Не единожды бывал я на кладбищах животных, где видывал этакие надгробные плиты, которым позавидовал бы всякий человек средней руки... Большинство людей хоронят в безымянных ямах. Мне вспомнились похороны Моцарта. Общая могила!!! А у собаки Фиделя -- надгробный памятник из итальянского мрамора! Мой дух протестовал: Моцарт погребен в общей могиле, но у какого-нибудь щенка обособленная усыпальницаа! Неужели люди сошли с ума? И вдруг, из широты человеческого сознания, на меня обрушивается мысль: не все ли равно, к кому человек болеет привязанностью -- к людям, к животным? Посторонний саркастично ужасается, что ты хоронишь кошку с почестями -- ему смешно такое уважение к бессловесному населению земли. Но спроси хоронящего! -- "Умерла часть меня! Умерло мое счастье и друг!" Скорбить можно равно от потери родителя или от закотившегося под шкаф амулета. Человек в своих оценках существа жизни должен шагать крошечными шагами! Не наступить бы на чей-то мозоль: вокруг тебя все живо и хрупко -- не отращивай попирающую ступню! Человек обязан быть стесним чужими желаниями и порядком вещей, иначе ты -- себялюбивая тля! Мораль надобно воспитывать, а не черпать из чуждых времен и книг.
Был у меня друг -- Витюша Кочкин. Заядлейший охотник! Ему дай пострелять, он и счастлив. Не брезговал даже утиной охотой. Однако предпочитал ходить на лося, кабана и волка. Особенно на волка.
Я никогда не понимал и не принимал охоты, но видел в ней обыкновеннейшее убийство, возведенное в ранг ритуальной страсти. Я бы еще понял охотника, идущего на медведя с голыми руками и вооруженного одной лишь божьей благодатью. Да где же сыскать таких людей?!
Едва открывался сезон охоты, Витюша приходил ко мне с уговорами.
-- Чудак ты человек! Как же это можно охоту не любить?! Это же о-хо-та! Ты должен поехать со мной! После благодарить будешь! Природа упоит тебя своей вечностью; азарт в тебе проснется, знаешь, доисторический какой-то!
Витюшу я любил, но не любил охоты.
-- Нет, и не проси! Не смогу я стрелять в жизнь!
-- От сердца отлучу! -- (так он всегда говорил.)
-- Не могу и не хочу.
-- Можешь. Будь мужчиной!
-- Избавь от просьб!
-- Ну! Что за друг! Я перед ним унижаюсь, а он... Гляди же, в этот раз непоправимо обижусь!
-- Дружба крепнет в уступках!
-- Вот-вот, ты и уступи. Поедем.
-- Почему я должен уступать?
-- Потому что все прошлые годы я у тебя на поводу шел.
Делать было нечего. Я согласился. Как-нибудь безохотно отохочусь.
-- Давно бы так! Тебе даже ничего покупать не придется! Я тебя и комбинизоном снабжу, и сапоги вручу хромовые, а себе резиновые возьму. Слышишь -- мне резиновые! Карабин у Ивана Степановича одолжу, он прихворал -- не едет... Эх, брат, охота! Ей-богу, не пожалеешь.
Глядя на Витюшу, я даже засомневался: если в охоте ничего нет, то почему же так горят глаза этого человека, ведь он словно болен, у него даже пена у рта проступила, он точно бесноватый. Я думал о своем, а Витюша не мог умолкнуть, взорванный радостью моего согласия.
-- Значит, в компании? Слово?
-- Еду.
-- Спать пораньше ложись. Завтра в пять утра -- я у тебя!
Пытаясь заснуть непривычно для меня рано, я изобрел тактический ход, позволивший бы мне избежать нежелательного участия в охоте -- решил утром дверь не открывать, оправдаясь затем перед Витюшей попаданием в бездну непробудности. Этот аргумент легко должен убедить его, ведь он знаком с моим умением лежебоки просыпать тридцать часов в сутки... Да не так сталось, как предполагалось.
Проснувшись от штурмового стука в дверь, я накрыл голову подушкой и успел поймать за хвост выскользнувший из меня сон. Звуки выламываемого замка становились все решительнее. В просторах соседских квартир послышалося разбуженное неудовольствие. Пришлось вставать.
-- Мертвец позавидовал бы твоему сну! -- улыбался мне Витюша. -- К охоте, друг!
-- Покой мертвых не тревожат.
-- Жду внизу.
Я захлопнул дверь; "Вот навязался", -- подумал, -- разбирая брезентовый мешок со всячиной охотничьей амуниции. Облачившись в охотника, подошел к зеркалу. В нем стояла невыспавшаяся пародия безжалостного воителя: штаны были мне малы, стягивая ноги балетным трико. Оставалось услышать третьий звонок и свирепо выпорхнуть на сцену в главной роли модерной постановки "Лебединого озера" или "Корсара". Этакий стилизованный коршун, рыщущий в поисках жертвенного лебедя.
По дороге на вокзал, люди апатично оглядывались в нашу сторону, что несколько стесняло меня с непривычки. Витюша не замечал посторонних взглядов, ничуть не смущаясь своим видом. Броско, необычно одетый человек так же заметен в толпе, что и голый. Но мой друг пообвыкся со своей "наготой".
К слову. Почему сторонятся порнографии? Люди, вероятно, стесняются, что то, чем они потихоньку занимаются в своих квартирах -- открыто показывается посторонним. Словно бы кто-то подсмотрел их интимные игры и рассказывает об этом кому ни попадя.
В окне электрички неслись волны незыблемого, но вдруг ожившего от ее движения, пространства. Красота сменялась красотой; заоконные виды быстро таяли, но спутывались в уме вязкой картиной общего впечатления. Завораживающее зрелище! С каждой минутой я все меньше ощущал самого себя -- мое существо, казалося, оставалось позади поезда, будто со свежего хвороста, везомого на дровнях, обдуваемая ветром листва. И чтобы снова собрать себя воедино -- нужно идти вспять, собирая по пути каждый облетевший листок... Красота может и с ума свести.
Накрапывал дождь; легкое покачивание деревьев наполняло лес шелестящей колыбельной. Помимо нас с Витюшей, к месту охоты прибыло еще пять незнакомых нам человек, и три небольших, но очень задиристых пса. Обменявшись именами, мы расставили красные флажки; каждый из нас занял свое место в укрытии. Спустили собак. Остальные товарищи в охоте были от нас в удалении километра, не меньше. Я залег в высоком папоротнике, шагах в двадцати от Витюши. Он был напряжен и выушивализ пространства приближающийся лай собак, гнавших волков в нашу сторону. Вскоре послышались выстрелы и отдаленный плач раненых существ. Напротив Витюши показался волк. Поджав хвост, он лихорадочно вертел головой и скалился по сторонам. Деваться ему было некуда и он, вероятно, учуял в воздухе наше зловещее, убийственное присутствие. Сердце мое сжалось от (с)жалости к зверю и я уже собрался крикнуть другу, чтоб мы позволили волку уйти. Витюша оборвал мой порыв двумя гулкими выдохами стволов. Волк пошатнулся, остервенело пытаясь выгрызть из своего тела ужалившие его пули; пошатнулся и упал. Мы поднялись из укрытий, подошли к нему.
-- Не надо было, -- тихо повторял я. -- Пусть бы он ушел...
-- Не раскисай бабой! Ты глянь, какого красавца я подстрелил. Редчайшая особь! Как сложен! какая мощь! -- и он пнул волка ногой.
Тот поднял ослабевшую голову и пристально посмотрел на Витюшу.
-- Жив-в-вой! -- как-то удивленно и даже обиженно сказал "меткий" стрелок, полуприсев от морды зверя шагах в двух.
-- Сделай же что-нибудь! -- я тряс за плечо Витюшу. -- Насмерть бить надо, насмерть! Охотник, мать твою... Стрелять бы научился...
Витюша не отвечал мне, неотрывно заглядывая в волчьи глаза. С губ его срывался шепот: "Прости, друг! Виноват я..."
-- Да передо мной что уж извиняться?
-- Не тебе... ему, -- кивнул он на волка.
-- Незачем ему мучаться. Нехорошо это...
-- Знаю... не могу... глаза!..
-- Что?
-- Он на меня смотрит... страшный взгляд!
-- Слизняк! -- прикрикнул я и разрядил в волка карабин.
Животное вздрогнуло и замерло.
-- Спасибо! -- пожав мне руку, Витюшино оцепенение прошло. -- Не пойму, что на меня вдруг нашло.
-- Прозрение, -- презрительно ухмыльнулся я.
Кочкин потупил взгляд и заговорил, подолгу взвешивая каждое слово.
-- Убивать на расстоянии -- легко... Это какая-то игра в "пиф-паф"; совершение действия, к которому ты будто бы не причастен; это словно бы придушить комара не на себе, а на другом; звук пальбы и бездвижность цели... Но глядя в глаза... глаза в глаза, это совсем другое. Я боль увидел; пронзила она меня. Не передам, какое мерзкое, испачканное чувство...
Витюша с каким-то затаенным, кротким, стеснительным презрением посмотрел на меня.
-- А ты смог...
О, я слишком хорошо понял его взгляд и даже испугался: откуда во мне вдруг нашлись мрачные силы выстрелить, да еще с таким хладнокровием и решительностью?! Убивал ведь из сострадания, но убил-то, кажется, с удовольствием... Нет, невозможно! Убил, потому что нельзя было не убить. От страха перед мучением зверя убил. Помилосердствовал...
Мы с Витюшей разложили костер. Не разговаривали и не глядели друг другу в глаза.
Подошли остальные. Итогом их охоты было три убитых волка...
Разместились вокруг огня. В руках появились фляги с водкой. Алкоголизм -- не порок, это хобби. Кто-то предолжил тост "За успешную охоту!" Я немного отпил. Витюша тоже подымал флягу, однако я заметил, что он даже не пригубил и потихоньку вылил водку в высокую траву у себя за спиной.
Вернувшись в город, мы с Витюшей наскоро, принужденно как-то распрощались. Я физически ощутил, что между нами выросло взаимное раздражение, а выражение глаз Витюши напоминало мне стон глаз раненого волка.