Квартира Ивана Сергеевича...
В формально-логическом исчислении здесь жили: он; зять; дочь; отец; муж;
тесть; жена; они. Многовато для двух небольших комнат. Слава природе,
формалистский подход совсем не соответствует действительному положению вещей.
Три человека, размноженные логикой более чем в два раза, мирно уживались в двух
комнатах с раздельными ходами. Как бы ни были обособлены комнаты, пути миграций
квартирантов часто сходились в трех жизненных пунктах всякого человеческого
жилища: сортир, кухня, ванная коморка, -- которые представляли, представляют и
будут представлять необходимые и непреходящие сущности человека.
Иван Сергеевич пожил не так много, чтобы смерть намекала ему на пренебрежение
ее персоной. Однако Старуха явилась к нему, требуя немедленной аудиенции. Черт
знает, до чего порой люди невежливы в общении с этой милой дамой! Уже все
человек сделал, все понял, от всего отказался, все перерос - ложись и умри! Так
нет же! Люди начинают бегать трусцой, перестают курить и более не лобзают
пьянящие уста зеленого змия - и все для того, чтобы испытывать терпение
окружающих! Вот право, какое это хамство: так пренебрегать обществом дамы! Я
уверен до боли в зубах, что всякий джентльмен, дабы не заставлять Смерть ждать
встречи - стреляется и погибает прежде собственной предустановленной кончины...
Легко ли быть молодым, когда знаешь, что впереди - старость? Легко ли уходить
из жизни, помня, что ты был молод?.. Этапы человеческого бытия очень легко
показать сквозь призму эволюции половых органов: сперва это ассоциация с
отправлением малой нужды; далее: это и еще что-то новое; затем: посредник
удовольствия и ничего больше; и наконец, в старости: то же, что и в детстве плюс
сладкие воспоминания о промежуточных вехах...
Неужели люди бояться абсолютной тьмы смерти только потому, что девять месяцев
во мраке материнской утробы несоизмеримо меньше даже самой короткой человеческой
жизни в свете солнца? Привычка! Упрямимся помнить, что из мрака вышли, а
результат - не хотим во мрак возвращаться...Это не праздные мысли: так думал
Иван Сергеевич, открыв дверь своей жизни нагло нагрянувшей смерти. Вот уже
вторую неделю он агонизировал. Врачи ему прямо сказали - позовите священника.
Духовное лицо побывало в квартире, исповедало его и, после угощения, отбыло
обратно в святую обитель уже с порозовевшим от водки одухотворенным лицом.
У всякого человека есть свои границы человечности. Дочка Ивана Сергеевича
носила в это время траур, плакала, плохо спала, мучалась грыжей души, и ее начал
утомлять этот затянувшийся сценарий последнего прощания с отцом. Заглянуть к
нему в комнату - жив ли? - она посылала мужа, сама не в силах видеть отца.
--Ну что? - почти с надеждой спрашивала она супруга.
--Живет. Просил выгнать муху. Она-де щекочет его смерть за пятки...
--Господи! Ни туда, ни сюда! Я этого не выдержу!
--А-а, да блюй ты на это, -- веселил он ее, подменяя букву в смысловом
слове...
Иван Сергеевич не умирал и тяготился этим состоянием заблудшести в
междуречьи.
--Не могу я помереть, -- говорил он дочери, прятавшейся за дверью. - Суетно у
нас в доме...
--Не шути так, папа... Не умирай!..
--Но я хочу умереть! Это, наконец, мое право!
--Не понимаю. Не можешь, но хочешь! Как это может быть?
--Нечего в этом понимать! Бог подарил человеку чувство юмора - все остальное
смертный изобрел сам. Разве не смешны слова, которые всегда говорят больше, чем
ты хотел сказать и меньше, чем ты подумал!.. Я хочу... хочу умереть в тишине и
одиночестве!
--Что же мне делать?
--Будь тактичной.
--Не понимаю!
Иван Сергеевич так разволновался, что его эмоциям позавидовал бы и молодой,
здоровый человек.
--Ну, не знаю, не знаю... Например, помри прежде меня... У каждого человека
свое время... мое уже усыхается... десять, восемь, шесть... обратная прогрессия
с шагом в два удара сердца... жизнь людей останавливается, когда сердце
совершило определенное четное число ударов...
--Почему "четное"?
--Потому что за единицей следует двойка!
--Но за ней - тройка!
--А за ней - четверка!
--Пятерка!..
--Шестерка!..
...
...
...
Так они досчитали до 1000666-ти и Иван Сергеевич уснул победителем... Ночью
он кричал из своего сна: "Рвусь, как старый кондом!" Соседи справа, слева, снизу
и сверху колотили по чугунным батареям доброжелательностью траурного минора.
--Что мне делать? - спрашивала зятя дочь, отклоняя его амурные притязания.
--Будто не знаешь! Твоя левая нога должна двинуться на запад, правая - на
восток... Запад - это запад, а восток - это восток и вместе им никогда не
быть... в супружеской жизни...
Тонкое знание географического расхождения женских конечностей оставило жену
зятя безучастной.
--Как ты можешь говорить такое!
--Я могу не только говорить...
--Животное! За стеной папа умирает... Ты мне сейчас не нравишься! Отец
застраховал каждого члена нашей семьи на случай смерти... Понимаешь, кто умрет и
какой ценой нам достанутся эти деньги??? Он умирает! Умирает!...
--Слышу, не глухой! Он громко умирает. Это не так, то не этак...
--И это говорит мой муж!!! - единогласно выкрикнули жена зятя и дочь тестя. -
Давай спать...
Они потеребили себе сонливые носы и уступили друг другу тропинку нервного
сна. Их сознания ушли гулять внутрь себя со знанием, что просыпаться гораздо
глупее, нежели ложиться спать...
Тишина раскинула в доме Ивана Сергеевича паутину, в которую изредка
попадались назойливые звуки. За стеной, справа, в квартире соседей-молодоженов
ритмично скрипела кровать... На первом этаже, в квартире N23 саморазбуждающе
храпел лысый мужчина, но этого никто не слышал - он был накрыт тремя пуховыми
одеялами, хотя Земля расположилась в летней четверти околосолнечного круга. В
каждой квартире дома была своя человеческая особенность, но сон, уровняв, всех
утилизировал...
Бог создал в довременные поры Сам Себя - и человек сам высекает из глыбы
жизни собственную смерть. Но! Одни работают кирками и в несколько присестов,
другие - ювелирными инструментами. Иван Сергеевич помимо воли был зачислен
Кем-то ко вторым, а ему так хотелось рубануть с плеча, чтобы, наконец,
освободить смерть от последнего, тягостного, но самого тонкого и, быть может,
чистого нароста жизни.
Плохая примета у моряков: вспомнить перед отходом корабля историю Му-му. У
подводников -- это добрый знак. Умирающий считает дурной приметой внезапное
появление в сознании образа Гильгамеша, разрушающего умиротворенное состояние
принятия своей конечности. Мозг Ивана Сергеевича генерировал в воображении
какие-то размытые пятна, вроде тех, которыми заполняется засыпающий рассудок.
Еще Иван Сергеевич оплакивал судьбу безымянного пальца. Безымянный - значит: не
имеющий имени. Однако его имя - Безымянный! Эту диалектику одного пальца он
отрешенно перенес на человеческую жизнь.
Его медитацию прервал звонок в дверь. Кроме него в доме никого не было...
Его дочь, подрабатывавшая лектором при городской консерватории,
мелодекламировала работу профессора Выхухолева -- "Последние дни Достоевского"
-- перед аудиторией душевно больных старушек. После лекции одна из старушек в
момент редкого просветления спросила у чтицы: "Ну, про последние дни Федора
Помпей я поняла. Это была феерическая трагедия... Но позвольте, кто же написал
"Пиковую даму Чайковского"? Нос Евгении Ивановны поморщился, сделал
сальто-мортале и рухнул ей на верхнюю губу. На выручку лекторше поспешила другая
старица, помешавшаяся оттого, что всю жизнь берегла девственность для рыцаря,
последний из которых был убит еще в XI -том веке любовником его верной жены.
"Дура! Дура ты!" - набросилась старица на ту, что задавала вопрос. Эта
осмысленная атака на глупость вернула Евгении Ивановне почти утраченную веру в
человечество. Увы, не на долго, потому что атака вдруг превратилась в позорное
бегство. Старушка встрепенулась, ее глаза потухли. "Чего это я? - виновато
оглядывалась она по сторонам. - Это ж Зигмунд Юнг написал! Его кистей полотно!..
И чего это я?.." Евгения Ивановна попросила себе стакан воды, но ей шутки ради
налили водки. Она выпила, совсем не заметив подмены.
--А закусить? - через смех спросил ее шутник, жуткий пропойца и иногда
консерваторский электрик Владимир Ильич.
--Поводья уже закушены! - гордо сказала она и галопом понеслась сеять
хорошее, вечное, доброе в клуб гинекологов. Им она собиралась прочесть лекцию,
названную ею не без налета гениальности: "Мой пол, ты даром мне достался!"...
И зятя не было дома. Редакция газеты "Трубадур" командировала его в один из
областных колхозов, где свиноматка Урка, получившая это прозвище за регулярное
нарушение режима, освинилась или опоросилась, или оматерилась ( на ваш выбор!)
чудесным поросеночком с человеческим лицом. Колхозники сплетничали, будто этот
розовенький феномен законов наследственности точь-в-точь был похож на здешнего
зооотехника, некоего Гаврилу Филозо, обрусевшего итальянского коммуниста и
принципиального холостяка. Через год, когда сходство приобретет привкус
несомненного подобия, гражданин Филозо бежит из колхоза безлунной ночью,
прихватив с собой "гадкого утенка" из семейства парнокопытных. Да-с, кровное
родство выше общественных предрассудков...
Итак, метафизические размышления Ивана Сергеевича в духе позднего Гегеля
прервал звонок в дверь. Боли в спине отступили и Иван Сергеевич смог подняться
открыть. По ту сторону двери кто-то ждал его участия, пусть даже это была ошибка
номером или ограбление.
--Входите, -- сказал он человеку в черном. -- Не церемоньтесь... в спальную,
пожалуйста, мне надо прилечь...
"Черный человек" неуклюже сжимал в руках широкополую креповую шляпу с большой
красной пуговицей по левую сторону. Не дождавшись предложения, он придвинул к
кровати стул и плавно опустился на него, будто лебединый пух. Стул, сперва
поверивший в радость невесомого соприкосновения, недовольно заскрипел под
тяжестью 86-ти килограмм и в который раз проклял свою подавляемую, доверчивую
сущность.
Пауза затянулась.
--Я слушаю вас! - поглядев на часы, сказал навестившийся.
--Что я должен говорить? Может: куда я спрятал карту сокровищ?
--У меня оч-чень мало времени... Итак..?
--Моего времени гораздо меньше, но я же не тороплю вас.
--Послушайте...
--Вот! Это уже соответствует ситуации: я слушаю вас. Кто вы и зачем
пожаловали?
--Ничего не понимаю!
--Признаться, я тоже. Неужели у меня амнезия, а вы, мой школьный товарищ,
пришли проведать умирающего?
--Так это вы меня вызвали? - он вытер со щеки струйку пота.
--Гм... боюсь, нет...
--Странно.
--Откуда вы? Уж не ангел смерти пришел за мной?
Незнакомец протянул визитную карточку, но Иван Сергеевич отклонил его руку.
--Прочтите вы...
--Ритуальное бюро "Харон".
--Знаете, если бы я не боялся второго инфаркта - немедленно бы скончался со
смеху...
--Кажется, начинаю понимать. Мерку с вас снимать, что ли?
--Никаких "ли"! Делайте свое дело.
Наконец, скрупулезное интегральное исчисление было закончено.
--Вы башковитый. Математика на службе умирающих!
Провожатый мертвых поднялся. Вежливо улыбнувшись, немного помялся на месте и
дружески спросил:
--Ну, если такой случай подвернулся... какой бы вы хотели гроб... себе...
словом... цвет, драпировка, материал...
--Это важно?
--Не знаю, -- пожал он плечами. - Каждый человек хотя бы раз в жизни
представляет собственные похороны.
--Представлю и я... -- Иван Сергеевич закрыл глаза. - Гроб в форме шара.
Белый, как сама идея белого цвета. Почему шар? Его не надо нести - можно катить.
Очень удобно, правда? И вообразите себе кладбище: в землю зарывают шары, будто
огромные семена, из которых когда-нибудь взойдут побеги великого таинства
природы!..
Хлопнула дверь. Иван Сергеевич открыл глаза. Он был один.
--Есть еще совесть у людей! - довольно промурлыкал он и заснул или ему только
показалось, что он заснул. Во сне он затосковал по Родине своей мечты и бредил
одной фразой: "Остановите часы! Остановите часы!" Зубы Ивана Сергеевича
выстроились на парадентоз и болели даже во сне, проникая туда в образах то
разбитого стекла, то ямы, а то и холодящего ощущения падения с большой высоты...
У него вдруг так за...пахло изо рта, что ему пришлось надеть противогаз... Боль
никогда не дремлет...
Вечер. За окном ворковал голубь, чуть слабее слышалось карканье вороны.
--Я не умер! - громко сказал Иван Сергеевич.
В дверях его комнаты показалась маска дочери.
--Здравствуй, папа!
--Не смеши меня! Какое, к черту, здравствуй! Усопствуй, папа, лучше бы
сказала...-- Он улыбнулся. - Кстати... если не хочешь отстирывать белье принеси
мне "утку".
--Тебе нельзя птицу... ах, ты о другом!.. Но вчера ты сам ходил...
--А теперь не могу... "В исподнем я отправлюсь в преисподнюю", -- напел Иван
Сергеевич ненаписанный хорал Баха. - Ты принесешь "утку" или... мне
раскрепоститься?...
--Да, папа, несу, -- приглушенно фыркнула она.
Когда дело кончилось, Иван Сергеевич, будто намазывая воздух медом слов,
произнес:
--По сути, я не виноват, что тебе достался такой папаша: не мог же я знать,
что у меня появишься именно ты!
В отхожее место он бы и сам добрался, но ему вдруг захотелось напомнить
дочери о своем - если не существовании, -- то уж точно о присутствии. Этакое
своеобразное экскрементарное приссутствие. Отвратительные запахи - великий
испытатель родственных чувств... Да-с...
Давно, очень давно у Ивана Сергеевича случился короткий разговор в рюмочной:
"--Ты не простужаешься? - спрашивал его красноносый выпивоха.
--Нет! Я ем свои сопли, -- в шутку отвечал матадор жизни. -- Все, что
исторгается из человека - может принести ему вторичную пользу...
--А?.. кушать... это... эти... ну, свои... не пробовал?
--Этим я кормлю канализационную службу города. Косвенно, но кормлю. Это - их
хлеб!
--Веселый ты мужик, но с придурью!.." (Конец воспоминания.)
Зять Ивана Сергеевича стал изредка заговаривать с ним, чего раньше не
случалось. Он писал для редакции пространный очерк "Человек уходит".
--Что вы чувствуете? Вам страшно? - вкрадчиво спрашивал зять.
--Принеси мне "утку" и - страшно будет тебе!
--Можно еще вопрос?
--Изволь.
--Если человек перед самой смертью сошел с ума - он и на том свете будет
сумасшедшим?
--Намек? Сумасшедшие не умирают... -- Иван Сергеевич решил позабавиться . - У
меня в архиве есть фотография, на которой я запечатлен рядом с ослом.
--Ему повезло!
--Как ты думаешь: кто на ней - я?
--Неужели оба? - принял игру зять.
--Меня на снимке нет!
--Но...
--Я фотографировал тех двоих.
--И вас, и осла?
--Нет, осла и того, кто нас фотографировал...
--Хорошенький вышел разговорчик! Двое глухих играли в пять рук на рояле...
--Неудачный образ! С глухими очень интересно обсуждать музыку! Каждая нота
для них - неоконченная симфония... Глухой никогда тебя не обманет, потому что ни
от кого не слышит правды! Это божьи люди!..
--Вы держитесь молодцом!
--Был бы женщиной, держался бабой...
--Э-эх, -- махнул рукой зять, не собрав для очерка никаких впечатлений, кроме
абсурдных. - Пойду выпью.
--Не пей слишком много, иначе в старости будешь завидовать самому себе...
Теперь уходи...
Наставала суббота. "Доживу хотя бы до понедельника, -- думал Иван Сергеевич,
-- ведь умирать в воскресенье - кощунство!" В ожидании сна Иван Сергеевич, на
случай смерти, скрещивал на груди руки и сжимал два внушительных кукиша...
Национальность зятя была Зильберштейн. Редактор газеты, Попудренко, всегда
очень тактично обрезал ножничками статьи не его зятя. "Это лишнее...", "это не к
месту..." etc. Что бы не писал Зильберштейн в своем очерке - после оперативного
вмешательства редактора текст оказывался до удивления лаконичен, настолько
лаконичен, что ему позавидовали бы и сами жители Лаконы. Например, три страницы
убористой писанины, подготовленные Зильберштейном к послезавтрашней аудиенции с
Попудедренко, едва лишь послезавтра превратится в сегодня, облысеют до одного
абзаца, составленного из коротких, жизнеутверждающих возгласов-призывов: "Только
вперед!", "Ни шагу назад!", "Шаг назад - три вперед!". Между собой эти
вдохновенные откровения гениального пера были сшиты вспышками лирических
пояснений: "Воскликнул старик, превозмогая боль!", "Приподнялся старик, стиснув
зубы, которые не сдвинулись за остальным телом!" Окончив правку, Попудренко
похлопает Зильберштейна по плечу и грустно скажет уже в который раз: "Ах, прежде
чем начать писать, надо отдать себе отчет, что ВСЕ уже написано и сказано, и,
возможно, еще древними греками. Удел современного писателя - макать воск в мед и
доказывать всем, что это свежие соты из заброшенных ульев.
Если человек выпрашивает себе спокойной смерти, это значит, что он хочет
спокойно пожить. В доме снова появился доктор Бондарь, которого Иван Сергеевич
звал про себя "доктор Некролог".
--Вас что-то беспокоит? - сердечно спрашивал он умирающего, не понимая всей
глупой комичности вопроса.
--Мое затянувшееся бессмертие - своеродный недуг, но он скоро пройдет. Это
единственное беспокойство.
--Может быть, немного морфия? - он задумался, на лице заблуждала улыбка.
Иван Сергеевич заметил, что "доктор Некролог" хочет что-то рассказать, но
никак не решится.
--Говорите, говорите... у вас рот шевелится...
--У меня в практике был презабавный казус. Некий субъект, буквально сжегший
свой организм алкоголем, умирал мучительно. Я давал ему морфий. Боли на время
отходили. Новый мой визит к нему он встречал радостно и требовал увеличить
дозу... Все это закончилось тем, что он стал совершенным наркоманом и забыл о
смерти. Человек, как говорится, восстал из мертвых. Ему настолько понравилось
гробить свое здоровье морфием, что прожил он еще полноценных десять лет, дважды
побывав в наркологической клинике... Ко мне даже пытались тогда привязать вину,
дескать, сделал из человека наркомана... А я при чем? - "Некролог" переживал
события заново. - Этот тип так любил порок, что перед ним и смерть сняла
шляпу... Как-то я встретил на улице его жену... или в гастрономе?.. не важно...
Она сказала: "Лучше бы он умер!", дала пощечину и, с полминуты нацеживая слюну,
плюнула в меня... хорошо, не в лицо... "Дикость, наверное, -- думал Иван
Сергеевич, -- людям важнее смерти ближнего - обелить себя в собственных
неприятных воспоминаниях."
--Ну, до свиданья.
Иван Сергеевич уставился в потолок и молчал.
--До свиданья!
--Доктор, уходите поскорее!
--Что? К чему вы?..
--Я уже минуту накапливаю слюну...
В один распрекрасный день солнце раскинуло широко свои объятия и едва не
душило в них прохожих: один человек обмяк, ему вызвали неотложку; даже деревья
мечтали спрятаться в собственной тени. И все же, это был день открытый для жизни
и стеснявшийся смерти. Иван Сергеевич увидел вдруг себя со стороны. Это было
какое-то мятежное ощущение, смешение сна, забытья и реальности. Около его
постели как-то механически суетились дочь, зять и "доктор Некролог"; комната
была скована стужей. Иван Сергеевич пытался крикнуть всем, что он жив и незачем
одеваться в черное и прятать лица под масками почти детской растерянности.
Окружающие, казалось, не слышали его, живописуя пространство иступленными
мыслями: "Неужели это случилось с моим близким человеком? Следующий в очереди
я..." Приглушенно звонил телефон. Дочь отвечала сухо, короткими фразами и совсем
без интонации. Знакомый поп читал молитвы. Зять был разочарован неподдельно - он
хорошо умел рассказывать, но не мог сочинять. Теперь его заметки обрывались
вместе с жизнью тестя. "Да ведь я еще жив!" - кричала душа Ивана Сергеевича, но
никто не слышал или, сговорясь, делали вид. Что-то в нем шевельнулось, по нему
разлилось умиротворяющее тепло, дарующее неизведанное доселе спокойное чувство
свободы. "Теперь я, кажется, счастлив, -- осознал Иван Сергеевич, будто с высоты
рухнув в самого себя и вдруг, против всех законов природы воскреснув,
победоносно крикнул: -- Я умер!!!" Этот возглас не остался незамеченным. Поп
перекрестился и исчез; зять заулыбался; дочь подняли с пола; "доктор Некролог",
засвидетельствоваший час тому назад смерть Ивана Сергеевича, выпивал водку и с
редким достоинством, язвительно твердил: "Я знал, что этим кончится!"
Воскресший сидел в кровати. Он взмок от испарины; рука была поднята, кулак
сжат, дескать "Вот я вам!!!"
С того дня Иван Сергеевич прожил еще без малого девяносто лет. Похоронил
дочку, зятя, побывал на поминках "доктора Некролога", отпел своих внуков и
теперь ухаживал за немощным правнуком...