После покушения, на долгое время, перестал посещать все уроки Торы.
Но когда я узнал, что один рав спросил про меня, я не замедлил придти на его ближайший урок.
Темой урока было - отношение к государству в момент его провозглаше-ния, урок был за три дня до 59-ой годовщины государства, а я захватил эту незаконченную книгу, которая тоже об этом государстве.
Немолодых слушателей было с десяток, что неплохо для утреннего рабочего времени шестого дня недели. С большинством из них был знаком. Рав подал мне руку, я поцеловал. После урока знакомый сказал, что такого не бывало, чтобы рав кому-то давал руку. На уроке, может быть, и не бывало, но за многие годы не раз целовал его руку в благодарность за учёбу. Есть у меня такая редкая для ашкеназим слабость.
Все разместились за одним столом. Только один стоял, прислонившись к стене, хорошо обозревая всех. Этот был чекист. Сидел бы тихонько в окопе. С моим-то Б-жьим даром видеть! Но откуда ему об этом знать? Или не воз-дают должное противнику? И вообще, могли бы взять меня в начальники отдела кадров - навёл бы им порядок. А им потом дешевле было бы убивать меня.
Других чекистов не искал - не за этим пришёл.
Кстати, о чекистах. Этот, который живой анекдот из другого еженедельно-го урока, который там сидит в кресле, - прислали ему помощника. Уставился на меня этот присланный помощник наглыми глазами. А так не бывает на уроках Торы. Она смягчает любые глаза, как минимум, на время урока: делает их или добрыми у приходящего постоянно; или печальными у пришедшего поздно и растратившего своё время на суету; или растерянными у случайно пришедшего. Наглые - только у пришедшего по заданию, которому не до Торы и Торе не до него. Ответил ему своими наглыми, старался вовсю - не знаю уж, какие там у меня вышли, но он свои не отвёл. Значит, не получилось у меня. А если бы получилось - разве бы узнал, кто он - Михаэль Уманский.
У него ещё было и самостоятельное задание. Однажды на уроке была минута перерыва, рав хотел показать ученикам что-то на балконе, я один остался на своём месте, напротив кресло из анекдота, а этот, с наглыми глазами, тоже вышел со всеми на балкон, а потом бегом вернулся, вспрыгнул на кресло, широко развёл руки и немного склонил голову в сторону - вот так распнут меня.
Но помощь у них не получилась - живой анекдот сбежал из кресла на диван. Побег из кресла - интересное дополнение к живому анекдоту. Но теперь любитель анекдота, пришедший посмотреть живой анекдот, найдёт кресло пустым и уйдёт, решив, что это был мой розыгрыш.
Так чтобы не ушёл ни с чем любитель анекдота, мне приходится подтвер-дить, что розыгрышами не занимаюсь - сдам ещё и "девочек". Которых мне постоянно поставляют, чтобы в постели, в отдельности с каждой, конечно, не все вместе, ведь не сводят двух агенток в одной постели - агенты не должны знать друг друга, а потом "накрыть" после того, как расскажу тайну моего Б-жьего дара распознавать чекистов. Но что это за кретины, которые таким путём хотят узнать о моём таланте, который оказался бы вовсе не талантом, если бы я не разобрался ещё до постели в "боевых подругах" по борьбе против завоза неевреев, - Эллочка, Зилпочка, Навочка, Валерочка. Не могу оклеветать честных девочек от двадцати до тридцати пяти. Прямо заявляю: ну, что есть - то есть, но уж чего не было - того не было!
Сразу после развала борьбы против завоза неевреев, мне их подставляли, по разу: Эллочку на рынке, Валерочку в здании суда, а Зилпочка или Навочка просила по телефону какую-то мою книжку, дал, это было единственное продолжение.
А я тоже хорош! Был на кэгэбэшной первой программе на радио Реувен, дал мне сказать несколько слов о завозе неевреев, а потом позвонил и спросил, кого я ещё могу ему порекомендовать из своих дружков по этой те-ме. Ну я и сдал всю организацию, все явки, всех её активистов, мужчин и девочек, все их имена, все их телефоны. Сдал кэгэбэ.
Хоть я всегда об одном и том же говорю или думаю, но внимательно слу-шал рава. Начал рав со своих воспоминаний о том дне: все вышли на улицу, плясали, пели, читали Галель - всё еврейство радовалось. Потом рав цитировал из двух написанных им двухсот книг высказывания за и против государства известных в то время рабаним. Очень известный сказал, что не пройдёт и пяти лет... потом он же сказал, что не пройдёт и десяти лет... потом назвал ещё какую-то смешную сегодня цифру. В заключение урока рав высказался за активное участие харедим в делах государства, чтобы было еврейское влияние. Но с сожалением отметил, что "мы" молчим и учим Тору.
На этом урок кончился, слушатели расходились, рав поднялся. Я протянул раву принесённую книгу и сказал, что в ней о том, что происходит у меня. Рав не раз призывал своих слушателей к писательству, говорил, что это не сложно, надо только начать. Рав осторожно взял и сказал, что посмотрит, можно ли это читать. А у крови ближнего можно стоять? Учитель читал бы и порнуху - только бы помочь погрязшему в разврате, жизни которого угрожают.
Я хотел было уйти, но рав снова сел и начал читать с первой страницы. Я растерялся, такого никогда не видел - ну, дают книгу почитать, берут её, по-том возвращают. Я присел в стороне. Мы остались одни. Рав перевернул ещё две страницы. Сказал, что тяжело читать, надо разбираться в написанном. Я удивился, разве он уже что-то прочёл. Ответил, что, конечно, прочёл, и пояс-нил, что не читает справа налево, а сверху вниз, и показал взмахом руки. До-бавил, что это трудно читать, а он пишет просто. Спросил, для кого я пишу. Я сказал, что рав пишет для общественности, а я пишу для Нехамелэ. Спросил, есть ли у меня выразительное, яркое место. Я показал ему на рассказы Нехамелэ. Он начал их читать, но очень быстро поднял голову от книги. Я больше не переспрашивал, успел ли он прочесть. Спросил он: "За что эту Нехамелэ?"
Большой неожиданностью для меня был гомососный вопрос. Реакция моя была неожиданно быстрой. Спросил: "А если за что, то можно?!" Как и все гомососы, он не ответил. Но ведь знает, что нé за что не бывает. Значит, знает, что бывает. У меня перехватило дыхание, но я настойчиво повторил ещё два раза: "А если за что, то можно?!" Он не отвечал. Я продолжил, теряя рассудительность и контроль над собой: "Эта книга о неповиновении этому государству, а не вопрос соучастия или несоучастия с этим государством. Это государство кэгэбэ!" - "Я так не думаю", - ответил он медленно, не глядя на меня.
Если так не думают, то и не спрашивают "за что?".
Он поднялся, а я взял оставленную на столе книгу, которую он не взял.
Поэтому и читал что-то, чтобы не брать.
Боялся запретного.
Он пошёл к двери и спросил: "А тебя за что?" Я повторил необычно серьёзно: "А если за что, то можно?!" Он не ответил.
Молча спустились по наружной лестнице в проходной внутренний дворик, тихий и в зелени. Стояли с намерением идти в разные стороны: он - в маленький проулочек, а я - в другую сторону - на главную улицу Йехезкель. Ни у него, ни у меня не было настроения прежних лет пойти вместе. Он избегал выйти со мной на большую улицу, а я, видя это, естественно, направлялся в противоположную сторону к главному выходу, а не в его сторону. Потому что было уже предостаточно, ведь он и мою книгу-улику не взял.
Спросил он: "Кроме тебя, кто ещё подтвердит?" - "Нехамелэ", - ткнул я рукой в книгу. "А где она?" - "В Америке". Он скривил лицо: "Это не то. А есть кто-то третий?"
Если бы только это, то я дал бы во всех газетах дорогое объявление, на которое никто бы не откликнулся. На улице, с угрозой для жизни, приставал бы к каждому встречному. Но это была его уловка в государстве страха. Если уж так ему нужен третий - неизвестно для чего, да и второй для чего? - третьим вполне мог взять самого себя, которого пригласили "побеседовать", как подозреваемого в подрыве устоев этого государства.
Поэтому я резко бросил ему в лицо: "Кто убил рава Кахане?" - "Не знаю", - быстро и чётко ответил. "Кто убил рава Биньямина-Зеэва Кахане?" - "Не знаю", - так же быстро и чётко ответил. "Кто убил Ганди?" - "Не знаю", - так же ответил.
Как же это так - не знает?! Ведь известно, что убили арабы. Но если бы ответил, что арабы, - вот был бы смех: весь цвет еврейской идеи трансфера арабов убили арабы!! Такие они ловкие. И нет больше трансфера. И теперь никто другой не захочет возглавить еврейскую идею.
Во имя жизни.
Своей.
Страшно?
Вот - это кэгэбэшня.
Мы стояли вполоборота, как дуэлянты, осталось только согнуть переднюю ногу в колене, вторую отвести прямой назад, чуть присесть, спина прямая, грудь немного вперёд, развести плечи, одна рука отведена назад кистью вверх с рассыпанными веером пальцами, в другой руке, согнутой в локте, клинок острым концом вверх в традиционном приветствии противников.
Каковыми отныне мы стали, разделённые кэгэбэшней на два вида людей, на которые все делятся в кэгэбэшне: те, кто боятся её, и те, кто не боятся её. Всяческие потроха в человеке - двести книг он написал, или одну, или ни одной - не имеют никакого значения.
Гамлетовское "быть или не быть!" в кэгэбэшне переиначивается в бабелев-ское "бояться или не бояться!".
Самое простое доказательство кэгэбэшни: если есть один диссидент, долж-на быть кэгэбэшня.