Любить город, в котором ты вырос - гражданская обязанность; ненависть - чувство разрущающее. Безликость и тошнотворная одинаковость строений-инвалидов не должна ныне оскорблять эстетические чувства, потому что наступили времена потребности и целесообразности. Человек, осознавший архитектурное насилие над собственным городом и тонко чувствующий красоту форм, утешение своего разочарования и горечи может найти в людях и в том укладе жизни, что присущ жителям только твоего города. Но человек - это всего лишь человек: во всяком городе мира найдутся и свои убийцы, и затаившиеся негодяи - различие языков не освобождает людей от человеческой природы. Однако я убежден: архитектура воздействует на характер и сознание человека. Например, я отказываюсь верить, что в таком городе, как Венеция, могут совершаться убийства...
Вы уж простите мою простодушную откровенность, но если бы я обитал в каком-нибудь старинном или красивом доме (что, в сущности, одно и то же) - у меня никогда бы не возникло чувство неудовлетворенности своим городом. Природа людей эгоистична. Глядя из окна натопленной квартиры очень трудно проникнуться мыслями бездомного бродяги...
Слава города -- его жители, а значит: каждый из нас и все мы. Но я говорю это не для красного словца. Заурядных людей, разумеется, всегда было, есть и будет большинство, однако... гениев не лошади рожают!
В одном парадном вместе со мной проживали обыкновенные люди. Впрочем, необыкновенных людей не бывает; необыкновенными бывают животные! Я только хотел сказать, что сосуществовал с людьми, зажатыми исключительно в трех сторонах жизни: дом-семья-работа. Пожалуй, я взял на себя неоправданную смелость, назвав моих соседей обыкновенными людьми. Я их совсем не знал; я не знал чем они живут и что занимает их мысли. А быть может, и не хотел знать: так проще. О соседях я вспоминал в одном случае - когда их кашель или храп проникал сквозь стены и мешал мне заснуть. Наверное, для них я тоже был "обыкновенным человеком", мешающим им жить. Замкнутые пространства обостряют эгоизм. Однако, согласитесь: миллионы совместно живущих эгоистов - это уже чересчур!
Жизнь в парадном течет по своим, особенным законам. Можно просить подаяние где-нибудь, но к своему дому подъезжать на роскошном лимузине. "Принцип соседа" гласит: что вижу, то и думаю. Выпил человек на радостях - алкоголик; женщина носит короткую юбку - гулящая; ищет человек общения - сумасшедший. Мир расколот на две крайности: Я и Человечество. Люди разобщаются. Их может сейчас объединить не какая-нибудь идея, но обсуждение скандала или происшествия, почерпнутого из лживых газет. О, как будоражит обывательскую серость смерть какой-либо известной особы! сколь падки люди на разоблачения сильных мира сего! Любовь к ближнему опустилась до пугающего абсурда: ценим живого человека, после его кончины.
Точно не припомню, когда газеты будто бы прорвало известием о смерти небезызвестной принцессы, зато я хорошо помню, как всколыхнулись все девять этажей моего парадного. Жильцы не давали один другому прохода, обсуждая это скорбное событие. Женская "трескотня" не умолкала; мужчины рассудительно хмыкали, отпуская короткие фразы, вроде: "Хороший был человек!" У меня тогда создалось впечатление, что со смертью этой принцессы мир опустел так же, как некогда с уходом Христа. Я не мог понять в людях такой внезапно появившейся способности к сопереживанию. Неурядицы жизни да и сама жизнь отошли в тень. Все горожане, казалось, слились, сплотились в единое скорбящее существо. Не было такого дня, чтобы в лифте или около парадного со мной не заговаривали соседи: "Вы слышали?! Господи, как несправедливо устроен мир!" Я соглашался, но, в то же время, меня коробила эта неистовая пляска добродетели на чужих костях, этот омерзительный экстаз скорби, это зловонное упоение горем - дикие выражения, но иначе мне трудно передать обуявший меня гнев, ведь добропорядочность стада существует до первого приступа страха. Не напрасно я упомянул Христа. Неужели, чтобы люди заметили друг друга и открыли для себя "несправедливость мира" обязательно нужна Жертва??? Невозможно понять обыкновенных людей, - необыкновенных же людей в природе нет...
Каждый вечер, возвращаясь с работы, на скамеечке, рядом с парадным, я неизменно встречал Дарью Петровну. Это была уже ветхая старушка, каждое утро кормившая голубей белым хлебом, на который у нее едва хватало денег. Мне потребовалось бы написать целую книгу, чтобы выразить хотя бы малую часть великосердечия этой женщины. Каждый человек непознаваем, что на языке философии называется "вещь в себе". Но к Дарье Петровне скорее подошло бы определение "вещь в других". Чужую боль она ощущала физически; чужая радость была ее радостью. Говорила же она мало, а если ей открывались в собственных несчастьях, - на глазах ее проступали слезы, а взгляд, точно музыка, наполнялся бессловесным участием и неподдельной жалостью. Жила она скромно. Дети, обзаведясь семьями, уже давно оставили ее и навещали редко. Одиночество и черная тоска о былом вдохнули в ее душу любовь к людям, и все ее существо, казалось, было пронизано заботой о других. Ее скромность и немедленная отзывчивость были так естественны и не требовали вознаграждения, что жильцы нашего парадного привыкли использовать Дарью Петровну в качестве полезного и незаменимого "механизма": она не умела отказывать, если ее просили о чем-либо. Без лишних церемоний соседи могли дать ей на присмотр собаку или кошку, отправляясь отдыхать за город; негласно за ней также была закреплена "святая" обязанность надзирать за озорничающей соседской детворой. Однако она видела в этом только свою востребованность и значимость. Однажды я чуть было не подрался с обрюзгшим хамом с пятого этажа, когда тот не то, чтобы просил, а как-будто делал бабе Даше царственное одолжение прибрать в его убогом жилище. Ничего в мире хуже нет, чем спрятанная под глуповатой маской невинности - хамская рожа.
Я был молод и не понимал, не принимал "растворенности" Дарьи Петровны в людях. Мне думалось, что старость не помеха чувству собственного достоинства. И я не раз, и в очень осторожных выражениях, пытался объяснить ей это, но она лишь гладила меня по плечу, как-то отрешенно повторяя: "Вы хороший человек, хороший", и кротко плакала, стесняясь своих слез.
Перед очередным отъездом в командировку, я попросил Дарью Петровну поливать в мое отсутствие орхидею на окне в кухне. Этим растением я очень дорожил; оно напоминало мне о моей... нет, теперь это не важно. Баба Даша, разумеется, не отказала в услуге и я вручил ей дубликат ключа от моей двери. Вернувшись в Киев после недельного отсутствия, я заметил на полу, под окном в кухне, несколько засохших листков орхидеи. Это страшно огорчило меня, ведь я привык видеть в Дарье Петровне очень аккуратного помошника, а тут вдруг такой досадный казус! Когда принимаешь чьи-либо безвозмездные услуги, как должное, - перестаешь помнить о том, что тебе никто и ни чем не обязан. Затая обиду, я поспешил к Дарье Петровне на первый этаж за ключом. На мой напористый стук, сперва учтивый, упрямо отзывалась сама тишина. Я расспросил соседей, однако ни один человек не имел представления, куда вдруг запропастилалась баба Даша. День или два ее не видели на привычном месте около парадного, на скамеечке. А поскольку нужды в ней ни у кого не возникало, отсутствие ее осталось незамеченным. Мои расспросы собрали у двери Дарьи Петровны встревоженную толпу. Просеяв каждую минуту прошедшего дня через сито разрозренных соседских воспоминаний, мне стало очевидно, что из квартиры она не выходила. Я вызвал участкового милиционера и слесаря, скоро явившегося во след запаху водки из его рта. В присутствии десяти свидетелей из соседского сословия, слесарь вскрыл замок и мы очутились в квартире. Баба Даша была мертва и в ее руке был крепко зажат дубликат ключа от моей двери. Женщины заплакали, а мужчины, с надрывом вздыхая, прятали слезы в своих сердцах. Мою душу словно бы разрубили пополам и из образовавшейся раны во мне разлилось какое-то отвратительное чувство утраты собственной наивности - я вдруг осознал, что еще не жил, но только играл в жизнь и что до сих пор Жизнь никогда не подходила ко мне так близко!
С этого злополучного дня что-то безвозвратно изменилось в нас и все мы, живущие в одном парадном, при встрече боялись посмотреть друг другу в глаза; а свою любимую орхидею я выбросил вместе с мусором.