Мясо в нашей семье выбираю только я. Это дело не терпит женщин и бестолковых детей, их удел картошка и хлеб с молоком. Мясо же должен выбирать, покупать и приносить в дом добытчик. Охотник. Глава рода. Потому это делаю только я. И ни разу этот порядок не был нарушен и не будет нарушен никогда. Лишь мои наметанный глаз, нюх и интуиция способны выбрать самый свежий кусок.
Это же касается и приготовления. Мясо не терпит слабых и неуверенных рук. Я кладу добычу на специальную доску и разрезаю на одинаковые ломти идеально заточенным ножом. Этот нож всегда висит отдельно от прочих ножей, все в этой семье знают, что пользоваться им могу только я. И лишь с одной целью.
Холодная сталь врезается в свежую плоть, разделяет её на части. Все ломтики примерно одинаковы и почти идеальны -- не слишком тонкие и не слишком толстые. То, что нужно для жарки. Мясо нельзя портить специями. Немного соли, немного черного перца, этого достаточно. Все прочее крадет его вкус.
Я бросаю их на сковороду, они радостно скворчат. По всей квартире разносится божественный аромат. Запах добычи. Запах победы. Его ни с чем нельзя спутать. Но долго держать на огне его нельзя. Огонь убивает суть. Огонь съедает его жизненную силу, потому нужно быстро вырвать добычу и его пасти. Настоящий стейк должен быть с кровью.
Вот. Ужин готов. Для него собственно больше ничего и нужно. Можно звать всех в большую комнату, где мы обычно ужинаем всей семьей. Я негромко, но четко зову супругу. Она слышит меня, даже если я говорю шепотом, и почти мгновенно является на зов. Она зовет всех остальных. Главный в доме никогда не должен повышать голос.
Мы садимся. Я во главе стола. По правую руку жена, по левую Егор, прямо за ним Алиса. Она хоть и старшая, но все-таки женщина. К тому же вечно смотрит на меня с вызовом. Не перечит, но взгляд слишком дерзкий. Обычно я задаю ей побольше работы по дому, когда вижу этот взгляд. Не то, чтобы этой работы много, но как говорят у нас на Службе, боец должен быть чем-то занят. И это сбивает спесь с самых неуправляемых. Но не сегодня. Сегодня особый вечер и особый ужин.
Обычно я перед едой читаю вводные, даю указания, хвалю, делаю выговоры. Потом разрешаю приступить к еде. Но сегодня я не стал этого делать. Я вдохнул волшебный запах от дымящегося куска и сказал Егору:
- Не хочешь сесть на мое место?
Все застыли то ли в удивлении, то ли ужасе. Мой стул во главе стола неприкасаем. Лишь я могу садиться на него. Даже когда он просто стоит, дожидаясь совместной трапезы. Это своего рода мой трон. Егор испуганно мотает головой. Но у меня хорошее настроение, я настаиваю на своем. Он неуверенно встает и пересаживается. Жена обеспокоенно смотрит на меня. Но я невозмутим, сажусь на место Егора. Тот присел на самый край, будто случайный гость. Вообще есть в нем что-то странное. В нашей семье сутулых нет, даже женщины ходят с грудью колесом. Но в Егоре даже при почти идеальной выправке всегда проступают что-то неуловимо сгорбленное.
- Смелее -- говорю я ему. - представь, что ты это я. В конце концов, ты хочешь быть актером или нет?
Егор бледнеет и едва не давится куском. Он думал, что я не знаю, куда он ходит три раза в неделю по вечерам. Актерские курсы, вместо того чтобы готовиться поступать в Академию. А без Академии и армии никто его не возьмет на Службу.
- Давай -- предлагаю я. - Изобрази меня!
Егор стесняется, но, в конце концов, садится на стуле более уверенно. Делает такое же, как у меня невозмутимое лицо. Повторяет мои четкие движения, хоть и руки немного дрожат. Вообще, довольно похоже. И что важно, он не просто копирует, а как бы передает суть. Пропускает мой образ через себя и таким образом осмысливает его. Он вроде смелеет и начинает меня пародировать. Интонации, типичные выражения. Я всегда хотел, чтобы он был таким как я. Но по-настоящему он похож на меня только сейчас, когда играет. Если он завтра наденет форму, дослужится до моего звания , займет мой кабинет, он никогда не будет таким же. Он всегда будет каким-то неуловимо сутулым. Лишь актерская игра распрямляет его плечи.
Алиса сдерживает улыбку. Жена не выдерживает первой и начинает смеяться. Немного неестественно, будто желая разрядить обстановку. В моем доме редко можно услышать смех.
- Неплохо -- продолжаю я. - Когда-то и я хотел стать актером. Пару раз выступал.
Дети смотрят недоверчиво, мы ни разу об этом им не рассказывали. Взгляд супруги становится ностальгически-туманным.
А я меж тем рассказываю, как читал монолог Офирия, как меня освистали и даже бросили яблоком. Попали прямо в глаз.
- Если хочешь быть актером -- говорю я Егору, - ты должен выдержать прямое попадание яблоком. Если выдержишь, то все у тебя получится.
Я беру яблоко из вазы. Обычно они лежат идеально ровной пирамидкой. Но я беру не самое верхнее, а пониже, обрушив плодовую конструкцию. Яблоки падают на пол, катятся во все стороны. Я слегка подбрасываю в руке свой снаряд, размахиваюсь и бросаю в Егора. Тот испуганно отшатывается, яблоко прошло по касательной, зацепив его щеку. Он подбирает яблоко, точно так же подбрасывает и неожиданно метает его в меня. Плод пролетает возле моего уха и врезается в стену, оставив мокрое пятно на обоях. Жена испуганно обрывает свой смех, прикрыв лицо рукой. Алиса с Егором сжались в ожидании моей реакции. Я нагибаюсь за яблоком, медленно распрямляюсь. А потом бросаю его в Алису. Не сильно, лишь бы слегка зацепить. Она улыбается, жена облегченно вздыхает, Егор вовсе смеется. Жена неловко бросает в него столовым полотенцем. Мы начинаем хаотичный метательный поединок, будто невоспитанные школьники.
Алиса пытается спрятаться от Егора по ту сторону стола, тот бросает и попадает в портрет, что висит на противоположной стене. Портрет падает. Все снова замирают. Это ведь портрет Михалыча. Я бывал в гостях, у людей, бывает, висят фото их самих, их детей или наоборот родителей. У меня такого никогда не было. Единственный портрет в доме это портрет Михалыча. Моего начальника, боевого товарища и учителя. Помню, когда Егор был совсем ребенком, он однажды из озорства уронил портрет. Жена тогда вступилась, мол, маленький, не понимает. Но я не поддался на жалость. Несмотря на поздний час, я пошел в магазин, взял пачку сухого гороха, насыпал его в углу и поставил туда провинившегося. Пары часов такого наказания вполне хватило, чтобы отбить охоту у него и кого-либо ещё позволять себе подобное. И вот снова. Но сегодня ведь особый день. Я с трудом напрягаю мышцы на лице, изображая улыбку. С непривычки выходит немного криво.
- Ловко ты сбил. В снайперы тебе надо идти, а не актеры. Такой талант пропадает.
Веселье продолжается. Вот и Алиса готова рассмеяться. Только я не могу. Помню, мне Михалыч говорил в свое время: "Ты можешь смеяться, пока лейтенант, ухмыляться, пока капитан, а уж если стал майором, то это уже не положено".
Бой окончен. Жена суетливо убирает беспорядок. Хочет даже подобрать портрет и вытереть стену, но я останавливаю её. Это своего рода следы. Знаки, что мир никогда не станет прежним. Я достаю из бара бутылку старого коньяка, что мне подарили на юбилей много лет назад. Достаю и сигары, что Михалыч привез ещё с Кубы. Это неприкосновенный запас на самый крайний случай. И этот день настал. Я разливаю янтарную жидкость в бокалы. Егор пробует коньяк впервые, кривится. Алисе тоже он не совсем по вкусу, но она залпом выпивает и занюхивает уцелевшим яблоком. Молодец, настоящая дочь офицера.
Я приоткрываю окно, сажусь возле него, закуриваю. Все тарелки пусты, кроме тарелки Алисы. Она почти не притронулась к мясу.
- Ты и правда веришь в это своё веганство? - неожиданно спрашиваю я её.
Она вздрагивает. И про это я знаю. Думала, что не вижу, как она потихоньку все мясное или Егору подсовывает или вовсе выбрасывает, завернув в бумажную салфетку.
- Не хочешь съесть кусочек ради меня? Я ведь старался. Выбирал, готовил. Или совсем не уважаешь?
У Алисы пропали разом её спесь и высокомерие. Она похожа на загнанного оленя.
- Давай так. - продолжаю я. - Не хочешь, не ешь. Но ты должна покончить с этим раз и навсегда прямо сейчас.
Она не понимает.
- Возьми его и брось в окно. И скажи при этом "мясо, прощай!". Давай, прямо с тарелкой.
Она неуверенно берет тарелку, я распахиваю окно настежь. В комнату врывается ветер, он приводит в беспорядок её длинные волосы, разбрасывает бумажные салфетки на столе. Она метает тарелку, словно эту американскую штуку, фрисби. Потом высовывается, хмельная то ли от коньяка, то ли от свободы и кричит:
- Мясо, прощай! Мясо, прощай! Мясо! Прощай!!!
Она поворачивается ко мне. Плачет. И смеется. А у меня все ещё не выходит ни то, ни другое. Но весь вечер впереди. У меня ещё много шуток про запас.
Жена ставит музыку. Мы танцуем, как тогда много лет назад на сельской дискотеке. Дети сидят, уставшие и блестят пьяными глазами. Жена уткнулась лицом мне в плечо. Её волосы пахнут теми же духами, что и тогда. Это было так давно, когда я... когда я был другим. Когда и не думал даже о Службе. И дочь мы назвали мечтательно-красиво Алисой. Это уже сын родился, когда я пошел служить, потому и получил конкретно-отрывистое имя Егор...
По моей щеке скатилась слеза. Я быстро утерся о её волосы, но дети увидели, хоть и тактично опустили глаза.
Как говорил мой учитель. Не Михалыч. Мой учитель в театральном.
Он говорил: - Ты хороший актер. Ты всегда играешь. Ты увлекаешься и вживаешься в любую роль. А тут главное без фанатизма. Иначе роль поглотит тебя, ты перестанешь отличать сцену от зала.
Музыка смолкает. Мы стоим с женой, обнявшись. На улице кричат ласточки и дети, играющие во дворе. Хороший вечер. Но все однажды заканчивается. Я отстраняю от себя супругу и взглядом указываю на стул. Она покорно садится. Дети тоже переводят осоловелые взгляды на меня.
- Кстати, мясу в нашей семье придется сказать "прощай" не только веганам -- говорю я. - Меня выгнали со Службы.
Жена всплескивает руками. Алиса говорит, что давно пора оттуда уйти, что я вполне могу устроиться в службу безопасности или еще куда.
- Со Службы так просто не уходят. - говорю я. - А вы побольше смейтесь, побольше веселитесь. Все-таки Михалыч был тут неправ... Смеяться нужно всем, даже майорам.
Я достаю наградной пистолет. Ни разу им не пользовался, но он в идеальном порядке, на досуге я любил его разбирать и смазывать. Засовываю в рот. Семья застыла в ужасе. Какие все-таки у них смешные лица. Нажимаю на курок. И стало хорошо, легко. Я засмеялся. Сначала над нелепыми лицами моих домашних, потом над своей смешной дырой в затылке, потом над этим уморительным городом, над этими странными людишками, а потом вообще над всем миром и вселенной. Я смеялся так, что сотрясались звезды.
Никогда я так не веселился, даже в детстве. Мясо, прощай! Как же хорошо быть свободным от мяса!