Рабочий день подошел к концу, и Майлз засобирался на встречу с любимой. И хотя коллеги звали его в бар, а недавно нанятая миловидная секретарша в очередной раз вздохнула ему о том, что очень давно не была в кино, а еще звонила мама и просила помочь ей разобрать старые вещи, скопившиеся на чердаке, Майлз отклонил все предложения, пообещав только маме, что заедет к ней "как-нибудь по мере возможности".
Он не мог жить без этих встреч. Это был его наркотик, его наваждение, его подсознание. Она была его идолом, его повелителем, смыслом его существования. Для всех нормальных людей день начинается утром и заканчивается вечером. Свидания с возлюбленной делили на дни жизнь Майлза. Если вдруг у него когда-то не получалось (а за три года это случалось не так часто: несколько раз по болезни и один раз, когда усыпили мамину любимую собаку), то дня как будто не существовало. Только рядом со своей дорогой девочкой он чувствовал себя на своем месте. Только ее воздухом он мог дышать полной грудью. Только с ней он не сетовал на бесполезность собственного существования. Только по ней скучал, только ей улыбался, только она заставляла его сердце биться. Только она одна.
Он два раза пшикнулся одеколоном (ее любимый "Фаренгейт"), смазал руки кремом (она считала, что у мужчины должны быть нежные руки), причесал волосы, поправил галстук, надел пиджак и вышел.
Завел машину - запел Тони Беннетт. Запел, как ни в чем не бывало, с середины песни. Как будто это не его оборвали на полуслове поворотом ключа несколько часов назад. Майлз прикрыл глаза и представил, как они с ней танцуют. Она в своем вечернем красном платье, он - в смокинге. Отблески свечей, блеск столовых приборов, сияние ее улыбки... Длинное платье, длинные ноги, длинные каблуки, длинные полы смокинга и длинный, длинный, почти бесконечный танец.
А в прошлый раз они встречались в маленьком уютном итальянском ресторанчике, и она была в простых джинсах и двух кофтах, надетых одна поверх другой. Когда это было? Позавчера? Или вчера? Нет, точно вчера. Конечно вчера. Под музыку какой-то попсовой радиостанции она, смеясь, старательно наматывала на вилку спагетти, а спагетти соскакивали, и она снова заливалась смехом. А растрепанные волосы спадали с плеч прямо в тарелку, и она заправляла их за уши, а они, непослушные, снова выбивались. И у Майлза кружилась голова, и в какой-то момент он перестал различать, где спагетти, где волосы, и ему хотелось только поскорее расправиться с ужином, взять ее на руки и унести туда, где никто не помешает ему вдыхать ее запах и слушать ее смех, и дарить ей свое тепло.
Это было несомненно вчера, но он ужасно соскучился, и ему казалось, что прошла целая вечность. Скоро, уже совсем скоро он снова увидит ее. Майлз улыбнулся своим мыслям. Он забежал в цветочный магазинчик на углу и вышел оттуда с букетом роз цвета малинового пунша. Она обожала розы. Любой формы, любого цвета, но главное, чтоб это были розы. Каждый раз она брала букет, подносила к лицу и нюхала их, прикрывая глаза так, что ресницы чуть подрагивали, и только потом говорила "Спасибо" и улыбалась.
Наконец Майлз приехал. Он припарковался на своем обычном месте прямо у ворот и вошел.
Как и всегда, его встретила тонкогубой улыбкой пожилая Марго. За три года Майлз успел хорошо всех здесь узнать, они стали ему почти родными - он улыбнулся Марго в ответ.
Шестилетняя малышка Лесли показала ему свой карандашный рисунок - портрет мамы и папы. У Лесли были очень грустные глаза: она болела лейкемией. Майлз похвалил рисунок и продемонстрировал поднятый к плечу кулак - мол, держись! Вырастешь - будешь великой художницей.
Потом Майлз прошел мимо угрюмого Джо. Джо не любил никто. Чудаки бывают добродушными, а бывают подозрительными. Джо принадлежал ко вторым. Каких только слухов о нем ни распространяли! Говорили, что он воровал кошек и убивал их в своем подвале, а потом съедал. Кто-то утверждал, что Джо работал над изобретением машины времени, и что ему даже удалось слетать в прошлое, где он украл у пиратов сундук с драгоценностями. Джо был сказочно богат, но никто не знал, на чем он сколотил себе состояние. У него было семь жен, все - молодые красавицы, и никто не представлял, каким образом они согласились выйти за него замуж. Дети давали ему клички в честь Синей Бороды, Человека-Невидимки, Капитана Крюка... И общаться с ним у Майлза не было никакого желания.
Зато он охотно поприветствовал красавчика Бруно. Бруно был ловелас, и обращался с женщинами достаточно жестоко, бегал за каждой юбкой выше колена, и как только появлялась следующая, терял всякий интерес к предыдущей. Он разбил десятки сердец, а одна девушка из-за него даже пыталась покончить с собой. Но несмотря на такую разницу в отношении к прекрасному полу, было у них с Майлзом что-то общее. Какая-то маленькая, почти незаметная искорка в самой глубине глаз. И каждый раз при встрече они с Майлзом переглядывались и обменивались этими искорками. Майлз похлопал Бруно по плечу и пошел дальше.
Он полушутя отдал честь давно страдающей по Бруно Марине. Марина пекла пирожки и продавала их - этим и зарабатывала на жизнь. Она была очень полной, очень доброй и очень одинокой. А еще она была уверена, что путь к сердцу мужчины лежит через его желудок, и потому лелеяла надежду, что под дурманящим действием ее фирменных пирожков с корицей каменное сердце Бруно когда-нибудь оттает.
Потом Майлз здоровался с задумчивым шахматистом Джерри, стариком Питером, выгуливавшем свою овчарку, полицейским Ли, приехавшим из Китая, чтоб охранять улицы Америки от зла и разбоя, пожилой семейной парой Тони и Бонни, которые прожили в счастливом браке целых шестьдесят лет, вдовой Мерфи, старой девой Луби и профессором по имени Айван Вазильефф. Он строил рожицы двухмесячному младенцу Сиси, махал рукой всегда улыбающейся Анне с синдромом Дауна, уважительно кивал доктору Хантингтону, демонстрировал зубы в улыбке дантисту Марселло. Он восхищался тонкостью фигуры балерины Лилит, отдавал дань доброте миссис Китти, отвешивал комплимент высокомерной кокетке Антонелле. А тем временем все сильнее и сильнее билось сердце, дрожали руки, наливались румянцем щеки, а в глазах мутнело, а в ушах все звуки природы сливались в общий протяжный гул.
Наконец он увидел Ее. Она была, как и всегда, неотразима. Волосы с одной стороны спадали на лицо, а с другой - были заколоты за ухом, открывая длинную, красиво изогнутую шею. Ее четко очерченные губы чуть-чуть улыбались, не слишком широко, чтоб не выдавать своих чувств, но и не слишком сдержанно, чтоб Майлз мог понять, как она рада его видеть. Широко распахнутые глаза смотрели прямо на него, и при этом созерцали весь мир вокруг, и постоянно удивлялись, как же все красиво, как много неизведанного вокруг, как манит жизнь - вперед, вперед... Майлз кинулся к ней и обнял что есть силы, и они прижались друг к другу и долго-долго так стояли, а потом он провел рукой по ее волосам, по лицу, он смотрел на нее и обнимал ее уже одним только взглядом, он повторял кончиками пальцев очертания ее родного лица, а потом целовал ее губы, щеки, глаза, шею, и снова обнимал и прижимал к себе.
"Моя любимая... Как же я скучал по тебе! Родная моя девочка, золотая моя, сердце мое... Милая моя, нежная моя... Я так люблю тебя... Очень люблю... Ты моя... единственная моя... Любимая..."
Проходившая мимо подруга миссис Китти с сочувствием посмотрела на красивого молодого человека, который плакал, прислонившись щекой к могильной плите. Рядом с ним целовали землю лепестки роз цвета малинового пунша...