Астраханцев Александр Иванович : другие произведения.

О Герое Ненаписанного Романа

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


   Из цикла "Портреты"
   Александр АСТРАХАНЦЕВ
  
О ГЕРОЕ НЕНАПИСАННОГО РОМАНА
  
  
   Речь в этом очерке пойдет о человеке, который жил в Красноярске примерно с 1956 по 1968 г.г.. Звали его Ким Феодосьевич Плахотный (родился он примерно в 1924 г., умер в1989), и многие красноярцы его хорошо знали.
   Почему я называю примерные даты? Да потому что на руках у меня нет ни единого документа, подтверждающего их. Также как нет документальных подтверждений всего моего рассказа об этом человеке: почти всё, что я о нем знаю, услышано мною изустно от разных людей, причем одни из этих рассказов были кое-как, наспех записаны мною в записных книжках (только потому, что показались интересными) очень давно и теперь, за давностью лет, их трудненько расшифровать (расплылись чернила, некоторые слова мне теперь непонятны), а другие рассказы вообще пересказываю по памяти в том виде, в каком она сохранила их до сего дня.
   Единственный документ, который у меня есть - подаренная мне вдовой Кима Феодосьевича его старая цветная фотография, на обороте которой написаны ее рукой его имя, отчество, фамилия и дата смерти. Однако фотографию эту, хоть она и выполнена в фотоателье, опять же, нет возможности тиражировать - ее качество крайне низко: она тонирована красным цветом и, к тому же, выцвела, - поэтому ограничусь лишь ее описанием; на ней изображен довольно привлекательный пожилой мужчина-блондин с правильными чертами сухощавого лица, с тонкими, плотно сжатыми губами и едва заметной насмешливой - я бы даже уточнил, мефистофельски-насмешливой - улыбкой в светлых глазах. Одет мужчина в клетчатый пиджак с рубашкой в полосочку и галстуком, а на груди у него - значок "25 лет Великой Отечественной войны"...
   * * *
   А теперь - о том, что я слышал об этом человеке.
   Первое упоминание о нем я услышал в первой половине 60-х г.г. ХХ в., и не от кого-нибудь, а от своей жены, некоторое время работавшей на производственно-техническом предприятии (ПТП) "Краспромавтоматика". Рассказывая мне вечерами о своей работе и своих коллегах, среди других коллег она неоднократно упоминала о некоем Плахотном как об умном, интеллигентном собеседнике, интересующемся широким кругом вопросов, в том числе и текущей художественной литературой (в те годы был страшный книжный дефицит, и люди на работе не только активно обменивались мнениями о прочитанных книгах и журналах, но обменивались и самими книгами и журналами), причем, как я понял, Плахотного интересовали книги и журнальные публикации, художественные и мемуарные, посвященные, главным образом, одной тематике: второй мировой войне. А однажды мы с женой, будучи, насколько помнится, в театре, встретили там его самого в обществе какой-то женщины; жена моя познакомила меня с ним, и мы минут пятнадцать вели чисто светскую беседу (ни о чем), какую могут вести случайно встретившиеся незнакомые люди. Больше я с ним ни разу не сталкивался... Потом жена уволилась оттуда, и имя это из наших с ней разговоров исчезло.
   Лет пять спустя, уже во второй половине 60-х г.г., я, учась в Литературном институте и подрабатывая при этом в одной из красноярских газет корреспондентом-внештатником, частенько общался там с одной журналисткой (назовем ее здесь Г. С.), принимавшей у меня мои газетные материалы (между прочим, такое вот общение было в те времена самым главным источником всякой неподцензурной информации и ценилось нами весьма высоко); то был чисто товарищеский треп: я рассказывал ей о реальном состоянии дел на красноярских стройках, она - о своих журналистских проблемах и интересных встречах. И тут передо мной опять всплыло имя Плахотного: она как раз опубликовала в газете очерк о нем как о талантливом изобретателе, и, еще будучи под впечатлением от этой публикации, явно недовольная недосказанностью в ней, сетовала на невозможность в газете рассказать об этом человеке всю правду. При этом история его, видимо, так жгла ей рот, что Г. С. просто выплеснула ее на меня, а я, придя домой, на всякий случай вкратце записал эту историю. Вот она:
   "В кинотеатре шел фильм "И один в поле воин", ну, ты знаешь - про наших разведчиков в тылу врага; что-то муторно на душе было - взяла и пошла на предпоследний сеанс, на восемь-сорок вечера. Рядом, с краю - место свободное; уже в темноте на него садится какой-то мужчина, смотрит фильм и, слышу, что-то про себя шепчет. Вслушалась, покосилась на него украдкой: он смотрит фильм увлеченно, а у самого слезы на глазах; сидит, ерзает, ломает пальцы и шепчет про себя: "Нет, неправда - все не так было! Все не так!", - или: "Нет, нет, все это уже никому не нужно!"...
   Меня, само собой, это жутко заинтриговало. Фильм кончается, включают свет, встаем, и я завожу с ним разговор: "Вам, видно, хорошо знакомо то, что показывали - вы так переживали!.." - и при этом мне понравилось, как он отвечал; он согласился: да, мол, очень знакомо, - но сделал это так как-то по-мужски сдержанно, что дал мне понять: говорить ему об этом не то нельзя, не то хочется, потому что тяжело вспоминать.
   Вышли вместе на улицу, и, естественно, познакомились. Долго в тот вечер гуляли; потом он проводил меня домой. Все было в высшей степени корректно: мы стали просто друзьями - не более того. Встречались потом несколько раз, и я все же выпытала у него его историю.
   В школе он хорошо учился, закончил ее с медалью, поступил в институт. Учился там тоже хорошо. Ему хотелось стать инженером - в голове у него роилась масса каких-то смелых технических идей. Но шла война; на втором курсе подошел срок призыва, и его мобилизовали. Однако вместо фронта он попадает в секретную школу технических разведчиков.
   В конце войны его отправляют в Лондон - адъютантом генерала Федорова, нашего военного атташе.в Англии. Но должность адъютанта была для Плахотного только прикрытием - на самом деле его послали туда техническим разведчиком. Там ведь шла разработка атомного оружия, и все такое...
   В это время личного шофера генерала Федорова, нашего русского парня, заподозрили в шпионаже в пользу английской разведки. Именно Плахотному предлагают ликвидировать шофера, но он отказывается - якобы у него есть доказательства невиновности этого человека, и он предоставляет их. Тогда Плахотного вызывают в Москву - будто бы для проверки доказательств. Он отправляется с тяжелым чувством, уже зная: шофера ликвидировали другие.
   Плыл в СССР с английским морским конвоем северного каравана транспортов, который поставлял нам военную технику по ленд-лизу.
   Как только прибыли в Мурманск, его встретили несколько вооруженных чекистов, взяли под руки, затолкали в машину и отвезли на станцию. В железнодорожном вагоне под усиленной охраной переправили в Москву... Допросы на Лубянке. Приговор: десять лет исправительно-трудовых лагерей за измену Родине, - после войны расстрельные статьи отменили. И этапом отправляют в Норильск.
   Все десять лет, от звонка до звонка он - в Норильске. Работал в ремонтно-механическом цехе - сначала подсобником, потом слесарем, потом инженером-конструктором. Сделал несколько изобретений; разными путями отсылал их описания и чертежи в Москву, в патентную службу. Но ответа ни разу не получил.
   Был освобожден в 1956 году. Началась пора реабилитации политических преступников, но он реабилитации не подлежал, потому как не политический, а государственный преступник.
   После освобождения с трудом перебрался в Красноярск. Поселился у одинокой старушки, имевшей частный домик с огородом. Долго устраивался на работу - бывшего "зэка" брать никто не хотел. Да и вид у него непрезентабельный: в тридцать с небольшим выглядел на все шестьдесят: изможденный, слабый физически; испитое лицо землистого цвета, всё в мелких морщинах; от цынги потерял много зубов: все передние зубы - металлические; эковский" потертый бушлат на нем, "зэковская" шапчонка, подшитые валенки...
   Работал, кем придется: грузчиком, кочегаром в котельной. Покупал хлеб, чай, сахар, покупал на базаре картошку, жарил с салом. После заключения и послевоенной голодухи все время мучил голод.
   В 1957 году в Красноярске открылось производственно-техническое предприятие "Краспромавтоматика", и ему очень хотелось поступить туда работать. Пошел, предъявив свои норильские незарегистрированные изобретения и свой паспорт с пометкой об освобождении, попросил устроить хотя бы лаборантом - не взяли. Единственное, что ему предложили - плотником в АХО (административно-хозяйственный отдел). Он подумал - и согласился.
   Ремонтировал полы, окна, двери.
   К тому времени с финансами у него кое-как наладилось. Смог даже поправиться немного, купил приличную одежду.
   Поскольку Норильск, когда он отбывал там срок, был сплошной зоной - внутри города жизнь была довольно свободной - бесконвойной. За несколько лет до освобождения он познакомился там с женщиной старше себя и сошелся с ней. Женщина была когда-то красива и даже, кажется, интеллигентна, но потускнела, опустилась: пила, курила, объяснялась с помощью мата, имела беспорядочные половые связи. У женщины был ребенок, девочка; мама частенько ее била, и девочка росла диковатой; но она очень привязалась к Плахотному. Да он и сам к ней привязался: много играл с ней, дарил игрушки, читал ей книги, научил читать, многое ей объяснял, рассказывал.
   Теперь, когда у него появились кое-какие деньги, он выслал их своей норильской подруге и пригласил приехать к нему. Она приехала. Они нашли жилье попросторнее, стали жить вместе. Расписались в ЗАГСе; ребенка он официально удочерил.
   А время шло. Через два года работы в "Краспромавтоматике" он все же стал лаборантом. При этом он только числился им, но так сумел себя поставить, что вел самостоятельные разработки. Его интересовал ультразвук, возможности его использования. В Красноярске об этом еще никто и слыхом не слыхивал, а он уже что-то знал, интересовался, читал литературу, ну и начал "копать" в этом направлении; много экспериментировал.
   Пошли первые разработки. Сделал изобретение: способ мытья посуды в химлабораториях и на химпредприятиях с помощью ультразвука, - и внедрил его на Красноярском заводе медпрепаратов: там была проблема абсолютно чистой стеклянной посуды для лабораторных анализов и для расфасовки пенициллина. Дело пошло. Он получил хороший гонорар за изобретение, оформил авторское свидетельство, запатентовал. Дал информацию о нем в ведомственном "Вестнике", стал получать запросы на свое изобретение из других городов.
   До этого времени Плахотного в ПТП"Красавтоматика" и знать никто не знал: ну копается себе мужичонка в углу, чем-то занятый, и пусть себе копается - а тут им заинтересовалось начальство. Он тогда пошел к директору "Краспромавтоматики", имел с ним долгий серьезный разговор и убедил его, что ультразвук - направление очень перспективное. Но самым главным доводом в помощь ему было то, что за внедрение новшества получило премию все руководство ПТП, и больше всех, разумеется - сам директор, хотя никто из них в процессе работы Плахотному не помогал, а, скорее, наоборот - всячески мешали: постоянно загружали разными срочными заданиями. В результате беседы с директором Плахотного повышают в должности: назначают ведущим научным сотрудником по ультразвуку. Кстати говоря, он остается единственным в крае специалистом в этом направлении. Однако самое главное: группу разработчиков, которую он просил, - ему не дают.
   Его это не удовлетворило, и он предпринимает следующий шаг: публикует в красноярских газетах, в том числе и в нашей, ряд статей об огромных возможностях ультразвука и необходимости широкого применения его в народном хозяйстве: в первую очередь, для проверки качества и надежности материалов и конструкций в машиностроении, в химической промышленности, промышленности стройматериалов, в строительстве, на транспорте... И эти газетные статьи возымели свое действие: первый заместитель председателя Красноярского совнархоза (тогдашнего высшего хозяйственного органа края - А. А.) Василий Николаевич Ксинтарис приглашает Плахотного к себе, долго с ним беседует и просит сделать доклад на научно-техническом совете совнархоза.
   И Плахотный делает этот доклад; в нем он предлагает несколько конкретных путей применения ультразвука на красноярских предприятиях, причем одно из условий его широкого применения - создание в "Краспромавтоматике" лаборатории ультразвука.
   Тут сразу же встал вопрос: кто ею будет руководить? Разумеется, единственный кандидат - Плахотный. Но он человек репрессированный - с таким клеймом невозможно стать руководителем даже самого низшего ранга. И Ксинтарис перед этим барьером бессильно разводит руками: он, третье (или четвертое) лицо в крае, ничем не может ему помочь!..
   Тогда предлагается "мудрая" схема решения (кстати говоря, обычная в те годы - А. А.): в руководители лаборатории находят малограмотного партийного функционера, ни на что больше не способного, а главным специалистом в ней становится Плахотный.
   И вот созданная таким образом лаборатория начала выдавать продукцию: как из рога изобилия, посыпались идеи, изобретения, разработки. Причем продукция лаборатории стала настолько необходима быстро растущему промышленному комплексу всей Сибири, что штат лаборатории вскоре вырос в несколько раз, она стала одной из ведущих в ПТП; у лаборатории появились собственные подсобные предприятия... Кстати, при очередной реорганизации союзных министерств ПТП "Краспромавтоматика" было передано в Министерство цветной металлургии СССР и преобразовано в трест "Сибцветметавтоматика"; сменилась и тематика, и география работ: трест стал обслуживать горные предприятия и предприятия цветной металлургии всей Сибири и Дальнего Востока.
   Ким Феодосьевич теперь живет в нормальной квартире; у него прекрасные отношения с семьей: он сумел не только хорошо воспитать свою приемную дочь, но и жену перевоспитал - она стала замечательной женщиной, любит его и жертвует всем ради его спокойствия и жизненного успеха..."
   * * *
   Вот такой рассказ журналистки Г. С. был записан мною во второй половине 60-х г.г. Можно сказать, готовый сюжет для романа, вкупе с готовым же главным героем, причем героем, по выражению Ф. М. Достоевского, определенно положительным, что очень ценилось в те годы.
   Однако я совершенно не был готов писать такой роман: к тому времени мною были написаны всего несколько рассказов и одна повестушка, а опубликовано и того менее: единственный рассказ, - и я чувствовал себя в литературе неуверенным в себе новичком. Кроме того, я учился в Литературном институте, продолжая при этом работать инженером-строителем; стать писателем у меня и в мыслях тогда не было, а рассказанный сюжет записал просто на всякий случай: может, когда-нибудь... Однако часто вспоминал о нем - очень уж заманчиво было написать на основе этой судьбы повесть или даже роман! У меня от этой перспективы даже дух захватывало, хотя я и понимал, что ничего из этого не получится без точного знания деталей зарубежной жизни моего героя и деталей его норильского заключения.
   Где-то в подсознании было желание найти Плахотного, пообщаться с ним уже как с человеком уникальной судьбы и порасспросить его поподробней... А захочется ли ему рассказывать? Кто я для него? Всего лишь жалкий новичок в литературе?.. При этом я в те годы прекрасно знал, что вокруг меня полно людей с удивительными, уникальными драматическими судьбами, но что этих людей невозможно расположить к откровениям - пуганые, они предпочитали жить незаметно и помалкивать - мало ли что еще может случиться впереди?
   Да, я часто вспоминал о Плахотном и хотел бы встретиться с ним, но постоянная занятость заставляла отложить встречу когда-нибудь на потом - когда будет поменьше дел и забот. При этом жизнь в те времена казалась мне бесконечной, а сами мы - еще такими молодыми: мне - около тридцати, Плахотному - вероятно, чуть за сорок. Успеется!
   Через несколько лет, уже закончив Литинститут и случайно встретившись с Г. С., я спросил у нее: как там поживает ее знакомый Ким Феодосьевич? - и она коротко рассказала мне продолжение его истории: он все-таки добился реабилитации. Причем теперь, когда прошло время и все подзабылось, былые репрессии уже никого не интересовали, и жестких запретов на руководящие должности для бывших политзаключенных не было. Однако ему по-прежнему не давали руководить лабораторией, теперь - из-за того, что он не имел диплома о высшем образовании. Мало того, в лаборатории к тому времени уже появились специалисты по ультразвуку, кандидаты наук, и среди них - интриганы, которые стали выживать его из лаборатории только потому, что он талантливее и удачливее их как изобретатель...
   Кроме того, с возрастом у него начались проблемы со здоровьем: норильское заключение давало себя знать.
   Теперь он часто ездил в командировки по всему Советскому Союзу, и, когда был в Краснодаре на родственном предприятии - ему там предложили руководство аналогичной лабораторией. Да он и сам уже подумывал переехать куда-нибудь на юг, в теплый климат, и он, конечно же, согласился на предложение.
   Здесь, у нас, на прежней работе, его долго не отпускали, пытались даже шантажировать, но он все-таки уволился и уехал.
   Сейчас у него в Краснодаре лаборатория, прекрасные условия работы, квартира; получил участок под дачу. Иногда приезжает в Красноярск - тут у него налаженные деловые связи, совместные исследовательские темы, разработки...
   Г. С. рассказывала мне все это, а у меня, помнится, щемило душу от сожаления: "Э-эх, так и не успел встретиться с ним!"... Ну что ж, - успокаивал я себя при этом, - Краснодар, конечно, очень далеко от Красноярска, но ничего не мешает мне сесть в поезд или в самолет и когда-нибудь все же до него добраться!...
   Единственное, что меня удерживало - прежняя неуверенность в себе: я все еще чувствовал себя новичком в литературе...
   * * *
   Еще около десяти лет после этого я проработал инженером-строителем - а эта профессия затягивает и оставляет мало времени для других занятий.
   Но даже когда я стал профессиональным литератором - меня влекли к себе темы сиюминутной современности: с годами я вжился в нее, хорошо ее знал, и она была для меня настолько интересна, увлекательна и бесконечна, что никак от себя не отпускала.
   И все же я продолжал помнить о Плахотном и истории его жизни. Но эпоха 40-х - 50-х г.г. уже была для меня далекой историей, которую я знал плохо: она шла где-то в стороне от меня, пока я был мальчишкой в глухом селе, потом студентом. Если хочешь заняться ею как литератор - надо нырять в нее с головой.
   * * *
   В конце 80-х г.г. - к тому времени у меня уже вышло пять книг прозы - я вновь столкнулся с человеком, хорошо знавшим Плахотного: оказалось, что мой новый знакомый несколько лет проработал рядом с ним, - и я буквально накинулся на него с вопросами: каким он его помнит? что знает о нем?.. Мой знакомец ярким красноречием не обладал: истинный "технарь", говорил он скупо, причем судил о Плахотном только по производственным качествам. И, по его словам, выходило, что Плахотный "мужик был с характером: твердый, настырный, упертый в свое дело и мог любое начальство послать куда надо. Но его ценили, потому что он умел делать всё: он и сварщик, и слесарь, и идеи выдавал первоклассные, и проект на ватмане вычертить мог, и изделие потом довести до ума, по пятнадцать часов в сутки не выходя из лаборатории. Но и врагов легко умел себе наживать; когда лаборатория стала большой - всякий ведь народ приходил: и бездельники, и демагоги, и хитрованы разные, которые готовы жар чужими руками загребать, в смысле - стряпать диссертации на чужих идеях. Так он их не праздновал: всем мог выдать по первое число, причем по-зэковски, нецензурным текстом. Они - в партком жаловаться, а там говорят: "Он не член партии - не можем на него воздействовать!" Они - в профком, а там тоже руками разводят: "Так он у нас не член профсоюза!"
   Я тогда спросил моего нового знакомца: а знает ли он, за что Плахотный сидел? "Конечно, знаю! - ответил тот. - Он же был разведчик!" - "А он рассказывал об этом?" - "Да все это знали! - ответил тот. - Только он не любил слишком распространяться. От него самого я слышал об этом только однажды: сидели узким кругом, выпивали с хорошей премии - и он разговорился".
   Я попросил своего знакомца вспомнить и пересказать как можно подробнее все, что тот рассказал - но мой знакомец уже плохо помнил детали. Сказал только, что Плахотный рассказывал о том, как в числе многих советских разведчиков участвовал в подготовке Тегеранской конференции в 1943 году.
   Меня, помню, этот рассказ совершенно озадачил: как, и Тегеран в 1943 году, и Лондон в 1945? Возможно ли это - ведь он в те годы был, наверное, слишком молод, чтобы так лихо прыгать по земному шару? Что-то заподозрив, я тогда спросил своего знакомца: а не мог ли Плахотный всё это придумать? - и знакомец ответил мне, что когда тот рассказывал им про Тегеран - они тоже, было, усомнились, но он столько подробностей упомянул: фамилии политиков, генералов, советских, английских, американских, названия городов, маршруты, точные даты - тем более что в те годы прочесть про это было негде - что даже сомнений быть не могло, что он участвовал в этом.
   Этот новый рассказ о Плахотном не просто освежил во мне интерес к нему - а зажег страстное желание заняться, наконец, им вплотную: да кто же он такой, в конце концов?.. Для начала нужно было хотя бы написать ему письмо. Но адреса его я не знал.
   Чтобы найти адрес, нужно было подать запрос во всесоюзный розыск, а в запросе, во-первых, указать причину розыска, а, во-вторых, точно назвать фамилию, имя, отчество, дату и место рождения разыскиваемого. В качестве причины я собрался честно указать свое писательское намерение. А за паспортными данными Плахотного я отправился в "Сибцветметавтоматику" - там наверняка осталось его личное дело.
   Да, - сказали мне в отделе кадров "Сибцветметавтоматики", - личное дело Плахотного в архиве осталось, но разрешить взять данные из него может позволить только первый руководитель предприятия. Генеральным директором "Сибцветметавтоматики" был в то время Михаил Егорович Царегородцев. Я пошел к нему и когда рассказал о причине прихода - то был приятно удивлен его реакцией: он воздел руки и с каким-то чуть ли не благоговением произнес: "О-о-о, Плахотный, наш боевой разведчик! Да, конечно же, он стоит того, чтобы о нем написать!" - и без всяких колебаний разрешил выдать мне все необходимые данные.
   * * *
   Я сделал запрос в краевое бюро всесоюзного розыска и месяца через два получил оттуда письмо с краснодарским домашним адресом Кима Феодосьевича. А, получив адрес, тотчас написал и отправил ему длиннющее, страниц на шесть, письмо, в котором, во-первых, напомнил, когда и при каких обстоятельствах мы с ним однажды познакомились, во-вторых, объяснил, чем я теперь занимаюсь, почему его разыскал и почему пишу ему, что именно о нем уже знаю и что хотелось бы еще узнать. И, в-третьих - что я готов или вести с ним длительную переписку, чтобы получить от него письменные ответы на все мои вопросы, или готов приехать к нему в Краснодар и получить на все свои вопросы устные ответы.
   Ответа на письмо не было больше месяца. И все-таки он пришел. С волнением я открывал письмо.
   Оно оказалось не столь большим, как мое: всего страницах на трех, - и каким-то странным: в нем Ким Феодосьевич весьма туманно писал мне, что не всему, о чем он говорил когда-то, следует полностью доверять, что у него, как и у всех, было в молодости много ошибок, за которые часто приходилось расплачиваться; что да, более десяти лет он жил в Норильске и более десяти лет - в Красноярске, причем сложа руки он нигде не сидел... Ну, и так далее - всё в таких же общих, туманных, обтекаемых выражениях. Однако было в письме несколько фраз с информацией, совершенно неожиданной для меня: во-первых, он сообщил, что участвовал в Великой Отечественной войне в составе Войска Польского (это меня совершенно запутало), и, во-вторых, сообщил, что сам взялся писать воспоминания.
   Я долго раздумывал над этим письмом. Ни на один конкретный вопрос, заданный ему в моем письме, он, фактически, не ответил. Я это попытался объяснить для себя тем, что, скорей всего, в Кима Феодосьевича, как и в остальных людей его поколения, выше всякой меры натерпевшихся от репрессий и прочих притеснений, навсегда въелся страх - он боится честно писать о себе, несмотря на то, что на дворе 1989-й год, когда открылись все шлюзы гласности (как оказалось потом, уже после 1989 г., я, в душе осуждая Плахотного за скрытность, был слишком доверчив к политической ситуации того времени, - как показали последующие события, репрессии еще вполне могли вернуться).
   После раздумий я отправил ему второе письмо. В нем я написал, что не собираюсь состязаться с его документальными воспоминаниями - я хотел бы написать художественное произведение, в котором главный герой был бы лишь отчасти похож на него, Кима Феодосьевича - ведь и мне, от себя лично, есть что сказать о той прошедшей эпохе, потому как я и сам жил там, и при этом готов посвятить это произведение ему; мне бы лишь хотелось получить от него ответы на некоторые вопросы о деталях, которых я знать не могу, но, скорей всего, знает он.
   Это было осенью 1989 г.
   Долго, едва ли не целую зиму, я ждал ответа. А его все не было. При этом я уже горел желанием взяться, наконец, за произведение, прототипом главного героя которого должен был стать Ким Феодосьевич. Почти все оно уже выстроилось в моей голове; не было только начальных глав, где бы мой молодой герой был бесстрашным разведчиком... Должен сказать, что начало всякого повествования для меня - очень важный компонент: он дает настрой всему остальному тексту (так же, как первая музыкальная фраза дает настрой всему произведению композитора). Стряпать же нечто вторичное, коммерчески-стандартное совершенно не хотелось.
   * * *
   И у меня созрело, наконец, твердое решение съездить в Краснодар и встретиться с Плахотным. Однако той зимой я работал над первой в своей жизни крупной литературной формой, романом, всю зиму пытался закончить его, а окончание никак не давалось. Только к апрелю 1990 г. я, наконец, его закончил, тотчас же собрался, захватив с собой свой старый, громоздкий, но безотказный кассетный журналистский магнитофон, купил билет на поезд и помчался в Краснодар
   Приехав, прямо с вокзала сажусь в такси и еду искать его. Нахожу дом (панельный), квартиру (стандартную) и с большим волнением звоню в дверь. Мне открывает пожилая, однако статная (причем отнюдь не полная) женщина, довольно красивая еще, несмотря на возраст, с черными, без единой сединки, и, по-моему, естественного цвета волосами, держащая себя с большим чувством собственного достоинства (я сразу обратил внимание на это поистине царственное ее чувство собственного достоинства). Оттого, наверное, что я немного волновался - все дальнейшее помню дословно, хотя с того дня тоже уже прошло много-много лет: сразу же, с порога, объявляю ей, что я писатель из Красноярска, что я написал Киму Феодосьевичу два письма и теперь приехал, чтобы встретиться с ним.
   - Он умер, - кратко ответила она мне.
   Я был ошарашен ее ответом.
   - Как "умер"? В сентябре прошлого года я получил от него письмо и даже ответил на него! - чуть ли не с возмущением воскликнул я, достал из сумки его письмо, на всякий случай взятое с собой, и предъявил ей. Она повертела его в руках, посмотрела дату отправки и сказала:
   - Да, почерк - его. И он, наверное, даже получил Ваш ответ... Но он в самом деле умер. Умер 29 сентября прошлого года, скоропостижно, прямо в поликлинике, в очереди к врачу...
   У меня было ощущение катастрофы.
   Топчась в прихожей, с трудом собирая слова во фразы, я пробормотал что-то о соболезновании (поняв, что она и есть вдова) и об огромном сожалении, что не смог с ним встретиться, что возлагал на встречу большие надежды... Пробормотал это и от огорчения начал было прощаться, чтобы уйти.
   - Может, хоть чаю попьете? - неуверенно предложила она.
   - Спасибо, попью, - согласился я и тут только, неожиданно для себя, сообразил, что надо бы поподробнее порасспросить за чаем хоть вдову - ведь она, наверное, многое знает о жизни своего мужа?
   Она пригласила меня за стол в гостиной и пока готовила стол к чаепитию, я осмотрелся.
   Удивительно скромная обстановка и скромное убранство были в этой стандартной комнате: диван, стол со стульями, небольшой застекленный шкаф с книгами; накрытый вышитой салфеткой телевизор; несколько фотографий на стенах, небольшой палас на полу, и больше - ничего. Такую необычайную простоту, даже бедность домашней обстановки я всегда замечал у людей, много претерпевших в жизни. Это не о нищете или скаредности говорило - просто эти люди настолько привыкли к длительным лишениям и ненадежности собственного бытия, что до конца жизни им претили всякая укорененность и обрастание вещами: только - самое необходимое, без чего уже невозможно обойтись...
   Когда же на столе, вместе с печеньем и вареньями домашнего приготовления, появился чай и мы принялись за чаепитие, я тотчас приступил к расспросам и быстро понял, что хозяйка - в курсе абсолютно всех дел и всех событий своего покойного мужа. Тогда я попросил у нее разрешения включить магнитофон и записать наш разговор, объяснив, для чего мне это. Она охотно разрешила, и я тотчас же принес и включил свой магнитофон.
   Первым делом я, конечно же, поинтересовался: знает ли она о том, как ее муж был разведчиком за границей? - и она, грустно улыбнувшись, ответила:
   - Не был он никаким разведчиком - просто у него была слабость, как это нынче говорят, девушкам лапшу на уши вешать...
   - Как же вы ему это позволяли? - невольно спросил я.
   - Позволяла, - все так же грустно улыбнулась она, разведя руками. - Мне его просто жалко было: ведь вся его молодость - псу под хвост: то война, то заключение. Когда мы познакомились, ему было под тридцать - а он еще даже не знал женщины... Жизнь столько ему не додала! Конечно же, ему хотелось хоть немножко, но наверстать что-то недоданное... А насчет разведчика - так там, в заключении, ужас сколько всякого народу сидело: и профессора, и генералы, - а он парень молодой, голова работала, вот и наслушался, а потом сам стал сочинять. Он и мне-то столько всего порассказывал! Слушаю-слушаю иной раз - и засмеюсь: "Врешь ведь ты все, Ким!" - "Ну, вру", - честно признается... А мужем он был прекрасным: добрый, внимательный и ко мне, и к дочери, и всегда, до последних дней - настоящий джентльмен: очень он умел это делать. Начитанный был - столько всего знал! И честный: обязательно все мне расскажет, всем поделится. Поэтому я ему доверяла. И хоть я и помладше его - а чувствовала себя с ним так, будто он отчасти сын мне...
   Я слушал ее, и у меня опять возникало чувство катастрофы... Однако же я сообразил тогда, что именно эти повороты его жизни тоже ведь могут стать частью сюжета: каким образом совсем еще молодой человек, юноша, с обобранной судьбой, в жутких, тоскливых условиях заполярного заточения придумывает себе полную бесстрашных приключений романтическую биографию, - поэтому я продолжал активный диалог с хозяйкой, инициируя ее на новые подробности...
   Рассказала она и о том, что родился он в селе Кировоградской области, на Украине; что отец его был партийным работником, перед войной работал уже в самом Кировограде, в начале войны руководил эвакуацией какого-то завода на Урал и одновременно перевез туда семью, так что Ким Феодосьевич закончил школу уже на Урале - да, действительно, с золотой медалью! - и был отправлен в военное училище с ускоренной подготовкой, а когда закончил его младшим лейтенантом - как раз в это время в Средней Азии формировались бригады Войска Польского в составе Красной Армии, и его направили в Войско Польское: поляков не хватало, вот и брали украинцев. Потом - фронт, участие в освобождении Варшавы осенью 1944 г... А в начале 1945 г. (еще война не кончилась), у него вышел какой-то конфликт с командиром (вдова не помнила подробностей; да Ким Феодосьевич, с ее слов, и не любил рассказывать об этом); его судили военным судом, дали десять лет и отправили в Норильск...
   - Он писал мне, что пишет воспоминания, - сказал я. - Сколько он написал? И можно ли эти воспоминания посмотреть?
   - Да, что-то писал, - неопределенно ответила она, встала, прошла в соседнюю комнату, а потом через некоторое время позвала туда и меня. Стоя перед открытым секретером, она подала мне толстую тетрадь большого формата, в твердой обложке, больше похожую на бухгалтерскую книгу. - Вот в ней он последнее время и писал что-то. Больше я тут ничего не нахожу.
   Мы вернулись к обеденному столу; я открыл и стал рассматривать эту тетрадь. В ней красивым аккуратным почерком (текст явно списывался с черновика) было исписано всего три или четыре страницы. Текст этот имел заглавие (сейчас не могу вспомнить, какое) и подзаголовок "Вступление"; а после - эти самые три (или четыре) страницы. За ними поставлена цифра "1" (видимо, должна была начаться первая глава), и дальше - пустота.
   Я внимательно просмотрел рукописный текст; видимо, то была компиляция из прочитанного: описание положения на фронтах Великой Отечественной войны в 1944 г., к моменту вступления советских войск в Польшу...
   Далее меня интересовали подробности еще одной темы: действительно ли они, Ким Феодосьевич с моей собеседницей, встретились в Норильске, как, при каких обстоятельствах познакомились и как сложились их отношения? Естественно, я не ждал исчерпывающих и слишком откровенных ответов - но что-то же она могла рассказать? - причем я старался спрашивать как можно деликатней...
   Может быть, она рассказывала и не совсем так, как всё было на самом деле, и, вполне может быть, чуть-чуть приукрашивала реальные события - но, во всяком случае, и тут ее рассказ очень отличался от рассказа журналистки Г. С.: кроме того, что моя краснодарская рассказчица оказалась не старше, а моложе Кима Феодосьевича - приехала она в Норильск после окончания института добровольно, как молодой специалист с дипломом плановика-экономиста, и приехала только потому, что в Норильске платили хорошие деньги и было хорошее снабжение (для вольнонаемных), в то время как ей надо было помогать выживать ее одинокой маме, солдатской вдове, и помогать учиться младшим сестренкам...
   Да, ребенок у нее в Норильске ко времени знакомства с Плахотным уже был. А познакомилась она с Кимом Фпеодосьевичем потому, что работали оба на одном заводе, он, несмотря на то, что он заключенный - на инженерной должности, она - плановиком, и понравился он ей потому, что человек он был высокоинтеллигентный и, при всей его зэковской внешности и изможденном виде, резко выделялся среди остальных. Во всяком случае, сильно отличался от человека, обманувшего ее там перед тем, как она встретилась с Плахотным. Так почему ж ей было его не полюбить? И эта встреча с ним стала для нее самым светлым пятном того, норильского, периода ее жизни, да и всей ее жизни вообще...
   Ну, а в красноярском периоде их жизни все было примерно так, как рассказывала когда-то Г. С..
   В итоге мы проговорили более трех часов, так что я и сам устал, не говоря уж о моей визави. И весь наш разговор был мною записан на магнитофон...
   Мне хотелось еще хотя бы посетить могилу Кима Феодосьевича; но вдове было неудобно показывать ее: в течение зимы шло много дождей, довольно свежая могила сильно просела, и они с дочерью пока что не успели привести ее в порядок. Вдова любезно пригласила меня приехать когда-нибудь снова: к тому времени, может быть, она вспомнит еще какие-то подробности и обязательно приведет в порядок могилу, и уж тогда обязательно сводит меня на кладбище... На том и расстались.
   Больше мне в Краснодаре делать было нечего; вечером я сел в поезд и поехал дальше: в ту поездку мне хотелось еще добраться до Тбилиси - у меня там жила двоюродная сестра, а время уже было неспокойное...
   * * *
   По возвращении домой у меня всё было готово к тому, чтобы сесть, наконец, за роман, главный герой которого в начале - двадцатилетний узник-политзаключенный, успевший еще и повоевать, талантливый юноша-мечтатель с его фантазиями о Тегеране и Лондоне...
   Однако обстоятельства опять не давали сесть за роман. То было время начала галопирующей инфляции и стремительного удорожания жизни; пришлось искать заработок, далекий от литературы, и кем я в те годы только ни работал: руководителем детской литературной студии в доме пионеров, торговым агентом в частном товариществе, охранником на автостоянке, пекарем в частной пекарне, журналистом в газете, пробовал создать акционерное общество на базе нашей писательской организации, чтобы удержать ее от развала...
   У меня, конечно, была старая и надежная профессия инженера-строителя, остались знакомства, которые помогли бы найти профильную работу; но, во-первых, все строительные организации, как говорилось тогда, уже лежали на боку, а, во-вторых, было понятно, что идет грандиозная ломка общества и среди этой ломки рождается совершенно новый жизненный уклад; мне как писателю очень хотелось эту всеобщую ломку и это болезненное рождение увидеть своими глазами, почувствовать на своей шкуре...
   Притом чудовищное преобразование российской жизни ломало не только привычный, устоявшийся уклад - оно ломало и отношения людей, крушило человеческие судьбы, семьи. Не избежал этой участи и я, грешный...
   При разводе и переезде на новую квартиру у меня каким-то образом потерялись некоторые вещи, и по странной случайности оказалось потерянным почти все, связанное с Плахотным: магнитофонные кассеты с записью беседы с его вдовой, его собственное письмо ко мне и мой блокнот с записью его домашнего адреса и имени-отчества его вдовы. Этот факт показался мне просто-таки мистическим: будто какие-то тайные силы противодействовали тому, чтобы я писал роман о Плахотном. Хотя, даже несмотря на это противодействие и эти потери, я бы, наверное, смог написать тот роман: многие детали жизни прототипа были еще свежи в моей голове...
   Но, я считаю, была еще одна (может, даже главная) причина того, что я все тянул и тянул с началом работы над тем романом, да так, в конце концов, за него и не взялся: в те годы шел огромный поток документальных материалов, посвященных темам внешней разведки, политических репрессий, жизни политзаключенных, в том числе и в Норильске - где ж мне было состязаться с документальным материалом, написанным очевидцами, свидетелями, потерпевшими? Мой роман непременно получился бы вторичным, в то время как мне всегда претило ходить проторенными путями - я постоянно стремился искать свой путь и свою творческую нишу.
   И все же я рад тому, что нашел возможность рассказать, наконец, хотя бы кратко, об этом талантливом человеке, судьба которого так долго меня волновала - о Киме Феодосьевиче Плахотном
   2009 г.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   17
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"