнул в потолок ресторана, - п-пришли к выводу, что это уже слишком. Р-развить тему не дали. Не д-дали, Жорочка. А если бы было д-ва коммуниста? А если бы они не заранее р-распределили амбразуры, а кинулись бы в-внезапно, п-повинуясь благородному порыву? М-могло бы п-получиться!
- Пожалуй, могло бы, - согласился Кумачёв, моментально подхватывая мысль, - на войне чего только не бывает, случай уникальный. Таких героев нельзя не увековечить в назидание потомкам. И писать об этом нужно именно потому, что это уникальный неповторимый подвиг. Это не просто наше право, это обязанность. Это долг нас, пишущих людей...
- Б-браво, Жорочка! - похвалил Кривецкий, - Именно так. Или в-вот ещё случай. Один н-наш молодой товарищ, очень интеллигентный м-молодой человек, развивая тему д-двадцати восьми п-панфиловцев, написал, что п-политрука Клочкова вызвали в М-москву на парад 7 н-ноября 1941г. Конечно же, его н-начали сразу упрекать в н-неточности. В-ведь доподлинно известно, что с ф-фронта никого на п-парад не вызывали. Нет, атаку м-мы, конечно, отбили. Но факты нужно знать, б-без этого может получиться очень н-неудобно. Поймите меня п-правильно.
"Ну-ну, сука старая, - думал Кумачёв, благодарно кивая, - тоже мне "один молодой товарищ!"... Ты ж сам и написал! У меня же твоя книга с твоим автографом на полке стоит! "Подмосковный караул" называется".
- В-верочка, ну где же в-водочка? - Укоризненно сказал проходящей мимо официантке Кривецкий, игриво хватая её за рукав.
- Несу уже, - улыбнулась та, ловко уворачиваясь.
- И кто там на кухне с-сегодня? К-коля? - крикнул Кривецкий вслед. - Если тебя не з-затруднит, п-попроси у него р-рыбки...
"Всех и везде надо знать лично, помнить имя-отчество и со всеми иметь добрые отношения, - согласился про себя Кумачёв, - удивительно даже, насколько у таких разных людей может совпадать жизненная философия".
- Большое спасибо, что познакомили меня с маршалом, - сказал он.
Кривецкий расплылся в улыбке.
- М-мой вам совет, Жорочка. Выращивайте смену, поднимайте м-молодёжь. А она вам б-будет за это п-признательна. Вот сегодня я вас с Ж-жуковым познакомил. Я с-старый человек, я редко ошибаюсь. П-празднование двадцатипятилетия б-битвы за Москву - это т-только начало. С Ж-жукова сняли опалу в этой связи. Д-думаете - всё? Н-нет, дальше - больше. Теперь празднований б-будет много. С к-каждым годом всё б-больше. Вы улавливаете м-мысль?
Кумачёв очень даже улавливал.
- В США есть такая профессия, биограф, - сказал он, - пишешь за людей их биографии. Хорошо оплачивается. Я вот тоже думаю заняться чем-то навроде. К примеру, Жуков сейчас из опалы выходит. Ему нужны биографические очерки, он мне прямым текстом так и сказал. Без обиняков сказал, по-маршальски. И разве одному ему очерки нужны?! Деньгами при социализме расплачиваться не будут, но зато у нас есть звания, льготы и должности.
- Ах, Ж-жорочка! - грустно кивнул Кривецкий, - М-моё поколение было загублено с-сталинизмом. Мы р-работали как п-проклятые и не м-могли совмещать. Если ты ж-журналист, то в-времени на д-дисертацию тебе п-просто не могло хватить. Физически н-не могло. Никак. А у в-вас совсем д-другие возможности. Вы м-можете успевать всё.
- Хороший биографический очерк о такой крупной исторической фигуре как Жуков, или, скажем, Василевский - это уже полдиссертации, - сказал Кумачёв, - особенно если половина маршалов уже сидит в диссертационных советах.
- Да-да, - рассеяно согласился Кривецкий. Мэтр журналистики потерял нить разговора. Он нервно ждал и крутил по-птичьи головой. Кумачёву казалось, что рыжеватая шерсть со скрипом трётся о ворот пиджака. Потом волосатый кадык маститого журналиста дёрнулся, а глаза заблестели: он высмотрел спешащую к их столику официантку.
- В-водочка! - сказал он, и радостно потёр руки, - Да, так о чём м-мы... Так вот, Ж-жорочка! Завидую я в-вам. Вы так м-молоды, а сейчас такие в-возможности, у нас таких не б-было!.. с-спасибо, В-верочка. И рыбка уже т-тут!
Он разлил водку. Кумачёв, выпил, как и всегда, безо всякого удовольствия, выполняя неприятную и надоевшую работу. Он терпеть не мог алкоголь, не понимал и презирал людей, его употребляющих. Но выпить при необходимости мог много.
- Но только не слишком фантазируете, Ж-жорочка! - Оживляясь и наливая по второй, сказал Кривецкий, - Я вам п-приведу ещё пример из жизни. В нашей "К-красной звезде" мы описали уничтожение целого н-немецкого батальона. П-партизаны подпилили д-деревья и в н-нужный момент их с-свалили. Там был сложный м-механизм, придуманный м-местным партизанским к-кулибиным. М-мельничные жернова, тросы, п-противовесы... Даву Ортенбурга тогда сняли с поста главного редактора и отправили в д-действующую армию.
- Да вы что! - Кумачёв чуть не подпрыгнул на стуле.
- Да нет, Ж-жорочка, что вы. В политотдел какой-то армии... Т-тридцать восьмой, к-кажется. Легко отделался.
- А вы? - с уважением спросил Кумачёв.
- А я что? Я в-выполнял его п-приказ. Мне сказали н-написать, я написал. А уж п-публиковать или н-нет - дело редактора, не м-моё. Моё д-дело написать, и я н-написал. И хорошо н-написал.
- Да, - похвалил Кумачёв, стараясь, чтобы голос прозвучал не фальшиво, - слог у вас замечательный.
- С-сёмга хороша! - с удовольствием закусывая, похвалил Кривецкий, - Я, Ж-жорочка, обязательно вас п-познакомлю и с другими м-маршалами. Ну а вы со своей стороны п-про бессмертный п-подвиг двадцати в-восьми не з-забывайте. Про п-первоисточник, так сказать.
Кумачёв согласно кивнул.
- Война это неисчерпаемый источник патриотизма, - с удовольствием гася красной рыбой водочную горечь, сказал он, - только на ней одной, не привлекая остальные сюжеты, можно десятилетиями воспитывать нашу молодёжь.
- В-вы совершенно правы, Ж-жорочка. Я при Сталине, - при слове "Сталин" мэтр невольно понизил голос, - д-думал писать про р-русское офицерство прошлых лет. Но потом п-передумал. Достаточно и в-войны. На всю оставшуюся жизнь нам хватит их п-подвигов и их с-славы. Д-давайте, Ж-жорочка, выпьем за п-павших.
Он хитро улыбнулся, и они выпили, не чокаясь.
7
Блоггер и режиссёр сидели молча и старались не смотреть друг на друга. Министр заставил их примириться, но внутренне оба продолжали кипеть негодованием.
- Гад ты! - наконец не выдержал блоггер Хоббит.
- Сам гад! - прошипел в ответ режиссёр Шлёндра.
- Ну и как мне теперь фильм рекламировать?
- А что?
- Что-что! - Хоббит резко перешёл на крик. - Будто не знаешь! Мои дебилы на что деньги сдавали?! На патриотизм, на СССР, на красные флаги и на товарища Сталина. На Сталина, твою мать! А у тебя что?!
- А мне-то что?! - Завизжал в ответ Шлёндра. - Моё дело снять. И я снял! А с дебилами своими сам объясняйся! Понял?!
- Сука! - Прохрипел Хоббит и попытался вцепиться режиссёру в волосы. Но волос на голове у режиссёра давно не было.
До драки дело, в отличие от предыдущего раза, не дошло: они отвернулись друг от друга и опять обиженно замолчали. Оба вовремя вспомнили, что ссориться им запретил министр. Не напрямую, конечно, запретил, а запретил куда более надёжным, финансовым, способом. Блоггер Хоббит за плохую работу по раскрутке кино мог лишиться подряда на рекламу патриотического блокбастера, да ещё заплатить неустойку. А режиссёр Шлёндра получал милостию министра небольшую долю с проката, а потому был кровно заинтересован в любой рекламе. В т.ч. и у ненавистного Хоббита.
- Ведёшь себя, как обиженная стерва, - прервал молчание блоггер.
- На себя посмотри, - ответил режиссёр.
Хоббит хотел сказать что-то очень обидное, но вспомнил строгий и усталый взгляд Культурного министра и лишь печально спросил:
- Что ж мне теперь моим дебилам-то объяснять? А? Ну ты мне и подсуропил...
- А куда деваться было? - вздохнув, ответил режиссёр. Твои малолетние дебилы - это одно. А министр - другое. Он мне сказал, чтобы ни одной краснозадой сволочи в фильме не было - пришлось выполнять.
- Так и сказал?
- Так и сказал, - подтвердил Шлёндра, - слово в слово.
- Оно, конечно, так... - вздохнул Хоббит. Он как член Совета по наращиванию патриотизма при Культурном министре узнал любимый министерский речевой оборот, - но в кино-то не министр пойдёт, а мои дебилы. Как их теперь туда затащишь?
Повисла тишина. Оба напряжённо думали.
- Там книгу написали, как раз к выходу фильма, - вздохнул Хоббит, - а нам не обломилось ничего. Потому что книга не про фильм, а про подвиг, и претензий не предъявить... Жадные дебилы! Дата выпуска книги у них, типа, просто совпала с выходом фильма... Случайно, видите ли...
- Добрее надо быть, - возразил Шлёндра, - одно дело делаем. Кумачёв, тот наоборот, последователей по головке гладит. Знаешь, как он говорит? На всю оставшуюся, говорит, жизнь, нам хватит подвигов и славы!
- Кстати, о Кумачёве! - воспрянув духом, воскликнул Хоббит.
- Что о Кумачёве?
- Доброжаба! - почти крикнул Хоббит.
- Причём тут Доброжаба?
- Ну ты помнишь, чего академик говорил? Что любой пиар хорош, кроме некролога.
