Прощались со школьной учительницей. Сморщенная старушка с красивым лицом. А ведь когда-то ее тело было туго обтянуто кожей, как оркестровый барабан, еще не знавший равелевского "Болеро".Ее ученики пришли с последней данью соболезнования, исчезающе устремленного в бесконечность. И невыносимый кладбищенский воздух, а в нем терпкие запахи цветов: свежих цветов, цветов увядших и полуистлевших цветов. Мозолит глаза пошлая непостижимость смерти. Сказано много теплых, задушевных слов... Заморосил дождик - и не скажешь: слезы у всех на глазах, или небесные капельки. Дошел черед до Мустина высказать печаль и скорбь. Смотрели на него с тайным ожиданием - он еще в школе отличался редким красноречием. Не ошиблись. Говорил он проникновенно, тихо и просто, но находил такие выражения, от которых щемило сердце и перехватывало дух. Издали слышались приближающиеся раскаты грома, словно поторапливая опустить гроб и закрыть могилу.
Разошлись понуро кто куда. Мустин и его товарищ детства, неизменный сосед по школьной парте, забрели в ближний ресторанчик помянуть прекрасного человека. Именно их учительница привила этим могучим разветвившимся дубам - тогда еще нежным паросткам - человечность, чувство достоинства и бережным терпением опытного охотника выманила из них на божий свет пугливую совесть.
Большие на выкате глаза. Молча, не чокаясь, выпили за упокой. Потом за здравие оставшихся; потом за то, чтобы здоровье их не оставляло; затем за удачу и, наконец, за женщин. Преодолев застенчивый рубеж трезвости, пили уже просто так, непосредственно. Мустин вдруг прослезился. Товарищ его встревожился нечаянному излиянию чувствительности, успокаивал. Раскачиваясь на стуле, Мустин произнес врастяжку: "А правда, я очень хорошо на кладбище сказал!"