На третьем этаже двуверхого домишки, а проще говоря -- на чердаке, в 
скрипучем новой кожаной вещью старом кресле-качалке сиживал скучающего вида 
старичок, куривший трубку горлодерного и нюхораздирающего табаку. Глаза его были 
полузакрыты и на лице средка мелькала не то приятцевая, не то такая себе 
сладенькая улыбка, что всякий случай навещает стареющего человека, только он 
вспомяни что-либо для него хорошее из своей прошлой молодости. Подле кресла, по 
левую сторону, лежала флегматичного образа собаченция, в крови которой можно б 
было запросто усмотреть мешанину если и не всех известных человечеству собачьих 
пород, то уж их львиную или даже слонячую долю -- за это я решительно поручусь; 
наследственная ж родовитая гордость густо перемежалась в ней с дворовой 
простотой и другими простецкими же чертами, называть которые здесь не место... 
   	Массивные часы, стоявшие на камине, вдруг, но своевременно, ожили, заскрипели 
и, едва что не кашляя хворым человеком, отбили хриплым своим баском семь раз. 
Старик приоткрыл один глаз (кажется, левый, т.к. камин ему был ошуйно) и глянул 
на некогда блиставший серебряной новизной циферблат. В этот же миг где-то внизу 
хлопнула дверь. Услышав этот звук, собака встала на все четыре и лихо, точно 
арканом, закрутила хвостовым оперением. 
   -- Ты прав, Вурдик, -- старик поерошил пса за ушами, -- пожалуй, это должен 
быть он. 
   	Чьими-то тяжелыми, часто передыхающими шагами захрустела лестница; и все 
выше, ближе. Наконец, знакомо распружинилась последняя пред плоскостью чердака 
ступенька. Дверь открылась и на пороге показался человек. Это был старичок 
маленького роста и с живой мимикой лица; еще довольно-таки крепленый мышцами, но 
с досадно обрюзгшим животом. По его улыбке открывались прогнившие редкие зубы, 
выказывавшие пристрастие к курению и совершенное презрение к чистке ротовых 
костяшек. О долгом табаченьи говорил и сухой кашель, будто б вырывавшийся из 
закупоренной и пустой бочки. 
   -- Вовремя подошел, чертяка! -- заместо приветствия высказался хозяин к 
гостю. -- Ты, брат, не поверишь, но я-то задним умом даже и хотел, может, чтоб 
ты припозднился. Вот уж, думалось, хоть разочек во все двадцать лет наших 
посиделок тебе жгучую клизму за непунктуальность поставлю... А ты... да-а-а, и в 
этот раз болезненно точен. 
   	Гость вошел, непринужденно и так как-то свойски, что ли, скинул подмокшую 
обувку и расположился в кресле, напротив хозяина. 
   -- Мишель, не прыгайте поперед событий! -- сказал посетитель. -- Ссора должна 
произойти позже. 
   -- Разумеется, Стефан, -- насупившись и очень серьезно отрезал хозяин. 
   -- А на дворе дождь, -- дернув покатым плечом, сказал Стефан. -- В самый бы 
раз сесть за фисгармонию и давай какую-нибудь фугу! Так ведь, ей-богу, и 
просится... 
   -- Это верно, дождь утешает и утишает дряхлые сердца. 
   -- И весьма!.. 
   	Зависла короткая пауза, во все время которой оба старых человека с какими-то 
странными, заискивающими улыбочками мельком поглядывали один на другого. Однако 
в этих перекрестных следах глаз попадались искорки неловкости, такой себе 
постылости и даже, казалось, давнишней, заскорузлой соненависти. 
   -- У меня тут уже и глинтвейнчик подспевает, -- кашлянув в кулак, произнес 
хозяин. -- Ты, мусье, не очень-то будешь супротив бокала, другого? 
   -- Ну нет, это даже кстати будет... Продрог я что-то, кожа костей не греет... 
Я, однако, газетку с собой прихватнул, то можно и поперетирать слово за слово... 

   -- Зла на тебя не напастись! Сколько раз я тебе талдычу, что мне от чтения 
газет делаются геморроидные схватки! Предупреждаю! не при мне наперекор, а то, 
знаешь... 
   -- Да ведь нельзя же совсем без газет. Вспомни только молодость! Читали же мы 
кило по два этой дряни... 
   -- Что молодость! Тоже мне сравненьице употребил... По молодости я и 
представить себе не мог, что мое тело высушится до эдакого неприличия, а ты: 
молодость! И потом, прежде мы с тобой не по газетам разговоры делали, а все 
больше о натуре да и преимущественно о дамской... 
   -- Вот ты бранишься, а я тебя люблю! Ты ведь мне как живая икона шальных 
годков! Гляну лишь на тебя и моментально припоминаются мне всякие мои молодецкие 
чудачества!.. 
   -- Ну-т, ты это вовсе брось! Не желаю быть никакой иконой! что за дич! А чтоб 
отображать твои "чудачества", как ты выразился, надо совершенно потерять стыд! 
   	После этого замечания Михаил Пафнутич снял с самодельной и оттого 
небезопасной плиты закипевшее винцо, дешевше которого не существует даже в 
оптовой торговле, и взялся колдовать над пряными добавками под глинтвейн. Вскоре 
оба старика сидели в креслах уже с бокалом жалкоподобного напитка у каждого; и 
тот и другой с каким-то снобистским и изысканным самозабвением легонько и 
охлаждающе поддували в бокалы свои хилые выдохи, при этом тутже вылавливая 
потрескавшимися носами благовонные испарения горячего винища. Этакое священное 
действо длилось ровно до того, покуда глинтвейн так охолол, что его можно было 
уже пить смелыми глотками. Между делом, кто-то из двоих рассказывает давно 
известный им анекдот и оба, однако, ржа непоенными коняками, заливисто, детски 
смеются, понимая как глупо и смешно излагать и слушать один и тот же бородатый 
анекдот. Михал Пафнутич даже пытается обновить прикус держания своей 
вишнедеревой трубки, но так неудобно, и он возвращает чубук в исконное 
расположение на зубах. Степан Феоктистыч тужится как-нибудь необычно пыхнуть 
дымком, но закашливается и в дальнейшем отказывается от экспериментов, дымит по 
старинке. Свободу воли двух старцев попирают выработанные этой же вольной волей 
впечатанные привычки. Хочется, очень хочется чего-либо новенького, но это уже не 
свойственно собственной натуре, это уже чужая песня, которой ты стремишься 
навязаться в авторы; абсурд укорененного постоянства! пощечина самому себе! 
отрыжка... 
   	Проходит минута и бокалы пустеют, отдав свое содержимое в желудки из 
натуральной кожи. 
   -- В жизни все так, -- огласился Михал Пафнутич, -- нечто существующее 
обязательно должно исчезнуть или переиначиться! 
   -- Да, подло... -- соглашается Степан Феоктистыч. -- И не в наших силах 
что-либо изменить... измениться можем только мы сами... 
   Михаил Пафнутьевич вдруг мефистофельски сложил брови: 
   -- Так значит, не в наших? Нет, голуба моя обветшалая! Что касаемо 
глинтвейна, то совершенно по силам, если б только ты принес с собой другую 
бутылку вина! За мой счет, оно, конечно, отчего б не попить... 
   -- И для чего ты, братец, эдак пошло приземляешь мою мысль? Я-те об общем 
философском наблюдении подразумевал, что все, дескать, со временем 
прекращается... 
   -- Моими словами сыпешь!.. а вот обобщений этих я не люблю. С ними, понятно, 
легче быть слабым в каждом отдельном включении в случай... 
   -- Как, как? 
   -- Да-с... 
   -- Зачем, а? зачем ты в меня такими словами катишь! Словами-то у нас теперь 
все мастера тонкие предметы лепить! Нет, обидно даже, ведь доподлинно же ( я в 
этом уверен! ) понял, о чем я говорил, а только из одного упрямства мерзкого 
ослишься... 
   -- Да и пусть там что... -- пошел на мировую Михал Пафнутич. 
   	Он пробежал свою комнатушку взглядом, как бы выискивая повод, которым можно 
надрать скуке уши; однако так ничего и не высмотрел: все было знакомо до 
искомины, до озноба. Михаил Пафнутьевич в иной раз даже боялся смотреть по 
комнате, потому что в нем создавалась глупая мысль, будто-де никакой обстановки 
в комнате вовсе нет, но он, именно он творит предметы, едва открывая глаза. 
Помнил он и расположение самых ненужных своих вещей, оттого и чувствовал, что 
когда глядит на что-либо, то словно "волшебный фонарь" всего лишь проецирует из 
себя всякий предмет в пространство, а не действительно созерцает его. Поверну 
голову сюда-то -- стол; вон туда посмотрю -- обглоданый временем шкафчик; и 
таким же образом со всем остальным. И даже на Степана Феоктистыч побаивался он 
смотреть, чтоб не отказывать тому во взаправдашнем существовании, -- закрыв 
глаза с ним разговаривал. 
   -- Поразительная штука! -- сказал Степан Феоктистыч. 
   -- Где? 
   -- Наши встречи... Зачем они, этого я не могу высказать! Когда я стою еще на 
пороге твоей берлоги, я счастлив, в груди моей прилив, приливень какой-то 
свежести, неги даже; я точно вот-вот испытаю нечто такое совершенно новое, 
окрыляющее будто... 
   -- И как? 
   -- Открываю дверь, опротивившую мне дверь, вижу тебя и -- все пропадает! 
Куда, почему? Черт его пойми, но факт... Какую-нибудь минуту назад, какой-нибудь 
невидимый миг тому, как я вхожу к тебе, я полон фантазии, надежды, какой-то 
внутренней игры, какого-то теплого предвкушения. Мне кажется, что ты наилучший 
из мыслимых и немыслимых собеседник и друг, отдушина в моей уставшей от самой 
себя душе... 
   -- Ну-у... -- грозно помыкивает Михал Пафнутич. 
   -- Вот-те и ну, баранки гну! Едва войду -- никакого тепла, но оледенение, 
затхлость, в носу выражается нафталин, да так реально, что моль гибнет. И... 
мука! Без твоей рожи мне скучно, а с ней -- тоска, тосчища смертная, хоть 
удавись! 
   -- Очень трогательно! -- поязвил хозяин. -- У меня у самого, может, твоего 
похлеще на душе скрежещет, но я-то молчу, в терпении держусь... Нет, вы только 
поглядите на эту экзальтированную особу! Точно кисель растекся! Ишь, однако, 
какие мы утонченные! 
   Оба сварливца уставше вздохнули тяжело и в унисон. 
   -- Ложь! -- вступил Степан Феоктистыч. -- Все ложь и дурные слова! чужие, 
пустозвонные слова. Ведь мы с тобой обыкновеннейшие старики, а сойдись только -- 
такими фразами поливаем, что как из дрянного и мелкого романишки! Экивоки, опять 
же, всякие... Чудно, право... 
   -- Чуд-но! -- протянул Михал Пафнутич, смешно и очень сходно с ерзанием его 
зада по коже кресла покряхтя горлом. -- Ах, помните ли, Стефан, как некогда мы 
бутузили друг дружку!.. какая была энергия, запал! 
   -- Да, да, -- так и вскинулся Степан Феоктистович, -- и по всякому поводу! 
   -- Э-эх, -- махнул рукой Михал Пафнутич, -- теперь-то мы и хорошей драки 
затеять не способны. Года-с... тьфу на них совсем! 
   -- И то правда, у нас по ветхости нынче не драки происходят, а так, цирк двух 
инвалидов... Рукой даже всласть не размахнешься: радикулит паразитирует!.. 
   -- Мда-с... 
   -- Вот-вот... 
   	И снова между ними стеной выросла щемящая, статичная как сама старость 
тишина. Ни один, ни второй собеседники из страха однотогожести стыдились прямо 
признаться каждый себе, что весь от начала произошедший диалог повторяли они от 
раза к разу, во всякую субботу их встреч. Ни единошенького оригинального словца 
( кроме как о погоде, если она менялась ), ничего такого, что б делало встречу 
увлекательной! Бу-бу-бу, бу-бу-бу! Закон смерти динозавров, то есть что вымерли 
они потому, что обо всем переговорили, вся их культура и культурность стали в 
конечный тупик да и набрыдли они друг дружке по самое "не могу!" Вот, значит, и 
померли от нечего, так сказать, делать... 
   В одном единственном случае будилось воображение и жизненные соки Михал 
Пафнутича со Степан Феоктистычем -- это когда они дрались. Звычайно они вздымали 
кутерьму, начиная с обмена разной красоты и оскорбительности колкостями или же 
простыми, короткими, но неудобными для печати словами... А бывали и невинные 
фразушки вроде: "скряга подлая!" или "за твоей отвратительной рожей всякий кулак 
тоскует" и тому другая дребедень... 
   -- А винца ты все же пожалел купить! -- медленно, но бесповоротно возгарался 
Михал Пафнутич. 
   -- Много пить -- неприлично... 
   -- Жмот! 
   -- А ты свинное рыло! 
   -- Ах так, значит! 
   -- Значит, значит... 
   	Тут они поглубже окунулись в кресла, азартно потирая руки и дымя славными 
трубками. 
   -- Ну что ж, доведется мне применить физическое надругательство! К бою! 
   -- Я весь ожидание! Долой, к бесам, дипломатию!!! 
   	Михаил Пафнутьевич напустил себе в горло большой ком дыма и, отрывисто 
выпустив его, быстро, но размерено затараторил: 
   -- В челюсть справа! 
   -- Уклоняюсь и поддых! 
   -- Выдерживаю и отвечаю нижним в нос! Диспозиция такова, что не увернешься! 
   -- Больно! -- заверищал Степан Феоктистович. -- Аж по лицу зуд пронял! ( У 
него и вправду проступили слезы ). Подлец! Я тебя ногой, ногой! по почкам 
негодяя! 
   -- Сволочь! -- кричит Михал Пафнутич. -- Со знанием дела, гад, костыляешься! 
Ну так я тебе за это... я сейчас тебя... я сейчас... 
   -- Нет! этого нельзя! только не это! не-е... 
   -- В пах! 
   Степан Феоктистович стонет, прикрыв руками "израненное" место, затем опять 
затягивается трубкой и блаженно глядит на часы. 
   -- Засиделся. 
   -- Неужели пора? 
   -- Увы... 
   -- Жаль... -- говорит Михал Пафнутич. -- Но, может быть, еще одну схватку 
напоследок, ась? Ведь и до первой крови еще не дошли... 
   Его соперник разводит руками: 
   -- Это, брат, ничего! раздвинем удовольствие до следующего раза... 
   У самой двери Михаил Пафнутьевич трепетно помогает Степану Феоктистычу 
поютней закутаться в выцвевший шарф, и когда уже тот спускается вниз по 
лестнице, кричит ему во след: "Трепещи же! К будущей субботе я придумаю 
ужасающую комбинацию!.." 
   Однако снизу слышится только бухающий кашель...