Сиано Баклайм

                                   Весы

  День был очень тихим. Тишина спускалась с серого неба, незаметно и крепко
опутывала сонные улицы. Человеческие голоса тонули в ней. Шум проезжающей
машины мягким шорохом вплетался в ритм моих шагов; крики птиц звучали
где-то за тридевять земель. Ничто не могло пробиться сквозь сплошной
акустический туман, превративший мир в сновидение.
  Нормальному человеку, если он случайно вошел в тихий день, хочется
кричать. А я пытаюсь поймать часы этого дня, окунуться в них - и замереть.
На фоне грандиозного одиночества природы собственное - почти не ощущается.
  Но все наркоманы на время выходят из кайфа. Я медленно подходил к своему
подъезду, когда какой-то звук, похожий на хлопанье крыльев и слишком
громкий для этого дня, разбудил и испугал меня. Не успев проснуться,
я уже был обляпан грязью и страшно зол на причину моего раздражения. В
черной луже одиноко плавал учебник по истории. Через секунду - снова тот
же звук... Я поднял голову и увидел силуэт на крыше девятиэтажки.
  Еще не понимая, зачем, вбежал я в подъезд и нажал кнопку лифта. Я со
злостью осознавал, что "История" уже не будет так одинока в грязной луже.
Мне хотелось уничтожить ту дрянь, которая пробудила меня от волшебного,
спокойного сна, и которая кидала учебники, красочные и содержательные,
каких во времена моей учебы просто не было, в лужу. Мне казалось, что там,
над всеми, стоит, покачиваясь и ухмыляясь, наглый пацан с тупой рожей.
  Убью его! Такое сделаю, что мама родная не узнает! - думал я.
  А это была Динка. Динка-Весы. Она сидела на холодном бортике крыши,
свесив ноги вниз, а рядом стоял ее потертый рюкзачок.
  Я замер. Один резкий звук - и Дина упала бы вниз.
  Эта девочка лет одиннадцати часто обращала на себя внимание. Она
выделялась из других детей так же явственно, как когда-то и я. Время от
времени ее захлестывало волной, пронесшейся над нашими головами; она
становилась другой, нездешней. Ее любимой позой было - ровно стать,
соединив ноги, широко развести руки и медленно раскачиваться из стороны
в сторону. Делала она это в любом месте, даже в самом неподходящем,
посреди двора; старушки на скамейках, лениво обсуждая события, происходящие
перед глазами, говорили: "Опять наша Диночка "летает". Вот бедный ребенок!"
  Динку старушки считали всего лишь условно-чокнутой. А вот явная
умственная неполноценность ее матери подвергалась жестокому осмеянию
с их стороны. В Ленке, матери Дины, сидел бес. Он заставлял ее метаться,
совершать благородные и омерзительные поступки - и искать.
  Что искала Лена? Возможно, что-то вечное и всегда ускользающее от нас?
Она так и не смогла примириться с тем, что вечное - ускользает. Была
она превосходной пианисткой, вращалась среди людей творческих, но я
чувствовал, что Лена не вполне вписывается в тесный кружок богемы. Ее
душа пребывала сразу во многих измерениях; ее жизнь протекала в нескольких
непересекающихся плоскостях. Ленку можно было увидеть всюду: на открытии
художественной выставки - и в плотных рядах продавцов толкучки; сегодня
она блистала меж острословов-интеллектуалов, чем-то напоминающих тощих и
злых котов, - а завтра валялась посреди двора, мертвецки пьяная; крайности
ее натуры как в зеркале отражались в ее поведении.
  Динка не оборачивалась. "Как она похожа на мать! Эта сутулая спина, эти
длинные гибкие руки", - думал я-созерцатель. А я-рационалист с ехидством
вклинивался в эти отстраненные мысли: "Только такой идиот как ты может
стоять на крыше и размышлять, глядя на ребенка, который вот-вот упадет.
Сделай же что-нибудь!"
  Но гипноз тихого дня еще действовал, и не в пользу рационалиста. Моя
спасательная миссия началась и закончилась коротким шаркающим полушажком.
Дина чуть повернула голову, на миг я увидел ее профиль, и мои мысли
приняли совсем другое направление: "Ведь и на Андрея похожа! На отца.
Как я раньше не замечал?"... Наверное, потому и не замечал, что Андрей
не вызывал во мне особых симпатий или антипатий. Жалко было его, да и все.
  Трудяга, сильный физически и наивный как дитя, он безумно любил
жену. Для Ленки, в душе которой клубился туман, Андрей был едва ли не
единственной реальностью, незыблемой и близкой реальностью, выходом из
лабиринта.
  Это равносильно самой страстной любви: знать, что ты не одна в мертвой
вселенной; там, в полях тишины, есть тот, кто все простит; к нему обращено
раскаяние; в нем - опора...
  Отправить бы их после свадьбы куда-то в рай, а потом смотреть и
любоваться. Но нет - пришлось им остаться среди людей, примерять на
себя их суждения. Вполне, надо заметить, здравые суждения. Эльфов обули
в кирзовые сапоги: летайте, невесомые... потешные, не от мира сего...
"да что они о себе возомнили?" - царапает мысль, - "да чем они лучше нас?"
  Андрей сдался. Его постоянной спутницей стала бутылка. Что он пытался
заглушить? Что кипело у него на душе? Злость на Лену за то, что она не
может стать "как все" или хоть немного приблизиться к этому, снизить
планку, - или злость на себя за то, что никогда он не сможет, даже на
минутку, проникнуть в душу своей жены?
  Вновь прыгнув в действительность, я увидел, что Дина уже не сидит, а
стоит на скользком бортике крыши. Внутри все похолодело. Я-созерцатель
"тактично" замолчал. Я-рационалист был в панике: "Беги! Что ж ты замер
на месте? Чего же ты стоишь?! Она сейчас упадет, и будешь виноват ты.
Ну что ты застыл как истукан? Беги!"...
  Нет, все напрасно! И что эта идиотка тут устроила? Зачем?
  И тут из памяти стал выползать недавний разговор моей тетки с
соседкой: "Андрюшка-то с Ленкой опять поругались. Андрюшка эту чокнутую
из дома выгнал, а она, умная, взяла да на скамейке во дворе себе постелила
и лежит как мертвая. А малая! Вот умора! То на отца наорала и к матери
побежала - села на скамейку и сидит. Через час - к отцу. Нажарила картошки,
вынесла матери поесть. А эта взяла да и выкинула все на землю. Кричит, что
больше ни к чему андрюшкиному не притронется. Малая сначала поддакивала,
а потом как психанет - на мать накричала и к отцу побежала. Изведут они
ребенка вконец".
  Ленка до сих пор не вернулась домой; Дина до сих пор бегала от отца
к матери и обратно. А сейчас она стояла на краю крыши и делала свое
любимое упражнение - "летала". Впрочем, мне это никогда не напоминало
движение крыльев, скорее весы, рычажки которых все никак не могут прийти
в равновесие. Движение становилось все интенсивнее. Я все глубже погружался
в оцепенение... И вдруг!
  Она замерла с широко разведенными руками. Потом легонько сошла с
бортика... девчонка-Весы шагнула вперед, в пустоту...
  Нет, этого не случилось. Дина подхватила рюкзачок и быстро побежала
к лестнице. Меня, кажется, и не заметила.
  Я долго выходил из шока. Наконец, подошел к бортику, посмотрел вниз.
По пустынному двору вышагивали три человека. Андрей нес на плечах мешок.
С картошкой, очевидно. Лена поддерживала поклажу снизу, скорее мешая, чем
помогая. Дина, все настроение которой было в рюкзачке, с большим чувством
размахивала им. Она раскачивалась на ходу, но это раскачивание не было
похоже на ее традиционный "полет".
  Она сделала это! Дикое ликование зародилось под ледяным панцирем транса
и стремительно нарастало внутри моего "Я", я-третьего. Да, на короткое
мгновение два моих "Я" образовали адскую смесь, нечто новое, сильное и
безумное, способное прыгнуть с крыши. Или нет, скорее - плавно подлететь
к девочке, которая могла изменить то, что, казалось, навсегда записано в
чистовик действительности.
  Я хотел так много сказать ей, но уже через секунду снова слышал вечный
внутренний спор.
  - Куда она лезет? - ужасался я-рационалист. - Так делать нельзя! Это -
необдуманно, опасно, и колдовским духом веет от всего...
  - Ну, ну, - ухмылялся созерцатель. - Что еще скажешь? Размышляем мы все
красиво. А ты хоть раз стремился исправить? ты стоял над бездной, забыв о
себе? ты приближал сердцем то, чему так необходимо случиться? Нет, ты даже
не пытался что-нибудь изменить... Попробуй как она! Взвешивай! Не будь
камнем - взвешивай жизнь!..
  Старушки могут теперь смело говорить, что Дина выросла из дурной
привычки. Рычажки весов навсегда пришли в равновесие. А яркое солнце,
нарушив ауру тихого дня, подтвердило, что шанс на это есть и у меня.