Атанова Лия
Ты помнишь, как все начиналось...

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
Оценка: 5.21*17  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Бывшая первая часть. В качестве самостоятельного произведения рассматриваться не может, поскольку ее фрагменты использовались и будут использоваться в новой редакции. Сохраняется ради комментариев и просто для интереса.

Ты помнишь, как все начиналось...

Глава 1

  
   Все началось с пьянки. С самой обыкновенной, банальнейшей, можно сказать, пьянки, веселой гульбы, отчаянного, разудалого шабаша, каких немало уже было на памяти этого трактира. Да и на памяти его нынешних клиентов тоже. Кое-что, правда, отличало именно эту конкретную пьянку от всех предыдущих и последующих. Повод, например: праздновали выпуск...
   ...Весело гуляли выпускники Черной Академии, весело, пьяно и страшно. Гудел трактир, рекой лилось хмельное, сухим порохом вспыхивали шумные пьяные ссоры и тут же гасли, залитые дешевым вином, сменялись не менее шумным пьяным весельем. Прятались в подвале ко всему, казалось, привычные служанки, десятой дорогой обходили веселое заведение случайные прохожие, даже ушлые трактирные крысы -- и те забились в щели, дабы не попасть ненароком под горячую руку разгулявшимся не на шутку экс-кадетам. И правильно делали, между прочим. Потому что выпуск это... это выпуск. Позади -- Академия, впереди -- новая жизнь, веселись, душа, гуляй-празднуй, хорошо празднуй, на совесть, не было еще у тебя такого праздника и в другой раз не скоро будет! Гудит трактир, льется вино, стучат кружки по столу, поет сердце, хмелем согретое, птицей-соколом в небо рвется... Кто не испытал на собственной шкуре всех "прелестей" гвардейского воспитания, кто не считал с нетерпением узника дни до окончания десятилетнего срока, кто даже представить себе не может, что значит быть воспитанником единственной в стране Гвардейской Академии, не даром называемой ее кадетами Черной -- тот вряд ли поймет ту неистовую, граничащую с безумием радость, что кипела сейчас в трактире. Кипела как суп в слишком плотно закрытом котле. Опасно кипела...
   ...А еще гости. Не часто, ох не часто заглядывали они в этот трактир на огонек. Тем более в такой день. Тем более такие гости. Нежданные, незваные, не к добру лихим ветром сюда занесенные. Почему не к добру -- ясно. Вон значок у парня на плече нехорошо так поблескивает. Плохая примета. Очень плохая. К потере здоровья, говорят. Кто его потеряет -- тоже не вопрос. Нужно было быть полным дураком, чтобы попытаться задеть, словом или делом, развеселую компанию новоиспеченных гвардейцев. Нужно было быть безрассудным храбрецом, чтобы просто войти в трактир, где эта самая компания празднует свое "второе рождение". И нужно было быть совершеннейшим безумцем, чтобы проделать и то и другое, имея на плече ненавистный каждому кадету знак одной из Высоких Школ.
   -- Открой-ка окно, трактирщик! Здесь дурно пахнет!
   Ну, пся крев, холера ясна... Такого, честно говоря, никто не ожидал. Не ожидал пройдоха-трактирщик, не ожидала вусмерть перепуганная прислуга, не ожидали здорово обалдевшие от подобной наглости гуляки, что в мире до сих пор водятся такие идиоты. Они, эти идиоты, давно должны были вымереть естественным путем, как те звероящеры, в виду полнейшего отсутствия инстинкта самосохранения. Да вот, видать, не вымерли. По крайней мере, один представитель вида "идиотус абсолютус и неизлечимус" благополучно дожил до наших дней, дабы повергнуть теперь в глубочайший ступор даже гордящихся обычно своей выдержкой экс-кадетов.
   На мгновение в трактире воцарилась гробовая -- без преувеличений, честное слово, -- тишина. И, по крайней мере, двое из присутствующих тут же пожелали оказаться где угодно -- хоть в том самом гробу -- только не здесь. Одним из двоих был Безрукий Адам, трактирщик и бывший гвардеец. Бывший, соответственно, некогда также кадетом и выпускником вышеупомянутой Черной Академии, и не забывший еще собственную бешено-разгульную молодость. А посему слишком хорошо представляющий реакцию своих постоянных клиентов на подобное заявление, а так же форму, которую могла принять эта реакция, ее возможные последствия и реакцию городских властей на эти самые последствия. Вследствие чего вышеупомянутое желание мгновенно нарисовалось у него на лбу аршинными литерами.
   Вторым был школяр, неожиданно для себя, хотя и вполне ожидаемо, оказавшийся в центре всеобщего недоброго внимания, и теперь лихорадочно пытающийся понять, что же он все-таки натворил. Можно было поспорить (ха-ха), что он явился сюда на спор (гип-гип ха-ха!). А теперь на что спорим (три раза гип-гип ха-ха!) что скоро он об этом здорово пожалеет? Держись, барчук, сейчас пойдет потеха! В лучшем случае -- морду лица набьют, сильно, но не до смерти. А вот в худшем... В худшем... Что ж, а почему бы и нет?..
   Дальше случилось то, что, в общем-то, и должно было случиться. Секундная отсрочка истекла и...
   Стук захлопнувшейся двери и лязг засова...
   (Безрукий Адам, прикинув масштаб надвигающейся катастрофы, благоразумно ретировался на кухню.)
   Нервный смешок, плавно переходящий в сдавленное хрюканье...
   (ваша покорная слуга оценила по достоинству идиотизм ситуации.)
   Грохот опрокинувшейся мебели...
   (попятившийся было школяр наткнулся на своевременно подставленный кем-то из выпускников табурет.)
   ...одновременно нарушили повисшую в трактире тишину. Три камешка, упав, подтолкнули лавину. С кипящего котла сорвало крышку.
   -- А посмотрите-ка кто к нам прише-е-ел!..
   -- Надо же, какой чи-и-истенький...
   -- Аккуратненький...
   -- И без единого синяка!..
   -- Ништяк, ребята, ща мы это поправим!
   Пьяные крики, пьяный гогот, распаленное воображение, не способное примирить осознание запретности творимого с навеянной хмелем и потому несокрушимой уверенностью в собственной неуязвимости, пьяный кураж, когда перспектива наказания не останавливает -- лишь подхлестывает... И властный окрик:
   -- А ну стоять!

***

   Устроить дуэль -- это была моя идея. Я -- Инга. Инга Шен, Змея Шен. Хотя чаще всего, пожалуй, Гадюка Шен. Или просто Гадюка -- для друзей. Для наставников и прочего начальства я Стервь Рыжая и Гадина Подколодная. А как называют меня враги -- зависит исключительно от их собственной фантазии и чувства юмора. Как по мне, так у них переизбыток первого и явные проблемы со вторым. У меня же ни с тем, ни с другим, увы, проблем нет. Вернее есть, но несколько иного рода: собственный длинный язык и любовь к извращенным шуткам не раз и не два заводили меня в неприятные ситуации. Мягко говоря, неприятные.
   Впрочем, по сравнению с ситуацией, в которую я влипла на этот раз, те неприятности и неприятностями-то, строго говоря, не были. Так, легкое развлечение на досуге. А все почему? А все потому, что всегда лучше десять раз прикусить язык, чем один раз распустить. Не остановила бы товарищей, позволила б им отметелить парня от души -- меньше было бы проблем и у парня, и у меня. Только где ж это видано, чтоб Инга Рыжая смолчала, когда есть возможность высказаться. Или отступила, когда есть возможность сыграть злую шутку над ближним своим. При всем при этом я имею несчастье принадлежать к тому самому вымирающему виду, начисто лишенному полезной привычки просчитывать последствия своих поступков, ибо всегда и во всем следую завету величайшего из полководцев: "Главное -- ввязаться в драку, а там видно будет". В этом мы со школяром-самоубийцей оказались единомышленниками и товарищами по несчастью. Причем под монастырь нас обоих подвела, хоть и разными путями, одна и та же причина: злосчастный значок. Мне право же стоило рассмотреть его повнимательнее, прежде чем совать голову в петлю. Почему, ну почему, во имя Неба и Преисподней, из всей чертовой дюжины самых разнообразных тварей на этом значке оказалась именно ящерица? Симпатичная такая ящерица, эмблема печально известного и трижды проклятого Айдештурма...

***

   Их было тринадцать. Тринадцать Высоких Школ, оплотов и рассадников родовой аристократии герцогства, тринадцать башен, полукольцом охвативших город, тринадцать заведений, в которых дворян учили быть дворянами, вассалами и сюзеренами, полководцами и придворными, министрами и епископами... И одна Гвардейская Академия, сиротский приют, питомник будущих гвардейцев знаменитой "черной сотни", а также младших офицеров (для тех, кто не удостоился чести попасть в личную охрану герцога); Черная Академия, чьим выпускникам высочайшей герцогской милостью дарованы были дворянские привилегии -- но не дворянство. Разумеется, мы черной завистью завидовали им, пользующимся благами ничем не заслуженными, полученными лишь потому, что стерва-Судьба улыбнулась им при рождении. Разумеется, они презирали и ненавидели нас, плебеев и наглых выскочек, посягнувших на извечные права аристократов. Разумеется, вся эта ненависть и зависть, гордость и презрение приводили к жестоким схваткам, после которых большинство драчунов с нашей стороны, включая легко раненых, зачастую оказывалось в карцере, и хорошо еще, если не в колодках. Как наказывали их -- не знаю, но наказывали, факт. Иначе с чего бы все без исключения участники стычек с таким достойным лучшего применения единодушием стремились избежать внимания городской стражи?
   И все же при всей той искренней, страстной и нежно лелеемой вражде, что имела место быть между двумя лагерями, одна из Высоких Школ всегда предпочитала держаться слегка в стороне от конфликта. Айдештурм, Башня Ящерицы. Детище фра Ильмаринена, о котором ходили самые разнообразные слухи, начиная с "внебрачного сына старого герцога" и кончая "дьяволопоклонником, продавшим душу за нечеловеческое мастерство фехтования". Как бы то ни было, он, бес, его родственник, знает почему, строго-настрого запрещал своим воспитанникам уличные драки. В результате чего ученики Айдештурма при виде кадетов с демонстративным высокомерием крутили носами и цепляли на физиономию выражение типа "ввязываться в вульгарные стычки с плебеями -- ниже моего достоинства".
   Кадеты в ответ с не менее демонстративной надменностью игнорировали "ящериц", делая вид, что их вовсе на свете не существует. У них на то были уважительные причины. Не только потому, что выученики фра Ильмаринена владели оружием на порядок лучше своих коллег из других школ, не говоря уж обо всех прочих (читай -- гвардейцах-недоучках), но и потому, что с теми, кто имел глупость связаться с этой школой, случались порой, совершенно неожиданно, разные... происшествия. В большинстве своем довольно неприятные. Ребята никогда не ввязывались в драку по своей инициативе, а ввязавшись предпочитали применять секретный прием, в народе называемый "ноги в руки", всякий раз, когда ситуация оборачивалась не в их пользу. Зато мстили потом за своих жестко, отлавливая врагов поодиночке и рассчитываясь с ними по принципу "за око -- два ока, за зуб -- все какие есть в наличии". Само собой, другие школы тоже своих обидчиков вниманием не оставляли... вот только получалось это у них далеко не так эффективно, в чем ваша покорная слуга убедилась однажды на собственном опыте. Прежде я никогда не упускала случая "приласкать" где-нибудь в темном переулке случайно встреченного школяра, особенно ежели того под белы ручки поддерживала парочка моих товарищей. Пока не нарвалась как-то раз сдуру на "ящерицу", и не сама не узнала чуть позже, каково это -- когда двое держат, а один бьет. Не то чтобы меня так уж портил сломанный нос, но больно было. А пуще того -- унизительно...

***

   ...М-да, обидно, конечно, но еще недавно казавшаяся мне столь блестящей идея как-то разом утратила свою привлекательность. Собственно, ей на это понадобилось ровно столько секунд, сколько понадобилось моему излишне бурному воображению, чтобы в красках представить ее возможные последствия. Нужно ли говорить, что картинка получилась в стиле "макабр"? Этакий этюд в багровых тонах. Я остро пожалела о том, что слово -- не воробей, и даже не канарейка. Может, я и надеялась в глубине души, что мое предложение примут за шутку, может быть, ждала, что кто-нибудь более трезвый меня остановит -- никто не засмеялся и не вспомнил об осторожности. Никто, к величайшему моему сожалению, не собирался меня останавливать. Трезвость и трезвомыслие были сегодня среди экс-кадетов в большом дефиците. Зато вдоволь хватало пьяного азарта. Бурный энтузиазм, с которым друзья-товарищи приняли мое предложение, внушал дрожь и трепет душевный. Что вполне естественно -- не им же это предложение в жизнь претворять. Дальнейшее ход событий был очевиден, как миазмы в сортире и столь же воодушевляющ: инициатива наказуема, назвалась горшком -- полезай в печь, сказала "гоп" -- прыгай. А ежели чего, то и отвечать будет угадайте кто? Правильно, Инга-Гадюка. Идея ее, исполнение тоже, вот пусть сама и выкручивается, даром, что ли, ее Змеей окрестили...
   Ввязываться в сомнительную авантюру с трудно предсказуемым результатом было страшно, но куда страшнее оказалось пойти на попятный. Порядки в Академии были жестокие: проявишь трусость, покажешь слабость -- не будет тебе жизни в казарме. Растопчут. Слабым не место в Гвардии -- исходя из этого принципа, начальство не только не осуждало, но даже поощряло тайком "неформальные отношения" среди учеников, благодаря которым для выпускников, не менее десяти лет сознательной жизни проведших в этой мясорубке, устанавливался определенный уровень физической и моральной выносливости. Те, кто до этого уровня не дотягивали, отсеивались путем естественного отбора: убегали, кончали с собой, а бывало, что и погибали от рук своих же, с позволения сказать, товарищей. За годы участия в общественной жизни Академии я успела не только познакомиться, в том числе и на собственной шкуре, с обширнейшим репертуаром казарменных развлечений, но и слегка обогатить его. И снова превратиться из активной их участницы в пассивную не имела ни малейшего желания. Ну и гордость, опять же, отступиться не позволяет...
   Для успокоения нервов и разрешения сомнений пришлось прибегнуть к старому испытанному средству от всех печалей. Новые саночки по старой дорожке проехались как по маслу. Еще стаканчик -- за победу! -- и... вуаля. Отличный фокус, куда там уличным фиглярам. Липкий страх легким движением руки превращается в приятный мандраж, нехорошие предчувствия -- в азартное предвкушение, а будущее, еще недавно наводившее на мысли о чертях, чернилах и заднице дикобраза, внезапно меняет масть. В самом деле, чего это я? Ну, влипла, бывает, первый раз что ли? Зато, какие перспективы! Какой великолепный, в кои-то веки представившийся случай! Побить противника его же оружием, доказать всему свету, что гвардейцы тоже не лыком шиты, щи не сапогом хлебают, и оскорблений не спускают, будь ты хоть трижды аристократ и самого дьявола выученик... Нет уж, такой случай упускать было нельзя. Да никто и не собирался, я -- меньше всех, несмотря на то, что приводить идею в исполнение придется мне лично. Перспектива одержать вверх на дуэли над одним из них -- тех, кто, по общему мнению, значительно превосходил нас в искусстве фехтования, была соблазнительна, как декольте куртизанки.
   Что вы говорите? Оружием лучше владеют? Воистину так. Оружием их учили владеть так, как нам и не снилось, увы, несмотря на все старания наших наставников перенять их приемы и техники. Вот только это -- не тот случай. Одного-единственного взгляда довольно было чтобы понять: мальчишка, хоть и немногим меня младше, но -- сопляк, щенок, один из младших учеников, не вчера, так позавчера впервые взявший в руки настоящий меч и переполненный по этому поводу гордостью -- совершенно безосновательной. Учителя с таких щенков обычно стараются глаз не спускать и из Школы без крайней на то необходимости носа высунуть не позволяют. Почему -- становилось ясно, стоило только взглянуть на этого горе-бретера.
   Что там еще? Авторитет Школы? Есть такое дело. Вот только мне сейчас любой авторитет до лампады, пусть даже завтра я и пожалею о том сугубо и трегубо. Известно ведь: пьяному море по колено, пьяному гвардейцу -- по щиколотку, пьяный же выпускник Академии пройдет по воде аки посуху и пальца не замочит. Я была пьяна в доску -- от вина, от собственной храбрости, а пуще всего -- от предвкушения триумфа, восторга в глазах товарищей, славы "победительницы Айдештурма"... Слово "посмертной", вставленное ехидным внутренним голосом, было отметено как не соответствующее торжественности момента. Приступ нездоровой трезвости благополучно миновал, третий стакан вина метлой прошелся по закоулкам моей и без того не отягощенной лишними мыслями головы, выметая последние сомнения... Между прочим -- самое что ни на есть идеальное состояние для хорошей драки: ничто не отвлекает от процесса.
   Кто пьяная? Я пьяная? Да что вы говорите! Ну, пьяная, и что с того? Думаете драться не смогу? А вот... огурец вам в... в зубы. В смысле не дождетесь. Пить, знаете ли, уметь надо. Так вот, я -- умею. Правильное обращение с вином позволяет добиться состояния эйфории при сохранении относительной ясности головы и приемлемой координации движений. Я, путем внушительного количества экспериментов, давно уже установила собственную норму, и обычно старалась не превышать ее. Да-да, сейчас я ее тоже не превысила... Ну, почти не превысила... Ну ладно, слегка превысила. Стакана этак на три. На те самые три стакана, которые помогли мне избавиться от лишних сомнений. Как следствие, в голове у меня уже шумело, но ноги еще не заплетались, и руки слушались -- стало быть, порядок.

***

   Итак, картина маслом: посреди залы -- стихийно образовавшаяся дуэльная площадка, столы у стен, почтеннейшая публика -- на столах, а в центре всеобщего внимания -- я, любимая. В руках -- неизменные близнецы са-шхо, "длинные ножи" -- любимая игрушка, предмет моей гордости и всеобщей зависти. Ножны долой, куртку тоже. Остаюсь в штанах и сорочке. Черных, как и положено гвардейцу "черной сотни". Или выпускнику Черной Академии. Все присутствующие сейчас здесь, в общем и целом двадцать человек, одеты так же. Первое, что делает выпускник, узнав, что ему выпало войти в двадцатку избранных -- тех, кого ждет испытание на почетное звание гвардейца, -- одевается в черное. Это еще не форма, но уже знак принадлежности. Право надеть черную форму получат не все -- только десятеро, прошедшие испытание. Еще десятеро попадут в дворцовую стражу или охранку -- кому как повезет. А не повезет остальным тридцати с лишком: их направят в армию. Мне нравится гвардейская форма, строгая, элегантная, по-своему эффектная. Я знаю, что очень скоро надену ее. Я знаю, что пройду испытание. В нынешнем выпуске я -- из лучших. Я не провалюсь.
   "Угу, если доживешь".
   Это опять мой внутренний голос. Еще более ядовитый, чем "внешний". Самой слушать противно. Провокационные мысли прогоняю, но неприятный осадок остается. Доживу там, или не доживу, но если господа благородные мстители из Айдештурма выберут для свершения праведного возмездия за поруганную честь сотоварища один из дней накануне экзамена -- мне несдобровать. Провалю испытание -- не прощу. Ни себе, ни им.
   Чтобы не думать о грустном, наблюдаю за своим оппонентом. В данный момент он безуспешно пытается выпутаться из собственного плаща. Никогда не понимала эту моду. Красиво конечно, никто не спорит, но... Не самая ведь удобная одежда -- и распахивается, и ветер пропускает, и рукам мешает, и в ногах путается -- однако ж вот носят. Форс держат. Еще бы, ведь полы редингота не запахнешь этак элегантным движением руки, а куртку не бросишь широким жестом даме под ноги -- масштаб, как говорится, не тот. Зато и дурня из себя строить не будешь, пытаясь в нужный момент отыскать среди складок рукоять меча. И хорошо, если только дурня -- а то ведь можно и покойником стать. Парень еще легко отделался: его всего-навсего отправили в круг пинком под зад -- дабы не испытывал терпение почтеннейшей публики. Рядом с "ящерицей", глухо звякнув, приземлился его меч. Пока мой визави воюет со своим облачением, я внимательнейшим образом рассматриваю его оружие. Во-первых, потому что мне любопытно, а во-вторых, потому что меня сейчас этим самым оружием убивать станут. Так что мне сам бог велел (не знаю, правда, который, но это мелочи). Я бы этот меч еще и в руки взяла, вес и балансировку прикинула, заточку ногтем попробовала... да вот беда -- нельзя. Не положено. Правила не позволяют. Что значит, какие правила? Дуэльные, какие же еще, те самые, которые Кодексом Битвы называются. Неписаным, правда, кодексом, но кого и когда это волновало. Правила есть, и все кому это надо, их знают. Ну а насчет исполнения -- это уж как получится.
   Так вот, означенный Кодекс, неведомо кем во времена оны придуманный и любым курсантом с младых ногтей назубок заученный, запрещает прикасаться к оружию противника без его, противника, на то разрешения. Он, разумеется, еще много чего запрещает. И почти всегда запреты эти дружно игнорируются. И уж тем более никто не вспоминает о них во время обычных, с позволения сказать, "дуэлей" между школярами и кадетами, которые, собственно, и не дуэли вовсе, а скорее уж драки. Причем драки без правил, так называемый Вольный Кодекс, когда каждый использует все, что имеет в наличии, от кинжалов -- единственного оружия дозволенного к ношению и нам и им вплоть до совершеннолетия -- и до (хм-хм) зубов. Так какого черта мне вздумалось именно сейчас устроить дуэль "по правилам"?
   Честно говоря, сама не знаю.
   Просто показалось, что это будет... ну, логично, что ли? Без правил парня можно было поколотить и отпустить с миром, а коли уж я заварила всю эту кашу с дуэлью, так и солить ее буду строго по рецепту. Кроме того, какой смысл устраивать подлянку, если победить можно и так? Чисто победить, красиво, с шиком? В конце концов, для чего все это затевалось -- для того, чтобы доказать городу и миру... ну, все, что можно доказать. А для этого просто таки совершенно необходимо, чтобы все было гладко, как на турнире: с чувством, с толком, с расстановкой... Так, будто на меня сейчас глазеет не орава вдрызг упившихся коллег вкупе с перепуганной, но страсть какой любопытной трактирной обслугой, а вся родовая знать с герцогом собственной персоной во главе.
   Мне снова стало смешно. По правилам (если уж сходить с ума последовательно) мне сейчас следовало: продекламировать высокопарную и в высшей степени бессмысленную формулу вызова; выслушать не менее бессмысленный ответ; выслушать секундантов, в чьи обязанности входит непременная попытка помирить противников; дать подтверждение вызова; выслушать подтверждение оппонента; заслушать правила дуэли, мнение все тех же секундантов о телесном и душевном здоровье дуэлянтов, их оружии и поводе дуэли -- и только после этого становиться в стойку.
   Это если по правилам.
   На практике же -- что поделаешь, жизнь вносит свои коррективы -- не было ни официального вызова, ни подтверждения, ни даже сколько-нибудь уважительного повода для дуэли. (Если не считать таковым брошенную парнем рискованную фразу, на самом деле довольно двусмысленную -- в конце концов, запашок в трактире действительно стоял тот еще... А что вы хотите? Это все же трактир, а не дамский будуар.) Секунданты, вместо того, чтобы мирить противников, следили, чтобы их подопечный не ретировался раньше времени с поля боя и одновременно лечили его от излишнего миролюбия. В результате их усилий, мой визави вместо торжественной декламации официальных формул упражнялся в сомнительного качества красноречии на тему моих физических и умственных достоинств, а также интимных пристрастий моих предков до десятого колена включительно. Речь получалась эмоциональной и тем более увлекательной, что оратор явно не знал буквального значения половины употребляемых им выражений. Информационная ценность тирады сводилась к одному-единственному предложению: "Вы все еще пожалеете!"
   Парень был по-своему прав. "Ящериц"-то игнорируют, в конце концов, не без причины -- обычно игнорируют, но не сегодня. Крепкое вино в сочетании с ощущением долгожданной (и недолгой, такой недолгой!) свободы кружит голову не хуже запретной травки, дарит иллюзию вседозволенности... В другой день, в другом месте, в другой ситуации его бы не тронули. Разве что посоветовали бы прикусить язык да проводили бы подзатыльником. Но не здесь и не сейчас. Напрасно парень крутится ужом на сковородке, пытаясь продемонстрировать свой значок как можно большему количеству народа, напрасно поминает всуе имя своего учителя. Ребятам его бояться резону нет, а я уже отбоялась. Меня сейчас и легионом зеленых чертей не проймешь. Так что никуда ты от меня, дорогуша, не денешься.

***

   Картина маслом номер два: оппонент уразумел, что от судьбы (в моем лице) не уйдешь, перестал давить на психику и теперь активно делал вид, что все идет по плану. Проще говоря -- стал в стойку. А хорошо мы все-таки вместе смотримся. Он меня на год младше -- и на полторы головы выше. А также раза в два крупнее. На жаргоне наших наставников -- "бычок", крупный, малоповоротливый, но очень сильный, из тех, кто к шестнадцати годам превращается в мужчину -- к несчастью, только внешне. Рядом с ним я, с моими без малого четырьмя локтями роста и фигуркой, заставляющей встречных на улице участливо спрашивать "Девочка, ты не заблудилась?", выгляжу, мягко говоря, несерьезно. Еще более несерьезно выглядят легкие са-шхо, длинной в перехват руки и без гарды, рядом с массивным "бастардом", явно самым длинным из тех, что можно носить на поясе, не опасаясь оставлять за собой при ходьбе борозду. Короче, достаточно было непосвященному бросить на нас двоих взгляд со стороны, чтобы тут же побежать заказывать гроб. Длиной ровно в четыре локтя. И совершенно напрасно. Потому что я своими "ножичками" на спор волку голову с одного удара сносила. Причем оный волк в это время отнюдь не стоял на месте...
   Дуэль началась, как всегда, незаметно. Если между вами нет герольда, бросающего красный платок, или секунданта, взмахом руки возвещающего начало, очень трудно определить, как и в какой именно момент приготовления к дуэли переходят в собственно дуэль. Вроде бы противники еще стоят, как и мгновенье назад, спокойно, расслаблено, еще выслушивают последние наставления секундантов, еще пытаются сосредоточиться, оценить диспозицию, но вот сцепились взгляды, и повисло в воздухе звенящее напряжение, и началась борьба, пока еще невидимая -- за право нанести первый удар. Выиграет безмолвную схватку тот, кто уступит это право противнику, заставит его раскрыться. Первое движение -- мягкое, скользящее, почти незаметное глазу, стойка плавно перетекает в стойку, движутся уже оба противника, пока еще по кругу, присматриваясь, изучая, пытаясь определить стиль противника, его сильные и слабые стороны, дразня, издеваясь, стараясь вынудить того, другого, напасть первым... У него в каждом движении -- надменное презрение, кто ты и кто я, на кого руку подняла, шваль безродная, в ногах валяться будешь, пощады просить, бравада, рисовка, все напоказ, на публику, а поджилки-то трясутся... Я, способная обезьянка, двигаюсь легко, даже небрежно, жесты спокойные, расслабленные, оружие острием вниз, ты мне не противник, насмешка, барское раздражение -- стиль, подсмотренный когда-то у одного дуэлянта из тех... Выпад!
   Не мой!
   Парирую широким движением. И теряю контроль над собственным телом. Не думаю, не чувствую, растворяюсь в ритме боя, в звоне металла, в блеске свечей на полированной стали -- состояние близкое к одержимости берсеркеров... или к любовному экстазу...

***

   Выход из транса резкий, почти шоковый. Мир, еще мгновенье назад не существовавший, рывком вторгается в сознание. Схватка длилась секунд пятнадцать, от силы двадцать. Схватка закончилась. Теперь начинается игра. Снова движение по кругу, медленное, текучее. Диспозиция не меняется, меняются роли. Сцена та же, но на ней уже не два противника, а -- охотник и жертва. Вы когда-нибудь видели кошку, забавляющуюся с раненым воробьем? Так вот: кошка сейчас я. Нет, вы меня неправильно поняли. Он не ранен, даже не оцарапан. Но совершенно деморализован. Знаете то состояние, когда понимаешь, что с тобой сейчас могут сотворить что угодно, а ты ни-че-го не можешь с этим поделать? Не знаете? Ваше счастье. А я знаю. И он теперь знает. Потому что я действительно могу сделать с ним что захочу.
   Осталось придумать, что именно.
   Впрочем, это-то как раз не проблема. С воображением у меня, как уже было сказано, полный порядок, особенно когда дело касается издевательств над ближним своим. Закавыка была в том, чтобы сделать победу предельно убедительной и неоспоримой, но при этом соблюсти меру. Убивать я его не собиралась. Во-первых, это неспортивно, во-вторых, мне моя жизнь дорога, и в-третьих, смерть противника -- еще не доказательство твоего превосходства. "Ему просто не повезло" -- как сказал наемный убийца, когда клиент, поскользнувшись, напоролся на его кинжал. С другой стороны, если я отпущу парня совсем уж невредимым -- свои не поймут. Иными словами, мне в срочном порядке требовалось сделать что-то, что не позволит школяру скрыть свое поражение или оправдать его пресловутым "невезением", при этом не слишком навредив ему и имея в виду, что все, что я проделаю с ним, кто-то непременно попытается проделать со мной в самом скором времени. Вывод? От членовредительства, скорее всего, тоже придется отказаться. Хотя бы потому, что "случайно" оттяпать человеку, скажем, правую руку куда проще, чем аккуратно выбить из той же руки оружие. Или, допустим, срезать пояс...
   Я пресекла неумелую попытку отрубить мне голову и неожиданно для себя самой рассмеялась. Срезать пояс -- это хорошо. Но зачем же ограничиваться одним только поясом? Идея была бредовой, да, но не более бредовой, чем большинство идей, приходящих мне в голову. И уж точно не более бредовой, чем вся эта затея с дуэлью. Зато куда более смешной...
   Минут этак через десять в голос хохотали уже все присутствующие. Не оценил шутку разве что мой противник. Ну нету у человека чувства юмора, что тут поделаешь? Зато теперь он наверняка не сможет заявить, стыдливо отводя глаза, что ему, дескать, не повезло, что он поскользнулся (отвернулся, отвлекся, не успел приготовиться), что проклятая гадина -- каков каламбурчик, а? -- взяла его на нечестный прием, что их было десятеро на одного... ну и так далее. Люди богаты на выдумку, когда нужно найти оправдание собственным промахам -- по себе знаю. Но школяру придется здорово извернуться, чтобы объяснить учителю свой внешний вид. Он, этот вид, мягко говоря, оставлял желать лучшего. Собственно, на данный момент, из одежды на нем оставались только перчатки, сапоги и пояс. Все остальное либо валялось на полу, либо свисало живописными лохмотьями, неспособными прикрыть ничего из того, что должно быть прикрыто.

***

   Вы когда-нибудь видели, как меч пытаются использовать в качестве фигового листа? Незабываемое зрелище. Особенно учитывая кое-чей невысокий, прямо скажем, уровень владения холодным оружием. Можно было побиться об заклад, что этот кое-кто непременно себе кое-что отрежет. Отчасти чтобы избежать кровопролития, отчасти из дурного желания продлить забаву, я швыряю парню свою, кем-то услужливо мне поданную куртку. Те из коллег, кто еще находился в вертикальном положении, после этого ложатся на пол. Потому что, учитывая разницу в габаритах, единственное, то школяр мог сделать с моей курткой -- это повязать ее на пояс, на манер гульфика. Что он, кстати, и сделал -- не побрезговал. После чего (о, людская неблагодарность!) снова попытался проткнуть меня мечом. Я так обиделась, что даже отвечать не стала, плюнула и пошла подбирать ножны. Пусть бегает за мной, если хочет. Вон, вокруг полно желающих посодействовать, добрый совет дать -- за какой конец ему следует меч держать, и куда этот меч следует засунуть...
   Жестом велю коллегам проводить парня до двери. Меня, что характерно, слушаются. Берут "ящерицу" под белы ручки и с изысканной, я бы даже сказала -- изощренной, вежливостью выпроваживают на улицу (нежарко там... ну да ничего, не зима, небось, не простудится). Когда придет время платить по счетам, господа-товарищи, друзья и единомышленники, враз забудут, что вообще со мной знакомы. Но сейчас они меня на руках носят и глаза заглядывают -- не пожелаю ли еще чего-нибудь, -- чем я и пользуюсь совершенно беззастенчиво. А чего стесняться? Будем считать это авансом за грядущую опалу.
   Пью. За победу, за Гвардию, за гвардейцев и черную гвардейскую форму, за удачу на экзамене и даже -- кто бы мог подумать! -- за Черную Академию. Гуляют выпускники, будущие гвардейцы, летят шутки, гремит смех, поет сердце, душа радуется... Радуется, радуется, а где-то на самом дне ее копошится червячком паскудная мысль. Душишь ее, эту мысль, в вине топишь -- а она не тонет, воли ей не даешь, в самый дальний угол загоняешь -- а она нет-нет, да и высунется, выползет, когда не ждали, злорадствует, напоминает: не бывает, мол, вина без похмелья, а греха без наказания. Хорошо гулялось, суметь бы теперь расплатиться...
  

Глава 2

   Говорят, утро вечера мудренее. Врут безбожно. Чушь все это собачья, брехня и бред сивого мерина. Кто так говорит -- никогда не гулял сутки напролет, не тонул в хмельном угаре, не напивался до чернильной темноты в глазах среди бела дня, до нескончаемого колокольного звона в ушах в любое время суток, не обнаруживал в один прекрасный момент, с трудом стряхнув дурман, что казавшаяся бесконечной ночь утекла, как песок между пальцев, в небе сияет отвратительно яркое солнце, а на него самого разом наваливаются все те проблемы, от которых он пытался спрятаться в кувшине с вином. Мудрости у такого начала дня ни на грош. Зато по самое некуда хватает страха, усталости и острого желания послать всех и вся далеко и надолго, и вернуться к любезному сердцу кувшину. Да только кто ж тебе даст? Проблемы, вчера оставленные "на утро", то самое, которое "мудренее", за ночь, увы, никуда не делись, в кувшине с вином не утонули, и теперь настойчиво стучатся в твою и без того трещащую голову. В моем случае стук раздавался сразу с двух сторон...
   С одной стороны меня донимала мысль о предстоящем экзамене. Да, я была лучшей, да, меня побаивались и соученики, и забияки из тех, и даже кое-кто из наставников, да, я была уверенна в себе, как конная статуя на дворцовой площади, но... Но. Все мы были уверенны в себе. Все были одеты в черное, все говорили: "Когда я стану гвардейцем..." "Когда" а не "если". Пусть суеверные горожане плюют через левое плечо, чтоб черт не подслушал и не вывернул удачу наизнанку -- выпускникам Академии черт не страшен. Все мы сейчас -- будущие гвардейцы. Вот только десятеро из нас так никогда и не превратятся из "будущих" гвардейцев в настоящих. Мысль о том, что я могу оказаться в этой десятке, горше хинной коры, и ее, в отличие от коры, не сплюнешь. Крутится в голове, тревожит, мешает сосредоточиться. Да и как тут сосредоточишься, когда не понятно -- на чем? Как подготовиться к экзамену, когда никто не знает (а если знает -- не говорит, зараза) к чему готовиться, в чем состоит испытание, по каким критериям, кроме самых очевидных, отбирают в Гвардию кандидатов? Никто не знал даже, когда состоится экзамен: от выпускных испытаний до отборочных обычно проходило от трех дней до дюжины -- для каждого по-своему. Никто никого ни о чем не предупреждал. За кандидатом могли прийти в любой день, в любое время суток, после чего снова увидеть его можно было либо в казармах Гвардии, среди таких же, как и он счастливчиков, либо в трактире Безрукого Адама, в компании товарищей по несчастью.
   Последующие три дня мы будем предоставлены сами себе. Теоретически эти три дня давались нам на размышление и принятие окончательного решения. Теоретически, у нас был выбор: принести присягу -- или отказаться, служить герцогу -- или остаться вольной птицей... Теоретически. На самом деле никакого выбора не было. Или ты в гвардии, или ты в армии, или добро пожаловать на "дно". Профессия наемного убийцы, конечно, прибыльная, но слишком уж опасная. Даже опаснее службы в армии. А главное, заниматься-то придется тем же самым. Только в одном случае тебе почет и уважение плюс верный кусок хлеба, а в другом -- клеймо и кандалы в награду. Если поймают, разумеется. Если не поймают -- тоже ничего хорошего, крысиная жизнь. Из Академии бегали часто, но чем старше курс, тем меньше было беглецов. Из выпускников уходили только совсем свободой ушибленные, те, для кого любое подчинение -- хрен горький, а любое начальство -- лютый враг. Таких было немного: кто хотел, обычно уходил раньше. Остальные же клялись во всеуслышание, что ноги их больше не будет в проклятой Академии и отправлялись праздновать выпуск -- чтобы потом, отгуляв "свой" день, вернуться в надоевшую до судорог казарму, к остозвездевшим занятиям: тренировки, воинское правило, зубрежка, снова тренировки, снова зубрежка: политика, дипломатия, придворный этикет... А что вы себе думаете? Все-таки личная гвардия его светлости герцога -- это вам не солдатня, и даже не набранное из купеческих сынков городское ополчение. Мы были не то чтобы очень хорошо воспитаны, и не так чтобы слишком высокообразованны, но и читать умели, и писать, и не только это...
   Собственно, мы сейчас как раз и возвращались в казарму. В ту самую казарму, к тем самым занятиям. Якобы, для подготовки к экзамену. А на самом деле, кажется, просто потому, что нам некуда больше было идти. Либо в казарму, либо в трактир. В трактир и хочется, да сил нет, слаб организм человеческий, не поспевает за духовными потребностями. Да и упиваться в дребадан перед самым важным в твоей жизни испытанием как-то непредусмотрительно. Так что как ни крути, а путь нам один -- в казарму, в нее, родимую.
   И все бы ничего, да только с другой стороны не давала мне покоя еще одна мыслишка, совсем уж гнусная. Про то, что в казарму-то я вернусь, а вот выйти из нее снова мне не доведется уже до самого экзамена. Потому что дружки "ящерицы", отправленного мной вчера в Школу в чем мать родила, наверняка будут под самыми воротами круглые сутки дежурить. Посменно. Если бы не экзамен, я бы сегодня же отправилась гулять по городу. В одиночку. Демонстративно. У меня куча недостатков, но, видит Небо всеблагое, трусость среди них не значится. Никто и никогда не смел сказать, что Гадюка Шен чего-то на этом свете испугалась. Если бы не экзамен! Если бы да кабы...
   В том-то все и дело, что -- экзамен. И вряд ли экзаменаторов хоть сколько-нибудь колышут мои разборки с воспитанниками Айдештурма. Вряд ли они посочувствуют мне настолько, чтобы изменить из-за моих неприятностей порядок экзаменовки. Вряд ли они вообще мне посочувствуют. Отношение начальства к кадетским проблемам всегда было предельно ясным: твои проблемы это только твои проблемы, если ты не можешь с ними справиться -- тебе не место в Гвардии. Я не готова была смириться с тем, что мне не место в Гвардии -- следовательно, мне придется смириться с вынужденным затворничеством в стенах казармы. И даже это, впрочем, было не так уж страшно. Мне, главной заводиле и непременной участнице всех кадетских безобразий, не привыкать к нарядам вне очереди и отсутствию выходных. Хуже другое. Смириться придется также и с косыми взглядами, и с издевательским шепотком за спиной, и с приглушенными смешками. Гадюка Шен испугалась! Гадюка Шен боится высунуть нос за ворота казармы! А не нужна ли Гадюка Шен охрана? Готова поклясться, что о моем вчерашнем подвиге никто не вспомнит. Зато припомнят многое другое...
   А самое паршивое, что в глаза мне этого никто не скажет. Не посмеют. Знают: за такие слова отделаю -- мало не покажется. Шептаться будут за спиной -- но так, чтобы я услышала. И ничего с этим не поделаешь: или терпи, или отправляйся к "ящерицам" на расправу. Поскольку доказывать собственную храбрость такой ценой мне сейчас не в масть, придется терпеть. Три дня как минимум -- двенадцать как максимум. Вот уж когда пожелаешь, чтоб день испытания наступил поскорее -- "раньше сядешь, раньше выйдешь", как сказал разбойник, когда ему влепили каторгу пожизненно.

***

   Из меланхолической трясины, в которой я увязла по самые уши, меня выдернул окрик не подозревающего о моих душевных терзаниях Самаэля:
   -- Глянь-ка, Гадюка, уж не по твою ли душу?
   Самаэль, он же Маль, был бретер и задира, главный мой товарищ по хулиганским выходкам и вечный соперник, всегда готовый учинить пакость. Укороченное Маль -- "Шрам" -- подходило ему как нельзя лучше: по количеству отметин на шкуре он переплюнул даже меня. И то, что голос его прозвучал не испуганно, нет, но как-то... встревожено, что ли, отрезвило меня получше оплеухи. Если то, что ухитрилось встревожить Маля, в самом деле явилось по мою душу, пора побеспокоиться о ее сохранности.
   Источник беспокойства обнаружился не сразу. Он, этот источник, спокойно стоял у стены, не то что бы на дороге, но так, что обойти его ватаге выпускников по узкому тротуару не было никакой возможности. Нужно было знать привычки и обычаи воспитанников Гвардейской Академии, чтобы понять, почему этот факт вызвал такое замешательство. Буйный нрав и необузданность кадетов были хорошо известны горожанам, равно как и размах, с которым они обычно праздновали выпуск. Город давно привык к происходящим раз в год безумным попойкам, так что, завидев где-нибудь в начале весны не вполне вменяемую компанию юнцов и юниц в новенькой черной одежде, дворянин временно забывал про родовую гордость, а торгаш -- про купеческое достоинство, и оба благоразумно спешили отойти подальше. Потому как наказать, по примеру одного безумного царя, можно даже море -- только вот какая тебе от того радость, если ты уже утонул? К этому все привыкли, это было нормально и не вызывало удивления. Именно потому такое удивление вызвало то, что кто-то посмел не уступить нам дорогу. И именно потому означенная компания отреагировала на сие недоразумение таким несвойственным для нее образом -- остановилась в смущении.
   Трудно сказать, почему все, включая вашу покорную слугу, единогласно решили, что незнакомец явился по мою душу. Скорее всего его просто узнали. Даже не в лицо -- благодарение богам, никому из нас не доводилось до сих пор лицом к лицу сталкиваться с главой самой влиятельной из Высоких Школ -- узнали по манере держаться, по выражению глаз человека, не сомневающегося в своем праве находиться там, где он пожелает, и вполне способного это право отстоять в случае чего. Почему-то глядя на этого невысокого, неброско одетого, не первой молодости мужчину ни у кого из молодых и сильных даже мысли не возникало не то что с дороги его оттолкнуть -- глянуть непочтительно.
   А еще потому, что незнакомец, кажется, тоже уверен, что ему нужна именно я. Во всяком случае, нащупав меня взглядом среди соучеников, он глаз уже не отводит, рассматривает в упор, как любопытную зверушку. Ну конечно. Следовало ожидать, что пострадавший барчук не преминет описать в подробностях свою обидчицу, что, учитывая мою нестандартную внешность, даже слишком легко. Следовало так же ожидать, что я не одна такая умная додумалась отсидеться в безопасности, и что меня постараются перехватить до того, как я доберусь до казармы. Единственная в данной ситуации неожиданность -- то, что за мной сам фра Ильмаринен явился. Ну не должен он за каждым обидчиком каждого из своих драгоценных учеников по городу гоняться! Не по чину ему. А за мной лично явился -- считай, честь оказал. Приятный сюрприз, конечно, но уж больно настораживающий. Одно хорошо: у меня теперь целых три дня на поправку будет. Вполне достаточно, если что. Ведь не убьет же он меня, в самом деле. Не за что вроде бы...
   Кожей чувствую, как вокруг меня образовывается пустота. Друзей-товарищей словно невидимой метлой сметает: только что рядом стоял, а глядь -- и нет его. Демонстративно не смотрю по сторонам. Жива останусь -- припомню вам это предательство, а пока пес с вами. Обойдусь без вашей поддержки. Вместо этого возвращаю противнику изучающий взгляд: не одному же ему любопытствовать... Начинаю понимать, откуда берутся слухи про проданную дьяволу душу. По его виду никак не скажешь, что он меч в принципе поднять способен. Однако же вот он, меч, висит на поясе. Тоже, кстати, "бастард", чуть ли не с него самого длиной. Традиционное это у них что ли? С другой стороны -- кинжал. Значит, меч он берет одной рукой -- не двумя. Попробуйте поднять одной рукой полуторник. Подняли? А теперь попробуйте провести пару приемов. А ведь у фра Ильмаринена слава непобедимого фехтовальщика. Фехтовальщика -- не рубщика! Понятно, почему коллеги, сами на форму не жалующиеся, шарахнулись от него, как бесы от святого знамения. Посмотрела бы я на того, кто попробует его со своей дороги столкнуть.
   Мой визави, наглядевшись видимо, делает знак рукой: подойди, мол. Подхожу. Отчего бы и не подойти, если вежливо приглашают. Руки на поясе, подбородок вверх, по сторонам не смотреть -- не хватало еще -- взгляд прямо перед собой... А вот это зря. Привыкла я, что взгляд мой приходится обычно примерно на уровне груди среднего человека. А фра Ильмаринен-то, оказывается, не многим меня выше -- на пол-ладони максимум. Так что смотрю я прямо перед собой -- и аккурат на его взгляд натыкаюсь. Как, пардон за избитое сравнение, на острие шпаги. Пронзительный такой у него взгляд. И холодный. До костей промораживает, а мне и без того не жарко -- без куртки-то. Нет, не по зубам мне пока такие игры. Опускаю сначала глаза, потом голову. Потом кланяюсь -- низко, как ученица учителю. Что ни говори, а этот человек умеет внушать уважение. С одного, маму вашу бумзен, взгляда. Получаю в ответ кивок. Небрежный, но не презрительный. Что ж, и на том спасибо. Приглашающий жест в сторону какого-то переулка. Разговаривать со мной он, кажется, не собирается. Иду за ним, что мне еще остается делать...

***

   На ходу продолжаю рассматривать своего провожатого. Походка мягкая, небрежная -- и совершенно бесшумная, внешне неторопливая, но очень быстрая: я хоть и поспеваю за ним без особого труда, но уж по мне никак не скажешь, что я никуда не тороплюсь. Я сказала, одет неброско? Это я преуменьшила. Наряд более чем скромный: рубашка без кружев и вышивки, простая кожаная куртка... И плащ -- тоже, видать, традиционный. Я бы сказала даже -- простоватый наряд, если бы рубашка его не была шелковой, а подбой плаща -- бархатным. Зато оружие у него -- глаз не отвести. У меня аж дыханье перехватило: я такое раньше только на картинке видала, и то скверно нарисованной. Впрочем, обознаться невозможно, по одной только рукояти видно: самого Регина работа...
   Обладатель меча, видимо, взгляд почувствовал, умерил шаг, посторонился слегка. Я догнала, пошла вровень.
   -- Тебя как зовут?
   -- А я думала, Вы говорить не умеете! -- ляпнула, и язык прикусила. Щас как получу за наглость... Нет, обошлось: только брови удивленно вскинул -- ох, навряд ли он к такому обращению привык. Вздохнул:
   -- Так как тебя все-таки зовут?
   -- Гадюка.
   -- Как-как?
   -- Гадюка... ну, Инга.
   -- А почему "Гадюка"?
   Я только оскалилась. Что тут скажешь? Он, как ни странно, понял, качнул головой сочувственно.
   А дело все в том, что прозвище мое было отнюдь не лестным. Трудно счесть за лесть обращение "Эй ты, гаденыш!". Так меня звали когда-то -- за худобу, раскосые глаза невнятного цвета и скверный характер. Отчаявшись отстоять свое имя, я решила -- в пику мучителям -- сделать именем кличку. Зовете змеей? Ну так получайте в придачу ловкость и изворотливость, ядовитый язык, умение бить исподтишка и без пощады... Своего я добилась. Гаденыш вырос в Гадюку, унизительная кличка превратилось в уважительное обращение, а бывшие мучители -- в друзей и соратников по издевательствам над теми, кто послабее. Представлялась я всем и вся исключительно Гадюкой и на другие обращения принципиально не реагировала. Но вспоминать, откуда ноги растут у моего прозвища, не любила.
   Переулок, между тем, закончился. Мой провожатый вывел меня на небольшую площадь -- скорее даже не площадь, а пространство между домами: глухие стены, узкие трещины-переулки между ними -- и, не тратя слов и времени, вытащил меч. Это что, вызов? Неожиданно, неожиданно. Я даже заглядываю на всякий случай ему в глаза: проверить, уж не ошиблась ли. Заглядываю -- и отвожу взгляд. Не ошиблась. И что мне делать прикажете? Ослу понятно, что мне этой схватки не выиграть никогда и ни за что. Легче зайцу загрызть лису, оленю загнать стаю волков. С одной стороны. А с другой -- это огромная честь для меня. Боги всемогущие, да ведь вызвать человека на дуэль, значит признать его равным себе! А мы с ним равны, как солнце и речной песок. Он -- потомственный вельможа, я -- невесть чье отродье, оказавшееся в Академии, когда мне не было и года. Он -- мастер меча, а я только то и умею, чему меня научили уроки наставников да уличные драки... Да скажи мне кто-нибудь, что такое со мной случится -- первая бы беднягу в богадельню направила. На обследование.
   Короче, я принимаю вызов, даже если для меня это закончится путешествием на тот свет.
   Какое-то время мы просто стоим. Фра Ильмаринен рассеянно поглаживает пальцами гравировку на лезвии, а я... я гляжу на него, как баран на городские ворота, и жду. Хоть чего-нибудь. Например, что кое-кто соизволит объясниться. Или улыбнется и скажет, что пошутил. Не может же он вот так просто... Дождалась. Улыбки и... приглашающего движения подбородком. Это все. Дуэль началась. Что ж, понимаю, я, помнится, в прошлый раз формальностями себя тоже не отягощала. Но вот то, что он даже плащ свой распрекрасный снять не посчитал нужным, меня добило. Ну ладно, я, допустим, и так и так на победу не рассчитываю, но чтобы уж настолько меня за противника не считать... Я обиделась. И разозлилась. И пообещала себе, что пусть он меня хоть четвертует, но повозиться я его заставлю. Ингу-Змею голыми руками не возьмешь!
   Снимать мне нечего: ножны за спиной -- не помеха, а куртка так и осталась у того школяра. Пригладить волосы, чтоб в глаза не лезли, да оружие обнажить -- вот тебе и все приготовления. Иду к противнику. Медленно иду, неохотно: злость и гордость вперед толкают, страх назад тянет... только, как ни тяни время -- не больно оттянешь, если до цели пять шагов. Один шаг, второй, третий... пятый... Я на расстоянии выпада. Господин Учитель, кажется, снова разучился разговаривать -- жестом приглашает нападать. Все правильно, я, собственно, и не ожидала, и не рассчитывала, в гляделки мне у него не выиграть, проверено -- класс не тот -- первый выпад все равно мой, так зачем время терять?..
   Считаю. До десяти. Интересно -- один -- чего он от меня -- два -- ждет. Первое правило -- три -- пойми, чего от тебя -- четыре -- ждет противник и сделай -- пять -- наоборот. А если -- шесть -- противник умный и ждет -- семь -- что ты поступишь наоборот? -- восемь -- Тогда делай то, чего он от тебя ждет... Или не ждет... А черт, сама запуталась... -- девять и десять! На счет "десять" срываюсь с места. Бешеный рывок, прямой, без затей, удар в лоб, силовой прием, совершенно для меня не характерный, не подходящий для моего оружия, неудобный, непривычный, и потому неожиданный для противника... По крайней мере, я на это надеялась...
   Прихожу в себя на земле. Челюсть ноет, в ушах -- лязг металла о металл. Он разминает пальцы левой руки. Вот так, да? Отлично! К дьяволу Кодекс, к дьяволу правила! Рывком поднимаюсь на ноги, одновременно пытаясь вспомнить движение, которым он парировал мой удар. В последний момент парировал, но так, что я едва на ногах устояла, и легкого толчка хватило, чтобы отправить меня в нокаут. Сплевываю кровь. Понимаю, что от силовых приемов придется отказаться. А то в следующий раз можно не кулаком по зубам получить, а... В общем, лучше отказаться. Что ж, пойдем другим путем. Классическим: движение по кругу, обманные выпады, уход от реального контакта, попытки оценить противника... Да какое там "оценить"! Оценила уже... Мне время нужно. Чтобы очухаться от удара и поймать то особое состояние, которое помогает двигаться на инстинктах, ощущать оружие продолжением руки, чтобы соскользнуть в привычное "не думаю, не чувствую..."
   Пытаюсь. Раз, другой...
   Не получается. Не знаю почему, но -- не получается. Отвлекаюсь, не чувствую ритм. Понимаю, что противник ведет меня за собой, но слишком поздно понимаю. Пытаюсь перехватить инициативу и чувствую -- кожей чувствую -- что делаю именно то, что ему нужно. Тоже слишком поздно. На ходу меняю направление удара, не успеваю, опаздываю... Пальцы, стальным браслетом сжавшиеся на правом запястье, завернутая за спину рука... бью с левой, вслепую -- мимо -- снова удар по лицу, не рукой -- рукоятью меча, сильный: сознания не теряю, но падаю на колени, правую руку пронзает боль, от плеча до кончиков пальцев. Едва не вою от боли и унижения, но двинуться не смею: десятая доля дюйма -- и хрустнут, ломаясь, кости. Тиски сжимаются... сильнее... сильнее... на мгновение кажется, что он сейчас просто раздавит мне запястье, но внезапно все кончается. Облегченно вздыхаю и открываю глаза (я успела их зажмурить? когда?). Проходит какое-то время, прежде чем до меня доходит, на что смотрю. Выпавшая из правой руки са-шхо (пальцы левой все еще судорожно сжимают рукоять, но понимаю я это только сейчас) лежит совсем рядом -- достаточно протянуть руку. Достаточно... вот только рука не слушается, висит плетью. Так и стою на коленях, ожидая, пока утихнет боль и вернется чувствительность в онемевшие пальцы...
   Беру оружие. Поднимаюсь -- не торопясь, куда спешить? Все так же, без спешки нахожу взглядом противника. Тут он, никуда не делся. Стоит, улыбается. Забавляется, гад, в кошки мышки играет, напомнить мне кое о чем хочет... Не надо мне напоминать, я и так помню. Ярость делает то, чего не смог страх -- я все-таки окунаюсь в знакомое боевое безумие, холодное и прозрачное, как ключевая вода, как воздух ясным зимним полднем, как серые глаза фра Ильмаринена... Боль остается где-то далеко, за гранью восприятия. Там же остаются страх, гнев, хмельные пары, мысли о предстоящем экзамене, обида на товарищей... Я спокойна, как сельское кладбище, меня уже не волнует ни победа, ни поражение, я просто дерусь. Бесстрастно и хладнокровно, как на самой заурядной тренировке. Я не нападаю -- я делаю выпад. Я не защищаюсь -- я парирую. И только сейчас я в полной мере понимаю, насколько хорош мой противник. Дьявольски хорош. Ни от чьей руки не терпела я еще столь горького унижения, никого еще не ненавидела столь страстно, никому так горячо не желала поражения... И никем еще так не восхищалась. Скулы сводит от лютой, нестерпимой зависти: ни за что мне не научиться так фехтовать... Почему, ну почему!
   Я совершаю ошибку, позволив эмоциям вновь овладеть мной. Ошибку неизбежную, все равно бы случившуюся рано или поздно, так или иначе, но от того не менее обидную. Мне так хотелось если уж не выиграть эту схватку, то хотя бы продлить ее, растянуть удовольствие, полюбоваться еще чуть-чуть искусством моего соперника, может быть научиться у него чему-нибудь... Не судьба. Слишком близко он ко мне оказался. Слишком близко и слишком внезапно. Не успеваю ни закрыться, ни отступить. Удар правого са-шхо наталкивается на лезвие меча, уходит в сторону, левый запутывается в ловко наброшенном плаще (ох уж этот плащ!), проблеск стали перед глазами (кинжал... когда он успел его достать?), резкая боль, горячая струйка, стекающая за шиворот, любопытный взгляд... Он отстраняется, потом отходит на пару шагов. Убираю са-шхо в ножны, снимаю перчатку, ощупываю щеку. Ерунда, царапина. Могло быть и хуже. Ладонью стираю кровь, тряпочку бы мне... машинально ловлю брошенный платок. Надо же! Ладно, мы не гордые. Могу даже спасибо сказать...
   -- Не за что.
   Фра Ильмаринен прячет оружие, поправляет сбившийся плащ. Сегодня я дважды попалась на обманный взмах черной тканью и один раз обидно и довольно чувствительно получила мокрым краем по лицу. Господин Учитель определенно не из тех, кто путается в складках собственной одежды. Однако, он, кажется, уходит!..
   Бог весть, какой бес меня дернул за язык... Бог весть, какой черт толкнул меня под руку... А может и не дергал никто, не толкал, может я просто не смогла снести эту презрительную улыбку, не смогла дать ему уйти вот так...
   Во всяком случае, я окликнула его:
   -- Подождите!
   Он оглянулся, приподнял вопросительно бровь. Я спрятала платок в рукав, снова обнажила оружие -- и с поклоном вернула ему приглашающий жест:
   -- Теперь Ваша очередь.

***

   Кажется, он слегка обалдел. Я, во всяком случае, точно обалдела. У всякой наглости есть пределы -- я своих, оказывается, еще не знала. Пытаюсь угадать, что он сейчас сделает. Развернется и уйдет? Снова даст мне по морде? Не угадала. Он достает оружие! Не знаю, радоваться этому или огорчаться. Отступать, во всяком случае, поздно.
   Одной рукой расстегнув пряжки, снимаю ножны, аккуратно складываю у стены -- еще пригодятся. Убираю с лица выбившиеся из-под повязки волосы, предельно тщательно заправляю их обратно. Ничто, ни одна мелочь не должна помешать мне. Мой противник может позволить себе небрежность, я -- нет. Вдох. Выдох. Приступим.
   Несколько секунд мы просто смотрим друг на друга. Никакой скрытой борьбы, вызывающих взглядов -- ничего подобного. Просто смотрим. А потом я получаю возможность полюбоваться собственным, столь неудачно проведенным силовым приемом, выполненным так, как он должен был бы быть выполнен, будь у меня на то достаточно силы и умения. Да вдобавок еще и с такой отшлифованной, академической точностью, с такой безупречной аккуратностью, какой мне не добиться, проводи я на тренировочной площадке хоть сутки напролет. Залюбовавшись, едва успеваю увернуться от удара. Парировать даже не пытаюсь -- не охота снова на земле оказаться...
   Следующие пол часа он методично гоняет меня по всей площади, делая выпад за выпадом и не давая мне ни малейшей возможности провести контрприем. Я отбиваюсь, но и только -- на ответный удар не хватает времени. Он неторопливо, но вполне успешно меня изматывает, не давая передышки, заставляя впустую тратить силы... Когда я, обезоруженная и обессилевшая, уходя от очередного удара, чувствую за спиной стену, меня на миг охватывает облегчение: некуда больше убегать, да и зачем, если можно прислониться к прохладному камню и перевести дух, дать отдохнуть измученному телу... И только потом я понимаю, что в горло мне упирается лезвие меча.
   -- Ну и что мне с тобой делать?
   Не отвечаю. Рискованно это -- спорить с человеком, чей меч находится в опасной близости от твоей шеи. Вдобавок, мне тяжело дышать. Все силы уходят на то, чтобы успокоить дыхание, перестать хватать ртом воздух, как вытащенная из воды рыба -- слишком близко лезвие, так и пораниться недолго. А у него, у него-то голос спокойный до отвращения, дыхание ровное -- даже не запыхался, старый змей. А ведь он раза в три меня старше! Судорожно вжимаюсь спиной в стену. Стена каменная, в нее не слишком-то повжимаешься. Фра Ильмаринен -- понятливый, мерзавец -- немного отводит меч. Ровно настолько, чтобы я не опасалась за сохранность своей шеи, но не рискнула при этом сделать лишнее движение. Киваю с благодарностью -- надеюсь, это движение не попадет в разряд "лишних". И прикусываю язык. Так, на всякий случай, чтоб не возник соблазн ляпнуть очередную глупость.
   -- Молчишь?
   Молчу.
   -- Поздновато ты что-то за ум взялась. Кто тебя, спрашивается, за язык тянул? Мало тебе проблем на твою лохматую голову?
   Молчу. И ничего у меня голова не лохматая, я причесывалась. Вчера. Утром. Кажется.
   -- В общем, у тебя три варианта, на выбор. Ты меня на дуэль вызвала, -- (в самом деле? а ведь и вправду вызвала... ай да я!) -- так что я теперь, как оскорбленная сторона, по закону могу с тобой что захочу сделать. Могу тебе прямо сейчас горло перерезать. Хочешь?
   Молчу. Но на всякий случай осторожно качаю головой. Кто его знает, а вдруг и в самом деле перережет? Лучше перестраховаться.
   -- Не хочешь, значит... Тогда можешь у меня пощады попросить. По обычаю, на коленях. Самый простой для тебя выход, кстати.
   Снова качаю головой.
   -- Тоже не хочешь? Это почему же? Гордость мешает?
   Осторожно высвобождаю язык, мысленно даю себе слово следить за собственной речью, и только после этого открываю рот:
   -- Не умею.
   Это правда. Действительно не умею. Ну не знаю я таких слов, не учили меня этому, а я и не рвалась учиться-то. Да и выражение лица у меня неподходящее: не просят с таким лицом пощады, а если просят -- никто не верит, и правильно делает. Так что не выйдет. Даже если захочу -- не выйдет. Еще решит -- издеваюсь.
   -- Не умеешь, значит... Что ж, учиться никогда не поздно.
   Не хочу учиться. Хватит с меня на сегодня унижений. Молчу.
   -- Ладно. Тогда вот тебе третий вариант. Можешь со мной пойти.
   -- Плен?
   -- Да.
   Пожимаю плечами. Понятненько. Три, значит, варианта. Есть в нашей юридической системе такая хитрая процедурка, сохранившаяся со времен кровной мести и клановых войн, переходивших когда-то по наследству от отца к сыну, а от того -- к внуку. Некогда дворянин, победив на дуэли, предлагал проигравшему три варианта на выбор: мог объявить его -- с согласия последнего, разумеется -- своим пленником и отпустить за выкуп или обещание ответной услуги; мог, если проигравший отказывался признать себя пленником, убить его; а мог и отпустить, если тот на коленях просил пощады, а победитель был в хорошем настроении. Хотя обычно все соглашались на плен -- кто ж решится положиться на милость кровника? Обычай этот давно устарел, но до сих пор не был никем отменен.
   Что же, мой противник решил поиграть в эту игру? Тогда, должна заметить, в данном конкретном случае, имелась парочка "но". Во-первых, с тех пор, как дуэль превратилась из орудия кровной мести в способ решения споров типа "Вы наступили мне на ногу, сударь!", воспитанные люди перестали прибегать к этой процедуре, это считается... несколько неприличным. Во-вторых, это правило, как и многие другие, было действительно исключительно между дворянами, я же на дворянское происхождение никогда не претендовала. А в-третьих...
   -- А зачем?
   ...В-третьих, что с меня возьмешь? Какой выкуп, какую услугу может потребовать почти всесильный глава Айдештурма от нищей кадетки?
   -- Это уж предоставь решать мне.
   -- Ладно.
   Снова пожимаю плечами. В самом деле, чем мне это грозит? Изгаляться просто так, ради удовольствия, не станет -- не тот человек, по глазам видно. Месть мстить тоже не будет -- не его я полета птица, чтобы мстить мне, а за своего щенка он со мной уже рассчитался -- щеку, вон, так и дергает болью, наверняка, шрам останется. Ну, проучит, ну накажет за дерзость -- невелика плата, если уж на то пошло. Короче говоря, не пугал меня плен. Зря, может быть, но вот не пугал и все. Да и не было у меня другого выбора. Первые два варианта уже были рассмотрены и признаны неприемлемыми. Я кивнула:
   -- Ладно.
   Он убрал меч в ножны, затем неожиданно мягким движением ухватил меня за плечи и развернул лицом к стене. Я моргнуть не успела, а он уже завернул мне руки за спину. Что-то сжало запястья. Я извернула шею, пытаясь разглядеть, что происходит сзади. Ничего хорошего там не происходило. Господин Учитель аккуратно обматывал мои запястья узким ремешком. И ведь зачем, а? Ну зачем?! Не смогу ведь я ему ничего сделать, даже если очень захочу. Мы с ним оба в этом не так давно убедились. И удрать тоже не смогу. В воспитательных целях руки вяжет, бесов сын, чертов родственник, чтоб место свое не забывала...
   -- Вы с собой всегда веревку носите?
   -- Нет, специально для тебя прихватил.
   И не поймешь -- издевается гад, или правду говорит. Я скрипнула зубами и снова уткнулась лбом в стену. Не люблю я, когда мне руки вяжут. Панически, можно сказать, не люблю. Страх у меня такой еще с давних времен, с одного очень неприятного для меня происшествия. В другой ситуации я бы визжала, кусалась и брыкалась, но сопротивлялась до последнего. А сейчас терплю, вот что удивительно. Скриплю зубами -- но терплю. Что ж это выходит, никому нельзя, а ему можно? Нервно передергиваю плечами.
   -- Чего дергаешься? Больно?
   -- Да нет. Не нравится мне это.
   -- Никому не нравится. Стой спокойно, это не смертельно. Так не жмет?
   -- Нет.
   Напрягаю мышцы, проверяю, есть ли слабина. Ага, как бы ни так. Нету. Крепко связал, изверг, не вырвешься. Чувствую прикосновение пальцев к шее. Что он там делает? На черта ему мой шейный платок? Плотная ткань ложится на глаза. Ну, все, дамы и господа, гасите свет, сливайте воду. Хана мне. Сказать, что я плохо переношу собственную беспомощность, значит ничего не сказать. У меня начинается форменная истерика. Чувствую, как на висках выступает холодный пот. Вроде бы умом понимаю, что ничего страшного мне не грозит, а нервы все равно на пределе. Щас выть начну. Громко. С трудом заставляю свой голос звучать более-менее нормально:
   -- Не надо...
   -- Извини, Инга, так нужно.
   Ответить не успеваю. Сильный толчок заставляет меня пролететь добрую сажень, прежде чем грохнуться на землю. И знаете что? Это помогает. Во всяком случае, подошедшего мучителя я встречаю не утробным воем, а добрым пинком. Мало ли, что у меня руки связаны... Толкаться-то зачем? Все равно, правда, промахиваюсь, но это уже мелочи. Важен не результат, важно намерение -- как сказал осужденный, сорвавшись с виселицы.
   Сильная рука хватает меня за шиворот, вздергивает на ноги.
   -- Ну что, пойдем?
   -- А у меня есть выбор?
   -- Нет.
   -- Ну, тогда пойдем.
  

Глава 3

   Задачка на сообразительность. Дано: пункт А -- маленькая площадь в центре города; пункт В -- башня Айдештурма, находящаяся примерно в миле от городской стены; объект С -- пленница со скрученными за спиной руками и повязкой на глазах. Требуется: доставить объект С из пункта А в пункт В с минимальными потерями. Сиречь, не собрав по пути эскорт численностью в половину городского населения, и не вызвав оглушительного скандала. Можно еще упомянуть городскую стражу в качестве дополнительного условия, но она в данном случае большой роли не играет. Фра Ильмаринену достаточно глянуть раз, чтобы всю стражу в полном составе скоропостижно поразила избирательная амнезия, поглотившая, в частности, все воспоминания, касающиеся некой кадетки, на свою беду связавшейся с этим страшным человеком. Вопрос в другом: оно ему надо? Правильный ответ -- не надо. Так каким будет решение задачи?
   Решение оказалось до смешного простым и банальным. Подземный ход. Теперь понятно, почему он пешком по городу разгуливает (я-то думала, лошадь где-то поблизости слуги стерегут, а ее, оказывается, вовсе не было, то есть была, конечно, но не здесь, а в конюшне!). И зачем "так нужно" было толкать меня, тоже понятно. Я теперь и ради спасения собственной жизни вход в этот дом не найду -- сбил он мне ориентацию напрочь. В памяти остался скрип двери, сердитый женский голос, что-то выговаривающий фра Ильмаринену, отвечавшему скупо и категорично, высокие пороги, о которые я спотыкалась все время, что он вел меня через дом, крутая лестница, низкий вход (он велел мне пригнуться, но я таки стукнулась головой о притолоку), воздух подземелья, сухой и свежий, но все равно пахнущий подземельем...
   -- А я думала, их давно засыпали... Ну, то есть ходили слухи...
   -- Знаю. Я сам помогал их распускать.
   -- Зачем?
   -- Чтоб и в самом деле не засыпали.
   -- Это как?
   -- А вот так. -- "Страшный человек" помолчал, но потом все же снизошел до объяснения. -- Вот обнаружит очередной герцог в какой-нибудь хронике упоминание об этих переходах и задумается: а не лучше ли будет их засыпать? Во избежание, так сказать? А ему и отвечают: да что вы, ваша светлость, их же еще при вашем прадеде засыпали! А чтобы не возникал соблазн проверить так ли это, периодически появляется очередной смельчак, на спор или так, из дурной удали, отправляющийся в эти подземелья...
   -- ...И рассказывает потом, что там ничего нет!
   -- Напротив, он рассказывает, что видел там яхонтовые залы с алмазными потолками, золотыми дверями, спящими драконами и стоящими вдоль стен скелетами предыдущих разведчиков. После чего все убеждаются, что переходы и в самом деле засыпаны.
   -- А как же я?
   -- А ты никому не расскажешь. Потому что если кто-то узнает об этом, я точно буду знать от кого.
   -- И что вы мне сделаете? Голову отрежете?
   -- Может и отрежу. А может -- ограничусь языком. Тебе никто не говорил, что дерзить человеку, в чьих руках твоя жизнь, по меньшей мере, вредно для здоровья?
   -- Возможно. Я не слушала. А в других Школах тоже есть подземные ходы?
   -- Не знаю, я там не был.
   -- Врете, небось...
   -- Я никогда не вру. Осторожнее... здесь ступеньки.
   -- Я заметила. -- Огрызаюсь уже лежа у подножия лестницы. Вяло огрызаюсь, по инерции, не до того мне сейчас. Никогда не пробовали ходить со связанными руками? Имейте в виду: баланса никакого. Возможности за что-то ухватиться или хотя бы спружинить при падении -- тоже. Так что лестница хоть и не высокая -- ступенек семь всего -- но уж ступеньки эти я боками пересчитала все до единой. А мне ведь и без того несладко было... Бессонная ночь, полученные за утро синяки, рана, боль в вывернутых руках, накативший запоздалой волной страх, да не тот, который "осознанная опасность", а тот, когда боишься, сам не знаешь чего, но боишься -- до судорог, до звериного глухого воя, до "головой об стену"... Короче, навалилось на меня все разом, да так, что уже и сопротивляться невозможно, а можно только лежать, скорчившись, на холодном полу да плакать тихонько, благо повязка на глазах -- слез не видно.
   -- Вставай.
   Приказ воспринимаю на удивление равнодушно. Не могу я сейчас встать, хоть убей. Так что пусть себе приказывает хоть до посинения. Или вправду убьет, все легче будет... Когда он резко поднимает меня на ноги, испытываю едва ли не разочарование.
   -- Пойдем.
   Не пойду. Прислоняюсь к чудом оказавшейся поблизости стене. Не пойду. Не хочу. Хочу лечь на пол, свернуться в комок и лежать так до скончания времен. Или, по крайней мере, пока не сдохну. Не дает. Не дает, сучий сын, волчий выкормыш, снова хватает за шиворот, тащит куда-то, подталкивает в спину, против воли вынуждает переставлять ноги.
   -- По... до... ждите... -- хриплю полузадушено. Воротник врезается в шею, не дает говорить. Цепкая хватка ослабевает, но не отпускает до конца. С трудом выпрямляюсь, чтобы хоть чуть-чуть ослабить давление. Вдыхаю с облегчением. -- Подождите. Снимите... повязку... пожалуйста... -- слова выталкиваются с трудом, гордость мешает, перехватывает горло не слабее, чем давеча воротник. Загоняю гордость в самый дальний угол и ставлю лицом к стене: пусть подумает о своем поведении... и о моем заодно. -- Я никому не расскажу. И сама забуду, клянусь. Пожалуйста...
   -- Проняло? Вспомнила, как о пощаде умоляют?
   Удар под дых. Злые, обидные слова, сказанные злым, обидным голосом. Отшатываюсь, как от пощечины. Проняло, спрашивает? Проняло, проняло, еще как проняло...
   -- Ни у кого пощады не просила, и у Вас не стану!
   Гордость гнусно ухмыляется в своем углу.
   -- Не хочешь, не надо. Я не настаиваю. Пойдем, мне некогда с тобой возиться.
   Гордость поджимает отдавленный хвост и убирается зализывать раны.
   -- А может снимите, а? Убьюсь ведь, шею себе сверну. На черта вам мой труп? Проще было сразу прикончить...
   -- Не убьешься. А повязку не сниму, и не проси. Учись ходить с завязанными глазами.
   -- З-зачем?
   -- Затем. Мало ли, что в жизни бывает.
   Дальше идем молча. Я молчу от обиды, отчаяния и усталости. Есть у моего организма такое милое свойство: если мне хреново -- я несу чушь, огрызаюсь и хамлю всем без разбору, если мне очень хреново -- я молчу. Как рыба об лед. Сейчас мне очень хреново. А фра Ильмаринен, кажется, считает разговор исчерпанным. Как же, урок окончен, воспитуемый должным образом смирен, вразумлен и поставлен на место... Хорошо, хоть не забывает о ступеньках и низких потолках предупреждать. Вовремя. Ставлю свои са-шхо против ржавого ножика, что тогда он специально дал мне упасть. "Осторожнее, здесь ступеньки..." Как же, как же!
   Ох, да мне и ставить-то теперь нечего! Как же я забыла! Ведь са-шхо так и остались лежать где-то на той площади, там, где я потеряла их: сначала одну, потом вторую, безуспешно пытаясь противостоять противнику, на порядок меня превосходящему. От этой мысли, да еще оттого, что я ухитрилась забыть про свое личное оружие, с которым не расставалась ни днем, ни ночью с тех пор, как примерно год назад впервые взяла его в руки, мне становится еще хреновее. Достанутся мои "ножики" теперь какому-то проходимцу. Разумеется, после экзамена я все равно собиралась с ними расстаться... Но не так.
   По ходу дела пытаюсь прикинуть, сколько мы уже прошли и сколько еще осталось. Сначала вспоминаю расстояние от той площади до городской стены и от стены до Айдештурма. Потом начинаю считать шаги, сбиваюсь, пробую определять скорость по ширине шага и количеству шагов в минуту, понимаю, что не знаю, прошла ли уже минута или нет, и сколько вообще минут прошло с того момента, как мы спустились в переход, потом вспоминаю, что переход не прямой, и я не знаю, в том ли мы идем направлении... Потом просто иду, переставляя ногу за ногой и надеясь, что когда-нибудь это закончится, потому что все на свете имеет обыкновение рано или поздно заканчиваться, и главное, чтобы это закончилось до того, как у меня окончательно подкосятся ноги.
   Удивительно, как в отсутствие видимых ориентиров пространство и время имеют обыкновение растягиваться до бесконечности. На мое счастье, любая бесконечность тоже должна когда-нибудь закончиться, поскольку истинно бесконечная бесконечность противна природе, как сказал один бессмертный, выпивая чашу цикуты, только не говорите этого священникам, а то они сожгут вас на костре как еретика, а вы, поскольку не бессмертный, вряд ли переживете эту процедуру... Да, а еще удивительно, какие странные мысли иногда приходят в голову под влиянием физической усталости и душевного потрясения, и во имя всего святого, если уж все должно когда-нибудь закончиться, боги, сколько бы вас там ни было, сделайте так, чтобы это закончилось прямо сейчас...

***

   Заканчивается "это", само собой, не сейчас. И даже не через минуту. И не через две. Но все же заканчивается, не растягивается в поистине бесконечную пытку, не уводит куда-то за пределы "здесь" и "сейчас", в мой личный маленький ад, как я уже начала было опасаться. Очередное предупреждение "Осторожно, ступеньки", долгий подъем по закрученной винтом лестнице, бесшумно открывшаяся дверь, смена освещения, чувствующаяся даже через закрывающую глаза ткань, ощущение человеческого присутствия, не здесь, не в этой комнате, но все-таки где-то рядом, наконец, просто воздух, пыльный и затхлый, но лишенный того неуловимо-навязчивого запаха, всегда преследующего тебя под землей вне зависимости от того, спускаешься ли ты в мрачную пещеру, таинственное подземелье, или просто в собственный подвал... Мы пришли. Точнее -- меня привели. Знать бы еще куда... Впрочем, зачем гадать, когда можно спросить. Любопытство заставляет забыть о том, что мне "очень хреново" и мигом возвращает дар речи:
   -- Где это мы?
   -- Это не та информация, которая тебе жизненно необходима в данный момент.
   Надо же, отвечает, змей ехидный. Ну, если отвечает, то почему бы ни спросить еще что-нибудь...
   -- А никто не удивится, глядя, как Вы из стены выходите?
   -- Во-первых, не из стены, а из камина, а во-вторых, некому тут удивляться. Сюда запрещен вход всем, кроме меня и еще одного человека.
   -- Ага, оно и видно. И человек этот -- не горничная.
   -- Почему ты так решила?
   -- А пыльно здесь очень.
   Слышу тяжкий вздох. Потом:
   -- Инга, тебя за твой язык не били случаем?
   -- Били. Не помогает.
   -- Поможет. Или научишься держать язык за зубами, или прибьют тебя рано или поздно. Это я тебе как старый опытный придворный и Учитель гарантирую. -- Слышу, как он возится с чем-то: тихий шорох, затем хлопок, затем: -- Пойдем.
   Не осмеливаюсь не подчиниться. Спрашиваю на ходу:
   -- Куда?
   -- Увидишь.
   Резко мрачнею. Если на вопрос "Куда?" тебе отвечают "Увидишь", обычно это означает нечто крайне малоприятное в конце путешествия. Одно утешает: повязку с глаз в конце концов снимут. Иначе, как я увижу, куда он меня привел?
   -- Не в темницу, надеюсь? -- честно говоря, не надеюсь даже. Так спрашиваю, для проформы.
   -- Мимо темницы мы с тобой проходили. Если бы я хотел, ты бы просто осталась там, а я был бы избавлен от труда тащить тебя наверх.
   Ага, тащил он меня, как же. Сама шла, он только за локоть придерживал, чтоб не свалилась, да подталкивал изредка. Но новость радует. Хотя... Если не в темницу, то куда? Куда, скажите на милость, можно деть пленника? Особенно если этот пленник не давал слова не сбегать, и не намерен оставаться там, куда его приведут, дольше самого необходимого. Как он там сказал? "Увидишь", да? Проклятье, да снимите же, наконец, повязку!

***

   Снял. Ангелы-святители, Небо всемогущее и все боги, какие на нем есть... Снял! Наконец-то! Я снова могу видеть! Я стала чуть менее беспомощной, чем секунду назад! Трудно передать, какое я чувствую при этом облегчение. Вроде и притерпелась уже, приобвыкла, даже спотыкаться стала не на каждом шагу, а через раз, но только сейчас понимаю, насколько для меня это было изнурительно. Настолько, что избавление становится едва ли не более мучительным, чем сама пытка. Чувства по этому поводу испытываю противоречивые. Хочется и поблагодарить избавителя, и шею свернуть тому, кто надо мной такое издевательство учинил. Учитывая, что это -- один и тот же человек, а руки у меня по-прежнему связаны за спиной, мой душевный раздрай приобретает масштабы просто неописуемые.
   -- Присядь пока.
   Оглушено кручу головой, пытаясь сориентироваться в окружающем пространстве. Его слишком много, этого пространства, а у меня глаза еще не привыкли к свету, слезятся, сами собой закрываются, а я ни заслониться, ни слезы стереть не могу... Мой мучитель, сжалившись, подводит меня к чему-то, при ближайшем рассмотрении оказавшемуся скамейкой, стоящей у стены. Сажусь, прислоняюсь плечами и затылком к прохладному камню -- хорошо то как! -- закрываю глаза, и тут же снова их открываю: надоело ничего не видеть. Пробую шевельнуть руками. Руки уже не болят -- я их просто не чувствую. Что не чувствую -- плохо. Но хорошо, что не болят.
   Резь в глазах утихает, и я, проморгавшись, принимаюсь рассматривать помещение. На редкость бесперспективное в моем положении помещение. Ощущение большого пространства не обмануло: это, в самом деле, просторный зал. Неожиданно светлый -- мне почему-то казалось, что в башне все должно быть мрачным и зловещим, освещенным неверным светом факелов или, в лучшем случае, свечей. Здесь же света, льющегося из узких, но хитроумно расположенных окон, достаточно, чтобы я, даже в нынешнем моем плачевном состоянии, могла, не напрягая глаз, разглядеть пряжку, оброненную кем-то в дальнем углу. Итак, что мы имеем с гуся? Дверь далеко (и вдобавок неизвестно куда ведет), окна далеко и -- чего ж я не сокол, чего не летаю? -- высоко. Не от пола высоко, от земли: никак не ниже второго этажа. В десяти футах от меня -- стойка с учебным оружием. Спорю на что угодно, что в случае чего мне просто не дадут до нее добраться. Впрочем, в случае чего это будет мой единственный шанс, так что я все равно попробую. Укрытий никаких, зато свободного пространства -- хоть отбавляй: идеально для варианта "все на одного". Никаких тебе перегородок, ниш, возвышений... Этот зал легко можно было бы принять за бальный, если б не скупая и довольно специфическая обстановка. И не знакомая разметка на полу. Стойки и позиции... это для начинающих, а вот и дуэльные дистанции, стандартные: кинжал, шпага, прямой короткий, длинный, полуторник и двуручник. Фра Ильмаринен прохаживается по залу своим раздражающе бесшумным шагом. Интересно было бы посмотреть на фра Ильмаринена с двуручником. Интересно было бы узнать, чего мы ждем. Но спрашиваю другое:
   -- А почему не во дворе?
   -- Можно и во дворе. Всему свое время.
   -- Что, мерзнут Ваши голубки на свежем воздухе?
   Он подходит ко мне. Останавливается. Спрашивает ласково:
   -- Инга...
   -- Гадюка. -- Отрезаю.
   -- Инга, -- и еще ласковее: -- ты до вечера дожить хочешь?
   -- Хочу. -- А кто, интересно, не хочет?
   -- Тогда ради собственного блага -- прикуси язык. Я тебя пальцем не трону, -- он говорит, а я ступеньки в переходе вспоминаю. Пальцем-то может и не тронет... -- я не трону, а вот мои "голубки", как ты их назвала, не настолько сдержанны.
   -- Воспитали плохо?
   -- Инга! -- не рявкнул, нет, очень спокойно сказал. Но так сказал, что я в самом деле поняла: до сих пор он был со мной чрезвычайно сдержан. Ладно. Как прикажете. Если начальство говорит "Заткнись", кадет обязан свернуть себе кляп. Так? Так. Зато теперь понятно, кого мы ждем. "Голубков" ждем.
   И "голубки" появляются.
   Их не так много -- всего шестнадцать человек разного возраста: от девятилетней "малявки" до вполне взрослого парня, которому, по моему скромному мнению, здесь уже совершенно нечего делать. Приятно видеть их реакцию на мое присутствие: изумление, недоверие, любопытство, и -- финальным штрихом -- обращение горящих немым вопросом глаз на любимого Учителя. Интересно, он их здесь ради меня собрал, или у них плановое мероприятие? Скорей всего, плановое. Уж очень быстро они собрались -- будто под дверями ждали. Ага, а вот и старые знакомые... Недавняя жертва моего остроумия приплясывает на месте от нетерпения, но подойти не осмеливается. Даже рот раскрыть не осмеливается. Хорошо их тут Учитель выдрессировал, зря я его давеча подкалывала. Ну и вороны с ним. Киваю белокурому красавчику с невинными голубыми глазами и лицом новорожденного ангела. Получаю в ответ искреннюю, радостную улыбку. Этот и в самом деле мой старый знакомый. Сволочь и мерзавец, каких мало. По его милости я с переломанным носом хожу. Вижу и одну из тех, кто держал меня тогда. Второго нет. То ли совсем нет, то ли просто явиться не соизволил. Тех троих, что наблюдали за экзекуцией, я просто не запомнила. Может и здесь они, а может, тоже нету.
   Закончить осмотр не успеваю -- меня вздергивают на ноги. Не выдерживающий такого обращения воротник жалобно трещит. Я оказываюсь посреди зала прежде, чем успеваю понять, что происходит.
   -- Себастьян, подойди сюда.
   Себастьян, тот самый раздетый мной "бычок", резво бежит на зов учителя.
   -- Это она?
   -- Она, она, фра Ильмаринен.
   Ну и чему ты так радуешься?
   -- Ты мне, помнится, вчера долго рассказывал, что бы ты сделал, если бы она оказалась здесь. Вот, изволь.
   Что-о-о?!! Да как же это? Это не честно! У него меч, а у меня руки связаны! Верчу головой, ищу взглядом этого изверга. Тут он, изверг, в сторонке стоит -- ишь, на морде любопытство. Спектаклем, гад, любуется! Предатель! "Пальцем не трону"! Конечно, не тронет -- за него все сделают! "Бычок"-Себастьян, радостно оскаблившись, тянет меч из ножен. Ну, мать вашу в закат, к дьяволу под хвост, к черту в глотку, долго думал, щенок!
   Вытащить меч он так и не успел. Носком сапога бью его по сжимающим рукоять пальцам и тут же, пока не опомнился, каблуком в подреберье. Покачайся, мальчик, по полу, повой от боли. Медленно отступаю в сторону ближайшей стены. Пусть только попробуют подойти! Перешептывавшиеся в пол голоса ученики умолкают. Потом начинают перешептываться вдвое громче. Кто-то хихикает. Повторись ситуация с точностью до наоборот, это была бы я. Но сейчас мне не смешно, а здесь, похоже, свои юмористы имеются. Фра Ильмаринен ухитряется наблюдать за всеми сразу: за мной, за взволнованными учениками и за всхлипывающим на полу Себастьяном. Помогать пострадавшему никто не рвется. Кажется, его здесь не очень-то любят. Наконец от стайки учеников отделяется мой знакомый белокурый ангел и направляется к Учителю. На лице -- выражение неподдельного почтения. Чтоб тебе споткнуться. Не споткнулся, дошел.
   -- Фра Ильмаринен, не позволите ли мне... -- легкий наклон головы в мою сторону. Фра Ильмаринен кивает.
   -- Вот только... -- блондин мнется и жмется, как девица на выданье.
   -- Что?
   -- У леди... хм, хм... Гадюки связаны руки. Мне это кажется не вполне... учтивым по отношению к даме. -- Сволочь, подлец! Его послушать, можно подумать, что он так искренне мне сочувствует и даже -- какое великодушие! -- вступается за меня перед суровым учителем. Чтоб ты так жил, как я тебе верю! "Суровый учитель" пожимает плечами и оборачивается ко мне.
   -- Подойди сюда.
   Черта с два! Вместо ответа демонстрирую ему полный набор зубов, который не смогли подпортить даже многочисленные стычки. Хочет, пусть сам подходит. Фра Ильмаринен страдальчески поднимает брови и делает шаг в мою сторону. Я вжимаюсь лопатками в стену. На втором шаге начинаю отползать в сторону.
   -- Да стой же ты спокойно, я освобожу тебе руки!
   Ага, благодетель Вы мой! А почему бы Вам ни отправиться... Куда именно ему следует отправиться, я придумать не успеваю. Одним плавным движением он оказывается прямо передо мной. Еще секунда -- и я стою, уткнувшись носом в стену. И почему мне кажется, что нечто подобное со мной уже было?
   -- Я же сказал, стой спокойно. И не дергайся, порежешься. Ну, вот и все.
   Все, все... Что все? Руками-то я двинуть по-прежнему не в состоянии: висят бессильно вдоль тела, не чувствую ни кистей, ни даже локтей. Жду, когда восстановится кровообращение. Через полминуты побегут по коже огненные мурашки. А потом мне станет больно. Но зато я смогу шевелить пальцами, а значит, смогу и размять, растереть изувеченные запястья. Не видеть бы еще, для полного счастья, этой смазливой ухмыляющейся рожи... Рожа ухмыляется с издевательским сочувствием. Могу поспорить, ему нравится наблюдать за мной -- раненой, измотанной, закусившей губу от боли, пытающейся совладать с непослушными руками. Садист хренов.
   -- Э-э-э, фра Ильмаринен...
   -- Что еще?
   -- Кажется у леди... Гадюки нет при себе оружия? Наверное, было бы справедливо, если бы кто-то одолжил ей свое...
   Чувствую, что меня начинает тошнить от этого тона. Приторно-сладкого, с противными режущими нотками -- будто пилу медом намазали. А как он произносит мое прозвище! Еще раз назовет меня Гадюкой -- прибью мерзавца. Ишь, лыбится. Ждет, что мне кто-то меч одолжит. Да любой здесь присутствующий меня скорее зарубит собственноручно, чем доверит мне свое оружие. И он это прекрасно знает. Потому, наверно, так удивляется, когда фра Ильмаринен протягивает мне под правую руку меч. Я, впрочем, удивляюсь не меньше. Никак не пойму этого человека.
   Удивляться-то -- удивляюсь, но меч не беру. Продолжаю разминать кисти. Господин Учитель невозмутим, как памятник себе. Блондин изображает мученическое терпение, но, в конце концов, не выдерживает:
   -- Э-э-э... Гадюка -- точно прибью! -- Тебе не кажется...
   -- Не кажется. Хочешь убить -- убивай так. Хочешь драться -- жди.
   Мученическое терпение плавно превращается в великомученическое, но блондин ждет. Наконец, удовлетворившись результатом, я протягиваю руку за мечом. И чуть не падаю от изумления. Потому что до меня доходит, что фра Ильмаринен дал мне свой меч! Этот!.. это!.. Бог мой, я совершенно не понимаю этого человека! Бережно обхватываю пальцами рукоять. За такую услугу не кивком благодарят -- поклоном. Что и делаю. После чего примериваюсь к мечу. Тяжелый. Полуторник -- не мое оружие, я обычно работаю с легкими парными мечами. Этакую тяжесть мне одной рукой не удержать -- а сейчас и подавно, сейчас я и пытаться не стану. Беру двумя руками -- за рукоять, как двуручник. Рукоять рассчитана на одну руку, но -- мужскую. У меня ладонь узкая, в самый раз получается. На пробу перехватываю правой рукой за пяту, делаю колечко, потом -- восьмерку.
   Порядок.
   Я "бастардом" никогда серьезно не дралась, сейчас учиться поздно, да и ангелу моему белокурому я ни с мечом, ни без него не противник, даже когда в лучшей форме пребываю. Но с таким оружием без боя сдаваться -- грех. Что ж, значит подеремся. Нахожу на полу дуэльную разметку. Вот они, наши отметины. У меня "бастард", у него "бастард" -- классический случай. Я к Вашим услугам, сударь. Защищайтесь, сударь!

***

   Ну вот, настала и моя очередь кататься по полу и... нет, не выть от боли, до этого я еще не дошла. Но была к тому куда ближе, чем мне хотелось бы. Два глубоких пореза (плечо и запястье), сокрушительный удар по шее тупой стороной лезвия (спасибо, что хоть тупой) и с полдюжины синяков на разных частях тела: по одному за каждую попытку подняться. Меч все еще оставался в моей правой руке -- выронить его казалось мне, по меньшей мере, кощунственным -- но толку от того было мало: я едва ли смогла бы поднять его. Чудом -- не мечом, ладонью! -- отвожу очередной удар, перекатываюсь через плечо, -- больно-то как! -- рывком встаю на колени... и едва успеваю вскинуть меч над головой. Если бы не подставленная вовремя левая рука, удар раскроил бы мне голову вне зависимости от того, бил ли он тупой стороной или лезвием. Если бы не порез на левой ладони, я бы, возможно, сумела удержаться в вертикальном положении. А так я опять валяюсь на полу и любуюсь подрагивающим в дюйме от моих глаз острием клинка. По счастью, противнику, увлеченному инерцией собственного удара, тоже нужно время, чтобы восстановить равновесие. Долго он еще будет надо мной измываться? Двумя пальцами отвожу клинок от своего лица. Мне нужна передышка. Отчего бы ни поболтать со старым знакомым?
   -- Слушай, какого черта, а?
   -- Себастьян -- мой брат.
   Да? А по виду и не скажешь...
   -- Ну и что?
   Получаю в ответ смущенную улыбку.
   -- Ну, понимаешь, родственные узы, братский долг, и все такое...
   -- А.
   Мысленно обкладываю любящего брата тройным по матушке. На слова меня уже не хватает: в горле клокочет не то хрип, не то рык. Мысленно же посылаю все к лешему и переворачиваюсь на спину. Лежу. Смотрю в потолок. Я держалась неплохо. Правда, неплохо. Я даже смогла достать его пару раз. Учитывая обстоятельства, учитывая форму, в которой я нахожусь по милости его Учителя, учитывая, что для меня это третья дуэль за последние двенадцать часов... Вряд ли кто-то смог бы продержаться дольше. Какова вероятность того, что вы встретите на улице звероящера? Ноль целых, пять десятых. Какова вероятность того, что меня сейчас убьют? Не знаю. Либо убьют, либо не убьют.
   -- Вставай!
   Перевожу взгляд с потолка на меч, упирающийся мне в горло. Потом -- на лицо ангела, витающее надо мной. На челе ангела -- печать скорби за грехи человеческие, за мои грехи, в частности. Ничего. Скоро за мной других ангелов пришлют. Настоящих, с крылышками. Хотя очень может быть, что и не пришлют. Очень может быть, что за мной явятся из другого ведомства...
   -- Иди в пень.
   Ангел хмурится, огорченный моим упорством во грехе, отводит меч от шеи и коротко, без замаха, бьет меня по щеке. По раненой.
   ...Ух, кажется, я снова могу дышать. И, кажется, я все-таки не ослепла. И не оглохла. И даже могу повернуть голову. Чуть-чуть, просто чтобы видеть, что там происходит. Вижу лезвие. Чистое лезвие, блестящее. Хорошее лезвие, капли крови скатываются по нему, не оставляя следов. Плох тот меч, который приходится вытирать после боя. Слизываю кровь с губы.
   -- По этой... щеке... не бей... Больно...
   -- Ладно, -- покладисто соглашается ангел: -- по этой не буду.
   И тут же бьет по другой. Сволочь. Но с понятиями. Интересно, где там его Учитель? Не собирается вмешаться? Ох, дождется, прикончат меня без его участия. Меня снова переполняет не ярость даже -- бешенство.
   Бешенство вздергивает меня на ноги, едва только раздается властный приказ:
   -- Довольно!
   Бешенство заставляет до предела напрячь измученные мышцы. Бешенство против воли готовит тело к новой схватке, хотя боец из меня сейчас никудышный. Меня колотит. Нет, не от страха. От злости. Я не ждала цветов и пурпура под ноги. Плен есть плен. Но не ждала я и такого! Привести меня на забаву своим щенкам, бросить им, как игрушку, беспомощную, лишенную возможности сопротивляться!.. О, как же я его сейчас ненавижу! Но себя я ненавижу еще больше. За гордость свою глупую, заведшую меня, в конце концов, в ловушку, за беспечность, заставившую довериться этому человеку. Ох, как он был прав! Насколько проще, легче, безопасней было упасть перед ним на колени там, на той площади, выпросить-вымолить пощаду. Не захотела? Гордая была? Теперь и упала бы, да поздно.
   С поклоном возвращаю врагу его оружие. Спасибо вам, фра Ильмаринен, вот за это -- спасибо. Улыбаюсь ему. Тонкая ниточка... нет, не ниточка даже, волосина, имя которой -- жажда жизни, удерживает меня сейчас от того, чтобы бросится на противника, без оружия, без сил, не для того, чтобы победить -- чтобы хоть так, его руками положить конец этому унижению. С болезненным наслаждением наблюдаю, как эта волосина становится все тоньше, еще секунда... доля секунды и она оборвется... Она уже почти обрывается, я уже почти делаю то, что собралась сделать... и натыкаюсь на холодную сталь его взгляда. Этот взгляд цепляет меня, как крючок -- нерасторопную щуку, выдергивает из теплого омута безумия на отрезвляющий морозный воздух, швыряет на твердую землю. Нет, я не перестаю ненавидеть его, как не перестаю сопротивляться этому взгляду, но самоубийственная ярость уходит, оставляя стылую горечь поражения и бессильное спокойствие: мне дали понять, что мой порыв был бессмыслен, у моего противника хватило бы силы и умения остановить меня не убивая.
   Я так и не опускаю глаз. Господин Учитель отводит взгляд первым, но не как побежденный -- как человек, которому надоела детская забава. Подзывает к себе чудовище с глазами младенца, говорит ему что-то. Что именно -- не слышу. Вернее, не слушаю. Иди речь не о душевном состоянии, а о телесном, я бы сказала, что чувствую себя парализованной. Или связанной. Любое проявление свободы воли мне сейчас недоступно: он велит мне идти -- я подчиняюсь, меня не волокут под руки, не гонят пинками, я иду сама, совершенно добровольно. Кажется, мне уже все равно, что со мной сделают. Темница так темница, смерть так смерть.
   Немного прихожу в себя только тогда, когда полутемный коридор заканчивается, и передо мной распахивается дверь. Любопытство берет вверх, и прежде чем переступить порог, я окидываю взглядом помещение. Это не темница, нет. По виду -- самая обычная комната: в меру просторная, в меру светлая, из мебели -- кровать и табурет. Только услышав скрежет ключа в замке, и разглядев решетку на окне, соображаю, что комната, скорее всего, служила карцером для тех, кому не посчастливилось вызвать гнев своего Учителя -- вряд ли в Башне часто бывали другие пленники. Впрочем, меня это как-то мало беспокоит. Все, что меня сейчас волнует, это мои раны. Безжалостно дорываю воротник, потом манжеты, кое-как перетягиваю порезы на руках. С плечом приходится повозиться. Соорудив, наконец, повязку из обрывков рукава и пояса, чувствую необходимость прилечь: дальнейшее пребывание в вертикальном положении чревато обмороком. Смачиваю невесть как уцелевший в рукаве платок водой из обнаруженного в углу кувшина, прикладываю к раненой щеке. Становится легче. Ложусь на кровать, как была -- в сапогах, в перемазанной кровью и грязью одежде. Не обессудьте, раздеться нет сил. Засыпаю едва ли не раньше, чем закрываю глаза.

***

   Если вы думаете, что мне дали спокойно выспаться, вы сильно ошибаетесь. Мне пришлось проснуться много раньше, чем я надеялась и даже раньше, чем рассчитывала. Спросонья я как-то не поняла, чего от меня хотят, а когда поняла -- рассмеялась, и смеялась долго, взахлеб, содрогаясь от боли во всем теле, но все равно не в силах остановиться. Он прислал ко мне лекаря. Лекаря! Ко мне! Святое небо! Если вспомнить, что в Академии, будучи кадетами, мы сами лечили, как умели, порой гораздо более серьезные травмы, глуша боль ударными дозами вина и им же промывая раны, можно понять то дикое веселье, которое вызывали у меня, пленницы, вопросы о самочувствии и предложение выпить обезболивающий отвар. Лекарь, порядком удивленный моим поведением, пробормотал в пол голоса "истерика" и велел своему помощнику -- ученику? -- аккуратно (аккуратно!) придержать меня за плечи. После чего ловким движением положил мне ладонь на затылок и поднес к губам кружку. Я с изумлением поняла, что не могу увернуться: полноватый, какой-то мягкий на вид целитель оказался гораздо сильнее, чем могло показаться. Так что я, волей-неволей, вынуждена была осушить до дна -- не без удовольствия, кстати -- кружку горячего, терпкого питья. В голове зашумело. Стоило будить меня, чтобы снова усыпить -- мелькнула мысль...
   Я, впрочем, так и не заснула окончательно. Просто впала в легкое, в каком-то отношении приятное даже оцепенение, и могла -- если только не закрывать глаза -- следить за быстрыми, умелыми движениями лекаря. Вот он осторожно срезает ножницами импровизированную повязку, бережно промывает рану. Я не вижу таза, куда он окунает тряпку, но знаю, что вода быстро краснеет: крови много. Вот вдевает нитку в иголку -- с первого раза, -- аккуратными стежками накладывает шов, тянется за полотном для перевязки... Я наблюдаю за его пальцами, пока он штопает мне руки и плечо. Когда он принимается за щеку, это становится невозможным, и я, чтобы не провалиться окончательно в беспамятство, перевожу взгляд на его лицо. Лицо спокойно и сосредоточено, губы беззвучно шевелятся. Пытаюсь прочитать, что он там бормочет. По всему выходит -- ругательства. Если в мой адрес -- то это несправедливо, я здесь вообще не при чем.
   Покончив со щекой, лекарь, с помощью своего ассистента, стянул с меня штаны (рубашка к тому времени уже лежала на полу изрезанная в клочья -- чего не сделал меч, то довершили ножницы) и принялся смазывать неведомой мазью мои ушибы. Я улыбнулась -- мысленно, потому что мышцы лица повиновались мне не лучше, чем все остальные: обращать внимание на синяки среди кадетов считалось позорным. Ну да чего с барчуков возьмешь -- белая кость, голубая кровь, атласная кожа, горошину через двенадцать перин чуют... Если уж меня, пленницу, так обхаживают, можно представить, как здесь со своими носятся.
   Лекарь собирает свои причиндалы и исчезает из моего поля зрения вместе со своим стажёром. Снова слышу скрежет ключа в замке. Что они его, смазать не могут? Пробую шевельнуться. Действие одуряющего отвара понемногу проходит. С трудом, но ухитряюсь забраться под одеяло, укрываюсь с головой, и в который раз за сегодняшний (вчерашний?) день посылаю все к бурым медведям. На этот раз надолго.
  

Глава 4

   Спать днем -- вредно для здоровья. Не спать ночью -- еще вреднее. Злоупотреблять хмельным -- и вовсе опасно для жизни. А уж неудачное сочетание этих трех элементов приводит к последствиям совсем непредсказуемым. Так, например, можно в результате проснуться в постели с каким-нибудь незнакомцем, чьего имени ты в упор не помнишь и вообще, кажется, видишь первый раз в жизни. Или прийти в себя в сточной канаве и обнаружить, что добрые люди успели позаботиться о твоей душе, великодушно избавив ее от бремени земных богатств (и включив по наивности в число "богатств" всю твою одежду вплоть до исподнего, что есть не вполне благочестиво, ибо хоть и сказано "Отринь блага земные ради Царствия Небесного!", но ведь сказано также и "Прикрой срам, дабы не искусить ближнего твоего!"). А можно просто очнуться в незнакомой комнате где-то между ночью и днем, когда сумерки то ли "уже", то ли "еще", и долго лежать, глядя в зарешеченное окно и вспоминая, каким макаром тебя сюда занесло. А когда вспомнишь -- батюшки-светы, уж лучше бы не вспоминать!
   Экспериментальным путем выясняю, что сумерки все-таки "уже": за окном медленно темнеет. Можно встать и поискать свечку, но я не уверена, что она в принципе здесь присутствует, и вообще мне лень. Вяло раздумываю о том, что стоило бы встать и размяться. Разминаться тоже лень. Так и лежу, закинув руки за голову, любуюсь закатом в клеточку и размышляю о вечном, пока за мной не приходят. Заслышав знакомый скрежещущий звук, думаю, что надо бы прикрыться, потом машу рукой на условности. По-любому придется из-под одеяла вылезать. Минутой раньше, минутой позже -- какая разница?..
   Когда вижу, кого ко мне прислали, понимаю, что надо было все-таки прикрыться. Здорово, блондинчик, давно не виделись. И нечего на меня так пялиться... и ухмыляться тоже нечего. Ну не красавица, и что с того? Гвардеец не должен быть красивым, вполне достаточно, если он свое дело знает. И вообще, для коллег я и так хороша, а клиенты моей фигурой любоваться не станут...
   То, что втаскивают вслед за блондинчиком, здорово напоминает корыто, в котором почтенные домохозяйки стирают панталоны своих мужей. Над корытом вьется парок. Они что мне, простирнуться предлагают? Так извините, хозяева дорогие, нечего мне стирать. Сорочка на полу валяется, изрезанная до неузнаваемости, штанам тоже мало чем поможешь. Могу сапоги помыть, если вас это утешит. В голову приходит пакостная мыслишка: если фра Ильмаринен возьмет да и выставит меня прямо сейчас за ворота Башни, вид я буду иметь, извините, бледный. Мне даже куртку не вернули!
   Явление следующего посетителя мгновенно заставляет меня натянуть одеяло до подбородка. Легок на помине. И тоже улыбается. Что-то у них у всех подозрительно хорошее настроение. Верная примета: если твой вид поднимает настроение твоему врагу, с одним из них явно что-то не так. К сожалению, я совершенно точно знаю, с кем и что именно "не так". Спрятаться что ли совсем под одеяло? Ага, не тут то было!
   -- Вставай.
   Как бы ни так! Мотаю головой.
   -- Не-а.
   -- Вставай, говорю.
   -- Не встану.
   -- Алек, вынь ее из-под одеяла.
   Блондин -- Алек? -- радостно вцепляется в край одеяла. Я вцепляюсь в противоположный. Какое-то время мы с переменным успехом его перетягиваем. Блондин сильнее, ему почти удается стащить меня на пол, но я ухитряюсь упереться обеими ногами в спинку кровати, одеяла, само собой, не выпуская, после чего ситуация становится патовой. Сей факт подвигает моего противника на смену тактики: он самым вульгарным образом бьет меня по лбу. Удар я блокирую, но для этого приходится освободить одну руку, а еще не вовремя напоминает о себе порезанная ладонь... В общем, я остаюсь без одеяла.
   Дальше упрямиться бессмысленно, так что я все-таки встаю, изо всех сил стараясь не горбиться и борясь с непреодолимым желанием хоть как-то прикрыться. Голая девица, руками пытающаяся закрыться от мужских взглядов -- жалкое зрелище, а мое самолюбие, хоть и при последнем издыхании, но признаки жизни все еще подает. Ну взгляды, ну подумаешь, ничего нового для себя они не увидят. И ничего интересного тоже, если уж на то пошло... И вообще, можно подумать, меня мужики никогда не разглядывали...
   Самоуговоры помогают слабо: чувствую, что заливаюсь краской до самых кончиков волос (хотя на их цвет это мало влияет, я из тех, кому определение "ротхаариг" подходит на все сто). И виной моему смущению вовсе не красавчик-Алек, как можно было бы предположить, нет. Ему-то как раз я нужна, как волку -- охапка сена: даже с голодухи есть не станет, взглянет, да и мимо пройдет. А краснеть меня заставляет взгляд человека, который по самым скромным оценкам лет на тридцать меня старше. Слишком внимательный, слишком по-мужски изучающий и, чего уж греха таить, приятный. И что с того, что в этом взгляде нет влечения, а есть одна только насмешка и снисходительность? Просто, никто и никогда еще не смотрел на меня так.
   Нет, я, разумеется, не была девицей, и давно уже не была, но... Любовников вне Академии я не имела, внутри же Академии любви духовной места не было, а любовь плотская имелась двух видов: либо как наказание за проступок, в виде того, что судейские крючкотворы изящно именуют "насильственным соблазнением", либо как дружеская услуга -- согреться зимней ночью, расслабиться после тяжелого дня, развлечься, когда на душе совсем уж скверно становится -- по сути, то же рукоблудие, только удобнее. И ни во втором, ни уж тем более в первом случае партнер ни на йоту не интересует тебя как мужчина/женщина: тот ли, другой -- не велика разница, да и не рассматриваешь его особо, и тебя тоже никто не рассматривает, в темноте все кошки серы... В общем, засмущал меня господин Учитель по самое некуда. Так засмущал, что узор из трещин на полу начал казаться мне увлекательнейшим из зрелищ.
   На мое счастье, издевательство это скоро прекратилось, по-мужски оценивающий взгляд стал профессионально-оценивающим, и я смогла усилием воли прогнать краску со щек и принять максимально независимый вид, будто это не я, Гадюка Шен, краснела только что, как невинная барышня на приеме у знахаря. Осмотр продолжился, но этот новый, бесстрастный взгляд уже не вызывал у меня особых эмоций. Точно так же меня не раз осматривали наставники в Академии. Беспокойство ощущаю лишь дважды: первый раз, когда он заходит мне за спину -- после всего пережитого это заставляет меня нервно дернуться; и второй, когда он, не слишком церемонясь, начинает прощупывать мне мышцы -- я дергаюсь уже всерьез, сбрасываю его руки, что я ему, лошадь на базаре, что ли! Белокурый херувим делает круглые глаза и демонстративно пятится, но фра Ильмаринен ничего, не обиделся, покивал -- не мне, своим мыслям -- и шагнул к двери.
   -- Э-э, господин?.. -- проклятье, как же мне к нему обращаться?
   В ответ -- не оборот даже, пол-оборота, надменно вскинутые брови, вопросительный взгляд... Он со своими учениками так же общается, или только со мной? Киваю в сторону корыта:
   -- А это зачем? -- очень хочется намекнуть ему насчет одежды, но даже не знаю, как подойти к этому вопросу...
   -- Как зачем? Мыться, разумеется.
   -- То есть, как -- мыться!? -- Над корытом по-прежнему курится парок. На всякий случай подхожу поближе, осторожно опускаю палец. Так и есть: -- Она же горячая!
   -- А чем тебя это не устраивает?
   Ну что за человек! Объясняю популярно:
   -- Мыться в горячей воде -- вредно для здоровья. От этого бывает инфлюэнца, а кожа становится слишком тонкой и чувствительной, человек раздражается, у него портится характер, и вообще, это плохо кончается.
   -- Твой характер ничем не испортишь. Я знаю тебя всего день, а мне уже надоело с тобой препираться. Алек...
   Таки зря я, как оказалось, расслабилась. Зря не ожидала новой подлости. А ведь, по идее, должна была бы. Ничему меня жизнь не научила, и вряд ли научит... Незаметно подкравшийся белобрысый гад бьет меня по щиколотке и опрокидывает точнехонько в корыто. Пару секунд я беспомощно барахтаюсь там, пока кто-то (как выяснилось впоследствии -- Алек) не хватает меня за волосы -- больно! -- и не вытаскивает мою голову на поверхность. Осторожно открываю глаз. Правый. Убедившись, что ничего страшного с ним не происходит, открываю и левый. Стоявший поодаль и успевший своевременно заслониться фра Ильмаринен стряхивает с рукава долетевшие до него брызги. Блондину повезло меньше: он мокр, как хлющ, но доволен, как хряк после бани. Еще бы -- такое зрелище! Яростно вырываюсь, и, за неимением лучшего выхода, откидываюсь на спину, погружаясь в воду до подбородка. Не знаю, как там с инфлюэнцей, а раздражительность у меня уже повысилась конкретно.
   -- Алек, дай ей мыло.
   В меня летит кусок чего-то твердого и скользкого. Пока я его ловлю, за фра Ильмариненом захлопывается дверь. Блондин гнусно ухмыляется и исчезает вслед за Учителем. Я пытаюсь выбраться из корыта, поскальзываюсь и плюхаюсь назад. Хорошо. Как скажете. Бить меня уже били, в темницу... ну ладно, пусть не в темницу, а всего лишь в карцер, но ведь бросали? Бросали. Дрянью снотворной опоили... Теперь мыться будем. В горячей воде. Вода на поверку оказывается не такой уж горячей. Терпимо-горячей, я бы сказала. Вылавливаю из воды склизкий брусок мыла. Теперь главное -- инфлюэнцу не подхватить. Знать бы еще, что это такое...

***

   Положим, насчет раздражительности я слегка погорячилась. На самом деле, настроение у меня даже улучшилось. Отмокнув и отмякнув в теплой воде, я решила, что это -- именно то, чего мне не хватало: я успела здорово продрогнуть сегодня, а крепкий виноградный напиток в сочетании с физическими упражнениями дает впечатляющий, но кратковременный эффект. Расслабившись, я даже принялась насвистывать какую-то песенку, на чем и поймала себя с превеликим удивлением. Неуместное музыцирование пресекла, но привести собственное настроение в соответствие с ситуацией так и не сумела. Попытка окончательно провалилась после того, как я обнаружила на кровати аккуратно сложенную одежду, а поверх нее -- что бы вы думали? -- гребень! "Лохматая голова"? Ну-ну.
   Вообще-то, мокрые и тщательно расчесанные, мои волосы ложились красивыми волнами, которым позавидовала бы любая записная кокетка из тех, что готовы провести не один час в руках куафера, добиваясь изящно закрученных локонов и прихотливо выложенных на лбу завитков. К сожалению, по мере высыхания те же волосы становились... ну, скажем так: лохматыми -- это еще очень вежливое определение. С ними не справлялись ни гребни, ни шпильки, ни заколки. Единственным действенным способом укрощения непокорной шевелюры было сплетение всего этого во множество косичек и последующее связывание получившегося мертвым узлом на затылке. Правда, рано или поздно отросшие и не подлежащие распутыванию косички приходилось обрезать, после чего мучиться какое-то время с кудрями, недостаточно короткими, чтобы не мешать, но не настолько длинными, чтобы их можно было сплести заново -- на каковой стадии я в данный момент и пребываю. Обычным средством для укладки волос в этот период мне служил кувшин воды, вылитый на голову, если только не появлялся какой-нибудь очередной доброхот, горящий желанием дать очередной полезный совет. За последние несколько лет по рекомендациям коллег мною были опробованы: свиной, бараний и собачий жир, парное молоко, крепкое пиво, гусиные яйца со старым вином, а также мед, смешанный с льняным маслом и куриным салом. Типичным результатом подобных экспериментов были волосы, слипшиеся в плотную корку, которую не брали ни вода, ни мыло, так что, в конце концов, ее приходилось состригать на... под корень, короче, и потом долго еще выяснять отношения со всяким, кому по какой-то причине не нравилась моя прическа. Первыми в очереди на выяснение отношений обычно стояли незадачливые советчики.
   Справившись с прической, принимаюсь искать ремешок для волос. Сегодня с утра он был у меня на голове, в этом я могла поклясться. Но вот сняла ли я его, а если сняла, то когда, и куда ухитрилась засунуть после этого -- убей бог, не помню. Ладно, пока и так держится, а там видно будет. Разматываю намокшие и сбившиеся повязки. Больно. Но терпеть можно. Порезы на руках почти затянулись, с плечом хуже, однако тоже ничего страшного. До свадьбы заживет - как сказал ловелас, склоняя девственницу к добрачным отношениям. Отжимаю мокрую ткань и тщательно наматываю обратно. Интересно, что у меня с лицом. Зеркальце бы мне... Одеваюсь. Одежда -- полотняные штаны и такая же сорочка, неплохого качества и почти моего размера. Черного цвета. Издеватель! Обидеться, что ли? Нет, не буду: мог ведь и в самом деле голяка на люди выставить. Немного подумав, полощу в корыте сапоги. Раз уж я вся такая помытая и постиранная -- пусть и сапоги тоже будут чистые, в придачу ко всему прочему. Отыскиваю в луже брошенные утром на пол перчатки, поминаю незлым тихим словом почившую в бозе повязку для волос и иду к двери. Зачем? А затем. У меня, конечно, в тот момент вода в ушах была, но вот убиться мне веником, если я слышала, как блондин за собой дверь запирал. Забыл? Не смешите мои портянки. На что спорим, что он за дверью стоит?
   Ага! Что я говорила? Стоит. Пол часа уже стоит, никак не меньше. Меня ждет. Само собой, не для того, чтобы конфетами угостить и в любви объясниться, а совсем даже наоборот... Но все равно приятно. Молча киваю: говори, мол, чего надо. Алек запирает дверь на ключ. (Ха! Можно подумать, найдется уйма желающих туда забраться.) Оборачивается ко мне:
   -- Пойдем.
   Пойдем так пойдем. Даже не спрашиваю куда -- все равно не скажет, скотина. С интересом рассматриваю коридор: утром как-то не до того было. Рассматривать, в общем, нечего, но я очень стараюсь. Алек косится зверем, потом не выдерживает:
   -- Что ухмыляешься, думаешь, он тебя так просто отпустит?
   -- Нет, он меня убьет, засолит и с кашей съест.
   -- Что-то у тебя слишком хорошее настроение.
   -- А что мне, плакать прикажешь?
   -- Ну-ну. Посмотрим, что ты через неделю запоешь.
   -- А-ля-ля...
   Я без слов напела популярную среди кадетов песенку, содержащую исчерпывающую характеристику родословной, привычек и будущей судьбы их извечных врагов. Увы, мой провожатый оказался небольшим ценителем музыки. А может незатейливая мелодия, исполненная, прямо скажем, не самым мелодичным голосом, оскорбила изысканный слух потомственного аристократа... Так или иначе, мне с трудом удалось увернуться от непрошеной благодарности. Право же, не стоило так стараться, я не напрашиваюсь на аплодисменты.
   -- Тебе что, мало всыпали с утра?
   -- А как твоя ножка, не бо-бо? -- на ногу я ему в процессе утреннего поединка наступила. Хорошо наступила, со знанием дела и огромным удовольствием.
   Второй раз увернуться не удалось: я как-то внезапно обнаружила себя болтающей ногами в двух локтях от пола и не имеющей возможности шевельнуться.
   -- Сдается мне, ты нашу последнюю встречу подзабыла...
   -- Черта с два я тебя забыла. Это ты мне нос сломал.
   Он злобно хмыкнул:
   -- А вот нефиг было выпендриваться, осталась бы с целым носом. Всыпали бы тебе, сколько положено и отпустили.
   Я ему поверила. Вот в этом -- поверила. Я помнила ту драку. Помнила очень хорошо, что поначалу меня били старательно, но без злобы, скорее уж из чувства долга, и, наверное, в самом деле отпустили бы вскоре... Поначалу -- это до того, как я въехала одному из них каблуком по коленной чашечке, а другому чуть не откусила кисть. Вот тогда меня и на колени поставили, и руки выкрутили так, что не подергаешься, и избивать стали всерьез, до потери сознания, так, что в себя я пришла не скоро, а до казармы добиралась ползком. И пальцы, вцепившиеся мне в волосы, и удар по лицу я едва ли скоро забуду. Равно как и того, кто нанес его. Ну и бес с ним. Зла не держу. Если из-за каждой драки терзаться, обиду лелеять да о мести мечтать -- свихнуться недолго, а я своим душевным здоровьем дорожу. Но с его братишкой все равно удачно вышло. Улыбаюсь ему ласково:
   -- Напомни мне об этом, когда я буду портить твою смазливую мордашку.
   Эх, втуне пропали советы фра Ильмаринена. Вспоминаю о них, только когда блондин встряхивает меня, как тряпичную куклу -- небось и по морде дал бы, да руки заняты. Мной. Я даже не сопротивляюсь. Пусть трясет -- быстрее устанет. Я только на вид такая хрупкая да миниатюрная, на самом деле весу во мне добрых сто фунтов с гаком. Удерживать меня на весу, да одновременно и руки в придачу блокировать -- то еще развлечение. Но на вкус и цвет... А красавчик-то мой в отличной форме... Ох! Пнуть его, что ли, чтоб не слишком усердствовал? Только я собралась размахнуться посильнее...
   ...Как он меня взял и выпустил. И нет бы, поставить, где взял -- нет! -- просто разжал руки. Уронил, мерзавец. Я от неожиданности даже ругательством подавилась. Не то что бы падение с высоты двух локтей мне так уж повредило, но можно бы и поаккуратнее. Ничего, я не обидчивая:
   -- Пойдем, что ли? Твой Учитель тебя, небось, уже заждался... Алек.
   Красивая пауза получилась, выразительная, угадайте с трех раз, у кого я этому научилась. Ничего не сказал блондин, молча скрипнул зубами. Поделом. Не заедайся с Ингой-Гадюкой, она свое прозвище недаром носит: я кого хочешь до белого каления довести могу... другое дело, что кое-кого просто не рискну.

***

   Рассматривать коридор оказалось совсем неинтересно: дверь-стена, стена-дверь, лестница, дверь-стена, стена-дверь... дверь. Дверь открывается -- дверь закрывается. В промежутке я успеваю птицей-ласточкой влететь в комнату. Нехилое ускорение придал мне незадачливый конвоир: я едва смогла затормозить, дабы не впечататься с размаху в противоположную стену. А так всего-то пару стульев по пути уронила -- подумаешь, ерунда какая.
   Несколько мгновений пребываю в тихом ужасе: фра Ильмаринен -- не тот человек, в чьем кабинете можно безнаказанно ронять мебель. Слегка отойдя от вызванного "мягкой посадкой" шока, первым делом возвращаю в исходное положение стулья, и только потом позволяю себе поднять голову. После чего с облегчением плюхаюсь на один из означенных предметов меблировки. В кабинете никого нет. То есть совсем никого. Кроме меня, разумеется. Но я нахожусь здесь в полнейшем одиночестве. Ну как, скажите, не воспользоваться такой возможностью? Как удержаться от соблазна?.. И потом, что здесь такого? Никуда не лезу, ничего не трогаю, просто так осматриваюсь... Ух ты, сколько книг! Неужто он их все прочитал? Ни в жисть не поверю. А меблировочка, меблировочка-то, в отличие от библиотеки, скромная. Никаких тебе гобеленов, ковров, инкрустированных столиков черного дерева, et cetera, et cetera. Все простенько, со вкусом и предельно функционально: вот это стул, на нем сидят, вот это стол, на нем чертова груда бумаг. Вот это камин, а над камином полка, а на этой полке... Да, да, я знаю. "От любопытства кошка сдохла" -- как сказал живодер, воспользовавшийся слабостью бедного животного, чтоб заманить его в клетку. Но он забыл добавить, что кошка благоразумная, избежавшая фатальных последствий удовлетворенного любопытства, имеет все шансы сдохнуть от любопытства неудовлетворенного, а мне так хочется рассмотреть его поближе... Не могу поверить, что сегодня утром я держала его в своих собственных руках. Полка высокая, на цыпочках стоять утомительно, и я, воровато оглянувшись, протягиваю руку и осторожно снимаю меч с полки. Я только посмотрю, и тут же положу на место, честное слово.
   Меч оказался... странный. Странный, необычный и изумительно красивый. Сегодня утром мне показалось, что это самый обычный полуторник-"бастард". Сегодня утром мне было не до вдумчивого анализа, только это меня и оправдывает. Это что угодно, только не "самый обычный полуторник".
   Я затруднялась определить его назначение: это был довольно своеобразный компромисс между парадным оружием вельможи и смертоносной игрушкой воина, между эффектностью и эффективностью. И сколько бы ни говорили, что оружие -- вещь в себе, не нуждающаяся в лишних побрякушках, сколько бы я сама не твердила, что главное в мече -- его лезвие, а кожаная обмотка ничем не уступает резной кости и золотой чеканке, сказать такое про этот меч у меня не повернулся бы язык. На нем не было лишних украшений. Каждая его линия продолжала другую, каждая деталь была неотъемлемой составляющей, частью его сути, творением не ремесленника, но художника, любовно и кропотливо создававшего меч, от кончика острия и до последнего завитка гарды, до последнего штриха нанесенной на пяту гравировки, для одного-единственного человека -- его хозяина.
   Я затруднялась определить класс меча: не то ланг, не то полуторник, слишком длинный для палаша, слишком узкий для эстока, слишком плоский для кончара, с одной стороны -- характерная для полуторника удлиненная пята, а с другой -- где вы видели полуторник с витой гардой-полукорзиной... Один черт знает что, да и то... Даром что ли мастер у него в родственничках ходит. Но не "бастард", это точно: коротковат, узковат, слишком легкий... даже не так, СЛИШКОМ легкий: меч длинной в три с половиной локтя просто не должен весить меньше трех фунтов, а на самом деле весит обычно около четырех, этот же феномен оружейного искусства едва ли тянул на два с половиной.
   Таким... ну да, пожалуй, таким и я смогла бы фехтовать. При должной тренировке и отсутствии отягчающих обстоятельств в виде похмельного синдрома и истерзанных веревками запястий. Я перехватываю руку поудобнее, рукоять сама ложится в ладонь, как ребенок в объятья матери, как клинок в ножны, как рифма в строку, и я против воли сжимаю пальцы. С этим красавцем я не задумываясь изменила бы моим близнецам. Благоговейно провожу рукой по полосе стали, касаюсь гравировки, скольжу пальцами к бритвенно-острому лезвию...
   -- Осторожно, порежешься.

***

   Это не было сознательным поступком, клянусь. Инстинктивная реакция на опасность, неосознанное, автоматическое движение человека, с детских лет привыкшего ощущать тяжесть оружия в руках... Я сделала то, что сделала, даже не думая: тело само метнулось в сторону, сжимавшая меч рука сама вскинулась в жесте то ли защиты, то ли нападения, и... Движение оборвалось на полушаге, на полувзмахе. Мне хватило доли секунды, чтобы осознать, кто именно отважился окликнуть меня и еще половины -- чтобы остановить рвущийся к ненавистному горлу клинок.
   Он рисковал. Трудно предположить даже, насколько сильно. Я, во всяком случае, не возьмусь. Подходить со спины к вооруженному человеку само по себе небезопасно. Сущее безумие -- поступать подобным образом с вооруженным гвардейцем, выдрессированным сначала рубить, а уж потом думать. Я была избитым, издерганным, неопытным пленным не-совсем-гвардейцем с чужим мечом в руках, я слишком остро ощущала собственную уязвимость и не имела ни малейшего повода испытывать теплые чувства к своему пленителю, я мечтала о возмездии, о жестокой смерти для того, кто посмел унизить меня. Единственным чувством, способным удержать мою руку, была гордость, и на его месте я не стала бы слишком на это рассчитывать -- после утренней-то взбучки. Но он рискнул -- и не ошибся.
   Да, у меня, Инги Шен, бывшей кадетки, будущего гвардейца, а нынешней пленницы, есть ("пока еще есть", -- поправляет внутренний голос, и я в кои-то веки с ним соглашаюсь) гордость. Вас это удивляет? Меня тоже. Я мечтаю о мести, но мести выношенной, выстраданной, тщательно и расчетливо спланированной, мести, которой выдержка -- как вину -- придает особый, изысканный аромат. Меня не устраивает случайная смерть врага, пусть даже и от моей собственной руки. Меня не устраивает ничего, кроме дуэли, честного поединка один на один, равный против равного. Да, дьявол меня побери, я помню, что мы с ним равны, как солнце и речной песок -- и так далее. Но это поправимо. Я выучусь, я добьсь своего, чего бы мне это не стоило... Но до тех пор я никак не попытаюсь навредить ему. Это было бы не подлостью даже, хуже того -- трусостью. И я поблагодарила богов за свою хорошую реакцию, за то, что мне удалось вовремя остановить меч.
   Фра Ильмаринен стоял в двух шагах от меня, спокойно скрестив руки на груди. Он не был безоружен. Он попросту не собирался браться за оружие. Рукоять висящего на поясе кинжала, которой он так демонстративно не касался, выглядела куда более вызывающе, чем обнаженное лезвие в моих руках. Удивленно приподнятых бровей и укоризненного взгляда хватило, чтобы сбить с меня воинственный пыл и напомнить: как бы ни была хороша моя реакция, его пока еще лучше. А мой поступок -- немыслимое нарушение всех существующих и несуществующих правил. Я смутилась -- до алых пятен на щеках, до тугого комка ярости в подвздошье, до перехваченного дыхания. Открываю рот, потом закрываю, потом снова открываю. Стыд глаза не выест, но лишить дара речи вполне способен. Господин Учитель терпеливо ждет объяснений. Наверняка, не одно поколение нарушителей школьного спокойствия стояло вот так перед ним, глотая воздух. Но мне почему-то не хочется заставлять ждать этого человека. Торопливо ловлю за хвост первую попавшуюся из дюжины лихорадочно мечущихся мыслей:
   -- Я... Простите, пожалуйста, я виновата. Мне не следовало брать меч без Вашего разрешения.
   Фра Ильмаринен удовлетворенно кивает:
   -- Твои манеры претерпели значительное улучшение со времени нашей последней встречи.
   Чувствую, как жарким пламенем заливаются не только щеки, но и мочки ушей. Плохой признак. Или напряжение хоть немного, но спадет, или я снова сорвусь. Вскидываю взгляд. Меня порядком утомила эта бессмысленная борьба, которую я, вдобавок, проигрываю раз за разом, но признать свое полное поражение я все еще не готова. Мой противник вызова не принимает. Спокойно протягивает руку к мечу. Между нами по-прежнему все те же два шага, чтобы он смог взять меч, я должна сама вложить рукоять в его ладонь. Подчиниться -- значит проявить покорность. Не подчиниться -- поставить и себя и его в неловкое положение. Я подчиняюсь, но медлю ровно столько, чтобы он успел осознать: не по его воле, по своей. Протягиваю ему рукоять под правую руку, одновременно склоняя голову чуть назад и вбок, открывая шею для удара -- он умный человек и опытный фехтовальщик, должен понять: я провинилась и готова принять наказание, но не собираюсь терпеть унижение.
   Он понимает. И снова отказывается принять мою игру. На мгновение касается рукояти -- и легко отталкивает ее. Дергает подбородком в сторону каминной полки:
   -- Положи на место.
   Каково, а? "Положи на место"! А если не положу, что тогда? Революционный порыв быстро проходит. Я склоняю голову -- ровно на две секунды -- и отворачиваюсь, чтобы выполнить просьбу (не приказ!). Прежде, чем водворить меч назад на каминную полку, осторожно касаюсь лезвия ладонью -- на прощанье. Я знаю, зависть -- плохое чувство, но что делать, если ты влюбился с первого взгляда, а предмет твоей нежной страсти принадлежит другому?
   -- Нравится?
   Недоверчиво оглядываюсь. Издевается? Нет, не издевается, с пониманием смотрит.
   -- Ха! Вы еще спрашиваете?!
   Хотела подпустить в голос иронии -- не вышло. Слишком тоскливо получилось. От неловкости, просто чтобы сменить тему, спрашиваю первое, что приходит в голову:
   -- У Вас зеркало есть?
   Привет моему женскому тщеславию! Глупый вопрос, если подумать. Если не думать, впрочем, тоже. Тем интереснее ответ:
   -- Вон, на столе лежит.
   И что самое интересное, оно там на самом деле лежит.

***

   Заказала музыку -- танцуй, попросила зеркало -- изволь в него поглядеться хотя бы одним глазом, даже если тебе уже не больно-то и хочется. Гляжу. Одним глазом. Вторым настороженно поглядываю на своего тюремщика. Оба зрелища не доставляют мне ни малейшего удовольствия. Две пары глаз следят за мной в ответ: вежливо-рассеянные -- фра Ильмаринена и мрачно-тревожно-беспокойные -- моего зеркального двойника. Тянущийся от правой скулы к подбородку шрам не добавляет глазам двойника веселья, а лицу -- привлекательности. Век бы их обоих не видать. В особенности... обоих! Не разочаруйся я давно и безнадежно в собственной внешности -- впала бы сейчас в депрессию, как пить дать. На всю жизнь мне господин Учитель свою метку оставил.
   Налюбовавшись неутешительными (шрам, плюс разбитые губы, плюс внушительный кровоподтек под глазом и еще один, на виске) результатами своей личной эксклюзивной опрометчивости, аккуратно кладу зеркало обратно. Подошедший фра Ильмаринен небрежно смахивает его в ящик стола. Провожаю изящную безделушку тоскливым взглядом.
   -- Зеркало Вы, наверное, тоже специально для меня припасли?
   Это вместо благодарности. Какое же я, в сущности, невоспитанное животное...
   -- Специально для тебя.
   И ни тени иронии. Простая, как пощечина, констатация факта. Специально, значит. Непроизвольно перевожу взгляд на меч. Мой мучитель насмешливо улыбается. Сколько же он простоял вот так у меня за спиной, гадая, за что я ухвачусь первым делом, наблюдая, наслаждаясь моим замешательством?..
   -- Вы что же это, эксперименты надо мной ставите?
   Меч, зеркало (бог ты мой, глупость-то какая!), что еще? Бумаги на столе? Вполне возможно. Проверка?
   -- В некотором роде.
   -- И как Вам результат?
   -- Ожидаемо.
   -- В таком случае, беру свои извинения обратно.
   Фра Ильмаринен вскидывает брови. Похоже, этот жест заменяет ему добрую дюжину разнообразных восклицаний. Сейчас он "звучит" как нечто среднее между "с какой это стати?" и "ну, попытайся". Если принять это за полноценный ответ...
   -- Ну, Вы же мне его специально подсунули, нет?
   -- Разве я заставлял тебя брать его?
   -- Нет... Но Вы ведь знали, что я это сделаю!
   -- Я не знал, я предполагал. Это немного разные вещи, ты не находишь?
   Я не нахожу... что ответить. Не привыкла, знаете ли, иметь дело с людьми, которых невозможно переспорить. Обычно дело обстоит с точностью до наоборот.
   -- Зачем Вам все это?
   -- Мне было интересно, как ты отреагируешь.
   Интересно ему! Экспериментатор, понимаешь. Топить таких экспериментаторов надо в отхожем месте, чтоб неповадно было.
   -- А если бы я Вас порешила ненароком? В ходе эксперимента? У меня же нервы не железные!
   Я передернулась, вспомнив собственное непреодолимое желание пустить меч в дело, и готовность, с которой на него откликнулось чужое оружие.
   -- Не думаю. У тебя хорошая реакция. И с нервами все в порядке.
   Проклятая хладнокровная земноводная скотина. Даже не испугался, скользкий змей, ничем его не проймешь. У меня зачесались ладони. Не поторопись я вернуть меч на полку, -- с каким удовольствием приставила бы его сейчас к кое-чьему горлу, просто чтобы полюбоваться его реакцией. А то мне, знаете ли, тоже интересно. Сволочь! Самый ненавистный из всех представителей их ненавистного аристократического племени!
   Вот только... Почему мне так приятна его похвала? Почему я таю от его комплиментов как сахар в кипятке? Почему все мои вспышки ярости испаряются быстрее, чем капля крови на раскаленном докрасна лезвии?
   Почему?
   Почему...
   Почему?! Тебе объяснить, тупица ты этакая, или до тебя все-таки дошло?!
   Я мысленно застонала. Не будь здесь "скользкого змея", застонала бы в голос, с подвываниями, со скрежетом зубовным и разбиванием кулаков о твердые поверхности.
   Проклятый манипулятор! Проклятый, мать его за ногу, в божью бабушку и загробное рыданье, манипулятор!
   Мне было стыдно. Мне было стыдно, с небольшими перерывами, на протяжении всего нашего с фра Ильмариненом короткого знакомства, но этот стыд не шел ни в какое сравнение с тем, что я чувствовала сейчас. Никогда не мнила себя пупом мира и венцом творения, но и представить себе, что когда-либо позволю кому бы то ни было водить себя на ниточках, как кукловод -- марионетку, не могла. Что меня, в конце концов, и погубило.
   Правда, погубило не в самом прямом смысле слова, так что возможность поправить положение у меня еще имеется. Моей бедой всегда был избыток эмоций и недостаток мозгов. А значит что? Значит первым делом -- пинками загнать стыд куда подальше и перестать беситься: мне это не на пользу. Потом туда же загнать рожденное его похвалой теплое чувство и напомнить себе, что господин Учитель знаком с методом кнута и пряника не понаслышке: ему было на ком этот метод оттачивать.
   А получить комплимент от врага все равно приятно. Хоть и понимаю, что комплимент победителя побежденному недорого стоит... а приятно. В конце концов, он -- Учитель и мастер меча, и если он говорит, что у меня хорошая реакция, значит, так оно и есть. По крайней мере, мне очень хочется на это надеяться...
   Все, хватит.

***

   Принять решение оказалось, как всегда, куда проще, чем его же выполнить. Легко сказать себе "Не поддавайся эмоциям!", труднее выстоять под натиском их объединенных сил. Когда гнев поддерживают с флангов стыд и страх, а где-то в арьергарде маячит тихое изумление, душевное потрясение легко уступает место душевному расстройству. Пришлось самым постыдным образом сдать позиции и предпринять отходной маневр.
   "Отходной маневр" выглядел следующим образом: во-первых, задвинуть в дальний угол все, что способно вызвать новый шквал эмоций (я подумаю об этом завтра), во-вторых -- привести нервы в порядок (хотя кое-кто и утверждал, что они и так в порядке, но я уж лучше перестрахуюсь), собраться с духом и в-третьих -- перестать нести чушь и выяснить, наконец, каким же оно будет, это мое "завтра"?
   По счастью, вызванный досадным озарением ступор длился не дольше нескольких секунд. Кажется, даже проницательнейший фра Ильмаринен мое замешательство проглядел. А если заметил, то, надеюсь, не разгадал причины. Вот тут-то мне шрам и пригодился. Очень, знаете ли, свежие шрамы способствуют сохранению выражения лица. Да и румянец кстати: пусть думает, что я от его комплиментов млею. Ну а с голосом я уж как-нибудь совладаю. Итак...
   -- Итак, Вы организовали мне проверку. Вас устроил результат?
   -- Более чем.
   -- В таком случае, надеюсь, Вы не станете возражать, если я попытаюсь удовлетворить свое собственное любопытство?
   -- Что ж, попытайся.
   Наступаю на горло своей вспыльчивой натуре. Ее так и тянет высказаться. Скользкий тип. Скользкий и ядовитый. Зачем издевается, зачем провоцирует? Видит же: я честно пытаюсь вести себя прилично. Ну и лукавый с ним. Наплевав на приличия -- надоело! все равно никто не ценит -- обхожу своего мучителя и без спроса сажусь на стул. Смотрю на огонь в камине. Хороший огонь, красивый, веселый, пляшет, искорками швыряется. Век бы на него смотрела...
   -- Вы ведь знаете, что я хочу спросить.
   -- Я не знаю, я...
   -- Ну хорошо, догадываетесь.
   -- Догадываюсь. Но ты уж будь добра, озвучь вербально.
   -- Ладно. Что Вы собираетесь со мной делать?
   Мучитель с ответом не торопится. Берет стул, садится напротив. Смотрит сначала на огонь, потом на меня. Я на него не смотрю. Тоже надоело.
   -- Это сложный вопрос.
   -- Это утешает. -- В ответ на вопросительную гримасу продолжаю: -- Если бы Вы все-таки решили бросить меня в темницу, вопрос был бы очень простым. Что тут сложного? Раз, и...
   Он прерывает меня взмахом руки. Право же, в нем погиб великий дрессировщик. А может и не погиб. Во всяком случае, укротителем змей он вполне может называться.
   -- Если ты хочешь узнать, что я собираюсь с тобой делать, для начала тебе придется меня выслушать.
   -- Слушаю.
   Против ожидания, мне было дано не объяснение, а вопрос:
   -- Как ты относишься к тому, чтобы провести здесь следующие... ну, скажем, несколько дней?
   Рассматриваю вопрос со всех сторон. Потом еще раз рассматриваю. Потом обнюхиваю и пробую на зуб. По всему выходит -- гнилой вопрос. Каверзный. На такие лучше всего отвечать своим собственным вопросом.
   -- От моего ответа что-то зависит?
   -- Нет.
   Тю. Еще раз тю.
   -- Так зачем Вы спрашиваете?
   -- Из любопытства.
   Примерно с пол минуты подбираю подходящие к случаю эпитеты. Понимаю, что моего словарного запаса на это не хватит. Понимаю, что меня провоцируют. Вспоминаю, что нужно быть вежливой. Выбираю из списка эпитетов самые вежливые:
   -- Вам говорили когда-нибудь, что Вы -- деспот, тиран и самодур?
   -- Говорили. Так каким будет ответ?
   -- Негативным.
   -- Насколько негативным?
   -- Зависит от того, что же Вы все-таки собираетесь со мной делать эти несколько дней. Если все они будут похожи на сегодняшний...
   -- Будут.
   -- ...тогда уж лучше в темницу.
   -- Далась тебе эта темница! Забудь. Тебе это не грозит, даже если очень попросишь.
   Упс. Неужели все настолько плохо? Оказалось не плохо. Оказалось -- намного хуже.
   -- На протяжении этих нескольких дней тебе придется поработать. Куклой.
   -- Чем-чем?
   -- Не чем, а кем. Куклой. Спарринг-партнером, на котором отрабатывают боевые приемы. Мои... "голубки", -- (и зацепило же его это слово!) -- разумеется, не могут всерьез драться друг с другом. И тем более со мной. -- (Как я их понимаю!) -- А поскольку кое-кому из них идут не на пользу занятия "балетом"... Им нужен противник. Достаточно умелый...
   -- Вы мне льстите!
   -- ...вызывающий некоторую неприязнь и не вызывающий опасений нанести ему вред.
   Или покалечить. Или убить. Мой взгляд, надо думать, был достаточно выразителен. По крайней мере, господин Учитель поспешил меня обнадежить:
   -- Я позабочусь о том, чтобы для тебя это не закончилось летально. Касательно же синяков и царапин -- не думаю, что их количество, равно как и шанс получить серьезную травму, будет больше, чем при самой обычной драке. Которых ты, насколько я могу судить, отнюдь не чураешься.
   Что правда, то правда. Но все же я предпочитаю не связываться с чересчур сильным противником без надлежащей моральной поддержки... Ну, скажем так, в большинстве случаев предпочитаю.
   -- Твоим мнением я интересовался с единственной целью: хочу быть уверенным, что не повторится утренний приступ, и ты не станешь из-за какой-нибудь глупости бросаться на меч, прыгать из окна или разбивать себе голову о стену.
   Я ловлю его взгляд. Смотрите, господин Учитель, смотрите внимательно:
   -- Не стану.
   Не дождетесь. У меня теперь есть ЦЕЛЬ. Оч-чень большая, очень важная цель. И по своей воле я от нее не отступлюсь.
   -- Отлично. Срок твоего пребывания здесь будет зависеть от твоей старательности и качества выполняемой работы. Все понятно?
   Чего уж тут непонятного?
   -- Вопросы есть?
   Никак нет.
   -- Можешь быть свободна. До завтрашнего утра.
  

Глава 5

   Новую жизнь положено начинать с нового года. Или хотя бы с нового времени года. Или уж в самом крайнем случае -- с нового месяца. И всенепременно с утра. Голову при этом положено иметь ясную, ум -- здравый, а память -- трезвую. И, само собой, вступать в новую жизнь положено сознательно, ответственно и сугубо добровольно. Моя новая жизнь наступила совсем не так. Начнем с того, что она не потрудилась поинтересоваться моим мнением по поводу ее, новой жизни, наступления. Она просто взяла и самовольно наступила, в шестом часу пополудни, седьмого дня первого месяца весны. То есть, совершенно не вовремя. Касательно ясности головы и здравости ума тоже имеются кой-какие сомнения. Во всяком случае, обладатель ясной головы и здравого ума вряд ли решил бы -- пусть и в некоем труднообозримом будущем -- прикончить на дуэли лучшего фехтовальщика страны, до которого ему -- сто верст на полусогнутых, и все лесом. Основным же недостатком такого вот, прости господи, начала новой жизни было то, что оно, начало, как-то обошлось без моего не только согласия, но и ведома. И заявило о себе в полный голос только тогда, когда уже поздно кричать, возмущаться и требовать возвращения жизни прежней, такой привычной, уютной и предсказуемой, но, увы, безнадежно устаревшей.
   Насчет "свободна" -- это он, конечно, пошутил. Я снова оказалась под замком, в той же комнате-карцере. Да и вообще -- какая уж тут свобода! Новую жизнь я начала с того, что повторила раз двадцать фразу "Я в плену и с этим нужно смириться", для пущей усвояемости сопровождая сию нехитрую мантру ударами лба о дверной косяк -- раз уж пообещала не биться головой о стену. После чего уселась на пол (ненавижу табуретки!) и принялась размышлять о том, во что же я все-таки вляпалась и каким словом сию субстанцию корректнее будет обозвать. Пунктов к обдумыванию было два: 1) Что такое харизма и как с этим бороться, и 2) Как мне поскорее отсюда выбраться?
   Мыслительный процесс, за отсутствием привычки к оному, шел со скрипом, посему начать я решила со второго пункта, как более легкого. Собственно, рецепт мне уже был дан: старательность и качественно выполняемая работа. Плюс максимум усилий для сохранения своей единственной шкуры в неприкосновенности, поскольку мои умения льстивый змей явно преувеличивал: я-то сейчас от переоценки своих способностей была далека, как никогда. И никакой -- слышишь? никакой! -- легкомысленности! В первую очередь -- ни в коем случае не манкировать разминкой: выкладываться придется по полной, лень для меня -- непозволительная роскошь.
   Приняв решение, я немедленно принялась приводить его в действие, и приводила то тех пор, пока основательно не взмокла. А потом еще чуть-чуть -- в наказание за утреннее безделье. Потом уселась на место и продолжила свое невеселое занятие. Причин для невеселья прибавилось. Ассоциативная цепочка "тренировка"-"Академия"-"экзамен" уперлась в конце концов в "три дня" -- срок, отпущенный мне на решение всех проблем скопом и в розницу. Не сказать, чтобы этот срок казался мне слишком длинным, или хотя бы достаточным: вряд ли мне светит оказаться на свободе так скоро, сколько бы старания я к тому ни приложила. Выходов из ситуации мне виделось два. Первый -- нереальный (бежать!), второй -- унизительный (пасть в ножки фра Ильмаринену и выпросить если не досрочное освобождение, то хотя бы отпуск -- под честное слово и страшную клятву вернуться, когда все уладится). Выяснить, какой из двух перспективнее, на данный момент не представлялось возможным, в связи с чем оба были отложены до лучших времен, а я с чистой совестью перешла к пункту второму, он же первый.
   Итак, харизма. Вернее -- charisma. Святой дар, божий дар. Проклятый дар, к которому не иначе как приложил свою когтистую лапу кое-кто не очень божественный и совсем не святой. Способность силой одной лишь только воли подчинять себе всех, кто ниже тебя, данная любому дворянину от рождения и напрямую зависящая от древности рода и чистоты крови. Прямое свидетельство того, что проклятые аристократы, как ни противно мне это признавать, на самом деле рождены, чтобы повелевать. А все остальные, соответственно, рождены, дабы им повиноваться.
   Похоже, она все-таки существует. Обидно, да?
   Долгое время -- лет этак семнадцать -- я тешила себя иллюзией, что пресловутая дворянская "богоизбранность" -- не более чем предрассудок, тщательно насаживаемый, культивируемый и лелеемый теми, кому это выгодно, сиречь самими дворянами, с целью обеспечения беспрекословного себе повиновения со стороны всех тех, кто дворянами не является. Предрассудок, достойный презрения не менее чем все прочие предрассудки вместе взятые. Я была убежденной эгалитаристкой, сиречь, по церковным меркам -- почти еретичкой. Мне удалось убедить себя (и не только себя, благо аудитория подобралась сочувствующая) в том, что все люди на самом деле рождаются равными, и все их "избранничество" зависит от толщины кошелька и ветвистости родословного дерева, каковая теория просуществовала, за неимением опровергающих ее фактов, вплоть до нынешнего вечера, когда и была разбита вдребезги о камни жестокой реальности.
   Отсутствие "опровергающих фактов" объяснялось просто: до сих пор мне не довелось переброситься и парой десятков слов с представителями "первого сословия", и девяносто девять процентов этой неполной пары десятков составляли взаимные оскорбления. А оставшийся один процент -- междометия. И вот вам результат: первый опыт настоящего общения с настоящим вельможей обернулся для меня полнейшим фиаско. Я, воленс-ноленс, подчинялась его приказам, выполняла его волю, даже не задумываясь (вот она, сила самовнушения!) о причинах такого вопиющего безобразия, а все мое сопротивление выливалось в язвительные реплики и вспышки гнева, сокрушительные для меня и вполне безобидные для противника. Словом, я вела себя, как истеричная и неуравновешенная идиотка. Нет, я, конечно, и есть истеричная и неуравновешенная идиотка, но ведь не до такой же степени!
   Короче, с этим нужно что-то делать.
   Для начала -- выяснить, не ошиблась ли я. Вернее, когда я ошиблась: раньше, когда решила, что никакой харизмы в природе быть не может, или сейчас, когда предположила, что очень даже может быть. Материала для выводов и в том и в другом случае было явно недостаточно.
   Я попыталась припомнить все эпизоды, начиная с сегодняшнего утра, когда я вела себя... неадекватно. Не так, как я должна была вести себя. Таких, даже со скидкой на экстремальность ситуации, набралось порядочно. В некоторых случаях я смогла определить причину собственной неадекватности, в других -- нет. Ergo, по крайней мере, один (он же единственный -- по большому счету) мой знакомый аристократ владеет определенными... механизмами влияния. Ergo? Ergo, я так ничего и не выяснила. Ну и леший с ним. Чувствую, в самом скором времени "материала для выводов" у меня будет достаточно, и даже более чем. Мне же нужно рассчитывать на худшее и по возможности выбрать такую линию поведения, которая позволит выйти из боя с наименьшими потерями. Не может быть, чтобы нормальный, здравомыслящий человек, обладающий сильной волей и изрядной толикой упрямства, не смог противостоять этому наваждению. Главное -- следить за собой и не позволять переживаниям брать вверх над разумом.
   Впрочем, нечто подобное, сдается мне, уже было. И ни к чему не привело. Держать себя в руках оказалось труднее, чем я рассчитывала. Привычка -- вторая натура: на две успешно перехваченные в полете дерзости приходилась одна слетевшая с неприкушенного вовремя языка. Счет в результате оказался не в мою пользу: вызывающее поведение -- не лучший способ сохранить чувство собственного достоинства в откровенно проигрышной ситуации.
   Что ж, попробуем по примеру всех нормальных героев пойти в обход и избегая одной крайности удариться в другую. Уничижение паче гордыни, клин клином, огонь огнем. Он хочет покорности? У меня ее есть.
   Нет, речь ни в коем случае не шла о том, чтобы смириться, покориться и сделать вид, что все так и было. Скорей уж наоборот. Речь шла об излюбленном приеме всех кадетов, у которых начальства завсегда -- как у сучки блох, обязанностей -- до чертовых куличек и северного сияния, а про права я лучше промолчу. Прием этот гарантированно доводил до истерики самых стойких наставников, не давая им при этом формального повода для обвинений в непочтительности. Как же, ведь воспитанник ваш вежлив как взяточник на приеме у судьи, "Господина Наставника" (а еще лучше -- "Господина Наставника Имярек Батькина-сына") поминает через два слова на третье, и все, что ни прикажете, клянется исполнить не сходя с места. А если вам кажется, что над вами злостно издеваются, так это у вас нервишки пошаливают, а мы ничего такого не имели в виду, правда, ребята?
   Этот "несимметричный ответ", родившийся как реакция на придирки типа "почему не в шляпе", был хорош, по крайней мере, в двух отношениях. Во-первых, был таким себе "бунтом без бунта", спасая остроумцев вроде меня от наказаний за неуважительное обращение к начальству (хоть и не спасая от пресловутого вопроса о шляпе и его последствий); во-вторых, же... и в-третьих, и в-четвертых, был бальзамом на раны нашего самолюбия, своеобразным защитным механизмом. Когда подчиняешься как бы в шутку, как бы не по приказу, а как бы по собственной воле, как бы на самом деле не подчиняясь... Очень помогает в отдельных случаях. Например, когда тебе велят подмести плац кисточкой для бритья.
   Словом, в нынешнем моем положении -- самое то.
   Вот только играть придется всерьез. Чтобы не заподозрил. Чтобы поверил. Чтобы на деле убедился, что я смирилась, покорилась, и готова была исполнять его волю ныне, и присно, и во веки веков, аминь. Главное, только, не переборщить с этим делом, иначе это уже дурной вкус и отсутствие чувства меры. Да и огрести можно по полной безо всякого повода -- здесь вам не Академия.
   Ловлю себя на том, что уже в течение некоторого времени я, вместо того, чтобы мирно сидеть на полу и думать думу тяжкую, наматываю круги по комнате. В приличном темпе наматываю. Нервничаю. Чтобы не мотаться впустую, еще раз проверяю помещение на предмет побега. Без толку. Зло пинаю стену, вспомнив собственную самоуверенность. Стене по барабану, ноге больно. Поделом. Не намерена оставаться там, куда тебя приведут, дольше самого необходимого? Изволь. Сколько тебе "необходимо" чтобы выбраться отсюда? Здание не строили как тюрьму. Его строили как крепость. Уж не знаю, что в этой комнате раньше располагалось, но решеточки на окне явно "родные", не наспех приделанные. И дверь добротная: с разбегу не выбьешь, пудовый замок шпилькой не откроешь -- в нем и ключ-то с трудом поворачивается. А десяти лет на выколупывание камней из стены черенком от ложки у меня нет. Значит выход мне отсюда один -- через дверь, желательно предварительно отпертую. Казалось бы, чего проще? Обитателей здешних на тюремщиков не учили. Бери первого, кто зайдет в комнату, оглушай табуреткой по голове, захватывай в заложники -- и вперед. Вот только бежать лучше прямиком на тот свет. Потому что господин Учитель меня за такие фокусы из-под земли достанет и шкуру снимет тем же макаром, каким я с его Себастьяна одежду снимала. Короче, куда ни кинь -- везде клин.
   Падаю на кровать. Сна ни в одном глазу, зато в желудке играет духовой оркестр. Пары обнаруженных на табуретке бутербродов мне хватило ровно на пять минут. В смысле чтоб переварить. Сжевала-то я их секунд за ...надцать. Четверть часа посвящаю сладостным (в переносном, увы, смысле) мечтам о том, что я сделаю со своим мучителем, буде он попадется мне в руки. Потом переключаюсь на то, как же мне все-таки привести реальность в соответствие с моими мечтами. Тяжкая задача. Почти невыполнимая. Куда там нашим наставникам с их плацем и кисточкой для бритья. Но все невозможное возможно, если знаешь, с какой стороны за него ухватиться -- как сказал охотник, пытаясь погрузить на сани убитого мамонта. И знаете что? Если добрый дядя сейчас откроет дверь и предложит мне убираться отсюдова на все четыре стороны, я еще подумаю, стоит ли. Потому что "игра в куклы" с тем же Алеком -- это не только оригинальный способ самоубийства. Это еще и возможность подсмотреть, чему их здесь учат. А может -- чем черти не шутят, пока боги спят -- и кое-что перенять. А если совсем повезет (должно же мне хоть когда-нибудь повезти?), то и понаблюдать за их Учителем в деле.
   Что можно понять за несколько дней наблюдения? Немного, ох немного. Но имеющий глаза да увидит. А имеющий голову да использует ее по назначению. В смысле -- мысли думать, а не шляпу носить. У этого человека слава непобедимого фехтовальщика? Отлично. Превосходно. А почему? Физическая сила? Не смешно. Хитрые приемы? Не морочьте мне тыловые позиции. Реакция? Тренированность? Опыт? Да, да и еще раз да. Но нет. А что? А вот если я пойму что -- честь мне и хвала. Рано или поздно я его сделаю. И вот тогда... О том, что будет "тогда" мечтать можно было долго, со вкусом, выуживая каждый новый вариант как конфету из коробки, ощупывая, осматривая, облизывая, отправляя, наконец, в рот и долго, неторопливо перекатывая языком, пробуя, оценивая, сравнивая... Какая лучше? Эта? Или предыдущая? Или может быть та, съеденная минуту назад? Не-ет. Самая вкусная -- та, что еще прячется в коробке...

***

   Пробуждение было... неприятным. Меня не поливали водой из кувшина, не сбрасывали на пол с кровати, не пинали под ребра. Но лучше бы уж поливали, сбрасывали и пинали. Тогда бы я знала наверняка, что я -- в медленно просыпающейся казарме, рядом -- такие же злые спросонья товарищи, за окном -- едва сереющее по весеннему времени небо, и дежурный только что прокричал подъем. А значит, все в порядке. Можно просыпаться, одеваться, умываться, сбрасывать, пинать и поливать из кувшина все еще спящих счастливчиков, вываливаться из прогревшегося за ночь помещения на морозный утренний воздух и бежать на плац -- первый добежавший получает внеочередной отгул, последний выполняет его дневные обязанности (в дополнение к своим собственным). Нарушение привычного, въевшегося за годы учебы в плоть и кровь порядка вызвало минутный приступ паники: проспала? выгнали? за что? Потом было смутное чувство узнавания -- в этой комнате я уже просыпалась -- и память, разродившаяся, наконец, цепочкой бессвязных воспоминаний: выпуск - обмывка - дуэль - еще одна дуэль - плен... Плен? Ах, ну да, конечно. Уж лучше бы сапогом под ребра, ей богу.
   Машинально, еще не проснувшись до конца, проверяю дверь. Дверь по-прежнему заперта -- какой сюрприз! Со вчерашнего вечера в моем положении ничегошеньки не изменилось. Стало быть, нужно просыпаться и начинать шевелить извилинами. На чем бишь я вчера остановилась? Ах да, на мечтах. Что ж, мечтать не вредно.
   Занятно: вчерашнее пробуждение далось мне много легче. Не было вчера этого взрыва неконтролируемого страха, ощущения ненормальности происходящего, подсознательной, на уровне физических реакций, тоски о прошлой, пусть и небезопасной, но привычно небезопасной жизни. Что тому виной -- шок, обезболивающее зелье, элементарное блаженное неведение -- не знаю и знать не хочу. Знаю, что сейчас о приятной расслабленности и речи не идет. Одна дрожь нервная чего стоит. Не думая, скорее по привычке, чем по какой-либо другой причине, прибегаю к единственному известному мне средству укрощения нервной, равно как и любой другой дрожи. Утренняя разминка для кадета -- святое. На нее даже легко раненых и арестованных выгоняли. Памятуя о принятом вчера решении "догнать и перегнать", разминаюсь до седьмого пота. Но не более того -- памятуя о вчерашнем заявлении "тирана и самодура": свободна (ха-ха-ха) до завтрашнего (то бишь сегодняшнего) утра. Ох, чувствую, доведется мне сегодня еще ножками попрыгать и ручками подрыгать.
   В связи с уже произошедшим наступлением утра ожидается скорое пришествие ангела белокурого со товарищи. В связи с ожидаемым пришествием я по-быстрому привожу свою парсуну в относительный порядок. Начиная с дежурной перевязки и кончая -- оцените самоотверженность! -- расчесыванием. Что мне не шибко помогает. Не беда, остатки воды в кувшине -- к моим услугам. И где-то теперь моя повязочка! Кто прихорашивается? Я прихорашиваюсь? Да боги с вами, кто вам такое сказал! Это я так... просто... политесу ради. Для такой публики грех не прифрантиться: высшее общество, как-никак. Ну и что, что раньше внимания не обращала? А теперь вот обратила. И вообще -- не ваше дело!
   Я бойко препираюсь с собственным alter ego, но свое занятие не прекращаю -- продолжаю марафетиться. Белой лебеди из меня не выйдет, но хоть вороной трепаной ходить не буду. Нет, я-то, конечно, трепаная -- по независящим от меня обстоятельствам -- но тем более не обязательно демонстрировать это всем своим видом. Как говорила одна проститутка: чем хуже у тебя идут дела, тем лучше ты должна выглядеть. Костюмчик у меня не ахти, конечно, но тут уж ничего не поделаешь: какой есть, такой есть. Зато чистый. Что для моей одежды -- состояние невиданное и почти неслыханное.
   М-да, видит Небо, у меня с моими наставниками разногласия имелись по всем без исключения пунктам: начиная с моей внешности и кончая устройством лучшего из миров. Но кое в чем -- кое в чем я не могла с ними не согласиться. В частности, тезис "В здоровом теле -- здоровый дух!" некоторым образом себя оправдывал: со здоровьем у меня, правда, не все слава богу -- раны хоть и пустяковые, но дают о себе знать -- зато приведение организма в боевую готовность сказалось и на настроении. На данный момент боевом -- дальше некуда. Тем лучше. Чует мое сердце (и уши тоже чуют, даже через запертую дверь), что сейчас меня призовут к исполнению обязанностей. Ничего, блин, денек начинается.

***

   Народная примета: день, начавшийся со встречи с врагом, будет либо очень удачным, либо очень неудачным. Либо вообще не будет -- но это уже пессимизм и упадание духом, а я предпочитаю надеяться на лучшее из худшего, если уж надеяться просто на лучшее не получается. На этот раз, впрочем, встреча прошла в теплой дружественной обстановке: высокие стороны проявили редкостную готовность к мирному разрешению конфликта. Пара колкостей и полученная затрещина не в счет -- я сама нарвалась. Мне понравилось дразнить Алека... Алеком. Парню, похоже, не нравится собственное имя. А если и нравится -- я уж постараюсь, чтобы разонравилось в самом ближайшем времени. Судя по всему, беднягу назначили "ответственным за меня" -- на редкость нервная работенка. Не завидую.
   Себе я, впрочем, тоже не завидую. И чем дальше -- тем больше. В смысле -- чем дальше по коридору, тем больше мне не хочется идти туда. Я боюсь. Честное слово -- боюсь! Нет, не того, что меня станут убивать. Не в первый раз, в конце концов... и, я надеюсь, не в последний. Отобьюсь как-нибудь. Но да, я боюсь фра Ильмаринена, господина Учителя этой рас... прекрасной школы и моего, мать его за ухо, тюремщика. Не того боюсь, что он со мной сделать может -- боюсь его самого. Вежливого, сдержанного (ха! да любой из наставников на его месте меня давно бы уже в землю закопал!), спокойного -- и чертовски, дьявольски опасного. Если не для моего душевного здоровья, то для душевного спокойствия -- наверняка.
   К моменту прибытия в пункт назначения (он же тренировочный зал), я пребываю в состоянии тихой паники. И тихого бешенства. Да никогда я, Гадюка Шен, никого и ничего... ну почти никого и ничего не боялась. А сейчас вот испугалась. Причем испугалась неизвестно чего. А вернее -- известно-в-глубине-души-но-очень-не-хочется-себе-в-этом-признаваться чего. Беспомощности своей. Полной и принципиальной неконтролируемости ситуации -- для меня, поскольку она давно и надежно находится под контролем у другого. Чертова харизма -- это вам не веревки, и даже не кандалы. Можно перегрызть веревку, чтобы избавиться от пут. Можно, на худой конец, отгрызть себе руку, чтобы избавиться от кандалов. А что мне отгрызть прикажете? Голову?
   Я сознательно и довольно-таки успешно себя накручиваю: злость -- надежное средство от страха, проверено на собственной шкуре. Хорошо бы еще заиметь надежное средство от злости. То, что злость мне -- дурной помощник, тоже, увы, проверено. А уж сейчас-то... злость, плюс страх, плюс давешнее "боевое настроение", проявляющееся обычно в стремлении разрубить все узлы одним махом -- гремучая смесь, однако, спасайся, кто может. Я и сама бы спаслась -- да только кто ж мне даст...
   Я таки с трудом, но заставила себя успокоиться. Да, я неуравновешенная и истеричная идиотка с повышенной агрессивностью, неадекватными реакциями и полным отсутствием инстинкта самосохранения. Но я умею собираться, иначе черта с два я дожила бы до своих лет, и черта с два стала бы лучшим бойцом выпуска. И я собралась. Просто представила, что мне предстоит еще один экзамен. Один из. Не первый и не последний. Возможно, самый сложный, но отнюдь не непосильный. Я справлюсь. Я просто обязана справиться -- и значит, я справлюсь.
   Позитивная установка сделала свое дело -- я вошла в зал твердым шагом, с высоко поднятой головой и улыбкой на губах. Решение принято, сценарий выбран, продуман и проигран в самых разных вариантах. Я точно знаю, что собираюсь делать и как собираюсь себя вести. И если какое-то время спустя я снова буду корчиться от унижения и бессильной ярости -- что ж, так бывает. Не ошибается тот, кто ничего не делает, а ничего не делает тот, кто боится ошибиться. Он никогда не проиграет... но и никогда не одержит победы. Хотя в моем случае избежать поражения -- уже победа, на большее я и не претендую. Пока.

***

   "Ящерицы" уже в сборе. Все до единого. И ждут меня. Я вижу это -- по слишком громкому разговору, по слишком безразличным лицам, по тому, как все они демонстративно не смотрят на дверь... и при этом стоят так, чтобы не терять дверь из виду. Явления меня, любимой, народу. Ну вот она я, любуйтесь.
   Я полунепроизвольно замедляю шаг, моя осанка становится горделивей, движения -- непринужденней, а улыбка -- шире. Всегда к вашим услугам, господа, у меня все отлично, господа: жива, здорова, и ни на жизнь, ни на здоровье не жалуюсь, чего и вам желаю. Я демонстративно позволяю себя осматривать -- они демонстративно на меня не смотрят. Единственный человек, который глядит на меня открыто в упор и нимало тем не смущается, это... ну разумеется он. Непобедимый, непостижимый и не имеющий себе равных глава сего богоугодного заведения. Я мысленно мешаю грязную ругань с молитвами всем известным мне богам. Я его боюсь. Но я не опускаю глаз. Правда и в глаза ему не смотрю, наученная горьким опытом. Что-то говорит мне, что прямой -- глаза в глаза -- контакт облегчает "богом одаренному" задачу. Так что я уж лучше того... стеночку у него за спиной порассматриваю. А что? Красивая стеночка, беленая. Высокохудожественно. Что у нас там следующим пунктом? Приветствие?
   Я, вспомнив про субординацию, повторяю давешний ритуальный танец: сначала глаза -- в пол, потом шею -- в дугу, а потом... не поклон, нет. Я опускаюсь перед ним на колено. На одно колено. В конце концов, разве не он первым вызвал меня на дуэль? А потом принял, как ни в чем не бывало, мой вызов? Впрочем, дуэль дуэлью, а за его реакцией я одним глазом следить не забываю. По обычаю-то следует -- на оба. А то и вовсе -- ниц. Хотя с другой стороны -- хватило бы и поклона. Встреться мы с ним на променаде -- хватило бы. Но разве я не его пленница? То-то же.
   Правда, изобразить полноценный реверанс все равно не удается -- меня самым бесцеремонным образом вздергивают на ноги. Хорошо хоть за шиворот хватать перестал: пренеприятнейшее ощущение.
   -- Не нужно. Не люблю.
   Ах, не любите? Ладно, учту на будущее. Пару секунд любуюсь брезгливой гримасой, затем все же склоняюсь в глубоком поклоне:
   -- Как прикажете, господин.
   И ни тени иронии, ни проблеска насмешки. Видит небо, мне дорого стоил этот бесцветный тон, но... видит ад, я сполна вознаграждена была за это кислой миной на его лице.
   -- Зови меня "фра Ильмаринен".
   -- Как прикажете... фра Ильмаринен.
   Очень хотелось вставить "господин", но я ведь обещала не переигрывать. Впрочем, пауза получилась достаточно красноречивая. Он смотрит на меня, как лавочник на фальшивую монету: и знает, что олово, а поди докажи. Я преданно рассматриваю кончик его носа. Быть послушной девочкой -- выше моих сил. Но изображать послушную девочку, посмеиваясь в душе и время от времени вставляя ничего не подозревающему недругу мелкие шпильки -- о, это по мне! Это даже может доставить мне своеобразное удовольствие. Как сказал один философ -- в унижении, в растоптанности есть наслаждение не менее острое, чем в победительности и успехе. Кажется, как раз перед этим его уронили в лужу. Пауза тянется. Напряжение растет. Ну, давай же. Кого поставишь против меня? Кого пошлешь со смертью на безоружную? С кем из твоих выкормышей мне придется сейчас биться?
   Как выяснилось, ни с кем.
   -- Присядь.
   Я подавляю вздох и отправляюсь куда велено -- на знакомую уже скамейку у стены. Господин Учитель тем временем, как ни в чем не бывало, строит своих питомцев.
   -- Ян, стань в пару с Ульрихом... Алек, займись Эви... Герхард, возьми меч за рукоять...
   "Ящерицы" недоумевают. Я тоже. Они ждали, что меня сейчас будут убивать. И я ждала, что меня сейчас будут убивать. В результате все дружно обманулись: убивать меня не будут. Или будут, но не сейчас. Вот же скотина. Положим, на обманутые ожидания "ящериц" мне плевать с высокой колокольни. Но я-то к драке готовилась всерьез, не на шутку, и напряжена сейчас была как струна на балалайке: тронь -- зазвенит, дерни -- порвется, и кабы по пальцам еще не попало. Долго в таком состоянии находиться вредно для здоровья, в первую очередь -- здоровья окружающих. Ну и моего тоже, конечно, особенно сейчас. А если распуститься, расслабиться -- ох и трудно же будет потом собраться в нужный момент, после такого-то облома да при таком-то отвлекающем факторе. И сильно подозреваю, что кое-кто именно на это и рассчитывает. Говорю же -- скотина.
   Из двух зол, как и положено, выбираю третье: начинаю вспоминать, чему меня учили в Академии -- не то чтобы мне это доставляет удовольствие, но бывает порой полезно. А учили нас, в числе прочего, умению подолгу находиться в состоянии с красивым названием "аллерт". А если по свойски, то "будь готов -- всегда готов!". К труду (ратному) и обороне. В любое время, в любых условиях и при любых обстоятельствах, несмотря ни на какие обломы и отвлекающие факторы. Муторное, честно говоря, состояние, да и выматывает не слабее полноценной "разминки" в спарке с наставником по фехтованию -- а это, я вам скажу, занятие более чем утомительное. Но зато и готов при этом -- вот уж чистая правда -- всегда. К чему -- дело десятое, главное -- готов, только знак дайте, а мы уж там сами как-нибудь разберемся, мы всегда готовы разобраться, было бы с кем.
   Мне разбираться пока не с кем. Досадно. Ждать невесть чего, сохраняя при этом растреклятую всегдаготовность весьма, как я уже говорила, муторно. Академию вспоминать тоже муторно. На школяров смотреть противно. На фра Ильмаринена смотреть приятно, если не думать о наших с ним отношениях. А не думать о наших с ним отношениях затруднительно, раз уж я по его воле сижу здесь и пытаюсь собрать нервы в кулак. Нервы в кулак не собираются по ряду причин. Добрая половина этих причин бегает сейчас по залу. Эх, разобраться бы с кем-нибудь из них по-нашему, по-кадетски...
   Неторопливый мысли бег ничуть не мешает мне наблюдать упорядоченный хаос под названием "урок фехтования". И сравнивать, заодно. Интересно, как можно научить чему-нибудь путному эту разновозрастную ораву дворянчиков, не имеющих ни малейшего понятия о такой вещи, как унифицированное обучение? Поставить меня в спарку... ну, допустим с Риддихом (моим коллегой, неплохим малым, но редкостной бестолочью во всем, что касается оружия) -- это просто глупо, но теоретически вообразимо: как-никак мы с ним прошли одинаковый курс обучения. А Алек работающий в паре с девятилетней... Петрой, кажется -- это дико, местами забавно, возможно трагично, но никак не педагогично и совершенно бессмысленно: ни о какой соизмеримости уровней и речи не идет. Правда он с Петрой и не работал. В данный момент он относительно безрезультатно пытался заняться фехтованием с девицей, которой явно хотелось заняться с ним кое-чем другим: она вовсю вертела фигурой, томно закатывала глазки и пыталась подобраться поближе к предмету своего вожделения. Фра Ильмаринен, нужно отдать ему должное, вполне успешно справлялся со всеми остальными, включая малявку. На меня внимания никто не обращал, и слава богам -- я жадно всматривалась, внюхивалась, пыталась прочувствовать атмосферу, стиль, дух, то неуловимое, что отличает их от нас, великолепных бойцов от просто хороших.
   Судя по всему, в этой школе (а может статься, что и в других тоже -- я же не знаю) практиковался индивидуальный подход. По крайней мере, никакой "общий дух" пока не вынюхивался: у каждого своя манера, свой почерк, зависящий от телосложения, темперамента, любимого оружия и еще окаянный знает чего. Хотя... Информация к размышлению: нас учили сносно владеть всеми видами оружия, от стилета до моргенштерна, их учили владеть превосходно, но лишь одним-единственным оружием. Конечно, у каждого из нас было оружие любимое, предпочитаемое или просто наиболее удобное. Но при необходимости... Вчера мне пришлось драться "не моим" полуторником, и дралась я, видят святые угодники, совсем неплохо. А если Алеку дать в руки парные са-шхо? Он тоже будет драться. И, наверное, даже недурно. Но, пожалуй, не лучше чем я. Узкая специализация? Количество, принесенное в жертву качеству? Как бы мне проверить сей тезис?
   Мне отчаянно, до колик захотелось оказаться сейчас на площадке, с верными ножиками-близнецами в руках. Я никого не буду убивать, честное слово! Я из спортивного интереса! Почему они могут то, чего не могу я? Ведь я же ничем не хуже! Аспид с ней, вековой ненавистью и прочими глупостями, дайте только попробовать!.. К сожалению, мое желание было невыполнимо по ряду причин, первой и вполне достаточной из которых было безнадежное отсутствие моего личного оружия. Пришлось довольствоваться наблюдением и мотанием на несуществующий ус, благо информации для "наматывания" хватало. Даже пару приемчиков незнакомых удалось подсмотреть: один из учеников работал с саблей -- не совсем то же, что са-шхо, но довольно похоже.
   А потом случилось то, ради чего меня, собственно, сюда и привели. Фра Ильмаринен, убедившись, что все его подопечные разбились на что им там велено было разбиться, стали, где велено было стоять и сосредоточенно отрабатывают то, что им велено отрабатывать, кивнул предусмотрительно отозванной им в сторону чуть раньше ученице и вместе с ней направился ко мне. Я вскочила на ноги ровно на одну секунду позже. Аллерт имеет один существенный недостаток: чем дольше ты в нем пребываешь, тем сильнее тебе хочется делать хоть что-нибудь. Я так истосковалась по простом движению, что зависть к увлеченно фехтующим "ящерицам" стала почти нестерпимой. Ну да ничего, пришел и мой черед.
   "Ящерицы" заоборачивались, но под строгим взглядом учителя немедленно вернулись в исходное положение. Правде без прежнего энтузиазма. Мне на "ящериц" положить с прикладом: я рассматриваю мою будущую противницу. Среднего роста, что называется -- крепко сбитая, мускулатура где-то между "внушительной" и "мощной", самоуверенная, меня -- что, может, и оправданно, но довольно обидно -- за противницу не считает, в данный момент пытается задавить авторитетом: угрюмо таращится, подражая гипнотическому взгляду своего учителя. Я широко улыбаюсь ей и отворачиваюсь: хочет, пусть таращится дальше, до фра Ильмаринена ей все равно далеко. Меня сейчас больше беспокоит отсутствие наличия у меня необходимой амуниции. Здорово надеюсь, что меня не оставят-таки с голыми руками -- это было бы слишком несправедливо.

***

   В результате получилось несправедливо, но не слишком. У нее -- ланг, у меня -- пара учебных (читай -- тупых как пробка) железяк, сравнимых по весу и длине с привычными са-шхо: я долго ходила кругами вокруг стойки, пытаясь выбрать нечто более-менее подходящее, и остановила, наконец, свой выбор на двух -- по старой привычке к парному оружию -- скверных подобиях полусабли. Впрочем, для подобий-то они как раз были довольно неплохи, но -- всего лишь подобия, и одно это уже делало их достаточно скверными, чтобы все прочие достоинства потеряли актуальность. Две прекрасной стали, тщательно отполированные, отлично сбалансированные... дубины. Железные дубины, которым кто-то зачем-то потрудился придать форму благородного оружия. Нет, я не умаляю значения учебного оружия, даже в мыслях такого не было. Где бы мы все были без него? Но учебное оружие хорошо для учебного фехтования, и не иначе. Синяки вместо ран, вежливое "touche" вместо смертельного удара, поддельный бой вместо настоящего... Убить противника такой штуковиной можно одним-единственным способом: хорошенько врезав ему по голове. Я прикинула, насколько велики мои шансы закончить схватку таким образом. Пожалуй, не слишком велики.
   Думы думаются, а дело делается. Мысленно изощряясь по поводу ни в чем не повинных кусков железа, я, тем не менее, не забывала, что от оных кусков зависит сейчас мое здоровье, а возможно, что и жизнь. Нравится мне это, или нет, но другого оружия в моем распоряжении не имеется. А к тому, что имеется, следовало приноровиться, почувствовать его возможности, каковы бы они ни были -- чем я собственно сейчас и занималась.
   Признав результат сносным, возвращаюсь к начинающей терять терпение девице. Немая пауза. Ну и чего она ждет? Вопросительно вскидываю брови. Немая пауза. Чтобы я напала первой? Извини, девочка, даже не подумаю. Делаю правой "полушкой" приглашающий жест.
   НЕМАЯ ПАУЗА!
   Я понимаю, что заслужила подзатыльник. Даже два. Потому, что не мой это жест. Я его, выражаясь литературно, стибрила. У кого -- догадайтесь сами. Если он не решит, что я над ним издеваюсь, это будет чудо божье. Если он не оттреплет меня прилюдно, как напаскудившего щенка, я уверую в то, что на солнечный луч можно повесить плащ. Дуры кусок. Идиотка. Бестолочь. На этом заканчиваю разбор ошибок. Некогда. Позже.
   Немая пауза, немая пауза, немая пауза...
   Девочка, если ты еще не поняла: Я. Не. Собираюсь. Нападать. Первой. Не с этим оружием. Им можно только защищаться. Я не могу тебя убить, я не могу тебя ранить, я могу наставить тебе синяков, но что мне это даст, я могу и постараюсь тебя обезоружить, но для этого мне нужно, чтобы ты напала первой. Ты, а не я. Понятно?
   Не понятно. Девица злится, но ничего не предпринимает. Я имею в виду -- ничего конструктивного: верчение головой, сверкание глазами и неинформативные высказывания не в счет. Я стою, уперев одну "полушку" в пол и рассеянно поигрываю второй. В конце концов, кому это нужно, мне или ей?
   Едрена вошь, да! Да, это нужно и мне тоже! И еще неизвестно, кому из нас больше. Но ей об этом знать совершенно не обязательно. Так что...
   Стою. Поигрываю "полушкой". Абсурдная ситуация. Игра на нервах в квадрате: если она все-таки решится, мне конец, я даже не успею перехватить рукоять. Я видела ее на площадке -- было время, успела насмотреться на всех на них скопом и в розницу, высматривая пресловутые "хитрые приемы" и гадая кого из них боги и фра Ильмаринен пошлют мне в противнички. Не сказать, чтобы увиденное мне понравилось. По меркам Школы -- крепкий середнячок. По моим меркам -- увы и ах, не про мои зубы шмат. Есть, конечно, и свои слабости, куда ж без них, да вот беда -- у меня они тоже есть, и не так чтобы мало: начиная с этих... полусабель и кончая ноющей болью в едва затянувшихся ранах. Короче, плохо мое дело, если я только срочно не придумаю... что-нибудь.
   До неприличия затянувшееся молчание прерывает господин Учитель, уверенно -- еще бы, ему не привыкать -- взявший бразды правления в свои руки.
   -- Инга, стань, пожалуйста, в стойку.
   Я позволяю себе легкое движение, нет, едва заметный намек на движение, отдаленно напоминающее пожатие плечами: если Вам так угодно... Но в стойку становлюсь, пожалуй, даже с радостью -- сколько же можно тянуть осла за хвост! Девица -- кажется, ее зовут Ума -- почти зеркально (с поправкой на особенности оружия и телосложения) повторяет мое движение.
   -- Первый выпад твой.
   Я даже не удивляюсь -- с чего бы? -- только спрашиваю:
   -- Куда?
   -- Верхний внутренний сектор.
   Не дослушав, делаю выпад -- точнехонько куда сказано. Хоть и глупость это несусветная -- понятно же, что прямиком в блок угожу, да и сам по себе прием для меня невыгодный -- но что поделаешь, из принципа и понту ради я и не на то еще способна. Делаю я выпад, попадаю, ясен пень, в блок, благополучно парирую контрприем левой и ухожу в глухую защиту. Ну-ка, попробуй, достань меня.
   То, что происходит дальше, внешне напоминает мою вторую схватку с фра Ильмариненом: мой противник нападает, я защищаюсь, оставив любые попытки перейти к более активным действиям. Вот только вчера я делала это по необходимости, а сейчас -- по собственному желанию: я твердо решила провести этот бой так, как мне будет удобно и выгодно. То, что меня привели сюда, собственно, в качестве "девочки для битья", то, что это на мне должны были отрабатывать боевые приемы, а совсем не наоборот, то, что от моего поведения фактически зависела сейчас вся моя дальнейшая судьба -- все это как-то отступило на задний план. А на передний вышли азарт и страстное желание поквитаться за все обиды разом -- от вчерашних, до тех, трехлетней давности. А заодно показать господам школярам, аристократам и первоклассным фехтовальщикам, на что способны кадеты Черной Академии, если их как следует разозлить. Так неудачно подвернувшийся мне вчера под руку бычок-Себастьян не в счет: он и правда мне не противник.
   "А этой красотке ты -- не противница". Моему внутреннему голосу явно не хватает оптимизма. Не противница... Может и так оно... а может и нет. Посмотрим.
   Посмотрим, посмотрим... а ведь и правда, есть на что посмотреть. Да, минусов у меня более чем достаточно... но имеются и некоторые плюсы! Во-первых, то, что она меня ни в грош не ставит. Недооценить противника в нашем деле -- смертный грех. В прямом смысле смертный: сколько хороших бойцов он свел в могилу -- не перечесть. И я уж постараюсь объяснить ей это наглядно. Во-вторых, как это ни странно, мое оружие. Человека с учебным оружием автоматически за серьезного противника не считаешь. От него безотчетно ждешь, что он будет вести себя соответствующе, и драться будет соответствующе -- по правилам учебного боя. А я не буду. Я собираюсь превратить учебное оружие в боевое и выжать из него все, что можно: от хорошей дубины тоже порой польза бывает, и немалая. В-третьих, я все-таки успела немного понаблюдать за ней, и сейчас немного представляла себе ее стиль, успела оценить ее реакцию и скорость движений, подметить любимые приемы -- а у нее такой возможности не было. В сочетание с первым пунктом это дает мне неплохой шанс захватить ее врасплох. Ну и, наконец, в-четвертых, она явно не могла решиться на нечто столь экстремальное, как неприкрытое убийство среди бела дня. Встреться мы с ней в глухом переулочке, она ничтоже сумняшеся нарезала бы меня ломтями, как кровяную колбасу... ну, или, по крайней мере, попыталась бы. А здесь, под бдительным присмотром и чутким руководством любимого Учителя, -- не решалась. Сейчас школярка явно пыталась взять меня "живьем" -- обезоружить ли, заставить ли бросить оружие, -- а потом уж думать, что со мной делать. А вот дудки, не дамся!
   Мы кружили по залу уже битых пятнадцать минут. Ей явно не ставили конкретной задачи: употребить прием такой-то, заставить противника сделать то-то и достать его на таком-то переводе в темп в такой-то сектор. С одной стороны это было плохо -- рамки, стесняющие так или иначе мою противницу, давали бы больше свободы мне. С другой стороны, в общем-то, могло бы быть и хуже. По крайней мере, необходимость самостоятельно принимать решение в такой, мягко говоря, неординарной ситуации мою визави откровенно озадачивала. А, следовательно, опять-таки давало мне преимущество.
   Я же, со своей стороны, не упускала возможности оную озадаченность усугубить, всячески оппонентку провоцируя и в то же время подчеркивая, каждый раз, когда это не представляло слишком уж большой угрозы для жизни, собственную неуклюжесть, неумелость и топорность, чтобы не сказать грубее. Я даже немного переусердствовала: недотепа, которую я ухитрилась изобразить, могла оставаться в живых так долго исключительно чудом и божьим попущением. Но девица оказалась достаточно самоуверенной и недостаточно осторожной: она все проглотила и не поперхнулась.
   Правда и мне это далось не то чтобы легко. Такие игры требуют исключительного мастерства -- то есть аккурат того, чего мне сейчас не хватает. Все есть -- сила, ловкость, отличная (если верить кое-чьим словам) реакция, выносливость... умения нет. Я даже не могу призвать на помощь не раз выручавший боевой транс: мои инстинкты сейчас не просто бесполезны -- вредны. А время-то идет и сил у меня не прибавляется. Зато прибавляется синяков и царапин: каждое намеренно неосторожное движение, каждый умышленно неумелый прием -- игра в чет-нечет. Иногда выпадает чет -- и я облегченно вздыхаю, ощущая кожей ветерок от пронесшегося мимо лезвия. А иногда нечет -- и я стискиваю зубы, чувствуя, как липнет к телу мокрая от крови рубаха. И с каждым "нечетом" моя неловкость становится чуть менее нарочитой, чуть менее показной. До сих пор меня спасала только самоуверенность девицы: не поверь она так легко в мою неполноценность, не соблазнись легкой победой -- туго бы мне пришлось.
   Надо заканчивать это представление.
   Надо. Но как?
   Еж вашу кашу, мне нужен счастливый случай! Шанс, удача, фарт, везение -- что-нибудь, лишь бы оно заставило школярку совершить ошибку -- ту ошибку, которая так необходима мне. И счастливый случай приходит -- в виде удара, едва не вышибившего из меня дух. Вот уж воистину -- не было бы счастья, да несчастье помогло, как сказал вшивый, упав с моста в реку.
   Не было бы счастья...
   ...и я преувеличенно тяжело падаю на колени, совсем не преувеличенно прижимая к груди правую руку...
   ...да несчастье помогло...
   ...и девица, запнувшаяся о подставленную "полушку" и провожаемая добрым толчком пониже спины (тошнотворно хрустит кисть мгновеньем раньше принявшая всю тяжесть обрушившегося удара; в глазах темнеет от боли) с проклятиями летит на пол.
   Я успеваю вскочить первой. Я успеваю отшвырнуть в сторону ее меч прежде, чем она снова им завладеет. Я успеваю отбить оставшейся "полушкой" нацеленным мне в живот удар.
   Я успеваю понять, что сейчас меня измордуют до полусмерти, но больше ничего предпринять не успеваю: второй удар приходится в раненое плечо.

***

   В себя я пришла на удивление быстро. Второй удар оказался последним, хотя кто и как оттаскивал от меня вошедшую в раж противницу я, занятая проталкиванием воздуха в онемевшие легкие и вытряхиванием назойливого звона из ушей, не заметила. А жаль. То еще, должно быть, было зрелище. Зато я успела полюбоваться лиловой как буряк "ящерицей", с поникшей головой выслушивающей выговор от любимого Учителя. Все возмущенные возражения безжалостно пресекались, после чего голос воспитателя становился еще спокойнее, а голова воспитуемой опускалась еще ниже.
   Я осторожно, на четвереньках принялась отползать назад. Не то что бы мне было куда ползти, но я нижней мозговой извилиной чуяла, что, покончив с моей бывшей противницей, он примется за меня. И очень, очень хотела оттянуть этот момент как можно сильнее... Я неосторожно перенесла тяжесть на правую руку и ткнулась носом в пол. Ангелы всеблагия со святы угодники, только бы не перелом! Только не это!..
   Вижу прямо перед глазами носки сапог. Черных, очень хорошо начищенных сапог. Я даже вижу в них свое отражение - маленькое и скрюченное. А может, мне только кажется, что вижу.
   Ма-амочка!
   Ой, что сейчас будет!
   -- Вставай.
   Встаю, оберегая по возможности пострадавшую кисть и стараясь держаться подальше от своего мучителя.
   -- Что с рукой?
   Молча мотаю головой: если бы я сама знала, что у меня с рукой! Ох, только бы не перелом!
   -- Дай сюда.
   Не дам. Не позволю. Не смейте ко мне прикасаться.
   -- Инга, ради всего святого, успокойся, пожалуйста, и дай мне руку, я ничего плохого тебе не сделаю.
   Верю. Но руку не дам. Она мне дорога, как память.
   Мучитель окидывает меня задумчивым взором, надменно пожимает плечами, разворачивается и уходит. Я вздыхаю с облегчением. Я позволяю себе расслабиться.
   Зря я это делаю.
   Пора бы уже и привыкнуть к тому, что этот человек всегда поступает так, как считает нужным... и не считается при этом ни с чьими желаниями, с моими -- в том числе. Я отстраненно наблюдаю, как ловкие длинные пальцы ощупывают ноющее запястье. Мой локоть зажат в "мертвом" захвате -- как он это сделал, я понять не успела, зато хорошо прочувствовала. Чуть напрягаю мышцы, осторожно пытаюсь вывернуться из железной хватки, получаю в ответ раздраженное "не дергайся" и снова замираю. Он продолжает ощупывать поврежденный сустав -- на удивление осторожно: мне почти не больно. Почти. А потом...
   -- Я ничего плохого тебе не сделаю. -- С этими словами господин Учитель резко выворачивает мне кисть. Я всхлипываю и утыкаюсь лбом в его плечо. Исключительно от неожиданности. Потом чуть не падаю, когда он, наконец, выпускает мою руку. Недоверчиво ощупываю локоть, удивляясь тому, что он все еще цел, затем запястье -- удивляясь постепенно уходящей боли. Затем поднимаю глаза на самозваного лекаря.
   -- Это был вывих. -- Вежливо объясняет "лекарь".
   Я говорю "А". Потом "Спасибо".
   -- Не стоит благодарности. -- Говорит он. -- Вернешься к себе, перебинтуешь. Сядь, пожалуйста, на скамейку.
   Я сажусь на скамейку, и до конца урока меня больше никто не трогает.
  

Глава 6

   Что есть "удачливый человек"? Если вы зададите этот вопрос первому встречному прохожему, он посмотрит на вас, как на блаженного, пожмет плечами, и объяснит, что "удачливый" -- это тот, кому сопутствует удача. Если вы, на этом не успокоившись, попытаетесь выяснить у него, что же есть "удача", он вслух посочувствует вашему горю (экая беда-то -- умом тронуться) и может быть объяснит, что "удача" -- это когда везет. Если же вы, и этим не удовлетворившись, захотите узнать, что значит "везет", на том ваш разговор, скорее всего, и кончится -- ибо какой смысл объяснять дураку, то, что и так всем известно. "Удачливый" -- это значит, родился в рубашке, в солнечный день, с серебряной ложкой во рту, это значит, его боги хранят. Но при этом никто не в состоянии объяснить, кто удачливей -- тот, что родился в рубашке, или тот, что с серебряной ложкой? Как быть тому, кто родился ночью? И почему боги хранят одного и отказывают в охране другому? А порой и вовсе неясно выходит. Возьмем, к примеру, меня. Взяли? Ну так глядите: такое количество всевозможных неприятностей, какое выпало на мою долю, редко на чью еще выпадает. Вот уж кому не везет так не везет -- с самого рождения. С другой стороны, кому-то и одной такой "неприятности" хватило бы, чтоб копыта откинуть, а я все еще жива и здравствую. Так что же выходит -- я все-таки везучая?
   В данный момент я склонна была считать, что скорее да, чем нет: пережить такие сутки, получить уйму царапин и ни одной мало-мальски серьезной раны -- это надо уметь. Или быть редкостным счастливчиком.
   На эти мысли меня навела тщательная ревизия собственного телесного состояния, показавшая, что полученные чуть больше часа назад порезы покрылись корочкой и уже не кровоточат, а рука, которую я натуго перевязала все тем же подаренным мне платком еще в зале, пока господин Учитель строил напрочь забывших, что им надо что-то там отрабатывать учеников, почти не причиняла мне беспокойства. Ревизия имела место быть в купальне, куда учеников -- и меня вместе с ними -- загнали после тренировки. На помывку.
   Убедившись, что отвертеться от неприятной процедуры не удастся, я ухватила в охапку ведро с водой и со всей допустимой приличиями поспешностью убралась в угол, подальше от радостно плещущихся "ящериц". Я, в общем-то, не прочь была выкупаться -- от пота щипало раны, да и пропитавшаяся кровью одежда неприятно липла к телу -- но не в такой компании: взгляды, чье выражение было каким угодно, только не доброжелательным, постоянно напоминали, что меня здесь не любят. Не то что бы меня беспокоили взгляды как таковые -- мне не привыкать, я и в казарме не была всеобщей любимицей -- но в казарме недоброжелатели не имели надо мной такой власти. Так что я в кои-то веки предпочла не нарываться.
   Оказавшись в самом дальнем и темном углу, я первым делом сунула руку в ведро. Вода была колодезно-студеной -- к моему облегчению... и глубокому разочарованию. Не скрою, мыться в теплой воде было бы несравнимо приятнее. Но, во-первых, холодной водой легче отстирывать кровь, а во-вторых, зачем лишний раз рисковать? Чем больше ты балуешь свое тело, тем вернее оно подведет тебя в нужный момент.
   Через пару минут я уже не была в этом так уверенна.
   После первой же порции действительно очень холодной воды моя кожа покрылась пупырышками, после пятой -- мышцы начало сводить судорогой, после десятой я думала уже только о том, чтобы стук моих зубов не разносился слишком далеко. Последнюю порцию я вылила себе на голову -- подсохшие с утра и снова растрепавшиеся волосы здорово мне докучали. В ведре еще осталось воды примерно на треть -- как раз достаточно, чтобы прополоскать одежду. Я провела ладонями по волосам, как смогла, заправила их за уши, и принялась за стирку.
   Закончив водные процедуры, я провела вышеупомянутую ревизию. Сначала своей единственной и неповторимой шкуры, потом выданной мне одежды. И то и другое находилось в плачевном состоянии. Но если дыры в моей шкуре затягивались сами собой, то про дыры в рубахе этого сказать явно было нельзя. Мне в срочном порядке требовались нитка с иголкой. Я осторожно отжала мокрую одежду, натянула ее на себя (бывали в моей жизни ощущения и поприятнее), перевернула ведро и уселась на него сверху. Мерзнуть.

***

   В таком вот виде -- мокрую, замерзшую и злую на весь белый свет -- меня и обнаружил энное количество минут спустя фра Ильмаринен. К тому времени я, вопреки всякой логике, успела обидеться на переставших обращать на меня внимание школяров и твердо решила, что выйду наружу, только если меня выволокут за шкирку. В противном случае останусь здесь до конца моих дней. Назло всем. Решение тем более дикое, что я чувствовала себя в сырой и промозглой купальне просто отвратительно, и ждала -- не могла дождаться, когда же кто-нибудь придет волочь меня отсюда. В гордом одиночестве ждала, поскольку все "ящерицы" благополучно расползлись по своим делам. И тюремщику своему обрадовалась совершенно искренне, хоть он даже и не подумал куда-то меня волочь. Только оглядел меня с ног до головы и кротко поинтересовался, почему я здесь сижу. Я, выбивая дробь зубами, ответила, что не было приказа покидать помещение. Он снова осмотрел меня -- с видом природоведа, обнаружившего некое недоступное его пониманию, но несомненно вредоносное явление -- отрывисто приказал "Пойдем!" и повернулся ко мне спиной. Я, плюнув на свое решение, последовала за ним.
   В коридоре он передал меня с рук на руки одной из своих учениц. Когда я увидела которой -- скрипнула зубами и пожелала старому змею и всей его змеевой родне гореть в аду до скончания времен и еще немного. Ума радостно оскалила зубы. Еще бы ей не радоваться. Похоже, это становится традицией: сначала я выдаю горячих кому-нибудь из его щенков, потом хамлю ему, потом долго жду подобающего наказания, а потом, когда уверенность в том, что даром мне это не пройдет, сменяется робкой надеждой на то, что может быть в этот раз обойдется, он отдает меня на расправу "пострадавшей стороне". По моему скромному мнению это нечестно и несправедливо: если уж хочешь преподать урок -- делай это сам, своими руками. Но мое скромное мнение здесь никого не интересует.
   Да и кто я, в конечном счете, такая, чтобы он сам мной занимался? Не велика цаца, не важна птица, со свиным рылом да в калашный ряд сунулась... Скажи спасибо, что ноги об тебя не вытирает -- а ведь мог бы. Я старательно делаю вид, что меня это не колышет. Совсем. Вообще. Не эта, так другая/другой, все они одним миром мазаны, а мне-то что -- а мне без разницы. Вот такая я по... флегматичная. И была бы еще флегматичнее, если бы не одежда, уже достаточно сухая, чтобы с нее не текло, но все еще слишком мокрая, чтобы я могла чувствовать себя в ней комфортно... и не повторяющиеся снова и снова повороты, которых уже на добрую дюжину больше чем следовало бы (проклятье! я бы давно уже запротестовала, если бы имело хоть какой-нибудь смысл протестовать)... и не приказы "направо" и "налево", звучащие с каждым разом все злораднее (а может все же попробовать?)... и не что-то острое, неожиданно царапнувшее спину.
   -- А ну-ка, постой.
   Я послушно остановилась. Господин хитрец и манипулятор заметил в ходе одного памятного для меня разговора, что ему нужна "кукла", вызывающая у школяров некоторую неприязнь. Он ошибся. Я вызывала не "некоторую" неприязнь. Я вызывала вполне конкретную, активную, осязаемую -- острием кинжала между лопатками -- неприязнь. Что ж, сама, в общем-то, виновата.
   -- Руки за голову.
   Я положила ладони на затылок, сплела пальцы в замок. Виновата сама, но в моем списке счетов, в графе, озаглавленной "Фра Ильмаринен" появился еще один жирный плюс. Я закрыла глаза и решила, что кричать не буду. Даже при моем плохом -- чтобы не сказать никаком -- знании местной топографии ясно было, что меня завели не в самое густонаселенное крыло. Криков о помощи никто не услышит, а если даже и услышат... наверное, прибегут на помощь -- помогать меня бить. А раз так -- зачем доставлять врагу удовольствие?
   -- Ну, держись ...!
   Я пропустила мимо ушей длинный список эпитетов, пропустила, даже не пытаясь защититься, удар, и, стиснув зубы, повалилась на пол. Первое, от чего тебя излечивают (в моем случае, увы, недостаточно эффективно) в казармах Академии, -- это бессмысленный героизм. Если не можешь драться, если счет не в твою пользу, если у тебя нет шансов -- не лезь на рожон. Не пытайся показать всем, где раки зимуют, не трать силы, не демонстрируй убойные приемы (все равно не оценят), а лучше сразу падай. Падай, закрывайся, и жди, пока остальным не надоест пинать тебя -- а надоедает это достаточно быстро, уж поверьте.
   -- Вставай!
   А не пошла бы ты на ху... на хутор бабочек ловить. Да, это быстро надоедает. Главным образом потому, что не причиняет жертве существенного вреда. Я недаром так безропотно заложила руки за голову -- теперь мне хватило секунды, чтобы сгруппироваться: плотно сцепленные пальцы защищают затылок, сведенные вперед локти -- уши и лицо, поджатые ноги закрывают грудь и живот... единственное уязвимое место при таком раскладе -- спина, но тут уж ничего не поделаешь... разве что стена рядом случится.
   -- Ах ты...!
   Первое, от чего тебя излечивают в казармах Академии -- это бессмысленный героизм, второе -- тупая покорность. Последнее, что я собиралась сейчас делать -- это драться. Нет, правда. Я вообще очень мирный человек -- дерусь, только когда меня к этому принуждают. Но моя ли вина, что принудители встречаются на моем пути слишком часто? Правильно, не моя. Они сами нарываются. Ну а раз нарываются -- грех не проучить невеж... Да, очень быстро надоедает пинать свернувшуюся в комок жертву. Это не интересно. Это скучно. Это бессмысленно -- ведь какой смысл бить человека, если не слышишь его крика и мольбы о пощаде, если не видишь слез на его лице и ужаса в его глазах? В самом деле, никакого. Чтобы получить удовольствие, нужно заставить жертву трепыхаться. А для этого ее нужно как минимум поставить на ноги. А для этого нужно к ней наклониться. А это, господа мои, очень и очень опасно.
   Я смиренно стерпела укол кинжалом. Потом второй. Потом третий. Потом я ухватила уже порядком выведенную из равновесия девицу за щиколотку и довершила дело -- вывела ее из равновесия в прямом и буквальном смысле этого слова. Рукоять кинжала перекочевала ко мне в ладонь где-то в процессе. Я встала.
   Девица, тоже вернувшая себе к тому времени вертикальное положение, выглядела не испуганной, и даже не злой. Она выглядела удивленной.
   -- Ты... ты чего!
   Действительно, чего это я? Ну пнули пару раз, ну кинжалом покололи, подумаешь, делов-то!
   -- Отдай кинжал.
   Я поморщилась от ее командного тона и коротко объяснила, куда я ей этот кинжал в случае чего засуну. Она задохнулась от возмущения.
   -- Да ты знаешь, что тебе за это будет! Ты не понимаешь...!
   Все я понимаю. И это "все" мне уже остоюбилеело. Мне надоело драться, мне надоело думать, что мне за это будет, мне было жаль эту дурочку, которую ее любимый Учитель подставил так же, как и меня, и я, в самом деле, не хотела сейчас лишних неприятностей себе на голову и прочие части тела. Я спросила:
   -- Тебе что велено было?
   Она попыталась гордо промолчать, но блеск лезвия в моей руке быстро переубедил ее.
   -- Отвести тебя...
   -- Ну так веди.
   -- Куда?
   -- Куда сказано. Вперед.
   Пару секунд мне казалось, что "ящерица" таки бросится на меня, но благоразумие победило: она развернулась и быстро пошла по переходу. Я зажала рукоять кинжала в кулаке, спрятав лезвие в рукав, и поспешила за ней. На ходу я позволила себе немного ей посочувствовать. В конце концов, девочка только что получила по самому больному месту, а я по себе знаю, как мучительна бывает борьба между самолюбием и инстинктом самосохранения. Особенно если вверх берет второй.

***

   Моему сочувствию на роду был написан недолгий век. Я ее переоценила. Понадеялась, что ей хватит гордости довести меня до места назначения, не привлекая внимания к своему бедственному положению -- а именно это школярке пришлось бы сделать, если бы она решилась позвать на помощь. Тщетные надежды. Как только мы с ней вышли в более-менее оживленный коридор, она перехватила первого встречного коллегу и разъяснила ему ситуацию. А я ничем не могла ей помешать. В результате шайка моментально сбежавшихся на шухер "ящериц" сначала дружными усилиями загнала меня в угол, а теперь методично пыталась оттуда выковырнуть. Первый яростный порыв прошел, и дело продвигалось медленно: я вяло огрызалась, понимая, что рано или поздно они меня все равно достанут; они не слишком усердствовали, дожидаясь, когда я устану и лениво обсуждая, что со мной делать. Отсутствие у обеих сторон мечей уравнивало шансы ровно настолько, чтобы меня не смогли убить на месте. Но меня и не собирались убивать: в списке предлагаемых вариантов на первом по популярности месте стояли принудительное совокупление и принудительное же купание в отхожем месте. Мужская половина шайки стояла за первый вариант, женская предпочла бы второй. Я огрызалась, пока могла.
   Обе стороны конфликта так увлеклись происходящим, что проглядели появление третьей стороны -- начальства. Видимо, кто-то из прислуги правильно оценил ситуацию и доложил господину Учителю. А тот решил, что оная ситуация требует его, господина Учителя, личного присутствия.
   -- Что здесь происходит?
   Школяры сыпанули в стороны, как горох по паркету: кто-то нырнул в боковой коридор, кто-то притворился стулом, кто-то сделал вид, что просто шел мимо, остальные приняли разной степени невинности вид. Я прислонилась к стене и прикрыла глаза -- наполовину от облегчения (изнасилование и ныряние в сортир временно отменяются), наполовину от дурного предчувствия (кто знает, не выдумает ли он чего-нибудь похуже). Не дождавшись ответа, фра Ильмаринен повторил свое "Что здесь происходит?" таким тихим и вежливым голосом, что мне немедленно захотелось провалиться сквозь землю. Школярка Ума тоже явно не горела желанием второй раз за день попадаться своему наставнику под горячую руку. Но пришлось. Могу побиться об заклад на собственную голову...
   -- Она напала на меня! У нее мой кинжал!
   ...что повинна во всем окажусь я. Чтоб тебе скиснуть. Чтоб тебе голым профилем на ежа усесться. Чтоб тебе на кусочки развалиться и не так собраться. Господин Учитель отворачивается от избегающей его взгляда Умы и обращается ко мне.
   -- Это правда?
   -- Нет.
   Ну и кому я теперь что докажу? Перед кем оправдаюсь? Кто мои оправдания вообще слушать станет? Ты виноват уж в том, что хочется мне кушать, как сказал судейский пристав, отбирая у бедняка последнюю курицу в счет штрафа. А я виновата в том, что не позволила избить себя. Старый змей делает шаг в мою сторону. Я крепче сжимаю свое единственное оружие. За его спиной кто-то охает. Потом ахает. Он, не обращая внимания на охи и ахи, в два шага оказывается рядом со мной и протягивает руку:
   -- Инга, дай мне, пожалуйста, кинжал.
   "Пожалуйста"?! Ну, если "пожалуйста", то можно. Раз "пожалуйста", то отчего бы и не отдать. Коль уж Вы так просите... Я показушно-небрежным жестом вкладываю рукоять кинжала в его ладонь.
   Подавись ты им!
   Пожелание адресовано не ему, а моей бывшей конвоирше. Ишь, довольна. Чтобы успокоиться немного, я во всех физиологических подробностях представляю, каково это -- подавиться кинжалом. Девица, не подозревая об уготованной ей жестокой участи, радостно тянется за своей собственностью... и вянет под строгим взглядом Учителя, отнюдь не спешащего отдавать ей опасную игрушку.
   -- Получишь у меня в кабинете. Потом. Идем.
   "Идем" -- это уже мне. Я кладу руки на пояс -- чтоб не задеть кого-нибудь ненароком, и чтоб кто-нибудь не задел ненароком меня -- и, не оглядываясь, иду сквозь толпу "ящериц". Ох, как же меня здесь не любят!

***

   Обратный путь оказался чертовски длинным: мстительная Ума ухитрилась завести меня куда-то к лешему на кулички, совсем в противоположное крыло. Кроме того, он оказался еще и чертовски напряженным. Я все ждала, когда же на меня посыплются упреки и обвинения, а может статься что и побои, но мой провожатый все молчал, и от этого молчания мне было много хуже чем от любых упреков, и даже хуже, чем от побоев. О том, что наказание меня минует, я уже и мечтать забыла -- мой личный опыт немало тому способствовал. Я тысячу и один раз собиралась с духом, чтобы заговорить с ним -- сама не знаю о чем, поскольку на возможности объясниться я изначально поставила крест -- но каждый раз именно в этот момент он сворачивал за угол, или скрывался за дверями, или углублялся в очередную анфиладу, и мне ничего не оставалось, кроме как заткнуться и поторапливаться за ним, мысленно воображая все те ужасы, которые, несомненно, ждали меня в конце путешествия. А когда я уже совсем-совсем окончательно, твердо и бесповоротно решилась -- передо мной гостеприимно распахнулась дверь карцера.
   Вопреки ожиданиям, внутри меня ждали никакие не ужасы, а обалденно аппетитный запах (еда, еда!)... и местный лекарь собственной персоной. Вот уж, принесла нелегкая. Сейчас мне как никогда необходимо было остаться одной и подумать (подумать? мне? право же, сей факт достоин немедленного занесения в исторические анналы!), ну и поесть, само собой. А придется, судя по всему, отвечать на нелепые вопросы о самочувствии.
   -- Ну-с, и как мы себя чувствуем?
   -- Как Вы -- не знаю. Я -- прекрасно.
   Медикус ошеломленно моргнул и попробовал зайти с другой стороны:
   -- Что с рукой?
   -- Вывих.
   -- Если позволишь...
   -- Не позволю.
   Медикус моргнул еще раз. Затем еще раз. Затем решительно двинулся в сторону двери:
   -- Что ж, раз так, придется позвать твоего Учителя.
   Я сначала воскликнула "Он мне не Учитель!" и только потом "Зачем?". Лекарь еще немного поморгал, но решил, видимо, не вдаваться в подробности:
   -- Учитель или не Учитель, но он, похоже, единственный, кто способен достучаться до твоего здравого смысла. Я считаю, что тебе нужна врачебная помощь...
   -- Мне не нужна врачебная помощь!
   -- Нужна. А поскольку мне виднее, то я пошел за Учителем.
   -- Подождите!
   Взвесив все "за" и "против", я решила, что еще одной встречи с господином "не моим" Учителем мои нервы не выдержат.
   -- Не нужно. Я сама.
   -- Так-то лучше.
   Я скрипнула зубами и отвернулась, стягивая через голову рубаху. Раз он все равно не отвяжется, лучше покончить с этим поскорее. Лекарь тихо присвистнул.
   -- Это ты называешь "не нужна врачебная помощь"? Стой спокойно...
   Я стала спокойно. Сначала мне пришлось вытерпеть намазывание ушибов чем-то коричневым и остро пахнущим. Потом -- смазывание царапин чем-то ядовито-зеленым и едким. Потом пришла очередь чего-то желтоватого и густого, что мне велено было втирать в щеку и в раны на руках, пока медикус срезал все еще влажную после купания повязку с плеча. Покончив с плечом, он попытался было поступить так же и с намотанным на запястье платком, но я рыкнула на него, аккуратно, помогая себе зубами, развязала узел и спрятала платок за пояс. Потом выстираю и оставлю себе. На память. И верну владельцу при нашей следующей встрече. "Учитель"! Подумать только! С какого дуба должен был свалился этот костоправ чтобы принять меня за новую ученицу? Это в тесном-то школьном мирке, где все слухи распространяются быстрей, чем сифилис в борделе?
   "А чего это ты так возмущаешься?"
   Я вежливо попросила свой внутренний голос заткнуться. Голос заткнулся, успев ехидно хихикнуть на прощание и подпортив мне настроение -- насколько это еще в принципе было возможно. Чего, чего... того и возмущаюсь, что он не мой Учитель.
   Хотела бы я, чтоб это было не так?
   Да. Нет. Не знаю. Как Учитель он хорош, как фехтовальщик -- великолепен, как человек... трудно судить. Особенно мне. Особенно сейчас. Слишком многое мешает, слишком многое тревожит, слишком неоднозначна ситуация, в которой меня угораздило очутиться. Неординарная личность -- это без сомнения. И, могу поклясться, ученикам его жизнь медом не кажется. Но я им все равно чуть-чуть завидую... Ну ладно, ладно, не чуть-чуть. Просто завидую.
   Закончив осматривать, смазывать и перевязывать, лекарь собрал свои банки-склянки и сказал мне: "Можешь одеваться". Я посмотрела на свою одежду, и решила, что пока, наверное, не стоит.
   -- У вас есть нитка с иголкой?
   Лекарь удивился:
   -- Есть...
   Секунд через тридцать я поняла, что намека он не понял.
   -- Не одолжите?
   -- Тебе зачем?
   Вместо ответа я продемонстрировала ему особо плачевного вида прореху в сорочке, для наглядности растянув ее пошире. Лекарь снова удивился (такая у него, видать, сегодня планида -- удивляться) но иголку, тем не менее, откуда-то из кармашка на поясе выудил и мне подал. Я сказала "Спасибо". Он не понял намека. Я посмотрела на него и сказала "Гм!". Он посмотрел на меня, еще более изумленно, сказал "Хм!", развернулся и вышел. Я пожелала, чтоб он забыл запереть дверь, но он не забыл.
   Тогда я села на кровать и принялась за штопку, попутно сокрушаясь о судьбе -- своей и рубахи. Рубаху тоже было жалко -- всего-то раз и успела надеть. Казалось бы, чего беспокоиться? Не мое добро ведь? Не мое, но все равно жалко. Тут я вспомнила новенький черный наряд, сшитый специально к выпуску, и всплакнула еще и над его судьбой.
   Стежки получались в меру ровными: кадетские пальцы сызмальства равно привычны к мечу и к иголке. У меня, как и у всех остальных, было два (если не считать того, парадно-выпускного) комплекта одежды: один "на выход", бережно хранимый в сундуке под кроватью и осторожно извлекаемый на свет божий по особым случаям, и второй, повседневный, для работы и тренировок, стиранный-перестиранный, латаный-перелатаный, поскольку дыры в одежде для кадета столь же обычны, как и дыры в шкуре: ведь проделать второе, не проделав первого, затруднительно. И мне, как и всем остальным, периодически приходилось штопать и то и другое. Но "набить руку" еще не означает "стать мастером". Так что я с тем же успехом могла сказать, что стежки получались в меру кривыми.
   Хотела бы я, чтобы фра Ильмаринен был моим Учителем? И да и нет, и да и... да. Если бы диво случилось, и он вдруг предложил мне стать его ученицей, я бы согласилась? Увы, как ни печально это признавать -- да. Тут же, немедленно, безусловно и безоговорочно. Несмотря на то, что он со мной сделал? Да, несмотря на то, что он со мной сделал, или еще собирается сделать. Если бы он вдруг, невесть с какого перепугу, предложил мне стать его ученицей, я бы плюнула на все и позволила ему делать со мной, что ему в голову взбредет хоть двадцать четыре часа в сутки -- лишь бы только научил всему, что сам знает. Вот только ни... ничего такого он мне не предложит по вполне очевидным причинам. Как же это все несправедливо!
   Я так расстроилась, что даже (немыслимое дело!) забыла про свой пустой желудок, вспомнив о полуторасуточной -- вчерашние бутерброды не в счет -- голодовке только оторвавшись от шитья и почти случайно обнаружив на табуретке тарелку с оставленным для меня завтраком -- тем самым, чей запах привлек мое внимание еще при входе.
   Несмотря на зверский голод, аппетит мой оставлял желать лучшего. Размышления о несправедливом устройстве мира сего -- приправа острая, но не слишком приятная вкусу. Я даже хотела сначала запустить тарелкой в дверь -- за неимением лучшей цели -- но хорошее воспитание и некоторый дискомфорт в области живота не позволили мне поступить столь варварским образом. И уж конечно, ничто не помешало мне отдать должное внушительному куску мяса, радующему глаз (и желудок) шириной и толщиной. А аппетит... аппетит приходит во время еды.
   Впрочем, мрачным раздумьям о несправедливости мира тоже нашлось время и место. А мир казался мне сейчас в высшей степени несправедливым. О какой вообще справедливости может идти речь, когда понтовое... нечто, вроде того же Себастьяна, получает от жизни все, о чем люди, которым оно и в подметки не годится, могут только мечтать -- и это только потому, что ему крупно повезло с родителями? Правильно, ни о какой.
   Кстати о птичках.
   Ума аристократка? Вне всякого сомнения. Древнего рода? Не знаю. Но уж всяко древней моего. Вопрос на засыпку: почему она не попыталась воспользоваться своим чертовым "божьим даром" чтобы вернуть кинжал? Растерялась? Ох, вряд ли. Силенок не хватило? А может умения? Учат ли владению харизмой так же, как учат, к примеру, владению мечом, или это врожденный дар? В копилочку вопросы, в копилочку. А там, глядишь, и ответы отыщутся. Главное сообразить вовремя, что это именно ответ, а не просто так себе явление природы.

***

   В рекордные сроки покончив с едой, я занялась своим любимым делом -- бесцельным хождением из угла в угол под аккомпанемент грустных мыслей и вырывающихся время от времени проклятий: когда мысли становились не в меру грустными, или когда я, чересчур задумавшись, налетала на немногочисленную мебель. Потом, устав метаться по комнате, как зверь в слишком тесной клетке, остановилась у окна -- просто потому, что это был единственный предмет обстановки, способный привлечь чье бы то ни было внимание: все остальное его, внимания, явно не стоило.
   Узкое окно (не окно -- бойница) выходило в противоположную городу сторону. Справа виднелся лес, слева -- столбовая дорога, внизу -- какие-то постройки, пристройки и надстройки: Башня Ящерицы была башней только по названию, как, впрочем, и все остальные Школы. Хотя когда-то они именно башнями и были. Сторожевыми. Тринадцать башен, находившихся в то время чуть ли не на самой границе герцогства и защищавших его с севера и востока, в то время как река защищала его с юга и запада. Государство с тех пор весьма и весьма расширилось, его столица -- тоже, и бывшие аванпосты оказались едва ли не в черте города. А через пару десятков лет, по-видимому, именно там и окажутся. Башни тех пор видоизменились, как и сами Школы, их занимавшие -- только названия и остались.
   Я снова посмотрела вниз. Высоко. Я так и не смогла определиться, на каком этаже нахожусь: причудливым образом изломанные лестницы с пролетами разной длинны, коридоры с постепенно понижающимся (или повышающимся -- это уж как посмотреть) полом и неожиданные переходы с уровня на уровень делали ориентацию в этом шедевре оборонной архитектуры довольно затруднительной. А это, в свою очередь, делало еще более фантастической идею побега: даже если мне удастся -- что само по себе уже будет чудом -- как-то выбраться из своей камеры, я попросту заблужусь в этих дебрях, и буду блуждать там до последнего суда, или, по крайней мере, пока меня кто-нибудь не обнаружит и не спасет.
   И почему только я не велела девице Уме вывести меня на волю?!
   Нет, понятно, конечно, что кончилось бы это точно тем же, но все же, почему?
   По зрелом размышлении можно было найти тому немало причин: что в Башне сейчас полно снующей прислуги, учеников, младших наставников и прочей публики, и нас тут же перехватили бы, направься мы "не в ту" сторону; что потребуй я от школярки не выполнить приказ Учителя, а нарушить его -- у нее было бы куда больше оснований устроить шухер (что сейчас уже, впрочем, не имело ни малейшего значения); что мой поступок мог огорчить фра Ильмаринена, а огорчать этого человека не рекомендуется тем, кто заботится о своем здоровье; что... Но ведь я-то не размышляла. Просто сказало, что первое в голову пришло. А пришло такое, что в пору всерьез усомниться в здравости собственного рассудка. Пора отправляться в богадельню -- на обследование. Вот как только меня отсюда выпустят, так сразу и отправлюсь. Из одной дурки в другую.
   Я отвернулась от окна, снова прошлась по комнате, пнула походя дверь и выругалась -- вяло, без энтузиазма. Дверь никак не отреагировала. Я выругалась уже от души и еще раз пнула дверь. Ушибла ногу, выругалась еще и по этому поводу. Мне было скучно. Мне до одурения надоело одиночество, у меня в печенках сидели глубокомысленные раздумья, я начинала понимать, что имели в виду авторы героических баллад под выражением "томиться в неволе".
   Не то чтобы сама неволя была для меня чем-то новым: кто-нибудь из наставников вполне мог засадить в карцер только за то, что у него дурное настроение или ему не нравится цвет твоих глаз. А поскольку цвет моих глаз вкупе со всеми прочими особенностями внешности и характера вообще мало кому нравился, то и под замком мне доводилось сиживать едва ли не чаше, чем всем прочим, и заключение свое я привыкла принимала с тем философским спокойствием, с коим рекомендуют принимать сваливающиеся на тебя беды все известные мне религиозные доктрины. Вот только происходило это спокойствие отнюдь не от предписываемого оными доктринами душевного смирения, а совсем даже наоборот. Чего-чего, а смирения мне всегда не хватало. Зато всячески порицаемой все теми же доктринами гордыни было в избытке -- что и служило причиной большей части моих бедствий. Этого -- в том числе.
   Кроме того, философия философией, а тоска тоской. В карцере, по крайней мере, было не так скучно. Почитать надписи на стенах, внести свою лепту в сию летопись скорби, в крестики-нолики с собой, любимой, поиграть, с тюремщиками попрепираться -- все развлечение. Здесь же читать было нечего, играть в крестики-нолики не чем, а с дверью я уже препиралась -- не удовлетворило. Смертная тоска и уныние полнейшее. Философское смирение мало помалу сменялось тихим и отнюдь не философским озверением.
   И как же я обрадовалась, когда за мной, в конце концов, пришли!
  

Глава 7

   Первое, от чего тебя излечивают в казармах Академии, -- это и в самом деле бессмысленный героизм. После второго... ну максимум третьего воспитательного мероприятия новоиспеченный кадет обычно накрепко запоминает, что лезть поперед батьки в пекло -- отнюдь не безопасное занятие, что каждый сверчок должен знать свой шесток, и что если отстаивание своих взглядов из расчета десять против одного его не устраивает, то лучше бы ему не нарываться лишний раз на неприятности.
   Увы, в моем случае обучение оказалось не просто неэффективным. Оно оказалось абсолютно неэффективным. И из двух предсказанных мне господином Учителем исходов ("Или научишься держать язык за зубами, или прибьют тебя рано или поздно"...) наиболее вероятным казался как раз второй -- это вам сказал бы любой, кто знал меня дольше одного дня. А я... я гордилась такой славой. Так гордилась, что выкаблучивалась порой, совершенно сознательно и умышленно провоцируя окружающих, чтобы только упрочить ее.
   Мне устраивали темную с периодичностью раз в пол года. И каждый раз мое возвращение из лазарета бурно отмечалось в трактире все того же Безрукого Адама. Меня угощали, зная, что раз затаив обиду, я не успокоюсь, пока не отомщу -- не важно, какой ценой. Я принимала угощение, зная, что если не пойду на мировую -- меня попросту прибьют: никто не согласиться терпеть в казарме такую угрозу, поскольку ходить всюду толпой невозможно, равно как и полностью отказаться от ночного сна, а оказаться глаз на глаз где-нибудь в темном закоулке с разъяренной Гадюкой ни у кого почему-то желания не возникало: у меня была репутация психопатки, которой человека убить -- что два пальца... намочить. Ни на чем, в общем-то, не основанная, поскольку до сих пор от моей руки еще никто не погиб, но тем не менее...
   Тем не менее, было в моей не слишком длинной жизни время, когда я была более чем близка к убийству.
   Это было почти в самом начале моей кадетской жизни. Мне тогда устроили -- уже не помню, за какую провинность -- форменную пытку, едва не отправившую меня прямиком на тот свет. После я две дюжины дней провела в карцере -- отнюдь не в качестве наказания. Просто это было единственное место в казарме, где я могла спокойно отлеживаться, не опасаясь, что мои коллеги доберутся до меня... и не имея возможности добраться до кого-нибудь из них. Любой, кто осмеливался тогда приблизиться ко мне на расстояние вытянутой руки, будь то лекарь, дежурный разносчик еды или явившийся воззвать к моему здравому смыслу старший наставник, рисковал жизнью. Я безумно боялась всех и вся, и этот страх пополам с безумием заставлял меня защищаться, не выбирая средств, не различая друзей и врагов, не умея отличить мнимую опасность от действительной. Когда после очередной попытки сделать мне перевязку штатного медикуса увели с переломом руки и сотрясением мозга, на меня попросту махнули рукой, оставив выкарабкиваться своими силами из болезни и из помешательства. И я до сих пор благодарила всех богов за то, что меня тогда не добили -- во избежание.
   На память о том эпизоде мне остались криво сросшиеся вследствие отсутствия врачебной помощи шрамы, тщательно скрываемый ото всех страх перед физической беспомощностью (если об этом догадаются друзья-товарищи -- мне не избежать жестоких шуток и публичного позора, если узнают наставники -- плакала моя карьера в Гвардии) и сладкое воспоминание о первой после моего освобождения драке -- драке в которой я впервые почувствовала предельную свободу и упоение того самого "боевого безумия", и после которой меня еще долгое время сторонились все без исключения, а к списку моих прозвищ добавилось новое -- Инга-Бешеная.
   Именно тогда и возник обычай выпивать после очередной взбучки "кружку мира" и громогласно клясться в прощении всех обид -- обычай, уберегавший обе стороны от тяжких телесных повреждений, но сводивший на нет весь воспитательный эффект: после шумного примирения все возвращалось на круги своя и продолжалось до следующего обострения этого перманентного вялотекущего конфликта.
   За последние пять лет я к этому как-то привыкла. Кто ж знал, что привычка окажется такой вредной.

***

   За мной наконец-то пришли. И то сказать, давно пора. Обеденное время началось и закончилось, вечер не то чтобы уже наступал, но к тому шло, приближалось время послеобеденной тренировки, и с того момента, как меня оставили в одиночестве, прошло количество часов, вполне достаточное, чтобы соскучиться не только по фра Ильмаринену, но и по его птенчикам, и даже по связанным с ними неприятностям.
   Ну и с появлением первых вторые, как водится, не заставили себя ждать.
   За мной действительно пришли. Именно так -- во множественном числе. Вчетвером, и все четверо -- вооружены: кинжал, дага, еще кинжал, сай. При других обстоятельствах мое внимание скорее привлекло бы отсутствие у кого-нибудь из этой публики личного оружия -- носить мечи в Школе, судя по всему, было не принято, но и безоружным я еще никого не видела -- вот только было в их позах и в выражении лиц что-то такое, от чего именно оружие бросилось мне в глаза в первую очередь. Странно это, господа. И чем дальше, тем... страньше. Мне бы насторожиться, мне бы поберечься, но скука, скука!.. И гордость... И привычка переть на рожон как штурмовая машина, отнюдь не обладая ее, машины, неуязвимостью... И притупившееся вследствие двух удачных и одной условно неудачной схваток чувство опасности...
   Я влетела, и на этот раз влетела по-крупному.
   Все произошло очень быстро: пара ритуальных фраз, столь же ненужных, сколь и неизбежных, и короткая в силу самой своей неравности драка. Они не воспользовались оружием. Они даже не стали бить меня. Они меня просто скрутили -- ловко, эффективно и (высший артистизм!) почти безболезненно. Я какое-то время еще вырывалась -- безо всякой надежды на успех, просто чтобы не сдаваться без боя (вновь ритуал, не обманувший ни меня, ни их), потом затихла. Сейчас я беспомощно висела -- поскольку мне не давали встать на ноги -- между двумя держащими меня экзекуторами. До боли знакомая картина, не так ли? Я рассмеялась бы, если бы мне не было так тошно. Третий мучитель, запустив пальцы мне в волосы и не позволяя отвернуться, вежливо объяснял, что именно ему не нравится в моем поведении и как я должна вести себя, чтобы избежать повторения случившегося. Четвертая (Ума, чтоб ей пусто было) стояла на шухере, хотя уж ее-то, наверняка, куда больше интересовало творящееся внутри, чем происходящее снаружи. Закончив нотацию, третий улыбнулся и спросил:
   -- Ты меня поняла?
   Я промолчала. Хлесткая пощечина и снова:
   -- Я спрашиваю, ты меня поняла?
   Я промолчала. Третий достал дагу и провел лезвием по коже на моем виске. Я проводила взглядом падающую прядь волос. Судя по ощущениям и по крови на светлом лезвии, он ее не срезал, а соскоблил.
   -- Я спрашиваю, ты меня поняла?
   -- Да, поняла.
   -- Вот и умница. Ребята, вам не кажется, что нам пора?
   Я понадеялась, что теперь они меня отпустят -- нет, не отпустили. Заставили встать на колени, потом грубо швырнули на четвереньки. Правая (вывихнутая) рука подломилась сразу. Я постояла немного, опираясь на локоть и пережидая боль, затем попыталась подняться. Мне не дали. Два укола -- один в шею, другой под лопатку -- показали, что нынешнее мое положение устраивает истязателей как нельзя лучше. Понукающий пинок объяснил остальное.
   Я сказала, что у меня повреждено запястье -- мне сказали, что это мои проблемы и снова пнули. Больно. Я не двинулась с места. Первый присел рядом со мной на корточки, и доходчиво объяснил, что фра Ильмаринен не любит ждать, и что меня все равно заставят двигаться, так что для меня же лучше, если я не стану противиться. Я спросила "а если нет, то что?" -- и получила в ответ красноречивый укол под лопатку. Я сказала, что если меня убьют -- их Учителю это вряд ли понравится. Мне предложили проверить. Я не двинулась с места. Упирающееся в шею острие вошло на миллиметр глубже...
   Проверять дальше я не рискнула.

***

   Никогда до сих пор -- ни тогда, в потайном туннеле, с завязанными глазами и в компании фра Ильмаринена, ни позже, в лабиринтообразных переходах, с порядком разозленной Умой в качестве конвоирши -- никогда еще путешествие по коридорам Башни не казалось мне таким долгим. Боль (сначала в правой руке, потом и в левой тоже, а под конец -- во всем теле), пинки и уколы, сопровождавшие каждую попытку остановиться и передохнуть, или хотя бы снизить скорость (мне даже по лестницам пришлось передвигаться на четвереньках! дьявол! дьявол-дьявол-дьявол-дьявол-дьявол...), ярость, смоляным варом клокочущая в глотке, дикая -- до полного отупения -- усталость... и хрупкий ледок хрустально-ясного спокойствия затянувший мутный омут безумия. Вместе с каплями пота и крови я понемногу теряла остатки рассудочности и контроля.
   Мне позволили подняться только у входа в тренировочный зал. Видимо, мнение Учителя все же значило для них не так мало -- иначе они не упустили бы возможности в полной мере насладиться моим унижением. О нем все равно все узнают, но каким наслаждением для них, каким триумфом было бы выставить его на всеобщее обозрение! Все равно узнают...
   Но не от меня.
   Я как могла, отряхнула ладони и колени от пыли, мотнула головой, позволяя упавшим на лоб волосам скрыть след даги на виске (в кои-то веки хроническая моя растрепанность -- неисчерпаемый источник раздражения -- меня порадовала) и не силой -- насилием вынудила свое тело повиноваться. Мнение их Учителя и для меня значило не так мало... куда больше чем мне хотелось бы. Я войду в этот зал как должно -- уверенным шагом и с прямой спиной. Чего бы мне это ни стоило.
   Никогда еще путь в сто шагов не казался мне таким долгим.
   Пришлось контролировать каждое свое движение, каждый вдох и выдох, каждое сокращение мышц... Я полностью сосредоточилась на процессе перестановки ног -- сначала правой, потом левой, потом снова правой... и так до бесконечности. Сто шагов -- это, правда, уже почти бесконечность. Мир за пределами этой бесконечности мое сознание категорически отказывалось воспринимать. Наверное, поэтому я чуть не налетела на объект моего назначения -- все-таки между нами было не сто шагов, а чуть меньше.
   Объект удивился. Объект попытался о чем-то спросить меня. Я, впрочем, так и не поняла о чем. А даже если бы и поняла -- все равно не смогла бы ответить: горячая смола, темная и вязкая, забила горло и потихоньку просачивалась внутрь, обжигающими струйками растекаясь по телу. Поэтому я просто покачала головой. Потом зачем-то кивнула. Потом подумала, и пожала плечами -- так, на всякий случай. И даже улыбнулась -- в смутной надежде, что это его успокоит. Объект удивился еще больше, но, к величайшему моему облегчению, оставил меня в покое и обратил свое внимание на конвоиров. Я перестала улыбаться, и пошла к своей скамейке. Внутренний голос вяло поинтересовался, с каких это пор скамейка стала моей, но я не удостоила его ответом.
   Наконец-то. Наконец-то это издевательство прекратилось. Впрочем, нет, вру, не прекратилось. И прекратится еще не скоро. Но даже малюсенький, даже крошечный перерыв -- это уже не так уж мало. Я сажусь на скамейку и закрываю глаза. Как хорошо, что за спиной стена. За спиной стена, за стеной ... а что, собственно за стеной? Страна? Струна? Стерня? Все вместе получается полная... ерунда получается. Святые угодники, как же чертовски сильно я устала. Я устала физически, ибо сколько же можно издеваться над человеческим телом! Но я устала не только физически, ибо над нервами можно издеваться хоть и дольше, чем над телом, но тоже не бесконечно. Я так устала, что уже начинаю воспринимать усталость как некую самостоятельную и полноправную часть моего бытия -- мы с моей усталостью как бы существуем порознь: она сама по себе, я сама по себе...
   Спокойствие, только спокойствие -- как сказало одно привидение, обнаружив, что с его могилы сперли надгробный камень. Держись, девочка. Ты это умеешь. Ведь правда умеешь. Правда? Тебе сейчас нельзя расслабляться, никак нельзя: смола может хлынуть наружу, и это будет плохо. Очень-очень плохо. Это будет совсем ни к чему. Что-то -- звук? прикосновение? -- заставляет меня снова приподнять веки. С того момента, как я их опустила, прошло совсем немного, всего несколько секунд... или несколько часов -- не знаю. Фра Ильмаринен держит меня за плечо и что-то говорит. Что -- не разобрала, но выражение его лица мне не очень нравится, поэтому я снова киваю и перевожу взгляд на того, кто стоит рядом с ним.
   Я поняла, боги все-таки существуют. И они могут творить чудеса. Это второй. Ну тот, второй... вы меня поняли. Я предпочла бы третьего или Уму, но и второй тоже неплохо. Я снова киваю господину Учителю и встаю. Что-то мешает. Ах да, я же устала, и у меня, кажется, что-то там болит. Не важно, как же это все не важно.
   Фра Ильмаринен убирает руку с моего плеча и отступает на шаг. Мне совершенно не нравится выражение его лица, потому я, опасаясь, как бы он не передумал, еще раз ему улыбаюсь и решительно направляюсь к стойке с оружием. Тратить время на выбор подходящего меча кажется мне в высшей степени бессмысленным. В конце концов, это ведь и в самом деле совершенно не важно. Я беру первое, что под руку попалось, лишь мельком взглянув на то, что подбросил мне случай. Это оказался -- о ирония судьбы! -- полуторник. А впрочем, какая разница.

***

   После того, как я впервые дала волю тому, что позже метко окрестила "боевым безумием", от меня еще долго шарахались, как от чумной. Шарахались все. Даже начальство, кажется, уже жалело о том, что я все-таки выкарабкалась, а еще больше о том, что мне позволили выкарабкаться. Я напугала всех. Но сильнее всего я напугала саму себя. Это действительно было похоже на одержимость -- полной потерей самоконтроля и самосознания, будто кто-то (уж не моя ли так долго сдерживаемая ярость, внезапно обретшая самостоятельное существование) вселился в мое, но не мне подвластное тело. И на любовный экстаз это тоже было похоже -- ощущением острого физического удовольствия-удовлетворения... и легким чувством стыда, будто то, что я творю, немного грешно и почти запретно. А еще я понимала, что моим наставникам это ну очень не понравится. И даже прекрасно понимала почему -- и не винила их за это. Но своя рубаха ближе к телу: я хотела дожить до почтенного возраста и по возможности -- в звании офицера Гвардии. Так что я со всей доступной мне убедительностью объяснила всем, кто соглашался меня слушать, что это был разовый срыв, и вплотную занялась изучением феномена -- вдали от бдительных начальственных очей.
   Это не был разовый срыв.
   Это повторялось каждый раз, когда кому-нибудь удавалось разозлить меня достаточно сильно -- что в принципе не так уж трудно, а тогда и вовсе было -- раз плюнуть. И мне пришлось здорово потренироваться в искусстве владеть собой, благо стимул был неслабый, прежде чем я постепенно научилась скрывать от посторонних глаз симптомы приступа. Потом я научилась контролировать его. Потом -- управлять им.
   Сейчас я забыла все, чему научилась.
   Надо же, а я и запамятовала, оказывается, как это приятно... каким мелодичным может быть свист рассекаемого сталью воздуха и звон металла, встретившего металл, какой упоительной -- тяжесть меча в ладони, каким очаровательным -- ошеломленное лицо врага, каким сладостным -- запах близкой смерти... Воронка боя затянула меня, я уже не смогла бы остановиться, даже если бы очень захотела. Но я не хотела.
   Я была счастлива.
   Все, что еще оставалось здравого в моем рассудке (к которому, кажется, уже неприменимо было само понятие здравости) отстраненно наблюдало за происходящим, не осмеливаясь и не желая вмешиваться. Так же безразлично оно (он? она? во всяком случае, не я) отметило момент, когда мой визави, сначала настроенный поразвлечься, начал работать мечом всерьез, а потом и просто драться -- насмерть. Отметило и мое собственное иррациональное, ни в какие ворота не лезущее равнодушие: ни в моем настроении, ни в моих намерениях упомянутый факт никаких изменений не произвел. В какой-то момент -- чуть раньше, чуть позже, а возможно и одновременно с тем -- отметило, по пятнам на полу, по влажному сладковатому запаху, что один из нас ранен. Скорее всего -- я, но во имя всех богов, какое это, в конце концов, имеет значение!
   Да никакого. Ни малейшего значения это не имеет в тот момент, когда твой недавний истязатель сам превращается в загнанную жертву, когда тот, кто еще недавно наслаждался властью над твоей жизнью и смертью, начинает жалеть о том, что не убил тебя... Ведь ты уже жалеешь, мальчик? Жалеешь... Шевельнись. Только шевельнись -- и я с полным моральным правом и огромным удовольствием тебя убью.
   Он не шевелится. Умный мальчик. Глупый мальчик, он легко мог бы достать меня. Легко. У меня не самая выгодная позиция, я почти безоружна, да и ранен из нас двоих все-таки не он. Но он не пытается. Он так напуган тем, что увидел, что даже не пытается сделать хоть что-нибудь. Все-таки на равных сражаться с безумцем может только тот, кто сам слегка безумен.
   Второй в меру разумен, в меру здравомыслящ и в меру осмотрителен, поэтому именно он сейчас жмется в углу, опасаясь неосторожным движением вызвать новую вспышку агрессии. Я стою напротив, уперев оба конца своей импровизированной дубины в стены. Он оказался в ловушке, но и я тоже. Он не может ничего поделать... Но и я тоже. Иллюзорный барьер разделяет нас, одновременно и удерживая, и защищая... а еще он разделяет надвое мои мысли и чувства: по одну сторону -- безумие и жажда крови, по другую -- трезвость и страх, а я -- где-то посередине, не способная выбрать меньшее из двух зол. Второй это понимает и не шевелится. Умный мальчик, правильно, не нужно меня провоцировать... Глупый мальчик, неужели он надеется, что я попадусь на такую примитивную уловку, неужели думает, что я позволю кому бы то ни было незамеченным подобраться ко мне со спины?
   Позволю. Уже позволила.
   Достаточно одного взгляда в устремленные куда-то над моим плечом глаза, чтобы убедить меня в этом. Достаточно не их выражения -- отразившейся в них фигуры. Демоны преисподней, я позабыла, какая у него бесшумная походка!
   Я мгновенно забываю про свою жертву. Передо мной (передо мной? ах если бы!) куда более серьезный противник. Защищаться. Защищаться-защищаться-защищаться... Нанесенный наугад, из-под правой руки, удар уходит в пустоту, зато панический рывок в сторону наталкивается на неожиданное препятствие, мгновенно оборачивающееся ловушкой и пленом. Ужас придает сил, близкое окно обещает возможность побега (плевать, что высоко, главное -- свобода!), я почти ухитряюсь вырваться... но это именно тот случай, когда почти не считается. Я бьюсь как муха в паутине, и примерно с тем же результатом: того, кто меня держит, мои рывки беспокоят не больше, чем трепыхания мухи -- паука. Я, тихо взвыв, впиваюсь зубами в удерживающую меня руку. Нулевая реакция.
   -- Алек, подай мне, пожалуйста, воды.
   Спокойный голос действует на меня не хуже, чем горчичный компресс на разгоряченного жеребца -- я удваиваю усилия, потом, сжав зубы, дергаю головой, в надежде, что боль заставит злодея ослабить хватку, но не добиваюсь ничего кроме новых мучений: легшая на затылок ладонь с силой вжимает меня лицом в сгиб локтя и держит так до тех пор, пока я не начинаю задыхаться. Ни о каком сопротивлении речь уже, само собой, не идет. Я покорно вишу в руках врага, ожидая решения своей судьбы и удивляясь собственному внезапно нахлынувшему спокойствию -- будто в бушующее море вылили бочку масла.
   Впрочем, действительно вылили. Только не бочку, а всего лишь кувшин, и не масла, а воды. Целый кувшин зверски холодной воды мне за шиворот. Трех йотунов в глотку и вурдалака под одеяло тому умнику, который первым решил, что это -- лучший способ привести человека во вменяемое состояние. Есть, правда, способы и похуже. Звонкая оплеуха, например. Не нужно меня бить, у меня и так в ушах звенит.
   Или нет, лучше бейте. Бейте, поливайте водой, делайте все, что Вам заблагорассудится, дорогой господин Учитель, только не заставляйте меня снова вставать на ноги, открывать глаза, возвращаться в этот омерзительно реальный и просто омерзительный мир, расхлебывать последствия своих поступков, смотреть в лицо окружающим, что-то объяснять и доказывать... Не нужно, мне и так хорошо.
   Вернее мне уже слишком плохо, чтобы стерпеть нечто худшее.
   У меня наступает отходняк -- стадия кристальной ясности сознания и тошнотворной слабости во всем теле. Так всегда бывает после очередного приступа неконтролируемой ярости, и в этот период я стараюсь спрятаться от посторонних глаз: слишком уж неприглядное зрелище. Но сейчас мне некуда деваться -- только висеть, ожидая когда же фра Ильмаринен соизволит меня отпустить, и молясь, чтоб не отпустил слишком рано, до того, как я хоть немного приду в себя. Ледяная вода стекает по волосам и лицу, по шее и спине, смешиваясь с потом, к горлу подкатывается дурнота, в правом боку осиновым колом ворочается боль: я все-таки ранена и на этот раз -- ну вот и кончилось мое везение -- кажется, серьезно... Все не настолько плохо, чтобы потерять сознание, но вполне достаточно, чтобы пожалеть об этом.
   Мой пленитель пытается поставить меня на ноги. С третьей попытки ему это удается -- частично, поскольку я продолжаю отчаянно цепляться за его руку, противясь стараниям стряхнуть меня, как раньше противилась стараниям удержать. Вполне безрассудное поведение, но рассудка у меня сейчас ни на гран -- одни эмоции. А эмоции... уж не знаю, с каких пор я стала воспринимать этого человека в качестве защиты от окружающего мира, но мои эмоции совершенно уверенны, что его гнев предпочтительней новой порции общения с "ящерицами".
   Хотя насчет гнева -- это я поторопилась. Стоило встретить случайно его взгляд -- и мне тут же захотелось стать маленькой, как песчинка, превратиться в пыль, просочиться сквозь трещины в полу, исчезнуть и никогда не быть. Сваи забивать таким взглядом. Ворота крепостные тоже ломать хорошо. А вот пугать пленников, которые и без того на ногах и в здравом уме едва удерживаются, совсем ни к чему. Пальцы разжались сами собой, без активного участия с моей стороны. Внутренний голос прошептал замогильным тоном: "Все, это конец". Чему -- пока не понятно, но конец точно. Что ж, вот и завершилось мое относительно спокойное пребывание в стенах Школы. Теперь господин Учитель меня либо вышвырнет вон (что маловероятно), либо все же бросит в темницу (что тоже вряд ли), либо (скорее всего) просто прибьет.
   Лишившись опоры, я мигом теряю ту сомнительную устойчивость, которую фра Ильмаринен как-то ухитрился мне придать, вследствие чего... а вовсе даже не с перепугу, как можно было бы подумать... так вот, исключительно по причине физической слабости я совершаю движение, которое при некотором желании можно расценить, как попытку упасть на колени. И которое именно ею, по сути, и является. Правда, толком упасть мне не дали: пока мои колени решали, подламываться им или нет, господин мучитель, как всегда, поступил по-своему: молча ухватил меня за локоть и поволок прочь из зала. Вот теперь мне точно конец. Обрывать тренировку на середине, бросая учеников -- не комильфо, для этого нужна серьезная причина. И то, что в роли этой причины оказалась я, отнюдь не внушает оптимизма.

***

   Как я оказалась в коридоре -- не помню. Даже не из-за потрясения -- хотя и из-за него тоже -- а по причине кошмарнейшей реакции. Сейчас, когда вскипятивший мне кровь гнев улегся, я мигом вспомнила и про усталость, и про боль, и про раны. Вернее они сами о себе напомнили, помимо моей воли и желания. Так что мой тюремщик волок меня скорее в прямом, чем в переносном смысле: у меня лично переставлять ноги не было ни сил, ни охоты.
   Вот вам яркий пример порочности учения о превосходстве духа над телом.
   Конечно можно, можно при необходимости напряжением воли принудить -- как я это сделала недавно -- свое тело слушаться, даже если оно к тому не готово, можно совершить усилие... и даже насилие над своими мышцами, связками, жилами, но кто сказал, что за это не придется расплачиваться? Обиженный организм отомстит тебе -- болью, вялостью, потерей подвижности и координации, наконец, бунтом и отказом повиноваться. Надолго, а если не внемлешь уроку -- то и на всю жизнь. Впрочем, мне ли загадывать наперед? Вряд ли стоит планировать "на всю жизнь" тому, чьей жизни, может статься, срок -- до завтра. Да и то сомнительно.
   Мысль об этом -- облегчительная мысль -- посетила меня, едва только до меня окончательно дошло, в какой крайней степени раздражения находится человек, которого мне меньше всего хотелось раздражать. Он не повышал голоса, не пытался заняться рукоприкладством, даже в лице не слишком изменился, но от этого его раздражение не становилось менее ощутимым. И менее угрожающим. Оставаясь при этом, как ни крути, совершенно законным. Я вспомнила собственное безобразнейшее, никакого оправдания не имеющее поведение, и снова почувствовала доводящий до отчаяния жгучий привкус стыда. Кровь бросилась бы мне в лицо, если бы ее и так не осталось слишком мало. Поделом мне. Интересно, можно ли от стыда на самом деле умереть? Я бы не возражала, честное слово -- мертвые сраму не имут. Только это вряд ли. Скорее всего, мне придется подождать, пока господин Учитель сам мной займется.
   Пока я молча страдала, он так же молча нетерпеливо прохаживался... да что там прохаживался -- метался по коридору, время от времени награждая меня неласковыми взглядами, но до сих пор не соизволив обратиться ко мне ни единым словом. И то правда, о чем ему со мной разговаривать? Разве что намерения свои объявить, коли будет на то его милость. Ну а коли не будет -- все равно узнаю в свое время.
   Вот и стою я, опираясь о стену и рукой зажимая рану в боку, -- традиционным жестом раненого, словно пытаясь пальцами, ладонью удержать вытекающую кровь (можно подумать это хоть однажды кому-то удалось!) -- гадаю, привлечь ли внимание господина Учителя к своей скромной особе, или же порадоваться его, внимания, отсутствию.
   Мои терзания продолжаются не то чтобы долго: фра Ильмаринен избавляет меня от необходимости принимать решение, внезапно оборвав свое лихорадочное движение в футе от меня. Я тут же решаю, что лучше бы он этого не делал: страх истечь кровью все же уступает страху, который мне внушает этот человек. Тем более, сейчас, когда я впервые за время нашего знакомства по-настоящему не смею поднять на него глаза -- не из боязни, не из великого почтения, не из опасения попасть под его влияние, а потому что мне нестерпимо стыдно. Угораздило же меня встретить в его проклятом аристократическом лице человека, чье одобрение действительно хочется заслужить. Вельможа, мастер меча, просто незаурядная личность... Кто не попытался бы произвести на него благоприятное впечатление? И у кого это могло бы получиться хуже, чем у меня? Я вспоминаю, как укусила его за руку, и все-таки заливаюсь румянцем. Немыслимо. Просто немыслимо -- вне зависимости от того, в каком состоянии я в тот момент находилась. Провалиться бы сквозь землю, да жаль, не умею.
   -- Ну и что мне с тобой делать?
   Вы уже не в первый раз задаете мне этот вопрос, дорогой господин Учитель. И я по-прежнему не знаю, что Вы хотите от меня услышать. Потому молчу.
   Слава Небу, ему хватило ума и совести прислонить меня к стене. Да и то, я едва держусь на ногах, периодически делая поползновения осесть на пол. И осела бы, в конце концов, если бы не его взгляд, пригвоздивший меня к месту и заставивший временно забыть о необходимости дышать. Завидую мифическому зверю хамелеону, способному, говорят, подражать цветом окружающим его предметам. Я бы не отказалась сейчас слиться с обстановкой, ей богу.
   Мой собеседник тем временем соблаговолил, наконец, обратить внимание на мое плачевное состояние. От чего мне стало не намного легче, поскольку он тут же попытался прояснить его уже знакомым мне способом, и на этот раз, даже не спросив разрешения. Для чего ему снова пришлось применить силу... Да, я понимаю, что он не причинит мне вреда, и что это для моего же блага, но я терпеть не могу допускать посторонних к своему телу, и чем хуже я себя чувствую -- тем больше не могу терпеть, вплоть до того, что просто не могу. Все тот же страх перед беспомощностью и перед тем, что кто-то попытается ею воспользоваться, иррациональный и лечению не поддающийся. Так что ему довелось хоть недолго, да повозиться, прежде чем он смог отвести мою руку, которой я тщетно, но упорно зажимала рану. Собственно же осмотр не занял и минуты. Фра Ильмаринен вытер платком пальцы и вынес диагноз:
   -- Ерунда, потерпишь.
   Потерплю, конечно, куда деваться. Но "ерунда"? Странные у господина Учителя представления о тяжести ранений. Хотя... раз уж я до сих пор не хлопнулась в обморок, и даже самостоятельно стою на ногах, то очень может быть, что и вправду -- ерунда. И чего-чего, а терпения мне точно придется поднабраться: мой мучитель из тех наставников, которые доводят воспитательный процесс до логического завершения, хоть бы им даже и пришлось читать нотации хладному трупу. А ведь он еще даже не начал!
   Впрочем, начало не заставило себя ждать:
   -- Сколько тебе лет?
   А вам-то что до того?
   -- Семнадцать.
   -- Значит, уже совершеннолетняя.
   Как будто он раньше этого не знал. Я ведь ношу... носила мечи. Да и не стал бы он драться с малолеткой -- много чести.
   "А тебе не много?"
   Я объявляю своему внутреннему голосу бойкот.
   -- Совершеннолетняя, и наверняка считаешь себя взрослой и опытной.
   А что, нельзя? Вы-то сами меня кем считаете? Впрочем, нет, на этот вопрос мне ответа лучше не знать. Ну что Вы на меня так смотрите? Выражение лица -- тоже ответ. Ваша школа, между прочим.
   -- Отлично. В таком случае, можешь объяснить мне, почему совершеннолетней -- взрослой -- женщине, которая, насколько мне известно, всерьез собирается делать карьеру в Гвардии...
   Интересно, откуда известно, я Вам об этом ничего не говорила.
   -- ...почему ей постоянно нужна нянька?
   ...
   Будем считать этот вопрос риторическим.
   Фра Ильмаринен выдерживает паузу, но так и не дождавшись ответа, продолжает внушение:
   -- Ты здесь неполные два дня, и за это время ухитрилась полностью потерять боеспособность и восстановить против себя всех, с кем успела познакомиться.
   Всех -- значит и его тоже. Скверно. Я, не вытерпев, отвечаю -- тихо, больше своим мыслям, чем собеседнику:
   -- Можно подумать, они меня раньше очень любили.
   Да и Вы тоже, господин Учитель, и Вы тоже.
   -- Не любили. -- Я выдерживаю его взгляд, потом все-таки отворачиваюсь. Меня здесь не любят. Это не повод для переживаний, это всего лишь констатация факта, давно мне известного. -- Тем больше у тебя причин соблюдать осторожность. Которую ты, судя по всему, считаешь для себя не обязательной. Так вот, должен тебя огорчить: все твое везение едва ли тебе поможет, если ты продолжишь искать ссоры, а меня случайно не окажется рядом, чтобы вытащить тебя.
   Да ну, это откуда же Вы меня вытаскивали? Впрочем, да, таки вытаскивали. И я Вам, кажется, даже благодарна за это -- если бы не Вы, мне, пожалуй, пришлось бы худо. И даже не единожды. Но ссоры я не искала. Я не избегала ее, это правда, но и на конфликт умышленно не шла, тут вся ответственность -- на совести Ваших выкормышей.
   -- Я прекрасно понимаю твое нежелание вспоминать об этом, но все же считаю своим долгом напомнить, что ты здесь -- пленница.
   -- Я Ваша пленница.
   Он удивленно приподнял брови, не уловив смысла этого уточнения, и я вынуждена была озвучить так долго не дававшую мне покоя мысль:
   -- Вы вольны делать со мной все, что Вашей душе угодно, я Вам слова поперек не скажу... Но Ваши "голубки" -- я нашла в себе силы выдавить при этом слове злорадную ухмылку -- либо будут вести себя вежливо, либо будут получать от меня по шее всякий раз, как я смогу до нее дотянуться.
   Мой собеседник помолчал, переваривая это заявление, потом качнул головой:
   -- Боюсь, при данных обстоятельствах, ты будешь получать по шее намного чаще.
   -- Значит, так тому и быть.
   Он вздохнул:
   -- Инга...
   Я уже семнадцать лет Инга. С половиной. Закрываю глаза и откидываю голову, прислоняясь затылком к стене. Ерунда ерундой, а потеря крови есть потеря крови. Поэтому, заканчивали бы Вы, господин Учитель, поскорее эту "работу над ошибками", пока я не рухнула без чувств к вашим ногам... Если только в Ваши планы не входит собственноручная транспортировка моего бренного тела к месту назначения, где бы оно, это место, ни находилось.
   Он понял. Это невероятно, но он не принял мое движение за очередное оскорбление, не возмутился, не попытался поставить меня на место -- на что имел полное право, -- даже не стал продолжать разнос. Только вздохнул укоризненно и сказал:
   -- Пойдем...
   Судя по интонации, ему очень хотелось что-то добавить, но он предпочел воздержаться. Что ж, пойдем так пойдем. Я открыла глаза и испытала сильнейшее желание протереть их: фра Ильмаринен, этот непостижимый человек, чьи побуждения покрыты мраком, а поступки непредсказуемы, как погода по весне... словом, он протягивал мне руку. Я перевела взгляд на его лицо, медленно покрывающееся легким налетом нетерпения, потом снова на его руку... Потом низко поклонилась и скрестила руки на груди. Увольте, господин Учитель. Я Вам, конечно, очень благодарна за предложение, но этой услуги я от Вас не приму. Кто, как Вы не так давно напомнил мне, что я -- пленница, а пленникам руки не подают: это лицемерие и оскорбление, куда более тяжкое, чем любое из уже нанесенных мне. Хотя Вы этого, конечно, не знаете. Для Вас я не враг, не противник, так, забава. Пойманная смешная зверушка, которая так потешно скалит зубы, и которую можно пожалеть, и даже приласкать. Но для меня-то все более чем серьезно. Поэтому я снова на четвереньках поползу, а руки Вам не дам.
   Он медленно опускает руку. Градус витающего в воздухе напряжения ощутимо повышается. Я стою, опустив голову и ссутулив плечи -- поза смирения и покорности, противная моей натуре, но удивительно подходящая как к текущей расстановке сил, так и к моему нынешнему самочувствию. Просто удивительно, как меня еще хватило на этот бунт. Да и какой это бунт -- так, попытка не упасть окончательно, уж не знаю, в чьих глазах: для него я и так никто и ничто, а в своих собственных давно уже упала ниже пандуса.
   -- Инга! -- на пол тона выше, и это был бы окрик, а так -- не пойми что, тупым ножом по камню, раскаленной плетью по нервам, серебряной иглой в мозг... Господин Учитель вспомнил, что он умеет не только уговаривать, но и приказывать. Будь прокляты его предки до двенадцатого колена, оставившие ему это наследство. Я ссутуливаюсь еще сильнее. Интересно, насколько велики его возможности? Достанет ли у него силы и в самом деле превратить меня в безмысленную куклу, или я, покоряясь, еще буду понимать, что делаю?
   -- Инга, послушай... -- голос уже не вбивается в уши ржавым гвоздем, а льется патокой. Испуганного зверька погладили по шерстке. Я слушаю Вас, господин Учитель. Слушаю и повинуюсь. -- ...считай, что я оценил по достоинству твою принципиальность. А теперь перестань дурить, и дай мне, пожалуйста, руку. Сама ты не пройдешь и десяти шагов, а я как-то не горю желанием тащить тебя на себе.
   А кто виноват? Сами же и виноваты: нужно было сначала доставить меня, куда следует, а потом уж отчитывать. И вообще... поймите Вы, ну не могу я как ни в чем ни бывало принять Ваше столь великодушное предложение. Мое чувство социальной справедливости (или лучше сказать "несправедливости"?) и без того уже изрядно травмировано, а Вы хотите доконать его окончательно.
   -- Ну, как хочешь. -- Он пожал плечами, умудрившись одним этим жестом выразить одновременно недоумение, жалость и нечто в стиле "была бы честь предложена".
   Издеваетесь, да, господин Учитель? Коню понятно, что в конце концов все будет так, как Вы хотите, а мои желания здесь с боку припека. Но я все-таки чувствую некоторое удовлетворение от того, что на этот раз вышло по-моему.

***

   По-моему, как и следовало ожидать, было недолго, в результате, естественно, вышло по-его: мне все же пришлось опереться на его руку, что и требовалось доказать. Я прошла, конечно, не десять шагов, и даже не десять раз по десять, а немного больше, но и пожалеть о своем упрямстве успела ровно столько раз, сколько раз успела запнуться, споткнуться или оступиться, а значит, примерно количество пройденных мной шагов, поделенное на два. Или даже на полтора. А фра Ильмаринен, само собой, и не подумал мне помочь: логично, поскольку от его помощи я сама же и отказалась, но все равно обидно.
   В очередной раз оступившись на очередной ступеньке очередной трижды в волота и волотову матушку проклятой лестницы, я имела неосторожность опереться на больную руку (какую-то из, поскольку здоровых у меня не осталось ни одной), и, зашипев от боли, сползла на холодный камень ступеней. Говорят, под влиянием физических страданий на людей иногда нисходят духовные озарения. Свидетельствую: чистейшая правда. Мне, например, внезапно открылась вся истинность философского учения о бессмысленности движения. А раз уж двигаться куда-то нет никакого смысла, то, как говорил один мудрец, лучше сидеть, чем стоять, и лучше лежать, чем сидеть. С чем я не готова была согласиться, так это с заключительной частью утверждения: я еще слишком молода, чтобы умирать, но это ни в коей мере не помешало мне воспользоваться первой частью совета и усесться прямо на ступеньки. Как вы думаете, что будет дальше?
   Впрочем, "что" -- это неверно поставленный вопрос. И так понятно что. Верный вопрос -- угадайте, через сколько секунд это произойдет.
   Правильный ответ -- через три с половиной.
   Ровно через три с половиной секунды где-то в вышине надо мной громом раздалось безжалостное "Вставай!". Я задрала голову. Он стоял на три ступеньки ниже, но так как я сидела, то смотреть мне на него все равно пришлось снизу вверх -- ситуация для меня куда более привычная и, если уж на то пошло, куда точнее отражающая реальное положение вещей. Зрелище меня не порадовало. Нетерпеливая гримаса, исказившая обычно бесстрастные черты, и ледяной голос, в сравнении с которым ступенька, на которой я сидела, показалась мне раскаленной сковородкой, способны были вдохновить на подвиги даже кадавра.
   -- Вставай. Если ты полагаешь, что я собираюсь возиться с тобой весь день, ты ошибаешься.
   Ничего я не полагаю. Отстаньте, дайте передохнуть... Додумывала мысль я уже в относительно вертикальном положении. Относительно -- потому что принять строго вертикальное положение мне удалось далеко не сразу. Он немного превосходил меня ростом, но так как я стояла на три ступеньки выше, то и смотрела на него сейчас сверху вниз -- ситуация, смущавшая меня куда больше чем его. Я -- очевидно от смущения -- немедленно вывела обратно пропорциональную зависимость между ростом и паскудством нрава. Заметьте, чем крупнее и сильнее человек, тем он менее агрессивен: ему это просто не нужно, его и так все боятся. Зато у малорослого непременно развиваются (видимо в качестве компенсации) всякие малоприятные свойства характера -- я сама тому ярчайший из примеров... Тьфу, какие глупости в голову лезут. Ладно, я стою, что дальше?
   Фра Ильмаринен, не потрудившись прокомментировать ситуацию, начал подниматься по лестнице. Я уже говорила, что лестницы в Башне узкие? Нет? Так вот: они узкие. Я посторонилась, но это не слишком помогло, все равно поравнявшись со мной он оказался ко мне почти вплотную. Однажды я уже видела его глаза примерно с того же расстояния. И выражение в них было тогда то же самое: бесстрастное любопытство естествоиспытателя, препарирующего лягушку. Бедная лягушка. Бедная я.
   Хорошо, сдаюсь я, сдаюсь, дальше что?
   Он немного помедлил, наблюдая, как лягушка трепыхается под ножом, потом, сжалившись, отвел взгляд, а когда я уже мысленно вздыхала с облегчением, снова подал мне руку.
   Старина Маль говаривал, бывало, в минуты потрясения: "Нет слов, одни выражения". И тут же уточнял, какие именно. У меня не осталось даже выражений. В голове вертелась одна-единственная мысль, но поскольку поймать ее не удалось, то я так и не узнала, какой она была. Положение попытался спасти внутренний голос:
   "Можно подумать, тебе теперь не по тамбурину".
   Мне все по тамбурину последние минут десять. Вот только фра Ильмаринен в категорию "всего" включаться отказывался категорически.
   "Ну и лось с ним, тебе то что?"
   Что-что... Все.
   "Но ведь он-то -- не "все"".
   Все, не все... Блин, да какая к черту разница!
   "Вот и я о том же".
   Беседа зашла в тупик. Учитывая то, с кем я разговаривала, можно оценить степень моей уравновешенности. Оценили? Вот и я о том же.
   Это я к тому, что следующий мой поступок оказался абсолютно немотивированным, даже с моей собственной точки зрения. Я до последней секунды не знала, что, собственно, собираюсь делать. Да и к чему? Он знал -- этого вполне достаточно. А он знал наверняка. Не думал, не предполагал -- именно знал, иначе никогда не повторил бы своего предложения. Я робко -- вот уж чего от себя не ожидала -- протянула руку и коснулась пальцами его локтя. Мой здравый смысл помахал мне на прощанье крылом и растворился в дали.
   Этого не должно было произойти. Это было дикое нарушение всех писаных и неписаных правил.
   "Как, впрочем, и все, что он делал до сих пор".
   Можно подумать, я сама этого не заметила. Похоже, у фра Ильмаринена была скверная привычка творить все, что ему в голову взбредет, не слишком беспокоясь о том, что о нем скажут или подумают окружающие.
   "Не ты одна любишь правила нарушать".
   Ну, он-то может себе это позволить. В отличие от меня. А для меня мнение окружающих было отнюдь не пустым звуком. Более того, ради него, этого мнения, в большинстве случаев все и затевалось.
   Что ж, Ваша взяла, господин Учитель, Вы своего добились. Ну а дальше, дальше-то что?
   Предлогом, под которым устраивался весь этот спектакль, было его якобы стремление помочь мне добраться туда, где мне, по его мнению, следовало находиться. Я ему якобы поверила. И все бы ничего, но я по-прежнему едва касалась кончиками пальцев его рукава, а это весьма сомнительная поддержка. Не могла, ну не могла я заставить себя перешагнуть существовавшую между нами пропасть. Голова кружилась.
   Я могла дерзить ему, могла принимать его вызов и бросать ему свой, могла сопротивляться ему с оружием в руках и без оного, но как только он пытался перевести наши отношения в мирное русло, на меня находил либо ступор, либо беспричинная агрессивность. Я согласна была терпеть дворянина в качестве врага, но не в качестве друга и покровителя. Почему? Потому. Знаете, кто в Гвардии больше всего противится нарушению уставных отношений? Подчиненные, а вовсе не начальство. Когда тебе навязывают совершенно унизительные взаимоотношения господина-слуги, причем господин отнюдь не ты, можно либо полностью от них отказаться, либо принять их -- тоже полностью и до конца. Потому что панибратство сверху всегда предполагает угодливость снизу, а гвардейцы служат, но не прислуживают.
   Так-то оно так, но что дальше делать будем? Своего Вы добились, господин Учитель, вот только это совсем не то, что мне и Вам нужно. Я осторожно, словно пробираясь по тонкому льду над стремниной, ищу его взгляд -- и с головой окунаюсь в полынью. Такая в этом взгляде холодная насмешка, что я, не выдержав, отшатываюсь, и, разумеется, тут же потеряв равновесие, головой вниз лечу к подножию лестницы.

***

   Как вы думаете, переломанные конечности, пара-тройка треснувших ребер и сотрясение мозга -- это приятно? Вот и я думаю, что не очень. А это -- меньшее из того, что ждало меня, если бы я все-таки упала... если бы не пальцы, мгновенно перехватившие мое запястье, едва не выдернув мне руку из плеча, но ограничив нанесенный мне ущерб этой болью и испугом. Самое интересное -- что он меня удержал. Любого нормального человека такой рывок заставил бы составить мне компанию в головоломном путешествии вниз, а он едва покачнулся.
   Ну, спасибо Вам, господин Учитель, век не забуду.
   Приведя свое представление о том, где находятся верх и низ в соответствие с действительностью, я попыталась выразить эту мысль вслух, но, глянув на его лицо, осеклась. Думаете, его выражение поменялось? Ни на йоту. Все та же холодная насмешка, граничащая с издевкой.
   По-прежнему не говоря ни слова, фра Ильмаринен развернулся и продолжил подъем. Запястье мое, кстати, он при этом и не подумал выпустить, так что я поневоле вынуждена была последовать за ним. Хорошо хоть еще, что это та рука, которая ранена, а не та, которая вывихнута.
   На ходу, за неимением другого занятия, я попыталась привнести хоть какую-то упорядоченность царивший у меня в душе хаос. А проще говоря -- прекратить раздрай. Я ведь девушка простая, как топор, у меня, обычно, все предельно ясно: этих любим, этих не любим, кого любим -- с тем дружим, кого не любим -- лупим в хвост и в гриву, а если не повезет, то они меня лупят, но принцип понятен, да? Фра Ильмаринен приводил меня в смятение, категорически отказываясь укладываться в эту схему. Чувства, которые он у меня вызывал, были настолько противоречивы, что чуть ли не на кулачках между собой спорили. Отчего мое самочувствие, ясен пень, не улучшалось. Что ж, давайте попробуем рассуждать логически. За что я его не люблю -- это, пожалуй, вопрос понятный и не требующий пояснений. И так все очевидно. А вот откуда берется совершенно неуместная симпатия... Это задачка посложнее, тут головой придется поработать. Итак, почему же мне нравится этот человек?
   Ну, во-первых, благодарность. Он мне все-таки помог, и я ему за это все-таки признательна. И вообще, если бы не он, я бы далеко не ушла. Правда, если бы не он, мне бы и идти никуда не нужно было... Но раз уж довелось, то его помощь пришлась кстати: возможность опереться о сильную мужскую руку существенно облегчала мне задачу...
   Отвлекшись на этом месте от раздумий, я сообразила, что действительно опираюсь на его руку. То есть, что он меня уже не тащит волоком, а заботливо поддерживает под локоть. Немало подивившись сему зело таинственному обстоятельству, я вернулась к своим размышлениям, пункт второй.
   Пункт второй: я сейчас как никогда нуждаюсь в помощи и поддержке (в последней -- как в прямом, так и в переносном смысле), а мое подсознание, по неведомым мне самой причинам, склонно рассматривать моего врага и тюремщика в качестве лучшего кандидата на эту миссию. Или по очень даже ведомым? Проклятье, как же трудно иметь дело с харизматиками! Самому себе доверять перестаешь. Как бы то ни было, а его присутствие внушало мне чувство безопасности, в котором было очень мало от доверия и очень много от фатализма. Пока он рядом, со мной ничего не случится помимо его воли. А поскольку противиться его воле все равно бесполезно, то какая разница, буду ли я встречать неприятности во всеоружии, или же сложив лапки и наслаждаясь собственным бездействием? Результат-то будет тот же... Так вот, пункт второй -- харизма. С ней или без ее, но он чертовски обаятельный человек.
   Ну и, наконец, третье -- я им восхищаюсь. Я преклоняюсь перед его мастерством фехтовальщика, да, но даже это чувство уступает восхищению, внушаемому мне одним качеством, которого так не хватает мне самой, и которое всегда вызывало мою зависть. И это качество -- полный и безупречный самоконтроль. Неподвластность эмоциям. Я знаю, что он зол на меня. Не спрашивайте, откуда, просто знаю и все. И чтобы вот так -- ни жестом, ни словом, ни тоном -- ничем не выдать своей злости, более того, проявить такую сдержанность и тактичность, и с кем -- с пленницей, холопкой, которая если что и заслужила, так это хорошую трепку... Я ведь снова нахамила ему... не хотела, честное слово, но нахамила -- а он даже бровью не повел.
   Нет, это не правильно. Это не честно. Он не должен так вести себя. Человек, которого ты, не долго думая, записал во враги, не должен вызывать симпатии. Наставник, который никогда не станет твоим Учителем, не имеет права внушать восхищение. Аристократу, чьи чувства ты умышленно или неумышленно оскорбил, нельзя быть великодушным и снисходительным...
   Великодушным? Да полно, так ли это? Он сдержан, да, но из терпимости ли? А может просто из нежелания опускаться до препирательств со столь никчемной личностью? И где гарантия, что он не отыграется позже, как уже не раз делал? Или ты думаешь, что закончившаяся столь плачевно встреча с "ящерицами" произошла без его ведома и одобрения? Наивная.
   Да, но он дал мне руку... Как ни крути, а это входит за рамки обычной вежливости.
   Да, но все остальное! Чего стоит его нынешняя любезность по сравнению с тем, как он обошелся со мной несколькими часами ранее? Не говорите мне, что он не знал... ладно, не предполагал, не подозревал, не планировал... НЕ ЗНАЛ, чем все закончится, когда велел своей Уме сопровождать меня -- это даже не смешно. Тогда зачем он это сделал? Я так и спросила:
   -- Зачем?
   И внутренне сжалась: с момента окончания нашего несколько одностороннего общения на ступеньках лестницы он не произнес ни слова, а все, что произошло с тех пор, не располагало к душевности.
   -- Что именно "зачем"?
   Его голос был ровным, как лед на городском катке. То есть -- слишком ровным.
   -- Зачем... все это? -- я попыталась неуверенным жестом выразить, что я подразумевала под "всем этим". -- Зачем Вы так со мной? Я же Вам ничего плохого... настолько плохого не сделала.
   Он помолчал.
   -- Считай, что это был урок.
   -- Урок для кого?
   -- Для всех. Для меня в том числе.
   Я проглотила все, что думала о его методах обучения. Вместо этого я сказала то, чего говорить ни в коем случае не следовало, если только мне еще дорога моя жизнь. Но поскольку, как выяснилось, она мне не так уж дорога, да в придачу уже и так безнадежно загублена... Я высказалась в своей обычной манере: напрямик и не слишком задумываясь о последствиях:
   -- Я Вас убью.
   Второй раз за время нашего общения фра Ильмаринен позволил себе проявить эмоции. Не точно взвешенные, измеренные и выданные под расписку, а обнаруженные невольно: он ошарашено притормозил и повернулся ко мне:
   -- Как-как?
   Для того чтобы повторить свои же слова, мне пришлось собраться с духом. Дух решительно протестовал, за что и был лишен права голоса. Я отняла свою руку, отступила на шаг, набрала в грудь побольше воздуха и выразительно, с расстановкой произнесла:
   -- Я. Вас. Убью. -- И сразу же, не давая ему времени вставить слово, а себе -- опомниться и взять свое обещание обратно, пока не поздно: -- Я выучусь, чего бы мне этого ни стоило, найду Вас, вызову на дуэль и убью.
   Все. Dixi. Я сказала. И сама поморщилась от того, насколько по-детски это прозвучало. "Я съем тебя" -- сказала крыса льву. Глупо. В высшей степени глупо угрожать тому, в чьей власти находишься: он либо посмеется над тобой (и будет совершенно прав), либо примет меры, которые сделают выполнение угрозы более чем проблематичным (и будет прав вдвойне). Мои шансы дожить до завтрашнего утра таяли, как снег под весенним солнцем. Сейчас меня, наверно, будут убивать.
   Но теперь пришла его очередь удивлять меня. Вместо того чтобы отчитать меня своим обычным бездушным тоном, или влепить мне пощечину, или просто прикончить на месте, он внезапно улыбнулся -- на удивление искренне. Что ж, значит, до завтра я все-таки доживу. Счастлива, что смогла позабавить Вас, господин Учитель, спасибо за внимание. Мне хотелось закрыть глаза, чтобы не видеть этой улыбки и заткнуть уши, чтобы не услышать, что он мне скажет. Мне хотелось вырвать дерзкий свой язык, за то, что он посмел произнести. К сожалению, эти мои желания, как и многие другие, были бесконечно далеки от исполнения. И мне все-таки пришлось выслушать то, что он мне сказал.
   -- Инга, знаешь, к тому же стремились многие люди, которые, ты уж прости, намного превосходили тебя в искусстве фехтования. Если ты самостоятельно сможешь дорасти до уровня, которого им не удалось достичь под руководством опытных наставников, я почту за честь скрестить с тобой мечи. Только тебе придется поторопиться: мне уже не так мало лет, а тебе, полагаю, не доставит удовольствия победа над дряхлым стариком.
   На это я не смогла ничего ответить, да ему и не нужен был ответ. Остаток пути мы проделали в молчании: не знаю, как ему, а мне было над чем подумать.

Глава 8

   Гвардеец никогда не плачет. С тех пор, как мне исполнилось пять лет, я слышала эту сентенцию великое множество раз. Ее произносили разные люди, разным тоном и разными словами, но смысл был всегда один и тот же: гвардеец не должен плакать. Его можно обижать, унижать, пытать и убивать, и все эти мытарства он обязан сносить с поистине героическим стоицизмом слепо-глухо-немого. Хотя, разумеется, он тоже человек и ему тоже дозволено всплакнуть порой -- исключительно скупой мужской слезой (даже если он на самом деле женщина) и только над телом безвременно погибшего героической смертью товарища (именно безвременно и именно героической -- тихая смерть в собственной постели, равно как и глупая смерть в пьяной драке не считаются). Во всех остальных случаях он обязан быть хладнокровен, как рыба и стоек, как оловянный солдатик.
   В пять лет я решила, что стану гвардейцем. А поскольку гвардейцы никогда не плачут, то я решила, что тоже не стану плакать. Никогда. И последовательно проводила это решение в жизнь. До последнего времени мне это даже худо-бедно удавалось. А в последнее время мои дела пошли вразнос. Не выйдет, наверное, из меня хорошего гвардейца: дважды за неполные сорок часов -- это все-таки немного слишком. И если плакать от боли -- это еще как-то простительно (ведь гвардейцы -- они тоже не железные), то плакать от обиды -- значит расписаться в собственном ничтожестве и полнейшей профнепригодности. А я сейчас не плакала -- рыдала, и именно от обиды. На себя, на фра Ильмринена, на жизнь свою растреклятую, тыкающую тебя носом в грязь каждый раз, как ты осмелишься чуть-чуть задрать этот самый нос, на богов, чей черный юмор бывал порой по-божественному жестоким, а больше всего -- на дуру-мамку, которой не хватило ума вовремя выпить нужное зелье и тем самым избавить меня от необходимости рождаться на свет и расхлебывать последствия ее дурости.
   Я рыдала -- взахлеб, закусив зубами подушку, давясь слезами и соплями и горько всхлипывая -- от жалости и отвращения к себе. Потому, что нет ничего более жалкого и отвратительного, чем бессильная злоба, а я никогда еще не чувствовала такой злобы и такого бессилия, как сейчас. Злобы -- оттого, что меня на этот раз даже не унизили, меня вежливо и спокойно втоптали в грязь, от меня отмахнулись, как от мухи, которую прихлопнуть -- и то лень. И были совершенно правы -- вот что самое оскорбительное, вот откуда -- чувство бессилия, понимание, что я ничего, абсолютно ничего не могу поделать. Мне об этом даже не намекнули -- объявили прямым текстом. И тоже были совершенно правы.
   Потому что то, что он мне сказал, не могло быть ничем, кроме как чистой воды издевательством. Изощренным, беспощадным и бессмысленным. Ведь не принимать же его слова за чистую монету! Не мог же он всерьез иметь в виду то, что произнес! Нет, нет и еще раз нет! После дождичка на поминальную седмицу, когда рак на горе свистнет, а солнце на западе взойдет -- вот что означали его слова.
   Почему я так в этом уверенна?
   По кочану. Потому, что мне никогда не достичь самой нужного уровня, никогда не сойтись с ним на равных -- он это знает и он прав, трижды тридцать три раза прав. Потому, что я тоже это знаю, а вся моя решимость -- всего лишь бравада самоуверенной, самовлюбленной, самонадеянной дуры набитой, и если со мной обошлись как с самоуверенной, самовлюбленной, самонадеянной набитой дурой, то это именно то, чего я заслуживаю, и злиться здесь совершенно не на кого, разве что на себя, за свою самоуверенность, самовлюбленность и самонадеянность, вот.
   Твердое "вот", которое согласно моему замыслу должно было поставить решительную точку в обличительной речи, вышло немного смазанным: саданув в запале кулаком по некстати оказавшейся рядом табуретке, я -- что, в общем, не удивительно в нынешнем моем состоянии -- слегка промахнулась и больно ударилась об угол, вследствие чего весь эффект был испорчен новой серией всхлипов, уже, впрочем, почти беззвучных, потому что от рыданий тоже устаешь, а когда каждый всхлип отдается болью и сводит судорогой мышцы, то много не нарыдаешь -- выдохнешься.
   Вот и я выдохлась. Вымоталась. Умаялась настолько, что нет сил ни поправить кое-как наложенную повязку, ни встать и позвать не спешащего появляться на этот раз костоправа... да и вообще, у меня уже, кажется, бред начинается, потому что ничем кроме бреда вежливый стук в дверь я объяснить не в состоянии. В двери раздается стук, не пугайся, это... местный лекарь. Как вовремя. От всей души надеюсь, что вы все-таки не моя галлюцинация, потому что еще чуть-чуть, и откачивать вам будет некого.
   Поскольку плохо выглядеть мне не хочется даже перед собственной галлюцинацией (ведь гвардейцы никогда не плачут!), я стараюсь незаметно вытереть мокрое от слез лицо, и -- понимая, что припухшие веки и покрасневший нос все равно выдадут меня с головой -- утыкаюсь лицом в подушку. Авось не заметят. Напрасные мечты: внезапно раздвоившийся плод моего бреда в четыре руки переворачивает меня на спину.
   Судя по любопытно-настороженному выражению лекарского лица, ему (лекарю, а не лицу) уже объяснили, что я такое. Что ж, тем лучше. Конец всем недоразумениям. Жаль, только, панькаться со мной никто больше не будет... Ну да хорошенького понемножку. Я умудрилась расстроиться еще сильнее, хотя казалось что, во-первых, дальше некуда, а во-вторых, с чего бы это. К хорошему привыкаешь быстро: стоило кому-то один-единственный разочек обойтись со мной по-человечески, и возвращаться к привычному стилю общения стало невообразимо трудно. Я немного подумала над этим и свернулась в калачик. В знак протеста.
   Меня тут же развернули обратно.
   Я взвизгнула и саданула лекарскому помощнику куда дотянулась. А нечего руками шарить, где неположено. Во-первых, мне больно, а во-вторых, просто нечего. Заодно убедилась, что он не галлюцинация: галлюцинации не вопят дурным голосом, когда им локтем в бок попадаешь. Значит лекарь тоже настоящий, что отрадно: это как раз тот случай, когда мне действительно необходима врачебная помощь.
   Подмастерье, в отместку за новообретенный синяк, прижал меня к кровати и не отпускал, не обращая внимания ни на мои слабые брыкания и возмущенное шипение, ни на лекарские увещевания, обращенные попеременно то к нему (Осторожнее, осторожнее... Да сдвинься ты, мешаешь...), то ко мне (Спокойно, не сопротивляйся... Не бойся, все будет хорошо...), до тех пор, пока не раздалось тихое и до нельзя изумленное "Посмотри-ка сюда...". Судя по интонации и по предшествовавшему длинному посвисту, помереть мне следовало часа три назад. Как минимум. Помощник перепугался и отпустил меня. Я перепугалась не меньше, села и уставилась на лекаревы руки, минуту назад спокойно расправлявшиеся с сооруженной мной пародией на повязку.
   Меня немедленно вернули в горизонтальное положение под дружное "Нет-нет, ты лежи".
   Я легла, поскольку больше мне ничего не оставалось, и попыталась -- с риском вывихнуть шею и заработать пожизненное косоглазие -- разглядеть, что так удивило бывалого медикуса. Медикус полюбовался немного этой акробатикой, потянул себя за ухо и неожиданно выдал:
   -- Знаешь, ты везучая.
   Я-то знаю. А вот вы с чего это взяли?
   Ответа не воспоследовало. Костоправ вернулся к своему занятию, одновременно давая пояснения для ученика:
   -- Смотри, на волос выше, и был бы задет hepar, чуть-чуть правее, и был бы поражен holedoh. Ну а если взять немного влево, куда бы он попал?
   -- М-м-м... в duodenum?..
   -- Верно. Вот это и называется "счастливый случай"...
   Я слушала в оба уха, но ничегошеньки из всей этой ахинеи не понимала, кроме одного: мне таки ОЧЕНЬ КРУПНО повезло. Потому что школярская бретта не задела ни один из перечисленных, неизвестных мне но, несомненно, жизненно важных органов; потому что фра Ильмаринен, старый опытный змей, не ошибся, и рана действительно ерундовая, и за это я даже согласна была простить ему недавнюю злую выходку; потому что все на свете проходит и это пройдет, болеть -- да, болеть будет зверски, но ведь это же сущие пустяки, потерплю, и не такое терпеть доводилось... потому что, наконец, со мной снова панькались, меня раздевали, за мной ухаживали, меня лечили, поили отваром из какой-то целебной растительности и еще горячим вином, которое было бы чертовски вкусным, если бы не мерзкий привкус все той же растительности, и мне все это, упырь меня съешь, нравилось. Вот уж стоило попасть в плен, чтобы почувствовать себя человеком. Расскажу ребятам, как меня здесь принимали, -- не поверят ведь...
   Кому-у?!! Кому расскажешь, выхухоль ты моя индифферентная?!!
   Е-е-е...
   Я подскочила, как ошпаренная, до полусмерти перепугав целителя и почти до смерти -- его ученика, и схватилась за голову. Экзамен! Экзамен, так его и растак налево с передподвыподвертом! Какой же это надо быть... бестолочью распоследней, чтобы забыть про него, и когда -- практически накануне! Все, дамы и господа, полный... финиш. Завтра вечером мне кровь из носу нужно быть в казарме, и если меня там не окажется, то это... я слов таких не знаю, чтобы описать, что это будет.
   Я в отчаяние посмотрела на медикуса. Вид у того был озадаченный: видимо проглоченное мной лекарство должно было подействовать как-то не так. По тому, как озадаченность постепенно сменилась целеустремленностью, а медикусовы глаза обратились к шкатулке со снадобьями, я поняла, что меня сейчас опять станут поить. Чем-то. И не факт, что я после того останусь в трезвой памяти... Это соображение меня подстегнуло:
   -- Мне нужно поговорить с господином Учителем! -- я помню, что он мне не Учитель, и помню, как он просил величать себя, но я тороплюсь, а у него слишком длинное имя, а у меня язык заплетается, точно после доброй понюшки сами знаете чего, так что пусть пока побудет "господином Учителем", тем более что я уже привыкла мысленно называть его так.
   -- Да, да, разумеется, я непременно передам ему, не беспокойся...
   Ласковый тон и добрые глаза профессионального коновала живо напомнили мне оловянную бляху, которую честный малый со Двора Чудес пытается выдать за самую что ни на есть настоящую, мамой клянусь, Его Светлости Герцога монету, вот только что с монетного двора, ей богу. И рада бы поверить, да вот беда -- не выходит что-то... Я покосилась на ловкие пальцы, почти вслепую перебиравшие в шкатулке нечто зловеще шуршащее, звенящее и булькающее, и предприняла еще одну попытку:
   -- Нет, вы не поняли, мне срочно нужно, очень-очень!
   -- Конечно, нужно. Успокойся, пожалуйста. Тебе вредно волноваться.
   Мне вредно волноваться!!! И если вы сейчас же, немедленно не отведете меня к вашему раз... любезному начальнику, поводом для волнения я буду обеспечена на всю оставшуюся жизнь!.. Сообразив, что все усилия донести это ценное соображение до архизаботливого лекаря априори обречены на провал -- этой его гипертрофированной и совершенно неуместной при данных обстоятельствах заботливостью -- я решила, что нужно брать свою судьбу в собственные руки, и попыталась встать. Неудачно. И не потому, что мне не хватило сил -- хватило бы, и встать хватило бы, и небольшой локальный скандальчик с пользой для себя устроить -- а потому, что мне никто не собирался позволять тратить эти самые силы. А поскольку их было не так много, чтобы успешно бороться с двумя пусть не самыми тренированными, но определенно превосходящими меня весом, и силой мужчинами, то нужно ли удивляться той скорости, с какой я превратилась в надежно упакованный сверток? Я прекратила попытки выбраться из одеяла, которым меня спеленали и максимально командным тоном, позаимствованным частично у начальника казармы, частично у одного моего знакомого школьного Учителя потребовала:
   -- Отпустите меня!
   Стажер смущенно отвел глаза и попытался сделать вид, что к нему это не относится. Коварный медикус ободряюще (вернее это он думал, что ободряюще, а на самом деле довольно криво) улыбнулся и пробормотал что-то вроде "Да-да, обязательно". При этом жесты его отнюдь не указывали на намерение немедленно приступить к выполнению обещанного: после нескольких извлеченных, мельком осмотренных и отвергнутых снадобий он выудил из недр шкатулки искомое зелье, внимательно изучил все, что было написано на банке, повозившись, отковырнул плотно притертую крышку и принялся втирать эту отраву мне в виски. Видимо решил -- и совершенно справедливо, -- что влить мне сейчас что-нибудь в горло будет довольно сложно. Я укоризненно покосилась на него и закрыла глаза. В знак протеста.
   Прошла минута. Ничего не случилось. Разве что там, где по коже прошлась дага, немного щипало от мази. Я принюхалась -- пахло хмелем, -- повертела головой, чтоб медикус не шибко расслаблялся, подумала, а не возмутиться ли мне, и уснула.

***

   То ли снотворное оказалось крепким, то ли организм, дорвавшись до отдыха, решил разом восполнить все, что ему причиталось, но утренний подъем я бессовестно проспала: будивший всю Школу колокол до моего дремлющего сознания так и не дозвонился -- об этом яснее ясного сообщал глухой гам, создаваемый несколькими десятками бодрствующих -- уже бодрствующих -- в одном здании человек. Такой была первая мысль, посетившая меня после пробуждения. Вторая мысль: а не леший ли с ним? Третья: а ведь разбудивший мня запах жженых перьев не возник из ниоткуда. Четвертая: я все еще сплю, и мне снится кошмар с господином Учителем в главной роли.
   Я протерла глаза, но кошмар не обнаружил ни малейшего желания раствориться в атмосфере. Более того, он решил подать голос... на редкость неприветливый, надо сказать, голос:
   -- Очнулась?
   Отвечать на вопрос было бессмысленно, взвизгивать спросонья от ужаса и натягивать сползшее с плеча одеяло -- поздно, и я сделала единственную уместную, на мой взгляд, вещь -- поздоровалась:
   -- Доброе утро.
   -- Доброе. -- Подтвердил кошмар все тем же неприязненным тоном. -- Ты сегодня вставать собираешься?
   Я проанализировала собственное самочувствие, попробовала приподняться, и поняла, что нет, не собираюсь.
   -- Смерти Вы моей хотите... -- Упрекнула я его.
   Фра Ильмаринен вежливо пропустил мой упрек мимо ушей. Я подавила вздох и рывком села на кровати. Пришлось стиснуть зубы -- чтобы не застонать, и кулаки -- чтобы не хвататься за больной бок. Я позволила себе на две секунды (всего-навсего две малюсеньких секундочки... в конце концов, что такое две секунды? да практически ничего) уткнуться лицом в ладони, потом все же вздохнула и встала. Теперь главное -- двигаться, постоянно двигаться, не останавливаясь ни на мгновенье, не давая телу времени, чтобы опомниться и взбунтоваться...
   Я почти уложилась в уставные шестьдесят секунд. Почти, потому что мне стоило труда и времени заставить функционировать собственные мышцы: они совершенно одеревенели -- не только и не столько даже из-за крайней травматичности последних дней, сколько из-за нарушения привычного режима тренировок: отсутствие сколько-нибудь регулярных упражнений в сочетании с предельным напряжением сил, которого требовали от меня периодические схватки с "ящерицами" и постоянным психическим давлением со стороны их Учителя влияло на мою форму далеко не лучшим образом. По завершении этого, с позволения сказать, приключения мне придется долго восстанавливаться.
   В голове мелькнула какая-то мысль. Мелькнула, увернулась от моей попытки ухватить ее за хвост и повисла где-то на границе сознания -- не даваясь в руки и не оставляя в покое. Что-то важное, да, несомненно, очень важное, связанное с... Нет, не помню. Верткая, зараза. Ладно, если что-то действительно важное -- само вспомнится. А если нет -- туда ему и дорога. Успокоившись на этот счет, я сосредоточилась на текущих проблемах. Утренний туалет от начала и до конца занял у меня немногим больше минуты. Я причесала напоследок пятерней мокрые волосы и изъявила готовность двигаться в любом указанном направлении -- да хоть к троллям в гости. Пожалуй даже, именно по этому адресу я отправилась бы с большей радостью. Я и к чертовой бабушке не отказалась бы сейчас наведаться, но сомневаюсь, чтобы в ближайшем будущем мне светило такое удовольствие.
   Нет, я не трушу, отнюдь, не думайте.
   Я просто знаю, что еще одна схватка, еще один день подобный вчерашнему -- и, считайте, конец пришел моему пребыванию в этой гостеприимной Школе... и на этом свете. Нет, рану я переживу, и эту, и еще десяток таких, но ведь во второй раз мне может и не повезти, не так ли? А если любезнейший господин Учитель снова стравит меня с кем-то из своих питомцев, я либо не смогу драться в полную силу (а значит, непременно снова буду ранена, поскольку щадить меня никто не собирается) либо смогу, но ценой такого перенапряжения, которое загонит меня в гроб верней всяких ран. Одно утешает: фра Ильмаринен пообещал, что я, несмотря ни на что, останусь в живых. Остается выяснить, что значит для него слово, данное недворянину.
   -- Не злись, это для твоей же пользы.
   Что-о-о? Я потратила несколько секунд, пытаясь понять, каким таким оригинальным образом это может пойти мне на пользу. Вспомнила его неповторимые педагогические приемы, и подумала, что у господина Учителя может иметься свое, отличное от общепринятого, понятие пользы. И только потом сообразила, что говорил он, в общем-то, немного не о том.
   -- Ты сейчас не очень хорошо себя чувствуешь, -- милое преуменьшение! -- но чем раньше ты вернешься к привычным нагрузкам, тем лучше для тебя. Да ты и сама это знаешь.
   Знаю. Какая, однако, трогательная заботливость. Вы так предупредительны! Вот только физические нагрузки -- это одно, а смертный бой -- немного другое... Нет, мне просто любопытно, как он себе это представляет!?
   Я, разумеется, не нагрузки имею в виду.
   "Не злись"! Как вам это нравится? За кого, интересно, он меня держит? Не надо, не отвечайте, я сама знаю. Но до чего же это обидно! Я понимаю, что он просто не способен относиться ко мне серьезно, но он мог бы хотя бы делать это не так демонстративно? Мог. Но не захотел. Ладно, будем считать, что это тоже был урок. И уж я его выучу, господин Учитель, будьте спокойны. Встретимся лет через десять -- не нарадуетесь.

***

   Свое слово старый змей сдержал: эта тренировка не стала для меня последней, хотя пару раз мне казалось, что к тому дело идет. Если это называется "вернуться к привычным нагрузкам", то я как-то не так понимаю слово "привычный". Большую часть тренировки он лично гонял меня по всему залу, заставив продемонстрировать чуть ли не весь курс боевой подготовки, согнав с меня семь потов и приведя в щенячий восторг парой дельных замечаний и -- я глазам своим не поверила, честное слово! -- одобрительной гримасой. От выполнения своих прямых обязанностей, как то: обучение "ящериц" боевым приемам, спарринг на мечах и прочее, я на сегодня была избавлена, за что ему отдельное спасибо. Большое.
   В остальном же день практически ничем не отличался от вчерашнего. Разве что так, по мелочи. Ну там, били меня меньше обычного, совсем, можно сказать, не били; вымыться заставили в горячей воде, с мылом (эх, не миновать мне инфлюэнцы!); в карцер меня Алек провожал, настроенный на редкость миролюбиво, как, впрочем, и я, а посему расстались мы с ним в этот раз без обид; на завтрак дали кашу со шкварками, а на обед вареное мясо вместо жареного, зато с бульоном... ах да, еще меня запереть забыли. Вот так, просто взяли и забыли. Нет, правда. Не знаю, почему. И знать не хочу. Дареному коню в зубы не смотрят: получил гостинец от судьбы -- пользуйся, пока не отобрали, а то она дама такая, обидчивая. Ну, я и воспользовалась -- только меня и видели. Того беднягу, который забыл ключ в замке повернуть, и которому за это наверняка влетит по первое число, я и не подумала пожалеть: нечего рот раскрывать, зубы пересчитают -- не сетуй потом. Честного слова с меня никто не брал, так что я в своем праве.
   Потому что если у пленника и есть какое право, так это право на побег.
   Думаете, я тут же ринулась искать выход? Ошибаетесь. Я хоть и дура, но не настолько. Чтобы меня заловили на первом же повороте? Спасибочки, не надо. А меня заловят. Потому что я дороги не знаю, это раз; незамеченной среди бела дня пройти никак не сумею, это два; вид имею до крайности подозрительный и в местный интерьер никак не вписывающийся, это три; насилие применять не имею права, потому как жить хочу долго и счастливо, это четыре. Попробуйте-ка, побегайте в таких условиях! Что, не выходит? Ну так чего вы от меня хотите?
   Я и не собиралась бежать.
   Вернее, не то чтобы совсем не собиралась... Скорее, положилась в этом деле на богов: подвернется случай -- не оплошаю, повезет мне -- выберусь сегодня отсюдова, ну а не повезет, не подвернется -- что ж, значит не судьба, рыдать не стану. Ну а пока случай размышляет, подворачиваться ему, или нет, почему бы не прогуляться по Башне, не поискать чего-нибудь? Может быть, выход, может быть, (вот уж была бы удача так удача!) потайной ход... Ну или еще чего-нибудь поискать. Пока не обнаружили. А обнаружат меня скоро, куда скорее, чем нормальный человек в нормальных условиях, не рассчитывая на божественное вмешательство, самостоятельно найдет выход из незнакомого ему здания, подобного этому. Даже если я, как сейчас, направлюсь подальше от густонаселенных мест. Но это отнюдь не повод отказываться от прогулки.
   Смысл?
   Да никакого. Просто я -- не дрессированный скворец, чтобы смирно сидеть в открытой клетке. Ну и, в конце концов, кто из наших мог бы похвастаться тем, что ему довелось пройтись коридорами Айдештурма? Или любого другого турма? Кто-кто? Бросьте в него камнем. Врет, зараза, уж я-то знаю.

***

   Мои впечатления от школьной библиотеки можно выразить в двух словах: ничего себе!
   Я наткнулась на нее совершенно случайно: просто заглянула в открытую дверь, проходя по коридору. По Башне я гуляла к тому времени уже не первый час, успела несколько раз заблудиться и найтись, проголодаться, устать и соскучиться. Тревоги по поводу моего исчезновения никто не поднимал и на поиски не бросался, из чего я сделала вывод, что забывший запереть меня раззява так и не спохватился, и отсутствия моего еще никто не обнаружил. Кроме того, мне до сих пор удавалось более-менее счастливо уклоняться от случайных встреч. Правда, для этого мне пришлось ограничить свои передвижения помещениями, находящимися в прискорбном отдалении от всякого намека на выход: стоило мне перебраться туда, откуда, по моему мнению, мог иметься прямой доступ во внешний двор, и избегать внимания сновавших там обитателей Башни стало практически невозможно. В придачу ко всему, во внешнем дворе, куда я так стремилась, постоянно кто-то находился, ворота были закрыты, возле калитки стоял часовой, а в самой Башне, не считая основательно изученной мной -- в силу ее крайней ограниченности -- необитаемой части, я ориентировалась не лучше чем в первый день, поскольку попала в нее совсем не так, как попадают все приличные люди, маршрутов знала два: из карцера в тренировочный зал и из зала обратно в карцер, а построивший сие недоразумение архитектурный гений придерживался единственной закономерности: никаких закономерностей. Потайной ход я могла искать до страшного суда и божьего пришествия: с закрытыми глазами я ориентировалась в пространстве из рук вон плохо, да и фра Ильмаринен, наверняка, знал, что делал -- не стал бы он рисковать, выдавая мне местоположение входа.
   Словом, выйти отсюда мне возможно было единственным способом -- пробиваясь с боем. Будь мое положение в самом деле отчаянным, я бы так и поступила. И не исключено, что преуспела бы. Но до тех пор, пока действителен запрет на применение силы -- а он действителен, пока опасность ее применения превосходит опасность, которой грозит мне пребывание в Школе -- об этом можно забыть.
   Убедившись в этом, я перестала думать о побеге, и, уже не заботясь о конспирации, бесцельно бродила коридорами, запоминая на всякий случай дорогу, заглядывая в комнаты и потихоньку возвращаясь туда, откуда ушла. Было немного обидно, что моя эскапада так и не была никем замечена: игра в сыщики-разбойники могла бы немного развлечь меня. Я как раз размышляла чему уступить -- упрямству или усталости, когда наткнулась на библиотеку, и поняла, что оба они идут в корень, а я остаюсь здесь.
   Когда я попала в кабинет фра Ильмаринена, я подумала, что никогда еще не видела столько книг вместе -- даже в лавке переписчика, куда я заглядывала порой за письменными принадлежностями для своих скромных надобностей. Да и по отдельности за всю свою жизнь я столько книг, пожалуй, тоже не видела. Так вот, по сравнению с этим его личная библиотека выглядела примерно так же как моя личная коллекция оружия (состоявшая из двух са-шхо, одного кинжала и глефы) по сравнению с городским арсеналом.
   Ну ладно, ладно, может, я и преувеличила.
   Но не намного. Составлением библиотеки явно занимался не одно поколение местных Учителей. Возраст некоторых особо раритетных экземпляров не мог не внушать почтения человеку, чей собственный возраст измерялся цифрой в десятки раз меньшей. Некоторые из них уже были написаны в те далекие времена, когда мой пра-пра-прадед только подумывал, а не завалить ли ему на сеновал мою пра-пра-прабабку. И львиная их доля была посвящена любви всей моей жизни -- фехтованию.
   Хайме Баусате-и-Мецца, "Об искусстве шпажного боя". Коллективное творчество семейства Дикенсфорд: "Парадоксы защиты", "Manus militaris", "Краткие инструкции к введению в положения о дуэли". Анонимный "Трактат философский о достоинствах и недостатках le jue de la hache". "Учебник фехтования Вольфмана", написанный, как это ни странно Кейном Хендриксоном...
   И это только известные мне имена! Точнее, известные даже мне имена, поскольку, будучи неплохим (нет, правда!) практиком, я была совершенно никудышным теоретиком. Про некоторые из этих книг я слышала, некоторые видела, немногие держала в руках, и совсем уж считанные удосужилась прочитать. Более того, я всегда считала -- и продолжаю считать! -- что теория в нашем деле... скажем так, не актуальна. Для фехтовальщика главное -- уметь, а не знать. Что с того, что ты можешь без запинки перечислить все двадцать восемь основных, десять второстепенных и четыре тайных приема Старой Шверт-школы и в совершенстве овладел тактикой и стратегией боя древковым оружием, если сам не способен воспроизвести простейший "плуг"? Я бы сказала -- ничего.
   Я и сейчас не то чтобы усомнилась в этом.
   Просто... ведь зачем-то же были потрачено отнюдь не малое количество усилий, времени и денег, чтобы собрать эту вот коллекцию в не одну и не две сотни книг. И слишком велико было мое уважение к тем, кто веками руководил Школой, чтобы заподозрить, что все это было потрачено впустую. Кто знает, может в одной из этих, вызывающих невольный трепет одним своим видом, рукописей, или наоборот -- в новомодной инкунабуле, в какой-то из анонимных fechtbьcher или в труде всей жизни кого-нибудь из великих маэстро прошлого хранится ключик к тому секрету, который не я одна безуспешно пыталась разгадать.
   Что!? Что дает -- практически гарантирует! -- им мастерство, к которому столь многие и столь тщетно стремились!?
   Я неуверенно прошлась вдоль полок с книгами, не решаясь выбрать одну из многих, понимая, что мои шансы с первого раза найти и понять стремятся к нулю, и понимая, что второго раза, скорее всего, не будет, наконец, просто не решаясь -- ведь я здесь даже не гостья, и никто не давал мне позволения, просто на мое счастье смотритель библиотеки куда-то отлучился, по рассеянности ли, по привычке ли оставив дверь открытой. Я оглянулась, чтобы убедиться, что я по-прежнему одна, и протянула руку к фолианту, привлекшему мое внимание сразу по двум причинам.
   Во-первых, автор его был ну чрезвычайно неординарной личностью. Если вкратце, то его в свое время обвинили в том же, в чем нынче обвиняли гостеприимного хозяина этой Школы -- в сговоре с врагом рода человеческого с целью получения сверхестественных способностей. А поскольку в те времена к таким обвинениям откосились куда как серьезнее, то и закончилось все для маэстро весьма печально -- костром, положившим яркий конец его не менее яркой карьере.
   Во-вторых же, сама книга была невероятной редкостью. Святоши, устроившие аутодафе автору, не прочь были совершить то же самое и с его творением, истребляя все попадавшие им в руки экземпляры "бесовского учения", и без того немногочисленные, так усердно, что к тому времени как -- если мне не изменяет память -- дед нашего Герцога отнял у слишком разобщенной на тот момент Церкви светскую власть, оставив ей право осуждать, но не судить, найти хоть одну копию стало не более реально, чем найти жемчужину в куче навоза. То есть реально -- но чисто теоретически. А это значит, что человек, раздобывший эту книгу для школьной библиотеки, то ли сам был магом и кудесником, то ли рисковал головой, пряча запретный том от церковников на свой страх и риск. За что ему лично от меня респект и благодарность -- все-таки не каждый день доводиться прикоснуться к легенде.
   Итак, я протянула руку... потом вторую... потом подставила плечо, ругательски ругая автора, за то, что не додумался облечь свои бесценные мысли в более компактную форму и библиотекаря -- за то, что не сообразил поставить сей опус чуть пониже, и, наконец, вздохнула с облегчением, водрузив фолиант на пюпитр и подняв планку, чтоб, не приведи господи, не соскользнул на пол. А то поднимать потом тяжело будет. Перевела дух, потянулась к застежке... и замерла в нерешительности. Я не суеверна, нет. Но... Говорят, он становился один против десяти -- и выходил из круга без единой царапины. Говорят, он с кинжалом ходил на медведя -- и возвращался с медвежьей шкурой через плечо. Говорят... да много чего говорят. И если хоть десятая часть из этого -- правда, трудно, ох трудно не поверить в колдовскую силу.
   С другой стороны, про моего любезного тюремщика тоже понарасскажут немало разного -- хорошего и не очень. Чаще даже не очень, чем хорошего -- зависть глаза застит. А я с ним общалась... ладно, не без опаски, но черти тут совсем не при чем, про чертей я если и вспоминала, то в несколько ином контексте. И ничего, жива пока.
   А, была не была!
   Я откинула застежку и перевернула титульную страницу. Гром не грянул, молния не сверкнула, небеса не разверзлись, дабы покарать нечестивицу. Ну и ладненько, значит продолжим. Так за что, вы говорите, автора-то спалили?

***

   Честно говоря, ничего особо крамольного в книге так и не обнаружилось. Поначалу я листала трактат довольно опасливо, но, убедившись, что он не содержит ни инструкции по вызыванию дьявола, ни точного адреса, по которому можно найти Его Мерзейшество, ни готовой формы договора, с местом для подписи и примечанием "Расписываться кровью", расслабилась и сосредоточила внимание на самом, с моей точки зрения, примечательном -- на практической части.
   Вот уж не знаю, чем святым отцам так не глянулись сей труд и несчастный, написавший его. Ну да, полезная информация была более чем щедро разбавлена философскими пассажами, мутными, как и любая философия и настолько глубокомысленными, что порой до этой самой мысли приходилось чуть ли не с заступом докапываться. Ну, случалось, какая-нибудь из этих мыслей при ближайшем рассмотрении противоречила какой-то там религиозной догме. Но уничтожать из-за этого ценнейшее руководство, да еще и автора его в придачу, это, по-моему, дичь и варварство. Ведь и в самом деле, талантливейший был мастер, даже несмотря на (или именно благодаря?) некоторой, м-м-м, нетрадиционности подхода. Проживи он достаточно долго -- и имели бы мы сейчас еще одну фехтовальную школу. Достаточно оригинальную и даже, не побоюсь этого слова, революционную.
   Да вот не судьба.
   Я вздохнула, и придвинула к себе лежавшие тут же, на столе, дощечку и грифель: иллюстраций в книге было до безобразия мало, а я хоть и читаю без труда, но картинка как-то и привычнее, и понятнее. Да что вы говорите? Нехорошо чужое без спросу брать? Так ведь и книгу-то я того... не спросясь с полки уволокла. По сравнению с этим, списанный грифель -- мелочь и ерунда полнейшая.

***

   Я всегда считала себя неглупой девушкой. Достаточно неглупой, чтобы не наступать дважды на одни и те же грабли. Или, в крайнем случае, наступать на них сознательно -- то есть добровольно и со знанием дела. Но вот сейчас... будь на моем месте кто-то другой, и смотри я на этого кого-то со стороны, подумала бы, что он не иначе как задался целью проявить все свои худшие качества одновременно. Потому что случайно совершить такое количество ошибок кряду практически невозможно. Погрузиться в изучение научного труда, посвященного высокому искусству фехтования -- это, конечно, весьма похвально. Но погрузиться в него до такой степени, чтобы перестать замечать происходящее вокруг и позволить застать себя врасплох -- для гвардейца это первый шаг к могиле. Иногда он же и последний. Эх, окажись здесь старший наставник -- гуляла бы сейчас по моим плечам плеточка. Он ее специально для таких случаев с собой носил. Но поскольку старшего наставника здесь сейчас не было, я отделалась легким испугом и немалым смущением: все-таки чужое брать без спросу действительно нехорошо.
   Виноват во всем был Ауреол Бомбаст фон Вяйнямейнен -- так заковыристо звали того самого мастера, чей труд без остатка завладел моим вниманием, заставив забыть о времени и местонахождении. Он был превосходным фехтовальщиком, не спорю. Вполне возможно также, что он был неплохим писателем и философом -- об этом не мне судить. Но вот своим наставником я бы его иметь не хотела. Его объяснения страдали скупостью, описания приемов -- схематичностью, а отношение к читателям -- ничем не оправданным оптимизмом: у меня лично осмысление того, что сам автор считал само собой разумеющимся, отнимало примерно две трети времени, потраченного на чтение. Последние сколько-то-надцать минут я провела, безуспешно пытаясь воссоздать на дощечке один из заинтересовавших меня приемов, сложный в исполнении и по описанию больше напоминавший головоломку. Несмотря на все усилия моей небедной фантазии, я категорически не могла представить себе последовательность движений, которая при заданных условиях приводила бы к описанному результату. Фигурки противников на моих рисунках извивались, скручивались и сплетались во всевозможных позах вплоть до совершенно немыслимых или откровенно неприличных, но, как я над ними ни издевалась, добиться желаемого результата были не в состоянии.
   Эта неразрешимая тайна довела меня до такого остервенения, что все остальное стало мне как-то совершенно параллельно. Sapienti sat, говорите? А кто недостаточно сапиенти, тот, значит, и не суйся, потому как не про твои куриные мозги писано? А вот черта с два и морковь вам в подарок. Я не я буду, если не раскушу этот орешек! Я посмотрела на очередной результат своих творческих мук и поморщилась. Он был никакой. Не хороший и не плохой. С некоторой натяжкой его можно было бы... Я проводила взглядом ловкие пальцы, выхватившие дощечку прямо из-под грифеля, и сквозь зубы втянула воздух, подавляя желание завопить и ринуться куда-то -- то ли в атаку, то ли прочь отсюда. Организм отреагировал на нежданную опасность запоздало, но бурно: стуком сердца, кузнечным молотом отдающимся в ушах, бешеным ритмом пульса, внезапным сокращением мышц, бросающим руку к плечу, туда, где находится -- должна находиться! -- рукоять са-шхо... Я резко выдохнула и сделала вид, что поправляю волосы. Он снова застал меня врасплох, но на этот раз, по крайней мере, мне -- надеюсь -- удалось скрыть это.
   -- Неплохо. Но все равно неправильно: из этого положения удар наносится на пол-ладони ниже, чем необходимо. Ты ранишь противника, но не убиваешь.
   Я молча отняла у непрошеного советчика дощечку и, небрежно стерев предыдущий рисунок, набросала другой, отвергнутый мной чуть раньше вариант, формально правильный, но слишком громоздкий, потому что...
   -- Пока ты будешь заворачиваться таким винтом, противник успеет достать тебя в любой сектор, по своему выбору.
   Вот именно. Я вздохнула, и поняла, что надо сдаваться. Этот орешек оказался мне не по зубам.
   -- Тогда не знаю.
   -- Подумай.
   Я качнула головой. Уже передумала все, что можно -- мозги закипают. Не знаю.
   Фра Ильмаринен наклонился над моим плечом и перелистнул несколько страниц.
   -- Смотри.
   Я посмотрела на иллюстрацию -- одну из немногих в книге -- изображающую какую-то элементарную стойку. Потом посмотрела еще раз. Потом увидела и с размаху опустила голову на стол. Ауреол Бомбаст фон Вяйнямейнен был левшой. Доставивший мне столько душевных терзаний прием был на самом деле приемом для леворукого бойца, выступающего против праворукого.
   Я взяла дощечку, быстро начертила ряд фигурок, выполняющих одно за другим серию движений, завершающуюся ударом -- простым, красивым и логичным, как бросок змеи, полюбовалась результатом, и снова попыталась стукнуться лбом о столешницу.
   Посмотрела на вощеную, исперещеную царапинами поверхность где-то в полудюйме от моего лица.
   Попробовала вздохнуть -- и почувствовала, как врезается в шею ворот рубахи.
   Выпрямилась, досадливо стряхивая ухватившую меня за шиворот руку. Обладатель руки не изволил выразить по этому поводу ни малейшего смущения:
   -- Ну-ну, полегче. Лоб расшибешь.
   А если и расшибу? Вот ведь, неймется человеку. Мой лоб, что хочу, то и делаю.
   -- Я думал, ты догадаешься. Ты ведь обоерукая.
   Оно, конечно, да. Но нет. Все равно у меня ведущая рука -- правая. Левая работает только на защиту, и если мне приходится фехтовать одним мечом -- одноручником ли, двуручником, не важно -- я веду меч правой рукой, взять его в левую мне и в голову не пришло бы. Так что извините, что разочаровала Вас, господин Учитель. Интересно, он меня сейчас накажет, или попозже? Он, как будто, в хорошем настроении, но... как будто про него что-то можно сказать наверняка. Одно слово -- аристократ. Я угрюмо пожала плечами, отвечая одновременно и на его реплику, и на свой вопрос.
   В ответ мой собеседник неожиданно ухватил меня за плечи и развернул к себе. Я не сопротивлялась. Он задумчиво оглядел меня и поинтересовался:
   -- Как ты себя чувствуешь?
   Я ответила "Нормально". Я действительно чувствовала себя нормально. Не то что бы очень хорошо, но и не так плохо, как могла бы.
   -- Что-то ты сегодня непривычно молчаливая.
   А с кем мне беседовать, уж не с Вами ли? Я пребывала в подавленном настроении, дерзить боялась, подхалимничать не хотела, а разговаривать непринужденно, будто со своим добрым дядюшкой, была не в состоянии, как он ни пытался навязать мне этот тон. Оставался устав. Вопрос: как следует разговаривать с начальством? Ответ: как можно меньше. Я мысленно улыбнулась, заметив, что, вставая, машинально приняла уставную же позу: ноги на ширине плеч, руки за спиной. Поза арестованного. Хорошая штука устав, на все случаи жизни годится.
   Фра Ильмаринен, сообразив, что ответа он от меня не дождется, легонько подтолкнул меня к двери:
   -- Тебе пора идти, тренировка начинается через двадцать минут.
   Я глянула на стол и невольно поморщилась при виде стоявшего на нем фолианта -- мало того, что в такую конфузливую ситуацию из-за него попала, так еще и запихивай теперь эту дуру обратно на четвертую полку. Я посмотрела на полку, потом на фолиант, шагнула к столу, примериваясь как бы половчее ухватиться, но меня снова развернули к двери.
   -- Иди, иди. Я распоряжусь, чтобы все убрали на место.
   Ну, как скажете, Вам виднее. Я послушно направилась в указанном направлении.
   По дороге к выходу мой спутник все время что-то высматривал на полках, пока, наконец, ловко не снял с одной из них небольшой томик, явно печатного происхождения. Я вытянула шею, силясь разглядеть надпись на корешке, но господин Учитель, ехидно ухмыльнувшись, спрятал книгу подмышку. Ну и ладно, не больно то и хотелось. Я обиженно отвернулась и ускорила шаг.

***

   В коридоре -- и вообще в Башне -- оказалось до странности тихо. Никто не бегал, не шумел, не возмущался... Словом, все как обычно. Никаких следов лихорадочной деятельности по розыску без вести пропавшей меня. Я даже чуть притормозила, прислушиваясь, хотя до этого неслась, как укушенная, за что и заработала удивленный взгляд своего конвоира:
   -- Что-то случилось?
   Мне стоило бы ответить по существу и не выпендриваться, или хотя бы снова промолчать, но я не удержалась от соблазна сказать скрытному змею мелкую гадость:
   -- Ваши... воспитанники -- "голубков" я все-таки решила опустить -- не слишком усердно меня ищут.
   -- Они тебя не ищут.
   Ага. Все понятно. Ясно, как белый день. Какое-то время мы разглядывали друг друга с примерно одинаковым удивлением. Я решила, что тормозить поздно -- если уж говорить гадости, то до победного конца.
   -- Что, он так и не спохватился?
   -- Олаф? Отчего же, спохватился. Почти сразу.
   Та-а-ак. Вот оно что. Кажется, гадость сейчас скажут мне.
   -- Инга, надеюсь, ты простишь меня, за то, что я не захотел ставить на уши всю Школу из-за того, что тебе вздумалось прогуляться?
   Ну вот, что я вам говорила! Я почувствовала, как мои щеки медленно приобретают равномерную пунцовую окраску. Даже то соображение, что господин Учитель своим поступком, скорей всего, спас меня от расправы, не смягчало моего раздражения -- скорее уж (по свойственной мне полнейшей алогичности) обостряло его. И как ни следовало бы мне на этом остановиться, проглотить обиду и замять тему -- я уже завелась, и напрочь забыла обо всех полученных уроках. Пусть спасибо скажет за то, что я еще не забываю сохранять вежливый тон.
   -- А если бы я сбежала? -- осведомилась я с вызовом -- очень вежливым и хорошо закамуфлированным вызовом. Но он понял. Улыбнулся мягко:
   -- А ты пробовала?
   Я только зашипела от злости. Еще бы я не пробовала. А он, выходит, заранее знал, что никуда мне отсюда не деться, и даже не думал переживать по этому поводу. Ко мне вернулось однажды уже испытанное ощущение -- будто я связана по рукам и ногам невидимыми, неощутимыми, но прочными нитями. Я пыталась освободиться -- и не знала как, искала их -- и не находила, пыталась оборвать, но они ускользали из пальцев, оставляя иллюзию свободы -- до следующего раза, следующего неосторожного движения, которое снова заставит их натянуться. Я была свободна, но только в тех пределах, которые моему тюремщику угодно будет очертить для меня, как зверь свободен в пределах своей клетки, как пес -- в пределах длинны цепи. Ох дождетесь, господин Учитель, я ведь могу попробовать по-настоящему! Пусть изобьют, пусть вернут с позором, все что угодно, лишь бы избавиться хоть ненадолго от этого мерзкого чувства беспомощности.
   Я подобралась, решая, в какую сторону рвануть. Мне надо вниз, к выходу, значит мимо него, значит...
   Он взял меня за локоть:
   -- Инга, не дури.
   ...значит вырываться. Как?! В сторону и вниз, на излом, такого даже ему не выдержать, он должен, должен разжать пальцы, ну же, скорее!...
   Я не успела. Он схватил меня за второй локоть, прижал руки к телу, притиснул к стене.
   -- Я сказал, не дури.
   Я не стала вырываться. Только смотрела поверх его плеча в пустой коридор. Там выход, там свобода. Господин Учитель чуть разжал хватку.
   -- Потерпи еще немного. Скоро отпущу.
   Я опустила веки и отвернулась, чтобы скрыть закипающие в глазах слезы. Я не хочу. Не хочу так, не хочу, чтобы меня отпускали. Я хочу уйти -- сама. Я знаю, что не уйду. Даже пытаться не стану. Потому что если я попытаюсь... если мне вдруг удастся моя попытка... я буду знать, что он меня отпустил. Позволил бежать. И это будет намного хуже, чем покидать Школу через парадный вход под насмешки и улюлюканье "ящериц".
   Я в плену, и с этим нужно смириться.
   Пленников обычно отпускают. Или не отпускают. Неизвестно, что хуже. Я безропотно доплелась за своим конвоиром до карцера -- это оказалось не так уж далеко.
   И будто нанося последний удар, он, пропустив меня внутрь, небрежно бросил:
   -- Тренировка через десять минут. Я надеюсь, ты найдешь сама дорогу.
   И вышел. А я осталась стоять, глядя на незапертую дверь.
  

Глава 9

   Издевательства бывают разные. Бывают издевательства обыкновенные -- это когда тебя просто и без затей лупят по морде. Бывают издевательства гнусные -- это когда перед тем, как дать по морде, тебе связывают руки. Бывают издевательства моральные -- это когда перед тем, как дать по морде, тебе связывают руки, ставят на колени и в течение получаса беседуют с тобой "за жисть". Бывают издевательства изощренные -- это когда тебя бьют по морде, потом извиняются... и снова бьют. А бывают издевательства особо гнусные с моральными изощрениями. Это когда тебя не бьют, словесно не оскорбляют, как бы даже и не унижают, и вообще никаких предосудительных действий в твой адрес не совершают. Но тебе при этом очень хочется придушить кого-нибудь с особой жестокостью. Или порвать на гербарий. Или сотворить еще что-нибудь этакое... предосудительное.
   Одно из таких издевательств как раз и лежало сейчас передо мной. Раскрытое на первой странице. Я с ненавистью посмотрела на книгу и помянула незлым тихим словом ее, автора, господина Учителя и всех богов по очереди. В пятый раз за последние пять минут. Предмет и объект моего раздражения -- безобидного вида том in cuarto -- был, в общем-то, ни в чем не виноват. Кроме одного. Это было учебное пособие по фехтованию... для начинающих. Для очень начинающих. Для тех, кто еще не знает, за который из двух концов следует брать меч. А еще это была та -- да-да, та самая -- инкунабула, которую фра Ильмаринен вынес из библиотеки. Да, я уверена в этом. Нет, я не ошиблась. Можно было только гадать, как и когда она возникла в моем обиталище. Ухитрился ли этот змеев родич оставить ее перед тренировкой, пока я тихо обалдевала от его прощальной фразы, или велел кому-то занести ее позже? Факт тот, что когда я доползла после тренировки до своего временного приюта, она уже находилась там -- лежала на видном месте, рядом с кувшином с водой.
   Собственно, именно кувшин и привлек мое внимание в первую очередь.

***

   На тренировку я, конечно, пошла. Вопреки тому, что мой излишне проницательный тюремщик, конечно, предвидел это мое решение. Он знал, что я пойду. Я знала, что он знает. А он знал, что я знаю, что он знает, но все равно пойду. И я пошла, как ни велико было желание выдержать характер и проявить твердость. Потому что проявить твердость в данном случае означало одновременно проявить трусость, а такого я себе не позволяла, несмотря ни на какие муки уязвленной гордости.
   Видимо, в награду за это, да еще за хорошее поведение -- а я и вправду, вспомнив о субординации, воспитании, и еще дюжине причин, по которым мне следовало вести себя хорошо, была предельно корректна, не позволив себе за все время тренировки ни единого намека на неудовольствие, за исключением этой самой предельной корректности -- так вот, наверное, в награду за все за это, меня на этот раз не изматывали до дрожи в коленках и потемнения в глазах, и не заставляли ни с кем биться насмерть, а просто дали нормально размяться. Я немного поудивлялась -- не за тем ведь меня сюда привели -- потом смирилась с отсутствием в происходящем доступной мне логики, и даже немного обрадовалась, когда, уже под конец тренировки, мне все же пришлось немного поупражняться с одним из школяров. Именно поупражняться: то ли моему противнику было сделано предварительное внушение, то ли тот от природы был кроток, как овечка, но явного намерения перерезать мне горло он не проявлял. Правда, и не особо сдерживался, так что "упражняться" все-таки пришлось с полной отдачей, безо всяких там скидок на усталость, ранения и прочие глупости.
   Вдобавок, господин Учитель, из каких-то своих таинственных соображений, на второй минуте отобрал облюбованные мной "полушки" и всучил "бастард". Я, конечно, понимаю -- любимое оружие, и все такое, но почему это должно быть моей проблемой? В ответ я решила -- почему бы и нет? проблемы, так проблемы -- попробовать фехтовать одной рукой. Если он может, почему не могу я? Попробовала. Убедилась, что "фехтовать" и "рубить" -- две большие разницы. Убедилась, что оппонент действительно миролюбиво настроен: будь на его месте мой вчерашний знакомый -- и отчитываться бы мне сейчас перед Небесным Судией, а так расплатилась за оплошность еще одной дыркой в сорочке и небольшой царапиной под левой грудью. Поняла, что мне еще учиться и учиться.
   Ладно, не вопрос, будем учиться. Я вспомнила нехорошую шутку фра Ильмаринена и пообещала себе, что первую часть своей угрозы (найти и вызвать на дуэль) выполню, хоть ты тресни, ну а на счет второй (убить) -- это уж как получится. Или я его, или он меня. Tertium, как говорится, non datur.
   А пока что я вынуждена была сражаться не только с "ящерицей", но и с собственной немочью: поврежденные мышцы периодически отказывались повиноваться, и на преодоление спазмов приходилось тратить драгоценное время. Результат? Один-ноль в пользу "ящерицы". Причем с моей стороны ноль фатальный: я мало того, что пропустила "смертельное" касание, так еще и в атаку ни разу перейти толком не сумела, не говоря уже о том, чтобы коснуться противника. Хотя, если подумать -- не такой уж разгромный счет: защиту я держала неплохо, если не считать той почти единственной, но серьезной ошибки. Разумеется, если бы на месте моего противника был тот, другой... но что толку гадать, что было бы если. Я жива, а эта ошибка была единственной серьезной. И если господин Учитель способен был разделать меня, как бог черепаху, в две секунды, то против его питомцев я все-таки сражалась с переменным успехом. А значит что? Значит для меня еще, может быть, все не так безнадежно.

***

   С тренировки я притащилась уставшая, как собака, мне зверски хотелось пить, и да, я знаю, что это опасно для здоровья, но -- к черту, в моей жизни полным-полно куда более опасных вещей: я залпом выпила добрую треть того, что было в кувшине, потом полежала немного, скрутившись от боли, которая методично доставала меня с самого утра, и, наконец, достала-таки, и только потом соизволила обратить внимание на некоторое изменение в обстановке. Изменение это в глаза не бросалось, лежало себе спокойненько на табуретке и никого не трогало. И даже сообразив, что это такое, я еще некоторое время занималась своими делами, прежде чем дать волю любопытству. И правильно сделала, как выяснилось: к чему расстраиваться раньше времени?
   А расстроил меня даже не столько сам факт издевательства, -- к этому я уже как-то притерпелась -- сколько его очевидная бессмысленность. Я не раз уже получала от фра Ильмаринена по носу, но всегда -- нужно признать -- за дело. Чтобы вот так, ни за что, ни про что да мордой об стол -- такого за ним до сих пор не водилось. Оставалось только вспомнить, чем я снова успела прогневить своего сурового тюремщика. Я была более чем уверенна, что инкунабула, которую он вынес из библиотеки, предназначалась мне, и что именно она лежала сейчас на табуретке, временно переквалифицированной в стол. А прегрешений за мной на тот момент числилось не так уж много: неудачная попытка побега (которая сама по себе -- достаточное наказание) и взятая без спросу книга. Так за что же, господин Учитель?
   Ругаться мне надоело, запустить злосчастным фолиантом в стену или вышвырнуть его в окно я не смела из уважения к стоимости оного фолианта... я присела на край кровати и с брезгливой опаской -- будто ядовитого паука -- снова взяла несчастный, ни в чем не повинный томик. Пролистнула из начала в конец, потом из конца в начало. Восхитилась утонченностью оскорбления: более изящный способ намекнуть на несовершенство моих умственных и прочих способностей трудно было представить. И рассмеялась. Старый змей и в этот раз был прав. Прав на все сто. Я -- редкостная тупица, и не в Гвардии мне место, а в бардаке -- там голова ни к чему, там другим местом работают. Что, недогадливая ты моя, обиделась? А вот поделом тебе! В другой раз думать будешь, прежде чем со спицей на боевого мамонта переть. Не по зубам тебе философские трактаты? Ну так почитай пока пособие. Для начинающих! Я почувствовала, что злой смех плавно превращается в смех истерический -- дикий и неостановимый. Попыталась затолкать себе в рот край одеяла, подавилась и закашлялась, но истерике моей это все оказалось до фени: она разошлась не на шутку. Тогда я со всей дури хватила рукой -- левой, на это у меня самообладания хватило -- по стене. Ссадила кожу на костяшках, до крови прокусила губу и снова расплакалась, но все равно это было лучше, чем явственно отдающий безумием хохот.
   Вот уж не думала, что я такая истеричка. И вообще не думала, что я... такая. Я, до недавнего времени, похоже, совсем не думала. Первая же по-настоящему сложная ситуация, первая же серьезная проблема, которую невозможно оказалось решить с помощью кулака и такой-то матери -- и с меня как наждаком содрало все, чем мне хотелось казаться, обнажив все, что я старательно прятала от себя от других. Очень неприглядная, на поверку, оказалась картина. Нет несчастней человека, чем трус и дурак, достаточно умный, чтобы осознать свою дурость и достаточно смелый, чтобы признать -- хотя бы перед самим собой -- свою трусость. Нет злополучнее существа, чем крыса, завидующая льву.
   И я, кажется, начинаю догадываться, что есть у фра Ильмаринена такого, чего нет, и никогда не будет у меня. Что есть у льва, и чего нет у крысы? Сила. Сила до того очевидная, что уже не нуждается в применении. Спокойная и властная уверенность человека, никогда не гнувшего шеи перед тем, кто сильнее, человека, не имеющего нужды доказывать что-то себе или другим -- аристократа во всех смыслах этого слова. Наверное, это и есть харизма -- богами данная власть льва -- царя зверей. А крыса... а что крыса? Крыса будет до конца дней своих грызться с себе подобными, -- потому что иначе не выжить! -- и мечтать по ночам о том, как она вырастет большой-большой, сильной-сильной, и однажды бросит вызов льву.
   Я сползла с кровати на пол, подобрала сброшенную мной в припадке бешенства -- не специально, а потому что не соображала ничего -- книгу, бережно разгладила смятый лист, и открыла на первой странице. Я заслужила это наказание. Читай, гордая ты моя, читай, с самого начала и не пропуская ни строчки. Впредь будет тебе наука: фехтовать не выучишься, так хоть поумнеешь.

***

   Читалось мне с огромным трудом. Я медленно, через силу, продиралась сквозь архаичные обороты и непривычную терминологию анонимного автора совершенно не интересной мне книги (ну откуда мне, скажите на милость знать, что, описывая неведомую "двурогую стойку", он на самом деле имел в виду обыкновенного "быка"? и главное -- зачем мне это знать?), с натугой заставляя себя сосредоточиться на тексте и читать вместо того, чтобы бездумно скользить глазами по строчкам. Трактат был посвящен исключительно длинным мечам, что отнюдь не подогревало моего к нему внимания. Нет бы дать мне что-нибудь по саблям, или на худой конец по палашу. Так нет же -- опять полуторник. Который я уже, кажется, начинала тихо ненавидеть. Ну какого рожна, интересно? Господин Учитель пусть с собственными предпочтениями сам разбирается, а я своим привычкам изменять решительно не намерена. Хотя... это ведь всего лишь шутка, причем шутка недобрая -- едва ли он рассчитывал, что я всерьез стану изучать сей опус. Небось, еще и дал, чего не жалко -- на случай если я все-таки вышвырну его презент в окно.
   И то сказать, я пару раз порывалась.
   Останавливало только то соображение, что подобный малодушный поступок не прибавит мне самоуважения, и без того на ладан дышащего. А жить на белом свете, презирая себя, ой как нелегко. Ну и помимо того, книга, даже такая малозанимательная, как эта, была неплохим союзником в борьбе со злейшим врагом любого узника -- скукой. Нельзя же бесконечно злиться и обижаться, рано или поздно это надоедает, а если занять мысли кроме как злостью и обидой больше нечем... одну глупость я со скуки уже сотворила. И эта глупость вполне могла стоить мне жизни. Так что господин мучитель мне, можно сказать, добрую услугу оказал. В своей неповторимой манере: после такого, с позволения сказать, чтива обычное карцерное ничегонеделание покажется мне не иначе как райским блаженством.
   Со стороны это, должно быть, выглядело, как махровый мазохизм: я бесилась, психовала, чуть ли не плакала от злости на безответную стопку сшитой бумаги, но продолжала не только читать, но и старательно вчитываться в набившие оскомину архаизмы и неологизмы, чуть ли не по косточкам разбирая каждое встречающееся в книге описание... чтобы в результате обнаружить под очередным цветистым названием нечто с детства знакомое и досконально изученное. Пожалуй, попроси кто-то меня саму выбрать книгу, способную наиболее эффективно довести меня до остервенения -- едва ли я смогла бы отыскать что-нибудь, превосходящее по действенности сей экземпляр. В этом отношении опус был безупречен. Можно подумать, его автор прекрасно знал Ингу Шен, собирая под одной обложкой все, способное так или иначе привести меня в раздражение: витиеватый слог и высокий штиль -- для невежественной простолюдинки, туманные мудрствования -- для прямой как копье и не склонной к абстракциям кадетки, назидательные поучения -- для не терпящей вообще никаких поучений Гадюки... Все это было так совершенно оскорбительно, что я даже злиться в конце концов перестала, только удивлялась время от времени тому, что до сих пор сижу и читаю вместо того, чтобы плясать победный танец на обрывках изодранных в клочья страниц. Вот так и начинаешь понимать наших предков, выражавших радость победы звериным ревом и ритуальным расчленением вражьего трупа.
   На фоне такого моего состояния разглагольствования автора на тему "чистоты сознания", "ясности духа" и "незамутненного гневом разума, хранящего лед спокойствия в горниле боя" казались особо изысканной насмешкой, способной вывести из себя куда более выдержанного, чем я, человека. Только одно и грело душу, заставляя продолжать чтение -- стремление хоть как-то (хоть так! по-рабски тупым исполнением бессмысленного приказа!) отомстить своему издевателю. Он мне пособие для начинающих в зубы? А я возьму и... Что "и", я пока не знала, поскольку до сих пор не сумела обнаружить в этом ничего хоть сколько-нибудь для меня полезного. И сильно подозревала, что не сумею обнаружить вплоть до финальной страницы включительно. Бессмысленность происходящего способна была довести до отчаяния: я действительно знала все это. Все -- до последней стойки, до последнего приема. Другое дело -- применяла редко: ну не мое это, не мое!
   Я почувствовала, что если сейчас не отвлекусь -- меня кондратий хватит, и захлопнула книгу, не дочитав фразы. До пресловутой "ясности духа" мне было сейчас как до луны в раскоряку. Хорошо было автору писать о спокойствии и незамутненности сидя в тихом уютном кабинете и зная, что самая страшная из грозящих ему опасностей -- геморрой. Попробовал бы сохранить "чистоту сознания", когда ненависть живым огнем растекается по жилам, когда бессилие могильной плитой давит на грудь, а страх сжимает горло когтистой лапой! Попытался бы сберечь "лед спокойствия" не в горниле боя, а в топке беспощадной расправы!.. На этом месте обличительной речи я вспомнила безупречное самообладание фра Ильмаринена перед лицом несомненной опасности, и поняла, что даже мыслью о несовершенстве поучающего мне утешиться не суждено. Потому что, каковы бы ни были душевные качества неизвестного мне писателя, ни малейшей роли они не играли, раз уж у меня перед глазами был живой -- живее некуда -- пример практического приложения его идей. Прямо хоть в книгу вставляй, в качестве иллюстрации.
   Я прекрасно отдавала себе отчет в том, что насколько манеры господина Учителя внушали симпатию и уважение, настолько же мои способны были вызвать лишь неприязнь. Вспыльчивая, самоуверенная, то прямолинейная до грубости, то вежливая до ядовитости... С такими людьми нелегко и неприятно общаться. Правда, до сих пор меня это не слишком волновало. Не нравится -- не общайтесь. Мне и в голову не приходило изменять своим привычкам в угоду кому бы то ни было, и уж тем более сожалеть о них -- до тех пор, пока я не встретила человека, могущего служить ходячим учебником благородных манер. Разумеется, я, как и все воспитанники Академии, получила хорошее воспитание. Но в моем понимании так называемое "хорошее воспитание" представляло собой не более чем зазубренный наизусть набор правил этикета на все случаи жизни, то есть -- разновидность устава, с той только разницей, что лаконичное "Есть!" импонировало моей кадетской душе куда больше "вежливого" "Разумеется, милорд/миледи, я сделаю все, как вам будет угодно!". А поскольку устав среди кадетов пользовался небольшой любовь, то любая ситуация, в которой соблюдение правил хорошего тона не было строго обязательно, воспринималась нами как такая, в которой обязательно оных правил несоблюдение.
   Вот оно, все мое воспитание -- тонкий слой серебра на оловянной ложке: окуни в уксус -- и как не бывало.
   Я чуть ли не впервые задумалась о том, как мое поведение выглядело со стороны. Весьма непривлекательно, оказывается, выглядело, временами даже жалко. Удивительно ли, что мне на это, в конце концов... скажем так, вежливо намекнули. Красивый получился намек. Книга, говорящая о важности выдержки и спокойствия духа, одним своим видом доведшая меня до почти невменяемого состояния, книга, наглядно показавшая мне разницу между тем, что я есть, и тем, чем я стремлюсь быть -- видимо, как-то не так стремлюсь, раз уж результат столь плачевен. Зачем мне ее подсунули? Помимо того, что она будто специально создана, чтобы довести меня до белого каления -- зачем? Может быть именно за этим? Еще один маленький урок -- на этот раз в искусстве самообладания?
   Я против воли усмехнулась, подумав, что недаром называла про себя фра Ильмаринена "господином Учителем". Он действительно был Учителем, и, похоже, считал любое человеческое существо младше себя, так или иначе оказавшееся в пределах его досягаемости, автоматически подлежащим педагогическому воздействию. Иначе откуда эти регулярные попытки воспитывать меня -- абсолютно чужую, ничем, кроме шрама на щеке, ему не обязанную, никакого отношения ни к нему, ни к Школе не имеющую кадетку, за которую он не несет ни малейшей ответственности и с которой скоро -- и, я надеюсь, надолго -- распрощается? Что ему за дело до меня? Про месть можно забыть, он мне не мстил, и даже не наказывал, он преподавал урок -- временами жестокий, но с его точки зрения (а кто я такая, чтобы перечить ему?) необходимый. Сбылась мечта идиота? Прав был старый лекарь, называя его моим Учителем? А ведь прав.
   Пусть не тому, о чем я мечтала, и не так как мне хотелось бы, но он меня учил!
   Я снова улыбнулась невесело: так это непохоже было на то, что я рисовала в своих мечтах, что впору было заподозрить еще одну издевку. Хотя, наврядли -- даже для великолепного господина Учителя это слишком тонко, да и откуда ему знать, о чем я мечтаю. Совершенно, говорю вам, неоткуда. Разве что я сама себя выдала, но ведь не настолько же он проницателен, а я несдержанна? Или настолько?
   Немного было в моей жизни моментов, когда я категорически не знала, что мне делать. Это, определенно, был один из них. Как мне реагировать на свое открытие? Оскорбиться? Порадоваться? Принять как должное и вспомнить, как я обещалась ради учебы у фра Ильмаринена снести любые невзгоды? Вот уж когда пожалеешь о недостатке хладнокровия.
   Да, кто это там толковал о хладнокровии? Ну-ка, ну-ка...
   Я с новым интересом посмотрела на едва не доконавшую меня книгу. Тяжело в учении -- легко в бою: сколько раз, разучивая новый прием, я ловила удары мечом -- когда учебным, а когда и боевым, отчего же мне теперь должно быть проще? Я устроилась поудобнее, снова открыла том и с новыми силами углубилась в чтение, в надежде, что автор не ограничился абстрактными рассуждениями о незамутненном сознании и озаботился оставить пару-тройку конкретных указаний по ее, незамутненности, достижению.

***

   От чтения я оторвалась только тогда, когда луна поднялась слишком высоко, и последний ее луч, освещавший мне путь к прозрению аки путеводная нить во мраке, убрался из моей комнаты. Свечей мне, разумеется, никто и не подумал принести. В связи с чем, пришлось отсрочить прозрение на неопределенное время и вернуться мыслию на грешную землю. Книгу я отложила со смесью облегчения и раздражения. Ее теоретическая полезность не сделала слог писателя менее тяжеловесным, тон -- менее нравоучительным, а книгу в целом -- менее занудной и неинтересной. Да и пользы от нее оказалось с гулькин нос: автор чрезмерно увлекся теорией, не заостряя внимания на практике -- то ли сам не знал, как оно должно быть, то ли считал, что все и без слов понятно. А поскольку второе -- учитывая, кому именно предназначено пособие -- несколько сомнительно, то мое и без того небольшое к нему уважение оказалось окончательно подорвано. И засиделась я допоздна, пропустив отбой так же, как пропустила побудку (разве что не на несколько минут, а на несколько часов) не оттого что так уж увлеклась чтением, а исключительно потому, что меня до последнего не оставляла надежда обнаружить в этом ворохе словесной соломы драгоценную жемчужину откровения. Но увы, мне пришлось удовольствоваться лишь тусклой раковиной.
   Кстати о позднем времени.
   Сдается мне, голубушка, тебе очень хотелось о чем-то поговорить с фра Ильмариненом. Ну да, хотелось. О чем? Шиш его знает. Ну и ладно. Уж сейчас-то он со мной всяко разговаривать не станет, поздно уже, а до завтра, глядишь, само и вспомнится. Внутренний голос попытался убедить меня, что уже действительно поздно и что дело срочное, а посему откладывать его на завтра никак нельзя, но капризы моего внутреннего голоса едва ли можно считать убедительным аргументом в пользу романтического свиданья при луне с господином Учителем, а поскольку я даже не знала, о чем собираюсь с ним говорить -- не о луне же, в самом деле! -- то пришлось моему внутреннему голосу заткнуться в тряпочку. Завтра, завтра разберемся. А сейчас -- спать!

***

   Завтра наступило скорее, чем мне хотелось бы. Легла я вчера поздно, а заснула и того позднее, поскольку неуемный внутренний голос доводам разума внять не пожелал, заткнуться не соизволил и до глубокой ночи изводил меня своим нытьем, мешая предаться заслуженному отдыху. В результате я хоть и избежала вчерашнего конфуза, но утренний туалет вынуждена была свести к необходимому минимуму. Моему гребню при этом достался изрядный клок выдранных волос, а так некстати объявившемуся Алеку -- тяжелый взгляд и пара ласковых вполголоса. Мне достался подробный пересказ циркулирующих по школе слухов, а также всех нюансов местного общественного мнения касательно моей скромной особы. Краткое резюме: Гадюка -- законченная психопатка. Вывод: ничто не ново под луной и нет ничего сказанного, что не было бы сказано раньше. Полезная информация: ноль.
   Я охотно обошлась бы и без этого почетного караула, но дверь в карцер снова была заперта снаружи, причем заперта по моей же просьбе -- мне вовсе не улыбалось проснуться поутру вымазанной чем-нибудь липким и пахучим, равно как и нести вахту ночь напролет, поджидая доброжелателей с ведром -- а посему требовался кто-то, чтобы выпустить меня. Блондин на эту роль подходил как нельзя лучше. У нас с ним были старые счеты, возможно, поэтому он не так торопился свести их.
   По дороге в тренировочный зал я успела принять два эпохальных решения. Во-первых, не противиться, когда господин Учитель снова заставит меня взяться за "бастард". Если он считает, что кому-то из нас это необходимо -- пусть будет так. Более того, я неожиданно обнаружила у себя в голове совсем уж крамольную мысль: а может быть он прав? Никто ведь не заставляет меня совсем отказываться от любимых са-шхо, может мне стоит... ну хотя бы просто попытаться? Попытка -- не пытка, как сказал начинающий палач своему первому клиенту. Хуже от этого уж точно не будет. И пусть не рассчитывает, что я не смогу. Он примерно того же телосложения, что и я, и харизма там, или не харизма, а я до сих пор не слышала, чтобы аристократы каким-то чудесным образом превосходили всех прочих в физическом отношении. Уж это-то мне, по крайней мере, доступно.
   Во-вторых же, я не в первый и, боюсь, не в последний раз твердо решила что буду вопреки всему держаться пресловутой ясности духа и не стану поддаваться эмоциям. Я не стану обижаться. Я не стану возмущаться. Я не стану злиться. Я буду помнить, что все, что делает фра Ильмаринен, он делает не из какой-то особой злобности, а исходя из своих собственных представлений о пользе и справедливости, и не потому что он как-то особо плохо ко мне относится, а просто потому, что я сама имела глупость подвернуться -- чуть ли не добровольно сунуться -- ему под руку. Я буду помнить, что уже не единожды обещалась простить и не ставить ему в упрек всего, что было, потому что это мне же во благо и назидание -- хоть бы он сам ничего такого и не планировал. Я буду помнить об этом, даже если мне будет очень больно и обидно. Даже если меня будут оскорблять, унижать и провоцировать. Даже если... Я молча поклонилась господину Учителю (попытавшись -- в подражание ему же, хоть и не насколько успешно -- одновременно выразить тем свое уважение, продемонстрировать неприязнь и соблюсти чувство собственного достоинства) и, не дожидаясь повелительного жеста, отправилась на ставшее уже привычным место на скамье. День начался.

***

   Удивительно, насколько человек все же выносливое животное. Я не про физическую выносливость говорю (хотя и про нее тоже), а про то, что вот живет себе, поживает представитель породы "человек обыкновенный, в меру разумный", одна штука, занимается своими делами, имеет кой-какие виды на собственное будущее, а тут ему бац и... Или не "бац", а вполне, в общем-то, закономерно, но все равно в большинстве случаев неожиданно... Короче, бац -- и все его распрекрасная (или даже не очень, но все же своя и привычная) жизнь летит в тартарары. В прорву. Ко всем чертям. Словом, туда, откуда не возвращаются. Самое время ревмя реветь, волосы на себе рвать и лоб о пол разбивать вопрошаючи "За что, о боги!". И разбивают многие. Но все равно в большинстве своем выживают, приспосабливаются и привыкают -- даже к самым диким и невыносимым обстоятельствам.
   Это я не к тому, что считаю свои нынешние обстоятельства такими уж дикими и невыносимыми.
   Это я к тому, что как-то подозрительно быстро перешло для меня в разряд нормального и даже привычного то, что еще недавно воспринималось бы в лучшем случае как кошмарный бред. Давно ли я с ума сходила от отчаяния и бессилия, не зная, как найти свое место во внезапно вставшем на уши мире? Давно ли загадочная личность почтеннейшего господина Учителя внушала мне ужас пополам с ненавистью? Давно ли нелепая моя пьяная выходка прервала естественный ход вещей, не то погубив меня, не то подарив новую жизнь? Совсем, совсем недавно. Полученные в тот памятный день раны еще не успели толком зажить, а я уже обнаружила, что сама стою на ушах и чувствую себя при этом вполне комфортно. Даже чувства юмора не потеряла, хоть и помрачнело оно у меня изрядно, от такой-то жизни.
   Как я седмицу назад не способна была вообразить, что внезапно окажусь в Айдештурме и сведу близкое знакомство с его главой, так же немыслимо мне было три дня назад предположить хоть на минуту, что я буду преспокойно сидеть на этой скамейке, с интересом наблюдая за "ящерицами" (которые, кстати, постепенно переставали восприниматься мной как некая обобщенная "дворянская сволочь", обретая не только внешность и имя, но и характер) и прикидывая, какие из моих излюбленных приемов подходят для "бастарда", что мне нужно пересмотреть, а чему и поучиться заново, дабы не ударить в грязь лицом перед строгим своим экзаменатором.
   Нет, не думайте, что это на меня чтение так положительно повлияло. При всем моем патологическом самомнении, критичности мне, тем не менее, хватало, чтобы понимать: первая же (а если не первая, то уж вторая наверняка) провоцирующая ситуация -- и средней масштабности катаклизм, считайте, обеспечен. Какая там выдержанность, какая невозмутимость, не смешите мои стельки! Просто сейчас я была на удивление спокойна и даже беззаботна -- чему сама не уставала удивляться. Пленнику должно быть мрачну, подавлену и в дурном расположении. Мое же настроение обстановке не соответствовало категорически, в связи с чем я, от избытка оптимизма и с целью приведения себя в более адекватное состояние, немедленно принялась самостоятельно усложнять себе жизнь, пока за это не принялся кто-то другой.
   Я занялась своей прической.
   Утром мне, по причине спешки и по некоторым другим причинам, так и не удалось сделать ее... не скажу приличной -- хотя бы терпимой. Буйная шевелюра, лишенная из-за противоестественно частых помывок природной смазки, сделалась совершенно несносна, а потерянный ремешок лишал меня всякой возможности привести ее к покорности. И если пряди, непременно лезущие тебе в глаза, стоит только склониться над книгой и оказывающиеся в твоей миске, как только ты подносишь ее ко рту, вызывали всего лишь раздражение, то во время тренировок я не раз испытывала острое желание побриться налысо. И плевать, как я при этом буду выглядеть -- жизнь дороже. Жаль только, ни единого острого предмета могущего сойти за бритву в моем распоряжении не водилось. Потому-то я сейчас меланхолично сплетала счастливо избежавшие лезвия кудри в кривоватую косицу, подбирая самые длинные пряди надо лбом и правым ухом, морщась, когда слишком туго натянутый волос беспокоил ссадину на виске и напоминая себе о самообладании каждый раз, как возникало искушение схватить нож и срезать результат моих трудов к такой-то бабушке -- что было весьма актуально, поскольку ножа-то я как раз и не имела. За левое ухо было заправлено уже готовое произведение моего куаферского искусства. Никакой симметрией там, разумеется, и не пахло, поскольку плела я его по принципу "куда дотянется". Ехидные взгляды, которые я то и дело ловила на себе, яснее ясного говорили, как мне идет эта прическа... как, впрочем, и любая другая прическа.
   Что, думаете, меня это хоть вот столечко волнует? Да ни на йоту! Кому не нравится -- подходи, поговорим. Можно сказать, главная цель этой парикмахерской деятельности была достигнута: Гадюка Шен снова была в своем духе -- мрачная, раздраженная и готовая сцепиться со всяким, кто попробует задеть ее. Я заправила вторую косицу за ухо и решила, что так, несомненно, удобнее, а стиль и хороший вкус могут гулять лесом -- мне сейчас не до них.
   Или до них?
   Я встретила насмешливый взгляд подошедшего ко мне фра Ильмаринена, и подумала, что мне, наверное, все же стоило быть чуть поаккуратнее. Его лицо было как всегда непроницаемо, но отчего-то мне казалось, что он с трудом сдерживает улыбку. Вот уж, право слово, можно было и не стараться, я не обидчивая -- вконец разобиделась я. От этой обиды, да еще оттого, что мне всюду мерещились презрительные ухмылки, и жуть как хотелось повколачивать эти ухмылки их обладателям в глотку, дралась я в этот день из рук вон плохо. И оттого впадала в еще большую ярость. Меч-бастард очень скоро снова превратился в моей руке в дубину, все изящные приемы были забыты, и стремление произвести впечатление сменилось стремлением причинить противнику максимальный вред за минимальное количество времени. Притихшая было ненадолго Инга-Бешеная решила наверстать упущенное.
   Результаты этой тренировки я не скоро смогу вспоминать спокойно. Подобно многим другим событиям последних трех дней, они будут отправлены в тот дальний чулан моей памяти, куда я стараюсь заглядывать как можно реже. Да, мне удалось ценой пренебрежения всеми правилами и превращения претендующей на изящество схватки в вульгарную драку, частично добиться желаемого. Ну и что, стало мне от этого легче? Ведь и с меня во время купания вода стекала густо окрашенная алым -- ничего серьезного, но вкупе с уже заработанным и еще недозажившим -- скверно. А о ранах нанесенных моей гордости, о полученной от господина Учителя пощечине, о собственных, так недавно казавшихся нерушимо твердыми и так быстро забытых обещаниях я предпочитала не думать вовсе. И без того тошно.
   После помывки фра Ильмаринен -- не доверяя, видимо, ни мне, ни своим питомцам, и справедливо не доверяя -- лично, за ручку, как дитя малое, отвел меня в мою комнату, усадил на кровать и без единого слова вышел. Я швырнула ему вслед табуретку. Ни малейшего удовлетворения мне это не доставило. Я сползла с кровати, забилась в дальний угол и решила, что здесь и умру, потому что снова показаться людям на глаза -- не в моих силах.

***

   Чуть позже заглянул местный знахарь, извлек меня из угла, укорил за небрежение завтраком, крайне необходимым для поддержания моих сил (каковой завтрак и был мне незамедлительно скормлен), с ног до головы вымазал целебными снадобьями, в два счета изничтожил сотворенное мной парикмахерское убожество, вручил жестянку с помадой для волос и объяснил, как ей -- в смысле помадой -- пользоваться. Я, обнаглев, потребовала гуталину для сапог и получила обещание незамедлительно мне оный гуталин доставить. Я расстроилась, потому что совсем не имела ввиду получить гуталин, которым и в лучшие-то времена пренебрегала, а уж теперь до него ли, а совсем наоборот, желала позлить возмутительно добродушного костоправа.
   Под конец визитер огорошил меня просьбой не сердиться на "него" (я как-то не сразу поняла, на кого мне предлагалось не сердиться, хотя о ком же кроме фра Ильмаринена, единственного и неповторимого, могла идти речь?), поскольку человек он, в сущности, незлой и зря меня не обидит. Я не стала огорчать милейшего господина лекаря и сообщать, что "незлой человек" меня уже обидел вдоль и поперек (зря ли -- другой вопрос), но не сердиться согласилась охотно -- что мне стоит. А что добрыми намерениями сами знаете куда дорожка вымощена -- так я его же по этой дорожке и проводила бы с преогромным удовольствием. Только где уж мне.
   Гуталин и в самом деле скоро принесли. И не только его. Вместе с гуталином я неожиданно получила дешевое зеркальце, плетеный ремешок с пряжкой и новую рубашку. За что мне, проштрафившейся, такая милость, я спросить постеснялась, но в душе нечаянным подаркам порадовалась. Рубашка моя от сегодняшнего моего безобразного поведения пострадала больше всех, на ней теперь живого места не осталось -- заплата на заплате. Что до остального, то я даже покраснела от мысли о том, как легко разгадал господин Учитель причину моего раздражения, как был со мной великодушен, и как мало я этого великодушия заслуживала.
   Чтоб унять смущение я уселась на возвращенный в подобающее положение табурет и принялась употреблять гуталин по назначению, размышляя параллельно о некоторых отличительных особенностях двух педагогических систем, с которыми я имела сомнительное счастье познакомиться. Контраст получался разительный. Там, где я по старой кадетской памяти ждала если не наказания, то хотя бы порицания, господин Учитель, казалось, не замечал моих прегрешений. И не разу не применил ко мне то, что я привыкла считать наказанием, и то, что в Академии применялось регулярно: порку, принудительный пост, лишение свободы, тем более суровое, чем тяжелее был проступок -- вплоть до колодок, наконец, простую и обыденную оплеуху. Он вообще мне никакого вреда не причинил, если не считать памятного шрама...
   ...Который я немедленно попыталась рассмотреть с помощью зеркала. Зеркало было маленькое и тусклое, но и ему я была рада, с удовольствием разглядывая собственную физиономию. Шрам стянулся, и было видно, что стараниями костоправа он со временем превратится в тонкую ниточку, не так уж сильно меня уродующую. Но совсем, увы, не исчезнет -- останется на долгую память...
   ...Но и это, несомненно, был не такой уж серьезный ущерб. Все же остальное я сама заработала собственными зело активными усилиями. Зато фра Ильмаринен был щедр на то, что я уже привыкла называть про себя "уроками", внешне безболезненными, но весьма мучительными для моего самолюбия и довольно эффективно добивавшимися того, чего от меня обычно нельзя было добиться никакими наказаниями. Спорю на голову свою непутевую, что он до тонкости рассчитал, какое впечатление произведет на меня и какие мне чувства внушит нынешнее его благодушие. Но даже понимая это, я ничего не могла с собой поделать.
   Я задумалась -- праздное любопытство -- о том, как обстоит дело в других Школах, и решила, что, оказавшись на свободе, первого же пойманного мной школяра я, прежде чем всыпать ему горячих, расспрошу о проблемах школьного воспитания. Наверняка это будет занятная и содержательная беседа.
   Покончив с сапогами, я принялась отмывать пальцы от гуталина. Прежде ничто не помешало бы мне тут же приняться за прическу, превратив свою шевелюру в нечто, напоминающее окрасом шкуру экзотического зверя тигра, обитающего в дворцовом зверинце и по большим праздникам провозимого по улицам города в клетке, в сопровождении шести гвардейцев и церемониймейстера. Но, представив реакцию "ящериц" на этакую экзотику, решила поберечь свое и их душевное здоровье, и потому прилежно стирала с кожи никак не желающую отмываться черную краску.
   Зато получасом позже, окончив возню с гребнем, помадой, зеркалом, ремешком, чертом и чертовой бабушкой, я с законной гордостью обозревала результат, который, пожалуй, не вызвал бы усмешки и у самого рьяного эстета. Правда и возгласов восхищения тоже не вызвал бы. Ну так ведь и я -- не придворная фрейлина. Я изобразила парочку приемов позаковыристей, чтобы убедиться, крепко ли держится прическа. Убедилась, что таки да, держится и крепко. Порадовалась. И уселась читать давешнее пособие. Оно, хоть и оказалось бесполезно в качестве собственно пособия, было все же незаменимо как инструмент для закалки терпения и воли. Да и вспомнить мне, несмотря на всю мою самоуверенность, кое-что все же не мешало, раз уж я решила вплотную заняться полуторником. Надо, надо воспитывать в себе силу духа. Не умеешь держать себя в руках -- тренируйся, ведь если долго мучиться, что-нибудь обязательно да получится -- как сказал бургомистр, у которого случился запор.

***

   На вечерней тренировке я была кротка, как голубица, смирна, как неверная жена, и вела себя тише воды, ниже травы. Не нарывалась. Не возмущалась. Не реагировала на косые, прямые и любые другие взгляды. Ни с кем не поссорилась. Делала все, что мне приказывали, но не более того. Бытие определяет сознание: между вечно встрепанной, небрежной в одежде и манерах Гадюкой и аккуратной, подтянутой Ингой было, несомненно, много общего, но пребываючи во второй, столь непривычной мне роли, поневоле хотелось соответствовать. Что я и делала, как могла. Дошло до того, что фра Ильмаринен снова поинтересовался, хорошо ли я себя чувствую. Я чувствовала себя прескверно во всех отношениях, но поскольку ни один воспитанный человек никогда не ответит на вопрос о здоровье "Плохо!", хоть бы он на самом деле стоял одной ногой в могиле, я заверила собеседника, что чувствую себя просто-таки великолепно. Господин Учитель расспросы прекратил, но, судя по всему, почувствовал подвох. Правильно почувствовал. Пай-девочка -- не мое амплуа, я в нем выгляжу неубедительно. Но приходится, топчись оно конем, стараться. Да и все мои планы "игры в поддавки" по... пошли прахом, я уже сама толком не понимала, когда играю, а когда подчиняюсь искренне и -- помилуй мя Небо! -- с удовольствием. Во всяком случае, его, господина Учителя, одобрение (моему нынешнему "хорошему поведению" в том числе) было мне, несомненно, приятно. А что еще нужно для счастья бедной кадетке.
   После тренировки я вернулась к чтению пособия, поименованного мной поперек страниц не единожды, но если уж упражняться, господа мои, то упражняться: до конца дочитаю -- с начала начну, и так пока на память вражий трактат не вызубрю до последнего словечка. Захотелось с харизмой дворянской потягаться? А ты с собой потягайся для начала, попробуй. Не может быть, чтоб у меня да силы воли не хватило с собственным норовом совладать! Гвардеец я, или не гвардеец?!
   Или не гвардеец?
   Нет, пока не гвардеец...
   Растудыть тебя через самовар да в тринадцатую становую кость левым боком! Е-е-е...
   Я вскочила на ноги, и с полминуты тупо пялилась на книгу, которую держала в руках, силясь уразуметь одно: КАК Я МОГЛА?!! Как я могла забыть про экзамен? Самый важный в моей жизни экзамен, экзамен, неотступно занимавший мои мысли весь последний месяц, экзамен, к которому я готовилась, как епископ к концу света! Как?!! Какая крыша у меня поехала, какая клепка потерялась, какие тараканы завелись в голове, чтобы я могла учудить такое... такое... Все. Мне конец.
   Я без сил опустилась на табурет.
   И тут же вскочила, ища, куда бы пристроить чертову книгу, не нашла и в сердцах швырнула ее на кровать, бросилась к двери, что было сил замолотила по ней кулаками. Отоприте, чтоб вас всех так и растак! Хоть кто-нибудь, откройте же, пожалуйста, ради всего святого, ну скорее же, скорее!
   Дверь не открывалась мучительно долго. Мне уже начало казаться, что меня никто не слышит, что в Школе никого нет, что все уехали, умерли, исчезли без следа, что я осталась одна во всей Башне, и теперь так и буду сидеть здесь до скончания века, потому что никто и никогда меня не выпустит...
   Дверь открылась, когда я уже начала потихоньку приходить в отчаяние, но облегчения мне это не принесло: за дверью стоял человек, известный мне, как наставник Эшер. Понятия не имею, чему он учил бедных "ящериц", но даже я уже знала, что в Школе его опасались чуть ли не больше, чем самого фра Ильмаринена. Судя по выражению его лица -- не зря опасались. За его спиной маячила парочка школяров с холодным оружием наперевес. Вот уж не думала, что у меня настолько плохая репутация. Мне стало не по себе, но я стиснула зубы и мужественно ринулась в атаку:
   -- Мне нужно поговорить с фра Ильмариненом.
   -- Его нет. -- Процедил сквозь зубы наставник Эшер и попытался закрыть дверь. Я всунула в щель ногу:
   -- Это очень срочно!
   -- Ничем не могу помочь. -- Давление на ногу усилилось. Я навалилась на дверь плечом:
   -- Когда он будет?
   -- Завтра утром, но едва ли он сочтет беседу с тобой необходимой.
   Я попыталась открыть дверь пошире, но мне показали нечто колюще-режущее, длинное и острое, грубо втолкнули внутрь и захлопнули дверь прямо у меня перед носом, не обратив внимания на мой отчаянный вопль "Подождите!". Я где стояла, там и села на пол. Что тут прикажете делать? Мне оставалось только ждать, когда же господин Учитель "сочтет необходимым" побеседовать со мной. Если сочтет. Если ему доложат о моей просьбе. Если он вернется завтра утром. Чертовски хотелось разреветься, но почему-то не получалось.

***

   Ночь я провела без сна. Карцер, еще недавно казавшийся в меру уютной, в меру просторной комнатой, снова стал мне тесен, как тесна клетка дикому зверю. Я слепо металась от одной стены к другой, натыкаясь на мебель и не чувствуя боли от ушибов. Я ложилась и снова вскакивала, боясь проспать, хотя сон бежал меня, как купец -- мытаря. Я тысячу и один раз подходила к окну, прижималась лбом к холодным прутьям, до рези в глазах вглядывалась в ночное небо, -- не зашла ли уже луна? не тускнеют ли звезды? не светлеет ли небо в преддверии зари? -- до очумения вслушиваясь в доносившийся из города едва слышный звон колокола, -- какую стражу бьют? вторую? не может быть, должно быть, я не расслышала, ведь должна быть уже четвертая! -- до изнеможения отсчитывая часы, минуты, секунды -- почему их прошло так мало? почему так медленно, так невыносимо медленно тянется время!..
   Рассвет застал меня в углу, скорчившуюся от безысходности, уставшую от собственных метаний, отчаявшуюся дождаться утра. Я должна была быть в казарме сутки назад. Что произошло за эти сутки? Может быть ничего. А может быть -- все.
   Утренний колокол, казалось, никогда не зазвонит. Я уже перебирала в уме всевозможные варианты, от "звонарь заболел" до "все умерли", но, в конце концов, утро настало, и он все-таки зазвонил. И тут же, не теряя ни секунды, я снова забарабанила в дверь, сначала кулаками, потом каблуками сапог, потом схватила табуретку, намереваясь снова запустить ею в дверь, и запустила таки, вот только попала, увы, совсем не в дверь, потому что она, дверь, в этот момент как раз отворилась.
   Кто принял на себя удар злосчастного предмета меблировки, я не заметила. Знаю только, что все последующие удары достались мне, и было их изрядное количество. Кажется, даже той самой табуреткой мне попало. За что? Я же не специально, честное слово. Потом кто-то угодил мне по больному месту (их было так много, что я даже удивилась -- почему только сейчас?) и у меня помутилось в голове. Потом прояснилось -- от подзатыльника. Кто-то сказал "Кончай, Дерек!". Кто-то -- наверное, Дерек -- ответил "Она меня укусила!". (Я его укусила? В упор не помню.) Кто-то заломил мне руки за спину и куда-то меня поволок. Я поупиралась для порядку, потом обвисла и позволила тащить себя. Если меня тащат туда, куда я надеюсь, то это просто отлично, мне туда и надо. А если туда, куда я думаю, то мне все равно конец, хуже уже не будет.
   Похоже, на этот раз мои надежды -- видимо, разнообразия для -- решили оправдаться. Судя по направлению, смутно мне знакомому, волокли меня именно туда, куда я изначально хотела попасть. Что называется -- не мытьем, так катаньем. Теперь все зависело от того, насколько фра Ильмаринен будет расположен меня выслушать -- после всего, что я натворила.
   В кабинет -- а это действительно оказался кабинет, а не, скажем, темница -- меня втолкнули безо всяких церемоний: я, не удержавшись на ногах, рухнула на колени и с трудом успела подставить руки, чтобы не растянуться на полу во весь рост. Подниматься я не стала -- лишний труд. Да и разве это не та поза, которая больше других приличествует просителю? Я подумала, что то же самое могла бы сделать три дня назад, избежав тем самым многих мучений, а главное -- нынешнего своего почти безнадежного положения. Где ты, моя гордость, ау-у. Гордость не отзывалась. Конвоиры мое столь эффектное явление никак не комментировали, из чего я заключила, что господину Учителю все происходящее уже известно. Хотя когда он успел -- ума не приложу, судя по его наряду -- а на нем был костюм для верховой езды, пропыленный плащ и перчатки, которые он как раз стягивал, сунув подмышку хлыст -- мой тюремщик действительно только что вернулся. Все вышеперечисленное никак не вдохновляло меня на подвиги. Но подвигов от меня никто и не ждал, скорее уж наоборот. Я опустила голову и взмолилась:
   -- Фра Ильмаринен!..
   Удар по лицу прервал меня, мигом выбив из головы все, что я собиралась сказать. Похоже, мое везение решило, что хорошего понемножку, и взяло отпуск: начали сбываться мои худшие предположения. Да и с чего я взяла, что старый змей станет меня слушать и, более того, согласится выполнить мою просьбу? Я выпрямила шею в попытке определить по выражению его лица, что меня ожидает. Пустая трата времени: физиономия господина Учителя была как всегда непроницаема. Но, и я от всей души надеюсь, что мне не показалось, дружелюбно непроницаема. Как это вязалось с пощечиной -- не могу знать. Впрочем, голос его был тоже не то чтобы суров:
   -- Во-первых, успокойся.
   Кто, я? Да я спокойна, как труп на отпевании.
   -- Во-вторых, приведи себя в порядок.
   Я перехватила ироничный взгляд, устремленный на мою расхристанную персону, и смущенно потянула за снурок, возвращая на место сползший с плеча ворот и стягивая шнуровку на груди, одновременно пытаясь другой рукой пригладить волосы.
   -- В-третьих, встань, пожалуйста. Я же говорил тебе, что не люблю этого.
   Я могла бы возразить, что оказалась на коленях не по своей воле, но... чего уж там, мне ли сейчас спорить. Я изобразила в меру резвое -- с поправкой на синяки -- вскакивание. И даже отряхнула пыль со штанов.
   -- В чем дело? Что это за... беспорядки?
   Фра Ильмаринен прошелся по кабинету, бросил на стол перчатки и хлыст, отстегнул брошь, удерживавшую плащ, небрежным кивком отослал притащивших меня сюда "ящериц" -- "ящерицы" испарились мгновенно и почти беззвучно -- и взглядом поторопил меня с ответом. Я сглотнула -- в горле пересохло:
   -- Мне нужно поговорить с Вами.
   -- Говори.
   Все ночь и все утро в голове у меня толпились сотни слов и предложений -- дерзких и смиренных, требовательных и просительных, и все как одно жутко веских и убедительных. Сейчас там было пусто, как в кошельке нищего. Только бестолково крутилась одна-единственная бестолковая фраза:
   -- Отпустите меня, пожалуйста, -- нервно пробормотала я. И снова приготовилась бухнуться на колени -- так, на всякий случай. Господин Учитель с любопытством посмотрел на меня:
   -- Что с тобой стряслось?
   Катастрофа со мной стряслась. Но поскольку такой ответ к разряду информативных не относится, я вкратце обрисовала собеседнику ситуацию: и что экзамен, объяснила, и что вчера начался, и что пропустить мне его никак нельзя, и что может быть фра Ильмаринен смилостивится и дозволит мне, и что я отплачу, как смогу...
   Я осеклась. Слишком уж сочувственным стал взгляд моего тюремщика, слишком жалостливым.
   -- Инга, ты сама сказала, что экзамен начался вчера, сразу после полуночи. Боюсь, ты опоздала.
   -- Но может быть еще не поздно!..
   -- Сядь, пожалуйста.
   Я хотела ответить, что постою, что мне и так хорошо, но под его взглядом опустилась на ближайший стул. Не к добру это, нутром чую.
   -- Видишь ли, я был в городе. По своим делам. Но между прочим навел справки...
   Я почувствовала непреодолимое желание заткнуть уши, потому что поняла -- сейчас я услышу нечто, чего мне очень не хотелось слышать. Не надо, господин Учитель, не говорите, меньше знаешь -- лучше спишь. И дольше живешь. Увы, он ответил на мой молящий взгляд безжалостным кивком:
   -- Ты должна была сдавать экзамен одной из первых.
   Я порадовалась, что все же сижу, потому что если бы стояла -- у меня подкосились бы ноги. Я умела держать удары судьбы, но это был не удар. Это была контузия. Еще несколько минут назад у меня имелась хоть какая-то надежда на лучший исход, теперь же ситуация была настолько безнадежной, насколько это вообще возможно. Если экзаменатор явившийся за испытуемым не находит последнего на месте, его просто вычеркивают из списков. Раз и навсегда. Бесповоротно. Это не правило даже -- закон. И в нем нет ни единой зацепки, за которую я могла бы ухватиться, ни единой щели, в которую я могла бы проскользнуть. К кому бы я не бросилась теперь с мольбами, какие бы доводы не приводила в свое оправдание, какие бы доказательства своей невиновности -- хоть бы то была справка от самого Князя Преисподней -- не предъявляла, пути назад мне нет. Более того, мне и в армию теперь путь заказан. Беглец из Академии -- хоть и не дезертир, но что-то к тому очень близкое, веры ему нет. Таких как я и в наемные охранники-то брать гнушались -- как бы не вышло чего...
   Внутренний голос, как заевшая шарманка, без конца твердил одну фразу: "Этого не может быть".
   Этого-не может-быть-этого-не-может-быть-этого-не-может-быть...
   -- Этого не может быть, -- растерянно повторила я. Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда. Не может и все тут. Это неправда. Это не со мной происходит. Я сплю, и мне снится сон. Страшный сон. Я перенервничала, я переутомилась, я отравилась чем-то, я уснула на закате и теперь мне снится ужаснейший кошмар. Разбудите меня, пожалуйста, пока я не сошла с ума.
   Пока я не сошла с ума...
   ...не сошла с ума...
   ...сошла с ума...
   Я сошла с ума? Нет! Конечно же нет, разумеется нет, ведь сумасшедшие не способны сомневаться в здравости своего рассудка, они не способны размышлять трезво, а я... я ведь размышляю трезво, да, вот смотрите, я сейчас возьму и проанализирую ситуацию. И безусловно найду какой-то выход. Ведь должен же быть какой-то выход, не может быть, чтобы его не было, нужно только взять себя в руки, и...
   Я посмотрела на собственные ладони, бессильно лежащие на коленях, и поняла, что не выйдет. Не смогу я взять себя в руки. И выход найти тоже не сумею. Его просто нет. Мир изменился, и в этом новом мире нет больше места Инге-кадетке, Гадюке Шен, подающей надежды выпускнице Гвардейской Академии. Может... нет, даже наверняка, какое-то время спустя ко мне вернется былой боевой дух, я еще, наверное, буду трепыхаться, буду метаться в поисках этого несуществующего выхода, тщиться что-то придумать, изыскивать какие-то решения, хвататься за какие-то призрачные возможности...
   Я еще буду бороться, сдаваться без боя -- это не по мне.
   Но это потом. Потом, когда ко мне вернется ощущение реальности происходящего, когда мучительная ясность понимания снова подернется дымкой надежд, разочарований, стремлений, азарта борьбы, когда суета ежедневных забот и насущных проблем, лихорадочных попыток что-то предпринять, заслонит собой это чувство беспомощного, отстраненного какого-то непонимания: "Как? Зачем? За что? Почему это происходит? Ведь этого же просто не может быть!"...

***

   Новая пощечина привела меня в чувство.
   -- Инга, приди в себя. Это неприятно, но это не причина сходить с ума или вешаться.
   Вот как? Неприятно, да? Конечно. Всего лишь мелкая досадная неприятность. Ерунда, плюнуть и растереть. Я так рада, что Вы согласны со мной по этому поводу.
   Одна часть моего сознания равнодушно подумала "Вешаться... А ведь это тоже выход".
   Но вторая уже вцепилась в произнесенные слова со всей своей строптивой и непокорной яростью, со всей своей вспыльчивостью, неуравновешенностью, истеричностью, ища в привычных и знакомых эмоциях единственную отдушину, единственную возможность вырваться из этого кошмара, из этого тягостного бреда назад, в привычный и знакомый мир, топя в них свою беспомощность и отстраненность. Ища чего-то простого и понятного, как удар с правой в челюсть, как жизнь и смерть солдата, как ненависть, впитанная с детства, хорошо знакомая, привычная и потому не требующая доказательств и размышлений, потому понятная, потому простая, ведь это так просто -- ненавидеть... Гораздо проще, чем попытаться взять себя в руки и поискать выход.
   Кого ненавидеть?
   Да вот же он! Вот он, виноватец! Это же из-за него я сейчас здесь, а не там, где должна быть, из-за него я тщетно пытаюсь найти хоть какую-то опору в этой трясине отчаяния! Я взглянула в глаза фра Ильмаринену, намеренно не скрывая своих чувств, ища ссоры, нарываясь на нее с каким-то остервенелым наслаждением, распаляя себя предвкушением схватки... Как я рада была бы сейчас новой пощечине, окрику, да чему угодно -- любому, самому мелкому поводу, который позволит мне больше не сдерживаться... Ну давай же... Ну хоть что-нибудь... Ну-у-у!
   Но мой враг никак не показал, что заметил мою ярость, мою спасительную страсть.
   Он просто молчал. Смотрел мне в глаза, и молчал, и молчал, и...
   -- Успокойся.
   Что? Успокоиться? Да, конечно, я уже успокоилась, я спокойна, как... как... Что?
   Да.
   Да, вот теперь я совершенно точно знаю, что харизма существует. И знаю, что не в моих силах противостоять ей. Вся моя ярость и все мое остервенение, секунду назад пылавшие ярким пламенем, потухли, как искры костра, упавшие на наст и залитые для надежности ведром воды. Очень холодной воды. Господин Учитель хотел видеть меня спокойной и рассудительной, и мне ничего не оставалось, кроме как стать спокойной и рассудительной. Точка. Если б еще не эта свинцовая усталость, залившая и тело, и мысли... У меня даже нет сил порадоваться моему открытию. Порадоваться? Это мне-то? Я попыталась усмехнуться, но, кажется, забыла, как это делаестся.
   Голос фра Ильмаринена -- по-прежнему возмутительно ровный -- доходил до меня, как сквозь толстый слой пуха. Но звучал при этом до отвращения четко:
   -- Послушай, -- слушаю, а что мне еще остается? Можно подумать, у меня есть выбор. Я даже руки поднять не могу, чтобы уши заткнуть. -- Послушай, насколько я знаю, любой может подать прошение о принятии его в Гвардию. Это так?
   -- Так. -- Так. Да, это так. И что с того? Действительно любой и действительно может. Но, безусловно, ему, как и всем, приходится сдавать экзамен. И, безусловно, соперничать с кадетами, которых не один год к этому экзамену готовили, ему не просто. А экзаменаторам, безусловно, нет резона благоволить чужаку. Так что в большинстве случаев таких ходатаев -- а их и так было не ахти как много -- отправляли назад с позором. Редко, крайне редко удавалось пришельцу выдержать экзамен с честью. Ни на моей памяти, ни на памяти всего нынешнего поколения кадетов такого не было.
   -- Что же мешает тебе сделать это следующей весной? Заранее, разумеется.
   Что, что... Вот то самое и мешает.
   -- Ведь ты же окончила Академию? И, вероятно, с отличием, раз уж тебя допустили до экзамена. Если ты смогла бы сдать его сейчас, то сможешь сделать это и в будущем году, не так ли?
   Я подумала немного, -- мысли ворочались с трудом, мне даже пришлось потереть виски ладонями, чтобы хоть как-то расшевелить их, но я все равно подумала -- да, подумала, и решила, что, наверное, так, и что жизнь моя, наверное, еще не окончена, и вешаться, в самом деле, наверное, пока не стоит. И раз уж я все равно не попадаю на экзамен... И раз не в моих силах проверить так ли это на самом деле... И раз я не в состоянии найти другой выход, кроме как вешаться, да и тот я нашла не сама...
   Что ж, во всяком случае, мне снова есть на что надеяться. И еще у меня есть целый год, а год это так много... Я даже удивилась слегка -- как это я сама до этого не додумалась? Ведь кому бы, казалось, и знать, как не мне. Это все шок. Да, шок. Вот только...
   -- Что же мне делать? -- Как мне пережить этот год? Без средств к существованию, без работы... -- Мне совершенно некуда податься.
   -- Так ведь я тебя пока никуда и не гоню. -- Улыбнулся господин Учитель. Видели когда-нибудь сытого кота... нет, льва? Очень, очень похоже. -- Конечно, если пребывание здесь тебе в тягость...
   Нет, нет, что Вы!
   Не в моих правилах сдаваться без боя, но сейчас я, уставшая от всех треволнений, содрогалась от мысли, что мне что-то придется решать, за что-то с кем-то бороться, чего-то добиваться... И я ухватилась за предложенный мне выход, как утопающий за соломинку. Он был очень вовремя, очень кстати предложен, этот выход. Мне действительно сейчас некуда было податься. У меня не было дома, у меня не было ни родных, ни друзей, у меня не было ни оружия, без которого меня не то что в наемные охранники, а и в наемные убийцы не возьмут, ни денег, за которые можно было бы купить оружие, ни вещей, за которые можно было бы выручить деньги. Весь мой нехитрый скарб и скудные сбережения остались в казарме, куда мне отныне ходу нет. Я могла пойти воровать или торговать телом, но хоть я и определила бардак, как самое подходящее для меня место работы, а все же и первое и второе привлекало меня куда меньше, чем в меру спокойная и относительно непыльная работа "куклы", которая единственная из доступных мне позволяла не только сохранить навыки, но даже и подучиться кое-чему. Конечно, за год меня могли и убить, но я уж постараюсь, чтобы этого не случилось. Да и господин Учитель, смею надеяться, проследит. Ведь он же обещал, правда?
   Мне в голову не пришло спросить, зачем ему это нужно. Я хорошо знала, почему я приняла это невероятно щедрое предложение. Но я понятия не имела, с какой стати фра Ильмаринен решил вдруг проявить такую неслыханную щедрость. Мне, Гадюке Шен, битой-перебитой, трепаной жизнью, не имеющей скверной привычки доверять кому бы то ни было крысе в голову не пришло спросить -- ЗАЧЕМ ЕМУ ЭТО НУЖНО.
   Великая вещь -- харизма, не так ли?
   Беседа, начавшаяся столь экстремально, завершилась, в конце концов, к обоюдному удовольствию. Я выразила свое согласие с великодушнейше предложенным мне решением, фра Ильмаринен принял мою благодарность и обещания добросовестно относиться к своим обязанностям и вежливо выпроводил, наконец, меня из кабинета.
   И только уже в дверях меня -- видимо в качестве реакции на пережитое напряжение -- разобрал совершенно не соответствующий торжественности момента, почти неприличный смех. В ответ на недоумение господина Учителя я с трудом, давясь от хохота, выдавила:
   -- Вам придется придумать другой способ наказания для Ваших голубков, раз уж я надолго поселилась в карцере.
   И выходя, услышала вслед тихое:
   -- Об этом не беспокойся.
  
Оценка: 5.21*17  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"