Диктор новостного выпуска вытянул шею и объявил: "Криминальная хроника ( его сизый нос очень перекликался с этим словом). Вчера вечером было совершено жестокое убийство, примыкающее к ряду предыдущих, подобных. Все они примечательны по одному признаку: убийца отрезал жертвам безымянный палец. Гадать не приходится: в нашем городе опубликовался маньяк."
Юрий Владимирович Лемков выругался про себя и с раздражением выключил "говорящую коробку". "Его не найдут! Не найдут! - в висках забилась вскипяченная состраданием кровь. - Он не остановится... Родственников убитых обидели мукой воспоминания..."
Смерть жертв вполне не занимала его неприятным волнением. Лемков озабочивался только живыми, в памяти которых блуждали тени навсегда утраченных близких.
Почти безотчетно он начал скупать всевозможные газеты, где находил хоть какие-нибудь факты, полуправду или даже сплетни о делах убийцы, названного им "Ахурамаздой". Скоро разрозненные вырезки печатных сообщений с трудом умещались в большой папке, норовя выскользнуть из нее при каждом развязывании тесемок - лишь бы избавиться от гнетущего соседства остальных листков.
Приходя с работы, Юрий Владимирович подолгу просматривал статейки, что-то записывал в блокнот и когда был доволен меткостью своих наблюдений, мурлыкал бетховенскую "Аделаиду"; если его прозорливость затуманивалась - барабанил пальцами по столу, вызывая недоуменный интерес попугая Гришки Распутника, которого он так назвал из-за большой любвеобильности пернатого мужчины к самочкам разного вида птиц. Неделю назад Гришка, вырвавшись из клетки, вылетел на балкон и выпустил в случившуюся там воробьиху весь свой колчан амурных стрел, после чего влетел обратно и стал делиться с Лемковым впечатлениями, иногда с удовольствием закатывая глазенки и блаженно стрекоча...
По городу прошел слух, что жертвами "Ахурамазды" пали еще два старика и одна жрица сладостных утех. К смерти проститутки Юрий Владимирович остался безучастен: как сообщили газеты -- у нее, за исключением клиентов, не было близких людей. У двух стариков была многочисленная родня. "Как переживают эти бедолаги!"
Жители напуганы. Начавшееся лето высвободило из города не только отпускников, стройными клиньями покочевавших на юга, но также выкачало страхом многих других, бежавших в отдаленные края с надеждой, что по их возвращении город совсем выздоровеет от маниакальной заразы.
Как только Юрий Владимирович узнавал о новом убийстве, -- где бы он не находился: дома, на работе, -- под разными предлогами отпрашивался у семьи или начальства и мчался на место преступления. Он буквально заболел ощущениями родственников убитых. Весть об очередном злодействе вызывала у него зубную боль и жжение в левой груди. Он чуть не стал чужим своей семье, но вовремя спохватился. Внимание и забота выплескивались из него теперь с каким-то обостренным чувством долга любящего человека.
В прессе и на телевидении заговорили о том, что "Ахурамазда" начал делиться с журналистами своими мыслями (слал письма), пытаясь посвататься собственным грехом к порокам всего общества. Родственники убитых накалились в ожесточении, кляня правительство, законы, безучастность обрюзгших посторонних; требовали: публичной казни "мерзкой сволочи", смены следователей прокуратуры и даже грозили бунтом! Все эти требования казались горожанам оправданными. Дикую кровь неандертальцев легко в нас разбудить... Но факт был устрашающим: прямых и "водокисельных" родственников жертв уже насчитывалось приблизительно восемь тысяч! А если предположить, что в человеке, знающем свою правоту, силы утраиваются - число мстителей взметывалось примерно до трех немецких дивизий времен Второй Мировой войны.
В сердцах чуждых обывателей страх перед ужасной и вездесущей неизвестностью превышал разнузданную осатанелость родственников убитых. Мелкий воришка представлялся сквозь лупу всеобщей истерии едва ли не Каином! "Казнить-нельзя-помиловать!!!" Дефисы между словами исключали возможность избирающей смысл запятой. Наступило время императива, сильно хромавшего на слове "казнить". В городе кожей почувствовался освобожденный из игрушечных цепей добропорядочности истинный смрад человеческого естества. И чем больше люди пугались один другого - каждый, а значит все, может быть маньяком ,-- тем нетерпимее и диче становились их отношения. Крыса, загнанная в угол, готова биться насмерть отнюдь не из храбрости, но от безысходности и желания подороже разменять свою жизнь на раны нападающих.
Наконец, ведущий следователь Эсгедимов, пыхтя негодованием и неподдельным гневом показал свою младенчески розовую пыку с экранов телевизоров, произнеся долгожданные слова. Человек он был к другим очень жесткий, нетерпимый, но его внешность у большинства женщин будила в памяти мгновения, когда им впервые показывали их новорожденного ребенка - Эсгедимова хотелось прижать к груди и спрятать в объятиях, как всякая мать ограждает свое чадо от неосмысленной вражды окружающего мироздания. Высоковозрастный милашка утверждал, что "негодяй, только похожий на человека, и рьяный последователь Нерона" в следующие два-три дня будет арестован - следствие располагает неколебимыми уликами.
На третий день от этого громкого заявления, Юрия Владимировича Лемкова арестовали. Он был втиснут в следственный изолятор. Перед дверью его камеры день и ночь плакучей ивой шатался охранник. Казалось, даже голуби следили за ним по ту сторону зарешеченного окна.
На допросах Эсгедимов вел себя сдержанно, без заносчивости удачливого охотника. Блуждающая ухмылочка не сходила с его лица. Он сомневался: слишком просто попался в силки Лемков. Это было противно опыту и чутью следователя. Подозреваемый путался в ответах, описывал убийства не точно; орудие преступлений назвал неверно: топор вместо армейского ножа. Только улики подкрепляли причастность Лемкова: его носовой платок в крови жертвы, оброненный на месте челотатства; зажигалка с его отпечатками пальцев найдена на другом месте; в третьем случае - показание двух старушек, коротавших жизнь около своего окна во двор: они узнали в Лемкове убийцу, фоторобот которого не один раз показывали по телевизору. Впрочем, можно предположить совсем абсурдное: Лемков, видя с экрана вероятный портрет маньяка, легко мог принять схожий с ним облик. Вопрос - зачем? Большой, слишком шероховатый вопрос...
Психиатрическая экспертиза признала Лемкова вменяемым с некоторыми оговорками, распространимыми на любого случайного мужчину: издерганность; подверженность давлению городского сумбура; боязнь потерять работу; ослабленные приспособляемость к жизни и воля к выживанию; страх потерять качество, имеющее значение только в общении с женщиной.
Лемков ничего не отрицал, ни в чем не признавался. Эсгедимов упрямо называл его в многочисленных интервью подозреваемым, хотя от него требовали употребить другое обозначение. Король не умер, но и не здравствовал король.
Массы нажимали на тюбик государства. Оно для обнаружения своего действительного существования обналичивалось, предоставляя давить на конкретность Эсгедимова. Телефон в его кабинете не умолкал. Звонили шахтеры, обязавшиеся переводить часть денег от продажи каждой тонны угля в фонд помощи родственникам убитых; дети читали ему в трубку стишки-страшилки, вроде таких: "Ходит-бродит забияка, Нет спасенья от маньяка! Не выходим мы гулять, Чтоб его не повстречать!"; звонили городничий, губернатор, министры, зоркие общественники; даже из колоний были звонки от авторитетных воров в законе, предлагавших свою помощь без малейшего намека на улучшение их колониальной участи.
Но с каждым днем, как бы нетерпеливо не требовали от него скорейшей расправы, Эсгедимов убеждался все сильнее - Лемков только не противится, чтобы его считали убийцей. Это не было ни упрямством с его стороны, ни попыткой доказать что-либо кому бы то ни было. Скорее, это походило на какой-то мистический акт самопожертвования, смысл которого знал один Лемков.
Факты! Факты, прежде дразняще показывавшие язык виновности Юрия Владимировича, теперь пристыженно спрятались за чистыми зубами непорочного молчания.
Встречаются под Луной и честные следователи. Эсгедимов вызвал на допрос Лемкова, чтобы наконец вытравить с него клеймо, поставленное на его репутацию горячкой следствия и безразличием, с которым сам он пережевывал переживаемое.
--Проходите, присаживайтесь, -- сказал Эсгедимолв, исподлобья тяжело вперившись в блестящие глаза Лемкова. - Я вас не понимаю! Перерядиться из Павла в Савла! И не делайте такое удивленное лицо Орфея! Я не Фурия - вы не в аду!.. К чему эта жертва? Что вы хотели доказать? И кому!!! Вот этим? - Эсгедимов бросил на стол перед Лемковым газеты с фотографиями демонстрантов, требовавших его немедленной публичной казни, не отвлекаясь на "излишние проволочки следствия".
--Да, просто фрески страшного суда!
--Вашего суда!.. Я кроликов не ловлю! Вы повинны только в фиктивности вашей вины!
--И давно вы это поняли?
--Не важно...
--Вы вегетарианец?
--Что?.. нет... почему вы...
--Какая несуразность: отстреливать мясников, набив брюхо купленным у них мясом...
--Разговоры!.. Я вас освобождаю... Но перед этим несколько уточнений. Вы подбрасывали свои вещи на места преступлений?
--Да.
--Пытались запутать следствие? Подумайте хорошенько и ответьте. От этого зависит - будет ли выдвинуто против вас обвинение по статье...
--Нет, что вы!
--Я так и думал, а понять вас не могу! Должны же быть какие-то побудительные причины, так сказать! Режьте меня, кожу с живого сдирайте - не понимаю, и все тут!
--Эта авантюра обожгла меня, когда впервые увидел по телевизору и в газетах глаза родственников убитых... Поймете ли вы меня?!! И мне вдруг прояснилось крамольное, быть может, откровение, отбирающее у всякого конкретного человека его индивидуальность и право на собственное Я. Поросль моей догадки вырастала в созревший плод, питаясь соком высказываний многих гениальных людей, относивших истоки своего бессмертного творчества к некой высшей силе, ниспосылавшей им вдохновение. Погоди, сказал я себе. Человек, всякий мыслящий человек, ищет самого себя на протяжении всей жизни, но так и не находит в просторах своего сознания верстовой столб, указывающий расстояние до собственной личности... Человек размыт в самом себе, раздроблен на мириады песчинок и не может знать: то ли все они вместе - это он сам, то ли каждая в отдельности или какая-нибудь одна... Это затруднение легко преодолеть, предположив, что личности как таковой не существует, но есть только одухотворенный кем-то эфир, своеобразная мыслящая и чувствующая атмосфера, благодаря которой живые существа, погруженные в нее, получают энергию к действованиям. Но каждый по-своему сообщается с ней. Сама по себе - она лишь безграничная возможность самых невероятных явлений. Вам может показаться, будто я на свой лад перетолковываю Шопенгауэра или Вернадского, но поверьте - это не так, я совсем о другом! Просто очень хочется объяснить вам в один присест то, о чем я размышлял долгих полгода... вот и получается сумбур...
Эсгедимов был не ахти какой знаток философии и в душе поблагодарил говорившего за незаслуженный реверанс своей особе. Лемков продолжил еще разгоряченнее.
--Сам человек - нуль без палочки и собственно мыслить не умеет, но он так устроен, что может черпать из Высшего способность к мышлению...
--Спустившись на землю, какой вы из этого сделали вывод?
--Очень простой, но, как мне кажется, и очень гуманный!.. Взгляды осиротевших людей! Их глаза, выплакавшие души без остатка!.. Представляете, в какой пустыне человек ощущает себя, утратив пусть призрачный, но где-то действительно существовавший внутри него островок надежды в то, что жизнь не бессмысленна... Словом, эти люди замкнулись в себе, отказавшись от взаимодействия с атмосферой всечеловеческой одухотворенности...
--Опять на облака...
--Не перебивайте, мне и так трудно выразиться...
--Я привык к коротким формулировкам! Пока что я вас еще плохо понимаю... Допустим, вы правы и человек черпает свои поступки из какой-то высшей силы. Почему же я -- следователь, а не этот пресловутый маньяк? "Ваша" сила сама, что ли, выбирает себе исполнителя для того или другого своего проявления?
--А говорите - "не понимаю!" Нет, в каждом из нас свой собственный настрой, предрасположенность воспринимать нечто одно - и только это делает каждого в некоторой степени свободными. Но попробуй уловить!!!... В остальном - все человечество мыслит и поступает одинаково. Чуткость к восприятию какой-то исключительной темы общего для всех духа -- вот что выделяет творца из толпы...
--Выпейте воды... Значит, вы "выделились"?
--Нет-нет, это наивное заблуждение! Я лишь воспользовался открытым мной законом всеобщности...
--А точнее?
Юрий Владимирович жадно опустошил стакан воды и заметно успокоился.
--Посудите сами: родственникам всех жертв было насущно, чтобы убийцу поймали. Кто бы не оказался этим человеком - для них не важно. Вы арестовали меня... вернее, я дал повод арестовать себя только для того, чтобы облегчить несчастным людям мысль о безнаказанности убийцы...
--Серьезно??? И на эшафот бы пошли?
--Не знаю... об этом не думал - у меня были другие цели...
--А каково теперь им будет узнать, что арестовали не того? Об этом вы тоже не подумали?
--Они получили желаемое: осязательный образ убийцы. Согласитесь, это уже большое послабление их внутренней выструнности! Они еще долго будут обсуждать мою кандидатуру на эту отвратительную роль, будут требовать новых дознаний, расследований, экспертиз! И эта вещественность кого-то конкретного (меня или другого) поубавит в них смертоносную напряженность ожидания справедливости...
Юрий Владимирович замялся, вытрепав из себя основной запас мыслей.
--Я могу идти? - глуповато улыбаясь, спросил он.
--Да, конечно. Одна просьба.
--Слушаю.
--Не выезжайте из города.
--Что? Но вы же...
--Не беспокойтесь - это чистая формальность.
--В чем дело? - удивился Лемков не на шутку.
Эсгедимов снял очки, неторопливо протер стекла платком, медленно спрятал его в брючный карман и с ленцой вернул их на переносицу.
--Ваша любопытная теория не исключает вас из числа подозреваемых, -- всей правой стороной лица он подмигнул Лемкову, одновременно пытаясь приветливо улыбнуться.
--Ваше право. Верно, что когда-нибудь мы оба узнаем правду.
Юрий Владимирович повторил "улыбочку" следователя, но приподнятую влево.
--Я об этом позабочусь... Ограничимся арестом ваших смелых мыслей, договорились? Дай людям волю изобретать идеи - человечество немедленно поделится на Каинов и Авелей; затем оставшиеся в живых вновь разделятся на убийц и жертв. Наконец, когда останется последний на земле человек, его сознание расщепится на Каина и Авеля - и он погибнет от своей руки... Из города прошу не выезжать...