Перекресток оживленно суетился, распихивая в четыре стороны машины и людей, мигая глазастым светофором, фыркая выхлопными газами и свистя свистком ГАИшника. Иногда образовывалась пробка, ГАИшник выполнял тогда роль слабительного, где-то звенел, скрипя рельсами на повороте, трамвай и вдруг со скрежетом сходил с рельс. Вновь образовывалась пробка, но слабительное уже не помогало, требовался грузовой трамвай и кран, а их все не было и не было, и пробка все увеличивалась и удлинялась.
Я шел в сторону центра, и суета вокруг меня усиливалась, шум и гам здесь стоял такой, что становилось не по себе. Я бы, конечно, сел на трамвай, но он сошел с рельс, кого-то успев раздавить у самой остановки. Собралась довольно большая толпа зевак - главным образом старух и прогуливающих уроки школьников. Возле сошедших с рельс передних колес трамвая образовалась большая лужа крови и еще чего-то, напоминающего внутренности (да это и были внутренности) - блестящего и мерзкого. Пострадавшего уже унесли, то ли в больницу, то ли в морг, и толпа зевак мало-помалу рассасывалась. В небе зычно прогудел самолет, заходя на посадку, с крыши пятиэтажки снялась небольшая стайка голубей; большая драная кошка (беременная) шмыгнула за мусорник, проводив внимательно голубей глазами.
Свернув налево, я зашел в гастроном. У прилавка толкались алкаши и тетки с рыбой - мороженой, копченой и соленой, почему-то эти тетки были именно с рыбой всегда, и ни с чем другим - не с мясом, не с птицей, а именно с рыбой. Я, купив пачку дрянных сигарет, вышел на улицу и с наслаждением закурил. Сигареты в самом деле были дрянные, да зато день был превосходный, хотелось бегать мальчишкой по лужам и орать встречным на ухо всякую всячину, и стрелять из рогатки по окнам и кошкам. Я шел вперед, весело расталкивая и даже иногда сшибая с ног случайных прохожих. Ярко светило солнце, было не по-февральски тепло, будто был не конец февраля, а как минимум конец марта. Весело чирикали воробьи, перебрасывались свистом синицы, ворковали грудастые жирные голуби, даже какая-то шальная муха, пьяно жужжа, зигзагами петляла над помойкой. Подумать только - февраль месяц, а вот-те и муха, сонная и пьяная, но живая.
Переходя пешеходный переход, я чуть было не выбил из седла парнишку на горном велосипеде, тот успел вильнуть в сторону и чуть не угодил под лязгающий грузовик, но тот тоже в последний миг вильнул в сторону. Водитель, притормозив, сочно обдал пацана и меня заодно матом, сплюнул и так газанул с места, что я утонул, чихая, в сизом выхлопном облаке, им изверженном.
И с этого момента я твердо осознал вдруг, четко и кристалльно чисто, предельно просто и сказочно легко - всю свою жизнь, начиная с момента перерезания пуповины и заканчивая последним мгновением текущим. И, зайдя в магазин "Мисливство-рибальство" я приобрел там новенькую охотничью двустволку с оптическим прицелом. Стоит она, надо сказать, весьма недешево, но зато - вещь как говорится, что надо, - удобная, и главное, компактная - в сложенном виде легко укладывается в скрипичный футляр.
И я пошел на чердак старого 8-этажного дома, и открыв свою скрипку, быстро ее собрал. Затем, зарядив ружжо крупной медвежей дробью, прицелился в ничего не подозревающую внизу толпу прохожих и выстрелил. Сразу же началась паника, сверху было весьма забавно наблюдать муравьиный переполох среди них. Несколько человек, корчась, осталось лежать на асфальте, толпа же вмиг рассосалась. Быстро разобрав ружье я, как ни в чем не бывало, двинулся восвояси через черный ход.
Мысль
посвящается К.Д.В., моему другу
Как-то раз я шел по городу, жуя яблоко. Вокруг было светло, ясно и солнечно, навстречу шли люди, не замечая ничего вокруг, кое-где даже счастливо смеясь и переговариваясь со своими случайными или неслучайными спутниками, напарниками, коллегами - день выдался особый, какой-то уж слишком весенний и яркий. Навстречу мне шла какая-то раскрашенная тетка, оживленно жестикулируя и рассказывая громко что-то своему, видимо, родственнику, а может, и просто знакомому. Она размахивала в руках большим, дорогим ридикюлем, а в другой руке несла торт. Странное ощущение нереальности происходящего поглотило меня до такой степени, что, резко развернувшись, я пошел вслед за парочкой. Вскоре, нагнав их, я поинтересовался, который час. Тетка, враз как-то сникнув, ответила, что где-то около полудня, и я вновь пошел по направлению к улице, на которой находился дом, где жил мой знакомый, позвонивший сегодня утром и предложивший "с утра размяться". Я согласился. Был выходной день, делать было нечего, ничего вокруг меня не занимало до той поры, пока не грянул в коридоре звонок телефона. Впрочем, сейчас меня тоже ничего особенно не интересовало, разве что вон та тетка, да и то не известно, почему. Просто, видимо тетка та сумела вобрать и отразить в себе все происходящее в тот момент вокруг - свет, тени, улыбки, фразы, отразить своим движением и всем остальным, а это получается не у всех.
Итак, я шел, поглощенный утренним весенним днем. Прохожие почему-то казались смешными в своем разнообразии и гулкой расторопности, но нигде не было видно откровенно мрачных или всерьез озабоченных рож, снующих там и сям в трамваях и электричках, норовящих вечно спросить 20 копеек на опохмелку, либо внаглую лезущих к тебе в карман за его вечными ценностями, заключающимися, как известно, в Пустоте. Иногда, правда, бывали и откровенные забавности - мне очень запомнился один эпизод, когда рядом стоящий в трамвае похмельного вида мужичек вдруг ни с того ни с сего яростно сунул мне руку в передний карман куртки, суетливо-истерично в нем копошась, а я ему бросил что-то вроде "да пусто там", и он, с ненавистью зыркнув мне в подбородок, сгинул.
Зайдя в подъезд, я обнаружил там обычную затхлую кошаче-мышиную вонь, перемешанную с запахом горелого молока, жарящихся котлет и подростковой мочи. Я зашел в лифт и сразу же вышел из него, узрев торчащий из некогда существовавшей кнопочной панели жгут разноцветных проводов. Вспомнилась прошлогодняя история с домом, где алюминиевые таблички панелей лифтов вычистили везде кроме одного подъезда, по причине сидящего в нем круглосуточно вахтера. Знакомый мой жил на десятом этаже, и я мысленно наслал на мародеров усиленный наряд омона.
Считанные этажи оставались до цели, и тут я вдруг обнаружил жуткую и нелепую картину: на лестнице, головой вниз, лежал весь с ног до головы облеваный мужик, в состоянии клинической смерти. Это было видно по синим ушам, выглядывающим из-под свалявшейся копны волос, и по опущенному вниз лицу, выражения которого не было видно, но и не приходилось питать на сей счет особых догадок. Мужик был довольно сносно одет, и на вскинувшейся между прутьев перил руке был виден след недавно снятых у него детишками часов. Прощупав пульс, я оттащил беднягу к мусоропроводу, придав ему более-менее непринужденную позу, при этом разглядев его лицо. Лицо напоминало смятый в автобусной толпе бисквитный торт, но к счастью, он был жив. Я быстро взошел на последний этаж и нажал кнопку звонка. Ждать пришлось довольно долго, после чего открылась дверь, и я увидел своего друга.
На нем был синий в белую горошину галстук на голое тело. Черные штаны поддерживались широченными подтяжками, одна из подтяжек съехала и болталась на весу, вызывая нелепые ассоциации с Чарли Чаплином в свободное от работы время. Мы обменялись приветствиями, после чего я предложил выйти куда-нибудь прошвырнуться. Он долго и проникновенно смотрел на меня и я вдруг понял, что он невообразимо пъян. В общем, мне не оставалось ничего другого, как убраться восвояси, что я вскорости и сделал. Проходя мимо клинического мужика, я обнаружил на его лице блаженную улыбку идиота; ночью его кто-то, видать, спустил с лестницы, и он не мог изменить позу до того, как появился я.
На улице было все так же светло и солнечно, и настроения не было вовсе никакого - просто щуриться бессмысленным котом на происходящее, не чувствуя ни оптимизма, ни пессимизма и ни на что особо не обращая внимания. Кругом был мир, в котором ни хрена не понимаешь, да и по большому счету, никто из живущих здесь также ни хрена не понимал, ибо для того, чтобы что-то понять, нужно было из него удалиться - и в этом был главный парадокс.
Рассказы
созданные неизвестным, не помнящим своего имени и по сей день обитающем в сумасшедшем доме не отличаются оригинальностью форм и вряд ли могли бы спорить со знаменитыми образчиками word-art, написанными всеобщепризнанными авторами. Но все же, как изволил выразиться один мой знакомый, "nothing comes out of the sack but what was in it" .
"...Солнце встает и громко хлопает тебя по плечу августовскими веселыми лучами, и ты летишь птицей к воде, ласточкой прыгаешь в нее с обрыва, и вдруг осознаешь, что там, внизу нет воды - там внизу вообще ничего нет..."
Я проснулся от собственного крика. Перевернулся на другой бок и вновь с трудом заснул.
"...Серый лес расстилался внизу вокруг на сотни километров, мы летели на геликоптере, его то и дело мячиком швыряло о турбулентные вихри разгулявшейся не на шутку стихии. "- Главное дотянуть до базы !" - прокричал мне на ухо летчик, стянув с ушей шлеммофон. "-Такого ветра..." - он не успел уточнить, какого именно ветра, ибо нас с чудовищной силой швырнуло о стенки кабины и в тот же миг послышался жуткий лязг ломающихся друг о друга лопастей. "- Падаем!" - заорал обезумевший летчик, впрочем, я и без него успел это понять, вмиг лишившись чувств.
Очнувшись, я сразу же понял, что в груди у меня торчит обломок вертолетного руля управления, что он, пройдя сквозь меня, вышел со стороны левого предплечья, и что жить мне осталось, по всей видимости, недолго. Боли я не чувствовал совершенно, чувствовал только, что рот полон крови и обломков зубов. Нижняя часть моего тела покоилась в кресле пилота, вернее, в том, что от него осталось. Я хотел закричать, раздалось лишь какое-то сиплое бульканье. Я вновь начал терять сознание, и последнее, что помню - шум дождевых капель о обшивку кабины... "
Я вновь проснулся, на этот раз в холодном поту, тело бил липкий озноб, зубы в ночной тишине палаты выстукивали чечетку-стаккато. "Еще миг, и начнется приступ" - пронеслось в голове зловещим шепотом умирающего отца, "и тогда вновь очутишься в обезьяннике". Рядом на койке храпел, постанывая, сосед, бормоча невнятно во сне что-то и беспокойно ерзал под одеялом, скрипя пружинами панцирной сетки. В углу сидел неподвижно еще один мой сосед, зловеще качая головой - черная тень маятника в ночной мгле; было неясно, спит он или бодрствует, ибо сидел он в той позе долго, во всяком случае с тех пор, как я сюда попал, он ее не менял. Его кололи слоновьими дозами нейролептиков, лечили инсулином, электричеством - все напрасно. Сквозь забранное толстой решеткой окно пробивался оранжевый мерцающий свет уличного фонаря, время от времени выхватывая из темноты его лицо, застывшую маску шамана с неподвижными фарфоровыми глазами и оскаленным в гримасе безумия щербатым ртом. "- Скоро и ты будешь шаманом, сынок. - кра-хха-хха-хха-ккххег" - продолжал нашептывать мертвец, зашедшись смехом, переходящим в пергаментный кашель. Клекот умирающего грифа. Последний мой сильный приступ сопровождался именно этим невыносимым мертвяцким шепотом... Мне вдруг захотелось очень заорать, вскочить обезьяной, вцепившись в прутья решетки, бешено колотиться в нее лбом, моля выпустить меня наружу, ртутью просочиться сквозь решетку...
Неимоверным усилием остатков воли я подавил, хрустнув зубами, приступ, сел на койку и что было мочи вдавил кнопку вызова дежурной сестры. Вскоре послышались ее сердитые цокающие шажки, отраженные эхом больничного коридора, и звон стальной тележки с инструментом и пилюлями, что она толкала перед собой. Резко распахнулась, щелкнув предварительно замком, дверь, и в палату ворвался столб синего люминесцентного света, сводящего с ума своим мелким мерцанием и нагонявшего мысли о морге и живых мертвяках.
- Селезень, твою мать, опять сульфы в зад захотел, ублюдок х...ев ?! - хрипло прошипела вошедшая.
То была свиноподобная тетка лет сорока в сером застиранном халате с задними пуговицами и в таких же серых фланелевых штанах, в туфлях-лодочках на тоненьких цокалках. Из-под халата выглядывала красная блуза в обтяжку, выделяя огромный рюкзак грудей.
- Прошу прощения, Зоя Ильинична, бога ради, от бессонницы дайте что-нибудь, кошмары замучили, сил моих бо...
- От бессонницы ?! - тупо уставилась она на меня и тут вдруг ни к селу ни к городу дико расхохоталась визгливым дискантом.
- Счас я тебе зделаю бессонницу, гнида, век помнить будешь, как дежурную будить посреди ночи. Так говоришь, бессонница мучииит? - А сульфазинчику с галоперидольчиком нехош? Нехоош, знаю, что нехош. - А ведь надо! Надо, Федя, надо! - сестра вновь хрипло хихикнула. - Ты у меня, вошь, пол с потолком счас попутаешь - будешь знать, как людей дергать по ночам. Сестра набрала полный шприц.
- Зоя Ильинична, может, не надо?.. Бога ради, не хотел, простите, так вышло, я больше не буду, я больше...
- Снимай штаны, говнюк. И живо, а не то группу поддержки позову.
Соседи проснулись, сонно следя за происходящим, стараясь не шуметь, шепотом переговариваясь друг с другом, сосед у окна продолжал сосредоточенно раскачиваться. Тут сестра неожиданно развернулась к нему со шприцем наизготовку, и подойдя, ловко всадила его содержимое в плечо несчастного. Тот негромко охнул и застыл в оцепенении, жутко скрипя зубами. Сестра вновь подплыла ко мне.
- Испугался, Селезень, а ? -Не бойся, я добрая, самая добрая в мире медсестра. Она подмигнула мне.
- Ты здесь самый здоровый клиент, скажу тебе я по секрету, остальные - просто пищевые отбросы. Вколю тебе счас барбитуры, не ссы, и будешь спать у меня счастливым сном, как сурок. Только ночью больше меня не буди. - Вон того видишь ? - такой же будешь. Хихикнув, медсестра вколола мне в зад укол.
- Спокойной ночи, малыши.
Хлопнула дверь, щелкнув замком, послышались удаляющиеся цок-цок цок-цок, но я этого уже не слышал, я спал сном мертвеца.
"...Голубое сияние гигантской глыбы льда искрится и сверкает на солнце, бриллиантовая россыпь замерзшей кристаллизованной Н2О слепит и бъет в голову, пронзая ее насквозь. Я сегодня вышел снять показания приборов на площадку, и остолбенел. "-То-то пробирает до костей", вслух подумалось, и я вновь глянул на градусник. "69 с гаком, и это еще май месяц и еще пока день. Вчера было 63 и уже было до 55 опустилось, а вот те и на - 69". Сквозь толстую шерстяную маску, полярную куртку с подогревом и двое верблюжьих свитеров нещадными ледяными когтями пробирал мороз. Очки то и дело примерзали к лицу, и приходилось их снимать, после чего мгновенно замерзали глаза, если их не заткнуть шерстяной рукавицей. "И дизель накрылся, бля, собака - поди почини его..." - мысли скакали беспорядочно, словно блохи. "Вот-вот прийдет ночь, и солнечные батареи... К черту солнечные батареи. Дизель серьезно поврежден, видать, цилиндр лопнул, и ближайший транспорт - через месяц. Попытаюсь починить".
Из дневника, найденного на станции.
"...Температура падает, в палатке уже ниже нуля. Аккумуляторы радиостанции давным давно сели, починить генератор совершенно невозможно, других источников энергии нет. Остается ждать, молиться и надеяться. Пока ты жив, жива Надежда Константиновна... Мало кому довелось ее пережить, она если и умирает, то самой последней. Ближайшее судно в трех неделях хода. Я мертвец. Сижу и смотрю, как покрывается изморозью изнутри окно, мне страшно..."
"...Пустота, холод и мрак, мысли сонными червями лениво ворочаются, клубясь в ледяной голове, мозг необратимо кристаллизуется, превращается в некое подобие кремниевого чипа, волосы леденеют и встают дыбом, словно северное сияние, и тишина, самое страшное - грохочущая и вопящая, кристально звенящая тишина. Я, кажется, умер, вот я вижу свое тело в полярной куртке, покрытое инеем и неподвижное, не считая рукавицы с ручкой, полузакрытые глаза, серебрянные ресницы и борода, призрачный Санта-Клаус. Вчера еще хватило сил сходить к метеостанции. Вчера было минус семьдесят три по Цельсию а сегодня, видимо, и того меньше... Я медленно и безболезненно умираю..."
Я вновь проснулся, вновь в холодном поту. Светало. Наступал еще один пасмурный день моей жизни, и он мне ничего хорошего не сулил. Впрочем, ничего плохого он мне также не сулил. Настроение мое странно прыгало, - то наваливалась тошная, черная депрессия, то наоборот, внутри все сияло и слезы лились из глаз от счастья. Вот, например, утка под кроватью, чьи-то шлепанцы, шахматы, разбросанные в беспорядке на столе, - все это было частью одного целого, овеществленной гармонией, благостью и безусловным чудом. Иногда башмак из-под кровати обретал глаза, нос и зубы и начинал беззвучно тявкать и скулить, иногда дверь исчезала, а за дверью начинался другой мир - новый и необычный, словно отраженный в зеркале вид из вашего окна, привычный, но не совсем узнаваемый; иногда кататоник-сосед исчезал, а вместо него появлялась мишень для стрельбы в тире, и раскачивалась туда-сюда, туда-сюда, чтобы труднее было попасть. А иногда палата становилась острой, граненой, словно бриллиантовая табакерка, она сжималась невероятно и ты понимал, что ты - муха в коконе из паутины и вот-вот появится паук, ты начинал отчаянно жужжать, биться головой о стены и прутья-паутину, но тщетно, а вот и паук тут как тут, и -рраз, вонзил в тебя жвалы-шприц, и ты - парализован навсегда. Ты - гигантский и бесконечный, по тебе пробегают луны, светила, галактики и наконец вселенные, тебе все нет и нет конца, а конца и нет вовсе, и вдруг ты врубаешь, что ВСЕ наконец понял.