- Ну, Алиночка, вели Наташе начинать сборы. Мы едем в Петербург, - сказала как-то за обедом Марья Андреевна. Она любила эффекты - и не ошиблась; Алина поперхнулась супом, но, едва откашлявшись, издала ликующий вопль:
- Льветарисна! - воскликнула Алина, называя петербургскую тетушку так, как она и Аня привыкли с детства. - Приглашение!! Ур-ра!!! - Радость ее нарастала, как снежный ком; она подпрыгивала на стуле; ей явно было уже не до обеда: не терпелось броситься в свою комнату и велеть горничной начать укладывать вещи.
- Ну, хватит волчком вертеться, - сказал отец, Илья Иванович Березин. - Алинка, тебе говорю!
- Не Алинка, а Алина! - надула губки та. - И даже не Алина, а Александра Ильинична.
- Ильиничной станешь, как поумнеешь хоть маленько.
- Мама!..
- Друг мой, - вмешалась Марья Андреевна, переходя на французский, - зачем вы опять обижаете Алину?
- Да кто ж ее обижает? - отвечал по-русски ее муж. - И ничего такого я не сказал. Просто я бы на ее месте немного у старшей сестры уму-разуму поучился, а не о столицах бы мечтал.
- Может, Аня, по-вашему, папенька, и умная, а вот мне ее ума не надо! - сказала Алина. - Не хочу, как она, с этим умом старой девой остаться!
- Ты-то уж точно не останешься, - засмеялся Илья Иванович, кидая, однако, быстрый взгляд на молчаливую старшую дочь. - Такая егоза враз замуж выскочит. И Льветарисна не понадобится. Так что - отправляйся с богом с маменькой, и чтоб без жениха не возвращалась! А мы уж с Нюшей тут останемся.
- Анна поедет с нами, - заявила вдруг Марья Андреевна, заставив Аню отложить в сторону нож и вилку. - И не спорь, мон ами.
Мон ами и так никогда с нею не спорил; если уж Марья Андреевна решала что-то, всегда было по ее. Однако на этот раз он решился, снова посмотрев на старшую дочь, что-то промямлить; и тут же получил несколько самых веских доводов в пользу поездки Анны в столицу.
- Во-первых, дорогой, девочкам будет веселее вдвоем; во-вторых, я все еще питаю надежды, кои вы уже утратили, мон шер, пристроить Анну замуж (от этого "пристроить" Аня вздрогнула и почувствовала, как краска заливает щеки); наконец, в-третьих - сама Елизавета Борисовна в письме настоятельно просит привезти Анну Ильиничну в Петербург.
Безусловно, подумала Аня, то, что было "в-третьих", было самым главным аргументом; Льветарисна очень любила ее и искренно желала ее счастья; забыла маменька упомянуть и еще один довод - пересуды соседей: как же, отправилась в столицу с младшей дочкой-красавицей, а старшую, бедняжку, уж начавшую засыхать в девушках, не взяла!
Что касается того, что было выдвинуто маменькой "во-первых" и "во-вторых", то это было смешно. Никогда Марья Андреевна не желала замужества Ани; а, что касается Алининой веселости, то для нее старшая сестра совсем не нужна.
Хотя, посмотрев на сияющую Алину, - так, на французский манер, звали ее в семье, хотя полное ее имя по святцам было Александра, - Аня подумала, что, возможно, без ее желания маменька бы этот аргумент не выдвинула. Младшая сестра поймала ее взгляд и торжествующе высунула язык, и Аня горько усмехнулась про себя. Конечно, Алине нужен свидетель - свидетель того головокружительного триумфа, который она мечтала иметь в Петербурге; и кто мог быть лучшим в таком деле, нежели незамужняя старшая сестра, от всего сердца Алиной нелюбимая?
- Душа моя Нюша, что скажешь? - обратился между тем к Ане отец. - Я, дорогая, готов тебя отпустить, ежели ты сама не против. Хоть и надеялся с тобой всласть наохотиться, как в прошлом году... Ну, что? Поедешь с мамой и сестрой?
- Я... - начала было Аня, но вмешалась Марья Андреевна:
- Какие могут быть у ней возражения, мон шер? Что лучше: киснуть здесь посреди зимы от скуки, - или побывать в столице на самых прекрасных балах?
Аня промолчала. Хотя и могла сказать, что она вовсе никогда не скучает зимою в Шмахтинке: здесь и чтение, и рояль, и перо с бумагою, - и охота, любимая ею и батюшкой. И, наконец, здесь - он, Андрей, и как же не хочется покидать его!
Но спорить с маменькой бесполезно, придется собираться и ехать.
- Я поеду, папа, - промолвила она тихо.
- Вот и хорошо, Нюшенька, - ласково глядя на нее, сказал Илья Иванович, - с богом, дорогая. Глядишь - не одной Алинке жених выпадет.
- Не Алинке, а Алине, papa!..
"Любимый мой Андрей! - писала по-французски в своей комнате вечером Аня. - У меня плохая новость: мы уезжаем в Петербург: я, маменька и Алина. Как тяжко мне расставаться с тобою, единственное счастье мое! Как не хочется ехать в столицу! Но придется. Алине пора искать жениха, возможно, у Елизаветы Борисовны есть уже кто-то на примете. Маменька и меня хочет пристроить (что за отвратительное слово!), но я ни за что не пойду замуж, мне нужен только ты, мой любимый!
Мы выезжаем завтра утром, если ночью не заметет. Не знаю, успею ли я положить письмо в наше место, но надеюсь, что мне это удастся..."
- Все пишешь? - раздался сзади голос Алины, и Аня вздрогнула, быстро прикрыв лист рукой. Алина обладала неприятной манерой входить в комнату без стука, а, поскольку походка у нее была легкая, вполне могла подкрасться незаметно. - Стишки снова?
- Да, стихи, - ответила Аня раздосадовано.
- Ну-ну, - Алина прошлась по комнате. Она была уже в полупрозрачном пеньюаре зеленоватого цвета, который не скрывал ни высоты роста, ни стройности фигуры, ни округлых бедер, ни длинных ног, ни высокой пышной груди. Русые волосы волнами распущены по плечам; яркий пухлый рот улыбается, и блестят ровные мелкие зубки; большие зелено-голубые глаза сияют на белоснежном лице, - русалка, вдруг обретшая ноги, да и только.
Аня подумала, сколько будет у сестры поклонников, стоит ей только появиться в свете, - подумала без зависти, просто констатируя тот факт, что Алина очень красива. Эта красота всегда бередила Анино сердце, заставляя его сжиматься щемящей тоской, - сходство Алины с Андреем было очень велико.
Сама Аня не могла похвастаться ни ростом, ни фигурой, ни лицом. Она была, как говорят в народе, "от горшка два вершка", ну, разве что чуть-чуть повыше; фигура у нее была мальчишеская: узкие бедра, широкие плечи, и это при худобе почти болезненной. Она была вся в мать, и с детства прозвана татаркой: кожа смуглая, волосы черные и совершенно прямые; и, наконец, карие, как-то странно расположенные, глаза: очень широко расставленные, узковатые и приподнятые к вискам.
Андрею они нравились; он говорил, что в них есть что-то восточное, таинственное; "твои глаза, эти прелестные анютины глазки, загадывают загадку, и тщетно пытаться разгадать ее..." Но сама Аня считала и свои глаза, и всю свою внешность крайне заурядной и незаметной. А уж рядом с яркой красотой Алины - и говорить нечего.
- Ты уже собралась? - спросила младшая сестра.
- Да.
- Маменька сказала: выедем пораньше, чтоб засветло добраться. Только бы метели не было!
- Даст бог, не будет.
- Даст бог. - Алина села на краешек разобранной постели сестры, поджав под себя одну ногу, как любила; потянулась всем гибким девичьим телом, зевнула. - Льветарисна пишет: в этом году в столице очень много молодых холостяков из хороших семей. Выбирай, не хочу. Так что, может, и тебе повезет, сестрица.
- Ты же знаешь: я замуж не собираюсь.
- Ну, да. Неужели все об Андрее думаешь?
- Тебя не касается, - резче, чем собиралась, сказала Аня.
- Дурочка, хватит уж мечтами-то несбыточными жить. Что было - того не вернешь. Жизнь продолжается, дорогая! Погоревала - и хватит.
- Твоего горя точно на неделю хватило, - сказала Аня, вставая. Губки сестры обиженно искривились:
- Неправда! Я просто умею свои чувства скрывать. Не то, что некоторые.
Аня вздохнула:
- Иди, Алина. Пора ложиться - и тебе, и мне. Завтра в дорогу, вставать рано. - Она подошла, поцеловала горячую Алинину щеку, небрежно подставленную: - Спокойной ночи.
- Спокойной ночи, - и Алина выскользнула из ее комнаты, бросив, однако, на стол и лист бумаги на нем полный любопытства взгляд.
"...Прощай, любимый мой Андрей! Я буду думать только о тебе, и о том, что, как бы долго ни длилась разлука, я вернусь обязательно!
Твои навсегда, Анютины глазки.
PS. Как ни хочется ехать в Петербург, но есть там у меня дело, которое рано или поздно нужно было бы сделать. Я обещала тебе пять лет назад, и не думай, что забыла об этом.
Ты знаешь, о ком я говорю, любимый: это Р. Тот, из-за которого погублено наше с тобою счастье. Увижу ли я его в столице? Бог весть; но встретиться бы хотелось".
2.
Графиня Ирина Павловна Раднецкая, пылая гневом и сверкая бриллиантами, в полном бальном туалете, - и оттого еще более красивая, чем всегда, - ворвалась, даже не соизволив постучаться, в кабинет мужа.
- Я желаю говорить с вами, Серж! Немедленно! - сказала она задыхающимся голосом по-французски.
Управляющий, Глеб Игнатович, вскочил, глядя на нее со смешанными чувствами изумления и восторга. Но ее муж, граф Сергей Александрович Раднецкий, хоть и поднялся тоже с кресла, стоявшего во главе письменного стола, лишь скучающе поднял бровь и скрестил на груди руки.
- Вы забыли о нашем договоре, мадам.
- Плевать мне на договоры!
Он поморщился.
- Боюсь, мадам, что я сейчас занят. Отложим разговор, - холодно произнес он по-русски.
- Нет, сейчас! Я не могу ждать! - продолжала Ирэн на французском. Сергея коробило ее незнание родного языка; если она и говорила на нем, то путала слова и грассировала, надо не надо, так, что понять ее было почти невозможно.
- Э-э... Ваше сиятельство, я могу и в другое время зайти, - пролепетал Глеб Игнатович, не понимая, но догадываясь, чего хочет жена патрона, - обычно деловито-собранный и уверенный в себе, сейчас он был полностью ослеплен ею. - Разрешите откланяться.
- Хорошо. Иди, Глеб Игнатович. Продолжим завтра, - сказал Сергей. Управляющий, низко поклонившись, вышел, и граф показал жене на кресло напротив письменного стола. Когда она села, шелестя бальным платьем, Раднецкий опустился вновь в свое кресло и произнес:
- Я слушаю вас, мадам.
Ирэн молчала, нервно стягивая с руки длинную перчатку. Сергей невольно следил за движениями жены; но, когда обнажилась эта рука, нежная и необычно тонкая в кисти, с кожей, не менее белоснежной, нежели облегающая ее ткань, он едва подавил гримасу отвращения.
- Я слушаю вас, - повторил он.
Она зло скомкала перчатку в пальцах.
- Я все знаю.
- О чем?
- О вас и об этой... как ее?.. Ольге Шталь.
- И что же вам известно? - холодно осведомился он, - он говорил, как всегда с нею, по-русски, а она - по-французски; выходило смешно и нелепо. Но Сергей не мог пересилить себя и вести беседу на французском; это было бы уступкой Ирэн, - а любая уступка ей означала поражение.
- Вас видели в ее заведении. И не один раз. Это... непристойно! Я пожалуюсь на вас государю!
Он пожал плечами:
- Жалуйтесь сколько вашей душе угодно. Не вижу здесь ничего непристойного.
- Как вы можете?! Вы делаете это нарочно! Вам нравится, когда о вас судачат! Но вы забываете, что это порочит не только вас, но и меня! Честь нашей семьи...
- Вам ли говорить о чести? - презрительно бросил он. Эти разговоры между ними велись уже не единожды, и безмерно утомили его. - И, тем более, о семье, - добавил он с горечью.
Она взвилась эринией:
- Вы не смеете упрекать меня в этом! Я сделала все, чтобы быть вам хорошей женой, Серж!..
- И хорошей матерью? - спросил он. Она осеклась и прикусила губу. Затем произнесла:
- Не будем сейчас о Николя. Речь не о нем.
- Почему же нет? Коля наш сын, наследник, - и не это ли главное, что связывает нас, раз уж вам угодно именовать наши отношения семьею?
Пальцы Ирэн мяли, тянули и рвали тонкую ткань перчатки.
- Я не могу покинуть двор, чтобы съездить к нему! - воскликнула она срывающимся голосом. - И вы это прекрасно понимаете!
Граф откинулся на спинку кресла и снова скрестил руки на груди:
- Нет, не понимаю, мадам. Государю вы уже не нужны, - и давно. Вы вполне могли бы оставить Петербург и съездить к сыну в Гурзуф.
Ирэн вздрогнула, будто он дал ей пощечину; щеки заалели.
- Это неправда! Все, что говорят о нем... и этой дурочке, которой он якобы увлекся, - неправда! - истерично взвизгнула она.
- Мне это все равно, - презрительно перебил ее муж. - Мне важен Коля. Его здоровье, его счастье. Он скучает по вам. Вы могли бы хотя бы несколько раз в год ездить к нему.
- Я съезжу, - быстро произнесла Ирэн. - Весной. Когда снег сойдет.
- Я запомню, что вы это сказали.
Она вдруг встала, перегнулась через стол и положила узкую ладонь ему на плечо.
- Серж, если я обещаю, что поеду... Вы станете другим? - спросила она грудным голосом, который раньше сводил его с ума и заставлял сердце колотиться как бешеное. - Вы вернете мне свою пылкую любовь? О, Серж... То, что было между мною и его величеством... Я не могла отказать ему, вы должны понять это. Я была так юна, так наивна...
Сергею очень хотелось стряхнуть ее руку, как стряхивают мерзкое насекомое. Он резко встал:
- Если это все, мадам, то прошу меня простить, у меня еще есть дела.
Облако пробежало по ее прекрасному лицу, но она тотчас обольстительно улыбнулась:
- Хорошо. Я вас оставлю, Серж. Но помните: дверь моей спальни всегда открыта для вас.
Она исчезла за дверью, а Сергей прошелся по кабинету. Перчатка Ирины валялась на ковре; он поднял ее кончиками пальцев, брезгливо - и швырнул в корзинку для ненужных бумаг и мусора.
Но на руках остался аромат ее духов. Когда-то он пьянил графа больше любого вина. Теперь и этот запах вызывал тошноту. Захотелось немедленно вымыть руки, словно они испачкались.
"Двери вашей спальни открыты для меня! Да; но почему бы, дорогая Ирэн, вам не добавить также, что они открыты еще и для государя императора? И для других, молодых и наглых? Вы просите меня о любви! Какая чушь! Когда же вы поймете, мадам, насколько вы омерзительны мне, со всей вашей красотой, бархатным голосом и обворожительной улыбкой?"
Боже, как же она глупа!.. Вернее, не так, - как он был глуп, что не замечал этого, когда влюбился в нее без памяти и попросил ее руки!
И эта сцена при управляющем... Глеб Игнатович, конечно, никому ничего не скажет; но ведь на его месте мог быть кто угодно! А он, Сергей, заключил с Ирэн договор: всегда вести себя на людях и при слугах чинно, - или, как говорят в народе, никогда не выносить сор из избы. Никто не должен знать о том, что творится на самом деле в семье графа Раднецкого!
Граф сел и принялся писать письмо Коле в Гурзуф. Коля уже умел читать, хотя ему совсем недавно исполнилось пять с половиной. Он был умным и сообразительным не по годам. Сергею вдруг страстно захотелось увидеть сына, прижать к себе хилое, тоненькое, как стебелек, тельце, поцеловать темную кудрявую головку, пойти с мальчиком на море...
Но, как флигель-адъютант его величества, он не мог так просто покинуть столицу. Возможно, весной... Он представил, что Ирэн захочет поехать с ним, - хотя в это и мало верилось, - и содрогнулся. Терпеть ее совсем рядом столько дней... Невыносимо. Он уже проходил однажды через это, - и во второй раз, чувствовал, не выдержит этой пытки.
Сергей дописал письмо, вставил перо в чернильницу и посмотрел на часы на стене. Восемь вечера. Ирэн отправилась на бал и вернется не раньше трех ночи.
Интересно, откуда она узнала об Ольге Шталь? У мадам Шталь было весьма респектабельное заведение, а не простой бордель, на Итальянской; но Сергея привлекали не работавшие в нем девицы, а сама Ольга - открытая, добродушная и веселая. Между ними была большая разница в возрасте, - ему тридцать, ей сорок четыре, - но он никогда не думал об этом. Возможно, она нравилась ему так потому, что была полной противоположностью высокой золотоволосой стройной Ирэн, - маленькая, пухленькая брюнетка.
Сергей поморщился, представив, как жена нажалуется на него императору, и тот наверняка сделает своему адъютанту выговор.
Придется, как это ни противно, что-то придумать, чтобы при следующем посещении заведения на Итальянской его не узнали.
Он шагал через анфиладу личных покоев, мрачно сдвинув брови. Если бы он мог бросить все здесь - и уехать к Коле в Крым! Увы, об этом можно только мечтать. Так же, как о том, что когда-нибудь он обретет настоящую семью и станет счастлив с нею.
3.
Льветарисна, как называли ее Аня и Алина, или Елизавета Борисовна Лисицына, была генеральскою вдовою и персоной, хорошо в Петербурге известной, и принятой даже в самых высоких кругах. Мужа ее, скончавшегося лет тридцать тому назад, мало кто помнил; тот дослужился, вернее - дотянул, без всяких подвигов на поле брани, - до генерала; в шестьдесят с лишком лет взял восемнадцатилетнюю сироту, девицу Лизоньку Баскову, замуж; да месяца через три умер, оставив молоденькую жену вдовою, причем несметно богатою.
Елизавета Борисовна замуж больше не вышла; скорбя о почившем супруге, она оделась в черное и велела обить черным крепом портрет мужа в парадном мундире, висящий в большой нижней зале ее петербургского дома. С тех пор и генеральша, и этот портрет траура не снимали. Более того, - Елизавета Борисовна частенько вспоминала "своего Дмитрия Ивановича", к месту и нет, так, будто прожила с ним не три месяца, а, по крайней мере, лет десять.
Ее многие считали чудаковатой, однако, не в глаза; очень высокого роста, статная, с большими глазами навыкате и зычным голосом, она сама походила на гренадера и невольно вселяла в собеседников уважение и даже боязнь.
Илье Ивановичу Березину генеральша приходилась свояченицей по первой жене. Вторую жену его, Марью Андреевну, она сразу невзлюбила, и нелюбовь эта, к обоюдному согласию, а порою и удовольствию, обеих дам, не стала с годами слабее; но зато она обожала обеих его дочерей.
После того, как, лет семь назад, в результате пожара, сгорел дом Березиных на Малой Садовой, Илья Иванович, по нехватке денег на восстановление своего петербургского жилища, перебрался насовсем в Шмахтинку, загородное поместье верстах в восьмидесяти от столицы. Сам он так приохотился к жизни в деревне, что стал настоящим затворником; но Марью Андреевну и своих дочерей отпускал в Петербург или Москву, ежели их приглашал кто-нибудь из родни. Чаще всего такие приглашения приходили от Льветарисны.
Еще одной причудой её была страсть к сватовству; и тут она самых первых петербургских мастериц этого дела могла заткнуть за пояс. Она переженила всех своих дальних и ближних родственников обоего пола; потом взялась за хороших знакомых. Бесприданницам дарила приданое; если была нужда, помогала деньгами со свадебными торжествами. У нее была легкая рука, и не было неудач, - разве что с обручением Ани четыре года назад.
...И вот теперь настал черед и любимицы Льветарисны - Алины Березиной. Алине недавно исполнилось семнадцать, она была чудо как хороша, и тетушка, конечно, уже подобрала ей прекрасную партию, - уж не меньше, чем графа, а, может, и князя...
Так мечталось всю дорогу до Петербурга Алине и ее маменьке. И Льветарисна не обманула их ожидания: прямо в дверях, едва обняв и расцеловав гостий, объявила им своим зычным голосом, что у нее на примете двое женихов для Алечки, - оба красавцы, оба хороших фамилий; один, правда, всего лишь барон и в летах, но очень богатый, а второй - молодой князь, и оба уже страстно желают познакомиться с младшею девицей Березиной.
- Как же ты похорошела, свет мой Алечка! - рокотала Льветарисна, - красавицей и в прошлую зиму была, а сейчас - ну, просто глаз не оторвать! Дай, еще раз тебя поцелую! И выросла! Гляди, с меня ростом не стань, милая; иначе мужчины бояться к тебе подходить будут.
Алина прыгала вкруг тетушки, как мячик; Марья Андреевна сменила обычную холодноватость на сладчайшие улыбки. Аня стояла чуть в стороне, молча стряхивая с капора хлопья снега, - который, слава тебе Господи, повалил валом, когда Березины уже подъезжали к Большой Морской, где находился особняк генеральши Лисицыной.
- Ну, а что ты хмурая да бледная, Анюта? - спросила Льветарисна, оборачиваясь к ней.
- Извините, тетя. Устала чуть-чуть.
- Устала? Ничего, за семь дней отоспишься-отдохнешь. У меня новость, от которой любое девичье личико заалеет. Через неделю бал в Николаевском зале Зимнего; приглашение есть, так что, Алечка, и ты, Анюта, вы обе непременно там будете! А до того времени постараемся вам гардероб справить побыстрее, благо, три француженки-портнихи меня обшивают. Ты что, Марья, вроде как улыбнулась ехидно? Нет, показалось мне? Да ладно, вижу ж тебя насквозь! Усмехаешься, что, мол, я траур ношу, и чего меня иностранкам обшивать? А это моя такая прихоть... Алечка, Анюта, завтра с утра всех мадам позову, будем ткани выбирать и примеркой займемся. А пока - по своим комнатам, переодевайтесь, да через полчаса к ужину вас жду.
"Любимый мой Андрей! Ты получишь это письмо нескоро, но я не могу не написать тебе. Вот и добрались мы благополучно до Петербурга. Через неделю будет бал, на который мы приглашены. Алина вне себя от восторга и предвкушения. Думаю, у нее не будет отбоя от поклонников. Видел бы ты ее сейчас! Она за эти пять лет превратилась в настоящую красавицу. И как же она похожа на тебя, любовь моя!.."
- Можно к тебе, Анюта? - послышался за дверью голос Льветарисны.
- Заходите, тетя, - Аня поспешно промокнула лист и спрятала его под бювар.
Льветарисна вошла в комнату.
- Как устроилась, голубка, на новом месте?
Девушка улыбнулась. Комната эта всегда была ее, Аниной, когда они приезжали гостить к Льветарисне; здесь Ане была знакома каждая половица; так что вопрос об устройстве был совсем ни к чему.
- Замечательно, тетя. Спасибо вам.
- Ну, и хорошо. А пишешь кому?
Аня почувствовала, как щеки заливает предательский румянец.
- Никому. Я... я собиралась papa написать. Что мы добрались, и что все хорошо.
- Отцу - это хорошо. - Льветарисна прошлась по комнате. Затем подошла к Ане и приподняла ее лицо за подбородок:
- Девочка моя, я думала, за этот год ты хоть немного поправишься да румяной станешь. Вон твоя сестра - наливное яблочко! А у тебя... дай-ка пощупаю... вон, косточки на ключицах - как у цыпленка дохленького торчат. Не дело это, Анюта!
- Я просто малоежка, тетя...
- Малоежка она! И малосоня - вон какие под глазам круги. И отчего ж это все?
- Не знаю...
- Зато я знаю. И почему четыре года назад ухаживания Льва Горского отвергла. А ведь такой был жених!.. Это все Андрей. Так ли?
- Н-нет, тетя, - пыталась освободить пылающее лицо от крепкого тетиного захвата Аня. - Вовсе нет.
- Да будет врать-то, девочка! Все он. Сколько ж можно? Пять лет прошло. Погоревала, поплакала - и будет. Тебе двадцать четыре, о будущем думать надобно, а не прошлым жить. Да и не могло меж вами ничего быть, - сама знаешь. Грех большой.
Аня встала и твердо взглянула в выпученные добрые глаза Льветарисны:
- Не могу я его забыть! Любила и люблю. И ничего не могу с собой поделать!
Тетя вдруг привлекла ее к себе, обняла, поцеловала в лоб:
- Анюточка, я разве не понимаю? Материнское это в тебе, не березинское. Она тоже такая была - однолюбка. Да и я вот, как полюбила Дмитрия Ивановича, - так на всю жизнь. Пусть злые языки мелют, что я с ним без году неделю прожила, - зато неделю эту счастлива была и любима, как другая жена за двадцать лет не будет. Что стар он был, а я молода, судачат... Летами он был стар, - а душою молод, может, и моложе меня. Да и что молодые? Волокиты, охальники, бретеры. А человек в летах о таком уж не думает. Ему главное - семья, жена... Так что, Анюта, все страдание я понимаю. Но понимаю и то, что семья каждой женщине нужна, и детишки тоже. Вот гадают: чего я, на старости лет, всех женить удумала? Это во мне то самое, материнское. Что выхода не нашло. Мне ведь каждая пара, что венчается по моему старанию, - словно мои детишки. Смотрю на них, молодых и счастливых, - и душа радуется. Так что, Анюточка, горе горем, а ты переступи, перешагни! И дальше иди. Прошлое не забывай, коли не можешь, но будущим не пренебрегай. Ты еще молодая, красивая. Не верти головой - красивая, я сказала! Выйдешь замуж, детишки пойдут - и все наладится.
Аня молчала, прижавшись щекою к тетиной груди. Разумом она понимала - Льветарисна права. Но сердце обливалось кровью, кричало: "Нет!! Не могу!! Не могу и не хочу!! Другого не будет!! Никогда!!"
Когда тетя вышла, Аня подошла к большому старинному гардеробу, распахнула тяжелые створки. Это висело где-то здесь... Она перебирала одежду на вешалках, пока не нашла нужное. Вытянула из шкафа. Одежда мальчика, - на одном из костюмированных детских рождественских праздников лет шесть назад она надевала ее. Они разыгрывали тогда сказку, придуманную Андреем. Главным героем был Иван-простак. Ему достались в конце полкоролевства и рука принцессы,- в роли которой выступала, конечно, Алина, - и его играла она, Аня.
Здесь были тулупчик, шапка-ушанка, валенки, рубашка и нанковые панталоны. Наряд мальчика из простонародья.
Аня нахлобучила ушанку, примерила рубашку, панталоны, надела тулупчик, подвязала его кушаком. Не удивилась, что прекрасно влезла во все это; тогда она была даже полнее, - ведь Андрей еще был с ней... Он тоже играл в том спектакле, - короля. Как красиво сидела корона на его русых волнистых кудрях! А с каким поистине монаршим величием он перебрасывал через руку длинную мантию, произнося свой монолог!.. И как потом они трое - она, Алина и он, - весело смеялись, возвращаясь домой!..
Аня сняла одежду, аккуратно повесила на вешалку и убрала обратно в шкаф. Этот наряд может ей понадобиться. Она решила до большого бала обязательно сходить в одно место. Может быть, удастся даже завтра. Льветарисна предложила маменьке и Алине поехать завтра вечером в гости к Мещерским, а она, Аня, может сказаться больной... И отправиться туда. Может быть, она даже встретит его...
Она почувствовала нарастающее возбуждение. В Петербурге ли он? Наверняка да, раз государь здесь. Она может повстречать его где угодно.
Она села за письменный стол, достала лист из-под бювара и продолжила писать:
"Милый мой Андрей! Ты знаешь, что я согласилась на эту поездку не просто так. Уверена, Р. здесь, в Петербурге. Я еще не знаю, как и где... но я встречусь с ним. Обязательно.
Твой пистолет всегда со мной. Я слежу за ним, чищу и ухаживаю. Любимый, возможно, он мне скоро пригодится.
Твои навек, Анютины глазки".