Наша армия соблазняет в свои объятия исключительно здоровых душой и телом 
недомужчин. Это легко объяснимо: генералы, избитые многолетними трудностями 
карабкания по погонной лестнице и начинавшие службу в качестве комариной 
кормежки где-нибудь в тундре, не переносят самой только мысли, что их 
подприсяжные мальчики будут умирать на войне от болезней, а не от пуль и 
эффектно пронзающих тело осколков бомб и подло затаившихся мин. Если в бою 
погибает смертельно больной человек -- это не патриотическая жертва, но своего 
рода одолжение, ведь солдаты будут счастливы умирать: днем раньше, днем позже -- 
неизбежность притупляет страх смерти. Но нет, это не- допустимо! Солдатик должен 
ненавидеть врага хотя бы потому, что тот может отнять у него жизнь и все ее 
радости. Командир, пригрозивший расстрелом смертельно больному солдату, 
отказавшемуся подняться в атаку -- бессилен! Такой командир сможет привести 
впечатляющий пример устрашения, застрелив... самого себя. Но это уже не война, а 
фатальные маневры психиатрии... 
   Медицинская комиссия была оскорблена повышенным давлением в моем теле и 
терялась на разнопутье догадок: почему моя молодецкая кровь вдруг взялась давить 
изнутри на мой наружный объем с таким чрезвычайно подлым, предпризывным 
усердием? Многоопытный эскулап, с агрессивно выдающимися лобными долями, 
определил причину давления разнузданным своеволием моих почек, -- и на две 
недели меня припоручили знатокам из "НИИ Урологии". В этом строгом заведении все 
ученые были с такими сосредоточенными физиономиями, будто втихую готовили 
мировую революцию... 
   Два дня врачи ублажали меня, притупляли бдительность, охмуряли, ни слова не 
говоря о тех муках, что скрываются за ихх мнимой любезностью. Только на третий 
день главврач торжественно объявила мне о предстоящем вторжении в мой внутренний 
мир. 
   -- Через час мы сделаем тебе, сынок, рентген почек. 
   -- Это не опасно? -- из любопытства спросил я. 
   -- Один смертельный исход на тысячу! -- улыбнулась мне доктор, но в ее глазах 
я обнаружил колеблющееся сомнение. -- Сейчас санитарка подготовит тебя... 
   От эт-тих слов я возгордился, примерив на себя образ императора, готовящегося 
к инавгурации... Боже, как я ошибся в своих романтических фантазиях!.. 
   Санитарку звали баба Глаша. Ее тип сразу насторожил меня: женщина была в 
летах, невысокая и мужского сложения. Ужас пронял меня от выражения ее лица: 
воля -- насилие -- победа! 
   Она завела меня в глухую комнату, в правом крыле здания, и с садистским 
безразличием предложила снять штаны и то, что могло быть под ними. Испугавшись 
подвоха, я с опаской осведомился -- не мужчина ли она? -- и поспешил 
объясниться: часть моего тела, предназначенная для определенной процедуры, 
весьма привлекательна для содомского греха. Она отринула мои подозрения и я на 
минуту успокоился. Господи, избави меня в будущем от наивности!.. 
   -- Я поставлю тебе клизму и выйду, чтобы не смущался. 
   -- Умоляю, не оставляйте меня надолго. Мне кажется, вы можете невзначай 
переоценить мою способность к терпению! 
   -- Ерунда, -- ухмыльнулась баба Глаша, -- Главное вдыхай поглубже -- скорее и 
дело станется. 
   И она сделала это. Не знаю, испытала ли баба Глаша чувство вины, но я вдруг 
ощутил грубое вторжение в задворки моего организма. Не могу без слез умиления 
описать средневековое орудие пыток, которое баба Глаша назвала "клизмой". На 
стене висела десятилитровая бадья, от дна которой угрожающе спускался хищной 
змеей тоненький резиновый шланг. К чему он имел честь присмыкаться -- полагаю,
излишне произносить... Оценив объем воды, я взмолился: 
   -- Баба Глаша! Не дай погибнуть! Будь поблизости! 
   Она торжественно отцепила зажим на шланге и отвечала: 
   -- Мужайся, соколик! Тепереча вот поймешь, каково бабе на сносях! 
   Не знаю, что чувствует насилуемый мужчиной мужчина, но я наполнялся грустными 
мыслями. Распирающий шум в прямой кишке казался мне страшным зовом трубы 
предвечного. 
   Внезапно в двери появилась голова блондинки. 
   -- Глаша! -- позвала главврач. -- Срочно на второй этаж, в реанимационную. 
Будешь ассистировать!.. 
   -- Но у меня же... -- и она кивнула в мою сторону... -- вот! 
   -- Потерпит! За мной! 
   Санитарка покачалась всем телом в нерешительности -- подчиниться приказу или 
не покидать меня на произвол беспощадной клизмы. Увы мне! служебный долг победил 
в ней сострадание и она выбежала, оставив мне в надежду пустой звук: "Я скоро, 
соколик! Дыши глубже!" Признаться, дышать я уже не мог. Воздух вдыхала моя... Да 
будет проклята физика -- я чувствовал себя вторым из совмещенных сосудов, в 
который по воле земных законов перетекает жидкость. Но разве я сосуд? Обидно, 
право!.. Первых пять минут я только удивлялся несправедливости, постигшей мою... 
и вместе с ней всего меня... На седьмой минуте я пожалел, что не оставил 
завещания... В десять тридцать пять, что соответствовало восьмой минуте 
экзекуции, в моей комнате собралась толпа зевак. Все они хихикали и наперебой 
давали советы, как остановить мои муки. Я берег силы и не отвечал на их выпады. 
"Надо бы в бадью скипидара подлить -- враз полегчает!" -- "А что сним?" -- 
"Гляньте, какая у него отечность! Неужели инфаркт?!" -- "Желудок промывают!" -- 
"Мужчины так не кричат!" -- "Какой же он вам мужчина! Он пациент!" От чувства 
досады я орал еще громче. "Он психический!" -- "Эпилептик!" -- "Нич-чего, мозги 
промоют, научится родину любить!" -- "Это от воды." -- "Поймешь теперь, зачем 
мужику задница!" -- "Не обижайте его! Посмотрите, какие у него грустные глаза! 
Они сейчас вылезут из орбит!" 
   Ей-богу, я никогда не был героем, но хотя бы четверых наблюдателей моего 
грехопадения я с легкостью размазал бы по стенке. Убежден, суд присяжных 
оправдал бы меня. 
   Мне повезло -- истошный крик в больнице влечет к его источнику врачей. Скоро 
показались баба Глаша и белокурая бестия, главврач. 
   -- Чего надрываешься? -- спросила санитарка и заглянула в бадью. -- Отцы 
небесные! Да он же восемь литров принял!.. 
   Главврач завопила: 
   -- Всем расступиться! Человеку так плохо, что мы будем испачканы!.. 
   От превозмогания кишечного брожения, в горле у меня пересохло. 
   -- Воды, Глаша! 
   Она выпучила глаза и рассмеялась: 
   -- Мало тебе? 
   -- Не в то горло! -- Я напрягся и прибавил: -- Глаша, передай моей бедной 
мамочке, что я... 
   Человек бывалый, главврач включила сирену: 
   -- Носилки-и-и-и! 
   -- Это ни к чему, -- сказал я. -- Выйдите! При посторонних мне стыдно!.. 
   -- Здесь нельзя! -- крикнула Глаша, вытолкав из комнаты больничных ротозеев. 
-- Ты пойми: тебе три минуты удовольствия, а мне -- полчаса грязных трудов с 
ведром и тряпкой! 
   -- Боже! -- воскликнул я, подымаясь с кушетки. -- Боже! Как должны быть 
счастливы дикие народы! Джунгли и -- никого вокруг! 
   Не знаю, сошел ли я с ума или нет, однако пока главврач вела меня под руку в 
ее личный сортир, я бубнил: "Даже у океана есть дно! Океан не безбрежен! Я не 
могу выпить море... пусть и не ртом!!!" 
   Когда с утещающим прикосновением прохладного унитаза к моим полушариям 
не-головного не-мозга муки естественно и быстро оставили меня, -- баба Глаша, 
мельком осмотрев лобное место после моего посещения, сморщилась вяленой рыбой и 
удрученно заметила: "Постарался, соколик! Только соколу тому слон под стать!" 
   Все "военное" время моей оккупации сортира главврача -- она находилась на 
безопасном расстоянии и вошла в кабинет не раньше, чем баба Глаша, обтерев с 
лица пот и брезгливое недовольство, произнесла: "Стирильно!" 
   Рентген не выявил в моих почках даже претензии на болезнь. Я ликовал, а 
вместе со мной радовалась наша армия: здорового солдата чуть не угробили!