Село Счастливое было и есть так мало, что, уколов наитончайшей иглой в самую большую карту наисамой крошечной губернии - оно едва ли будет заметно. Девять небольших домиков сообщались между собой избитыми стежками. По счету их ответвлений, исходивших от порога того или иного дома, можно было определить: сколько знакомых у хозяина и даже вымерять степень уважения к нему. Около самого видного дома, принадлежавшего Ивану Петровичу Скурде, клубилось наибольшее число дорожек. Некоторые из них воровато пятились на задворки и прятались в траве - по ним закрадывались.
И только ветхий домишко Агафьи Петровны задыхался в уединении. Кровеносные сосуды дорог, по которым его могло бы питать тепло человеческого участия, - не подходили к нему вовсе. Подворье было беспорядочно вытоптано свиньей Крыськой да приблудным кобелем Гуляем, которые одни во всем свете знали и любили одинокое сердце Агафьи Петровны.
Малость человеческого присутствия восполнялось в Счастливом неумолкавшим репродуктором: "гладковыбритые", "шелковистые" голоса дикторов привносили волны цивилизации, размыкали тесное до удушия колечко здешнего общества, вдыхали в ограниченный простор дух бесконечно большого мира.
Северный ветер причесался редким гребнем ветвистого леса, но скоро его кудри вновь разметались - дома в Счастливом заскрипели окнами и дверьми; испуганно стонали крыши; пыль земляных дорог вскружилась, высоко поднялась, вскарабкалась по широкому воздушному столбу. Кленовый лист, принесенный ветром издалека, едва не стошнило от долгого кружения и он с радостью влетел в распахнутое окно, испытав счастье покоя на кровати Ивана Петровича Скурди.
- Степанида! - окрикнул он жену.
- Чего?
- Окна закрой! Налетит всякого хлама по паре!
- Закрой да закрой, - недовольно ворчала она, - сам нешто без рук.
Иван Петрович отвернулся к стене.
- Тоска мне, - сказал он, поднявшись налить себе чарку.
Самогон потихоньку выжег в Скурде уныние. "Чем бы занять себя?" - думал он, оглядывая книжный шкаф. - Не прочесть ли книгу?"
Время установилось на поздней осени. Огород уже не требовал к себе внимания; в доме было незыблемое равновесие ухоженности и порядка.
"Чтением" у Ивана Петровича называлось очень своеобразное дело: он брал с полки какую-нибудь книгу, бережно и с трепетом листал ее, не впуская в себя содержание, и мечтательно восхищался, что где-нибудь на свете живут люди, прочевшие не один "чемодан книг". Сам он книг не читал - боялся, что найдет в них нечто такое, отчего его жизнь переменится, наполнится страхом.
В сенях огласилась скрипнувшая дверь.
- Степанида! Кто там? - Иван Петрович вернул книгу на место, обрадовавшись, что ему не придется "читать".
- Кум твой пожаловал.
Все люди, чем-либо занимающиеся, втайне сомневаются в необходимости какого бы то ни было занятия. Признавать беспощадную борьбу человеческих интересов лишней суетой, держаться от нее стороной - значит верить, что после смерти на тебя снизойдет невообразимая благодать, благодать как вознаграждение за отрицание жизни.
Иван Петрович и его кум, Афанасий Михайлович, являли собою яркие, до ослепительности, противоположные типы. Иван Петрович из всех сил держал свою жизнь за горло и - она становилась послушной ему, его желаниям и прихотям. Афанасий Михайлович, напротив, слыл неудачником; бушевавшие в нем энергии, едва лишь он направлял их в русло даже самых пустячных дел, захлебывались от неумения подчиняться высшей цели. Бытие Ивана Петровича не требовало в свое оправдание идеи загробной жизни: вкушая плод наяву, невозможно еще и мечтать о нем одновременно. Ум Афанасия Михайловича диалектически выводил несчастье личности из законов равновесия в природе. На манер древних греков, несколько наивно жизнь и людей он разделил на две стихии - "рожденные для чего-то" и "рожденные неизвестно зачем". Свое происхождение он видел во второй, мятущейся стихии, однако был убежден, что когда-нибудь, еще при его жизни, эти стихии смешаются, схватятся в жестокой борьбе, снова разделятся и, под конец, их сущности поменяются значением - настанет судный день всем счастливчикам и "везунчикам". А еще он верил во внеземные цивилизации, выводя их существование также из законов равновесия в природе: люди стремятся уничтожить себя и вселенную, - поэтому должен быть кто-то, помешающий им сделать это.
- Какими ветрами, кум? - обрадовался компании Иван Петрович.
- Нелегкими, кум, ох и нелегкими!
- Что так? - почувствовав корысть, радости поубавилось.
- Третьего дня градом крышу посекло... У тебя, знаю, можно досок одолжить на кровлю...
Слово "одолжить", хотя и содержит неприятный привкус расставания, но не так безнадежно, как "подарить" или "отдать".
- Отчего же не одолжить...
Немного молчания.
- Проходил мимо хаты старухи Бесфамильной, - уже веселее говорил Афанасий Михайлович, -
все этой хате нипочем! Ни град, ни дождь...
"Бесфамильная" - такое прозвище накликала на себя сама Агафья Петровна, не раз говаривав бабам в очереди за хлебом: "Уж столько лет живу на свете, что и фамилия моя давно померла, а я живу!"
- Получше бы ты за хозяйством смотрел, и у тебя все ладно будет. А досок я тебе дам, - тяжело выдохнул Иван Петрович и коротко задумался. - Время сыщу - обязательно загляну к старухе...
Они вышли во двор и Иван Петрович собственноручно помог куму вынести из сарая и уложить на небольшую тележку пахнущие свежестью доски. Натуре Скурди чрезвычайно льстили благодеяния, что обходились ему "в долг".
Счастье Афанасия Михайловича, воплощенное в дереве, вывело на его лице полусумасшедшую улыбку и в его сердце пели соловьи: "Починю крышу и заживу-у!" Едва ощутимый побег тревожной грусти омрачил радостный настрой Афанасия Михайловича - у него мелькнула мысль, что дереву, наверно, больно, когда его рубят и даже затем, когда распиливают. "Срубают где-нибудь дерево, а на другом конце света обрывается человеческая жизнь!" Божья философия!
Следующий день избаловывал землю солнышком и не злым, приветливым ветерком, славшим кому ни попадя воздушные поцелуи.
Афанасий Михайлович взобрался на крышу и затеял ремонт. Помогал ему старшенький сынишка - Артем; младший, Петрушка, с удовольствием смотрел на работу.
"Человек делом жив", - думал он, напевая какой-то мотивчик.
Степанида Ильинична воротилась из магазина, согбенная тяжестью негодования. Самолюбие ее было уязвлено новым нарядом Варвары Марьяновны Пампушко, к дому которой тропинок подходило чуть меньше, нежели к дому Ивана Петровича и Степаниды Ильиничны.
- Что нахмурилась, Степанида?
- Варварка, забери сатана ее душу, в магазин вырядилась, будто на смотрины! Меня, слышь, увидела и сразу расфуфырилась павой! И эдак мне покажется, и так - смотри, дескать, деревня, какая я пред тобой царица!
- Ну ничего! - зло сказал муж. - Через месячишко-другой купим авто - у нее от зависти чесотка начнется!
Ивану Петровичу и жене его не давало покоя благополучие вдовствующей Варвары Марьяновны. Но и та надрывала свои силы, соперничая во всем со Скурдей: дочь ее училась "аж в самом городе", в университете; воду из колодца качал электрический насос - вещь невиданная для здешнего люда! Впрочем, обитателям Счастливого это двоеборство удачлевейших хозяйств было даже приятно в некотором смысле, ведь и Пампушко и Скурди соперничали также и в благотворительности. Подземный ток воды позволял Варваре Петровне вырыть колодец в другой стороне двора, откуда до него было бы ближе ходить из дома, однако она установила для него место, из которого он во всей своей, оснащенной электричеством, красе и день и ночь был бы наилучшим образом открыт взору Ивана Петровича. Едва раздавалось жужжание колодезного мотора - Скурдя немедленно наливал себе чарку самогона, чтобы острые края нервных пульсаций зависти не так ощутимо царапали его, в общем-то, добродушный нрав. Сам перед собой, однако, Иван Петрович находил смелость признать, что, не живи в Счастливом Варвара Марьяновна, - не нашлось бы и в нем той неистовости, с которою он взнуздывал жизнь.
Продавщица магазина, Маргарита Васильевна, вместе со всяким недорогим товаром привозила из города "народные думы о правительстве", светские сплетни и бесценные наблюдения за городскими модницами. Женщина она была добрая, но несчастливая. Поговаривали, что из города выбросила ее когда-то злая судьба и арест продмаговского директора, с которым она якобы разделяла ложе и какую-то часть добываемых им нечестивых денег. Каждодневное паломничество в продовольственный магазин было установившейся традицией женщин Счастливого. Есть нужда купить что-либо, нет ее - посещение магазина обязательно для каждой культурной женщины. Вот и сейчас здесь шумно, речь не умолкает. Никто во вселенной не сравнится с женщинами в умении говорить обо всем и ни о чем в одно время, и при этом ничуть не тяготиться разговорами. Мужчинам, чтобы приобрести подобное умение, приходится изрядненько восславить Бахуса.
Варвара Марьяновна, которую уважала и прислушивалась к ней "даже!" Маргарита Васильевна, разглагольствовала о беспросветной глупости мужского племени, взяв за пример Ивана Петровича.
- Ну чего он пыжится? Гусю не бывать павлином! Курицу свою пугалом наряжает, не щадя кошелька своего, а та и рада кудахтать! "Мой Ванятко да мой Ванятко!"
- Мужикам того только и надо, чтоб за юбкой волочиться! - сказала компаньонка Варвары Петровны - засидевшаяся в девках и оттого несколько злобная Любка.
- И рожищами своими воздух нарезать! - почти выкрикнула Варвара Марьяновна и - все собрание заливисто расхохоталось.
В магазин вошел Иван Петрович. На нем был самый дорогой и добротный его костюм. Женщины проглотили смех и оправляли одежды, лишь бы не глядеть в лицо Скурди, и вдруг с искренним волнением трещетка их голосов зашумела об Агафье Петровне: ни вчера, ни сегодня она не показывалась из дома.
- Чего тебе, Иван Петрович? - спрашивала Маргарита Васильевна.
Скурдя помедлил с ответом, горделиво обведя женщин взглядом небожителя, и сказал:
- Бутыль коньку изволь мне посчитать.
Любой гражданин, знающий толк в изысканных напитках, не поскупился бы заплатить за эту бутылку в тридорого, потому что коньяк имел выдержку в двадцать лет - ровно столько существовал и сам магазин. Маргарита Васильевна не раз и прилюдно упрекала свою страсть к "широкому ассортименту": "Дернул меня черт на складе бутылку эту взять! Теперь не вернешь! А кто ее купит за такие деньжища и что она перед самогоном - мираж, фикция!" Никто из магазина не выходил, однако самым фантастическим образом всем сельчанам уже было известно о небывалом, баснословном растратничестве Ивана Петровича. У Афанасия Михайловича даже работа незаладилась и он уже хотел поскорее спорхнуть с крыши и возвыситься над остальными по редкому признаку человека, пробывавшего коньяк.
- Артемка, бесенок! - нерадушно кричал он на сына. - Как доску подаешь!
Губки Варвары Марьяновны сузились и чуть заметно подрагивали.
- Что же с Агафьей-то? - громко сказала она, рассудком беря власть над завистью к покупке Ивана Петровича. - Зайти бы к ней...
- Ты, Варвара, дело говоришь, - дружелюбно улыбнулся ей Скурдя. - Я вчера тоже подумывал навестить ее. Люди мы или вши подволосные!? Старуха ведь одна живет. Со свиньей обращается, как с дитем малым!
- Ваша правда, Иван Петрович, - сказала Люба. - Она своим Крыське и Гуляю всю душу выдаривает. А на мое предложение свинью продать, чтобы для хозяйства пожитками обзавестись, однажды мне воспротивилась: "Что ты, что ты! Бог с тобой! Продать Крыську? Да ведь ее сразу под нож, а она не меньше тебя жизнь понимает! Пусть живет, покуда я живу, а там уж над ней - воля Божья".
- Сейчас же и пойду, - решительно сказал Иван Петрович. - Кто со мной, красавицы?
Не откликнуться на согревающий женское сердце призыв "красавица" никто не решился. Согласилась идти и Маргарита Васильевна, повесив на двери табличку "Переучет".
Увидев движущуюся процессию и невероятное, несовместимое, противное естеству внезапное содружество Варвары Петровны и Ивана Петровича, Афанасий Михайлович чуть было не свалился с крыши, не на шутку встревожившись.
- Кум! - надрывал он голос. - Работу закончу - загляну к тебе. Потолковать надо... Я бы и сейчас с радостью...
- Заходи, - не обернувшись, отвечал Скурдя.
Путь их был не долог. Всю дорогу за идущими вилась ребетня, сраженная невиданным доселе и стройным шествием стольких людей. Постучавшись, но не получив ответа, Иван Петрович вошел в дом, а за ним и остальные.
Агафья Петровна лежала без движения; на ней была чистая одежда; у изголовья кровати, поджав хвост, хрипло, подавленно скулил Гуляй.
- Померла! - всплеснула руками Люба, инстинктивно прикрыв нос платочком.
Сохраняя наностное спокойствие, Иван Петрович послал какого-то бойкого пацаненка за фельдшером. Присутствие ребенка у постели мертвого человека не-допустимо. Невольное сопоставление избытка жизни и смерти - слишком разительно, невыносимо, ужасающе!
Вскоре появился фельдшер Никита - неисправимый пьянчужка, выпрашивавший себе выпивки "за измерение давления". Он только-то и умел мерять давление "специальным аппаратом", а после высказывать свое особое мнение о "каверзных шумах сердца и силе жизненных соков организма".
Вместе со словами, которые он с трудом произнес, из его рта вырвалось резкое, борющееся в своих составляющих смешение запахов дрянного самогона и лука.
Иван Петрович подрядился изготовить усопшей последнее пристанище, а помогать ему в этом скорбном деле вызвался Афанасий Михайлович, возникший в доме Агафьи Петровны одним из последних.
Скурдя откупорил бутылку конька, разлил всем понемногу и сказал:
- Помянем!
Гроб несли в гробовом молчании. И только Никита выводил на гармошке какую-то заунывную и нисколько не грустную, как подобало бы, мелодию.
Вырытая, на второй день от кончины Агафьи Петровны, - могильная яма на сельском кладбище выглядела будто застывший в жадном ожидании рот смерти, готовящейся проглотить в свои бездны еще одну жертву жизни. Дымящаяся земля, разбросанная по краям ямы, издали представлялась запекшейся на губах кровью.
Когда раздался нежданный женский вскрик - гроб чуть-чуть не уронили с плеч. Агафья Петровна сидела в нем с несмыкающимися глазами и крестилась.
- Господи! Куда вы меня несете? Что это, Боже мой?
Гроб поскорее опустили - почти бросили - на землю и все отбежали от него шагов на десять или еще дальше. Меньше других происходящее понимала Агафья Петровна, но с этим можно было поспорить - на лицах остальных людей с дикой выразительностью были написаны картины страшного суда и растерянности.
- Куда вы меня посадили? - с опаской, тихо спросила "покойница" и от страха закрыла лицо руками. - Не троньте меня!
Наверно, она решила, что ее собираются убить или похоронить заживо.
- Помогите мне подняться! - и Агафья Петровна потянулась к толпе руками.
Что началось! Женщины завизжали и бросилися бежать, толкаясь и "процарапываяь" между бегущими. В этом котле панического хаоса едва не погребли под ногами Гуляя - он огрызался, лаял на каждого обидчика, однако, прихрамывая на все четыре отдавленные лапы, упрямо стремился к Агафье Петровне, почувствовав ее пробуждение издалека.
Небо сгущалось сумерками. Счастливцы забились в щели своих страхов - ставни и двери закрыты.
Агафья Петровна, с усилием подняв на руки Гуляя, мерцала в полутьме атласным чепцом. К своему дому она побрела окольным путем и плакала, вздымая полный укоризной взгляд на небеса. Гуляй самозабвенно лизал ей лицо, ластился и весело гавкал, чтобы его великая радость не оставалась без внимания и чтобы его называли по имени, чем подтверждалось бы существование любимого им человека.
Этой ночью действительно могла случиться смерть - Никита так напитался самогоном, что и через два дня его самочувствию не позавидовал бы и мертвый.
Мысли долго не отпускали Скурдю ко сну. Наконец он рассудил, что Агафья Петровна пропадала в летаргическом сне. Об этом феномене он мельком слышал в городе на базаре, когда сговаривался с торговцем о покупке леса. Немного успокоившись, он сблизился со сном, однако Степанида Ильинична еще долго не унималась вышептывать ему на ухо народные заветы о ведьмах, упырях и вурдалаках. Женская натура всецело погружена в пучину сверхъестественного и никогда не чурается суеверий, которые для нее действительнее самой действительности. Мужской умишко свысока надсмехается над женской интуицией до тех пор, пока логика укрепляет его возможностью Объяснения. Когда же "ни с чем не сравнимый" интеллект мужчин сгорает в стыде от неспособности найти приемлемое для него решение Вопроса - мужчины с неистовством уверывают в то, над чем смеются даже женщины.
В эту ночь звезды до самого утра соперничали в блеске с немеркнущими окнами села Счастливого - люди не спали, пытаясь как-нибудь подружить в себе сожительство очевидного и веронеприятного.
В точке времени, равноудаленной от завтрака и обеда, Люба нацедила из аппарата бутылку свежего самогона и, прихорошившись перед зеркалом, направилась к Никите. Она знала, что в это время его мучает ужасающее похмелье. Сердце ее уже давно теснимо было любовью к незаурядному пьянице и заурядному человеку. Любашин дом ближе других отстоял жилищу Агафьи Петровны. Бутыль самогона, припрятанная Любой от чужого взгляда в пестрый платок, выскользнула из рук, устремилась в небытие и прозвенела жертвенной песней разбившегося стекла - земля жадно впитала самогон и ее хмельца передалась Марьяне в ноги - она качнулась в сторону, но досада ее и обида не сдвинулись с места исчезновения "элексира любви". Проходя мимо домика Агафьи Петровны, Люба увидела ее, выглядывавшую из полуоткрытой двери. Вчерашнее происшествие еще не было пережито, но переживалось умом Любы. Мысли ее, занятые трепетными картинками-образками семейной жизни, внезапно наткнулись на неизглаженный страх и - непослушное тело выронило бутылку... Никита едва ли мог узнавать в Любе женщину - когда был с похмелья, жаждал "исцеляющего стакана". Появляясь у Никиты с бутылкой "приворотного" зелья, Любашин слух услащали приятные слова и смелые поэтические эпитеты. Потеря самогона была равносильна утрате чудных мгновений счастья!
- Проклятая! - крикнула на Агафью Петровну Люба и бросилась в дом плакать.
В приоткрытую дверь просунула рыльце Крыська.
- Ступай в дом, - сказала ей Агафья Петровна. - Прибьют тебя за мой грех. Виновата я перед людьми - умереть не смогла! Мне и гроб красивый сработали и нарядили - а я не смогла, горе испортила...
Лицо несчастной женщины старится, уродуется сверхестественной ненавистью - из дома Люба в этот день более не выходила...
Не дождавшись своего ангела-хранителя, тело Никиты, оставив сознание лежать в теплой кровати, слепо двинулось в угарном туннеле, пытаясь наощупь узреть конец страданий. Впрочем, предел мук пьяницы (=похмелье!) есть медленно наступающее начало вновь повторяющихся страданий. Не много значат все слова мира перед прыгающим на зубах стаканом!
Этим днем счастливцы дышали преимущественно воздухом своих домов. Безотносительное, внутренне-необузданное чувство вины, не требуя причины гложет человека и название этому чувству - рождение! Мы без вины виноваты перед теми, кто мог бы родиться вместо нас...
В "лекарстве" Никите отказывали со словами: "Каков дурак! Живого от мервого не отличит!" И даже Люба не открыла ему дверь... Угарный недуг привел Никиту к домику Агафьи Петровны. Однако она, никогда самогона не делавшая и не державшая, предложила ему "во утоление расстройства души и тела" кувшин простокваши.
- Мне выпить надо! - с остатком надежды просил он. - Хоть бы и бражки!
- Бог с тобой, сынок! Откуда у меня...
- Нет, врешь! - Никита грубо оттолкнул старуху, забежал в дом, переворачивая и опрокидывая все, что попадалось под руку. - Ведьма! - рыкнул он и выскочил на двор. - Мне твоя простокваша, как мертвому припарки!
С оговорками принадлежа к человеку прямоходящему, Никита шатался от дома к дому и страшно голосил в окна: "Ведьме костер!", пританцовывая какой-то демонический танец. Но вот, не тронутым алкоголем краешком сознания, Никита вспомнил, что вчера выбросил в свой, попранный сорняками огород, недопитую бутыль самогона. Этакое подражание древнегреческим метателям диска случалось у него раз в неделю - в момент наивысшего душевного подъема, когда тело Никиты выбарывало у его личности право владения инстинктом самосохранения и на время выбывало из неравной схватки с зеленым змием.
Гордым соколом парил над Счастливым Афанасий Михайлович. Далекий голос из репродуктора упрямо грозил скорым и долгим ненастьем и хозяин твердо решил залатать крышу.
Агафья Петровна прибирала подворье. Всмотревшись в даль и в высь - она заметила Афанасия Михайловича и никак не могла понять: чем он занят. И вправду, трудно было постороннему проникнуть в суть дела Афанасия Михайловича. Он отчаянно колотил по доскам молотком, вгоняя гвозди в древесную мякоть; некоторые срывал, менял местами - точно неудовлетворенный художник, переделывающий неудавшуюся картину. Размашистым движением вытирая со лба икринки пота, на его взгляд леденяще налетела Агафья Петровна, приблизилась и заполонила. Почти над самой головой Афанасия Михайловича каркнул ворон - из-под ноги выскользнула доска, крыша понеслась вверх... Афанасий Михайлович очнулся уже на земле - сильная боль в спине заставляла позвать на помощь. На крик выбежала жена Афанасия Михайловича и с тонкой осторожностью помогла сверзившемуся подняться и доковылять к дому.
Агафья Петровна, видевшая несчастье, торопко спряталась за дверью. Хуже того нет, если человек взваливает на себя непосильный фантом вины.
- Держите вы меня на свете сем, - говорила Агафья Петровна Гуляю и Крыське. - Давно бы ушла.
День кончался в жерновах вечности, обещавшей ему новое рождение. Покрывало ночи прохудилось звездными впадинами. Сон миллионов людей обволок Землю паутиной блаженного покоя - она вращалась неохотно и с завистью к короткой человеческой жизни. Жизнь и Смерть: бодрствование одной половины Земли и сон другой. Боязнь смерти питается жаждой пробуждения. Испытание сном колеблет реальность и попирает прошлое.
Хотим ли мы проснуться?
Если бы все сны помнились так же четко, как пережитое прошлое, - действительность показалась бы нам в сравнении с ними лишь жалким приготовлением ко сну.
"Утро" - эфемерная метафора оправдания продолжения жизни. Проклятая, гнетущая повторяемость событий - мы просыпаемся! с каждым пробуждением в воронку смерти из нас высыпаются драгоценные крупицы абсолютной бессмысленности бытия... Утром люди бывают злы, потому что не умерли ночью во сне...
Кричат петухи... Наукоученные знатоки птиц утверждают, что петухи поют свою песнь Восходу, повинуясь врожденному инстинкту. Но, может быть, они плачут с рассветом о несостоявшейся во сне смерти?
О петухах пускай думают курицы.
Афанасий Михайлович, проснувшись с отдаленной, но ощутимой болью в спине, очень пожалел о вчерашнем одолжении досок у кума. Послесонствование отрезвляет и приземляет романтический пыл. Афанасий Михайлович, с первым лучом солнца на его нераскрытых глазах, понял, что вернуть одолженое не сможет... Вчерашняя вера в неизбывный "авось" раскрошилась о невозможность: "Денег у меня нет и не будет! Отдать не смогу..." В душе Афанасия Михайловича созрел простодушный лейтмотив: "Пойду, выпью с кумом... Он поймет..." Афанасий Михайлович "наскреб" по сусекам бутылку "разновременного" самогона и с легкой краской смущения на лице уныло побрел к Ивану Петровичу на покаяние. На его "крестном" пути ему встретились Гуляй и чуть позже Крыська. Никогда прежде эти сожители Агафьи Петровны не расхаживали по селу.
- Знал, что придешь, - уколотым сказал Иван Петрович куму, впустив того в дом.
- А у меня - вот, - и Афанасий Михайлович показал из-за пазухи бутыль.
- А вчера чем думал, когда одалживал?
Афанасий Михайлович потупил взгляд.
- Вчера? - повторил он. - Вчера нужда за меня думала... Выпьем, может?
Во дворе послышалась собачья сварка.
- Кто это там? - лениво огласился Иван Петрович и крикнул жене: - Степанида! Пойди глянь, кто на нашего Орфея зубастится!
- Я, пожалуй, знаю, - сказал Афанасий Михайлович. - Должно быть, Гуляй на ваш предел забрел.
- Гуляй? - недоверчиво спросила Степанида Ильинична, остановившись в дверях. - Агафья своего Гуляя дальше ворот не пускает!
- А все же он! - свидетельски объявил Афанасий Михайлович. - Я и Крыську видел.
Степанида Ильинична перекрестилась.
- Неужто померла Агафья?
- Как так - померла?
- А так: как люди помирают! А перед смертью жильцам своим свободу дала...
Вычитав в глазах кума оторопь, Афанасий Михайлович очень обрадовался корыстной гранью души, что его "затруднение с возвратом леса" благополучно для него теряется в мистических глубинах Ивана Петровича. Если хочешь уйти от неприятного тебе, но уже завязавшегося разговора - нужно таким образом выстроить диалог, чтобы в нем обозначились мотивы, неприязненные и для собеседника... О, эти сельские психологи!
- Пойдем к Бесфамильной! - выпалил Афанасий Михайлович. - Вдруг и вправду слегла в гроб?!
- Избави! - перекрестился Иван Петрович. - Это выше моих сил!
- Какие у тебя силы! - женски сказала Степанида Ильинична. - Слова одни...
Она задумалась.
- Однако... - пропела. - Если здраво посудить, то померла. Живою-то никогда бы Гуляя и Крыську со двора не выпустила. Вот вам крест - померла старуха!
- Я не пойду! - резко сказал Иван Петрович.
- Куда?
- К Агафье не пойду!.. Никто к ней не пойдет...
Он отозвал в сторону Афанасия Михайловича и зашептал ему в самое ухо.
- После ее похорон... у меня в доме неладно... у всех неладно... жалуются... суеверие, конечно... тарелки со стола выпрыгивают... с образов слезы текут...
И он заговорил так тихо, что жена слышала только обрывки слов и фраз: "Надо... если... я и долг прощу... ночью... никто... заедино..."
Весь этот день Гуляй пугал счастливцев обреченным вытьем; Крыська грелась в большой луже около магазина. Сельчане мало говорили между собой, но в их взглядах сквозил какой-то немой сговор, а глаза горели страстью убийства и страхом-ненавистью...
Тишиной оглушила ночь.
Вопли Гуляя не смолкали - он высстрадывал из себя грустную песню, соединявшую жизнь и смерть, обреченность и надежду.
Вдруг на темном полотне ночи вспыхнула огнем изба Агафьи Петровны. Одичалые языки пламени отбрасывали вокруг уродливые, зыбкие тени. В глазах немой свидетельницы Луны запеклись разбегающиеся от избы Агафьи Петровны силуэты виновато сутулящихся людей.
До самого утра обличающе мерцали обгоревшие поленья...
Из города приехал следователь. Были опрошены все жители села Счастливого. Никто из них не мог рассказать о злосчастном происшествии - каждый оправдывался дарующим неведение сном.
Следователь побывал в нескольких домах, после чего пришел к выводу, что пожар произошел почти случайно. Когда же он наведался к Скурдям и Пампушко, - нечаянно укрепился во мнении, что возгорание произошло совершенно случайно.
На пожарище не удалось найти ни одной косточки Агафьи Петровны.