Дмитрий Бахта 
 

"МЫСЛИ ПО ДОРОГЕ НА ПЕНСИЮ".

 

     Глава первая.

     Потери и находки.

     "Ущербное становится совершенным, кривое - прямым, пустое - наполненным, ветхое сменяется новым. Стремясь к малому, достигаешь многого; стремление получить знания, ведет к заблуждениям".

     В некотором царстве, в некотором государстве, жил был старый солдат. Долго ли коротко, дослужился он до пенсии. Верой и правдой служил,  а иногда и вовсе геройски. Временами и как бог на душу служил. То есть , мягко говоря, хреново. Но вот, пришел день, и писарь с капралом вызвали солдатушку и говорят: "Вот мол, сукин кот, так и так, - дослужился ты до пенсии. И за двадцать пять лет и два ранения, с вычетом за утопленную пушку, ложит тебе царь батюшка, рупь да полушку. Да в месяц сорок копеек содержания и грамоту похвального содержания.  Для нее кожаную папку и с хвостом волчьим шапку". Хмыкнул старый солдат, поклонился, сплюнул табачной слюной  да повинился: "Ну, простите, прощайте. Раздражения, вспоминая, не ощущайте, коль придет воевать пора, позвоните, мол воевать пора". 

     Развернулся да пошел вещички собирать. Идет, да и думает: "Смешно ... В первый раз стихом заговорил! Вот что значит, Вы ко мне вежливо -  и я Вам куплетом". Подумал так и перестал рифмы продуцировать, начал по-простому, по привычному думать. А тут и казарма родная, и вовсе думать перестал, даже по-простому. Когда ж тут думать, надо вещи собирать. А все сослуживцы, бравые ребятушки, так и норовят хлопнуть по чему ни попадя со всей дури, и поздравительно гаркнуть что-нить неприличное. Много их, солдатушек-сослуживцев, аж бока заболели. Хорошо  вещичек, всего то  нажилось: сидор солдатский, трубочка, да кисет. Много чего видала эта трубочка! Почитай двадцать лет мыкал холод, голод, драку и дисциплинарные взыскания. Трех отцов командиров пережил, переслужил, а трубочка все рядышком. Про кисет вообще отдельная история. Прислала его заочница - молодуха по переписке, грит: "Вышивала для суженого, да беда, ушел суженый в общину бабаджистов. И ходит с барабаном и лысый, кармические пирожки продает, поет на басурманском языке. А любушку свою, типа и не знал никогда ..." Вот и достался кисетик старому солдату в знак протеста. А еще в вещичках  имелся карандаш антигерпесный, да кафтан многоцелевой, старый и привычный. Ну, с кафтаном понятно: спасал и от холода, и от дождя, и подушкой был, и одеялом, и в карты ставкой, и в ломбард залогом, нужнейший был кафтан.  Да и памятный: Эта латка - в штыковую атаку на Капказе заработана, эта - у костерка  уголек отскочил. Не кафтан, а история, мемуар. С карандашом  и того чудней. Спер его солдатик у подвыпившего мериканского офицера, когда тот брататься лез. Прочитать то, что он антигерпесный, прочитал солдатик,  а вот что это значит, не ясно было. И неясность эта карандашик сделала ценным и  таинственным - вдруг, например, волшебный он, или, еще чего доброго, деньжищ стоит бешеных?

     Собрал солдат вещички и побрел на пенсию. Надо отметить,  что старый солдат, на самом деле, был еще хоть куда мужичок! Старостью там  и не пахло, а пахло лучком молотым, опять же табаком трубочным и привычкой редко менять портянки. И на психическое здоровье армейские годы повлияли тоже положительно. Психопатии и следа не было. А была, идеологическая зрелось, житейская сметка и удивительной силы стрессоустойчивость. Силен был солдатик, как конь полковой. Красив, вот нет, не был. Скорей корявоват, что однако его не расстраивало. Да и когда расстраиваться - занят был службой. В перерывах, иногда мародерствовал и охальничал. В дни получки выпивал и поигрывал в шашки на денюжку, а остальное время служил.  И не то, чтоб расстраиваться, а и вообще - думать было некогда!

      Вот идет он на пенсию и думает: "Вот, блин, десять минут уж на пенсии, а сколько мыслей навалилось. И все зудят, как мухи в полковой кухне... Надо отметить пенсию-то, выпить чего покрепче, глядишь и беспокойство пройдет". А, определив четкую цель, приободрился солдатик, шаг чеканить стал. Дым из трубочки потянулся ровным столбом, как у японского крейсера Хагуро. Глаз стал блескучим и магнетическим. Скоро ноги сами привели его в харчевню. Осмотревшись, старый солдат понял, что веселья и выпивки тут хватает, понтов лишних нету, и организм его гармонично подстроился под интерьер и арт-концепцию, и требует водки. Сел в уголку, за небольшой столик. И пока не затупил восприятия едой и разговорами, пока лабухи местные в перерыве притихли и что-то там трескали и булькали, забыв про музыку, хлопнул сначала чарочку водки, поднесенную местной девкой, и тут же девку ручищей по заду... Водка была крепкая и холодная, зад у девки тоже крепкий, но очень горячий. Старина подумал: "Диалектика, мля!" - и заказал простой, вкусной и вредной еды. А, поевши, штоф опробованной водки. После чего, в процессе неспешного замахивания рюмочек, покуривания, стал оглядываться и осматриваться. Местечко оказалось  похабным, люд по большей части вороватым, развлечения - примитивными и привычными. В центре залы, били шулера. Били давно, азартно, но без особого умения (в этом солдатик разбирался - школа!). За соседним столиком, все свидетельствовало о том, что тлетворное влияние басурманщины доползло до глубинки. Осознано или нет, две девицы занимались консумацией, подливая и похохатывая, дразня молоденькими оскалами полноватого купчика. Музыканты тихонько скандалили, деля  монетку, которую за последнюю разбойничью песню им подметнул пьяненький служитель культа. По углам мрачно ели мясо подозрительные типы. Природа, отдохнула, создавая их черепа, к радости Ламброзо, для мозга места там не было запроектировано. Сей недостаток, маргиналы попытались щедро компенсировать огромным количеством наколок и украшений из желтого металла. В общем, скукотища и обыденность. Лишь одна деталь лучилась чужеродностью, и как тефлоновая сковородка, не позволяла липнуть к своей шикарной поверхности  местным сальностям и отвратительным выжаркам кабацкой жизни. Эта  деталь была монументальной бабищей, одиноко сидящей за центральным столиком. Вид пивной кружки, теряющейся в пухлых, наманикюренных пальчиках словно наперсток, а также локтей, мраморно белых, и мощью своей напоминавших совсем не о Давиде, а, напротив, о богатырском Голиафе, абсолютно исключал даже мысли о лишних контактах, не укладывающихся в общепринятые рамки клиентоориентированого подхода  у всего местного общества. Прямая офицерская спина, чисто вымытая шея, присутствие всех пуговиц на платье и их однородность,  лишь сильней подчеркивали  социальную пропасть,  разделяющую всех и эту божественную даму.  "Где наше не пропадала!" - подумал солдатик, - "Подкачу, все едино еду не несут".

     "Разрешите представиться: отставной особого назначения крупнокалиберной роты градовой артиллерии, заслуженный ветеран" - без пауз, грассируя, развернув лицо шрамом к даме, пропел старый солдат самым низким тоном. (Это всегда действовало,  даж на замужних жен, даж высшего офицерства!!!). Ответ был шокирующим: "Эт ты что ж, ко мне яйца подкатываешь? Ко мне?! Крупнокалиберный мой! Садись за стол, коль не боишься". Шевельнув грудью, достойной флагманского корабля имперского флота, бабища, уже чуть тише продолжала: "Садись. Здешняя мелочь людская, как бахтерии безмолвные, - скука могильная, а ты хоть и портяночный, но вроде не пропащий мужичок. Только вот тон этот гусарский брось - покалечу...". Оробел солдатец наш, и до трех стаканов , слова не вымолвил. А после вымолвил: "Жил, служил, и думы не знал. На пенсию пошел, тож не думал, а увидел Вас и вдруг понял - не знаю, для чего я живу? Какой след оставлю? Что мне делать?". "О как тебя торкнуло, - сказала бабища. - Про то ведать нельзя! Надо завтра выходить на дорогу, она покажет и приведет. Ты, главное, иди! Раз есть в тебе божья искра, живи себе с яйцами. А я пойду от греха другому кому яйца рвать - своя у меня дорога..."

     Встала и ушла как бригантина, молча степенно покачивая кормой. Посидел солдатик в оторопи, и сказал сам себе: "Да, мечта должна оставаться мечтой, а яйца жалко, поди, оторвала бы легко... Везучий я! Выпью вот и пойду спать.  Дорога меня ждет, а так как не знаю куда, то и опоздать не могу.  Значит вот, как проснусь, так и выйду". Подозвал солдатик девку, что подносила ему, дал ей денежку, да попросил ночлег показать. Девка оказалась сговорчивой, сдобной, не смотря на службу кабацкую, наивной: заработала гривенник, а солдатик заработал яичницу и квасок утром. Вышел затемно еще, поправил сидор и побрел. А чтоб нескучно, начал думу думать: "Вот ведь французишки - народ мелкий со зряшними понтами и причудами, бивали мы их легко и давно уж, а смотри-ка, любая девка деревенская про французскую любовь знает. И ведь хорошо знают, хоть вчерашнюю возьми. Не поймешь, кто кого любил, по-французски. Так все повернула: вроде старый солдат, пенсионер, а поспать не пришлось, уестествлял неоднократно и при малейшем послаблении был превращен в дудочку. А один раз и вовсе, не известно во что. Вот так вот, тихим сапом, нас и побеждают. Хранцузы - любовью, немцы - каретами, китайцы - тапочками. Хотя французы, пожалуй, пусть. Кабы не французы, до сих пор у бобиков бы любить учились, а так все ж люди. Опять же приятно и в старости подмога. Молодому-то мне это не к чему было, помню молодой-то, хоть куда пристроить был готов, помню даж бабке-поломойке. Нет, это вспоминать не следует...  Дорога у меня к смыслу жизни, и бабка-поломойка - это неправильно, не красиво. Некрасиво, и все тут".  И пошагал солдатик дальше молча, то есть, не думая ни о чем.

     Тут грозища грохнула, молнии засверкали, дождичек полил. Припустил бегом солдатик, бежит и одновременно убежище высматривает. Вдруг, словно кто за штанину хватил, остановил. Оглянулся, прислушался, а где-то рядом крики, шум. Перешел солдатик на режим тихого подкрадывания, осторожненько шажочками, а там ужиком, по-пластунски. Добрался. Видит - на полянке лежит на боку карета, рядом челядинцы, порубанные в камзолах бархатных. Кто на смерть, кто в средней тяжести, однако боеспособность полностью потеряли. А кричит паренек малой, вроде барчук. Трое оборванцев, сапоги с него тянут, да голову мешком накрывают. Вдруг видит солдатушка, что  не только сапоги с барчука сняли оборванцы, а и с себя штаны рвут и гогочут как-то странно. И тут понял старый солдат, что происходит то, смекнул, что обидят мальца, в особо извращенной форме... Не то чтобы сам он был против этой особо извращенной формы (всякое в армии то бывало), но не мог он, будучи экс-имперским солдатом и даж изредка геройским, остаться в стороне от несправедливости. Налетел как кондуктор на безбилетников, раздавая тумаки и дико рыча, для психологической дестабилизации противника.  Заплел, развернул всех троих варначин, столкнул меж собой, запутал. Не убивая, ввел в замешательство и страх, но тут все изменилось. С ужасу, один разбойничек, потянул ножик из-за голенища - солдатика будто подменили: оставил мысли, и мир сузился до кромки острия. Забыл о своем теле и прилип, присоединился к ножу засапожному. Да просто стал он этим ножом.  Нету голоса, а только "вжик" - и пальцы вражины разжались, "свисть" - и другой враг кожу, со лба отвалившуюся, с криком на место приклеить пытается, "угм" - и тепло стало у третьего где-то там, в кишечках... Очнулся солдат - нож на ладони, поляна в кровище, а малец глазищи распахнул. Не глазищи, а васильки. И не ужас у него в глазах, а любопытство щенячье:

     - Дядька научи!?

     - Ни к чему тебе это, да и не смогу я. И вообще ты кто таков? Штаны рваные,  морда в муке...

     - Да я, дядька, дворянский сын. Отправили меня батенька с камельдинерами в обучение, а тут хунхузы напали! "Мы тя, говорят, щас научим, мы те покажем место интеллигенции в современном обществе!" - А сами хрены свои давай показывать, выбирай, говорят, на каком факультете сначала учиться хочешь. А я, дяденька, так как Вы хочу, - идти одиноким самураем по дороге и защищать обиженных и оскорбленных. Я про это много мультфильмов смотрел. И с детства этот путь выбрал, а в гнездо дворянское ни хочу. Не гони меня, дяденька. А звать меня Филипп.

     Призадумался солдат: "От ить не было печали! Шел да не думал, что есть, когда пукнуть прилично.  И на тебе - ученик и последователь. И ведь , не бросишь.  В этом паскудном месте, обязательно загубят или оттрахают. Ну еще бы, с такими глазищами-то и не оттрахать".   "Ладно, Филиппок, про то, что правильно, знать нам не дано. Война план покажет".  
 
 

     Глава вторая.

     В которой начинается совместный путь.

     Когда все в Поднебесной узнают, что прекрасное является прекрасным, появляется и безобразное.  Когда все узнают, что доброе является добром, возникает и зло.  Поэтому бытие и небытие порождают друг друга. 

     Долго или коротко, добрели до городишки малого, даже местечком правильней назвать. Местечко насквозь жидовское. А прибрели аккурат в субботу. Ну, и первый же аптекарь говорит радостно: "Смотрите-таки, Гои! Удружите мне, водички принесите с колодца, дровишек там, и свечи зажгите, а также портрет моего любимого певца Розембаума к стенке прибейте,  а я вам денюжку дам. Вона, у мальца обувь-то каши просит". И то, правда. Поработали солдат и Филиппок в местечке, разжились денюжкой (Жидовичи в честь праздничка не обманывали и кровь христианских младенцев не пили, а, напротив, говорили ласково, угощали чем-то национальным и питательным и на денюжку не скупились). Прощаясь, Филиппок поклонился и молвил: "Спасибо, дядьки Жидовичи, за науку и ласку. Я теперича не буду верить, что Вы в сионистском сговоре с князем тьмы , хотите повергнуть мир в огненную геенну. И девки у вас обычные, человеческие. Простите, что, будучи учеником гимназии, я с ребятами издевался над учителем пения - Кацем. И подсыпал ему в компот слабительного порошку, а, когда оказался он в надворном сортире, лично подсунул петарду в выгребную яму... Вы ему уж отпишите, а то он до сих пор, поди, терзается, что это он так дерзко бзднул и развалил и сортир и избушку истопника нашего, дяди Гоги (дядя Гога добрый, он Даун, он один с Кацем у нас в гимназии дружит)". Дошли дружно до постоялого двора, разместились, баньку протопить послали . Пошли присмотреть нормальной одежды Филиппку, без кружав и бантов. После шопинга,  в радость была банька: Расселись на лавках, поскребли спины мочалом со щелоком, состирнули исподнее и залезли на тесный полок. Не нарочно рядом оказались. Стал любопытный Филиппок солдатика разглядывать да расспрашивать про шрамы, да про разное. Ходил, ходил вокруг да около, да и говорит:

     - Ну, учитель, у Вас и прибор! Вас, наверное, из-за него в артиллерию призвали?

     - Да, -  грит солдат, - с таким в бане всегда есть о чем поговорить. А так вообще, отрок,  не в приборе ж дело, а правильной дороге...

     - Ну, дядька, это Вам, конечно, такому бывалому, уже не в приборе дело. А мне, не целованному, все мысли тока об одном: когда ж я дудку запарю? А еще пацаны токо об этом и говорят. И все уже пробовали, все рассказывают о разных там манерах и способах. Один я недомеренный что ли? Будто монаший сан храню...

     Задумался солдат. Потом покраснел. Потом молвил просто:

     - Когда в первый раз дудку запаришь, знать нам не дано, - (очень ему словесный оборот понравился, много в нем значимости и недоговоренности), - А пока души змея обеими руками - и в путь. Хватит тут агрегаты разглядывать!

     Не все понял отрок, но в путь собрался послушно. И пошли они дальше, правильную дорогу искать. Ну, а тем временем, Филиппка его дворянские родители начали искать... Глашатые на ярмарках, криком кричат: "Рупь тому, кто видал отпрыска! А кто приведет треху!" Вот встречают по дороге  Филиппок и старый солдат конпанию. Все как один бездельники и пьяницы, а мысль одна: "Где б чего выкрутить, чтоб, значит, добавить алкоголю в кровь?". Один из хануриков и говорит солдату:

     - Мил человек, позволь нам, мальца непослушного домой доставить?

     А солдат ему в ответ:

     - Не суждено, мол, знать нам, где дом, а где дорога наша!

     Ушлый мужичонка с другой стороны к нему:

     - Вижу, не прост ты, дядька! А я тебе денег дам - много, целый полтинник!

     - Да иди ты... к туркам в мортиру, - говорит ему старый солдат, - Не купец я, а Филиппок не конь, чтоб его торговать, и полтина не деньги, вона за свет на 40 процентов, царь-батюшка оплату поднял! Так что иди куда послали!

     - Смотри, - говорит ханурик, - будет как с тем пуделем, как у Льва Алексеича Толстого...

     И разошлись недовольные. Филиппок встревожился, говорит:

     - Не выдавай меня, дяденька, сам ты мне говорил, что не за деньгами мы путь держим, ой, боюсь я: сильно уж у алкашей глаза мутные были!

      Солдат же ему:

     - Бояться не стоит, надо опасаться. Подобные доходяги не одного Геракла в страну вечной охоты отправили,  так что ввожу режим "Ч".

     И пошагали дорогу укорачивать. Солдатик чаще обычного трубочку раскуривал: к чутью внутреннему дымок ему помогал прислушиваться. Решил проверку устроить супостатам. Свернул в лесок, попетлял слегка, и, увидев большущий выворотень, вместе с Филиппком  спрятался... Долго ли, коротко ждали, да показались из лесу бродяги. Крадучись двигались, вытягивая шеи, как гусаки, озираясь, принюхиваясь. Тихо разговаривали, да кое-что услышали наши путешественники. Собирались враги нагнать их да проследить. Солдату исподтишка кистенем привет передать, а Филиппка связать.   Солдат и говорит: "Как бы нашему волку да самому телятей не оказаться. Пойдем школу молодого диверсанта проходить". Стал солдат учить Филиппка потайному шагу да маскировке. Кружили они рядышком с преследователями вплоть до привала, поняли, что привал будет большим.  Костер стали бродяги разжигать, да остановились-то, аккурат возле ручья, знать, готовить надумали. Молча смотрел на бродяг солдат и вдруг сказал: "Мелкие людишки, лошаристые, совсем осторожности не празднуют. Чай, от вино-водки на версту не отходили. Ну, ладно". Рядом, на пнище старом, росла семейка грибов поганых. Набрал их солдатик в картуз и говорит Филиппку: "Счас мы Вам покажем погоню! Ты только, Филя, игру мне не сломай. Пока тихо сиди, а после шумнешь, как я покажу. Отвлечь надо пассажиров, от котелка увести". Ну, Филиппок, по отмашке, как скакнет зайцем по кустам, как заверещит девичьим голосом: "Памагите, дядьки!". Голытьба наша, на перегонки, девку искать. Да только пятки сверкающие и увидели - не догнали. Еще бы, был у Филиппка для респекту выписанный камердинер. Родом не то из Сенегала, а может,- из Кении. Цветом был как баклажан, а нраву веселейшего. И научил Филиппка он двум важнейшим вещам в жизни: ничему не расстраиваться и ничего сильно не хотеть - это первая вещь. И вторая - быстро и долго бежать. Так научил бежать, что и лошадь рядом побеги - задохнется. А тут не лошадь, а алкашня. Вернулись бродяги к костру, разлили мутного пойла по чаркам, вокруг варева  в кружок собрались, ложку по очереди передают, швыркают, а солдатик с Филиппком уж встретились и тихонько так смотрют и слушают. Один бродяжник  говорит:

     - Братки, однако, мавка нас поманила. Мне на челябинском централе старый босяк про это рассказывал, так я, дурак, его высмеял...

     Другой, самый молодой ватажник спрашивает:

     - Что за мавки?

     - Так это чудищи, девками прикидываются, кричат там, зовут, задницами мельтешат, а заманят нашего брата в чащу, поглумятся и съедят, во! Так что, вовремя мы спохватились и вернулись.

     Не долго трапезничали - потянуло вдруг по кустам. За один момент вся погоня сидит без портков и местную нечистую силу пугает звуками и вонью. "Вот, - говорит солдатик, - Помни Филя, ничего зря не растет в божьем мире. И чирей зря не соскакивает, а тем более, грибочки поганые.  Счас, ежели я видовую принадлежность не перепутал, еще и судороги начаться должны. Пусть они тут вспомнят, для чего людям жопа дана, а мы пойдем тропу тропить. Заждалась она нас уж". Ну и пошли. Долго  шли. Петли петляли... Вброд реки переходили, от людей хоронились, вроде и оторвались.  
 

     Глава третья.

     Первая встреча - усы и герпесный карандаш.

     "Кто хорошо сражается, стоит на почве невозможности своего поражения и не упускает возможности поражения противника. По этой причине войско, долженствующее победить, сначала побеждает, а потом ищет сражения".    

     Вдруг, чу, супчиком так запахло - сил нету. Носы у обоих повернуло во вкусную сторону.  Побежали, не глядя на усталость. Носики не подвели.  Получаса не прошло, добежали до опушки, а там хатка одинокая и собачка отозвалась. А на лай и хозяйка спешит. Толи баба, толи бабка издали, да в домашнем одеянии, разобрать можно только, что женщина в теле. Подошли. Шапки сняли. Старый солдат с уваженьицем так начал:

     - Не пустишь ли на постой странников, хозяйка, мы, мол, приличные и по хозяйственной части, мол, крепко мужицкое дело знаем...

     Да пока медовые речи разводил, разглядел хозяйку-то. Была она женчиной оригинальной внешности: при приятной основательной комплекции и даже выдающихся формах, имела усики, что твой янычар. Так что посередь фразы фыркнул солдатик и говорит:

     - Не могу сдержаться, ты прости меня, ну ты чисто Яга из сказки! Прям дежавю, - и заржал.

     Хозяйка брови густые нахмурила и говорит:

     - Я вот тебе щас устрою сказки-баюшки. Ишь, охальник, Ягой обзывается и ржет как конь, а ну как я колдунья и превращу в жеребца?!

     Солдатик  слезу вытер и отвечает:

     - Воля твоя, только чтоб не в мерина. Ну не мог я не заржать: подустали уже, да и похож антураж весь. И ты, хозяюшка, очень уж, былинного вида. Так что хочешь - в коней превращай, хочешь - в печь сажай, а только сначала покорми да в баньку пусти.

     - Ну, ладно, - говорит хозяйка, - Привыкла я, что моих усов люди пужаются.  Идите уж в дом, да топтать или табачищем дымить не вздумайте!

     Вошли в низкую дверцу. В избе чисто,  пахнет сеном.  На печке две девчушки, подростка, румяные да усатые.  Улыбаются, шепчутся, шуршат, как мышки. Филиппок, давай все разглядывать, увидал вязанку сушеных жаб и сомлел. Стали женщины внимание проявлять, да визг подняли. Водой колодезной сбрызнули, уши натерли до красна - лежит Филиппок, словно спящая царевна, только дышит тихонько, а сознанья нету. Ну, хозяйка и говорит: "Дочки, а ну раздеть молодца, да на печь: сон - лучший лекарь. Они, по всему судя, не из простых, дворянская, похоже, косточка.  Тут народная медицина бессильна, тут фершала подавай,  а коли, нету фершала, так пусть поспит на печи. Вас без сознанья не обидит и себе пользу возьмет. На травяном то матрасике да на дровяном жару тридцать три хвори к утру уйдут". Кто ж с хозяйкой спорить будет? Пошел солдатик баньку топить, а бабуся Ягуся горшками бренчит, на стол собирает. Помылся, зашел в избушку с жару в одной исподней рубахе, присел на лавку, да сморило солдатика, приснул. Вдруг,  шум, топот какой-то - воспрянул, спрашивает хозяйку: "Что за беда?". А та брови нахмурила: "Повадились, - говорит, - тулгары бродячие,  скотину воровать и девок моих пугают. Я хоть и не робкого десятка, а не могу управы найтить. Да и не знаю, что делать. Смертным боем бить нельзя - издавна соседствуем, а проучить прыти не хватает". Пока говорили - стук в ворота и тут же крик: "Тетка, давай старшую дочку на одну ночку, а то вовсе избу сожжем, а девок обеих в полон заберем!".

     Матернулся солдатик, после бани и то, нету покою. Поднялся и пошел к выходу. У дверей уж обернулся и говорит: "Ты, мать, не боись: чему быть, тому не миновать.  За барчуком пригляни, коли не пофартит мне сегодня... Я-то губу раскатал, хотел тебя рассказами заморскими запутать, да усишки расчесать, а вон видишь как оно...". Выходит на крыльцо, с виду беспечно пузо почесывает, а взгляд сам собой окрестность обшарил, все приметил -   пацанчиков с десяток. Трое луки с наложенными стрелами в руках держут, остальные тоже с оружием. Смотрят волчатами. "Дело табак" - думает, и трубочку достал. "А что, ребятушки, кто огоньку даст?" - говорит, спокойно так, лениво даже. Сказал и ждет.

     - Шел бы ты, дядька, лесом да подальше, - говорит один злодееныш, - Сегодня мы веселье задумали, да только не ко двору нам старые портяночники!

     Солдатик себя притормаживает, картинку перед глазами представляет, мол, море, прибой и монументальная бабища из трактира покачивает строго пальчиком и говорит - тихо так и вкрадчиво: "Помни, путь настоящий - такой, какой есть. И неведомо нам, что на нем хорошо, что плохо. Иди себе тихонечко, а поддашься пацанам яйца, мол, оторву!". И солдатик так же вкрадчиво, молодым разбойничкам отвечает: "Не дурак я - на рожон переть, покурить бы, да и пойду... Есть огонек-то?". Кротко так спросил, и глазки не поднимает, и плечики свернул. Подошел один поближе - на, мол, огниво. Солдатик взял осторожненько, пыхнул трубочкой, а сам из-за клубов дымка  наблюдает. Все трое с луками бдят, страхуют паренька.

     - Благодарствую,  уважили старика. А вот вижу за поясом стаканчик у тебя, ясный сокол, - не в кости ли ты игрок?

     - Да я-то игрок, а ты-то на что играть собрался? Неужто, деньги имеешь?

     - Да нет, бродяге деньги на пути - помеха.  Вам соблазн, и мне залениться могут помочь. А вот, редкость у меня так и есть, карандашик заморский.  Очень даже с интересным эффектом, золото ищет!

     - Что за диво?

     - Ну, к примеру, есть у вас монетки разные, чтоб медяки и один золотой?

     Есть, как же не быть-то,

     Рассыпали монетки, солдат сложил их рядышком, ну как гренадеров, в шеренгу и говорит:

     - Вот, гляньте - карандашиком помажу все денюжки. На медных след зеленый, а на золотом полоска ясная блестит.

     Интересно стало басурманычам: хоть и с оружьем, а все ж дети. Подошли поближе, кружок плотный - все чуду подивиться хотят... Тут вдруг хрясть плетень, и гибкий такой паренек в красном кафтанчике да в лисьей шапке, прянул в середину - как кот прыгнул.

     - Ша, - говорит, - А ну, расступись. Ты дед, игры в сторону! Как золото искать, ответствуй?!

      Понял солдатик, главаришко в засаде сидел: ишь, поскромнели все, притихли, волчата, хвосты повтянули. И медленно так говорит:

     - Географическа карта местности нужна, какими в учколлекторе торгуют, или военная на худой конец сойдет, есть у вас?

     - Смотри, - грит парнишка, - Если пустомелишь - головы лишу!

     Думает солдатик: вот ить, кто на яйца, кто на голову покушается, а чего-то страха-то и нету, а есть даже и кураж в этой вооружено-криминальной ситуевине.

     - Отвечать мне, окромя головушки, и нечем, так что на всем сурьезе, коли хочешь испытать карандашик, играем в кости. Выиграешь - твой он, а проиграешь - вели теплый кафтан мне справить, как у вон того богатыря, а то зима скоро, а я в прорехах весь...

     Загурготал что-то малец по-своему, как чайник на огне. Те слушали внимательно, потом заржали вдруг, зашумели. И выходит в круг вьюнок, у которого стакан для костей к поясу приторочен.  И говорит:

     - Не почину княжичу с бродягой спорить, кости метать. Со мной играй, ставки те же - княжича слово.

     Солдатик оценил игру, глазодвигательных мышц.  Вспомнил лекаришку в своей части, который допросы у них чинил, науку его. Понял: парнишка - шулер, обмануть задумал. "Ну-ну, посмотрим, мол, кто рыбак, кто рыбка, кто раком станет..."

     - Давай, - говорит,- кидай!

     Кинули трижды. Усек солдат, что шулеренок кубики менять успевает. Все коны его в одни ворота. Крякнул:

     - Ваша взяла, давайте карту!

     Вспорол княжич полу, достал свиток шелковый.  А на нем и родная орда, и дороги, и горы, и чащоба, и ближние заставы. Все тушью, искуснейшим образом обозначено. Солдатик и говорит:

     - Я вот счас по карте сетку нарисую, а где ясная на сетке полоска, там, и дорога к золоту ляжет. Только торопиться надо - на шелке карандаш не более дня виднеется. Коли не успеете, закроется дорожка-то.

     Стал песенку казарменную напевать, да быстро так черкать карандашиком.  Пролегла дорожка, через дальние болота, да в ущелье, да по нему, мимо застав соседских и в чащобу. В общем, дня на три верхами, ежели удача в пути. Отдал карту да карандашик.

     - Смотри, княжич, что-то бледнеет сетка то, видать старый карандашик, силы немного.

     А уж княжич нагайкой ярит жеребчика. Крикнул истошно так, визгнул, и ускакали... Ну, солдатик хмыкнул, вышел из трансового состояния и пошлепал босыми ногами в дом. Зашел, говорит:

     - Вот, хозяюшка, не знаю, надолго ли помог, а пара дней у нас точно есть. А не найдется ли стаканчика чего покрепче, а то лекарь мой полковой, мне строго настрого наказывал для профилактики развития последствий острой стрессовой реакции. Стаканчик с перцем, стаканчик с медом и пирожок.

     - Будет тебе стаканчик - выручил касатик. Я-то, как гриться, замужем была, меня басурманскими пацанами не напугаешь, а дочки не для забавы рощены.  У них сила ворожейная без чистоты и непорочности  может не открыться.

     Накормила, напоила баба солдата, в это время и Филиппок с печи слез -оголодал. Почаевничали. Хозяйка и говорит:

      - Ну, все, завтра с утречка тикать будем. Мы в чащобу, подале нам от тугаринов надо, вы своей дорогой. Так что пора отдохнуть. Пойдем, провожу, где спать покажу ...

     Привела к сеновалу - вроде как и расставаться пора, а не уходит.

     - Что, мол, там ты говорил, о том, что усы расчесать мне собирался?

     Смутился солдатик:

     - Эт я так,  из вежливости, не мог не отметить женской привлекательности.

     - Ну-ну, - говорит бабища, - стесняться бросай: мне по чащобе без мужика целую зиму шататься. Давай, справляй мужицкое дело! Стесняться поздно уж нам, оба не парубки.

     Ну, думает солдат, одно хорошо, что не парубки. Со стресса да стакана оставил всякую обходительность. Когда на волчат вышел, к смертному бою готовился.  Хоть мурлыкал и играл инвалида, а внутри кипела суть хищничья, накопил за службу - телятей не стать. Рвался зверина наружу и когда в кружок подманил разбойничков, и когда княжича шейка так близко маячила.  Удержал зверюгу, а вот ночью отпустил. Будь, как будет... Была б послабей женчина, придворная там или учителка, порвал бы как тряпку на лоскутки. Однако противник попался достойный. Давал отпор по всем фронтам. Артиллерия и пехота несли потери. Высоты переходили из рук в руки.  Командные пункты обеих сторон устранились.  Благо, с боеприпасами не было перебоев, и залпы сменялись военными криками, иногда и хрипы раненых доносились. Хороший получился бой - до беспамятства, а утром и глянуть в глаза некогда было. Собрались, разбежались.

     Помня карту, повел старый Филиппка к реке. В сидорах много припаса - от души собрали в дорожку. Топорик задарили да собачью дошку. Шли молча, мыслей не было, дороги тоже. Лес все гуще становился, однако вышли на бережок к полудню.

     - Пока солнце, - говорит солдатик, - надо нам плотик спроворить, на нем поплывем, отдохнем, отоспимся.

     Ну и стали проворить. Разговаривать некогда. Филиппок молодцом, за пристяжного впрягся и плечо в плечо, рядом, до победы. Потом, правда, сел без воли и движенья и только глазами провожал, как солдатик шалашик на плоте мастерил. Погрузились, перекусили, чайком оттянулись, легли на спинки и смотрели на небо. А уж звезды видать и тишь вокруг, только речка журчит. Усталость зверская, а сон не идет. Закурил солдатик трубочку, малец выпросил попробовать. Лежат, по очереди дымок пускают. Беседа незаметно так пошла, сама собой. Филиппок говорит:

     - Дядька, ты пока с волчатами хороводы водил, у меня свой бой приключился... Я ж сомлевший был на печи-то... Вдруг сквозь дрему чую: руки по мне легонько так везде прошлись - будто знакомятся.  Потом порешительней, и много их, рук-то. Понять не могу, думаю, снится мне,  будто девчушки хозяйские во взрослые неприличные игры со мной играют. Я такое только на немецких открытках в балагане на ярмарке видал. Вот, думаю, интересный такой сон получается, и давай вспоминать, что там, на открытках-то было, да в сон добавлять и проснулся. А как не проснуться, когда сердце стучит, в портах колом все.  Глядь, а это не сон. А девчушки рот мне прикрыли, говорят: "Насильники набежали, вот мы и хотим, чтобы первый раз у нас был с лаской да охотой. Ты уж не откажи и мамане не выдай нас". И все и закрутилось. Так сказочно все само собой получалось (разговаривать-то нельзя, да и нечем по большей части). Так я в глазенки им смотрю - то одной, то другой - а глазенки довольные, даже озорные, ну и дальше. Не знаю, откуда чего у девчушек взялось, но словно спектакль без единого сбоя мы до последней минутки играли. А расстались, даже не поговорили.  Вот думаю, как там они, что думают?

     Помолчал солдат. Потом представил себе картинку и еще помолчал. Да и что тут скажешь?

     - Ниче, Филька,  лиха беда - начало, думать не думай, дорога она сама правду покажет.

     Ну и поплыли дальше. А Филиппок спрашивает:

     - Как это тебе, дядька удалось вокруг пальца обвести таких отчаянных бандюков?

     - Так ить нельзя было по-другому. Бой неизвестно чем закончиться мог, а там ты больной, да и баб не пристало без защиты оставлять. Вот и выходит, ДОЛЖЕН я был обхитрить - и точка! Когда, Филя, должен - это не пустой присвист, а как стенка из каменьев большущих за спиной чувствуется: любой  дрыщ победит, выход найдет. А коль нету правды, и стоять накрепко вроде незачем, и богатырюшка  продует.

     - Все ты, дяденька, мне философии говоришь, а потайные приемы не показываешь. А ну-ка, ты бы сомлевший лежал, а я нас защищать встал? Ведь не готов еще! Обоих бы порвали, а ты меня не учишь  ни чему!

     - Дык, Филя, я же не учитель. Да и нету секретов у меня, а только ремесло. А уж ремеслу меня учили со всем надлежанием, 20 годочков, а ты, соколик, за двадцать дней в бойцы решил сигануть? Так нету в физике препетумов мобилей - и точка. Ты вот про ночку сладкую мне рассказывал, ведь не побежал спрашивать как, мол, и куда - все само гладко прошло еще и с двумя девками! Это ж не каждый гренадер сообразит, а ты, видать, мечтая, столько раз это все делал, что само все в голове уложилось и прошло в лучшем виде. Видал я, какую рубашку вышитую тебе девчата втихаря в котомку подложили.  Видать по нраву им на печке-то было. Вот и в воинском деле главное - привыкнуть к мысли, что бой воевать - это работа, а не подвиг. И относиться надо как к работе, обстоятельно и со старанием. Видали мы, как при аглицком дворе королевская гвардия: все в медвежьих шапках, рослые, усищи как у тигор, кулачищи с горшок - идут строем перед балкончиком для знати да матушки королевы, ружьецами поигрывают. Так складно двигаются, штыки только повжикивают. Видать не видно, одни сполохи как от жар-птиц. А мы пьяненькие стоим,  глядим и думаем: "Господи, оборони в рукопашную с такими умельцами...". А потом пробирались к месту дислокации, ну и напоролись на гвардейский же патруль. Вид у нас самый непотребный, прям позор: пьяные, кафтаны замазаны, без бумаг и кондуитов, ну как мы могли позволить себя заневолить? Это же прямой ущерб флагу и дипломатической миссии. Никак не могли.  Боялись крепко, и все ж наваляли шапкам медвежьим и ушли по-тихому. Вот, а все потому, что в сытости небыли. И учили нас не парадам. И ухватки бойцовские не на плацу прижили, а за каждую кровушкой заплачено. А главное, говорю тебе - нельзя по другому-то!

     - Мудрено, дядька солдат, для меня. Вот грамоте как учат? По буквицам - сначала одну, потом вторую, потом слоги складывать. Вот и ты мне буковки-то покажи!

     - Филя, ексиль-моксель, пытаюсь я тебе главное донести, да видать скудны мыслишки мои, невдомек тебе... Ну вот слушай: дед мой, Арсентий, отобрал у пацанвы зайца. Его силком помяло так, что ходил с трудом. Тут зима, безкормье. Ну, приручил зверя, выходил. Думали заяц, а оказалась зайчиха, скоро появились и зайчатки. Дед доволен, отгородил их. Травки кидает. Растут зайчата, играют. Я, пацанчиком, много на них смотрел, и вот ведь что: в народе во всех сказках зайчишка - трусишка, тварь безответная.  Вот однажды сосед подвыпил и решил молодого зайчика у деды стащить. Перегнулся через загородку, да ухватил подростка за уши. Так что ты думаешь, умер от страха косой? Ничуть. Он за секунду на мужике дошку вспорол, лапами задними так метко и крепко бил, да так часто, что лохмотья и кровяка только в стороны полетели.  Сосед-то без глаза остался, на силу выжил. Так до сих пор и дразнят -  "зайцем битый".  Так что смертоубийству учить нас лишнее, оно даже зайцу видать от пращуров досталось, а вот "ясная решимость" - эт, брат, я тебе скажу, не каждому бывалому служаке приходит. Вот что растить и тренировать надоть!

     Филиппок не отстает:

     - То есть, вот как я внутри почувствую - "могу!", так и победа моя?

     - Именно.

     - А ежели супротивник тоже почувствует, тогда чья победа?

     - А тогда, Филя, у кого правды за спиной больше, того и победа. Жизнь она не балаган. В ней обязательно у кого-то правды больше, веры. Вот ее-то, правду, и растят солдаты,  всю службу... коли, не заюлил не разу, не смалодушничал, так и поможет она выстоять супротив пяти десятков. Потому как не один ты, а с правдой.

     Надолго Филя замолк, а  солдатик подумал: "Вот ить хрень! Идеологическая работа и нематериальная мотивация! Тяжело. Надо выпить!" Достал фляжку, махнул по-молодецки, потом еще,  и сон пришел к старому солдату. Филипп не спал. Грезилось ему, как сам он, один, голый по пояс, со страшным тесаком встает на защиту ведьминых дочек... И повергает в бегство сотни ворогов. И рубит стрелы на лету. И грозно рычит.  И получает приглашение переснять фильму про Конана-варвара, и играть там главную роль... Потому что он, Филиппок, за правду!

     Ночь и река победили все мысли, отмыли головы. Проснулись утром свежие оба и голодные. Плотик прибило к песчаной отмели. Развернули скатерть самобранку. Покушали вкусно, женщин вспомнили добрым словом. Старый солдат и говорит:

     - Не зря нас тут прибило, видать отсюда дальше путь лежит.

     - А в какую сторону пойдем? - спрашивает Филиппок.

     - А где правда, туда и пойдем.

     Пошли. Уже в сумерках стали ночевку ладить у ручейка. Шалашик  уже Филя сам  стал  проворить, солдат заделал нодью, хоть и не зима, а ночи холодные, да и молодому наука. Чайку вскипятили из разных травок. Дымок из трубки потянулся, и беседа неспешная завязалась. Опять Филя про воинские секреты пытал. Солдат и говорит:

     - На пальцах воином не станешь, коли интерес такой, завтра испытаем тебя, спи покуда.

     Глава четвертая.

     В которой Филя один на один с испытаниями и нежданными  находками.

      "В поднебесной, самые слабые побеждают самых сильных. Небытие проникает везде и всюду. Вот почему я знаю пользу от недеяния. В Поднебесной нет ничего, что можно было бы сравнить с учением, не прибегающем к словам, и пользой от недеяния". 

      Утром Филя проснулся от холода. Огляделся - костер не горит.  Солдата нет.   Вещей всего-то ножик на шнурке, как у Маугли. Посидел, стало ему не уютно от тишины вокруг. Маленьким таким себе показался, прям кутенок собачий, слепой. Аж в дрожь бросило: что делать? куда идти?  Одни вопросы, нет ответа. Просидел потерянный  аж до полудня. Солнышко стало за тучки опускаться. Сразу холодно стало и голодно. Жутко. Тут еще дождик заморосил противный. Огня нет, дрова не собрал, жрать нечего, все промокло, лес враждебный ухает корневища тянет колючие. Испугался Филя крепко, но заставил себя идти. Темень быстро наваливалась. Под ноги лезли камни и валежины, острые сучья норовили рвануть за рукав. Ощущение опасности росло и становилось всепоглощающим. Хоть и не знал куда, а сорвался на бег. Бежал, спотыкался, падал и снова бежал. В голове бил колокол: "Быстрей, быстрей!". Очнулся от того, что дико замерз, уже было светло. Ветер гнал низкие косматые облака и срывал, враз пожелтевшую листву. Филиппок стучал зубами, руки тряслись. Вымокшую одежонку прихватило ночным холодом. "Замерзну на хрен", - подумал Филиппок. Движения давались с диким трудом. Мысли тоже заледенели.  "Карр!" - громко  раздалось прям в голове. Филиппок поворочал глазами, наткнулся на антрацитово блестящий вороний бок, изменил фокус - ухватил  птицу полностью. На несколько секунд встретился с ее глазами: не боится,  сволочь, и сидит низко, вот бы был я котом... Рука сама тихонько расплела обмотку с ноги, вложила камешек, глаза неотрывно гипнотизировали птицу. В мозгу не было ничего, кроме пошло грассируемого мотивчика: "ты не вейся... не получишь, черный ворон, я не твооооо...". Вместе с появлением кульминационной буквы "Й", рука взмахнула пращей. Подраненная ворона молча падала с ветки. Филя впился ногтями и зубами  в еще живую добычу. О ноже вспомнил только когда от птички, мало что осталось, кроме перьев. Остро захотелось жить. "Нужен огонь!" - пульсировало в мозге, вытесняя остатки разбитной песенки. Филя заходил кругами. За центр и ориентир взял дерево, на котором сидела ворона. Собирал валежник. Наломал сосновых веток на подстилку, не останавливаясь,   срезал несколько длинных и прямых орешин. Наткнулся на круглый камень, подрыл вокруг, вывернул да тоже прикатил к лагерю. "Мозг уже называет эту кучу лесного мусора лагерем" - отметил Филя. Он вообще поразился тому, что воспринимал происходящее как посторонний зритель, откуда-то сверху. Абсолютно притупились телесные ощущения, холод, боль в мышцах, только мысли. Там, внизу, мальчишка с сутулой спиной. Возится, собирая сучья, деловито и сосредоточено, наматывая круг за кругом вокруг "вороньей" сосны. Из этого морока вывел Фильку то ли свист, то ли цокот. Оказывается, ворочая лежачий ствол, он нарушил бурундучью нору, о чем вербально и не вербально ему сообщал хозяин, и даже паралингвистически сообщал.  Нагло и напористо, верещал, напрыгивал, скалил резцы. "Вот ведь, малютка, а какой воин. Да, станешь тут воином, коли все зимние запасы под риском уничтожения. Кстати что за запасы? А вот, дико вкусные корешки, орехи и еще орехи. Уф, зараз и не съесть". Вот, кстати, редкая удача - потайная комнатка в бурундучьей норке, была выстлана нежнейшими нитями мха, сухого!!! Завернул в тряпицу, спрятал за пазуху. Долго смотрел на камень. Потом взял круглый валунок, стал поднимать и с размаху кидать на второй, тоже круглый буроватый камешек размером с кулак. Каменная крошка при ударах  больно секла руки и лицо. Наконец, от маленького камня откололся кусок: плоский, похожий на каменный нож, со звездочками блестящей слюды на срезе. Филя сел, бережно располовинил сухой мох, спрятал часть за пазуху, завернув в тряпицу. Остаток уложил между веточками. Взял в руки осколок камня и ножик. Примерился так и этак. Понял, как получается искра от полуударов получирканий. Склонился надо мхом. Мир в этот момент сузился до маленького клочка сухой материи. Каменные брызги и искорки летели мимо, изредка попадая и на мох. Филя принимался осторожно дуть на этот клок, буквально вдыхая жизнь. Сколько времени прошло, понять он не мог. Когда мох затлел и от него занялись тоненькие щепки, Филипп вдруг подумал, что ни одной мысли, о том, что у него может ничего не получиться, не было: "Вот оно че ! Победа приходит к тому, кто не сомневается, ведь об этом мне и солдат говорил... Где, кстати, этот старый негодяй? Бросил, обрек на смертушку лютую. Стоп, какую смертушку? Кто это здесь заумирал? Выкарабкаюсь и без базара! Нет! без "!". Просто и основательно - "выкарабкаюсь". Костерок потрескивал, Филя держал его впроголодь. Сам не присел, согнул над костром орешину, шнурком от ножа  стянул - лук будет. Приладил перышки смолой и нитками к тонкой прямой ветке, заточил на шершавом камешке воронью косточку, зазубрил, прикрутил наконечник - "завтра попробую". Из другой ветки, пояска и камешка бурого, соорудил не то топор, не то дубину. Проверил крепление - стукнул несколько раз по валежине. Не очень надежно, но лучше чем голые руки. Так, в заботах, не сомкнул глаз всю ночь. Пошел по заре искать ручей - сильно пить захотел с корешков. Подумал:  "Спокоен я, как будто всегда так жил, и мыслей лишних, типа "что дальше?" - нету". Нашел не то бочажинку, не то старицу - в общем лужица, но водица славная. Попил, присел, огляделся. В тишине кто-то отчетливо кашлянул, треснула ветка. Приближался странный топоток и кряхтение. Филя  вдруг стал существовать только как уши и глаза, даже сердечко стало стучать тихонько и редко-редко. На ближайшую поляну вывалился старый барсук. Зверь видал виды. В свое время, в драке потерял глаз. Охромел, выгрызаясь из капкана. Но сейчас он был доволен и успокоен, наел за лето жирку, приготовил теплую берложку. С отдышечкой и ворчанием, уверенно шел он по своим делам. Давненько никто не покушался на его владения. Филя  пристроил стрелку, натянул тетиву. Дыхания не было. Ничего не было. Только зверь в десяти шагах и стрела. "Вжик!". "Попал! Попал куда-то!". Барсучина, не разбирая дороги, кинулся прочь. Филипп бежал за ним,  удивляясь, куда делась старческая косолапость и медлительность барсука. Успел заметить стрелу то ли в задней лапе, то ли в боку. Кровь на траве из редких рубинов, превратилась в маслянистую ленту. Преследование продолжалось с полчаса. Барсук, уж было позволивший себя практически догнать, нырнул под выворотень. На каменистой возвышенности, видимо, устав искать корнями возможность удержать старый разлапистый ствол, лежало рухнувшее дерево, грозя доконавшей его старости и ветрам оголившимися пальцами корней. Филя, как лис, забегал кругами, отметил еще один возможный выход из-под выворотня, снял рубаху и порты, бросил у обеих лазеек, привязал светлый тряпичный лоскуток повыше к дереву, чтоб приметно было. Порысил в лагерь. Разжег и раздул угольки, запалил головню, схватил еще и круглый валун и обратно. Нашел гнилушку, развел у заднего лаза дымный костер, а сам скорей к выворотню: пристроился на суку, прямо над входом в убежище, валун, чтоб удобно было, в порты засунул, завязал и держал, как зайца за уши, за свободные остатки штанин. С ворчанием выскочил старый барсучина. Дым нарушил спокойствие, мешал носом найти врага. Рана тоже  мешала - обломок стрелы задевал стенки берлоги и стрелял болью. Зверь завертелся у входа, пытаясь понять, где спасение. Эта заминка была роковой. Валун ударил сильно, звук получился какой-то чавкающий. Насевшего с каменным топором Филиппа барсук уж не чувствовал. Вечером гордый Филя развел большой огонь. Придумал, как жарить мясо на раскаленных камнях. Сделал из коры подобие туеска, принес водицы. Лес побаловал победителя сухой, хоть и прохладной, ночью и звездным небом. Разделывая зверя, Филя рассеял было возникшую жалось. Отметил сравнимые с медвежьими когти и потертые, но мощные клыки. Порадовался, что не пришлось биться за жизнь с лесным ветераном. Сытость и эйфория позволили сну накрыть мальчишку, быстро и глубоко. Разбудил Филю бродяга. Пришел как по указке, на запах жареного. Да и костер ярко светил. Разбудил  пинком, не давая опомниться, схватил за горло. Сжимая пальцы, шипел: "Ну что,  фраерок,  не все тебе охотником,  побудь и дичью!". Спутал поясом  и накинулся на мясо. Ел жадно, заглатывая полусырые куски, чавкал, рыгал, шумно хлебал воду. Время от времени  посматривал на Филиппа.   Становилось не по себе от этого взгляда. Не было в нем  ненависти, не было и смысла, только сверлящий, лезущий в душу щуп. Выглядел бродяга не очень: весь в рванье, щетина и волосы с колтунами, лоб и щеки иссечены рябью - видать оспа или прыщи подростковые, зуб один-одинешенек торчит. Руки худющие, с когтистыми скрюченными пальцами (только помнил эти пальцы на шее у себя  Филиппок - железными показались). И запах смрадный, запах хищника, опасного и безжалостного. Поел злодей, подошел к Филиппку и вдруг ударил. И бил, молча и не спеша, выбирая места побольней, не давая забыться. Долго бил и умело.  Судя по всему, на себе проверенные пытки показывал. Боль и ужас заполнили Филиппка. Стали сутью и содержанием. Сначала страшно стало, жалко себя, потом непонятно: за что? зачем? Много мест у себя на теле, обнаружил Филиппок, где взрывалась нестерпимой волной адской силы боль. В каждом месте она была разная. Филиппок понял вдруг, что уже не живет болью, а пытается для себя обозвать и запомнить каждое ощущение, пытается с меньшим уроном под удар самим телом подставиться. Четко увидал, что жизнь за тело держится тонкою ниточкой. Воля только и удерживает ниточку, не дает оторваться. Тут издали услыхал шипящий голосок - вражина что-то говорил: "... думаешь, зачем тебя жить оставил? Чтоб ты, червь, и допустить не смел меня ослушаться, чтоб остаток дней поганых жил и дышал только страхом и покорностью. Иль ты, герой, не сломался...? АСЬ?" Отвел Филя голову, взгляд опустил, и не притворялся, а реально сил в себе на любой ответ не нашел. И тут видение промелькнуло, моментальное - бурундук, который рыкал и зубы скалил. Слышит смех, квакающий, и приказ: "Лижи ноги в знак покорности, червь!" И видит перед лицом ноги, обмотанные рваными кусками гнилой не выделанной шкуры, в струпьях, черные от грязи, ногти поломанные - копыта бесовские, а не человечьи ноги. Опять увидал себя сверху Филиппок,  только не отрешение, а белый пламень в мозгу почувствовал. Увидел, как мальчишка обманчиво, медленно и неуклюже (руки-то скручены за спиной) потянулся лицом к ужасным ногам. Как расчетливо, беря сухожилие клыком, вдруг мотнул головой. Ногами толкнулся, крутясь всем телом, удерживая челюсти мертвым замком. Подорвало рывком и болью бродягу - упал, руки раскинул, встать попытался на карачки. И уже мертвый замок, молнией перекинулся на кадык, клацнули зубы круша хрящи. Не выдержала шея рывка - развалилась ранищей, хлестнула, залила кровищей глаза Филе. Ослепший, истративший последние силы, снова почувствовал свое болью звенящее тело, и вдруг чьи-то руки и голос:

     - Все, ты победил!

     - Солдат! - мелькнула в голове последняя мыслишка - и провал.

     Глава пятая.

     Снова вместе.

     "Дзенский учитель Хакуин слыл среди соседей человеком, живущим беспорочной жизнью. Рядом с ним жила красивая девушка, родители которой владели продуктовой лавкой. Внезапно родители обнаружили, что у нее должен появиться ребенок. Они были в ярости. Девушка отказалась назвать отца ребенка, но после долгих настояний назвала Хакуина. В большом гневе родители пришли к учителю. "Так ли это?" - вот было все, что он сказал.

     После того, как ребенок родился, его принесли к Хакуину, К этому времени он потерял всякое уважение окружающих, что совсем не волновало его. Он окружил ребенка заботой и теплом, брал у соседей молоко для ребенка и все, в чем тот нуждался. Через год девушка-мать все же не выдержала и сказала родителям правду: что отцом ребенка был молодой человек, работавший на рыбном рынке. Отец и мать девушки сразу пошли к Хакуину, просили у него прощения, долго извинялись перед ним и просили вернуть ребенка. Хакуин охотно простил их. Отдавая ребенка, он сказал лишь: "Так ли это?" 

      Очнулся. Тепло. Над головой положок, рядом костер трещит, на огне котелок булькает. Тела как будто и нет. Не пошевелиться, не повернуться. Руки увидал с туесом, напился и опять в забытье. Только уж с удовольствием, мягко так, как листочек на землю, покачиваясь и кружась. Пришел в себя окончательно. Кругом утро, холодно. Встал. Дошел до кустов, понял, раз по нужде  приперло, значит живой. Вернулся к костру. Солдат спал, укрывшись кафтанишкой. Филя взял котелок, сходил к бочажинке, набрал водицы, нарвал попутно брусничного листа. Подкормил огонек. Приладил котелок к жару. Заварил чайку. Глянул на солдата - тот уже сел и безмолвно наблюдал за Филей. Слов почему-то не было. Молча, по очереди, пили брусничный чай. Сели спина к спине, чтоб побороть утреннюю сырость и промозглость. Первым заговорил Филя:

     - Спасибо за науку, теперь многое по-другому стало.

     - Ты молодцом! Мой капрал был бы доволен. Выжил как надо. Бродяга этот, конечно, перегиб (кто его мог предвидеть?). Я уж хотел вмешаться, да не успел... Сам ты уже можешь...

     - Бродяга этот мне самый главный урок дал, - говорит Филя, - даже и не знаю, как сказать об этом, но чувствую, что смерть учит жить. Только вот почему он такой, откуда в нем  столько черноты?

     - Про то знать или судить не дано. Однако прав ты: не зря он на пути  твоем попался. Выживал ты как матерый мужик. Бой смертный провел единственным верным  способом, и сил малых как раз хватило. Так что с крещеньицем. Теперь на тебе ответственность. Всегда помни, что можешь отправить в страну вечной охоты сильного врага. Не марайся со слабым. А победа настоящая тому дается, кто справедливую причину имеет победить  и веру.

     - Я запомню, дядька солдат, скажи мне, как имя твое, а то ведь до сих пор, стыдно, да не знаю?

     - Скажу, как сам вспомню. Шутка ли, всю жизнь ко мне не по имени не обращались, да и поверье есть: на войне имя беречь, - чтоб значит, поменьше  отношений, по меньше привязанностей, - меньше боли и потерь... Вот и отвык.

     Не сговариваясь, собрали котомки и пошли. Cолдат шел.  Виделась ему мать, молодухой еще. Будто протягивает кринку с молоком и ласково зовет по имени. От видения было спокойно, но печально - мать уж давно там, где встреча не скоро еще возможна. Филя шел и упивался тем, что опять попал в состояние парения и держал на ниточке идущего с котомкой  мальчика. Не было ни усталости, ни тяжести - просто полет в тишине. Просто путь и он, Филя. На привале обсудили, что не плохо бы к люду выйти - в баньку,  к кабацкой еде, да и зима не за горами, кой-какое снаряжение нужно. Ноги сами принесли к дороге. Пыльная лента, извиваясь, огибала скалистый холм. Следы людей делали путь интересней и вроде короче.  Вскорости наши путники  нагнали пару возков.  За старшего был прямой, как ружейный ствол, мужичек - седой, кряжистый. Смотрел смело, но приветливо. Сам завел уважительную речь, пригласил присоединиться, старого ветерана, для спокойствия, а то, мол, озоруют на дороге. На возках ехала пара девчушек, заметив Филиппка, стали чирикать и смеяться как две синички, чем вызвали внутреннюю улыбку солдата. Рядом, держась за возки  руками, шли молодые мужички. Бедно, но аккуратно одетые.  У всех за кушаками топоры. Отметил  солдат и походку, пружинистую и легкую. Из расспросов  прояснилось, что лесные добытчики идут на ярмарку, торговать добытые за лето дикий мед, таежную ягоду, вяленую рыбицу. Гордость всей деревеньки - изделия кузнеца - поясные ножи редкой работы в изукрашенных бусинами ножнах. Видя интерес солдата к ножам, старик охотно рассказал, что деревня была основана вокруг маленькой крепости. Солдатики завели семьи, детей, хозяйства. Командир их и в мирной жизни был главой.  В старости стал дарить каждому мальчишке-подростку ножик поясной, перековывая сабли первого отряда. Традицию развили в семейный промысел. Сабли кончились, а ножи и после, делали отменные, и далеко шла слава, будто ножики эти меняли судьбу хозяина, вели к истинному предназначению. Повертев ножик в ладони, солдат  одобрительно поцокал. Форма простая, ручка ухватистая, баланс  понятный, и при всей мирности и лубочности ножик был боевым, хоть и к любой работе годным. Филя сначала поиграл в гляделки с девчонками.  Удивился появившемуся внутреннему спокойствию. Похоже, девчата тоже это спокойствие почувствовали и посчитали силой. Одна, чернявенькая, постреливала глазками и краснела ... "Ну, проясним у костерка", - думал себе Филя и шел дальше. Скоро его внимание собралось на беседе старика и солдата. Цепко смотрел он на то, как играет клинком рука солдата.

     - Эй, прохожий со смазливой рожей, - решилась осмелеть чернявенькая, - купи у деды ножик, я тебе ножны вышью!

     - Ножик знатный, красавица, да видать не время его в твои ножны примерить,  не богат я денюжкой.  Расскажи, где найти тебя, заработаю - приду за ножиком!

     - Ишь ты, и имени не сказал, а уж в гости просишься.  Шустрый да?

     - Ну, хвастать нечем - обычный я! - и улыбнулся. - Идем вот с солдатом, путь ищем.

     - Куда путь-то?

     - Про то, не думаем - оно само получается, нужный путь ясен становиться.

     - Странный ты... А дом у тебя есть? Родители?

     - Есть, красавица, как не быть. Только хочу я самостоятельным стать. Научиться у солдата вон...

     - Чему ж солдат научить-то может?

     - Сначала я драться хотел научиться, а теперь всему... Много в нем правильного и простого".

     - Эти солдаты такие безобразники, вечно заморочат честную девушку и переведутся служить в Забайкальский военный округ. Ты этому уже обучился?

     - Нет, я как раз учусь голову не морочить ни себе, ни людям.  Вот как ты мне вопросами все прояснила! Умница.

     Покраснела умница, примолкла. Тут и к ночевке прибыли. Мужички так споренько забегали, как муравьи. Лагерь сбили, ужин на всех спроворили. Солдат тихонько говорит Фильке:

     - Вот, Филя, такие мужички и есть лучшие воины: не числом, не доспехом, а старанием и простотой верх берут. Уж я то видел.

     Завечерело  быстро, спать улеглись. Солдат сторожить взялся - ужин отрабатывать. Дед седой тоже не лег. Толи не спалось, толи не верил до конца. К утру тихонько беседу завязали, стали вспоминать танцы, которые в родных деревнях парни танцуют. Дед не усидел, начал с рассказа,  а там и показывать коленца стал. Тут солдат Фильку растолкал: "Смотри, - говорит, - потом скажешь, что понял". Дед говорил, что командира старого танец этот.  Командир, дескать, перед сечей, чтобы войти в боевой настрой, ломал коленца,  и от него пошло мужчинам учиться ломанию.  Говорил, говорил дед, встал, махнул рукой и ударил ломания. Выглядело это странно и захватывающе. Корпус как бы терял равновесие, ноги делали поспешные шаги - чтобы не упасть. Руки плетями взлетали, аж посвистывая. Взгляд у деда был веселый, бесшабашный, направленный куда-то внутрь. Движения не заканчивались, перетекая одно в другое. Не повторялись, поражая мощью и мудреностью. Воздух, казалось, уплотнился коконом вокруг танцора. После притопов, оставались изрядные вмятины на земле. Ритм захватил и заставил раскачиваться в такт движению. Помолодевший,  легкий и стремительный танцор остановился, и сразу, осунувшись, снова превратился в старика. Филя тихонько сказал солдату:

     - Это не танец, а будто бился дед с невидимым противником...

     - Главное, - сказал солдат, - он двигался, как сердце говорило, не как мозг, не заучено.  Из души шли движения - такими и в сече  рубятся.  Когда для мысли нет времени. Когда ты как зеркало, отражаешь все вокруг и врага.  Нет места в сече ни страху, ни злости, ни жалости - не сердечные это  категории. Делаются такие вещи не той силой, которой, например, пахарь или кузнец дело ладят, а силой внутренней.

     - Дядька солдат, а как же эту внутреннюю силу развить?

      - Иди прямо, через испытания: переживешь, выстоишь, не вильнешь - сила и откроется.

     Лагерь заснул. Дед тоже придремал, оперевшись жилистыми руками на топорик. Солдат дымил табачком. Филя между сном и явью думал: "Правду тоже, как дедов танец, понять или выучить невозможно. Надо настроиться, и взять ее. Внутри она. Главное не выдумать ерунды, не затрусить".  Разбудили Филю подружки. Оказывается, крепко он заснул, сонному навели ягодой румянец на щеках, как купчихе, а сейчас обсмеивали. Дед караванщик вызвался полить Филе водицы, помочь умыться.  Отошли, и за умыванием старый сказал:

     - Вижу, искрит чернобурочка, заигрывает с тобой. Оно, конечно, дело молодое, только придержи коня, Филя.  Я тебя прошу, коли не решил ты к нам на село жить перебираться, не порть девке жизнь. У нас девки привязчивые да однолюбки, а тебе ведь дорогу неведомую топтать, обуза не с руки".

     - Дык оно, конечно, охочий я до девок-то, не нагулялся. Только раз вы ко мне с доверием, дальше шуточек дело не пойдет.

     Твердо ответил и точку для себя поставил.

     Глава шестая.

     Ярмарка.

     "Сто раз сразиться и сто раз победить - это не лучшее из лучшего; лучшее из лучшего - покорить чужую армию, не сражаясь. Слава и позор подобны страху. Что значит, слава и позор подобны страху? Это значит, что нижестоящие люди приобретают славу со страхом и теряют ее также со страхом". 

      Еще за два дневных перехода добрались до красивого села, стоявшего на берегу речки. Стали лагерем, ждали начала ярмарки . Много шатров и палаток было на отведенной поляне. Любопытно было Филе походить поглазеть, всякого народу, всякого товару, чудес всяких. Увидал Филя и ямскую станцию, написал письмо матушке: "Жив, мол, не волнуйтесь, учусь уму разуму, как научусь, сам объявлюсь". Вечерами Филя гулял с молодежью в хороводах, состязался в прыжках через костер и прочими глупостями развлекался. Солдат нашел компанию поспокойней, и в мужском кругу попивал крепкое местное хлебное вино, обсуждая царей и виды на урожай. До начала ярмарки оставалось  пара дней. Вечерами активно обсуждались кулачные бои, на которые съезжались охотники издали. Завсегдатаи рассказывали, что будет организована сшибка стенками и турнир поединщиков. В прошлом году, в стеношной потехе победил гурт, выбравший атаманом  чернявого мужичка, разбойного вида со странным прозвищем - Цыг. Этому Цыгу  удалось объединить молодежь из разных сел.  Своей лихостью и чем-то еще вселить в них азарт, веру и послушание. Он же  победил и в турнире  поединщиков, побивая  более крупных и очень грозно выглядевших противников. Вроде честь и хвала ему, но в рассказах была какая-то горчинка,  очень уж жестоко, не по ярморочному, взял победу Циг. В заглавном поединке  противник его погиб истекши кровью, а Циг обмазал ею лицо и хохотал. Молодые мужики, попутчики сбивали свою ватагу для стенки, с этим и пришли к солдату: "Дядька,  знаем, тебе самому нельзя в стенку, но просим, наставь. С Цыгом нам не по пути, а значит биться с ним. Подскажи, как верх взять?". Подумал солдатик, подумал, сначала не хотел высовываться. Потом стыдно стало воинскую науку  супротив пахарей выставлять. Но решил, что не хило Цыга немного на землю подопустить.  Да и  для Фильке наука, а то совсем забегался по девкам. Стал  бою в строю учить мужичков. Да так увлекся, что прогонял их до утренней зорьки - пошли спать усталые, но довольные. Филя был счастлив, его ватажники после многочисленных перестановок определили в центр, задавать ритм. Солдат  собрал всех и сказал так:

     - Научиться вместе воить времени у нас нет. Поэтому от вас нужна вера. Я придумал маневр, чтобы секрет не ушел к супротивникам, скажу одному Фильке перед самым боем. Дело верное. Коли никто не дрогнет и сомнения не допустит, погоните Цыга с песней. Коли расступимся, и друга дружку не поддержим, грош нам цена, бойцы тогда из нас, как из дерма - пуля.

     И еще потом много говорил, что в стенке удаль каждого не главное, главное - плечи  соседей чувствовать, действовать строем шаг в шаг. И гонял, конечно, до мокрых спин, до хриплого дыхания... Стеношный бой старики назначили на рассвете. Ватаги стояли по разным сторонам огромного поля. Урожай недавно сняли. Стерня сухая и желтая напоминала бойцов в строю, торчала ровными рядами. Седому танцору, попутчику, досталось давать команду к началу. Дед вышел, неспешно развернул тряпицу, достал берестяной рожек, поднес к губам. Миг паузы до сигнала рожка, показался Филе долгим и тягучим. Звучныйный рев изменил скорость событий - время понеслось. Две стенки сближались. Пользуясь славой прошлого турнира,  Цыг шел в центре, покрикивал, зло шутил, кидал коленцы как в танце, заводил азартом своих бойцов... Бойцов он выбирал самых-самых, многим было любо встать в стенку, которая имела все шансы на победу. Уже на подходе Цыг харкнул и пренебрежительно крикнул: "Что за мышиный народец супротив нас вышел! Ну, сами захотели, счас мы вас разложим!". У Фили  одна мысль - четко сделать то, что сказал солдат. Он громко считал, задавая ритм шагов. Ватажники в такт притопывали, держали строй. Удары ног и крик  внесли какое-то единое чувство уверенности и цельности. Оставалось несколько шагов  до сшибки. Цыг зычно крикнул: "Валяй их, задирай юбки!". Его ватага, грохнула злым хохотом. Цыг, решив показать удачу, с шагом выскочил вперед, одновременно кинув мощный удар в грудь Филе. Этого и ждали. Чуть  развернувшись, пустив удар с болью, но по касательной, Филя все же сделал пол шажочка вперед. Его ближайшие соседи, не отставая, прилипли к центровому. Не обращая внимания на град ударов, они прижимали и теснили втроем только Цыга. Остальные приотстали, сомкнувшись, образовали манер клина и толкали троицу вперед. Острие клина заставило Цыга делать шаги назад. Его соседи, почувствовав пустоту, кинулись вперед, немного разомкнув строй. Филя ускорил ритм выкриков, задние поднажали. Сила Цыговых ударов ослабла, он едва успевал отходить, ноги запинались. Еще увеличив ритм шагов,  Филя вместе с двумя соседями стал отбивать ритм руками о грудь и бока Цыга. Чей-то удар опрокинул вражьего атамана на землю, и Филина стенка, устремившись в прорыв, смяла и потеснила ватагу супротивников. Рев рожков  известил всех: "Верх взят, победа!". И тут крики, брань. Цыг, раскидывая ликующих, пробирался к Филе и кричал: "Порву, щенок! Хитростью взяли, нечестно! К ответу паскуду!". Резво подошли мужики и деды - судьи.

     - Охолонись , Цыг, а то в запале, скажешь непоправимое!

     И к Филе:

     - Хочешь ли на правду подтвердить, один на один?

     - Да, - сказал Филипп, особо не думая, и тут же заметил радость и злобу,  мелькнувшую в глазах Цыга... Солдат только и успел, похлопать по спине  и сказать:

     - Помни, это бои потешные, на одну доску с этим подонком не ступай...

     Вот уже круг из вожжей, толпа жадно урчащих зрителей и разбинтовано-дергано двигающийся противник. Филя шагнул вперед - это было почти все, что он успел сделать сознательно. Острая боль в голени заставила глаза покрыться пеленой и сразу же уши - будто взрывом, будто в них вонзили тысячу иголок... И все, тишина. Солдат бросился, отпихнул Цыга, пытающегося пинать лежащего  Филю. "Победителя" подхватили под руки, улюлюкая, толкая, выпихнули из круга - поединок был грязным. Пинки по ногам и удары открытыми ладонями запрещены в кругу состязаний. Солдат нес потяжелевшего Филю и ругал себя за то, что пустил его  в круг.

     Филя очнулся накрытый дошкой, попробовал встать. Голень отозвалась колючей вспышкой боли, в голове звенело. Все-таки добрел до колодца, попил. Не поднимая глаз, вернулся к дошке, сел.

     - Что тяжко? - услышал голос солдата.

     - Дяденька, да заживет как на собаке, - обидно! Ведь подло победил Цыг, плюнул на традицию.

     - Ничего, сынок, спасибо ему скажи за урок - не все тебе побеждать,  запомни вкус проигрыша. Хорошо, что не увечился. Без проигрышей воина нет. Проигрыш показывает слабые места - ты слишком хотел победить, слепо хотел. Слишком на правила надеялся. Слишком быстро шагнул к победе, не успел увидать опасности. Цыга тебя пинком с шага сбил и по ушам хлестнул - каторжники так бой держат. Наука у них приходит вместе с тем, как жизнь из них каторга выпивает. Поэтому приемы все требуют решимости да знания, на себе проверенного, как это больно. Вот ты уже два сам пережил. А самое главное - потеряв здоровье, каторжане не на силу опираются, а от безнадеги бьются за счет духа. Без правил, коротко и насмерть. Да ты уж испытал каторжанскую школу, с бродягой-то, помнишь? Так что позору в проигрыше твоем нету, как и чести в Цыгиной победе: выгнали его с ярмарки. Проиграв, ты спас парнишек от его подлого влияния и деды это оценили. А что по ушам получил, так это хорошо.  Подумай, что начал ты матереть - и месяца не прошло, а  воином и за год стать еще никому не удавалось. Так что помни: много еще пройти нам надо. Ну ладно,  я тут баньку затеял тебе лечебную, надо поправиться да в путь.

     В баньке солдат взялся серьезно за Филю. Сначала пропарил веничком, потом ополоснул настоем березовых почек и еще разок пропарил. Потом растер крапивным листом. Потом окатил ледяной ключевой водой. Потом положил в теплую еще баньку на полог, загнав в мешок полный  травами, напоил липовым чаем. Проснулся Филя в темной бане оттого, что умелые руки разминали ему мышцы на ногах, было приятно. Тело, казалось, потеряло вес. Следующий раз Филя проснулся потому, что массаж на совершенно другом месте родил мысль: "Это же не солдат, точно! А кто???"  Только  собрался спросить, как рот накрыла маленькая ладошка, нежная, но сильная. Шепотом: "Лежи уж герой. Тихо, а то уйду". Да, хорошо быть героем, а молодым героем быть хорошо и неоднократно. Утром собрались быстро. Уже у околицы путников догнал мальчонка,  крикнул: "Фильку деды зовут!" Развернулись, подошли к общинной избе. Там, на завалинке, сидели трое-четверо местных и прежний попутчик-танцор. Он и сказал:

     - Филя, пригляделись мы к тебе - солдата уважаешь, слово держишь. В забавах показал старание. Вроде к правде молодая твоя душа стремится. Есть у мужика попутчик по дороге к правде - ножик поясной, вот и тебе пора попутчика найти. Глянь, этот ножик последний из командирской сабли. Его слепой мастер шлифовал, а ковал отец девчонки чернявенькой, которой ты не погубил. Ножны-то она сама вышивала,  хоть мала, а охранные значки из бус набрала. На, теперь об руку с ним иди.

     Поклонились и пошли.

     Глава седьмая.

     Новые уроки.

"Утром перед одеванием воскури ладан и медитируй.

Ложись спать в определенный час.

Принимай пищу через определенные интервалы.

Ешь умеренно и никогда не досыта.

Будь "наедине с собой" таким же, как при гостях.

Будь при гостях таким же, как наедине с собой.

Следи за тем, что говоришь, и все, что сказал, выполняй.

Если приходит благоприятный случай, не позволяй ему пройти мимо; кроме того, прежде, чем действовать, дважды подумай.

Не сожалей о прошлом. Смотри в будущее.

Пусть у тебя будет бесстрашие героя и любящее сердце ребенка.

Оставшись один для сна, спи, как будто это твой последний сон.

Просыпаясь, сразу же оставляй свою постель, как будто ты оставляешь пару старых ботинок" 

      Только к вечеру, солдат на привале сказал:

     - Нож теперь тебе - учитель...

     - Как это?

     - А так, он-то ошибок не прощает. Потешных с ним боев тоже не бывает. Привыкнешь к ножевому бою, научишься каждый шанс как единственный использовать. И за одно зря не затеваться.

     Ну и не только сказал, а и показал, как нож чувство дает, куда супротивник атаку направляет. Как уйти от укола, пореза, прилипнув, следующего размаха не допустив. Как надо привыкнуть к ножику, доверить ему - тогда и за клинок голой рукой не опасно. Как летает свистя. Да много показывал... Дедов танец, ломание, с ножиком пробовали. Через месяц пути прижился ножик на боку. Когда дело какое, не замечал Филя, как он и в руке оказывался. В ломании, ножик уже танцевал рядом, переходил из руки в руку, разбойничьи посвистывал, вел кисть, сам вертелся острием к цели. За учебой  и не заметили, как снег лег. Вышли к маленькому стойбищу  оленеводов. В двух чумах из бересты и шкур жил старик с тремя дочками. Да еще пацан, внучок,  почему-то рыженький, глазки-пуговки, как белка подвижный. Старик молча напоил чаем, потом поели, потом протянул кисет.  Солдат в ответ свой, закурили. К удивлению Филиному, дочки отобрали трубочку у старика и пустили ее по кругу, причмокивая от удовольствия. За табачком старик спросил: "Куда, мол, тропите?" Солдат ответил: "Искали, куда правда ведет". Старик говорит:

     - Зимой, однако, зачем вдвоем ходить? Оставайтесь с нами. Вместе сохатого бить будем. Берлогу знаю, где найти.  Мишку бить будем - у него мясо очень сладкое. Нам поможете, да и сами не замерзнете. Всем хорошо.

     Дочки согласно закивали, хорошо, мол.

     - Ну, давай поживем, - говорит солдат Филе. - Забудем про сутолоку ярморочную. Люди простые, добрые, от них научиться можно многому.

     И стали жить. Сладили чум, Филя каждый день таскал сушняк и рубил, учился с малым оленеводом кидать ременный аркан, осваивал охоту с луком. Малого звали Хок , был он весел, неугомонен, подвижен, как ртуть. Общался много, с удовольствием учил Филю. Быстро стали понимать друг друга, с полуслова. Солдат починил старое кремневое ружье, чем поверг в восторг старика и женщин. Нашли быструю не замерзающую речушку, где старик показал им, как бить острогой рыбу на мелком перекате. Филя заслужил общее одобрение, научившись точно метать  похожую на копье снасть. Солдат смастерил маленькую коптильню. Восторгам не было конца - копченая рыбка была незнакомым деликатесом. 

     Темнело рано. Как-то вечером собрались на рыбку. Старик достал припрятанную бутылку крепчайшей настойки на грибе чаги и каких-то жгучих травах. Разговаривали за выпивкой. Филипп спросил старика, где отец Хока, но тот ответил, что не знает. Дочки замолчали. Старый хозяин сказал, пыхтя трубкой:

     - В лесу народу мало. Мужчины часто гибнут в борьбе со зверьем. Поэтому у нас считается, что надо использовать любую возможность зачать  малыша. Вот и с Хоком так. На стоянке встретили путников, искателей волшебного корня. Одной дочке повезло, понесла. Порадовала нас мальчишкой. Смотри, какой шустрый, скоро сам будет добытчиком. И вы не теряйте время, пожалуйста, оставьте нам ребятишек: маленькому племени трудно и невесело жить.

     Вечер закончили молча. Филя долго думал над словами старика. Разве об этом говорят? Разве так можно? Разве это правильно? Куча вопросов гудела, порождая стыд, непонимание, беспокойство. Вдруг Филя почувствовал наступление тишины. Мысли кончились. Он  подошел к солдату и сказал:

     - Я понял, старик по-настоящему  честен перед собой, он сам делает жизнь, как считает правильным, а мы, люди из большого мира, живем чужим умом. Как ты думаешь, дядька-солдат?

     - Я думаю, что придется помогать маленькому племени, - с усмешкой сказал солдат. - Ты, Филя, учись принимать жизнь и чужие порядки такими, какие они есть. Во внутреннем согласии - силища, а старик очень сильный, как валун без единой щелочки, не где кривде пролезть.

     Холодало, но снегу было не много, олешки без труда находили пищу.  За олешками кочевал и небольшой лагерь. Женщины приходили греть ложе.  Честность и страсть, с которой они давали свою ласку, поражали не только Филиппа, но и бывалого солдата.                                                       

     Лук по началу был забавой. Затем на охоте Филипп потерял надежду попасть хоть раз в дичь. Он стрелял десятки раз, в кровь разбивал предплечья и пальцы тетивой, бегал выискивать стрелы по буреломам. Но пока не добыл сам ни одного трофея. Стреляя в мешочек с песком, Филя попадал достаточно часто, но на охоте азарт, ответственность, желание, наконец, попасть заставляли руки ходит ходуном,  мысли бешено метаться, а сердце выскакивать из груди. С каждым промахом разочарование было все черней. Хок, не по годам рассудительно, просил снова и снова скрадывать дичь. Отдавал первый выстрел Филе и часто успевал выпустить стрелу уже по всполошившейся, удирающей дичи успешно. Солдат наблюдал и не вмешивался, лишь  усмехался в ус. В холода старый служака оброс бородищей, и усы тоже стали выдающейся длинны и густоты. Однажды старик-кочевник позвал Филю в сторону, сказал: "Ты рвешь руки в кровь, а нужно пустить спокойствие в грудь, не старайся, отпусти руки, поверь луку". Он поставил Филиппа стоять на двух вбитых кольях. Стоять, первые несколько вечеров, не удавалось - Филя не мог поймать равновесие, шатался, падал, и так без конца. Уставшего и недовольного старик усадил перед костром и сказал: "Сердиться не надо, выгони гнев и желание - это враги воина и охотника, страсти не дают сердцу почувствовать равновесие и спокойствие. Сиди до утра и гони страсти, огонь тебе поможет". И ушел в чум. Филя, вспотевший от попыток устоять на кольях, быстро замерз, голод терзал, мышцы ломало, хотелось в тепло к ласковым женским рукам. Внутри росло раздражение: "К чему эти колья? Зачем мне тут сидеть? Тоже мне, настоятель Шаолиня!". Вдруг Филя понял - вот он, враг, грызет изнутри, не дает думать, усиливает неприятные ощущения. Взгляд задержался на язычках огня,  нашел зону почти бесцветного пламени. Филя стал дышать, считая про себя длину вдоха и выдоха. Представил, что его живот - это кузнечный мех, из которого воздух тонкой струйкой попадает на угли,  генерируя огромной силы жар. Филя не понял, сколько прошло времени, но вдруг белые языки пламени стали точно повторять ритм дыхания. Сила пламени шла из живота. Связь была настолько реальной, что Филипп был уверен, что он сможет направить ком белого жара, выдохом в любую точку пространства.  Не теряя ощущения силы и власти,  Филя встал - тело не имело веса. Парнишка подошел к кольям, бережно храня ритм дыхания, поставил одну ногу на кол. Продышался, успокоил сердце. Взгляд был рассеянным, но  позволял ясно видеть маленькие белые лепестки пламени в костре. Перенес весь вес на стопу, опиравшуюся на колышек. Бережно, будто боялся расплескать белое пламя, чуть переместил корпус к опорной ноге, окончательно освободил вторую ногу, пошевелил стопой: "Она свободна!". Все внимание собрал, чтобы дыхание не сбилось, взгляд еще больше привязался, как бы углубился в сердцевину костра. Язычки белого жара, казалось, окружили Филиппа.  Не глядя, медленно, поднял освободившуюся ногу. Придержал колено руками. Плавно поставил стопу на свободный кол. По капле перелил вес, нашел положение на средине. Стал, наблюдая за пламенем, выталкивать из себя напряжение. Филе показалось, что белый жар нитью через позвоночник ушел ввысь, к звездам, как бы подвесив тело над кольями. Дыхание шло уже само по себе, для сохранения равновесия  не требовалось ни каких сил, желания тоже ушли. Состояние правильности и удовлетворенности, было не сравнимо, ни с одним ощущением, испытанным ранее. Перед утром Филя прилег вздремнуть.  Скорый подъем  был на редкость легким. Усталости не было и следа. Молча принялись за работу. Филя работал и ждал вечера.  Отказался от ужина, ласково отвел зовущие руки, подкинул толстое бревнышко в костер. Забрался на колья, как будто это обычное.  Ушел в наблюдение огня... На рассвете старый кочевник вышел из чума. Костер потух. Первые лучи солнца, казалось специально,  собраны на Филиппе. Паренек стоял на одной ноге. Свободная  нога опиралась пяткой на коленную чашечку  опорной. Спина была пряма и походила на мачту. Руки удерживали лук в натянутом состоянии. Взгляд уходил куда-то ввысь. Покачав головой, старик подошел к подвешенным вьючным сумам, порылся, нашел завернутую в шкурку олененка дудочку. Тряхнул пару раз головой, настраиваясь, и заиграл. Песня дудочки была не громкой, ее трудно было привязать к человеческим чувствам - грусти или веселью. Это было как звуки ветра или шум реки: естественно, мощно и просто. Лагерь проснулся. Филипп сам позвал Хока на охоту. Солдат и старик долго пили чай, ведя безмолвную беседу. По возвращении, Филя почувствовал себя настоящим мужчиной, добытчиком. Женщины забрали тяжелые котомки, помогли снять промокшую одежду, усадили к очагу. В небольшом кругу мужчин, молча пили чай, передавали трубку по кругу. Женщины сноровисто приходовали добычу, готовили, излишки укладывали в вырытую яму.  Там, в холодной земле, дичь долго могла сохраняться. Никто не хвалил,  не поздравлял Филиппа с первой удачей. И от такого отношения, признания нормальности успеха, признания роли добытчика, Филя расправил плечи и страшно загордился. Он вспомнил, как сумел унять дрожь в руках, сумел восстановить ночное ощущение отсутствия тела. Стрелы сами находили цель. Лук был продолжением руки.  Дыхание руководило всем вокруг. Зрение обострилось. Легкость и равновесие  полностью заполнили сердце, не оставляя места переживаниям и сомнениям. Лук дарил редкое, ни с чем не сравнимое ощущение свободы и  мощи. Свист, с которым стрела рассекала воздух, завораживал. Выждав  момент, Филя подошел к старику с просьбой:

     - Хочу сделать лук, чтоб был только мой, чтобы именно моя сила и чувство  выстрела.

     Замолчал, подыскивая еще более понятные слова. Старик поднял руку:

     - Зачем говорить - понял.

     Работа заняла более месяца. Сначала искали со стариком дерево с подходящим ходом волокон, затем распаривали, гнули, закрепляли в выгнутом состоянии на правильной доске, после вытачивали костяные накладки из рога горного козла. У старика "случайным образом" все нужные материалы оказывались внутри походных вьюков. Накладки значительно изменяли жесткость лука. Поэтому Филя изготавливал, крепил на время, натягивал лук, стоял с ним, закрыв глаза, чувствуя его дрожь. Затем разбирал все, скоблил, истончал накладки, шлифуя о горный камень и так без конца. Наконец упругость и сила лука показались Филиппу подходящими. Он начал изготавливать костяные навершья рогов, ювелирно ровную полочку для стрелы, другие мелкие части. Старик сварил из сухожилий клей, приготовил длинные шнуры, и лук стали собирать. Медленно, с трудом и потом, появлялся цельный и могучий силуэт. Хок сплел тетиву, женщины сшили замшевый чехол для лука и колчан, украсили охранительной вышивкой. Солдат  сделал два десятка стрел. Дюжина из них была особенная, с тяжелыми ромбовидными наконечниками, увеличенной длины, с черным тройным опереньем. Филипп каждую зорю теперь встречал на колышках с луком, не забывал и нож. Несмотря на холода и ветер, занимался он по пояс нагим. Два учителя, нож и лук делали свое дело: Филипп взрослел и телом и характером. 

     Глава следующая.

     Охота.

     "Кто хорошо сражается, стоит на почве невозможности своего поражения и не упускает возможности поражения противника. По этой причине войско, долженствующее победить, сначала побеждает, а потом ищет сражения". 

      Старый хозяин стойбища за вечерним чаем сказал, что снега стало совсем много, олешкам трудно добывать корм - надо менять место. Перед уходом предложил проверить берлогу. Мясо у косолапого целебное, да и Филиппу полезно увидеть зверя. Стали готовиться. Сбегали на лыжах, посмотрели место. Филипп испытал отвращение и ужас, почувствовав тяжелый звериный дух, шедший с паром из занесенного лаза в берлогу. "Завтра", - сказал старик. С первыми лучами мужчины, взяв снаряжение,  вышли на место охоты. Старик расставил всех. Филя и Хок с луками и солдат с кремневым ружьем встали полукругом. Старик взялся важить - длинным тяжелым шестом -вагой, беспокоить зверя. Две собачки хрипели на лаз, подняв шерсть и роя снег задними лапами. Филя наложил тяжелую стрелу на лук. Старик шагнул к лазу. Удар вагой, еще, еще. Вдруг рык зверя... Филиппу показалось, что порвалось небо, не услышал - всем телом почувствовал. Вдруг, кто-то тонко ойкнул -  это зверь ударил по ваге.  Вырвавшись из рук, она со страшной силой хлестнула, выбив крик и лишив старика сознания.  Вмиг над лазом возникла огромная туша зверя. После секундной паузы,  медведь прыгнул в сторону лежащего старика. В схватку вступили собаки, по очереди остервенело вцепляясь в зад и лохматые галифе зверя. Псы заставили его завертеться и яростно заорать. Паузы хватило солдату, чтобы сделать выстрел. Пищаль пробудила Филиппа. Он тоже пытался всадить в ужасную тушу тяжелую стрелу. Зверь, почувствовав боль ран и увидев солдата с дымящимся стволом, позабыл про собак и вложил всю ярость и мощь в прыжок. О, какой это был завораживающий и ужасный прыжок.  Лесной великан с оскаленной мордой летел на солдата.  Филипп замер со стрелой на тетиве. Хок, напротив, посылал одну за другой стрелы,  успевая выбирать места по убойней.  Рухнув, чудовище смяло солдата и еще скребло землю страшными когтями, но из глаз жизнь уже ушла... Миг до следующего события, показался Филиппу бесконечным. Из вязкого ступора выхватил визг собаки и человеческие крики. Филипп мельком заметил растерзанного пса и еще одну звериную тушу, догоняющую Хока. Истратив все стрелы, мальчишка пытался добежать до ближайшей сосны.  Второй медведь быстро сокращал расстояние... Время вокруг Фили будто  замерло. Руки сами натягивали тетиву. Стрелы послушно срывались, а их свист сливался в одну зловещую песню. Первый удар хлестнул зверя в шею, резко затормозив, медведь моментально изменил направление - теперь он летел на Филиппа. Разверзнутая пасть, страшные, залитые кровью глаза, казалось, полностью захватили сознание Фили.  Но вместе с растущим ужасом руки непроизвольно послали еще две стелы в широкую грудь зверя. Вот остался один прыжок, вот он встает на задние лапы. Рык его страшен, когти со свистом рассекают воздух. В этот самый миг, Филя, по какому-то наитию, рвет шапку левой рукой и кидает зверю, а в правой уж нож.   Филе удалось перенаправить страшный удар лап. Зверь отвлекся на шапку, а Филипп поднырнул под лапищи и вбил, вдавил нож, не руками, а всем телом, всем желанием жить... Тут картинка потухла и наступила тьма. Не было во тьме ни боли, ни страха, ни мыслей - просто падение в бездну. Филипп очнулся от удушья, тяжесть зверя, его косматая шерсть не давали дышать. Воздух был необходим прямо сейчас. Ужас заставил Филю виться винтом. Первыми удалось выпростать из-под гнета ноги. Продолжая извиваться, представив себя круглым катком, которые подкладывают, чтобы перемещать непомерно тяжелый груз, вращаясь и нащупывая место, где не так давило, Филипп выкрутился весь, вдохнул и снова упал в темноту. Очнулся от голосов. Прислушался,  не открывая глаз, говорили старик и солдат. Значит не один, значит живы! Открыл глаза, охнул оттого, что светом резануло. Аж до затылка обожгло. Попытался сесть. Почувствовал помогающие руки. Вслепую определил: "Хок, братишка, тоже живой!!!!"      Медленно, преодолевая звон в ушах, сел. Из-под прикрытых глаз глянул: костер, положек из веток, вьючки из звериных шкур, наверное, мясо упаковали - "Долго же я летал". Подошел старик и протянул что-то теплое и пряно соленое:

     - На, воин, поешь.

     Сок сразу заполнил рот, резкий и необычный вкус заставил распахнуть глаза.

     - Это печень, горячая печень зверя, поднимет тебя на ноги, - заботливо сказал старик.

     Солдат добавил:

     - Обычай такой у них - охотник,  сделавший решающий выстрел, получает такой трофей. Ты молодец, всех нас выручил. Видишь, как бывает - никто и подумать не мог, что медведица с пестуном годовалым может в одной берлоге быть.  Вот и накидали нам мишки на орехи. Один ХоК только мокрыми штанами отделался.

     Потом был бесконечный путь домой, ласковые руки женщин и обжигающий  чай. Старик нанизал на замшевый ремешок медвежьи когти и приторочил к чехлу лука, сказав: "Имя теперь есть у лука - Два Медведя.   Тяжелые Филины стрелы нанесли обоим зверям смертельные раны. Почему они не падали? Ведь мы с Хогом и ты из ружья - все попали? И места убойные?".

     - Так часто бывает, дружок. Когда есть цель порвать врага и ярость,  не замечаем мы, что нас уже убили, - грустно сказал солдат. - Когда идешь в бой с настоящим врагом, помни, - нельзя рассчитывать на первую стрелу. Нельзя полагаться на самый сильный удар. Нужно быть готовым к тяжелому ратному труду,  а не к подвигу - тогда все получится, и силы разумно потратишь. А то есть такие духовые людишки - все нахрапом норовят: и в бою, и в жизни - одним рывком. Бывает, рванут, все на одну карту поставят,  а удача-то сразу и не пришла. Вот она, удача-то, в одном шаге, а сил нету. Рванул на полную, да не врага, а себя порвал... Бойся так думать Филя!

     Старик и женщины готовили церемонию, чтобы успокоить и запутать духи медведей, отвести их от стойбища. Филю с солдатом в таинство не пустили, поручили готовить еду мясную к вечернему празднику. Солдат отличился, готовил в большом котле блюдо.  Да так аппетитно все делал, что Филипп засмотрелся. Прогрев котел,  солдат  обложил дно тонкими пластиками нутряного медвежьего сала. Сальце прилипло к стенкам и начало пошкварчивать. Нарезал крупными кругляшами репу, морковь и картошку (запасли на последнем обмене, выгодно сторговали шкурки и лесную ягоду), уложил снедь подушкой на сало. Дальше - мясо, переложенное сухими грибами и пряными корешками. Потом, сверху, крышку от меньшего котла и валун для гнету. Заложил все быстро, споро, красиво. И после уж только колдовал. Сначала над углями, добиваясь ровного жара, а затем обложил котел калеными камнями, накрыл сверху лапником. Сел победителем и набил трубочку. Кочевники вернулись затемно, довольные и уставшие. Распечатали котел - сладковато-острое мясо таяло на губах. Овощи напитались соками и жирком и были безумно вкусны. Ели и не могли остановиться, запивали крепким чаем и снова ели. Старик сказал:

     - Надо проводить души зверей в страну вечной охоты.

     Достал из вьюков сверток, развернул.  Внутри, бережно обложенная сухим мхом, была длинная праздничная трубка и мешочек с каким-то порошком... Все собрались вокруг костра. На вбитые колышки надели звериные черепа - будто звери тоже сели в круг с людьми. Старик медленно высыпал из кисета табак на бересту, облизнул пальцы, размял, развязал мешочек, посыпал табак буроватым порошком. Филя тихо спросил у Хока, что там такое и Хок шепотом поведал: "Это гриб, его  только белки знают, он, гриб этот, - ключ в страну вечной охоты...". Дальше курили трубку по кругу, выдыхая дым на черепа.  Старик просил пожелать покоя и удачных охот в другом мире. Филя, затянувшись пару раз, медленно выдыхал дымок, направляя его туда, где раньше у зверей был нос. Вдруг он увидел себя летящим над лагерем, вокруг были звезды, а рядом, плечом к плечу, два медведя и тот, который был поменьше сказал: "Ты, паря, путь продолжай: все должно быть как назначено..."

     Очнулись. Солдат тоже видел себя быстро набирающим высоту, правда, в одиночестве. Остальные промолчали.   Всполохи костра оживляли черепа. Казалось, эмоции живут на мертвых костях. Утро встретили, наблюдая за догорающими углями, на душе было спокойно и понятно, разговаривать не хотелось. После чая солдат отозвал Филю и старика и сказал:

     - Ну что, женщины  понесли. Мяса мы заготовили. Филипп многому у тебя научился... Еще останемся - совсем сроднимся, трудно будет уйти в путь, а он нас ждет.

     Старик в ответ грустно кивнул. Еще неделю собирались, ладили заплечные мешки, снегоступы, укладывали припасы. О расставании никто не говорил, тихая печаль охватила всех. Прощались не долго, но очень душевно.

     - Верю, встретимся еще на пути, - сказал старик, и путники отправились дальше.

     Глава следующая, восьмая что ли?

     Кабацкая  

     "Смысла нет, перед будущем дверь запирать,

     Смысла нет между злом и добром выбирать.

     Небо мечет вслепую игральные кости.

     Все, что выпало, надо успеть проиграть". 

     Долго шли в сторону более обжитых краев. Ночлеги научились ладить  вокруг таежного костра, устраивая полог из шкур, а подстилку из еловых веток. Варили похлебку из сушеных грибов и подвяленной медвежатины. Дорога давалась трудно, но на душе было легко. Филипп втянулся и шел ровно, день от дня увеличивая темп. Солдат теперь  двигался вторым, иногда отставая. На опушках уже пахло весной, солнышко припекало, птички провожали веселым  щебетом. Настроение было  преотличным.  Солдат  шел, напевая военные марши, дурачась,  изображал оркестр.  Филипп, видя непривычно несерьезного учителя,  посмеивался.

     Одним утром вышли на накатанный тракт. Признаки жизни придали веселья и скорости. Хотелось в баню, горячей еды, посмотреть на народ, да и женщины начали сниться обоим. А вот вы сами попробуйте, по снегу. Хотя бы пару неделек, от зари до темна. С простым питанием, свежим воздухом и полным отсутствием стрессоров. Конечно, когда в голове у мужика весело и пусто, туда лезут мысли. И, конечно, эти мысли о женщинах, выпивке и всяких других тонких материях. Тракт привел  к маленькому хуторку, ямской станции да корчме с постоялым двором. Старик,  прощаясь, подарил пару  шкурок отличной выделки (Хокова удача - собольки). Жадный корчмарь быстро купил пушнинку. Он же отвел место в большой общей комнате, велел истопить баньку. Солдат прикупил домотканого исподнего. Друзья пошли в баню. Ополоснулись, потерли мочалом друг друга. Солдат отметил, что хрупкий, с васильками глаз мальчишка, куда-то делся.  Рядом был молодой поджарый  волк. Глаза васильковые стали  оценивающими льдинками. Лицо приобрело мужественные очертания. Руки обросли крепким мясом, загрубели, покрылись мозолями и шрамами. Только тонкость стана в талии говорила о том, что это юнец. Солдат положил Филю на полог, дал душистый хвойный веник вместо подушки, принялся мастерски наводить пар, размахивая двумя березовыми вениками и сбрызгивая раскаленные камни. Чередовал это с купанием веников в ушате с холодной водой. После устраивал холодный дождь и снова, как кузнец мехами, нагонял жар на Филино тело. Филя разомлел. Сознание постепенно менялось, усталые мышцы как бы исчезли, тело стало легоньким, дыхание наполнилось хвойным ароматом. Вдруг веники стали плясать по телу то легко, то полновесно, с хрястом обрушиваясь на разные места. Раскаленный воздух сгустился, сердце забилось быстро. Солдат нарушил Филины наблюдения за состояниями, заставив его выскочить из бани на снег. Налетел, ударил плечом, опрокинул в сугроб, тут же нырнув рядом. Холодный огонь тысячей  когтей рвал тело, дыхание зашлось. Филя бегом ринулся в тепло. Повторив размахивание вениками, солдат вызвал совершенно другие, мощные и приятные ощущения. Кожа как бы обновилась и в новом своем качестве стала намного чувствительней и восприимчивей. Сердце успокоило свой бег. Солдат постелил веники на пол, велел лечь на душистую подстилку. "Сейчас покажу науку, которую в походах по южным рубежам подсмотрел" - сказал он. После снежной ванны, Филипп предпочел спокойно ждать, что будет. Солдат встал одной ногой на спину, второй на бедра Филиппу. Точно рассчитывая, играл с весом, растягивал позвоночник, разминал мышцы. Встряхивал, поворачивал и снова разминал. Филипп чувствовал себя маленьким. Мыслей не было. Тела не было. Только наслаждение и нега.

      Одевшись в чистое,  прошли в горницу и сели к столу. С удовольствием хлебали наваристый суп, заедая его румяными пирожками с птичьими потрошками. Не забывали прикладываться к жбану с вкуснейшим пивом, темным и плотным. За супом последовала тарелка с отварным мясом. Филя, вытащил огромную трубчатую кость, обушком ножа обстучал ее. На ломоть свежего хлеба уложился слой нежнейшего костного мозга. Присолив, передал кушанье солдату, почему-то естественным показалось заботиться о старшем друге. После обильной еды легли поспать - солдат постелил полушубки на печь. Залегли рядом. Мех и нагретая печка  продолжили колдовство, начавшееся в бане. Проснулись уже ближе к вечеру. 

     - Ну что, малец, пойдем, посмотрим, как гуляет переезжий народ? - сказал солдат.

     Филя и сам рвался к людям: очень уж горячо хлестнула его глазами девка, подносившая еду во время обеда. Вышли в горницу корчмы. Табачный дым, чад очага, запахи жареного, разлитого пива, лука волной накрыли странников. Сели в углу, заказали штоф мутноватой водки, соленья да пирог с рыбкой. Выпили по одной, хрустнули капусткой соленой. Вот как мало надо для счастья: крыша над головой да рюмка после бани. Филя, не спеша, оглядывался. Несколько компаний были уже изрядно навеселе. Шумно гомонили, шутили, хлопали руками по столешницам.  В углу старый лохматый мужик играл на скрипочке что-то грустное, лицо его отражало боль и переживания, руки порхали над скрипкой, как бы сами по себе... На его столе одиноко стояла лишь миска с кашей. Толстый, дородный, в яркой жилетке купчик встал, и в раскоряку подошел к музыканту. Половицы играли под массивной тушей. От обильной еды, купчик аж вспотел, бычья шея лоснилась.

     - Хватит тут нудить, играй плясовую! - гулко, как из бочки, перекрывая кабацкий шум, гаркнул здоровяк.

     - Не до плясу мне, добрый человек, - тихо ответил музыкант.

     - Играй, червяк! - рявкнул купчик, нависая всей тушей над пожилым скрипачем. Филя вопросительно глянул на  солдата, тот успокаивающе положил руку на плечо, беззвучно сказал: "Сам". Лениво встал. Шагал вроде расслаблено, даже пьяненько, но была в шаге легкость и вкрадчивость. (Вспомнил Филя, как в бане, спрашивал солдата: "Не помнет ли, не поломает ли ногами?" А тот, рассказал, как в далекой стране, циркач ходил по натянутому листу бумаги.) "Вот, котяра, как умеет с весом работать", - про себя отметил Филя, глядя на неспешный путь солдата. Поднял руку, подзывая давешнюю девку, попросил жбанчик пива. Не то, чтобы пить хотел, - решил обзавестись метательным снарядом поувесистей. Девка стрельнула глазками, убежала, вильнув подолом. Филя внимательно наблюдал за происходящим. Солдат неспешно подходил к купчику. Остановился в шаге, сказал:

     - Уважаемый, вы, наверно, перепутали, этот пожилой путник не играет на заказ.

     - Тебе-то что за дело замухрышка? - прогрохотало в ответ. - Мне плевать кто он, и кто ты. Захочу - он играть будет, а ты за девку танцевать!

     - При этом огромная лапища попыталась толкнуть толстыми, как колбаски, пальцами в лицо солдата. Почти незаметно скрутившись на месте,  солдат прихватил вытянутую руку за локоть, а вторая рука молниеносно взмыла к лицу надменного громилы, схватила, выкрутила и тут же потянула за верхнюю губу! Ужас и страшная боль кинули здоровяка на грязные  половицы. Испугано ахнула девка, принесшая жбан. К солдату со спины  подбирался чернявый мужик, наматывая на руку ремень с гирькой. Филя забрал жбан, отхлебнул и метнул. Пресекая замах чернявого, тяжелый сосуд раскрошился, попав чуть ниже затылка. Без звука , кулем ,мужик рухнул на грязный пол рядом с извивающимся здоровяком. Девки визжали.  На пороге в сопровождении двух стражников, появился хозяин корчмы: "Вяжи смутьянов!" - кричал он, показывая рукой с плетью на Филю и солдата. Тут внимание всех привлек дородный пожилой мужчина, одетый купцом. Он быстро всунул в руку хозяина кошель, увесисто звякнувший, и сказал: "Да это наша молодежь сама тут набедокурила, спасибо люди встали за порядок. Ну, все позади, неси всем на мировую пива покрепче". Мировую пили из огромной деревянной чаши, куда вошла огромная бутыль хлебного вина,  малый бочонок пива и горшочек меду. Пили по очереди. Сидя в кругу, Филя быстро понял, что пить наравне с мужиками ему не стоит. А вот здоровяк опять дал самолюбию победить разум и упал на стол, прямо во время глотка. Хорошо, что дородный купец подхватил чашу уже возле пола. Солдат повернул голову в его сторону и медленно спросил:

     - Воевал?

     - Случалось.

     С этого момента беседа захватила двух ветеранов. Нашли о чем вспомнить, кого поругать, кого помянуть. Пили крепко. Такого солдата Филя еще не видел.  Из беседы он выпал. Опасностей не наблюдалось. Встал, подошел к месту, где сверкала глазами девчонка, и сам заговорил с ней. Вскоре, стыдливо опустив глаза, девка позвала помочь ей на задний двор. Проходя через темные сени, Филя сгреб ее на руки, притиснул и поцеловал.  Спросил улыбаясь:

     - Точно нам задний двор нужен?

     - Да уж и не знаю, что у вас на уме, - игриво ответила девчонка. Дальше все в высоком темпе. После, привалившись и успокаивая разогнавшееся сердце, Филя с печалью подумал: "Играется девка. Сколько же души было в кочевничьих дочках, которые искренне хотели зачать новую жизнь. А тут - игра, хоть и приятная, а кончилась и пусто как-то".  Решил глянуть, как там солдат. В опустевшем зале шалмана дремало на столах несколько перебравших мужичков. Остальная публика обступила стол. Наблюдали за  игрой. Несколько человек сидели в кругу, среди них был и солдат. Лица бледные, руки сжимают картонки игральных карт. На столе огарки свечей и накарябанная мелом тарабарская таблица, - играли под запись. Филя не знал игры, но, наблюдая со стороны, понял, что против его пьяненького друга объединили усилия несколько  игроков. Среди последних, ветеран-собутыльник и чернявый мужичек, оправившийся от знакомства с пивным жбаном. Судя по тому, как безвольно опустились плечи, солдат крепко проигрывал. Вдруг, каркающим голосом кто-то сказал: "Игра! Рассчитаемся, честь по чести". Дальше назывались цифры и имена игроков.  Филипп не вдавался в содержание, пока не услышал: "А ты, служивый, браво игру двинул, торчишь триста монет". "Триста монет! - как околдованный повторил Филя. - Это ж хорошая почтовая тройка меньше стоит... это ж ооой!". Солдат сидел без эмоций, без слов. Хмель быстро покидал буйну голову, он начал просчитывать варианты:  "Так,  обыграли значит, как юнкера развели, ставки взвинтили, под запись на обещание, чтоб отсутствие в мошне звонкой монетки не остановило, - классика. Это ж надо на старости лет, на такие классические грабли со всего маху! Да в присутствии ученика! Ладно, старый, причитать некогда. Быстро думай, для чего и кому это надо? Ведь по нашему с Филей виду ясно - не графья, не купцы... Тогда что за цену объявит загадочный кукловод? Кто он? Ежли купец-ветеран, - один расклад: тот видал меня в драке со здоровяком. Конечно, оценил уровень, может отработать просить за проигрыш. А если кто покрупней, то и цена может быть другая. Ладно, старым способом попробую все прояснить, дураком прикинусь. Солдат подозвал Филю. Тихонько сказал:

     - Не спроста я в игру эту попал, будь рядом, как только прояснится, кому и что от нас надо, может, биться придется, а может, бежать. Ты по любому молчи и делай как я. Прости, втравил тебя, старый дурак, но сейчас плакаться некогда. Просто делай, как я. Потом разговоры будем говорить.

     - Понял дядька, не сумлевайся, я рядом,  больше тебя не оставлю. Ты меня прости, пока я девку мял, тебя одного втравили.

     - Ладно Филя, не удивляйся и не отставай. 

     Глава еще одна.

     В которой случается то, что иногда случается.

     "Знающий людей разумен. Знающий себя просвещен. Побеждающий людей силен. Побеждающий самого себя могуществен. Знающий достаток богат. Кто действует с упорством, обладает волей. Кто не теряет свою природу, долговечен. Кто умер, но не забыт, тот бессмертен".

     

     Так вот сидели, говорили тихо, склонив головы друг к другу.  К столу подошла вся компания: ветеран, здоровяк чернявый и два угрюмых мужика, ранее сидевших за темным столиком.

      - Ну, что, как рассчитываться будешь? - просипел потерявший степенность ветеран.

     - Дык не знаю, что и сказать. Таких денег у меня нет и быть не может. И шкура моя, барабанная, того не стоит. Выходит, не повезло вам с должничком!

     - А когда играл, о чем думал?

     - Так пьян был, виноват.

     - Ну, раз виноват, придется ответить!

     - Так я - вот он, не бегу, могу и ответить!

     - Долг твой человечек один выкупить готов. А ты ему, значит, отслужишь, коли договоритесь.

     - Ну, видать другого пути, нету...

     - Только вот, чтобы в бега ты не подался, парнишка твой с нами побудет.

     Солдат старался не показать наружу волнения и обиды, что впутал Филиппка. Взглянул мальчишке в глаза, вдруг понял - зря волнуется. Не подведет, дождется сигнала Филя. Понял, можно разобраться с заказчиком, а потом и с компанией. "Вскроем карты, посмотрим, какие вы страшные", - весело и куражливо возникло в голове. Первым увели Филю. С ним ушли Здоровяк и Чернявый.  Ветеран и двое хмурых, повели солдата в темный проулок. Шли долго, затем Ветеран сказал: "Глазки тебе завяжем, ты ученый, спокойно стой". Накинули мешок и сверху прихватили чем-то. Солдат старался разрушить навалившуюся беззащитность. Пытался представить, почувствовать,  где трое конвоиров. Ощущения и в правду обострились: вояке казалось, что он сможет вести бой даже в таком состоянии.

     Пришли. Скрипучий голос старого человека, вторгся в упражнения: "Вот он ты каков, герой. Слыхали, слыхали... Ты, голубь, не парься. Конечно, попал ты и в игру, и ко мне не случайно. Нужен ты мне. Очень. А что мне нужно, я умею получать.  Служба твоя будет такая: скоро по этому тракту этап кандальный погонят. Этап не простой, под усиленной пойдет охраною. Самых злых волков охранять приставили самых злых волкодавов. Ну, да тебе их собачья служба известна не понаслышке. Для того ты мне и понадобился, чтоб обмануть псов и одного кандального украсть. Сможешь - разойдемся миром. Нет - головы сложите вместе с пареньком. Тебя я смертью лютой пугать не собираюсь, видались вы, а вот парнишке рановато еще. Так что постарайся".   Солдат почувствовал пронзительной силы ум, было впечатление, что его видят насквозь.  Немного помолчав, солдат сказал:

     - С мешком на голове много не поспоришь. Говори подробней, что делать, - так, видно, карты мне легли.

     В ответ проскрипело:

     - Хорошо, что не упрямишься, значит, есть в котелке умишко. Вот, слушай. Я тут покумекал, прикинул длину переходов дневных. Видать рассчитывают псы дотянуть до ночевки в ближайшем остроге.  Там засека и пушечка на башне, там десяток казаков. Места они хорошо знают. И взять кандального, и оторваться там трудненько будет. Цепью, опять же, все каторжане скованы. Как украсть? Вот я и придумал. В узком овражке надо сладить капкан, повредить ноги паре тройке кандальных. Ход замедлим, ночевать в лесу принудим. Может, и раскуют - как им, хромым-то, двигаться? Вот тут твоя масть пошла. Дозоры, посты обхитрить,  соколика нашего украсть.  По лесу к нам доставить. Что скажешь?

     - Вроде план толковый. Место надо заранее посмотреть. Пути отхода продумать. Хорошо бы и другим каторжанам побег устроить, тогда погоня силы рассеет.

     - Так идите. Раскачиваться нечего. Да помни, мальца мы надежно спрятали. Он всему порука.

     Двинулись. Скоро сняли мешок. Шли к окраине села. Там к ветхому плетню привязаны были оседланные лошади. Угрюмо колол газами сторож, рябой мужик. К лесу двинули верхом. Ехали долго, молчали. Солдат, постоянно ощущал сверлящий взгляд "ветерана" на своей спине. Много мыслей  по дороге  приходило в голову.  Солдат ничего конкретного придумать  не смог, решил ждать знака судьбы. После переправы вброд через лесную речку захромала лошадь одного из  мужиков-разбойников.  Через пару верст она начала взбрыкивать и отказалась двигаться вперед. Закружилась, не слушая узды, жалобно ржала. Солдат с ветераном, волей не волей, приблизились  к кружащейся лошади. Второй мужик спешился и пытался поймать повод. Солдат огляделся, тропка была окружена густым колючим кустарником. Место глухое, лес непроглядно темный. Ветеран приказал придержать освободившихся лошадей. Солдат потихоньку сменил позицию. Оказавшись прикрытым лошадьми, медленно присел и юркнул в кустарник. Пропажу заметили только через несколько минут. Ветеран взвизгнул и злобно хлестнул ни в чем не повинного разбойничка, завертелся вьюном. Потом прокричал: "Я из твоего мальчишки сапоги сделаю! И тебя рано или поздно поймаю!" Быстро  перекипев, он послал гонца в деревню со сменной лошадью в поводе. Привязал  охромевшую кобылку к кусту. Приготовив оружие, начал прочесывать кустарник,  перекликаясь  с оставшимся разбойником. Солдат бесшумно бежал по лесу, более всего напоминая старого лиса, путающего следы. В голове стучало набатом: успеть, перехватить гонца. Хоть и отлично сориентировался, хотя спрямил дорогу, но догнать в лесу не смог. Понял, что придется в селе отбивать Филю. Сосредоточился на шаге. Шаг был легким, быстрым, имел ритм: четыре шага - вдох, пауза, четыре шага - выдох. Солдат начал напевать про себя глупую песенку в этом же ритме. Ощущения работы мышц, тяжести, усталости притупились. Старый лис как бы видел себя  сверху. Песня,  казалось, была единственным мостиком между телом и духом наблюдателя. Вошел в село в сумерках.  Чутье обострилось, мысли текли непрерывным потоком "Так, расстались мы в кабаке, оттуда и может след показаться". Не прекращая быстрого перемещения, вспомнил взгляды, которыми Филя обменивался с девкой.  "Есть! Попробую, не могла она не обратить внимания на то, как касатик ушел!" К трактиру пробрался со стороны задних дворов. Увидал мужиков разгружавших возок с мешками, они носили мешки с улочки в крытый дворик трактира. Подобрал рогожку, накрыл голову и плечи, поднырнул под мешок, что возница закидывал грузчикам на плечи. Излишне сгорбился под тяжестью и прошел в тень двора. Освободившись от мешка, юркнул в задние сени. Там предобеденная суета, услужные девки и мальцы бегали, таскали снедь, ведра с водой. Притулился, нашел затишек. Прикрываясь рогожей, наблюдал. Дождался. Знакомая молодка  семенила,  несла гуся в корзинке.  Прихватил за рукавчик, обратился:

     - Дочка, а где ж попутчик мой, соколик?

     - Так он, дядька, ушел. Спешил, просил вещи ваши припрятать,  да сказал, что вернется, свидимся, мол.

     - С кем ушел-то?

     - Так в карты с вами играли, жуличного вида мужички, прям боюсь за Филю.

     - А куда пошли, не знаешь?

     - Куда не знаю, только вот один вернулся часа через четыре и озирался тут, заглядывал везде. И вчера вечером в проулке показалось мне, что он хоронился.

     - Темно, как же ты его разглядела?

     - Он, когда вернулся, сильно хромал, и уши такие смешные, красные и распухшие, аж картуз не налазит. Я почти наткнулась на него и ухо опять распухшее увидала,  да чуть не рассмеялась...

     - Ну, спасибо. Вещички я пока оставлю. Филя встретиться - обязательно пошлю, чтобы он сам забрал.

     "Так-так", - думал солдат, - значит, Цыгова школа. Значит, дал по ушам Филиппок. Вернулся, вражина,  в засаде сел.  Значит, сорвался Филя с поводка. Ломанул, значит, жуличных дядек.  Почему один? Где второй мужичонка?  Видать, побольше ему досталось, видать, не может в погоне участвовать. Значит, Филя может по моим стопам рвануть, на помощь. Как он, Филя-то, узнать может, куда меня повели? Спытать может второго варначину. Коли жив. Если б не жив, значит, этого с ушами, не оставил бы. Значит,  спытал  другого мужичка. Сошка-то мелкая, скорей всего, сбил Филя пыль-то блатную, расколол. Только вот знать-то много не может жулик - мелковат. Навести может только на старика мерзкого. Выходит, и мне искать старика надо, страшный он, не по зубам Фильке. Раз план появился, веселей стало. Трубочку выбил о каблук, рогожку прихватил и двинул фарту на встречу. На скотный двор зашел, да в лавку, да в кузню. Прятаться прекратил - круг замкнул. Пришел в кабак. Сел за стол, громко позвал девку, забрал вещи, выпил штоф вина, прикинулся сомлевшим. Тайно огляделся, вроде и никто не следит. Вышел на улочку, побрел пошатываясь, где побезлюдней. Услышал шаги за спиной.  Выждал, замедлил движение, подпустил, в скручивании резко тряхнул мешком (на скотном дворе сыпанул в рогожку отрубей, да песка добавил). Догоняющий схватился за глаза, хрипел, кашлял. Видать, полую меру схватил солдатовой смеси.  Вот те здрасте! Вот он, господин ушастый, кистенек  уронил - не до погони. Не давая опомниться, накинул рогожный мешок на голову, ткнул под ребра, заставил судорожно вдохнуть, дернул мешок, опрокидывая и колено на грудь.  Кашель,  хрип, ножонками засучил  как  грудничок перед титькой. Вот он, пожалуйста, берите голыми руками. Стянул мешок, коленку на груди поострей разместил, грохнул, наклонившись к уху:

     - Чьих будешь, обзовись паскуденышь!?

     - Рваный я, с Иванычем по жизни. Так что ты, мужичина, влип, считай покойник ты!

     - Ну, глянь на эту каторжную морду, ты ж щас хрустнешь у меня под коленкой, как вошь под ногтем, что тебе Иваныч? Что тебе смерть моя?

     - Все едино, поймают тебя и в ноги к Иванычу бросят!

     - Так я к нему и иду. Вояка-то, с которым я в лес пошел, решил на себя поработать, решил деньги общественные украсть. Вот пришлось ему рог пообломать. Мальчонка-то мой у твоего хозяина, так я и  иду к нему, куда мне еще?

     - Мастер ты, я смотрю, рога ломать. Прямо Ояма какой-то. И что с тобой возится Иваныч?

     - Ты бы  в господские дела не лез. Скажи лучше, как дойти к Иванычу?

     - Вот лапоть! Где Иваныч, знать никто не знает. Околоточный, вон, премию от купчин предлагает - пять рублев только за словечко. А Иваныч никому не показывается, но всех видит!

     - Так что же мне делать-то? Я барину твоему долг отдать хочу. От разбойничков ваших сбежал, оторвался. Как мне мальца вызволить?

     - Велено мне за тобой проследить и в малину доставить, а там  Иваныч сам решит, как с тобой поступить.

     - Так веди.

     И пошли. Разбойник, еще недавно жалкий, жадно хватающий воздух, утер слезы и сопли грязным рукавом да приосанился. Забыл напрочь, в каком положении корчился под солдатовым коленом, и уже властно понукал куда идти. Шли долго. Солдат, по привычке, замечал ориентиры и пути отхода.  Вдруг вспомнил проулочек, где ему завязывали глаза.  "Близко уже", - подумал.  Внутренне подобрался, незаметно взял в руку пяток длинных гвоздей, увесистых, граненых, судя по длине, кованых для ворот или еще для чего большого. Провожатый что-то заюлил, закрутил головой. Солдат пропустил его на пол шажочка вперед - пусть под рукой будет. Они шли вдоль покосившегося забора. Вдруг солдат услышал звуки потасовки, скрытой пока строениями. Скорость событий резко изменилась. Восприятие и чувства старого служаки резко обострились. Провожатый, как в замедленном кино, поворачивался, дергая что-то из-за пояса. Свободная рука расслаблено, но мощно, хлопнула в мякоть шеи, цепляя ворот обратным движением, направила обмякшего горе разбойника  на столбик забора. Ноги сами подобрали разбег к прыжку, оттолкнувшись от забора каблуком, закрутили тело в пируэт. Глаза уже в полете отработали как дальномеры и прицелы. Падая на землю и уходя клубком с места приземления, солдат хлестко распрямил руку с гвоздями, направил свистнувшие жальца в овал лица ближнего врага (а кто еще в бандитской малине? нету там друзей!). Фиксируя рев "Попал!", - продолжил кувыркаться по земле, подбил ноги подвернувшегося. Прокатился по упавшему впечатывая локти и колени во все мягкие места, подхватил топорик с земли, метнул в набегающего. Тут, как с небес, скрипучий и тихий голос: "Стоять всем, гостей не трогать!" И к нему: "Ах, солдатик, ты ведь не призывник уж давно, куда спешишь? Спокойно. Филя твой - вот он. К чему людей рвешь?". Вкрадчиво так и спокойненько, разрушил тать старая, боевой вихрь. Слушать его начал солдат, Филю глазами нашел. Вот он, сжимает кол деревянный, рубаха разодрана, носом чуть не пар пускает - боец! Оценил обстановочку: старик с блеклыми рыбьими глазами на бревнышках сидит, трое на ногах, рожи явно не камер-юнкерские. Четверо корчатся по полу, как черви на рыбалке. Ничего обстановочка.  Только вот Иваныч-то, его же никто не видел. Не оставит он в живых. Надо дорабатывать. Ишь, кот баюн: все застыли, всех заморочил.  Только мы ученые, видали мы, таких Кашпировских.  Старик, как змей, стремительно, едва уловимо для глаза, скользнул вплотную к Филе, задрал ему бороду острейшим ножом. Зверь внутри солдата прыгнул - не было и доли секунды промедления и мыслей не было, только бросок пса на жалющую змею. Острие мгновенно отреагировало, хищно подставляясь под грудь солдата. Холод каторжанского ножа, не остановил движения к цели,  руки смертельным вихрем крутанули хлипкую шейку, пальцы как когти  завершили разрушение. Бой продолжался.  Филя стал рядом. Теперь все напоминало работу косарей на поле - ритмично, наотмашь, от души. За миг все было кончено. Перед натиском и верой друг в друга разбойники были слабой преградой. Солдат присел,  прижал руку к боку, прикрыл глаза. Филя, борясь с испугом и отчаянным желанием просто разреветься от бессилия, пытался приподнять друга на ноги. Старая женщина, проходившая мимо, остановилась и коротко, но властно сказала: "Неси ко мне, быстрей!"

     В маленькой темной лачуге Филю и маленького мальчишку, то ли внучка, то ли приемыша, выставили из единственной комнаты  в сени. Крикнув, чтобы принесли воды, женщина начала, позвякивая, доставать стеклянные посудины и что-то еще. Филя, следуя подсказкам мальца,  таскал воду, топил дымную потрескавшуюся печурку. Мыслей не было. Двое суток боролся солдат с костлявой, то погружаясь в забытье, то изредка выныривая в общий мир, для того чтобы найти глазами Филю. На третью ночь, под утро, он нашел в себе силы сесть. Потрепал Филю, разбудил, улыбнулся:

     - Ты знаешь, я вспомнил, мама меня звала Филей, пока командиры не стали звать Солдат. Вот так, тезка! - помолчал и добавил:

     - Вот и пришел я. Пенсия.

     Медленно опустил голову на грудь и замер...

     Выполнив все обряды, как советовала женщина, Филя положил завернутого в чистую холстину  друга на старенькую тележку и повез за село. Он загодя облюбовал место на опушке, рядом с большим камнем, старым и замшелым. Вокруг в хороводе молодые березки.  Солдат был бы доволен: он часто останавливал взгляд и любовался простыми, но совершенными творениями природы. Всепоглощающая, светлая  грусть звенела тетивой. Мальчишка увязался щенком, помогал тянуть тележку, рыть могилку. В пацаньих глазах плескалась кипучая жизнь. Не было ни капли фальшивой игры и скорби, принятой на похоронах. Просто жизнь и любопытство. Возвращались на вечерней зоре. Солнце яркое, но покрасневшее, давало последнее тепло и праздничную окраску бедняцкой улочке. Из замедленного, дремотного состояния, Филю резко выхватил крик пацана. Он увидел, как старая женщина, словно кусок темной ткани безвольно колыхалась в разбойничьих руках блатаря, рядом еще двое вражин.  Внутри у Фили все взорвалось, он моментально почувствовал себя стрелой, летящей в цель. В ушах свист ветра, рядом невидимое плечо солдата. Очнулся от колокольцем звеневшего  мальчишечьего голоса:

     - Дяденька, научи, я  про такое все книжки собрал,  я...

     - Идти вам надо, я уж не смогу, здесь покоя не будет. Сбереги пацана,  смотри, как он к тебе потянулся, - женщина медленно послала несколько охранных знаков пальцами  и присела, опираясь спиной на забор.

     - Ну что, пацан, пойдем нашу дорогу искать. Ты теперь Филей будешь... 

     Каждому из нас  предстоит  свой путь от детских штанишек  до пенсии. Очень хорошо, когда рядом есть солдат, который прикроет, за которым тянуться хочется. Все это написано и посвящено человеку, который давно рядом со мной. Этот человек менял наш путь. Помогал меняться мне. Менялся сам. Надеюсь, этот человек всегда будет рядом, будет прикрывать, будет давать мне неотвратимую необходимость больших и малых побед. Этот человек ...моя жена. С днем рожденья, любимая. 
 

     Еще несколько слов. От автора, а может об авторе. Кризис совпал с январскими каникулами, образовалось ранее расписанное по минутам время, и, видимо, давно требовавшие выхода мысли сами собой легли на бумагу. Я не планировал, я не представлял. Я как раз находился в прикольном, наверное, похожем на дзен, состоянии, когда все началось, захватило и как-то оформилось. Первым намерением, было покреативить на тему "Бондианы", такого классического героически-аферистического, разведовательно-криминального рассказика, написанного в псевдонародном стиле. Как мне казалось, в рецепт подобного  "пирога", должно входить много перца, соли, приключений, драк, секса.... Процесс захватил. Я понял, что запускаю много переживаний в себе. Приходилось останавливаться, чтобы дать время мыслям улечься. Я решил преподнести это супруге в качестве открытки на день рождения. Конечно, захотелось проверить реакцию на "опытных кроликах" (любимую-то жалко, а други, как всегда, поймут). Мне повезло с кроликами: по мнению моих друзей, все это стоило показать другим людям. Предвосхищая разные реакции, я хочу поблагодарить вас  за то, что добрались до этого места, и извиниться. Так как я не ставил целью достоверное повествование, я вторгся в некоторые области, где экспертом не являюсь. Простите, но я не служил, не сидел, про охоту только читал. Я также не претендовал на знание исторического периода или глубинных традиций (если заметили, я там специально намешал всякого). Отдельное извинение перед филологами (наверное, мой стеб не укладывается в понятие "литературный язык"). И, конечно, все это длинное вступление написано, чтобы извиниться и предупредить милых женщин (несколько человек, занимающихся мифологией и мифодрамами, высказались, что вещь эта мужская и жестковата для женского восприятия). Возможно, кому-то из вас, уважаемые дамы, будет не по себе от чтения. Как только поймете, что эмоции неположительные, бросайте  все это за диван! Хотя, я лично считаю, что все что делают жесткие, невнимательные и неаккуратные мужчины, направлено именно на то, чтобы вам стало смешно, комфортно, спокойно... Хотя предупреждать, наверное, уже поздно:)

     П.С огромное спасибо за строки для эпиграфов и особое состояние, которое всегда приходит во время чтения, вечным старикам : товарищу  Лао дзы, товарищу Хайяму, и много уважаемому  Сунь дзы .