История болезни начинается с конца истории здоровья. Телесное благочувствие -- вещь хрупкая. Рискну сказать, что все люди больны, но только немногим удается умереть до того, как болезнь проявит себя. Появилось множество теорий, якобы помогающих сохранять младенческую бодрость организма. Нужно лишь следовать предписаниям этих взаимоисключающих теорий: лук с чесноком не совмещать; не потреблять острого при остро романтических грезах; не вкушать эдакое сочетание овощей, фруктов и другой подживки, которые доставляют слишком много удовольствия; обязательно ходить пешком, оставляя в гараже неисправный автомобиль; беспрекословно следовать советам астролога: "Сегодня вы опоздаете на работу!" Незачем испытывать судьбу, в попытках остановить попутный транспорт бросками собственного тела под колеса: не стоит искушать небеса -- фатум коварен. Избегая нежелательное событие, мы перечеркиваем возможность совершения благоприятного события. Если судьбе угодно, чтобы ты сломал руку -- не ломай ногу! Каждому человеку отведен его собственный список несчастий. Суждено занозить палец -- прими это смиренно, не надевай перчаток. Не оставляй свои горести другим, но смело переживай их! Будешь увертываться от твоих неприятностей -- встретишься с чужими. Природа устанавливает равновесие во всем! Ей безразлично кто умрет, ей важно, чтобы кто-нибудь умер. Не хватайся за жизнь -- это может повредить твоим не родившимся внукам.
Теории... Полнолуние... Апогей солнечной активности... Рождение новой звезды... Падение метеорита... Человек не вполне свободен. Закал воли может освободить человека от страстей и даже болезней, однако последовательность событий неизменима, поскольку сам человек и есть собственное будущее. В наших силах искривлять линию судьбы, но это будет та же судьба. Будоража собственный отрезок предначертанных состояний -- мы вторгаемся в покой других людей. Свою жизнь нужно изживать сполна.
Незначительная царапинка может вызвать гангрену; незначительная царапинка может вызвать гангрену близких тебе душ...
У Сергея Петровича Скрипки месяц тому назад открылся канцер дыхательных путей. Он не позволял себе лишней рюмки, никогда не соблазнялся и одной сигаретой; не дышал адскими воздухами заводов -- был тишайшим служащим государственного учреждения. При его образе жизни, самым вероятным недугом мог быть геморрой от восьми часового сидения по пяти дней в неделю. "Почему это случилось со мной? -- без озлобленного непонимания спрашивал себя Скрипка. -- Когда человек болен -- он тоньше чувствует и понимает жизнь... Верю ли я в судьбу?.. нет, я не фаталист... О, я теперь верю во многое, если не во все! Я верю, что заболев раком, избавил от этой смертохвори какого-нибудь достойного человека... Человек всегда ищет оправдание собственной слабости или несчастью... я должен жить... разве жизнь стоит страдания? Мне невыносимо... и... и больно. Боль вышибает из меня всякие оправдания жизни. Жаль, во сне мне не умереть -- я не могу спать... С каждой минутой я все меньше принадлежу собственному телу... или оно мне... Иногда боли бывают так ужасны, что я перестаю чувствовать свое тело и будто посторонний человек соболезную сам себе, успокаиваю, пытаюсь утешить... Я знаю что ждет меня, однако доктора ходят передо мной с надетыми на мрачную маску лица улыбками. Меня убеждают в излечимости болезни и я играю "счастье от надежды выздоровления"... Но не надо путать телесный недуг с неудавшейся жизнью... Подыхать надобно весело, чтобы оставшиеся в живых, глядя на дышащий труп, обретали веру в сладостность загробной жизни и бесконечность индивидуальности. Я бы даже обязал всех померальцев улыбаться и светиться восторгом в момент смерти! О твоей смерти люди будут скорбеть, оплакивать тебя и свою привязанность к тебе... Живущий человек глуп -- он плачет у гроба с покойным. Положи человека спать во гроб -- ближние напитаются к нему таким невиданным почтением, что мнимому мертвецу захочется и умереть... Но это слова... что они нам?.. Из слов самые искренние -- глаголы... Мне больно... это уже не слова... Нянечка! Нянечка!.." -- позвал Сергей Петрович.
В палату вбежала старушка с облаками в глазах.
-- Терпи, милок! Не рви ты мне душу. Может, доктора тебе позвать? Он укол сделает, тебе и легче мало-мало станет.
-- Яду мне дай, нянечка! Избави...
-- Господь с тобою! Как же это -- яду-то?
-- Я никогда раньше не плакал!
-- Это не ты плачешь, -- боль твоя на волю рвется.
-- Уйди, няня! Все уйдите!.. Не мучайте меня! Нет, постой. Передала ты мою записку жене?
-- А как же, отдала в самые руки.
-- И что она? Что говорила?
-- А молчала и плакала...
-- Ступай, няня! Дай мне простор покоя! Мне теперь каждый человек, точно игла в сердце. Не могу видеть! Не хочу смотреть!.. Я не зверь...
-- Господь с тобою!
-- Студенты в палату ко мне заглядывают, изучают, наблюдают медленно подыхающего; им интересно! Я для них экспонат...
-- Поспи, сынок, не жги душу ни себе, ни мне.
-- Поспал бы, да разучился... сна хочется... Где жена? Я ей писал... не хочу... не могу страдать. За что? зачем?.. я же писал ей, чтоб пирог был последним. Неужели не поняла?.. Нет, не та женщина! Пожалела!.. Кого пожалела? Не меня! Совесть свою испачкать побоялась, стерва! Разве не должен близкий человек облегчить страдания любимому? -- он дико кричал. -- Для них это мораль, человеколюбие... нет! человекобережливость... А я страдай?.. Хочу умереть! хочу знать, как человек живет без жизни и чем он будет?! Доброхоты чертовы!.. Укол! Дайте мне покоя! Укол мне, сволочи! Если поправлюсь -- всем "спасителям" кадыки перегрызу... Нелюди-и-и!
Нянечка выбежала из палаты. Легко ли общаться с покойником, который... умеет разговаривать.
За стеной палаты, где отходил Сергей Петрович, заседала комиссия, в чьей воле было решить: страдать ли Сергею Петровичу от вывернутой на изнанку жизни или подарить ему легкую смерть? В кабинете были: главврач Эммануил Карлович, представительница прокурорского надзора Наталья Филипповна и жена Сергея Петровича, Софья Павловна.
-- Он безнадежен? -- спрашивала Наталья Филипповна.
-- Наше время стесняется чудес, -- покусывая губу отвечал Эммануил Карлович. -- Быть может, лет через десять появится вакцина...
-- Он безнадежен? -- била в одну точку Наталья Филипповна.
-- Ему не поправиться! Дальнейшее применение лучевой терапии невозможно -- радиация убьет его. Морфием еще какое-то время можно избавлять его от боли. Однако наступит время, когда обезболивающее перестанет утолять боль...
-- Когда это случится? -- спокойно спросила Софья Павловна.
Глаза ее были красны, в них виднелись багровые ручейки лопнувших сосудов. Спала она "урывками". Мука пребывания в неопределенности длилась уже трое суток. Софья Павловна боялась своего положения, оно утомило ее, выпотрошило остатки воли. Она знала, что муж ее неизбежно умрет. Ей было невыносимо его страдание; она не хотела, чтоб он умирал так ужасно. Однако мысль о его умерщвлении пугала ее...
-- Это случится через дня три-четыре, -- ответил Эммануил Карлович. -- Самое большее -- неделя.
-- И сколько Сережа... Сергей Петрович проживет в неукротимой боли? -- спрашивала Софья Павловна.
-- Практика... страдания могут длиться в промежутке от месяца до полугода.
-- Если бы его кончину можно было бы облегчить...
-- Закон воспрещает активную эвтаназию! -- безучастно сказала Наталья Филипповна. -- Кроме вас, Софья Павловна, остались ли у Сергея Петровича близкие родственники?
-- Нет. Только я. Мать его умерла от инфаркта, узнав, что он болен... болен смертельно. "Сынок мой -- добрый человек; несправедливо, чтобы он..." -- с этими словами умерла. Но зачем вы спросили?
Ответа не было.
-- Кажется, я понимаю. Вы хотите сделать из меня "последнюю инстанцию"? Нет-нет, я не могу, не имею права! Мы же собрались обсуждать не правомерность наших с вами этических воззрений, а смерть человека!
-- Да, решать, -- осторожно сказал Эммануил Карлович. -- Есть вопросы, Софья Павловна, которые в принципе неразрешимы... Мы можем принять одну из двух равноценных возможностей: активная эвтаназия -- это... Бога ради простите, Софья Павловна, умерщвление Сергея Петровича; пассивная -- позволить болезни убить его. В первом случае мы переступаем глубоко установившуюся общественную норму "не убий", но убиваем ли? Выбор пассивной эвтаназии означает созерцание невыносимых страданий ближнего. Но и в том и в другом случае мы ответственны за его смерть. Что же милосерднее? Что человечнее? Я не возьму на себя смелость объявить неопровержимое предпочтение одного перед другим. Однако имею свой взгляд. Я высказываюсь за активную эвтаназию... Погодите возражать, Наталья Филипповна. Боли Сергея Петровича будут так велики, что он, вероятно, перестанет ощущать себя как сознающее существо. Его сознание превратится в неодушевленную пропасть, которая будет оживать от падения в нее камней жгучей боли; заброшенный, молчащий колодец, обретающий дар речи не раньше, чем в него крикнет случайный прохожий...
-- Большинство ученых, -- обдуманно сказала Наталья Филипповна, -- не приемлют активной эвтаназии, считая ее безнравственным действием.
-- Да нельзя же, просто немыслимо этику и мораль выводить из статистических оснований. Тот сказал, этот сказал. Поймите: бывают случаи, когда мнение большинства не стоит мнения одного человека... У Сергея Петровича несколько зубов раздроблено -- от боли челюсти сжимал!
-- Мне слышится от вас настырный крик, ратующий за активную эвтаназию.
-- Крик, вы сказали? Но это скверное слово! Кричать о боли постороннего человека может только садист. Я не из их числа. Давайте-ка замрем в своих чувствах.
-- Что?
-- Надо стать людьми, -- пояснил Эммануил Карлович.
-- До вашего призыва мы, значит, были обезьянами? -- ощерилась Наталья Филипповна.
-- Лишние слова. Замереть в своих чувствах, сказал я, подразумевает очищение от эгоизма каждого из нас. Мы обязаны добраться до сердцевины нас самих, выцарапать наружу наши бессознательные инстинкты и -- вслушиваться в них.
-- Витиевато! -- заметила Наталья Филипповна.
-- Не кастрируйте мне душу! -- с напором говорил Эммануил Карлович. -- Я пытаюсь пробиться в глубины "я" каждого из нас... вас!
-- Вы говорите с таким убеждением, будто знаете что должно быть в наших "глубинах"! -- дико улыбнулась Софья Павловна.
-- В наших глубинах должно отыскаться божье озаренье.
-- Напрасно нападаете! В человеческом лексиконе не так уж много предельных, сильных слов, дальше которых выразительность языка заканчивается.
-- О-ля-ля! -- присвистнула Наталья Филипповна.
-- Пусть говорит, -- с укоризной сказала Софья Павловна.
-- Благодарю вас за росток понимания, Софья Павловна!.. Именно, Божье озарение!.. Но перейдем на материалистический язык. Всем нам надлежит отыскать в себе некую незыблемую, исторически проверенную точку сострадания, в которой мы избавимся от собственных страстей и с очищенными, прозревшими глазами окунемся в чужую жизнь и боль.
-- Мне не понятно! -- с досадой и слезами сказала Софья Павловна. -- Вы говорите о чем-то близком мне, а сгустить ваши слова в понимание я не могу!
Эммануил Карлович на секунду задумался.
-- Мы... нам необходимо выйти из своего "я". Наша сущность должна... мы обязаны... да, черт возьми, мы обязаны стать Сергеем Петровичем.
-- Если ставить себя на место убитого -- можно оправдать убийство! Ущербная это логика!
-- Поясните-ка.
-- Мы мыслим, что убитый не может иметь в себе укоризны к убийце, поскольку уже убит, а значит осуждение или порицание убийцы отступают перед свершившимся фактом. Фактом убийства!.. Поступай с другими так, как если бы ты хотел, чтобы поступали с тобой. Как же по этому правилу должен поступать самоубийца? Убивать других? соблазнять их смертью?
-- Замолчите! -- подавленно крикнула Софья Павловна. -- Тошно вас слушать! О чем мы говорим?
-- Вы правы, Софья Павловна, кощунственная дискуссия! Но выскажитесь сами!
-- Не хочу, чтобы Сережа страдал.
-- Вот вам и мой союзник! -- вызывающе сказал в лицо Наталье Филипповне Эммануил Карлович.
-- Никто не вправе распоряжаться чужой жизнью, неужели так трудно это понять? Вы рассказывали нам, Эммануил Карлович, о какой-то точке, в которой-де мы обязаны превратиться в Сергея Петровича. Обманчивый образ. Это даже слабость в некотором смысле. Ведь вы призываете нас избавиться от собственных моральных воззрений и смотреть на проблему взглядом человека, который едва ли способен осмыслять чувства посторонних к нему. Понятно, что человек, пронзенный неизбывной болью, жаждет любой ценой избавиться от нее. Любой ценой, подчеркиваю. Но это же безнравственно!
-- Мучающийся человек безнравственен? -- взревела Софья Павловна. -- Какая злобная чушь! Мучающийся чист в своем мучении! Разве Христос не был мучеником? Чудовищно страдающий человек выше всякой нравственности! Больше скажу, нравственность -- это и есть страдающий человек.
-- По-вашему, если человек страдает, -- нерешительно вступила Наталья Филипповна, -- ему позволено онесчастливливать других людей?
-- Зачем вы так? -- крикнула Софья Павловна. -- Я говорила о другом, вы же должны были понять меня, не могли не понять! Не ерничайте!
-- Жутко все это слушать! -- сказал Эммануил Карлович. -- Рядом с нами, за стеною, сгорает человекоболь, а мы... мы!..
-- А вы молчите, -- срезала Софья Павловна, -- я не с вами сейчас разговариваю.
Наталья Филипповна закурила, не спросив у присутствующих позволения.
-- Если человек мертв при жизни, -- тягуче произносила она, -- никто не вправе лишить его хотя бы иллюзии жизни. Не будем искушать себя такими тонкостями. Пока человек жив -- он должен жить.
-- Но ведь Сергей Петрович... он в муках пародирует жизнь! -- возразил Эммануил Карлович. -- Это не одно и то же: жить и существовать, существовать растением, которое увядает в страшной жажде... Хотел бы я знать, Наталья Филипповна, что бы выбрали вы, испытывая адские боли? Уверен, вы бы молили о смерти. Избавление от боли стоит жизни!
-- Мы говорим о Сергее Петровиче, -- зло сказала Наталья Филипповна и задумалась. -- Ощущение жизни собственного тела дается человеку не при взгляде в зеркало, но от боли в мышцах...
-- Иными словами, -- сощурился Эммануил Карлович, -- вы хотите сказать... сказали, что Сергей Петрович, как никто другой ощущает в своем теле жизнь? Я бы еще мог согласиться, что красота собственного тела ощущается болью в мышцах, но чтобы... Неподвижный человек, должно быть, ощущает свое тело безобразным...
-- У меня нет права вершить судьбы... Я атеистка, но оставляю это право небесам. Повторюсь, закон воспрещает активную эвтаназию... Мне очень жаль...
В глазах Софьи Павловны блеснул огонек безумия.
-- Наталья Филипповна, не могли бы вы отстраниться... я вам заплачу...
-- Что?
-- Оказаться в напускном неведении.
-- Да как вы смеете предлагать мне подобную низость!
-- Пустые звуки! Я смею! Я напишу статью в газету! Я вашу прокуратуру... -- слова у нее кончились и она сотрясала воздух кулаком. -- Я вашей прокуратуре... такую клизму поставлю!..
-- Дайте ей воды, -- обратилась к Эммануилу Карловичу Наталья Филипповна, -- с ней сейчас будет истерика...
За стеной кабинета Эммануила Карловича в полубреду тихо отходил Сергей Петрович. Ему стало стыдно, что он выказывал в криках свои муки. "Но это в прошлом! -- думал Сергей Петрович. -- Умру кротко... Жаль, что жизнь не удалась мне: смерть упрямится приходить! Жизнь тогда лишь хороша, когда смерть мгновенна и не перечеркивает собой того счастливого запечатления жизни, которое дано человеку унести с собою в могилу..."
У краев рта Эммануила Карловича запеклась пена. Он без умолку говорил, много и бессвязно говорил в безответную пустоту -- женщины не слушали его; он уже переступил межу, на которой мужчина и женщина еще способны понять друг дружку.
-- Мы не определим этическую правомерность активной эвтаназии. Но нам нужно отгадать принципы, на которых выстраивается образы сознания Сергея Петровича. Быть может, открыв логику этих образов, мы сможем избрать Сергею Петровичу единственно верный исход.
-- Какие образы?! -- вскричала Софья Павловна. -- Самый точный образ боли -- жажда исцеляющего самоубийства.
Она испытующе вперилась в Наталью Филипповну.
-- Он едва может двигаться, -- сказала та, -- о каком самоубийстве вы говорите?
В палату к Сергею Петровичу украдкой вошел человек, лицо которого несло на себе неизбывный отпечаток болезни Дауна. В проблеске отсутствия боли Сергей Петрович сумел разглядеть его и спросил:
-- Как тебя зовут? -- в голосе зазвучало сострадание.
-- Маму спросите.
-- А мать где?
-- Спит.
-- Где спит?
-- На кладбище.
-- Ты страдаешь?
-- Я из палаты сбежал. Мне всему хорошо, только живот болит. Очень болит. Всегда очень болит. Меня долго лечут, а живот болит. Он мой враг. Очень плохо, когда живот болит. По ночам я грустно пою, а нянечка говорит: "Не вой!"
-- Ты любишь небо?
-- Я люблю. Оно высоко. Мне нравится щекотать небо: оно смеется -- дождик идет.
-- А знаешь: кто я?
-- Тебя лечат.
-- Я -- твои крылья. Возьми меня на руки, я легкий, и мы полетим. Я тебя освобожу.
-- Как птицы? -- и он поднял Сергея Петровича.
-- Да.
-- Почему мы не летим?
-- Открой окно и пусти меня.
Человек замер в раздумьях.
-- Нельзя.
Сергей Петрович выругался.
-- Летим со мной. Вдвоем можно. Забирайся на подоконник.
-- Это будет долго? Я из палаты ушел. Доктор узнает -- опять укол сделает. Укол тоже больно.
-- Только миг. Ты даже не заметишь.
В скверике, разбитом около больницы для прогулок, ощущалось приближение бойкого ветра, волокущего за жилы грозовое небо... Люди указывали на распахнутое окно третьего этажа, в котором стоял человек, державший на руках мощи Сергея Петровича. "Сейчас он прыгнет!" -- звучала сутолока голосов. Из окон показались потревоженные шумом головы врачей и болящего люда. Разносились даже ободряющие возгласы: "Смелей! Одна участь для всех!" Это кричали люди, для которых лечение их недугов было лишь заискиванием перед смертью. Назревал больничный бунт...
-- Летим! Ступай же. -- Сергей Петрович боялся забыться в агонии и торопил своего попутчика. -- Смерти нет!
-- Смерть -- хорошо. Боли нет, нянечка говорила.
В коридоре послышались торопливые шаги. "Помешают!" -- неслось в уме Сергея Петровича. Дверь палаты хлестко открылась, точно ее ногой ударили...
-- Окончательно высказываюсь за пассивную эвтаназию, -- безапелляционно сказала Наталья Филипповна.
В эту секунду послышался приглушенный, какой-то нелепый звук. Будто бы кто-то ударил ногой мешок с песком.
-- Что за черт! -- Эммануил Карлович быстро подошел к окну.
-- Вот и высказались, -- сказал он, отойдя в глубь кабинета и закурил.
Софья Павловна боязливо глянула вниз из окна. Через весь скверик, вскидывая натруженными руками, бежала пожилая медсестра: "Оступился!"
По выщербленному асфальту, прямо под окном палаты Сергея Петровича, дымясь расползалась осиротевшая без тел кровь двух мужчин; в одном из них Софья Павловна узнала мужа. Она опустилась на корточки и рассмеялась, а у нее в висках пробудилась седина.
"Он еще живой! -- кричали с улицы. -- Живо-ой!"
Эммануил Карлович вышел во двор. "Носилки!" -- прошипел он и склонился над Сергеем Петровичем, едва шевелившим губами.
-- Он жив?
-- Нет, -- с укоризной ответил Эммануил Карлович Сергею Петровичу и в недоумении вскинул плечами: -- Зачем? Зачем?
Глаза Сергея Петровича закатились.
-- Скверно ухожу. Я должен был погибнуть вместе с ним.
-- Куда его? -- спрашивали подбежавшие санитары, бережно переложив Сергея Петровича на носилки.
-- В реанимационную. Бегом, олухи! Осторожнее несите!.. Нет, стойте. Поставьте носилки и уходите. Ступайте, сказано!
Сергей Петрович попытался протянуть Эммануилу Карловичу правую руку, но она только слабо вздергнулась и замерла; его глаза вспыхнули счастливым светом и он улыбнулся, прошептав с последним выдохом: "Спасибо."