Астраданская Мария : другие произведения.

Пророк, огонь и роза - Ищущие (книга 1). Часть 5

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Последняя часть. Книга 1 выложена полностью.

Часть 5. Уродство и красота.

Глава 20

   Весной и летом поместье Арне утопало в цветах. Впрочем, вернее было бы применить к этому поместью слово "провинция", ибо размеры подвластной семье Санья территории были огромны - богатство это было наследием тех времён, когда мать Ниси и её старшей сестры сосредотачивала в своих руках реальную власть. Госпожа Атрея, прожившая долгий век, скончалась незадолго до появления на свет первых внуков, скончалась тогда, когда ничто ещё не предвещало грядущей дворцовой смуты и перемен в положении семьи Санья, но прозорливость её было велика.
   - Эсер мечтает изменить мир. Не знаю, удастся ли это ей, но положение Санья она изменит точно, - вот были её последние слова относительно родственницы.
   Вскоре после этого произошёл раскол, и большинство Санья перебрались в провинцию Канси вслед за Эсер, безуспешно попытавшейся устроить государственный переворот и вслед за этим сбежавшей на запад. Покинутые ими земли были отчуждены от Санья и возвращены Императрице, но собственную сестру Аста Даран пощадила, а также передала ей земли, непосредственно примыкавшие к унаследованным ею, и таким образом госпожа Ниси оказалась единственной владелицей обширных территорий, прежде принадлежавших нескольким людям.
   Будь на её месте другая женщина, она постаралась бы и в провинции устроить подобие столичной жизни, приглашая к себе из Аста Энур людей искусства, собирая гостей и устраивая праздники любования тем или иным временем года - благо, многочисленные леса, сады и парки на территории поместья Арне позволяли насладиться красотой природы. Однако ни Ниси, ни, тем более, её замкнутый и угрюмый муж не испытывали страсти к жизни на широкую ногу. Вся семья жила постоянно в главной усадьбе, расположенной на севере поместья в окружении живописных гор, а все прочие дома, предназначенные для пребывания там в разные времена года, а также многочисленные павильоны для любования луной или цветами, ловли рыбы или простого отдохновения на берегу пруда медленно ветшали и приходили в упадок.
   Прежде этот упадок повергал Хайнэ в ещё большее уныние, дополнявшее то, которое постоянно преследовало беспомощного калеку, и он избегал слишком дальних прогулок по территории поместья, но теперь всё изменилось, и он полюбил проводить время в опустевших, заброшенных домах и павильонах.
   Рано с утра Хатори приносил или привозил его в ту или иную усадьбу и возвращался обратно, оставив брату достаточный запас еды и бумаги.
   - Для моего вдохновения мне требуется одиночество, - заявлял Хайнэ, не желая видеть рядом с собой даже слуг, и Хатори приходилось оставлять его на весь день в окружении дикорастущих цветов и порхающих среди них птиц с неярким оперением.
   Хайнэ, одетый, как в зимнее время года, во множество тёплых накидок, коротал время в заросшей беловато-розовым вьюнком беседке или же, отдохнув, бродил по пустому дому, населённому призраками и воспоминаниями.
   Прежде, в детские годы, они с Иннин тайком совершали вылазки в такие вот заброшенные помещения, и вылазки эти запомнились Хайнэ ощущением безграничного ужаса - ребёнком он сильно боялся нечисти, демонов, духов и всего потустороннего, чем с пользой и весельем для себя пользовалась Иннин, нарочно пугая его и рассказывая истории о призраках умерших, появляющихся в тех местах, где они любили бывать при жизни.
   Теперь эти призраки - по крайней мере, один из них - обрели милые черты, и любовь, побеждающая всё, победила, в том числе, и страх.
   Хайнэ носил с собой томик стихотворений Ранко и то и дело перечитывал их, воображая, что тот или иной пруд, роща или усадьба, описанные на бумаге, имеют непосредственное отношение к тем, которые он видел перед собой.
   Не было никаких доказательств, что Ранко когда-либо посещал эти места, но Хайнэ нравилось думать, что это так, и, совершая своё нехитрое путешествие по территории поместья, он надеялся, что хотя бы отчасти повторяет маршрут того человека, которого он хотел считать своим отцом.
   Он воссоздал в своём воображении роман Ранко и Ниси от первой и до последней минуты; он придумал всё - историю, чувства, даже диалоги, которые могли бы происходить между ними в уединённой роще, под сенью вековых деревьев, или же на берегу лесного озера, залитого неярким солнечным светом.
   Иной раз Хайнэ до такой степени погружался в собственные фантазии, что ему казалось, будто он почти наяву видит фигуры влюблённых.
   Вот Ранко, одетый в свободные бледно-розовые одежды, подпоясанные широким лиловым поясом - на дворе Первый Месяц Ветра, и цвета, соответствующие ему, волшебно сочетаются с яркими оттенками цветущих пионов и ирисов. Он приезжает в одну из пустующих усадеб рано утром, и, в ожидании своей возлюбленной, занимается музицированием. Нежнейший звук флейты летит сквозь сад, подобно легкокрылому Духу Ветра, быстрому, как мысль, и бесплотному, как мечта - летит навстречу девушке, которая едет в экипаже, и, таким образом, слова любви произносятся гораздо раньше, чем трепещущие в ожидании встречи возлюбленные смогут в реальности соединить свои объятия.
   Хайнэ бы даже решил, что видит призрак этой девушки, одетой в одежду служанки и закрывающей лицо тканью капюшона, если бы вовремя не напоминал себе о том, что его мать до сих пор жива и не может явиться ему в виде привидения.
   В такие моменты Хайнэ отчётливо понимал, насколько сильно поддался игре воображения, и что созданный им образ возлюбленной Ранко безмерно далёк от его реальной матери; грусть и тоска охватывали его.
   "Пощади меня, Милосердный, - просил он, зарываясь лицом в мягкий, пыльный шёлк на одной из постелей - той, в которой в его воображении Ранко мечтал о своей возлюбленной. - Не позволяй мне достоверно убедиться в том, что ничего из этого никогда не происходило в действительности, потому что тогда я не знаю, в чём буду черпать утешение".
   Но такие моменты быстро проходили, и Хайнэ вновь погружался в свои сладостные, тихие, печальные грёзы.
   Была, впрочем, и иная причина для его уединений - он старался отучить себя от присутствия Хатори, и в физическом, и в моральном смысле.
   "Скоро у него появится другое существо, о котором он будет заботиться, - думал он. - На меня у него не будет оставаться ни времени, ни любви. Я должен к этому приготовиться".
   Известие о беременности сестры он воспринял тяжело.
   Со всем остальным он уже смирился - да, они вместе, они любят друг друга, у них есть то, что ему, Хайнэ, не будет доступно никогда, и, конечно, он предполагал, что когда-нибудь у них могут появиться и дети, но уже так скоро?!
   Иннин пыталась всячески показать, что Хайнэ не "третий лишний" в их союзе, а необходим им обоим, но тот лишь страдал, прекрасно понимания, сколь много в этих попытках чувства вины и снисхождения к нему, калеке. К тому же, с появлением ребёнка, треугольник, который в представлениях или желаниях Иннин, был равнобедренным, должен был неминуемо изменить форму - ребёнок связывал родителей нерасторжимыми узами, куда более сильными, чем брачные или просто любовные.
   В этом Хайнэ был абсолютно убеждён.
   Силясь победить в себе неприязнь и даже ненависть к будущему племяннику или племяннице, он старался связать в своём воображении процесс беременности с мечтами об отце и матери и, тем самым, распространить любовь, пронизывавшую его грёзы, на ребёнка Иннин и Хатори.
   Иннин нравилось брать руку Хатори и класть её к себе на живот. Хайнэ, для которого эта картина была как ножом по сердцу, торопился удалиться в свои заповедные места, чтобы там, в тишине и уединении, воспроизвести в воображении ранящие его сцены, но по другому сценарию, который приносил сердцу не боль, а сладость.
  
   - Я хочу, чтобы он был похож на тебя, - шепчет Ниси, прижимаясь к возлюбленному. - Я думаю, это будет мальчик.
   - А я хочу, чтобы он был похож на тебя, - возражает Ранко, распахнув её накидку и нежно поглаживая выступающий живот. - Точнее, она. Потому что я уверен, что это девочка.
   - Ну нет, - смеётся Ниси. - Мальчик! Я чувствую.
   - Не могу спорить с тем, что интуиция женщины лучше интуиции мужчины, - улыбается Ранко. - Но поэты, как говорят, тоже могут предчувствовать грядущее... Может быть, судьба рассудит наш спор по-иному? Может быть, их будет двое, и мы оба окажемся правы?
  
   Всё же, несмотря на эти попытки примириться с действительностью, Хайнэ были в тягость любые упоминания о будущем ребёнке и связанных с ним хлопотами. Он стремился скорее уйти из дома и предаться одиночеству, старался не смотреть на Иннин, особенно когда она была в такой одежде, в которой становилась заметна её беременность, избегал разговоров о детях вообще.
   Очевидно, это не могло оставаться незамеченным, потому что однажды после завтрака, когда Хайнэ заторопился в очередной раз покинуть дом, Иннин остановила его, взяв за руку.
   - Побудь сегодня со мной, - попросила она.
   Хайнэ пришёл в окончательное уныние, предчувствуя "воспитательную" сцену - как тогда, когда Иннин уложила его в постель с собой и Хатори, и они проспали всю ночь втроём.
   Сейчас она постарается на каком-нибудь наглядном примере продемонстрировать, что малышу нужен не только заботливый отец, но и любящий дядя...
   - Иннин, не надо! - не выдержал он. - Я не смогу полюбить вашего ребёнка, точно знаю, что не смогу! Я обещаю, что не буду плохо с ним обращаться или демонстрировать ему своё отношение, но не требуй от меня большего, не требуй слишком много, я очень тебя прошу!
   Иннин широко раскрыла глаза.
   - Причём тут ребёнок? - спросила она. - Ты нужен мне, идиот. Тебя постоянно нет дома, а Хатори не слишком-то разговорчив, сам знаешь. Я отвыкла от такой жизни, во дворце всё-таки было много людей, а здесь нет никого. Мне мало общения. Я чувствую себя умалишённой, целыми днями разговаривая с собственным животом!
   - Да ну уж, - пробормотал Хайнэ. - Все будущие матери так делают. Наверное.
   Ниси, в его воображении, по крайней мере, делала.
   - Может, и делают, но мне уже хочется услышать хоть что-нибудь в ответ, - хмыкнула Иннин. - Даже если это будет сказано твоим ворчливым или страдальческим тоном, зануда! Так что пошли со мной.
   Хайнэ, и без того пристыженный, не смог отказаться.
   Иннин привела его в свою комнату, светлую и просторную; с балкона открывался неописуемый вид на горы и ущелье, по дну которого с рёвом проносил свои прозрачные воды бурный поток.
   - Тебе не мешает этот звук? По-моему, тут просто невозможно спать! - заметил Хайнэ, несколько кривя душой: на самом деле, шум реки ему нравился.
   - Нет, это самый волшебный звук на свете, - возразила Иннин, усаживаясь на постель. - Он таит в себе мощь и ярость... Саму жизнь в её кипучести, стремлении сломать любые преграды на её пути, подчинить всё своей воле. В жизни это выглядит некрасиво, особенно с нашим стремлением к утончённости, но в природе - ничуть. Это прекрасно.
   Слова сестры произвели на Хайнэ впечатление, однако он не желал в этом признаваться.
   - Прекрасно то, что делает нас мягче, добрее и милосерднее, - ворчливо возразил он. - А не то, что возбуждает стремление ломать всё на своём пути!
   Он прошёлся по комнате с раздражённой гримасой и вдруг так и замер на месте.
   "Я становлюсь похож на отца! - с ужасом понял Хайнэ. - Не на Ранко, которым хотел бы быть, а на Райко, которого презирал всю жизнь. Я точно так же, как он, полюбил уединение, и даже манера разговора становится похожей - вечное недовольство всем вокруг, даже когда на самом деле я этого недовольства не испытываю..."
   Ошеломлённый этим открытием, Хайнэ доковылял до постели и опустился на подушки рядом с сестрой.
   Та, очевидно, почувствовав, что его настроение сменилось, решительно взяла его руку и положила её к себе на живот.
   - Толкается! - сказала она. - Чувствуешь?
   "Всё-таки воспитательная сцена", - уныло подумал Хайнэ.
   Но теперь уже было некуда деваться.
   - Чувствую, - несколько растерянно ответил он, когда в ладонь его что-то толкнулось. И помедлив, добавил: - Как ты думаешь, кто это будет?
   - Надеюсь, что мальчик. И почему-то я уверена, что он будет похож на тебя, - сказала Иннин, крепче сжимая его руку. - Даже больше, чем на Хатори.
   Хайнэ вздрогнул.
   Слова эти вызвали в нём странный трепет и ощущение, что он уже их слышал - когда-то, где-то... Ему понадобилось несколько минут, чтобы понять, где: в собственном воображении, когда он придумывал сцену между Ранко и Ниси.
   Его охватил какой-то болезненный жар; на мгновение грань между реальностью и воображением стёрлась.
   Хайнэ представилось - и почти поверилось - что это его возлюбленная лежит сейчас рядом с ним, его возлюбленная, ждущая от него ребёнка.
   Сестра? Ну и что, что сестра.
   Ведь Ранко и Ниси тоже были братом и сестрой. По крайней мере, могли бы ими быть - воображение, приняв такую возможность, одновременно перестало почитать кровосмесительную связь таким уж чудовищным действием.
   Хайнэ придвинулся к Иннин ближе, чувствуя, как сладкая боль внизу живота становится всё сильнее. Что-то разрывало его изнутри, жаждало выхода.
   Он прекрасно знал, что именно - возбуждение, которому не дано было найти хоть какого-то физического удовлетворения, ни законного, с женой, ни незаконного, с собственной сестрой, ни самого обычного и простого - с самим собой...
   В древние времена неверных мужей наказывали отсечением детородных органов. Иногда про таких героев писались повести, которые Хайнэ читал в надеже найти отображение собственных страданий. Но герои книг, по большей части, лишались вместе с частью плоти и всех своих плотских желаний, и мучения их ограничивались неполноценностью.
   "За что?! За что ты заставила меня испытывать такую чудовищную пытку, которой не испытывал ещё, кажется, ни один человек на земле?!" - думал Хайнэ в часы самых отчаянных страданий, обращаясь к Богине, в которую не верил, потому что не мог приписать Милосердному такой жестокости.
   "За что?!" - мучился он в такие минуты, жаждая уже не столько любви или, тем более, удовольствия, сколько простого естественного процесса - чтобы сжигавшее его желание наполнило и распрямило его плоть вместо того, чтобы разрывать его изнутри.
   Казалось, что это бы принесло облегчение страданий.
   Но теперь Хайнэ мог только порадоваться тому, что у него не было физической возможности утолить страсть - потому что в противном случае он, может быть, и не смог бы удержаться от поступка, который сломал бы ему всю жизнь.
   Иннин, обернувшись, увидела его искривлённое лицо.
   - Что с тобой? - спросила она.
   - Мне нехорошо, - только и смог соврать Хайнэ и сполз с постели. - Я вернусь... попозже.
   Подобрав свою трость, он выбрался из комнаты, и, прислонившись к стене, провёл руками по горевшему до сих пор лицу.
   "Что же я делаю? - в отчаянии подумал он. - Игры воображения не доведут меня до добра..."
   Когда он выбрался на свежий воздух, солнечный свет, запах весенней листвы и пение птиц принесли ему умиротворение - наваждение схлынуло, оставив от себя только лёгкий болезненный след.
   Проковыляв в укромный уголок в саду, Хайнэ растянулся на душистой траве, пытаясь силами природы залечить ту рану, которую только что нанёс себе сам.
   "Как же всё это условно, - с грустью думал он позже, вновь обретя способность размышлять. - Все правила и ограничения, выдуманные людьми, все табу, все запреты на плотскую близость. Есть только это - то, что внутри меня. Поток, жаждущий жизни и кипения, как жаждет его горная река. Русло для него создаёт общество, подчиняя его собственным представлениям о том, какая любовь хороша и правильна, и этот путь наиболее лёгок, но если по какой-то причине поток не может устремиться по нему, то он пробьёт себе другой путь, немало не считаясь с соображениями морали. А это значит, что ни одно табу не является естественным, от природы - тем, что рождается вместе с человеческим существом и заложено в него небесами. При помощи воображения реку можно обратить вспять... влево или вправо, куда угодно. Хорошо это или плохо?"
   Так он лежал, уткнувшись лицом в зелёный травяной ковёр, и чувствуя, как ласковые и нежаркие - было самое начало лета - солнечные лучи скользят по его макушке, медленно погружая его в блаженную дремоту, больше схожую с небытием, чем с покоем.
   Потом его нашёл Хатори.
   - Вот ты где, - сказал он. - Иннин сказала, что утром тебе было нехорошо.
   - Уже хорошо, - возразил Хайнэ. - Ты знаешь, я был глуп, что не хотел возвращаться сюда. Мне хорошо здесь, на природе. Природа - это что-то такое, что противопоставлено человеку с его ограничениями и страданиями... Природа - это то, что не страдает, вот как. Хотя, наверное, можно возразить, что и в природе одно животное убивает другого, так что страдание есть... Но это страдание без боли. Это не страдание, потому что не осознаётся как страдание. Хотя я сам уже запутался. Одно знаю - хочу быть деревом.
   Он засмеялся.
   - Да, я тоже так думаю, - удивил его Хатори. - Ну, не про дерево, конечно. Если бы ты был деревом, мне пришлось бы стать садовником. Хочешь искупаться со мной в озере? - переменил тему он.
   - Вода ещё холодная.
   - Для меня нормально.
   - Я лучше просто посижу на берегу, пока ты купаешься.
   Хатори без лишних слов сходил за всеми необходимыми вещами, усадил Хайнэ в экипаж, и они поехали по южной дороге, туда, где в низине, окружённой горами, расстилалось самой большое озеро этих мест, прозванное Малахитовым за удивительный синевато-зелёный цвет его вод.
   Хайнэ, прежде не так уж любивший наслаждаться видами природы, а, точнее, предпочитавший оставаться в затворничестве, где бы никто не мог его увидеть, как будто открыл для себя озеро впервые.
   - Удивительно, - пробормотал он, приблизившись к краю берега, на который мягко накатывала, тут же отступая, бледно-изумрудная волна, пронизанная солнечным светом, будто золотыми нитями. - Это же как...
   "Как цвет глаз Онхонто", - не стал он произносить вслух.
   И озеро, прежде не привлекавшее его внимания, получило своё место в его сердце - так же как и окружавшие его тёмно-зелёные холмы, и более высокие горы со снежными шапками, сиявшими на солнце подобно золотым крышам дворца в Аста Энур, и сам Аста Энур, в котором жил Онхонто, а также далёкие острова Крео, с которыми Хайнэ связывал в воображении лишь едва уловимый запах роз, но которые представлялись ему волшебной и благодатной землей уже единственно потому, что они дали жизнь самому прекрасному на свете существу.
   Можно было продолжать цепочку и дальше - всё то, с чем хоть как-то соприкасался Онхонто, заслуживало любви. Но ещё большей любви заслуживало то, что любил он сам - а, значит, вообще почти всё.
   И любовь нахлынула на Хайнэ подобно волне изумрудного озера, мерцавшей солнечными золотыми бликами. Любовь накатывала и отступала, и он, сидя на берегу и опустив голову, точно так же погружался в бездонные глубины, как Хатори, заплывший уже на самую середину озера, и лежавший, расслабляясь, на волнах.
   Этот ритм, который чувствовали они оба, ритм, приносивший одновременно спокойствие и уверенность, - волна за волной, волна за волной - более всего напоминал размеренный стук сердца...
   "Сердце - это как волшебный бездонный ларец из сказок, - вдруг подумалось Хайнэ. - Чем больше ты в него кладёшь, тем больше помещается. Это противоречит всем законам, согласно которым любое пространство рано или поздно заполняется тем, что в него помещают. Но это земные законы, которые творят земной мир. А закон любви - это то... это то, что творит бесконечность".
   И он поглядел на небо, пытаясь представить себе звёзды, которые пока что были невидимы, но через несколько часов должны были осветить тёмное небо своим чистым, ледяным мерцанием.
   Звёзды - это были тысячи миров.
   Звёздный океан бесконечен, говорили Хайнэ в детстве, и он никак не мог себе этого представить, как ни пытался.
   Но теперь ему пришло в голову, что бесконечность нужно представлять по-другому - не в зрительных образах, а в ощущениях сердца.
   Хатори поплыл к берегу. Лучи заходившего солнца, почти не отражавшиеся в потемневших водах озерах, скользили по его телу, создавая иллюзию, что по нему течёт расплавленное золото.
   Хайнэ смотрел, как он выходит из озера, и впервые за долгое время это зрелище - вид его обнажённого тела - не приносило ему привычных терзаний по поводу собственного уродства.
   Хатори подошёл к нему ближе и уселся возле него на корточки, отжимая мокрые волосы. Распущенные, они упали ему на плечи и зазмеились по золотистой коже гранатово-красными прядями. С влажных кончиков заструилась вода, заново покрыв обсохшее было тело прозрачными каплями.
   - Я тебе завидую, - признался Хайнэ, дотронувшись до его груди. - Завидую твоей красоте, всему того, что у меня нет. И этому тоже...
   Он повёл рукой ниже.
   Хатори чуть опустил голову, наблюдая за его рукой, как наблюдал бы, может быть, за бабочкой, по неосторожности севшей к человеку на нос. Не шевелясь, чтобы не спугнуть, но внимательно изучая взглядом.
   - Иногда я так сильно хочу это ощутить, - проговорил Хайнэ, чувствуя реакцию на свои прикосновения. - Я пытаюсь сейчас почувствовать, как если бы это было моё тело. И у меня почти получается.
   - Хочешь быть мной? - уголки губ Хатори чуть приподнялись, но голос оставался серьёзным.
   Тело его было несколько напряжено, и Хайнэ испытывал серьёзные сомнения в том, что делал, но что-то заставляло его продолжать.
   - Ага... ну хоть на один день.
   Всё это выглядело и в самом деле так, как будто поменялись телами - Хайнэ дышал всё чаще, Хатори оставался неподвижен, не выказывая никакой реакции, кроме той, которая не зависела от его воли. И на мгновение Хайнэ показалось, что границы и в самом деле стёрлись - что он может ощутить реакцию чужого тела как свою собственную, что он покинул собственную беспомощную, искалеченную оболочку, и пребывает больше не в ней, но в Хатори, в волнах озера, во всём вокруг.
   "Это и есть - поток", - пронеслось в его сознании.
   Он медленно убрал руку и так же медленно, словно бы нехотя, отвернулся. Запоздалый стыд нахлынул на него с головой, заставив густо побагроветь до корней волос.
   - И что бы ты сделал, если бы был мной? - спросил Хатори, как если бы ничего не случилось.
   Хайнэ глубоко вдохнул, преодолевая и отбрасывая стыд за произошедшее.
   - Что бы сделал... - задумался он.
   Он отбросил мысль о женщине и вновь посмотрел на озеро.
   - Я бы привёз сюда Онхонто, - проговорил он, слабо улыбаясь. - Я бы взял его на руки, как ты берёшь меня, и искупал в этом озере. Я бы половину жизни отдал за то, чтобы он мог оставить дворец, эту золотую клетку, хоть ненадолго, и увидел то, что принесёт ему радость. Например, это озеро, которое как будто бы подарило цвет его глазам. Я уверен, оно бы ему понравилось.
   - Может быть, когда-нибудь это произойдёт, - сказал Хатори.
   Хайнэ с тоской пожал плечами - никакой надежды на то, что Онхонто разрешат выбраться за пределы не то что столицы, но даже императорского дворца, не было.
   - В городе наверняка продаются пейзажи с видом озера, - сказал он. - Ты купишь для меня один? Я отправлю его с письмом... Можно было бы заказать картину какому-нибудь знаменитому живописцу, но мне кажется, Онхонто больше понравится то, что написано руками простых людей, которые всю жизнь живут в этой провинции.
   - Куплю, - пообещал Хатори.
   Солнце, перед тем, как исчезнуть за снежными вершинами, расплескало по воде озера багрянец, как никогда сильнее внушавший мысли о сходстве с кровью. Вскоре после этого наступила темнота, быстро наполнившаяся природными звуками - шелестом крыльев, птичьими криками, стрекотом цикад; возле кустов и деревьев вспыхнули зеленоватые огоньки светлячков.
   Хатори быстро переоделся, и, усадив брата в экипаж, повёз его домой, где их ждал сытный ужин.
   Хайнэ чувствовал себя почти счастливым, и в этот раз без прежней тоски смотрел на изменившуюся фигуру сестры, но после того, как ужин был закончен, и они отправились по своим комнатам, сон долго не шёл к нему.
   Наконец, измучившись, Хайнэ поднялся к постели и, выбравшись в коридор, очень тихо и осторожно подполз к дверям в спальню сестры.
   На его счастье - или же, наоборот, несчастье - они были чуть приоткрыты, и он имел возможность чутко прислушаться к звукам, доносившимся из темноты.
   - Тебе удобно так?
   - Да...
   Вслед за этим послышались стоны.
   Кровь прилила Хайнэ к лицу; он прижал руку ко лбу, пылавшему, как от жара.
   В этот раз он не стал подсматривать, но картина, увиденная однажды, и без того запечатлелась в его сознании слишком чётко, и слишком легко воскресала перед глазами во всех деталях.
   Печаль и ярость к себе захватили его в равной пропорции. Он стоял, боясь пошевелиться, чтобы не выдать своё присутствие - хотя, быть может, именно сейчас его никто бы и не мог услышать - и бессильные чувства клокотали в нём, как прежде утром клокотала столь же бессильная страсть.
   "На чьём месте из них я бы хотел оказаться больше?" - думал Хайнэ, сдерживая жгучие слёзы, и они, не проливаясь, разъедали солью глаза.
   Так он промучился, не шевелясь, почти до самого рассвета.
   Лишь тогда, когда первые отблески зари, проникая сквозь лёгкие белоснежные занавеси, осветили спальню и коридор нежно-розовым светом, и стало понятно, что двое в комнате давным-давно спят, Хайнэ заковылял по лестнице вниз.
   Он вышел в сад, глотая холодный утренний воздух, и отправился к своим цветам.
   Выполняя обещание, данное Онхонто, весной он посадил - с мыслями о нём - розы.
   Саженцы он купил ещё во время своих бесплодных поисков Хатори в Нижнем Городе.
   - Не желаете посадить в своём саду розы, прекрасный господин? - спросила старая торговка, возле прилавка которой он рухнул в изнеможении после многих часов безрезультатных блужданий.
   Обращение это согрело душу Хайнэ, хоть он и понимал, что это типичная лесть, предназначенная богатому покупателю. В любом случае, знатных господ в Нижнем Городе не очень-то жаловали, и удивительно было услышать столь доброжелательные слова, которые, к тому же, сразу же напомнили Хайнэ об Онхонто.
   - Это кансийский сорт, - сказала торговка, когда он приблизился к прилавку. - Они распускаются поздней осенью, когда все остальные розы уже отцвели. Непременно посадите их своими руками, и при вашем появлении они будут источать самое сильное благоухание.
   Хайнэ недоверчиво усмехнулся и посмотрел на чахлые, обрезанные кустики, длинные корни которых были обвязаны мокрой тряпкой. Прежде он не имел ни малейшего понятия о том, как размножаются и растут цветы, и вид саженцев стал для него открытием - никогда он не думал, что нечто, столь некрасивое и жалкое на вид, может превратиться потом в стройный куст, радующий цветами и источающий дивное благоухание.
   От этой мысли ему захотелось плакать, как и всегда, когда он встречал какие-либо упоминания о том, как нечто уродливое превращается во что-то красивое.
   Узловатые корни саженцев напоминали ему собственные искривлённые пальцы, и, дотронувшись до них, он как будто почувствовал что-то родное.
   - Знаете вы язык цветов? - спросила торговка. - Знаете, что означает роза?
   - Любовь и страсть, - пробормотал Хайнэ, прижимая к груди мешок с саженцами.
   - В Канси не так, - возразила женщина. - В Канси считают, что роза воплощает в себе милосердие, милость, божественную любовь, страдания и победу. Зелень розы означает радость, её шипы - печаль, а цветок - славу и почести.
   "Хотел бы я жить в Канси", - печально подумал Хайнэ, в котором эти слова ещё сильнее разбередили острую тоску.
   Ранней весной он посадил свои розы в саду в Арне и с тех пор регулярно их проведывал, с радостью отмечая каждый новый зазеленевший лист. До цветов и даже до бутонов было ещё далеко, но Хайнэ доставляло удовольствие представлять, как они распустятся, символизируя - как там сказала торговка? - почести, славу и преодоление страданий...
   Ну и любовь, конечно, тоже.
   Он опустился на землю, низко наклонившись к своим зелёным кустикам, и дотронулся до них рукой. В слова торговки про "разумность" роз, источающих особенное благоухание для того человека, который их посадил, Хайнэ не верил, но всё же быстро, пристыженно шептал:
   "Я люблю вас, люблю, люблю..."
   Острые шипы царапали его кривые пальцы, но прохладная роса, которой были покрыты глянцевито-зелёные листья, казалось, успокаивала боль.
  

***

   Дни Иннин протекали теперь неторопливо и размеренно, как и положено было хозяйке богатого провинциального поместья. То есть, хозяйкой она, конечно, не стала, и даже не была официально принята обратно в семью - она хотела подождать с этой церемонией и связанной с ней волокитой хотя бы до окончания беременности. Но Ниси уступила ей, как старшей дочери семьи, большую половину дома, в которой Иннин была полноправной госпожой.
   Первое время это ощущение - теперь она могла полноценно властвовать над всеми, и никто не мог сказать ей и слова против - грело душу Иннин, измученную ограничениями, налагаемыми на жрицу, и унижениями Даран. Но оскорблённое самолюбие успокоилось удивительно быстро, и потекли спокойные, умиротворённые дни.
   Подобный ритм жизни мог бы показаться скучным, но Иннин, как ни странно, не чувствовала страданий, хотя к занятиям, обычно скрашивавшим скуку провинциальной знати - искусству, путешествиям, приглашению гостей или устраиванию праздников, фестивалей - её также не тянуло.
   Она просыпалась в превосходном расположении духа, проводила день, ничего не делая - только гуляя по саду да нежась в прохладных водах купальни, в которые каждый раз добавляли новый аромат - и засыпала такой же счастливой, как рано утром.
   "Возможно, это результат того, что я пришла к гармонии с самой собой, - думала иногда Иннин с несколько отстранённым удивлением. - Неужели это блаженство продлится вечно?"
   Её отношения с Хатори также были безмятежными: он ни словом, ни делом не припомнил ей почти случившегося разрыва и брошенных слов о нелюбви. ("Люблю, - думала Иннин теперь, когда в голове порой возникал тот вопрос, который прежде доставил ей столько мук. - Он ведь отец моего ребёнка").
   Возможно, в будущем их и ждали остракизм и презрение общества, как обещала когда-то Даран, но пока что общество было далеко и знать не знало о том, что старшая дочь семьи Санья сняла с себя одеяние жрицы и зажила в незаконном браке с собственным братом, которым являлся Хатори в глазах закона.
   Они теперь спали в одной комнате, и её мечта о том, чтобы просто просыпаться по утрам в его объятиях, сбылась; впрочем, моменты страсти доставляли Иннин не меньшее удовольствие.
   Также ей, как и прежде, нравилось просто любоваться им - иной раз Иннин казалось, что она могла бы сидеть часами, созерцая игру солнечных бликов в его волосах, огненной пряжей рассыпавшихся по подушке, наслаждаться точёными чертами его лица и прослеживать взглядом рельефы тела.
   По этой причине ей часто нравилось предаваться любви днём, при свете.
   - Ты знаешь о том, как ты красив? - спросила она однажды, задержав руку Хатори, которую тот уже протянул к своей одежде, разбросанной по полу. - Иногда мне кажется, что одежда тебе вообще ни к чему.
   - Не то чтобы я испытывал большое пристрастие к одежде, но, боюсь, меня не поймут, - усмехнулся Хатори, однако поднимать свою накидку не стал.
   Он вообще не испытывал не малейшего стеснения перед тем, чтобы быть обнажённым - впрочем, и какой-либо гордости своим безупречным телом, по-видимому, тоже.
   - Почему всё это в тебе так мне нравится? - прошептала Иннин, прильнув к нему и перебирая огненно-золотистые пряди. - Другие не назвали бы твою внешность совершенной, с точки зрения нынешнего идеала утончённости ты не слишком красив. Но я уверена, что будь я первой женщиной и создавай из четырёх стихий супруга себе под стать, то я бы сотворила именно такого, как ты. А, может, глядя на тебя, я начинаю лучше понимать, как сильно различаются идеалы красоты в каждую эпоху, и что, несмотря на это, есть что-то общее, что может быть названо красивым в любое время, у любой народности. В тебе есть что-то от... вневременного совершенства, понимаешь? И к этому невозможно оставаться равнодушным. Не зря же господин Астанико так возненавидел тебя с первого взгляда. Ему подвернулся хороший предлог, чтобы дать волю своим недобрым чувствам - твои обидные слова, но я уверена, что он невзлюбил тебя гораздо раньше, сразу, как только увидел.
   Хатори как-то нехотя усмехнулся.
   - Да брось, Иннин. Я вовсе не так прекрасен, как ты полагаешь. Ты видела Онхонто? Вот он - прекрасен, да.
   Но Иннин покачала головой.
   - Он тоже прекрасен, но по-другому. Сравнивая вас, я бы сказала, что вы оба - совершенство, но по-разному. Я скажу тебе кое-что, что читала в трудах предыдущей Верховной Жрицы. Она пишет, что истинная цель и самое большое желание каждого человека - создать кого-то, похожего на себя, и одновременно более прекрасного, чем он сам. Так вот, если предположить, что ты и Онхонто, вы оба - чьи-то совершенные творения... - тут Иннин засмеялась, испытывая неловкость от своего сравнения, но всё же продолжила: - В красоте Онхонто есть одновременно что-то страдальческое, что пронзает сердце острой болью. Он слишком прекрасен. Так могло бы творить только существо, хорошо знакомое с сущностью страданий, познавшее скорбь... а иначе говоря, существо, наделённое разумом. Ты прекрасен в другом смысле. Тебя могли бы создать стихии. Понимаешь, о чём я говорю? Именно так творит природа, отражая своё понятие о красоте в драгоценных камнях, в гармоничности форм снежинок, в рисунке на крыльях бабочки. Мода на одежду, причёски и черты лица может меняться, но ты когда-нибудь слышал о моде на крылья бабочек? Нет, бабочки всегда и везде будут почитаться красивыми. Вот о чём я говорила.
   Она замолчала, довольная своей речью, которая помогла и ей самой кое-что понять в себе.
   Но Хатори помрачнел.
   - Ты слишком любишь моё тело, Хайнэ ненавидит его... - сказал он и, замолчав, всё-таки принялся одеваться.
   - И никто из нас не обращает внимания на твою душу? - осторожно продолжила за него Иннин. - Послушай, на самом деле это совсем не...
   - Да нет. Я не об этом, - перебил её Хатори и вдруг обронил странную фразу: - Может, у меня и нет души совсем.
   Иннин замерла с открытым ртом.
   - То есть как это? - наконец, спросила она и несколько напряжённо засмеялась. - Да ну, что за глупость.
   - Я совсем не умею любить.
   И снова Иннин пришлось преодолеть некоторый ступор, настигший её после этих слов. Это он-то не умеет любить?
   Впрочем, с точки зрения какого-нибудь чересчур пылкого писателя, вроде Энсенте Халии...
   Она улыбнулась этой мысли и возразила:
   - Да нет. Может быть, в наших отношениях и нет тех метаний и всплесков, которые любят описывать авторы романов - по крайней мере, с твоей стороны. Но это не так уж и плохо, разве нет? Писатели пишут о том, что сами боятся пережить. Никто на самом деле не хочет всех этих страстей в жизни.
   Хатори достал бледно-розовый пион из напольной вазы, стоявшей рядом с кровати, и провёл пальцем по нежным, трепещущим лепесткам.
   - Я совсем не уверен, что смогу стать хорошим отцом для этого ребёнка, - сказал он.
   Иннин непроизвольно положила руку на свой довольно круто выступавший из-под платья живот.
   - А я думаю иначе, - как можно мягче постаралась возразить она. - Ты умеешь быть заботливым и нежным. Взять хотя бы Хайнэ. Кто другой смог бы на протяжении стольких лет так терпеливо и преданно ухаживать за калекой, который к тому же обладает, прямо скажем, не самым идеальным характером?
   - Хайнэ - это другое, - сказал Хатори и закрыл глаза.
   И Иннин вдруг действительно ощутила, что да, Хайнэ - другое.
   Ей подумалось, что это оборотная сторона той раскрепощенности и внутренней свободы от правил, навязанных обществом, которыми обладал Хатори.
   В обществе считается, что потомство - это одна из главных забот в жизни каждого, а его появление - большое счастье, так что даже тот, кто в глубине души не слишком любит и хочет детей, не смеет признаться себе в этом, и в итоге не допускает подобных мыслей.
   - Мы с Хайнэ близнецы, - сказала Иннин. - Две части одного целого. Относись к этому ребёнку так, как будто это ребёнок Хайнэ, которого у него никогда не может быть.
   Произносить эти слова было немного больно, но Иннин всегда понимала, что Хайнэ занимает в душе Хатори - сколько бы тот ни утверждал, что души у него нет - совершенно особое место. Она не ревновала - даже тогда, когда Хатори иногда уходил посреди ночи из постели и шёл спать в комнату брата.
   Она знала, что сам Хайнэ ревнует гораздо больше.
   - Я попробую, - ответил Хатори после долгого молчания.
   Больше он этот вопрос не поднимал, и Иннин, в конце концов решившая, что после рождения ребёнка чувства его отца, в любом случае, изменятся, быстро возвратила себе душевное спокойствие.
   Однако когда до предполагаемой даты родов оставалось чуть более двух месяцев, в ней поселилось какое-то новое, неясное чувство - не то чтобы скука и пресыщение благодатной жизнью, но смутное желание что-то сделать. Её как будто куда-то тянуло.
   Иннин занялась переустройством дома, вся в мыслях о "волшебном царстве", которое собиралась подарить своему ребёнку - ей хотелось, чтобы это волшебство начиналось для малыша с первой же минуты, когда он увидит мир.
   - Мне нужно съездить в столицу, - в конце концов, сообщила она домашним. - Хочу сама заняться выбором тканей и мебели.
   Её, конечно же, попытались отговорить, но тщетно - она твёрдо стояла на своём, утверждая, что превосходно себя чувствует, и поездка не будет ей в тягость.
   В середине Первого Месяца Ветра она отправилась в Аста Энур, и трёхдневный переезд, в самом деле, не отнял у неё почти никаких сил. Физически Иннин чувствовала себя хорошо, морально - ещё лучше. Её хотелось некоторого одиночества, и чувство лёгкой тоски по оставленным вдалеке родным, к которым всё равно скоро вернёшься, не бередило душу, а было, наоборот, приятным.
   Она решила навестить Ниту - та ничего не знала о переменах, случившихся в судьбе её старшей сестры. Уезжая из столицы, Иннин послала ей краткое письмо о том, что временно покидает дворец, но ничего не сказала о решении снять с себя одеяние жрицы и, тем более, о своей беременности.
   Теперь она почувствовала, что готова рассказать сестре обо всём, однако оделась всё же так, чтобы живот не был заметен - посвящать в свои обстоятельства и семью Фурасаку тоже Иннин пока что не хотела.
   Однако цель её постигла неудача - вышедшая к ней навстречу Марик сказала, что Нита окончательно перебралась во дворец, и искать её нужно там.
   Марик была беременна. Собственно, этого и следовало ожидать - замужество её совершалось с единственной целью подарить родителям внуков, но Иннин всё равно испытала чувство, близкое к ошеломлению.
   Её даже пробил лёгкий озноб.
   "Когда-то давно я смотрела на неё с высокомерием и одновременно с лёгкой завистью, - думала она, глядя на женщину, которую могла в какой-то степени считать своей соперницей. - Казалось, что у нас совершенно противоположная судьба. Многочисленные романы и восхищение окружающих у неё, одинокий путь жрицы у меня... И вот теперь мы стали одним и тем же, и дети наши появятся на свет в один и тот же год. Забавно, что к этим переменам в судьбе, нас, судя по всему, привёл один и тот же мужчина. Наверное, теперь это Марик бы завидовала мне, если бы знала о моём положении и о том, чьего ребёнка я ношу".
   - Поздравляю вас, - сказала Иннин вслух. - Я не знала о ваших счастливых обстоятельствах.
   - Да, мы давно не виделись, - кивнула Марик. - Я слышала о том, что вы больны, и поэтому удалились поправлять своё здоровье в провинцию.
   То, что Даран не стала покрывать имя своей ученицы позором, публично лишая её звания жрицы и разглашая всем, что она нарушила свою клятву, стало для Иннин новостью.
   - Мне уже лучше, - сказала она. - Но я всё ещё чувствую лёгкое недомогание - и, видите, вынуждена так тепло одеваться...
   Воспользоваться обстоятельствами и объяснить количество надетых на неё накидок болезнью показалось Иннин удачным решением.
   Марик, судя по всему, поверила в эту ложь.
   - Жрицы говорят, что это будет девочка, - призналась она. - Я очень рада.
   - Вот как... Что ж, в таком случае, поздравляю вдвойне.
   Сама Иннин испытывала странную раздвоенность - в глубине души ей также хотелось дочь, но брошенные напоследок слова Даран привели к тому, что это желание пришлось в себе подавить.
   "Сын - это лучше, - думала она. - Дорога в Храм для мальчика будет закрыта изначально, и никогда он не испытает тех сомнений и метаний, которые пришлось испытать мне самой. Хуже будет, если родится девочка и, как я, загорится мечтой о судьбе жрицы. Тогда однажды мне придётся объяснить ей, что эта мечта не сможет исполниться по моей вине... И рассказать ей всю свою историю, за которую она, вероятно, станет меня презирать".
   В отличие от Марик, ей предстояло ждать до самого дня родов, чтобы узнать, кто у неё родится, - умение предсказывать пол будущего ребёнка было одним из тех строжайше охраняемых секретов, которым жрицу учили только после второго посвящения, а его Иннин так и не получила.
   Распрощавшись с Марик, она решила заняться тем самым делом, ради которого, в частности, и приехала в столицу - подбором тканей для занавесей, пологов и одежды будущего ребёнка.
   Торговые дома и лавки располагались в отдельной части столицы - там же строили свои дома и те выходцы из Нижнего Города, которым удалось сколотить на торговле состояние и за деньги купить право селиться в другой части города. Прежде и такое казалось невозможным, но теперь всё быстро менялось, вызывая у многих, особенно в числе старшего поколения, ужас и глубочайшее внутреннее отторжение...
   Сама Иннин к простонародью большой неприязни не питала. Особой любви, впрочем, тоже, но всё же почти инстинктивная брезгливость, которую испытывало большинство аристократов к низкорожденным, была ей незнакома. Иногда она думала, что это случилось благодаря тому, что они с Хайнэ провели детство вдалеке от столицы; родители мало занимались их воспитанием и не успели внушить им подобающих принципов. К тому же, госпожа Ниси сама взяла в мужья человека из простонародья - ей ли было учить детей презрению по отношению к людям незнатного происхождения.
   Но иногда Иннин казалось, что всё дело в том, что она Санья. Санья не делили мир на знатных и незнатных, как все остальные, - они делили его на Санья и не-Санья. Любой человек, в котором не текла божественная кровь, был ниже их по определению, и уже имело не столь большое значение, насколько именно ниже... Это приводило одновременно и к величайшей гордости, и к специфическому великодушию. Не зря же Эсер Санья в своей провинции первой допустила людей незнатного происхождения к довольно высоким должностям, исповедуя принцип "способности и усердие значат больше, чем известная фамилия". И всего лишь за двадцать лет Канси превратилась в одну из богатейших и процветающих провинций во всей стране, своеобразное "государство в государстве", территория которого, выкупаемая Эсер у нуждавшейся в деньгах Императрицы, постоянно росла... Жители Канси, по слухам, боготворили свою правительницу, которая, хоть и обладала поистине демоническим характером, но со своими подданными и преданными ей сторонниками была ласкова и милостива.
   "Может быть, мне поехать в Канси? - задумалась Иннин, неспешно прогуливаясь по улицам Аста Энур. - Теперь меня ничто здесь не держит, а там собрались почти все наши родственники".
   Единственным препятствием служил разрыв между Эсер и остальной частью семьи, но Иннин полагала, что причиной этому был отказ Даран присоединиться к родственнице и её желание остаться в столице. Вероятно, Эсер не отказалась бы принять бывшую ученицу и племянницу гордой Верховной Жрицы, если бы та постаралась уверить её в своей преданности...
   Но стоило ли менять иго одной властолюбивой Санья на иго другой?
   Иннин не была уверена.
   Размышляя об этом, она неспешно бродила по кварталу, дома и сады в котором были обустроены, быть может, с меньшим вкусом, чем у людей, обладавших благородной кровью, но с большим усердием.
   Она зашла в одно из помещений, весь нижний этаж которого был приспособлен под торговлю шёлком - отрезы тканей золотистого, фиолетового, тёмно-красного и других цветов с самым разным рисунком, вышитым и набивным, ярко блестели в лучах полуденного солнца, косо падавших сквозь приоткрытый деревянный ставень.
   Иннин не торопилась. Она медленно ходила вдоль прилавков, щупая и разглядывая ткань, в то время как другие покупатели - чаще слуги, нежели сами господа, приходили и уходили, иногда с пустыми руками, а иногда унося с собой рулоны шёлка.
   Но вдруг, обходя просторное помещение в четвёртый, а, может, в пятый раз, Иннин увидела ещё одну женщину, которая, казалось, точно так же, как и она, не была подвержена суете остальных покупателей. Она стояла возле прилавка - неподвижная, как мраморное изваяние, закутанная в тонкую накидку из белоснежной ткани. И странное дело - Иннин была абсолютно уверена, что увидела эту женщину только сейчас, но ощущение было такое, будто она стояла здесь, не шевелясь и только чуть склонив голову над отрезом золотистой ткани, уже много часов подряд.
   Иннин тоже замерла и почему-то почувствовала, как учащается её дыхание.
   А затем произошло нечто странное - из-под пальцев незнакомки поползли тонкие зелёные ростки, на ходу выбрасывавшие листья и стебли со сладко пахнувшими бутонами. В несколько мгновений эти ростки опутали в помещении всё - потолок, стены, окна, двери, превратив лавку в подобие увитой цветами беседки. Бутоны распустились огромными белыми цветами и тут же превратились в нежно-сиреневые, пышные гроздья, похожие на соцветия павлонии.
   Покупатели ходили по помещению, превратившемуся в цветущий сад, и не обращали на это ни малейшего внимания. Со смешанными чувствами изумления и веселья Иннин проследила взглядом за одной из дам, щупавшей отрез шёлка - несколько лепестков с цветка, увившего светильник, упали ей прямо на ладонь, но она их даже не заметила.
   А потом цветы вдруг превратились в пламя, в одно мгновение охватившее лавку и окружившее Иннин стеной огня.
   - Пожар! - хотела было закричать та, но, к ужасу своему, поняла, что не может ни открыть рта, ни пошевелиться, чтобы броситься прочь.
   Впрочем, по-настоящему испугаться она не успела - уже в следующее мгновение пламя исчезло так же внезапно, как и появилось, и всё стало по-прежнему.
   Женщина в белой накидке подняла голову и, бросив на Иннин быстрый взгляд, посторонилась.
   - Вы, кажется, тоже желаете посмотреть эту ткань? - спросила она глуховатым голосом. - Извините, что заняла столько времени.
   - Что это было?! - резко выкрикнула Иннин. - Цветы, пламя - что? Я видела!
   И вдруг, к собственному изумлению, она почувствовала, что произнесла это, не раскрывая рта. Это был мысленный крик, хотя она собиралась говорить вслух - и в первое мгновение была уверена, что именно это и делает.
   Но женщина её услышала.
   Она подняла голову и, распахнув свои светло-фиолетовые, как лепестки недавней павлонии, глаза, посмотрела на Иннин в упор.
   А потом развернулась и пошла прочь.
   И тогда Иннин вспомнила. Точнее, воспоминание втянуло её в себя, будто, в водоворот, из которого она рухнула на дно собственного прошлого, как рухнула когда-то со Срединной Стены на базарную площадь Нижнего Города. Площадь, цветы, девочка с фиолетовыми глазами...
   - Фокусы! Фокусы!
   Сбросив с себя оцепенение, Иннин бросилась из лавки вслед за незнакомкой.
   "Нет, теперь ты не уйдёшь, не уйдёшь, не уйдёшь!" - колотилось у неё в голове.
   И она, в самом деле, не ушла.
   Иннин, уверенная, что незнакомка, как и тогда, будет бежать прочь, чуть не натолкнулась на неё, остановившуюся посреди улицы и повернувшуюся к ней лицом. Иннин замерла, пытаясь отдышаться, всё ещё охваченная уже ненужным порывом: "Не уйдёшь! Не уйдёшь!"
   Незнакомка медленно размотала ткань, которой прикрывала голову, сняла её и разжала пальцы. Ветер растрепал длинные, белоснежно-белые волосы, и унёс такой же белый платок куда-то далеко, на крыши.
   Все мысли покинули голову Иннин. Что-то глубинное и животное поднималось внутри неё - это был инстинкт хищника, увидевшего другого хищника. Инстинкт воина, увидевшего врага, который многократно превосходит его по силам, и всё же решившего попытать удачу в, быть может, смертельной схватке. Инстинкт завоевателя, желающего победить и обладать.
   И одновременно где-то вдалеке двенадцатилетняя Иннин в этот же самый момент продолжала изумлённо смотреть на показывавшую чудеса маленькую волшебницу, и чувство "ты не сможешь, не сможешь, не сможешь, ты никогда так не сможешь, как она!" разрывало её грудь огненной болью.
   Сейчас этого чувства не было.
   Не было вообще ни чувств, ни мыслей о том, что нужно делать, - что-то подсказывало, что-то вело, что-то заставляло действовать по чёткой схеме, и Иннин делала это без раздумий, как будто делала так всегда.
   Она закрыла глаза, представляя ветер, и ураган понёсся на её противницу, сметая всё на своём пути, срывая с деревьев ветви, а с крыш - черепицу и закручивая их в гигантской воронке смерча.
   Сила урагана была чудовищной, но то, что для противницы это ничего не значит, Иннин поняла почти сразу же - фигура её вдруг начала становиться всё прозрачнее, прозрачнее, как будто растворяясь в воздухе... Смерч прошёл сквозь неё, не причинив никакого вреда и, бессильно взвыв, обрушился на камни мостовой. Просочившись сквозь них, будто мутная дождевая вода, он сгинул где-то в дебрях канализации.
   "Теперь её очередь", - подумала Иннин.
   Точнее, надо было бы сказать "узнала" - кто-то как будто подсказывал ей негласные правила поединка, как прежде подсказывал, что нужно делать. Вкладывал эти знания внутрь неё. А, может быть, наоборот - доставал то, что было там всегда.
   "Нет, у тебя две попытки, - услышала Иннин мысленный голос волшебницы. - Потому что ты слабее".
   Иннин судорожно кивнула и стиснула зубы, вновь собираясь с силами.
   К ней вновь вернулась способность мыслить, но и мысли были какими-то новыми - чёткими, быстрыми, как удар кинжала, направленными лишь на одну цель.
   "Прямая атака против неё недейственна, - думала она, не сводя глаз с волшебницы. - Я попробую по-другому".
   И Иннин обхватила себя руками.
   - Холодно, - сказала она, стуча зубами и стараясь представить, будто она и впрямь очень сильно замёрзла. - Здесь холодно, очень холодно! Гиблая стужа!
   Всё стало покрываться льдом; с неба хлопьями повалил снег.
   Почувствовав, что дальше всё произойдёт и без её участия, Иннин расцепила руки. Тепло вновь вернулось к ней, в то время как всё окружающее продолжало замерзать, погружаясь в ледяной зимний сон.
   "Я когда-то тоже устраивала этот трюк", - вдруг пронёсся в голове Иннин голос волшебницы.
   И она, вместо того, чтобы попытаться разогнать стужу, как рассчитывала Иннин, присоединила свои усилия, так что корка льда, уже успевшая покрыть стволы деревьев, ограду заборов и стены домов стала становиться всё толще и толще.
   На этот раз Иннин задрожала от реального холода и поняла, что проиграла.
   Но было и нечто хуже, нежели её поражение - неминуемый ответный ход.
   "У меня ведь есть слабое место, по которому она легко ударит!.. - вспыхнуло у неё в голове, и она, побледнев, инстинктивно прикрыла живот. - Ребёнок..."
   Внутри начал подниматься страх, и Иннин подавила его большим усилием воли, инстинктивно понимая, что страхом подпишет себе смертный приговор.
   Подняв голову и выпрямившись, она стала ждать ответный удар.
   Но ответного удара не последовало.
   Вместо очередного этапа поединка, Иннин вдруг обнаружила себя идущей по весеннему саду под руку со своей противницей. Белоснежные лепестки цветущей вишни сыпались им под ноги, и Иннин смеялась, ощущая легчайшие прикосновения к своей коже - ей было весело и хорошо.
   Вдалеке она увидела беседку, в которой сидели двое, и интуиция сразу же подсказала ей, кто это.
   Отпустив локоть своей подруги, Иннин бросилась вперёд и, растолкав со смехом обоих братьев, уселась между ними, положив голову Хатори на плечо.
   - Иди сюда! - позвала она волшебницу. - Иди сюда, я познакомлю тебя с моим братом!
   Она пихнула в бок Хайнэ, который сразу же стал пунцовым, как маковый цвет. Этот Хайнэ был здоров и красив, но всё так же стеснителен до женского пола, как в двенадцать лет, и это несказанно забавляло Иннин.
   - Ну, она тебе нравится? - заговорщически спросила она, наклонившись к брату, и тот побагровел ещё больше.
   Волшебница вошла в беседку и остановилась напротив их троих.
   Хайнэ, сделав нелепую попытку вскочить и, видимо, убежать, замер на месте, пытаясь вжаться в стену беседки.
   - Он просто смущён, - объяснила Иннин. - Он стеснительный, но хороший.
   - Я знаю, - кивнула волшебница, улыбнувшись.
   Тогда Хайнэ, чуточку расслабившись, поднял голову и сделал попытку робко улыбнуться в ответ.
   Волшебница взяла его под локоть и повела куда-то прочь из беседки.
   Иннин удержала Хатори, рванувшегося вслед за ними.
   - Не мешай им, - сказала она. - У них всё будет хорошо.
   - Что они будут делать вместе? - недоверчиво спросил Хатори.
   Иннин задумалась - и вдруг поняла ответ.
   - Ты разве не слышишь? - улыбнулась она. - Он рассказывает ей свои сказки. А она - она воплотит их в реальность.
   Она закрыла глаза и долгое время наслаждалась тишиной.
   Потом волшебница вернулась под руку с Хайнэ и села рядом с ним на скамью.
   Где-то далеко, за границами весеннего цветущего сада, вздымались к небу языки багрово-красного пламени, пожирая, может быть, всю страну, но им четверым было хорошо в цветущем, благоухающем и белоснежно-белом саду, и не было ничего в мире, что могло бы нарушить их чувств - спокойствия, радости, уединения и сплочённости одновременно.
   - Пусть даже весь мир погибнет, - прошептала Иннин, держа Хатори и брата за руки. - Мы сотворим из его обломков новый. Ведь мы - волшебники, все четверо...
   И её охватило щемящее чувство любви, печали и тоски по невозможному - тому, что должно быть, но никогда не сбудется.
  
   Медленно придя в себя, она обнаружила себя стоящей в одиночестве посреди улицы.
   Рядом уже никого не было, но Иннин ни на мгновение не сомневалась, что то, что с ней произошло, не было ни сном, ни галлюцинацией.
   Всё ещё чувствуя лёгкую слабость в коленях и след от болезненной тоски в сердце, Иннин побрела вперёд. Прежнее лихорадочное возбуждение схлынуло, оставив после себя пустоту и печаль.
   "Что это было? - неслось в её голове. - Что она мне показала? Это - то, чего я хочу на самом деле?"
   Чтобы отвлечься от этих мыслей, Иннин решила съездить во дворец. Ей хотелось всё-таки проведать сестру - к тому же Хайнэ дал ей с собой письмо к Онхонто, полагая, что таким образом оно быстрее доберётся до адресата. Иннин не обещала вручить послание лично, но сейчас ей почему-то захотелось это сделать.
   С некоторым опасением она приблизилась к тем воротам, проходить через которые имели право лишь жрицы. Даран не разоблачила её публично, но значило ли это, что ей по-прежнему не запретили вход?
   Однако сомнения оказались напрасными - её пропустили, не сказав и слова.
   "Даран, вероятно, полагала, что я вернусь, - подумала Иннин со смешанными чувствами. - Поэтому и поступила так".
   Хотелось ли ей увидеть бывшую учительницу? Иннин считала, что нет, но ноги почему-то сами собой несли её в те места, где была возможность её встретить.
   "Она ведь всё равно узнает о моём посещении, потому что она знает всё, - сказала себе Иннин. - А, значит, лучше сказать ей всё сразу. Не хочу, чтобы она думала, будто меня привела сюда тоска по этим местам или что-то такое".
   - Это вы, - неискренне удивилась она, увидев Даран. - Никак не ожидала вас здесь встретить.
   Та остановилась, бросив на неё какой-то странный взгляд вскользь.
   - Ты... - сказала она.
   - Я пришла вовсе не для того, чтобы вернуться, как вы могли бы подумать, - поспешно перебила её Иннин и чуть усмехнулась. - У меня всё хорошо, и я вполне счастлива. И, хоть я и не могу рассчитывать на помощь жриц, как другие женщины, ожидающие ребёнка, это не оказалось такой уж большой проблемой. Я легко переношу моё положение, превосходно себя чувствую... Так что даже прихожу к выводу, что "непреложная истина", будто лишь благодаря стараниям жриц дитя может появиться на свет - это ложь. Очередная ложь из того клубка вранья, которое окружает слово "жрица", - добавила она, не удержавшись.
   Но Даран не приняла вызов.
   Она молчала, и взгляд её казался каким-то тусклым, а лицо - постаревшим.
   Иннин не хотелось связывать эту перемену в её внешности с собственным уходом. В конце концов, разве это могло иметь для всесильной Верховной Жрицы такое значение? Нет, никогда.
   - Судя по твоему виду, тебе осталось около полутора месяцев, - наконец, заметила Даран сухо. - Я пошлю к тебе пару жриц, когда срок приблизится.
   - Нет, я в этом не нуждаюсь, - возразила Иннин. - Я буду рожать сама.
   Она сказала это и похолодела - Хайнэ рассказал ей однажды о картине, увиденной в больнице для бедных, о том, какие крики он там услышал.
   - Ты испытаешь чудовищную боль, - предупредила её Даран. - Ты возненавидишь своего ребёнка за это.
   Иннин не подала и виду, что эти слова напугали её ещё больше.
   - Без боли нет жизни, - холодно заявила она. - Всё живое растёт через боль.
   - Сходи в Храм, - предложила ей Даран перед тем, как развернуться и уйти. - Помолись.
   "Помолиться о том, чтобы остаться в живых?.. - мысленно закончила за неё Иннин и, стараясь не поддаваться страху, стиснула пальцы одной руки в кулак. - Нет, всё будет хорошо. Я в этом уверена".
   Тем не менее, в Храм она всё-таки пошла - Иннин не считала, что, сняв с себя одеяние жрицы, отказалась также и от своего вероисповедания. Нет, это было не причём.
   Внутри было темно и тихо; солнечные лучи, с трудом пробиваясь сквозь небольшую витражную часть в куполе, падали свысока снопом тёмно-золотистого света, мягко окутывающим Аларес, прекрасный лик которой был грозен, но сейчас, в таком освещении казался почти милостивым и даже немного печальным.
   Когда глаза Иннин немного привыкли к темноте, она увидела, что в Храме нет никого, кроме одного-единственного человека, стоявшего рядом со статуей. Иннин видела его в профиль, облачённого в наряд, даже более роскошный, чем у Императрицы, усыпанного драгоценностями, с волосами, заплетёнными в толстую косу, которая была увита самыми яркими и благоухающими цветами. Рядом с огромной статуей Богини, он казался жертвой, принесённый на её золотой алтарь.
   Но вот солнечный луч скользнул по лицу Онхонто, и картина тотчас изменилась.
   Он больше не казался жертвой, но - творением одной из пар золотых рук, простёртых к нему; творением Богини, терпеливо выбиравшей из пространства и из тел стихий самые прекрасные элементы, чтобы создать себе супруга, равного которому не будет среди людей; чтобы создать человека, на котором взгляд её испепеляющих глаз сможет отдохнуть и подёрнуться мягкой дымкой; того, кого она, бесконечно одинокая в своём могуществе и величии, сможет полюбить. Иннин вспомнила свой разговор с Хатори в Арне; сейчас эти слова казались как нельзя более подходящими.
   А Онхонто медленно поднял руку и коснулся одной из рук Аларес, в которой та сжимала свой меч - символ справедливости и кары для тех, кто не желает подчиняться божественным законам.
   Это было вопиющим святотатством - никто не имел права касаться Статуи, кроме Верховной Жрицы, да и той дозволялось делать это лишь во время церемоний один или два раза в год.
   Иннин объяснила этот поступок незнанием Онхонто, но всё равно непроизвольно содрогнулась и подошла ближе.
   Тогда он обернулся.
   - Простите, - сказал он, опуская взгляд, но не голову. - Я знать, что не должен этого делать.
   Значит, он всё понимал и, тем не менее, сознательно нарушил запрет.
   Иннин не знала, как к этому относиться, но осуждать Онхонто не хватало сил - и потому, что она сама когда-то совершила кощунственный поступок, и потому, что находясь рядом с ним, как и остальные, она непроизвольно попадала под магию его взгляда, его голоса, его красоты.
   Она могла понять свою младшую сестру, которая, увидев этого человека один-единственный раз в жизни, потеряла сон и покой и превратилась в бледную тень себя прежней.
   - Простите, анкхен, - повторил Онхонто, обращаясь к ней, как к жрице - очевидно, он запомнил её лицо, когда им доводилось прежде несколько раз встречаться.
   Тогда Иннин вышла из своего оцепенения.
   - Нет-нет, - поспешно возразила она и низко поклонилась. - Я здесь не как жрица. Я Иннин Санья. Мы с Хайнэ брат и сестра, близнецы.
   Она сказала это и замерла на мгновение, поняв, что впервые за семь лет снова назвала себя настоящим именем. Больше не безликая госпожа без имени, но Иннин, сестра Хайнэ. Санья.
   Её охватили трепет и счастье, подсказавшие, что всё, что она сделала, было верным, и что её недавние слова Верховной Жрице вовсе не были преувеличением, как на мгновение показалось самой себе.
   - Сестра Хайнэ? - повторил Онхонто, и лицо его осветила радостная улыбка.
   Эффект от этого был умопомрачительный - без преувеличений, как будто солнце, вышедшее из-за туч, осветило серый пейзаж, в мгновение превратив его в чудную картину, наполненную красками жизни. У Иннин задрожали колени - эта ошеломляющая, невиданная, неземная красота как будто сбивала с ног.
   А он, обладавший таким оружием, рядом с которым меркли даже могущество и величие Богини, казалось, совсем не осознавал его; он был кроток и тих, смиренен и печален.
   Несколько минут они молчали.
   После Онхонто вдруг снова повернулся к статуе и скользнул странным взглядом по руке, сжимавшей рукоять меча.
   - Вы знаете, Иннин, я прочитать легенду о том, что в древние времена Аларес имела земного мужа, - сказал он. - Она была свирепа и неукротима и подчинять своей воле всё, что находить на своём пути, но однажды столкнуться с ним. Она взять его, но он не быть её. Он никогда не сопротивлялся ей, но она считать его своим самым опасным противником, своим главным врагом, потому что он был первым, кого она полюбила. Однако она была бессмертна, а он смертен, и поэтому однажды в минуту опасности она спасла его, поставив под удар себя. "Я нашла свою погибель", - промолвила она, имея в виду своё поражение перед ним. Вот только слова её, которые всегда сбывались, облекаясь плотью, сбылись и теперь: в то же мгновение она умерла. Но муж, который любил её, хоть она никогда и не знала об этом, спустился за ней в Подземный Мир и вернул её обратно... С тех пор они были вместе. Она не стала менее властной, но он успокаивать её ярость своим кротким взглядом, и постепенно тот меч, которым она подчиняла всё себе, превратился в меч, дарующий справедливость, - Онхонто помолчал. - Но мне рассказывать, что Аларес была девой-девственницей, не имевшей мужа...
   Во второй раз за этот день Иннин испытала ошеломление.
   Указанная легенда была ей знакома - хотя, конечно, и не в такой интерпретации, которая явно имела современное происхождение: в древних сказаниях не уделялось слишком много внимания чувствам и переживаниям. Но истоки рассказанной Онхонто истории совершенно точно уходили корнями в запрещённые сантийские мифы, в которых Аларес, называемая в других источниках Аллария, была, во-первых, одной из многих, а, во-вторых, имела земных супругов. Откуда Онхонто мог узнать о них? Или Госпожа рассказала ему?
   - Великая Богиня известна нам в двух ипостасях, - проговорила Иннин. - И первая из них - это изначальное творящее и бессмертное начало, которое будет пребывать всегда. А вторая - её земное воплощение, дева-девственница и волшебница, которая завещала собственный путь нам, жрицам. Она же передала первой из нас тайные знания...
   Она замолчала, чувствуя странную неловкость от того, что приходилось говорить все эти вещи ему, чужеземцу, который за год пребывания в Астанисе так и не смог выучиться правильному, чистому языку. Понимал ли он её?
   Но глубокий взгляд говорил, что понимал, и даже больше, чем следовало - от чего становилось ещё неуютнее.
   - Впрочем, никакой легенды о том, что она имела земного мужа, я никогда не слышала, - закончила Иннин, покривив душой.
   - Вот как. Что ж, значит, это просто красивая придумка... Рассказ, - заключил Онхонто, мягко улыбнувшись, и по этой улыбке невозможно было понять, поверил он или нет. - Я и прочитал это как рассказ, но, честно говоря, подумал, что он имел под собой основу. Значит, я был не прав...
   Во взгляде его как будто скользнула затаённая скорбь, причин которой Иннин понять не могла.
   Её больше волновало другое: человек, который сочинял подобные рассказы, был явно знаком с сантийскими мифами. И кто это был, неужели Хайнэ? Мало того, что скандальный эротический писатель, позже заподозренный в вероотступничестве - так теперь ещё и это?
   Вспомнив о Хайнэ, Иннин отдала Онхонто его письмо.
   Тот принял его с лёгкой улыбкой, в которой, однако, проскользнуло что-то болезненное, и спросил, как скоро она покидает дворец, и не сможет ли подождать, пока он напишет ответ.
   Иннин ответила, что собиралась ещё проведать их с Хайнэ младшую сестру.
   Тогда Онхонто неожиданно захотел пойти вместе с ней.
   Желание это удивило Иннин, но она объяснила его для себя тем, что симпатия Онхонто к Хайнэ, очевидно, распространяется и на всех его сестёр.
   Вскоре им удалось отыскать Ниту в саду, но та была не одна. В человеке, который, судя по их виду, только что о чём-то лихорадочно спорил с ней, Иннин, приглядевшись, узнала Тиэко Фурасаку - младшего брата Марик, легкомысленного юношу, который всё не желал учиться и думал только о развлечениях...
   Впрочем, сейчас его вид, как и вид Ниты, претерпел решительные изменения. Он похудел, потускнел, осунулся - как будто взял на себя часть её скорби.
   Иннин заподозрила любовную драму.
   Вспомнив то, что она видела и слышала, она без особого труда восстановила картину событий и отношений: Тиэко был влюблён в Ниту с детства, но никак не решался признаться; та не воспринимала его всерьёз. Наконец, по совету старшей сестры, он предложил Ните спор и подтолкнул её к авантюре с проникновением во дворец, стараясь вызвать в ней интерес к себе, как к личности. Нита попала во дворец, увидела Онхонто и... все планы Тиэко пошли крахом. Несколько месяцев он, очевидно, терпел и мучился, глядя, как любимая девушка страдает по другому человеку, а теперь, не выдержав, сделал своё запоздавшее признание - но оно, увы, уже не могло чего-то изменить.
   Иннин подошла к ним ближе и поздоровалась; Онхонто со своей свитой остался чуть в стороне.
   С одной стороны, ей было неловко нарушать уединение Тиэко и Ниты в такой момент, с другой - судя по всему, этот разговор давался её сестре, и без того измученной своей любовной тоской, тяжело, и, вероятно, в глубине души она была благодарна возможности его закончить.
   На лице молодого человека было написано отчаяние.
   Вдруг Онхонто, который шёл позади Иннин и не имел возможности догадаться о том, что было известно ей, отделился от своей свиты и тоже шагнул к девушке.
   Та, увидев его, замерла на месте. Глаза её расширились, и вся она как будто стала прозрачной - странное сравнение, но именно оно пришло Иннин на ум. Сестра её словно обратилась в одно мгновение в хрупкое стеклянное изваяние - тронешь кончиком пальца, и оно разлетится вдребезги.
   И только прикосновение таких рук, как руки Онхонто, могло быть достаточно бережным...
   Он дотронулся до её локтя.
   - Нам никак не удаваться увидеться вновь, - сказал он. - А я хотеть сказать вам, что прочитал ваши рассказы, и они очень нравиться мне. Благодарю вас.
   В этот момент ничто ещё не предвещало той кровавой драмы, которая разразилась несколько мгновений спустя, но сердце у Иннин неприятно ёкнуло.
   Может быть, и не стоило Онхонто говорить этих слов, подумала она. Он, конечно, хотел поддержать девушку, но слова дружеской поддержки от человека, которого ты страстно любишь - это удар сильнее, чем слова ненависти. А если же Нита, не приведи Богиня, воспримет похвалу Онхонто как нечто большее, как будто она содержат в себе некую надежду, то это будет ещё хуже...
   Что подумала о словах Онхонто Нита, Иннин так никогда и не узнала.
   Но зато стало ясно, что Тиэко воспринял произошедшее именно как надежду. Надежду - для Ниты, и окончательный крах - для себя.
   Легкомысленный и немного безалаберный, он всегда жил одним моментом, напрочь забывая о том, что было до и будет после... Вот и сейчас он, очевидно, ни на мгновение не задумался о том, что счастливый исход для любви Ниты к Онхонто невозможен ни при каком раскладе, даже если бы эта любовь оказалась разделённой.
   Но обо всём этом Иннин задумалась много позже.
   Сейчас же Тиэко как-то странно покачнулся и, закусив губу, с большим трудом выговорил:
   - Я желаю тебе счастья, Нита, и не буду тебе мешать...
   Он занёс руку, в которой что-то блеснуло.
   Онхонто первым понял, что юноша собрался сделать.
   В то мгновение - или много позже? - Иннин поняла, что он не просто красив и наивно-добр. Что он много наблюдательнее, умнее и прозорливее в области человеческих чувств, чем можно было бы предположить от бывшего крестьянского сына или прекрасной картины, призванной услаждать глаз и только. Что он, и впрямь, мог бы быть правителем - в ту пору во дворце ходили слухи, что теряющая, как и её мать, рассудок Императрица, чуть ли не всерьёз предложила своему мужу такую перспективу.
   Однажды - много времени спустя - Иннин поделится этими соображениями с Хайнэ...
   Но сейчас Онхонто бросился к Тиэко, схватив его за руку.
   - Нет! - только и успел выкрикнуть он.
   Лезвие кинжала ярко блеснуло в солнечных лучах.
   Со стороны это, конечно, выглядело так, будто они борются друг с другом, будто кинжал направлен на Онхонто, а тот пытается остановить убийцу.
   В мгновение ока от его свиты отделились две бледных тени - стражник и жрица, и оказались за спиной Тиэко. Мужчина схватил его за руки, женщина - всадила в горло тонкую булавку.
   Юноша покачнулся; изо рта его потекла струйка крови.
   В тот момент ещё никто не сообразил, что произошло непоправимое, кроме - опять! - одного только Онхонто.
   - Что вы сделали?! - потрясённо спросил он.
   - Этот человек задумал совершить на вас покушение, господин, - холодным, безразличным тоном доложила жрица.
   - Нет же, это было недоразумение!
   - Он посмел дотронуться до вас. У него в руках было оружие, - тем же тоном продолжала женщина, и было ясно, что ничто на свете не докажет ей собственной неправоты, а даже если и докажет, то ей будет до этого мало дела. - Мы имели совершенно чёткие указания на этот счёт.
   Онхонто, очевидно, понял, что дальнейшие убеждения бесполезны, и лицо его переменилось.
   - Отпустите его! - приказал он, да так властно, что этот неожиданный для него тон заставил изумиться и растеряться даже безразличную ко всему жрицу. - Я. Сказал. Отпустите немедленно!
   Его приказание выполнили.
   Юноша, которого, отпустив, лишили какой-либо опоры, сделал робкий, как будто связанный шаг вперёд и покачнулся.
   Лицо его менялось на глазах, становясь всё более детским; во взгляде проступило что-то жалобное, испуганное.
   Онхонто схватил его, поддержав.
   - Это был... яд? - спросил Тиэко как-то растерянно. - Я сейчас умру?..
   Иннин, не понаслышке знакомая с ядом жриц, знала, что он должен чувствовать - действие состава уже парализовало его и вот-вот вызовет остановку дыхания, но говорить он всё ещё может, также как и чувствовать, и всё понимать.
   Глупая попытка самоубийства, о котором мальчишка, в глубине души, и не думал по-настоящему, и не смог бы его совершить, но - получилось вот так...
   "Всё хорошее, что я стремлюсь сделать, неизменно приводит к своей противоположности, - много позже напишет Онхонто в своём дневнике. - Такова моя сущность. Моя участь, назначенная мне богами. Может быть, это кара. Может быть, я просто орудие в руках судьбы, чтобы показать людям что-то, чего я не знаю сам. Но...
   Я Не Хочу Её.
   Я отказываюсь от моего предначертания, пусть даже выполнение его - самое главное, что может и должен сделать человек в своей жизни".
   - Тебя ждёт покой и счастье, - сказал он сейчас умирающему, которого держал на руках. - Это лучше, чем если бы ты убил себя сам.
   Голос его был спокоен и тих.
   Тиэко судорожно вздохнул, вцепился в его рукав, каким-то чудом преодолев действие яда, и заглянул ему в лицо ошеломлённым, ищущим взглядом, как будто искал в его глазах ответ на какой-то важнейший вопрос.
   Потом из его горла вырвался хрип, его несколько раз вырвало кровью прямо на одежду Онхонто, и после этого он безжизненно обмяк в его руках.
   Тот подождал немного и осторожно опустил его на землю.
   Хрупкая статуэтка, бережные руки... - вновь появилась ассоциация у Иннин.
   "Человек, охваченный глубокой, сильной любовью, и умирающий похожи друг на друга, - промелькнуло в её голове почти без участия сознания. - Оба выглядят одинаково хрупкими, уязвимыми, обнажёнными..."
   - Сколько ему было лет? - спросил Онхонто, не убирая руки с волос юноши.
   - Шестнадцать, - подала голос Нита, которая ошеломлённо смотрела перед собой и, очевидно, до сих пор не понимала, что случилось. Или не могла поверить. - Ему ведь плохо?.. Почему ему не помогут?.. - растерянно проговорила она.
   - Он умер, - сказал Онхонто.
   И больше ничего не добавил.
   Ни слов утешения, ни оправданий, ни "Мне очень жаль", ни "Простите, это в чём-то была моя вина".
   Он настоял, чтобы тело юноши отнесли в Храм, решительно отвергнув и версию о покушении, и то, что Тиэко был - или намеревался стать - самоубийцей, и поэтому не заслуживает милости Богини.
   Он приказал, чтобы сообщили его родителям, и безмолвно наблюдал за ними, когда они появились и, обезумевшие от горя, упали на колени перед телом своего младшего и самого любимого сына.
   Он стоял в Храме, безмолвный и решительный, совсем не такой, как прежде, и раздавал чёткие указания - до тех пор, пока не явилась Верховная Жрица и не вернула себе ту власть, которую супруг Императрицы захватил совершенно неожиданно и так, как будто она принадлежала ему по праву.
   Иннин видела, как скрестились их взгляды, и на лице Даран отразилось что-то, смутно похожее на изумление. Она никак не ожидала опасности с этой стороны - вот что поняла Иннин. Упустила. Недосмотрела. Проглядела самого опасного врага. Ошиблась, и очень сильно.
   После этого Онхонто вышел из Храма, даже не оглянувшись на свою свиту.
   Иннин осталась было в Храме, но потом, вспомнив, что она уже больше не жрица и не обязана этого делать, бросилась вслед за ним.
   Она нагнала его на полпути к главному павильону.
   Онхонто остановился и поглядел на неё взглядом, в котором было мало что от прежнего кроткого, смиренного супруга Богини, смягчающего её ярость, и гораздо больше от самой Богини - решительной и несгибаемой.
   Перемена эта казалась совершенно невероятной и в то же время вполне естественной.
   - Не знаю, что скажет Хайнэ, увидев вас таким, - вырвалось у Иннин.
   Глаза Онхонто, утратившие прежний изумрудно-лучистый оттенок и сейчас казавшиеся почти чёрными, вдруг странно сверкнули.
   - А он не увидит меня таким, - ровно проговорил он и закрыл глаза.
   Когда он открыл их снова, это был прежний Онхонто.
   - Я знаю, что у меня есть два варианта, - сказал он тихо. - Я могу оставить всё, как есть, послушно следуя своей роли, а могу измениться и изменить здесь всё. И второй вариант даже проще для меня. Но... я не выберу ни один из них.
   "Вот как должна решаться проблема мучительного выбора, замкнутого круга, - промелькнуло в голове у Иннин, хотя она и не знала, что именно он имеет в виду. - А не так, как решала я, когда металась от одного исхода к другому..."
   Онхонто сказал ей, что напишет короткий ответ для Хайнэ, и она осталась ждать письма в коридоре.
   Он же вошёл в свои покои и остановился посередине комнаты.
   Таик лежала в постели спиной к нему, но не спала.
   - Где вы были? - спросила она хриплым, равнодушным голосом.
   Он не ответил.
   А она, не чувствуя в себе силы даже злиться на него, ощущала одно лишь бессилие, бесплодие, пустоту...
   - Отобрав у меня мою ненависть, вы отобрали у меня всё, - проговорила она с горечью. - Кем вы меня сделали? Прежде я была демоном, а теперь стала коконом. Пустой оболочкой без содержания... И вы считаете, что этим я больше приблизилась к Богине, Милосердному, или в кого вы там верите? Все говорят, что я убийца, но убийца - это вы. Это ваши руки в чужой крови, хоть её и не видно глазу. Вы приносите одно лишь несчастье. О, теперь я разгадала ваш секрет. Люди думают, что вы Любовь, но вы - это Смерть. Я могла бы открыть эту тайну моему народу и этим благословить его... Но кто мне поверит, ведь меня считают рехнувшейся? По поводу того рассказа, который вы прочитали мне. Я поняла его символическое значение. Муж Богини был Смертью, Прекрасной Смертью, как вы. И поэтому он был главным её помощником, потому что без страха перед смертью нет веры в богов, и одновременно самым сильным противником, ведь открыв этот секрет, что смерть добра и прекрасна, а вовсе не страшна, люди прогнали бы всех своих богов и поклонились одной лишь ей. Это был рассказ о борьбе Смерти и Жизни, а вовсе не Ярости и Милосердия. Что вы молчите? Вы думаете, что это бред сумасшедшей?
   Онхонто подошёл к ней ближе.
   - Нет, я думаю, что вы правы, - сказал он. - Я действительно приношу несчастье, и мои руки действительно в крови.
   Тогда Таик повернулась к нему, и увидела, что вся его светлая одежда запятнана багровыми пятнами.
   И из груди её вырвался хриплый крик.
  

***

   В тот день Иннин вернулась в дом лишь поздно ночью, сполна почувствовав, что значит быть старшей дочерью и распоряжаться всем - все члены семьи Фурасаку, включая Ниту и госпожу Келену, были слишком убиты горем, чтобы думать о чём-то ещё.
   Иннин взяла организацию церемоний на себя; никто не спросил её о том, почему она действует не как жрица, а как светское лицо.
   Даран смотрела на неё тусклым, цепким взглядом.
   "Из тебя получится хорошая глава семьи Санья", - обмолвилась она, проходя мимо.
   Иннин не знала, воспринимать это как комплимент или как презрительную насмешку.
   Но ощущение её не радовало.
   Добравшись до постели, она рухнула в неё, и какое-то время прислушивалась к тому, что происходило внутри неё - к шевелениям и толчкам маленького существа, которому пришлось пережить в этот день, вместе с самой Иннин, целых два потрясения.
   Иннин не желала вспоминать о втором из них.
   Закрыв глаза, он вернулась в памяти к первому - невидимые цветы, увившие стены и двери лавки, нежданный поединок, светло-фиолетовые глаза... Само лицо волшебницы никак не желало воскресать в памяти, расплываясь, как отражение в воде после того, как в него бросили камень - были лишь эти глаза, странные, глубокие, будто бы не мигающие, и белый цвет - белые волосы, белая накидка, белоснежный снег, словно бы окутавший незримую фигуру тонкой вуалью.
   Странное чувство пронзило Иннин, такое, какого она никогда ещё не испытывала - смесь тоски, счастья и ожидания. Или, может быть, испытывала, но в далёком детстве, когда предавалась мечтам о дворце и своём пути жрицы... Слабый отблеск этого чувства также посещал её в самом начале отношений с Хатори.
   Но теперь всё было по-другому - долгожданные явления волшебства, чудес, необычного, случились с ней именно тогда, когда она раз и навсегда выбрала другую судьбу. Тот путь, который она сочла под конец плодом собственного воображения, действительно существовал, и она получила тому несомненные доказательства... Но он уже был для неё закрыт.
   С тоской Иннин перевернулась на бок и приложила ладонь к животу.
   "Может, это ты будешь волшебником, - прошептала она. - Теперь я знаю, что у меня действительно есть способности, и я научу тебя. Даже если ты окажешься мальчиком".
   Решение это вернуло ей спокойствие и уверенность.
   Но, засыпая, она чувствовала себя вновь окутанной нежной дымкой молочно-белого цвета - то ли снег, то ли дым, то ли цветы, сквозь которые смутно проступали очертания женской фигуры.
   И Иннин шептала, то ли наяву, то ли уже во сне:
   - Я хочу хоть раз увидеть тебя снова, снова, снова...
   Наутро она поднялась с твёрдой, непоколебимой решимостью разыскать волшебницу, каких бы усилий ей этого не стоило.
   Таким образом, её поездка в столицу растянулась на гораздо дольшее время, чем было задумано. Из Арне ей слали письма; Иннин обещала вернуться со дня на день, а сама с тревогой думала о том, что предполагаемая дата родов приближается, однако продолжала день за днём приходить в торговый квартал в надежде встретить незнакомку там, где они однажды увиделись.
   Никто о ней ничего не знал - ни хозяева лавок, ни посетители, никто как будто и никогда не видел. Иннин это не слишком удивляло, но она продолжала упрямо верить в свою удачу. Вопроса, зачем ей нужна новая встреча, у неё не возникало - она просто точно знала, что так должно быть.
   И перед этой абсолютной, ни на чём не основанной уверенности, отступали любые вопросы, сомнения, соображения логики и даже безопасности.
   В один из таких дней Иннин, вновь появившись в знакомой лавке, увидела, как белоснежный шёлк, на который когда-то любовалась, чуть наклонившись, волшебница, снимают с витрины и заворачивают в рулоны. В ответ на вопрос Иннин, служанка сказал, что материал продан, и его укладывают, чтобы доставить покупательнице.
   Повинуясь внутреннему наитию, Иннин поспешила обратиться к хозяйке с желанием перекупить материал, причём объявила, что готова заплатить впятеро больше установленной цены. Хозяйка колебалась, опасаясь за свою честную репутацию. В конце концов, Иннин предложила, что сама съездит к покупательнице и договорится с ней обо всём.
   С некоторым сомнением хозяйка протянула ей карточку с адресом.
   "Госпожа Иллания Эбара" - было написано на ней.
   Имя казалось каким-то нездешним, иностранным.
   "Это она", - подумала Иннин с необъяснимой уверенностью и поехала по указанному адресу.
   В саду, засаженном белыми розами, её никто не встречал - ни сама хозяйка, ни слуги, но ворота были открыты. Отбросив сомнения, Иннин прошла через сад, поднялась на веранду, увитую цветами и решительно толкнула двери.
   Перед ней открылся прохладный дом, утопающий в синевато-лиловом, светлом сумраке.
   Дверей в следующую комнату не было - вместо них тихо шелестела полупрозрачная светло-фиолетовая ткань, занавешивавшая проём в стене и всколыхнувшаяся от порыва ветра, который принесла с собой Иннин.
   Иннин шагнула в этот проём, и шелковистая, мягкая ткань прильнула к её лицу и телу, на мгновение показавшись живым существом...
   Госпожа Иллания Эбара сидела в центре просторной комнаты за мольбертом и рисовала. Все стены были увешаны картинами; там были и пейзажи - величественные горы, цветущие луга, штормовое море, и портреты людей в самых разных нарядах, и натюрморты - вазы с цветами, столы, заставленные какими-то диковинными предметами, причудливыми склянками, астролябиями, которые живо напомнили Иннин о господине Главном Астрологе и заставили её непроизвольно поморщиться...
   Большое окно от потолка до пола, занимавшее значительную часть противоположной стены, было распахнуто настежь в благоухающий сад, из которого в комнату тянулись ветви цветущих кустарников, усыпанные крупными, тяжёлыми цветами.
   Комната была тёмной и прохладной, сад же в проёме окна - пронизан солнечным светом. Он, несомненно, должен был вызывать у всякого человека желание поскорее пройти к противоположной стене, выбраться через окно наружу и окунуться в сияющее великолепие по-летнему ярких красок, насладиться медвяным благоуханием цветов... Впрочем, тот человек, который жаждал покоя и ничего иного, остался бы в комнате, и в её прохладной тишине обрёл бы желанное умиротворение.
   Но Иннин не интересовали ни комната, ни сад.
   Остановившись на пороге, она не сводила глаз с художницы. Та подняла голову и скользнула по ней знакомым взглядом светло-фиолетовых глаз.
   - Вы пришли, чтобы заказать мне картину или портрет? - наконец, спросила она ровным, безразлично-приветливым голосом.
   Иннин как будто окатили ледяной водой.
   После того, что между ними было, она делает вид, что не узнаёт её - или и впрямь не узнаёт? Так мог бы, наверное, чувствовать себя любовник, который провёл со своей возлюбленной невероятную ночь и абсолютно уверился в том, что теперь их связывают незримые узы, а наутро получил неожиданную отставку и полное безразличие.
   Впрочем, она быстро справилась с собой.
   Чего она ожидала от этой встречи? Ничего.
   - Возможно, - проговорила Иннин. - А могу я купить у вас уже готовую картину?
   - Конечно, выбирайте, - откликнулась госпожа Эбара.
   Иннин медленно обошла комнату, вглядываясь невидящим взглядом в пейзажи, яркие и сумрачные, написанные густыми мазками или же, наоборот, совсем лёгкими прикосновениями кисти к бумаге. Среди всех цветов, которые использовала художница, в значительной степени преобладал фиолетовый; одна из картин изображала просто звёздное небо.
   Вдруг один из портретов привлёк внимания Иннин; подойдя ближе, она непроизвольно вскрикнула.
   - Это же мой брат! - воскликнула она изумлённо.
   Художница встала со своего места и подошла к ней.
   - Я написала этот портрет, когда путешествовала по Канси, - сказала она. - Человек, заказавший мне его, остался недоволен исполнением, и картина осталась у меня. Ваш брат когда-нибудь бывал в Канси? Если так, то, возможно, это действительно он. К сожалению, я не помню фамилию и имя заказчика.
   - Санья, - пробормотала Иннин. - Его фамилия была, несомненно, Санья.
   Конечно же, это не мог быть Хайнэ, который никогда в жизни не бывал в Канси, но как же он был похож... Впрочем, все Санья похожи друг на друга, иногда очень сильно, так что это было неудивительно.
   Приглядевшись внимательнее, Иннин вдруг поняла, что послужило причиной недовольства заказчика портрета - выражение лица. Ни один Санья, несомненно, не пожелал бы видеть самого себя с выражением смирения и скорби во взгляде. Наверное, именно этот взгляд, нехарактерный для Санья, и послужил причиной ошибки Иннин, увидевшей на портрете собственного брата.
   - Боюсь, что я не смогу продать вам этот портрет, - сказала, тем временем, художница. - Он писался для другого человека, и хоть тот и не пожелал его приобрести, я не думаю, что вправе отдавать его в чужие руки.
   Иннин отрицательно покачала головой.
   - Нет, я и не думала просить этот портрет... Просто он очень сильно напомнил мне моего брата. - Она запнулась, хотела было замолчать и непонятно зачем продолжила: - У меня есть брат-близнец. Я очень сильно привязана к нему, и иногда мне даже кажется, что не совсем по-родственному... То есть, и не как к любовнику, конечно, тоже, - поспешно прибавила она, испугавшись, что женщина сделает из её слов именно такой вывод. - Просто, как бы это объяснить.... Я ощущаю его как часть себя, но нездоровую, уродливую часть, которая причиняет мне боль. И вместе с тем совершенно необходимую. Вы когда-нибудь видели растения, паразитирующие на других цветах? В детстве мне их показывали, и я была возмущена, я не могла понять слов о том, что этот симбиоз необходим обоим растениям. Мне казалось, что нужно просто оторвать паразитирующую часть. Но наставница говорила мне, что другое растение тогда тоже умрёт. Теперь я это понимаю. То есть, я не хочу этим сказать, что Хайнэ - паразит... - Она запнулась, чувствуя сильное замешательство. - В детстве мне доставляло большое, даже слишком большое удовольствие издеваться над ним, насмехаться, пугать его, драться с ним... Я никому не говорила, даже самой себе, что это всего лишь признаки моей любви к нему. Он ненавидел меня за эти издевательства и, наверное, до сих пор не может простить. Я сделала его неуверенным в себе, ненавидящим себя. В детстве он был, наоборот, слишком красив, и я считала, что он возгордится. Кто же мог знать, что с ним случиться это несчастье, что болезнь изуродует его, превратит в жалкое подобие самого себя. - Она закрыла лицо ладонями, но через мгновение опустила руки. - Иногда меня одолевают самые странные фантазии, иногда мне кажется, что ребёнок, которого я ношу - это наш с ним ребёнок. У Хайнэ никогда не будет своих детей.
   Женщина молчала, но Иннин и не хотела от неё ответа.
   Поклонившись, она вышла на улицу, села в экипаж, вернулась домой, собрала вещи и тем же вечером выехала обратно в Арне.
  

Глава 21

   Иннин вернулась в самый разгар лета, в середине Второго Месяца Воды, тогда, когда по предположениям Хайнэ и всех домашних, уже должен был родиться их с Хатори ребёнок.
   По мере того, как оттягивался срок её возвращения, Хайнэ боялся, а, может быть, наоборот, надеялся, что она приедет уже с младенцем.
   Но этого не произошло.
   Она вышла из экипажа уже с некоторым трудом, держась рукой за свой огромный живот, но всё ещё ступая легко, как будто этот груз был для неё не слишком тяжек.
   Было в её взгляде что-то странное, что-то новое и горькое, как будто какое-то понимание, которого не было прежде.
   Она уткнулась лицом в грудь Хатори, который встретил её первым, и тот её обнял.
   Хайнэ, стоявший в сторонке, робко сжался. Всё это время он мучил себя вопросом - любят они друг друга или нет? По всему выходило, что не очень. Хатори не демонстрировал слишком много чувств, хотя всегда был нежен по отношению к Иннин. Иннин... если бы она так сильно его любила, то уехала ли бы в столицу так надолго? Она не взяла с собой Хатори, и тот не последовал за ней.
   Но сейчас, видя их безмолвные объятия, Хайнэ с тоской понял, что, вероятно, заблуждался. И в чём-то ему приятно было видеть их обоюдною нежность, а в чём-то - невыносимо, как будто его резали острым ножом.
   "Я не хочу видеть этого ребёнка, - с отчаянием думал он. - Не хочу слышать его крика, не хочу смотреть, как они по очереди носят его на руках, кладут в свою постель, ласкают его, дарят ему свою любовь. Великая Богиня, куда бы мне сбежать отсюда".
   Иннин взяла Хатори под локоть и пошла вместе с ним к брату. На лице её была улыбка, хотя Хайнэ предпочёл бы хмурое или безразличное выражение.
   Сестра взяла его руку и положила на свой живот.
   Хайнэ едва удержался от того, чтобы отдёрнуть её, и низко опустил голову, чтобы не выдать себя выражением лица.
   "Оставь меня в покое, в покое, в покое, - мысленно твердил он. - Не принуждай меня любить его, я его ненавижу..."
   - Хайнэ, напиши для нашего малыша сказку, - вдруг предложила Иннин.
   - Сказку? - переспросил тот. И, не сдержавшись, добавил довольно резко: - Я не умею писать сказки.
   - Ну, это же просто, - улыбнулась, ничуть не смутившись, сестра. - Любую. Всё, что угодно, чему бы ты хотел научить его.
   - Не знаю, - хмуро ответил Хайнэ. И, устыдившись своих злых чувств, постарался смягчить тон: - Я правда не умею...
   Иннин, наконец, отпустила его руку.
   - Я привезла тебе кое-что, что тебя наверняка порадует, - сообщила она, доставая из рукава письмо Онхонто. - Может, надо было послать его раньше, но я решила отдать его лично.
   Хайнэ вздрогнул; вся его злость и ненависть как будто куда-то отлетела, и остались только пустота и стыд. Всё это время он старался не думать об Онхонто слишком часто - может быть, чтобы не страдать слишком уж сильно, а, может, чтобы оставить себе возможность быть прежним.
   Не-достойным его.
   Оставив Иннин и Хатори наслаждаться обществом друг друга (любовными ласками, подумал Хайнэ с тоской) после длительной разлуки, он ушёл в свою комнату и там долго держал письмо перед собой, не распечатывая.
   "Он написал это из жалости, зная, как я отношусь к нему, или просто из вежливости. Я не хочу даже знать, что там", - думал он в один момент.
   "Как же мне, мерзкому, грязному и злому, даже притрагиваться к той бумаге, которой касались ваши руки?.. Я не могу, не могу..." - думал в другой.
   В итоге, письмо осталось нераспечатанным.
   Обессиленный и опустошённый, Хайнэ рухнул в постель. Когда Хатори пришёл, чтобы отнести его в купальню и потом переодеть, он выговорил, мучительно кусая губы:
   - Я, правда, желаю вам счастья... Один Милосердный видит, чего мне это стоит, но я желаю желать. И оно где-то есть внутри меня. Нечто во мне считает себя попеременно и ей, и тобой, и любит вас обоих и радуется вашей любви, как будто бы это происходило со мной. Но что-то другое отчаянно сопротивляется, и я начинаю и заканчиваю каждый день в этой борьбе, в этой мучительной схватке, которая раздирает мою душу в клочья вновь и вновь.
   Хатори ничего не ответил, только наклонился, укрывая его одеялом, и задержался, касаясь щекой его щеки и глядя куда-то вдаль.
   - Ты глупый, Хайнэ, - только и сказал он перед тем, как выйти из комнаты.
   - Да, - кивнул ему Хайнэ уже после того, как двери закрылись, и провалился в тяжёлый, муторный сон, полный кошмаров о неродившемся ребёнке.
   Когда он поднялся наутро, за окном ярко светило солнце.
   Хайнэ распахнул окно, глотнул уже чуть прохладного воздуха, напоминавшего сейчас, в середине лета, о незримо приближавшейся осени.
   А потом схватил со столика письмо Онхонто и торопливо, опасаясь снова передумать, распечатал.
   Внутри было всего несколько строк.
   "Что же вы совсем позабыли обо мне, Хайнэ? - он как будто наяву услыхал его печальный голос. - Не пишете мне, не вспоминаете, а я скучаю о вас и хочу увидеть. Неужто я совсем вам больше не нужен? Рисунок озера, который вы прислали, прекрасный, мне показалось, словно я и сам побывал в этих местах..."
   Письмо было без подписи.
   Хайнэ выронил его из рук, уставившись перед собой расширенными глазами.
   Разве мог Онхонто такое написать?! Что он скучает, что ему плохо... что это он считает себя ненужным, а не наоборот.
   Он не верил в это, не мог поверить.
   Целых две минуты не мог, а потом вскочил и, позабыв про свои увечья, про боль, про желание спрятаться подальше от Иннин и Хатори, бросился вниз, в большую столовую комнату, где они завтракали.
   - Мне нужно ехать в столицу, - проговорил Хайнэ, в лихорадочном исступлении цепляясь за дверь. - Сейчас же, немедленно! Я поеду и даже не думайте отговаривать меня! Мне всё равно, даже если я умру в этой поездке!
   Сказав всё это, он бросился в сад, даже не потому, что ему хотелось глотнуть свежего воздуха, а потому, что что-то толкало вперёд, требовало не стоять на месте, делать что угодно - что-то, что грозило порвать изнутри.
   Хатори, нагнав его, схватил за руку.
   - Ты в своём уме? - спросил он резко. - Она вот-вот родит, а ты хочешь, чтобы я именно сейчас оставил её и ехал с тобой в столицу?!
   Хайнэ чуть остыл от этих слов.
   - Нет, конечно, - пробормотал он. - Конечно же, ты должен остаться с ней, а я один поеду, правда, один...
   - Ты не можешь ехать один!
   - Могу!
   Хайнэ повторил эти слова ещё, и ещё раз, но всё тщетно - ни мать, ни Иннин не соглашались отпустить его, беспомощного калеку, в сопровождении одних только слуг.
   Ему хотелось плакать от бессилия: Онхонто позвал его, позвал в первый и единственный раз, а он не может ответить на эту просьбу, не может прийти и утешить его.
   И он действительно заплакал, свалившись в свои розы, рыдая горько и беспомощно, как ребёнок, до крови царапая пальцы о шипы, весь испачкавшись в земле.
   Чья-то тень накрыла его.
   - Ты не мог бы страдать потише? - проговорил чей-то раздражённый голос.
   Но Хайнэ было всё равно, он даже не понимал, с кем разговаривает.
   - Мне нужно его увидеть!.. - выкрикнул он в отчаянии. - Вы не понимаете, не понимаете все... Я люблю его больше, чем женщину, больше, чем брата, больше чем самого себя. Он - это... это моя душа! И если ему больно, то я просто умираю! Это ведь инстинкт самосохранения, в самом деле, я просто хочу самого себя защитить. Если же он умрёт...
   - Нет, ты не умрёшь вместе с ним, - сказал невидимый собеседник странным голосом. - Не умрёшь, Хайнэ. Можешь уверять себя сейчас, что умрёшь, сколько хочешь, но этого не случится.
   Хайнэ прекратил биться в рыданиях и, закрывая лицо от слепящего солнца, повернул лицо к тому, кто разговаривал с ним.
   Это был его отец.
   - Кого ты хочешь увидеть? - спросил он. - А, впрочем, какое мне дело. Что тебе мешает это сделать?
   - Потому что он в столице, - пробормотал Хайнэ, растерянный. - Мама и сестра не отпускают меня одного, а Хатори не может сейчас ехать...
   - Я поеду с тобой.
   Хайнэ онемел.
   Отец, всегда столь безразличный к нему и к его страданиям, вдруг проникся его слезами, захотел ему помочь? Эта мысль совсем не приносила счастья, как могла бы принести когда-то - наоборот, Хайнэ думал об этом с ужасом, он вовсе этого не хотел.
   - Или ты не согласен? - спросил отец с выражением крайнего раздражения на лице.
   Эти злобный вид и недовольный голос были гораздо привычнее, и Хайнэ испытал невольное облегчение.
   - С-согласен, - пробормотал он испуганно.
   - Ну тогда иди скажи матери!
   Хайнэ поспешно заковылял в дом, и там узнал новость: Иннин стало нехорошо, похоже, наступил тот самый день.
   Он поднялся к ней наверх.
   Сестра лежала на подушках, накрытая покрывалом, и живот её вздымался над постелью, как гора. Иннин была бледна и как-то сильно осунулась всего лишь за пару часов; взгляд её был неподвижным и направленным в одну точку, как иногда бывает у тяжелобольных и умирающих.
   Хайнэ испугался.
   - А где же жрицы, сестра?.. - проговорил он.
   - Не будет никаких жриц, - ответила та глухо. - Я рожу сама.
   Доковыляв до постели, Хайнэ присел на её краешек и взял руку Иннин в свою. Ладонь её была мокрой от пота и холодной; Хайнэ вдруг явственно ощутил, как сильно его сестра боится, хотя никаких других признаков страха она не выказывала.
   Он хотел было сказать, как это опасно, напомнить о том, что видел и слышал в городской больнице для бедных, но, уже открыв рот, вдруг понял, что сестра прекрасно знает это и сама.
   - Хочешь, я буду с тобой? - только и смог вымолвить Хайнэ. - Всё то время, пока ты...
   - Нет, - отрезала Иннин. - Хатори будет. Это он отец, а не ты.
   Хайнэ съёжился, как от удара.
   - Ты говоришь так, как будто в этом может быть хоть какое-то сомнение, - пробормотал он.
   - Езжай к своему Онхонто, - перебила Иннин. - Мама сказала, что отец готов тебя сопровождать. Не знаю, что на него нашло, но тем лучше для тебя.
   - А ты?
   - А что я? Хайнэ, меньше всего на свете мне нужно, чтобы ты стоял тут рядом и слышал мои вопли. Я повторяю, это Хатори отец ребёнка, а не ты! - вдруг закричала она с какой-то даже злостью.
   Хайнэ не понимал, что с ней случилось, и ему было страшно.
   - Я за тебя боюсь, - заплакал он. - Не умирай...
   - Ещё чего! - Иннин сердито сжала губы. - Не дождёшься!
   - Почему ты на меня злишься?.. За то, что я хочу ехать к Онхонто?
   - Да нет же, идиот! Я просто хочу, чтобы меня оставили одну, я хочу пережить это сама, не понимаешь? Это важно для меня. Это моя борьба, и это будет моя победа. Я не хочу, чтобы кто-то держал меня за руку и трясся от страха за мою жизнь. Хатори не будет. А ты будешь. Поэтому уезжай. Прямо сегодня, понял? Ты же этого и хотел!
   Ханйэ пошёл собираться в дорогу с тяжёлым сердцем.
   - Это правда, что ты его отпустила? - спросил у Иннин Хатори, зайдя к ней в комнату.
   Иннин кивнула.
   - Он как одержимый, - проговорил Хатори со смесью ярости и бессилия, и было ясно, что если бы не её состояние и не вызванная всем этим суматоха, он никогда бы не позволил Хайнэ ехать.
   Боль подступала к Иннин приступами, пока ещё слабая, но всё равно приводившая в панику, которую приходилось сдерживать невероятным усилием воли. Она не желала показывать, что чувствует, не хотела, чтобы страдание отразилось на её лице хоть в чём-то. Но сейчас наступило облегчение, и она откинулась на подушки, слабо улыбаясь.
   "Нет, он не одержимый, Хатори, - подумала Иннин с лёгкой горечью. - Он просто Санья. Вы все принимаете за одержимость то, что Санья чувствует как... дыхание своей судьбы. Я это знаю. Это то чувство, когда сомнения и преграды отступают, когда весь мир перестаёт иметь значение, и ты устремляешься к своей цели, как стрела. Я испытала это, когда увидела её, Илланию, и потом, когда ждала и искала её каждый день. Это веление чего-то высшего, в сравнении с чем отступает всё, включая моральные принципы и обязанности перед близкими людьми. Это судьба".
   - Пусть едет, - сказала Иннин вслух. - Не хочу, чтобы он видел меня такой.
   - А я?
   - А ты смотри. Только не вздумай жалеть меня, бояться за меня, звать на помощь... Как бы я ни кричала, даже если я буду умирать. Это моя борьба, и это будет моя победа, без чьей-либо помощи. Только тогда, когда всё станет совсем уж близко, поможешь мне. Но до этого стой там и не смей даже приближаться.
   Хатори кивнул и встал в дверях.
   Иннин сползла с подушек и ровно легла на спину.
   По потолку скользили синие тени; окна и вход на балкон были занавешены тяжёлой тёмной тканью, сквозь которые не пробивались солнечные лучи, и только далёкий рёв горного потока был неумолкаемым, бесконечным, напоминавшим о том, что жизнь в природе не останавливается никогда.
  

***

   Хайнэ добрался до столицы быстро, меньше, чем за трое суток - он даже и не думал о собственном отдыхе, о перерыве на сон; отцу, судя по его безразличному виду, было также всё равно.
   Страх за Иннин и за Онхонто подстёгивали Хайнэ.
   Он вдруг осознал, что письмо, которое вручила ему сестра, было на самом деле написано уже больше месяца назад. Если уже тогда Онхонто было плохо и одиноко, то что стало с ним теперь?!
   Едва только приехав, не отоспавшись и не переодевшись, Хайнэ бросился во дворец.
   Уставший и измотанный, он думал только об одном - увидеть его, удостовериться, что всё в порядке.
   Его провели в те покои, в которых Онхонто принимал гостей - точнее, единственного своего гостя, которым Хайнэ и являлся.
   Он распахнул дрожащими руками двери; Онхонто сидел на постели.
   - Вы сказали, что я забыл о вас, - проговорил Хайнэ, глядя на него ошалевшим от усталости и бессонницы взглядом. - Что вы мне не нужны! Как вы могли так подумать?! Я бросился к вам тотчас же, как получил письмо. И вот... я здесь...
   Он с трудом добрался до середины комнаты и рухнул на ковёр без сил.
   Может быть, он даже потерял сознание, потому что в следующее мгновение, когда он открыл глаза, Онхонто уже был рядом с ним и гладил его по волосам, по лбу.
   - Простите меня, Хайнэ, - сказал он. - Это быть моя ошибка, наверное. Я написать это письмо в минуту слабости... Знаете, у меня ведь тоже такое бывает, когда кажется, что всё совсем уж невыносимо, и хочется, чтобы рядом был тот, кто любит. Мне, конечно же, не стоило волновать вас. Ведь теперь всё уже хорошо.
   Он усадил Хайнэ рядом с собой на постель. Тот положил голову ему на колени и почувствовал такое блаженство и счастье, что все тяготы пути и предыдущих месяцев вдруг перестали иметь какое-либо значение и забылись, как будто бы их и не было.
   - Словами не описать... не описать, что я чувствую... - шептал Хайнэ, заливая слезами колени Онхонто.
   - Ну раз не описать, то и не надо пытаться, - нёсся сверху мягкий голос. - Не надо, Хайнэ. Нельзя.
   - Я знаю...
   Так Хайнэ лежал несколько минут - а, может быть, несколько часов, потому что время для него перестало существовать.
   Потом Онхонто поинтересовался, что он собирается делать дальше, и он ответил, что поедет обратно в Арне сразу же, как только чуть-чуть передохнёт. Онхонто спросил, не жаль ли ему было проделать такой утомительный путь в столицу только ради того, чтобы провести в ней всего лишь один день. Хайнэ с улыбкой ответил, что не жаль, ничуть.
   - Что это была за минута слабости, о которой вы говорили? - спросил он напоследок. - Что огорчило вас так, что вы написали мне это письмо?
   - А, это, - Онхонто поглядел куда-то вдаль. - Кое-что убедило меня в том, что я приношу одни несчастья. Эта красота, которой вы все так восхищаетесь...
   Хайнэ побледнел.
   - Помните тот день... утро казней? - торопливо проговорил он. - Я был уверен, что не смогу этого выдержать. Единственное, что мне помогло - это вы. Один взгляд на вас менял все цвета в мире с тёмных на светлые, что бы ни происходило вокруг. Ваша красота - это надежда. Это то, ради чего хочется жить. То, без чего ни один человек не смог бы выжить. Если этого не будет в мире, то этому миру незачем существовать.
   Онхонто чуть улыбнулся, но Хайнэ не был уверен, что смог его убедить.
   - Вы ведь не сделаете ничего с собой? - спросил он с возрастающей тревогой.
   Онхонто повернулся к нему и чуть приподнял брови.
   - А?..
   - Не покончите с собой, верно?! - Хайнэ схватил его за руку. - Если это - ваше намерение, то уж лучше убейте и меня сразу тоже!
   - Ах, нет. Ну что вы, Хайнэ. - Онхонто рассмеялся и твёрдо добавил: - Этого я не сделаю никогда. Жизнь человека не принадлежит ему, он не имеет права сам её оборвать.
   Хайнэ почувствовал облегчение - слова эти казались вполне искренними и убедительными.
   И всё-таки спросил:
   - Обещаете?
   - Клянусь, - очень серьёзно сказал Онхонто.
   Хайнэ уходил от него, успокоенный.
   Уже почти добравшись до дверей, он вдруг обратил внимание на одну вещицу, стоявшую на столике - часы наподобие песочных, но вместо песка в их половинках было насыпано что-то ярко-алое. Хайнэ догадался, что это: измельчённые лепестки розы. Точно такие же лепестки были рассыпаны вокруг под стеклянным колпаком, который накрывал часы; рядом с ними было расставлено несколько изящных искусственных роз, посыпанных золотой пыльцой.
   - Мне сказать, это называться "розарий времени". Его сделала какая-то искусная мастерица специально для меня... - сказал Онхонто. - А ведь знаете, Хайнэ, когда я жил на Крео, я даже не знать, что существуют такие вещи, как часы. Мы все определять время по цветам, по солнцу, по звёздам. И мы быть уверены, что время бесконечно, бессмертно, ведь в природе всё повторяется вновь и вновь. Никто из нас не верил в смерть и не боялся её, хотя у нас не было никаких особенных... как это говорится? - теорий о том, что после неё происходит, и куда деваться душа. Наши боги были богами природы и жизни, они не давали ответов на те вопросы, которыми мучаете себя вы. Может быть, потому, что у нас и не было этих вопросов. Мы не думали об этом.
   Хайнэ размышлял о его словах по дороге домой, но так и не сделал из них какого-то вывода. Говоря по правде, ему не слишком-то хотелось о чём-то думать - душа его была полна, образно выражаясь, лепестками роз, как часы в покоях Онхонто; он был счастлив, успокоен и умиротворён.
   "Какое же это счастье - существовать только для того, чтобы подарить кому-то слова любви в тот момент, когда тот в них нуждается", - думал он, скользя задумчивым взглядом по солнечным улицам Аста Энур.
   Он решил отправиться в обратный путь на следующее утро, а до вечера сделать ещё одно дело, раз уж он оказался в столице - снова навестить дом Ранко Саньи. Он накупил благовонных палочек для поминальной церемонии, с особенным тщанием выбирая те из них, которые были с запахом разных сортов роз.
   "Отец ведь тоже любил розы, как и Онхонто..." - подумал Хайнэ, решившись в мыслях назвать его своим отцом, и почувствовал какое-то смутное неуютное чувство.
   Может быть, потому, что не до конца верил в свою теорию, а, может быть, из-за чувства вины перед другим отцом, который впервые в жизни что-то для него сделал.
   Так или иначе, но он купил ещё и свежесрезанных роз, целую охапку, и повёз всё это душистое великолепие по уже знакомому адресу.
   Заброшенный дом встретил его как-то по иному, не так, как прежде. Хайнэ не мог бы сказать, что именно изменилось со времени его прошлого приезда сюда, но ощущение было совсем другим. Не было больше чувства пустоты, звенящей тишины, остановившегося времени...
   Здесь как будто ощущалось теперь чьё-то присутствие.
   И как только Хайнэ это понял, он услышал звуки, донёсшиеся со второго этажа. Сверху, над его головой, где располагалась комната с портретом Ранко, кто-то ходил, и пол под ногами этого человека скрипел и протяжно плакал.
   В первое мгновение Хайнэ пробрала ледяная дрожь до самых костей. Ему разом вспомнились все страшные истории, которыми пугала его в детстве Иннин - о мертвецах, духах, призраках, которые возвращаются с того света, чтобы утащить живого человека с собой. Их прикосновение холодно, как лёд, а в провалах глаз пылает яростное пламя Подземного Мира, в которое они желают тебя швырнуть, чтобы ты страдал так же, как страдают они...
   Но момент этот длился недолго.
   Потом Хайнэ вдруг вспомнил собственное предположение о том, что Ранко Санья, быть может, не умер, а был только объявлен мёртвым, а сам отправился в изгнание - и сердце его бешено заколотилось.
   "Неужели?!" - изумлённо, испуганно подумал он.
   Представить на одно только мгновение, что Ранко, его предполагаемый отец, может быть жив, что он может быть здесь, наверху, что их отделяет не больше, чем два десятка ступенек лестницы - о, это было почти не под силу сознанию, как не под силу представить бесконечность.
   Но сердце, решавшее эти проблемы куда проще и быстрее, трепетало от любви и надежды, и Хайнэ, едва дыша, заковылял на второй этаж.
   "Нет, этого не может быть, не может быть", - убеждал он сам себя, чтобы не сойти с ума от разочарования, когда окажется, что ему всё только послышалось.
   Он толкнул двери...
   Перед портретом на циновке, боком к Хайнэ, сидел человек с длинными чёрными волосами, живой человек, похожий на висевшую на стене картину, как бывает похож постаревший человек на самого себя в молодости.
   - Отец!.. - выкрикнул Хайнэ потрясённо и рухнул на колени без сил и почти без чувств.
   Повернувшийся к нему человек был и в самом деле его отцом.
   Лицо его искривилось от изумления и от гнева, руки затряслись, как от сильнейшей лихорадки.
   - Ты! - заорал Райко Санья в исступлённой ярости. - Ты?! Как ты посмел сюда прийти?! Что ты здесь делаешь?!
   Хайнэ широко раскрыл глаза.
   Больше всего его потрясло даже не это неприкрытое бешенство обычно безразличного ко всему отца, сколько сходство - совершенно явное сходство его лица с портретом, которое раньше ни разу не пришло ему на ум.
   Чудовищное предположение промелькнуло в его голове, от которого сознание его помутилось, как если бы он наглотался воды.
   Райко, этот ненавистный, равнодушный к нему отец, и Ранко, отец идеальный, возвышенный, благородный - это одно лицо? Ранко, про которого говорили столько прекрасных слов, который писал такие прекрасные стихи и с любовью держал на руках младенца, стал за годы изгнания таким?
   Это было как если бы весь мир рухнул.
   - Ты... ты и есть Ранко Санья, так? - прошептал Хайнэ.
   - Не смей! - взвился отец, на этот раз уже почти визжа, как животное, которое режут вживую. - Не смей даже произносить его имени! Ты посмел прийти сюда, посмел трогать его вещи, ты зажигал здесь благовония! Это ведь был ты, да?! Да как ты посмел трогать его вещи, осквернить покой умершего, касаться того, чего касался он?! Она уже сделала это один раз, она сожгла его одежду, а теперь ты?!
   Он вдруг подскочил к Хайнэ, толкнул его к стене и принялся душить - по-настоящему.
   Хайнэ понял одно - нет, он ошибся.
   А потом он перестал что-либо соображать, потому что чувствовал одно - ему не хватает воздуха, его пытаются убить.
   - Отец, отец, отец, я думал, что он мой отец, поэтому и пришёл сюда! Я слышал, мне говорили, я сопоставил факты... - лепетал он, пытаясь вырваться из железной хватки обезумевшего Райко. - Пожалуйста, отпусти меня, не убивай, в чём я виноват?! Я знаю, что я это просто придумал себе, ну так ведь я писатель, я всё время что-то выдумываю, создаю для себя иллюзии, сладкую ложь, мечтаю! Мне просто так хотелось верить в то, что он - мой отец, вот я и искал его дом, и пришёл сюда, и зажигал поминальные благовония, потому что подумал, что ему могло бы этого хотеться... У него ведь был ребёнок...
   Райко вдруг отпустил его.
   Хайнэ рухнул на пол, кашляя и извиваясь.
   Так прошло долгое время, прежде чем они оба сумели немного прийти в себя.
   Едва только у Хайнэ появились какие-то силы, он тут же шарахнулся в угол и весь съёжился там, дрожа от пережитого страха.
   Отец его, растрёпанный, покрасневший, с перекошенным лицом, смотрел перед собой потрясённым взглядом, и из его широко раскрытых глаз лились слёзы.
   - Он был мой брат, - вдруг выговорил он как будто бы в никуда. - Я любил его больше всех на свете. Она убила его.
   - Она?.. - переспросил Хайнэ из своего угла и тут же вжался в стену, когда Райко вскочил на ноги.
   - Что ты хочешь от меня?! - закричал тот, глядя на него безумным взглядом. - Я не мог, не мог полюбить... - он вдруг запнулся, и ярость схлынула с его лица, которое впервые за долгое время вновь стало осмысленным. Он подошёл к испуганно дёрнувшемуся Хайнэ ближе и посмотрел на него долго, странно. Может быть, было в этом взгляде что-то от раскаяния и от жалости к дрожащему калеке. - Я не мог полюбить его детей, - закончил Райко каким-то пустым, бесцветным голосом. - Я говорил себе, что мог бы любить, как его продолжение, но я ненавидел. Я ненавидел... вас. Так же, как ненавидел эту проклятую женщину, которая сначала отняла его у меня, а потом убила.
   Тут до Хайнэ начал постепенно доходить смысл его слов.
   - Я понимаю тебя, - пролепетал он. - Я не осуждаю. Я тоже не могу заставить себя полюбить ребёнка Иннин, хоть она и моя сестра, и её я люблю...
   - Иннин. - Лицо Райко вновь дёрнулось. - Она - копия своей матери. Такая же клятвопреступница, такая же лживая дрянь. Всё повторяется один в один, я вижу это, как наяву. Та тоже приехала на последнем месяце и так же заявила, что будет рожать сама, и у неё было точно такое же лицо. И она дала жизнь... тому, что осталось от Ранко, но в ней не проснулось чувств матери. Потому что она была демоном, и демоном остаётся по сей день. Она отбросила от себя то, что оставалось от Ранко, и она бы убила, она бы, несомненно, убила, если бы не её милосердная дура-сестра. Я знал, что то, что есть в ребёнке от неё, перевесит то, что от Ранко. И так и получилось. Вот увидишь, твоя... сестра выкинет своего ребёнка точно так же, как она. Как её мать. Или отдаст его Ните, как сделала та.
   В первое мгновение Хайнэ показалось, что отец сошёл с ума, окончательно и бесповоротно.
   Потому что это не могло быть правдой.
   - Разве Ранко любил не... - всё-таки попытался он и не смог договорить.
   - Любил?! - закричал Райко и злобно рассмеялся. - Ты думаешь, он мог любить этого демона в женском обличье?! Она околдовала его, используя свои приёмы жрицы, это было тёмное колдовство!
   - Кто это... она? - прошептал Хайнэ едва слышно.
   - А ты до сих пор не понял?!
   После всех криков, от которых, казались, звенели стёкла в окнах, в комнате воцарилась совершенная тишина. Сквозь занавески проскользнули солнечные лучи, осветив пыльную мебель, и это неожиданно наступившее спокойствие внушало такое ощущение, какое может царить после битвы на поле, усеянном мертвецами.
   - Ну... - сказал Хайнэ очень тихо, глядя в пол. - Я, кажется, догадываюсь.
   Райко разразился тихим, злым смехом.
   - Правильно догадываешься. - И всё-таки произнёс: - Верховная Жрица. Даран. Инесс, как её звали тогда.
   Хайнэ подтянул колени к груди и, обхватив их руками, бессильно положил на них голову.
   - Это... точно? - только и смог выговорить он.
   - Посмотри на свою сестру. Если ты не увидишь сходства, в лице, характере и поведении - то ты слепой. Видишь, твои догадки были верны. - Райко внезапно истерически расхохотался. - Писатель. Я тоже хотел быть писателем. Брат хвалил мои стихи.
   Он прекратил смеяться так же неожиданно, как начал, и заплакал - горько и беспомощно, вытирая слёзы кулаком.
   Хайнэ смотрел на него, и сердце его сжималось от жалости напополам со страхом.
   Ему вдруг стало всё понятно - и страшный скандал, который устроил Райко своей жене по поводу кольца, и причина, по которой он согласился ехать в столицу, и больше всего те слова: "Нет, ты не умрёшь вместе с ним. Можешь уверять себя сейчас, что умрёшь, сколько хочешь, но этого не случится".
   Хайнэ стянул кольцо со своего пальца и протянул его отцу в дрожащей руке.
   - Вот оно, его кольцо. Забери... Оно твоё, оно принадлежит тебе, - робко предложил он.
   Но Райко оттолкнул его руку.
   - Ну пожалуйста, возьми, - настаивал Хайнэ. - Потому что я не знаю, как ещё помочь, чем утешить...
   Райко вскинул голову.
   - Утешить меня?! - повторил он с неописуемым выражением. - Да ты смеёшься, что ли? Зачем мне твоё утешение?! Я тебя всегда ненавидел. Ты не мой сын, слышишь? Не мой!
   - Я уверен, что он очень сильно любил тебя... - не сдавался Хайнэ.
   - Пошёл вон, несчастный, никчёмный калека, жалкий урод! - крикнул Райко. - Или я тебя всё-таки убью.
   - Как будто ты мне больно делаешь, - губы у Хайнэ горько искривились. - Ведь себе же. Может, ты мне и не отец, но мы похожи.
   С этими словами он поднялся на ноги и, цепляясь за стену, с трудом заковылял вниз.
   На первом этаже он увидел розы, которые выпали у него из рук, как только до него донеслись шаги и скрип половиц. Они устилали пол роскошным ярко-алым ковром, прекрасные, умирающие, испачканные в пыли.
   "Моя мечта исполнилась, - подумал Хайнэ, глядя на них невидящим взглядом. - Ранко - действительно мой отец. Но какой ценой..."
   Он вышел из дома, и вдруг заметил, что второго экипажа рядом с его собственным не было. Значит, отец - Хайнэ не мог отвыкнуть называть Райко в мыслях отцом так же, как не смог отвыкнуть от привычки говорить "Великая Богиня" по любому поводу - пришёл сюда пешком.
   "Как же чудовищно несчастен он был, - подумал Хайнэ, рухнув на скамью в экипаже. - Как дико, безмерно, невероятно несчастен... Если бы он сошёл с ума, я бы понял его".
   И то, что он не мог испытать по отношению к своему отцу, пришло теперь, когда он окончательно уверился в том, что этот человек его отцом не был.
  

***

   День спустя Хайнэ, несколько изменивший свои планы по возвращению домой, вернулся во дворец и попросил аудиенцию у Верховной Жрицы.
   Он сразу же получил отказ, однако, не сдаваясь, послал ещё одну просьбу, на этот раз подписав её полным именем - Хайнэ Никкия Энранко Санья - которое использовалось в жизни человека всего лишь три раза в жизни: когда он рождался и нарекался именем, при вступлении в брак, и когда он сам становился родителем.
   Хайнэ надеялся, что этого намёка окажется достаточно.
   "Возможно, это она давала нам с сестрой имена", - промелькнуло в его голове, когда он старательно выводил все четыре компонента своего имени чуть дрожащей рукой. - Энранко - это ведь производное от Ранко?"
   Так оно было или нет, он не знал, однако его провели в огромный просторный холл перед кабинетом Верховной Жрицы и приказали ждать.
   Солнечный свет свободно лился сквозь два ряда окон от потолка до пола, находившихся на противоположных стенах, и Хайнэ бездумно следил взглядом за пылинками, как будто застывшими в снопах яркого света. Ни кружения, ни танца здесь не было - одна только неподвижность, внушавшая мысли о бесконечности, о безвременности.
   Наконец, широкие двери напротив Хайнэ медленно распахнулись, и его пригласили войти.
   Он, не думая ни о чём, покрепче схватился за свою трость, поднялся на ноги и заковылял, стараясь держать спину по возможности прямо, однако глядя не прямо перед собой, а на мраморный пол в изумрудно-зелёных разводахnbsp; После всех криков, от которых, казались, звенели стёкла в окнах, в комнате воцарилась совершенная тишина. Сквозь занавески проскользнули солнечные лучи, осветив пыльную мебель, и это неожиданно наступившее спокойствие внушало такое ощущение, какое может царить после битвы на поле, усеянном мертвецами.
, по которому ступал.
   - У вас, вероятно, были очень веские причины для того, чтобы столь настоятельно требовать моей аудиенции и даже использовать в качестве аргумента ваше полное имя, - донёсся до него откуда-то холодный, чуть утомлённый голос Верховной Жрицы. Даран сделала паузу, а затем прибавила с едва заметной язвительностью в голосе: - Хайнэ Никкия Энранко Санья.
   Хайнэ не придумывал заранее, что скажет ей.
   Он даже не знал, что именно он хотел бы сказать - осыпать её словами ненависти и проклятий, а, может быть, наоборот, кинуться ей на шею и залиться слезами. Или же не сказать ничего, а просто посмотреть ей в глаза, отвернуться и уйти.
   Он оставил всё на волю судьбы и того, как начнётся разговор.
   И судьба повела его.
   - Дело как раз в этом имени, - сказал Хайнэ медленно, взвешивая каждое слово. - Я хотел бы знать, кто и почему назвал меня так.
   - Спросите об этом вашу мать, я полагаю, - отрезала Даран. - Я не имела чести присутствовать при вашем рождении, и церемонию наречения вас именем проводила также не я.
   Хайнэ глубоко вздохнул.
   - Я... располагаю несколько иными сведениями, - сказал он тихо, но внятно. - Которые позволяют мне утверждать, что двадцать лет назад... Точнее, двадцать лет, четыре месяца и три дня назад вы находились в поместье Арне и имели непосредственное отношение к появлению на свет меня и моей сестры.
   В комнате повисло молчание.
   Хайнэ вдруг посетило явственное ощущение, что он ступил на очень зыбкую почву - как будто зелёный мраморный пол под его ногами вдруг разверзся и превратился в болото, в котором он намертво увяз.
   Но решающие слова уже были произнесены, и отступать было некуда.
   Даран поднялась на ноги и подошла ближе.
   - Меня не интересуют сомнительные сведения, полученные неизвестно от кого, неизвестно кем и неизвестно с какими целями, - сказала она ледяным голосом. - Если вам так не терпится пустить их в ход, то рекомендую использовать их для сочинения сюжетного поворота в одном из ваших очередных романов. Сплетни и непристойности - отличный способ заработать дешёвую популярность, в чём вы уже могли убедиться, господин Энсенте Халия.
   Это был удар ниже пояса, вдобавок, нанесённый совершенно неожиданно.
   - Что ж, если вас не интересуют такие сведения, то, вероятно, они заинтересуют кого-то другого, - проговорил Хайнэ очень ровным голосом, не то чтобы сознательно продумывая ответный удар, но, скорее, действуя по какому-то наитию. - Быть может, мою сестру?
   Даран подошла к нему вплотную, и он, впервые подняв на неё взгляд, увидел собственное отражение в глазах, горевших ледяной яростью.
   - Не рекомендую тебе интриговать, - очень спокойно сказала Верховная Жрица. - У тебя это получается очень плохо.
   - Ну, это только пока, - так же спокойно ответил Хайнэ, сам удивляясь собственному тону. - Ведь мне было от кого унаследовать данные способности. Значит, рано или поздно, они проснутся.
   - Скрытые способности, бывает, пробуждаются годами. Весь вопрос в том, есть ли у тебя столько времени. Мне жаль об этом говорить, но больные красной лихорадкой редко доживают до тридцати лет. А иногда бывает, что и двадцатилетний рубеж становится для них роковым.
   Хайнэ потребовалось около минуты, чтобы осознать, что это такое было - не очередной удар по больному месту, призванный напомнить ему о том, о чём он всеми силами старался забыть, но самая настоящая угроза.
   "Разве это возможно - убить собственного ребёнка? - подумал он ошеломлённо. - Каким бы нелюбимым и ненужным он ни был..."
   - Мне всё равно, - сказал он глухо.
   В этот момент так оно и было в действительности.
   - Вот оно как. И какова же та цель, ради которой ты не пренебрегаешь шантажом и готов пренебречь собственной жизнью? Хочешь стать мужем Марик Фурасаку?
   Хайнэ даже не удивило, что Даран каким-то образом оказалась в курсе его несчастливой влюблённости, так же как была осведомлена о настоящей личности Энсенте Халии.
   "И в самом деле, зачем? - подумал он в каком-то оцепенении. - Зачем я совершил этот глупый, абсолютно бессмысленный поступок, начал ей угрожать?.. Ведь мне ничего от неё не нужно".
   И вдруг лицо его просветлело - он нашёл ответ на этот вопрос, который оправдывал абсолютно всё.
   Доковыляв до стола Даран, на котором стояла ваза с букетом, Хайнэ наклонился и вдохнул аромат цветов.
   - Вы любите розы, госпожа? - спросил он, безмятежно улыбнувшись. - Вернее сказать, любите ли вы их так, как люблю я?
   На мгновение он подумал, что со стороны это должно было выглядеть как издёвка, но он не издевался, просто ему было слишком хорошо в этот момент.
   - Я люблю всё, что находится на своём месте, - отрезала Даран. - Розы, которые служат украшением. Людей, которые делают то, что должны, а не пытаются влезть туда, куда им не следует.
   Хайнэ подумал, что тягаться с ней даже в простом словесном поединке удивительно нелегко - каждое её слово будто придавливало, как могильная плита.
   А уж если говорить о настоящем противостоянии - то тут нечего даже и мыслить о победе.
   Но у него ведь не было ни амбиций, ни особенной ненависти к ней.
   - Об этом и речь, госпожа, - сказал он тихо. - Розы должны служить украшением, но, во-первых, не в одном только месте, а в разных. А, во-вторых, нужно заботиться о самих розах. Это нежные цветы, они любят, чтобы о них думали, чтобы угадывали их желания. У себя в Арне я посадил розы, и теперь я знаю, как нелегко их выращивать, чтобы они сохранили свою красоту и аромат.
   - Давайте обойдёмся без метафор, - неожиданно резко перебила его Даран. - Ваши способности как писателя, обладающего витиеватым стилем, я уже успела оценить. Теперь продемонстрируйте ваше умение говорить начистоту, будьте добры.
   И Хайнэ продемонстрировал.
   - Я не умею интриговать, вы правы, - сказал он. - Поэтому я буду искренним, думаю, это получится у меня лучше. Мне ничего от вас не надо, кроме того, что, наверное, не будет для вас слишком сложным. Позвольте Онхонто раз в жизни покинуть пределы дворца, убедите госпожу дать ему разрешение. Я хотел бы, чтобы он побывал в Арне, увидел горы и Малахитовое озеро. Вы ведь тоже бывали там, вы должны знать, как оно красиво. Выполните это небольшое желание, и я обещаю, нет, клянусь, что ваша тайна умрёт со мной.
   На мгновение ему показалось, что в тёмных глазах Даран что-то мелькнуло.
   Может быть, это было воспоминание.
   "Ранко ведь любил её, это ясно из его стихотворений, - подумал Хайнэ с горечью. - А она... Что-то должно было сохраниться в её душе, я в это верю".
   Предчувствие возможной победы - самой сложной и самой, быть может, ценной из всех возможных побед всколыхнуло его душу.
   Но иллюзия продлилась недолго.
   - Мне было интересно, как далеко ты зайдёшь, - холодно сказала Верховная Жрица. - Хоть я и не люблю тех, кто пытается интриговать, но ещё больше я не люблю тех, кто пытается заменить отсутствие ума так называемой искренностью и порывом чувств. Ты остался таким же глупым ребёнком, каким был в двенадцать лет. Даже твоя сестра и то умнее тебя. Но в целом вы оба не оправдали моих надежд.
   - А они были, эти надежды? - вырвалось у Хайнэ.
   Даран взглянула на него так, как будто не имела ни малейшего представления о том, что он имел в виду.
   - Конечно, - сказала она веско. - Вы двое - одни из немногих представителей семьи Санья, оставшихся в Аста Энур, а не переметнувшихся на сторону предательницы. Я рассчитывала, что когда-нибудь ей придётся пожалеть об этом, но выходит так, что она может только порадоваться, что не взяла с собой лишний и бесполезный груз. На этом аудиенция окончена, прошу вас покинуть мой кабинет.
   "Так она ненавидит нас за то, что мы оказались недостаточно хороши? - подумал Хайнэ позже, медленно ковыляя по коридору. - Когда семь лет назад она привезла меня с собой во дворец, она показалась мне такой милостивой, такой благосклонной ко мне. Может быть, так поначалу и было? После стольких лет разлуки она навестила нас, рассчитывая, что её дети превратились во что-то достойное. И увидела во мне, вместо второго Ранко, просто... меня. Иннин она всё-таки взяла с собой, сделала своей ученицей, а обо мне и думать забыла".
   Он отбросил от себя эти мысли, которые не могли внушить ничего, кроме глухого отчаяния, когда выбрался в сад, и обратился к мыслям другим, тоже печальным, но менее безнадёжным.
   "Глупая моя попытка оказалась бесполезной, - думал он, оглянувшись на павильон, в котором встречался с Онхонто. - Но она будет не последней и обещаю, что однажды у меня получится. Однажды я вытащу вас из этой золотой клетки, чего бы мне это ни стоило".
   Позже, когда его слова сбылись самым невероятным образом, о котором он и подозревать не мог, он вспомнил однажды об этих мыслях.
  

***

   На обратном пути в Арне Хайнэ почти не разговаривал с отцом, который сделался таким же рассеянным и безразличным ко всему, как раньше, и ехали они в разных экипажах. Путь занял трое суток, вернулись они поздней ночью.
   Пользуясь тем, что сонные слуги, встречавшие их, не успели толком прийти в себя, Хайнэ проскользнул в дом через задние двери.
   Несмотря на ту тревогу, которая снедала его на обратном пути, он не хотел узнать от других лиц о том, как всё прошло у сестры - или, может быть, специально оттягивал момент.
   Всю дорогу его взбудораженный ум рисовал то чудовищные картины несчастья, то, наоборот, всецелую идиллию родителей с младенцем, и оба варианта были одинаково мучительны.
   "Если бы только было так... что ребёнок умер, а с ней всё было хорошо", - наконец, признался Хайнэ себе в своём тайном желании и остановился, низко опустив голову.
   Ему пришло в голову то, что Райко Санья, вероятно, чувствовал то же самое по отношению к детям своего обожаемого брата. Теперь были понятны его неприязнь и раздражение, его тщательно подавляемая ненависть... теперь было понятно всё.
   "И ничего абсолютно не изменилось, - подумал Хайнэ со злостью. - Я повторяю его судьбу, Иннин повторяет судьбу нашей матери. Но у неё есть одно оправдание: она об этом не знает. А я знаю, и ничего с собой поделать не могу. Я ненавижу этого ребёнка и буду ненавидеть его всю жизнь. Хорошо ещё, что мне не придётся разыгрывать перед ним его отца".
   О том, что Иннин, по крайней мере, жива, свидетельствовало отсутствие траура в доме; осторожно заглянув в её комнату, Хайнэ увидел сестру в постели, мирно спящей в объятиях Хатори.
   Но ребёнка с ними не было.
   Хайнэ замер, не зная, что чувствовать - то ли облегчение, то ли ужас от того, что его желание, возможно, сбылось.
   Но неясность эта продлилась недолго - вскоре в коридоре появилась служанка.
   - Ах, господин! - всплеснула она руками, увидев Хайнэ. - Ребёнок не плакал? Я испугалась, что громкие звуки разбудят его. Госпожа очень устала, я унесла его, чтобы она могла немного поспать...
   Она приоткрыла двери в одну из комнат, в глубине которой Хайнэ разглядел колыбель, убедилась, что всё тихо, и ушла.
   "Значит, всё в порядке, - подумал Хайнэ со смешанными чувствами. - Что ж. Хорошо, что мы приехали поздно ночью. Значит, я, по крайней мере, до завтра буду избавлен от того, чтобы знакомиться с этим существом. Или можно будет отговориться усталостью и оттянуть этот момент ещё на пару дней..."
   Но почему-то, вопреки собственному желанию, он переступил через порог комнаты и, осторожно ковыляя, приблизился к колыбели. Для того чтобы решиться откинуть полог и наклониться к ней, ему понадобилось ещё около пары минут.
   Сначала он ничего не разглядел, кроме смутно белеющего в темноте свёртка, но постепенно глаза приноровились, и он разглядел больше.
   Ребёнок был черноволосым, как истинный Санья, и очень маленьким - Хайнэ и не представлял раньше, что новорожденные выглядят именно так.
   Позабыв обо всём, он с трудом опустился на колени рядом с колыбелью и, просунув под полог руку, дотронулся до ручки младенца, сжатой в кулак. Тот издал невнятный всхлип, заворочался и разжал ладошку, однако, найдя палец Хайнэ, обхватил его, успокоился и снова заснул.
   "Какой крохотный! - подумал Хайнэ с испугом. - И выглядит таким беспомощным и жалким... Даже более жалким, чем я".
   В груди у него что-то заныло, и он, поспешно протянув руки, попытался вытащить младенца из колыбели.
   И в этот момент дверь распахнулась.
   Хайнэ испытал такое смятение, как будто был застигнут за чем-то совершенно неприличным и позорящим его. В этот момент он понял, что самое ужасное для него - это быть заподозренным в нежных чувствах по отношению к младенцу, и поспешно скривил лицо.
   - Он плакал, - солгал он с раздражённым видом. - Я приехал, уставший, как тысяча демонов, и не могу теперь даже уснуть! Возьми его.
   Хатори молча подошёл и взял ребёнка у него из рук.
   Хайнэ отвернулся, не желая видеть эту мучительную для него картину, однако вскоре болезненное любопытство вновь пересилило, и он скосил на брата взгляд.
   Тот его держал свёрток с младенцем как-то неловко, отстранённо, как мог бы держать какую-то хрупкую и ценную вещь, не вызывавшую у него, однако, никаких чувств. Проснувшийся ребёнок кряхтел и ворочался, однако Хатори даже не пытался перехватить его поудобнее, застыв в неподвижной позе и глядя куда-то поверх младенца.
   Совсем не такое выражение Хайнэ ожидал увидеть на лице отца.
   - Это он или она? - спросил он, помолчав.
   - Он, - лаконично ответил Хатори.
   - А ты хотел?..
   - Мне было всё равно.
   Хайнэ вздрогнул от этих слов. Прежде он боялся любви Хатори к ребёнку, но, получив очевидные доказательства его нелюбви, почему-то совсем не испытал радости.
   Наоборот, ему вдруг резко захотелось плакать.
   - Ты кажешься таким равнодушным, - заметил он, совладав с собой. - Ты совсем ничего к нему не чувствуешь?
   - Как тебе сказать, Хайнэ, - сказал Хатори, помолчав. Казалось, он хотел что-то добавить, однако передумал и закончил кратко: - Вероятно, нет.
   Голос у него был задумчивым, однако в нём не прозвучало ни раскаяния, ни сожаления.
   И это стало последней каплей.
   Хайнэ отвернулся, пытаясь скрыть слёзы, однако у него ничего не получилось.
   - Что с тобой? - испугался Хатори. - Почему ты плачешь?
   - Не понимаю, - с трудом проговорил Хайнэ, сотрясаясь от глухих рыданий. - Не понимаю, как родители могут быть настолько равнодушными к собственным детям. Ладно ещё... ладно ещё когда дети выросли, они могут быть мерзкими и злыми, я сам таким был. Но такой крохотный свёрток? Я могу представить, как он просыпается в одиночестве и темноте, как беспомощно тыкается, пытаясь найти руки родителей, руки тех, кто любит и защитит его, и ничего не находит. Весь этот страх и одиночество...
   - По-моему, ты приписываешь ему то, чего нет, - возразил Хатори. - Он ещё ничего не понимает.
   - Не понимает, что не нужен?! - закричал Хайнэ. - Я тебя уверяю, что он это чувствует! Я всегда чувствовал, даже тогда, когда не знал истинных причин и даже помыслить не мог...
   Он осёкся.
   Рассказывать о том, что стало ему известно, не хотелось никому, даже брату.
   Хатори поглядел в пол.
   - Я не знаю, что я могу сделать, - сказал он с долей грусти. - Я бы хотел любить его, но он для меня - просто ребёнок. Я буду заботиться о нём, как заботился бы о детях Иннин или твоих от любых отца и матери. Но я не чувствую, что он мой. Ты же видишь, он даже совсем не похож на меня. И это правильно, что не похож. Не могу объяснить, почему, но это так.
   Хайнэ, вытерев слёзы, зажёг светильник и наклонился к ребёнку, чтобы получше его разглядеть.
   - Кровь Санья всегда побеждает, - был вынужден согласиться он. - Но это же только внешность. Может, он будет похож на тебя по характеру...
   Хатори чуть усмехнулся.
   - Не думаю, что это будет хорошо.
   Он положил ребёнка в колыбель, и тот вскоре снова уснул. Жизнь вернулась в своё привычное русло - Хатори помог Хайнэ искупаться и переодеться, отнёс его в постель, а после вернулся в собственную спальню.
   Наутро Иннин, узнав о возвращении брата, позвала его к себе.
   Хайнэ нашёл в её внешности следы усталости и серьёзного потрясения, однако голос у неё был бодрым.
   - Хатори сказал мне, что ты с ним уже познакомился и согласился с тем, что он выглядит, как настоящий Санья. Теперь основная проблема - выбрать для него имя. Если честно, у меня пока что никаких вариантов, но у нас есть ещё почти два месяца, в течение которых ребёнок может продолжать оставаться безымянным... - весело болтала Иннин, прижимая к себе сына.
   Во взгляде её, устремлённом на младенца, были гордость и нежность, свойственные любой матери.
   "Нет, у тебя совсем другая судьба, - подумал Хайнэ, глядя на племянника. - Твоя мать тебя любит, и твой отец, хоть и не самый восторженный отец на свете, жив, здоров и будет заботиться о тебе..."
   Он осторожно перевёл разговор на Даран, поинтересовавшись, как она отнеслась к беременности своей ученицы.
   Иннин сразу же помрачнела.
   - Она сказала мне, что я возненавижу своего ребёнка за боль, которую он мне причинит. - Она криво усмехнулась. - Какая глупость. Сразу видно, что у неё никогда не было детей.
   Хайнэ отвёл взгляд.
   "Значит, она ненавидит нас за это? - подумал он. - Боль... Я тоже ненавижу своё тело за боль, которое оно мне причиняет, и физически, и во всём остальном. Но достаточное ли это основание?.."
   - Я специально решилась рожать сама, не используя ни одного из средств жриц, которые избавляют от физических страданий, - продолжила Иннин. - Конечно, это было... - она споткнулась, явно не желая вспоминать произошедшее, - ...очень тяжело, но я забыла обо всём сразу, как только всё закончилось. Теперь это не имеет никакого значения. Что за глупость - считать, что единожды перенесённая боль повлияет на всю дальнейшую жизнь? Боль проходит, а жизнь продолжается.
   Хайнэ какое-то время колебался, не зная, должен ли он рассказать ей о том, что стало ему известно, но в конечном итоге не смог этого сделать - странное оцепенение накатывало на него всякий раз при попытке представить, как он открывает сестре правду.
   Оставив её кормить сына, он отправился в свою обычную прогулку по местам "пребывания" Ранко в поместье Арне. Теперь было ясно, что и эта дорогая сердцу фантазия оказалась наивной сказкой, непомерно далёкой от действительности.
   "Снова иллюзия, - печально подумал Хайнэ, сгорбившись в своей заброшенной беседке, увитой дикими цветами. - А реальность была куда менее романтична. Отец полюбил слишком гордую, слишком властную женщину, как это часто бывает с добрыми мужчинами. Она по какой-то причине согласилась на отношения с ним, может быть, чтобы бросить кому-то или чему-то вызов, а потом отбросила бывшего возлюбленного, как ненужную игрушку. Он, наверное, не смог этого перенести и попросту умер от горя... Может быть, утопился в том самом озере, которое описывал с такой любовью. А ей было всё равно".
   В подобных горьких размышлениях он провёл всю следующую неделю, отвлекаясь лишь на то, чтобы поухаживать за своими розами и иногда - изредка - посидеть с племянником.
   А потом в поместье Арне пришло письмо из императорского дворца на тончайшей бумаге, украшенной четырёхцветной мандалой.
   Госпожа Ниси распечатала его и побледнела.
   - Я не понимаю, что это, - проговорила она, опустив бумагу на стол. - Чья-то шутка? Но эту печать невозможно подделать.
   - Что там? - нетерпеливо спросила Иннин, поднимаясь из кресла.
   - Объявление о том, что нас собираются навестить... высочайшие гости. Но такого не происходило в течение последних двадцати лет, не меньше! - Госпожа была явно взволнована. - Императрица и её ближайшее окружение очень давно не покидали пределов дворца, по крайней мере, официально. А сейчас нас уведомляют о том, что нам предстоит принять полсотни человек, как минимум. Не знаю, соблаговолит ли к визиту сама Госпожа, но в числе гостей будут её супруг и всё ближайшее окружение... Я не понимаю! Почему именно мы?! Мы столько лет уединённо живём в глуши, здесь нет ничего интересного, что могло бы привлечь высочайшее внимание, усадьба совершенно не готова к приёму гостей...
   Хайнэ, единственный имевший некоторые догадки о причинах столь неожиданного визита, чуть отодвинулся в сторону, надеясь, что никто не заметит выражения его лица.
   Чуть позже от Верховной Жрицы пришло ещё одно письмо к сестре, на этот раз неофициальное.
   "Я хочу, чтобы ты устроила всё на высшем уровне, и не сомневаюсь, что ты это сделаешь, - писала она. - Полагаю, ты задаёшься вопросом, чем обязана такой высокой чести, и я отвечу тебе. Этот визит - лишь остановка на том длительном пути, который мы собираемся совершить вглубь страны. Пришло время менять многое, и, в том числе, традицию отдалённости членов правящей семьи от народа. В некоторые периоды боги должны быть удалены от народа, в другие - спускаться к ним. Миссия жрицы как раз и состоит в том, чтобы уметь отличать одно время от другого. Знаю, что кто-то возненавидит меня за это, но я никогда не оглядывалась по сторонам. Я привыкла смотреть вперёд и в будущее, иногда совсем далёкое, и я знаю, что это то, что должно быть сделано. Пусть народ узрит супруга своей правительницы, и впечатление от его прекрасного облика затмит всё другое. В этом и состоит цель нашей поездки. Принимая её во внимание, отвлекись от собственных мыслей и переживаний на этот счёт и постарайся принести благо своей стране, как всегда старалась делать я".
   - Нет, только не это! - закричала Иннин с каким-то почти животным ужасом. - Я не хочу, чтобы она была здесь, не хочу, чтобы видела моего сына!
   Впрочем, надо было отдать ей должное - она быстро успокоилась, понимая, что не в силах отвратить неизбежное или как-то повлиять на уже принятое решение.
   Хайнэ, воспользовавшись всеобщей суматохой, выскользнул в сад и побрёл по тёмным аллеям, пытаясь привести мысли в порядок.
   "Это был искусно слепленный фасад, призванный прикрыть то, что она поддалась на мои угрозы, или мои угрозы послужили поводом к тому, чтобы принять подобное решение? - в смятении думал он. - Вряд ли я когда-нибудь это узнаю. Она слишком умна, никто никогда не сможет чего-то доказать или вырвать у неё признание, даже поставив её перед фактами... Впрочем, какая разница, чему именно обязано исполнение моей мечты? Онхонто будет здесь, я покажу ему озеро... Ему предстоит путешествие по стране, он наконец-то увидит мир, нашу страну, красоту нашей природы. Это, конечно, не свобода, но хотя бы часть её, а он принадлежит к той редкой породе людей, которые умеют радоваться и малому".
   Хайнэ говорил себе, что должен быть счастлив, но что-то внутри отчаянно сопротивлялось и не верило в случившееся.
   Это было, как если бы кто-то сказал ему, что с завтрашнего дня он будет полностью излечён от своей болезни.
   В конце концов, он решил эту проблему, приняв деятельное участие в подготовке к предстоящему визиту. Суматоха в поместье царила страшная, деньги лились рекой - срочно заказывались новая мебель и убранство для покоев, составлялось меню, закупались продукты. Хайнэ присутствовал при всех переговорах матери с продавцами и лично руководил обустройством покоев, предназначенных для Онхонто. Чувство ирреальности происходящего уходило, постепенно уступая место взволнованному, радостному ожиданию.
   "Вероятно, мне никогда в жизни больше не представится такого случая - выбирать ткань для простыней, на которых он будет спать, картины, которые принесут радость его взгляду, блюда, которые ему понравятся, - думал Хайнэ, трепеща. - Значит, я должен сполна насладиться тем счастьем, которое неожиданно выпало на мою долю. Чем бы ни пришлось за него расплачиваться".
   - Ты совсем как я, когда готовилась к рождению ребё нка, - улыбнулась однажды Иннин, наблюдавшая за ним.
   - Ах, сестра, так, может, истинное назначение Санья - это приносить счастье, защищать, заботиться? Ведь это - тоже власть, её светлая сторона, - пробормотал Хайнэ, слишком взволнованный, чтобы пытаться, как прежде, избегать наивных суждений.
   - Нет, скорее, это мы - неправильные Санья, - помрачнела Иннин. - А все остальные - такие, как она. Забота? Не смеши меня. Мне смешно даже пытаться представить её доброй, великодушной защитницей.
   Вопреки ожиданиям всех, она даже не пыталась вмешаться в процесс подготовки к приезду и взять на себя хотя бы часть руководства, всё ещё пребывая в непривычных для Хайнэ растерянности и апатии.
   "Всё это из-за Даран, - в конце концов, догадался он. - Она её боится".
   И в тот же момент понял, что боится и сам.
   "Для меня же будет лучше, если этот визит - часть давно запланированных ею событий, а вовсе не результат моих угроз, - подумал Хайнэ в последний день ожидания, стоя на обзорной площадке на самом верхнем этаже дома и глядя на открывавшийся глазам пейзаж. - Потому что в противном случае она никогда не простит мне, и даже не мой шантаж, а то, что ей пришлось пойти у меня на поводу. Что, если она и в самом деле убьёт меня? Что, если она едет сюда, чтобы исполнить свою угрозу и доказать, что двадцать лет - это мой предел? Смерть мою будет весьма легко списать на несчастный случай, я ведь так неуклюж в движениях, или, в крайнем случае, на естественное течение болезни. Никто даже не подумает на неё..."
   Хайнэ криво усмехнулся, хотя внутри у него всё заледенело от этих мыслей, неожиданно показавшихся ему зловещим пророчеством.
   И в этот же самый момент он увидел, что далеко внизу, у самого подножия горы как будто бы начинает расстилаться лента - яркая, пёстрая, сверкающая под лучами солнца всеми цветами радуги. Казалось, будто дорогу наводнило золото, в которое какой-то горный дух случайно просыпал горсть драгоценных камней - то трепетали на ветру разноцветные флаги, развевались роскошные одежды, блестели украшенные позолотой экипажи.
   Слуга, находившийся рядом с Хайнэ, вскрикнул от неожиданности и побежал вниз со спешным докладом.
   Хайнэ остался на месте, в оцепенении вглядываясь в вереницу гостей.
   Среди всего этого разноцветья он безошибочно распознал императорскую мандалу, украшавшую экипаж, в котором должен был ехать Онхонто, и не отрывал от него взгляда на протяжении всего следующего часа, на протяжении которого кареты медленно взбирались по склону горы.
  
   И лишь тогда, когда глашатаи въехали в ворота, Хайнэ торопливо заковылял вниз. Он попросил Хатори помочь ему и, пробравшись в сад, спрятался за одной из построек, откуда открывался хороший вид на главную дорогу, ведущую к дому.
   - Ты разве не хочешь ждать его у ворот? - удивился Хатори. - Я думал, ты захочешь поприветствовать его первым.
   Но Хайнэ только покачал головой.
   Его искали и звали, но не слишком настойчиво - в суматохе подготовки к встрече всем было не до того. Иннин также не было в числе встречающих, но её никто и не ожидал здесь увидеть - о судьбе её была осведомлена одна только Верховная Жрица. Воспользовавшись этим обстоятельством, Иннин решила переехать вместе с ребёнком в один из удалённых павильонов, чтобы ни с кем не встречаться.
   Так что в конечном итоге гостей у ворот приветствовали лишь госпожа Ниси, Хатори и многочисленные слуги.
   Никто из них до последнего не знал, удостоит ли их посещением сама Госпожа. И лишь тогда, когда распахнулась дверь императорского экипажа, и последний из гостей ступил на расстеленный перед ним золотой ковёр, стало ясно, что нет - она не приехала.
   Было так тихо, что Хайнэ, находившийся в отдалении, слышал, как шелестит ткань под лёгкими шагами Онхонто. Тот был одет в императорские цвета: изумрудно-зелёное узкое одеяние с синим поясом и поверх него золотая, тяжёлая, украшенная драгоценностями накидка. Цветы и заколки в его волосах были ярко-алыми, красиво сочетавшимися с природным оттенком его красно-каштановых волос.
   Он ни на мгновение не ошибся в церемониях. Встречавшие низко поклонились ему, госпожа протянула ему букет из лучших цветов своего сада; Онхонто точно выждал необходимое время, поклонился в ответ, не слишком низко, но и не едва заметно, и затем, согласно традиции, раздал каждому из встречавших по одному цветку из собственного букета, опять-таки, не ошибившись ни в значениях цветов, ни в том, с каким жестом нужно подавать их хозяйке дома, а с каким - всем остальным, согласно их статусу и значению в семье.
   Это было то, что поражало Хайнэ в нём: каким образом крестьянский сын, никогда и ничего не знавший о жизни знатных людей, мог так легко приучиться к многочисленным церемониям и исполнять их с таким изяществам и достоинством, не путаясь ни в одной из сложных деталей?
   На лице Онхонто была улыбка, вежливая, не слишком яркая, но и не принужденная. Взгляд Хайнэ случайно скользнул по лицу Верховной Жрицы, стоявшей справа от Онхонто, и вдруг ему подумалось: а ведь они похожи. У обоих было совершенно непроницаемое выражение лица, но если у Даран непроницаемо-холодное, то у Онхонто непроницаемо-тёплое. Он излучал симпатию и доброжелательность, и всё же за этими чувствами, неподдельно искренними, было и что-то другое, тайное, неизвестное и неподвластное никому.
   "Удивился ли он, не увидев меня среди встречающих? - гадал Хайнэ. - Огорчился ли?"
   Взгляд Онхонто не говорил об этом ничего.
   На мгновение в душе у Хайнэ вновь шевельнулась гордость: есть ли смысл навязывать ему своё восхищение, свою любовь, если он для него - лишь один из многих? Но мгновение это продлилось недолго; едва только гости скрылись из вида, он, ковыляя, обогнул дом и, зайдя через двери для слуг, поднялся в комнату, приготовленную для Онхонто.
   Здесь ему предстояло ждать ещё несколько часов, в течение которых гости вкушали приветственную трапезу. В душе у Хайнэ долго боролись два противоположных желания: быть в это время рядом с Онхонто, увидеть, какое впечатление на него произвела усадьба Санья, пытаться угадать его мысли, да и просто провести с ним на несколько часов больше, или же поздороваться с ним позже, наедине. В конце концов, второе желание победило.
   Хайнэ сел на пол на колени. Ему хотелось приветствовать Онхонто по-настоящему, как своего правителя, упав перед ним ниц и коснувшись лицом пола, и будь он нормальным, не калекой, он сделал бы это в тот же момент, когда дорогой гость появился бы на пороге. Но со своими больными, увечными ногами он мог превратить этот торжественный и красивый жест в глупую комедию, и поэтому решил подготовиться заранее, хоть это и значило провести несколько часов, сидя на холодном полу, не двигаясь с места.
   Светлое небо за окном потемнело, взошла полная луна.
   Хайнэ напряжённо вслушивался в звуки снаружи; ноги у него затекли и болели от напряжения. Но, наконец, долгожданный звук послышался: тихие, лёгкие шаги. Онхонто вошёл в первую комнату вместе со слугами, переоделся с их помощью и отпустил их.
   И в тот момент, когда он отодвинул тяжёлые занавеси, закрывавшие вход во внутреннюю комнату, где находилась постель, Хайнэ, как мог легко, согнулся, практически ложась на собственные руки, которые выставил вперёд. Длинные волосы, которые он оставил распущенным, и широкие шёлковые рукава его верхней накидки расстелились по полу.
   - Я безмерно счастлив приветствовать вас в моём доме, на той земле, где я родился, - проговорил он, стараясь, чтобы голос его не дрожал. - Прошу вас, будьте моим гостем, одновременно оставаясь моим правителем и повелителем, не только по букве закона и традиций, но также согласно самой искренней воле моего сердца.
   С этими словами он поднял голову и протянул Онхонто цветок.
   - Мне, конечно, не пристало дарить высочайшему гостю столь слабую, к тому же ещё не распустившуюся розу, - улыбнулся Хайнэ. - Но это первый бутон на тех кустах, которые я посадил в вашу честь, и для меня он особенно дорог. Прошу вас, примите его.
   Онхонто молча взял цветок.
   Лицо его оставалось всё таким же непроницаемым, и Хайнэ успел похолодеть от мысли, что он сделал что-то не так, может быть, обидел его тем, что в последний момент решил не встречать у ворот, или что так гордо объявил себя хозяином дома, а его - своим гостем.
   Но Онхонто, наконец, заговорил.
   - Если бы я знать, что вы делать это, я бы спрятать один из цветов, которые были в моём букете, чтобы подарить его вам сейчас, - сказал он. - А теперь у меня ничего нет. Но как я могу нарушить столь красивую традицию? Видимо, мне придётся поступить вот так.
   С этими словами он вытащил ярко-алый цветок из своих волос и протянул его Хайнэ с лёгкой улыбкой.
   Тот настолько обрадовался, что Онхонто не сердится, что мигом растерял свою торжественность.
   - Здесь в покоях есть тайный ход, который ведёт в глубину сада. Я взял на себя смелость объявить слугам, что вы любите спать подольше, значит, с утра у вас будет несколько часов, чтобы выйти и побродить по нашим владениям в полном одиночестве, - начал рассказывать он с наивной гордостью ребёнка, желающего порадовать родителей. - Хатори будет ночевать вместе с моей сестрой в дальнем флигеле, и, если кто-либо вас увидит, то примет за него. Вот его одежда, я принёс её вам...
   Хайнэ развернул свёрток, спрятанный в комнате заранее, и показал Онхонто тёмные штаны и платье.
   И тут внезапно слабость и усталость охватили его.
   "Я сделал всё, что мог, теперь лучше уйти..." - мелькнуло у него в голове, и он сделал шаг к дверям.
   Но Онхонто схватил его за локоть с неожиданной силой.
   - Вы не можете выйти из комнаты сейчас, у дверей дежурят слуги, - сказал он с лёгким смехом. - И до утра не сможете.
   - Но я ведь могу воспользоваться тайным ходом... - растерянно возразил Хайнэ.
   - Ох, и непонятливы же вы, Хайнэ, - покачал головой Онхонто, продолжая смеяться. - Ну хорошо, попробуем по-другому. Я приказывать вам остаться. До утра. И гулять я хочу тоже с вами, а не один.
   - Правда?.. - глупо пробормотал Хайнэ, но на этот вопрос ответа уже не получил.
   Онхонто привлёк его к себе и уложил с собой в постель.
   И только тогда, когда все светильники были погашены, и лишь лунный свет освещал его молочно-белое лицо, Хайнэ показалось, что он, наконец, увидел его настоящего, без маски непроницаемого дружелюбия и безличного, ровно-доброго отношения ко всем.
   Он лежал в его объятиях, боясь шевельнуться, глядя в огромные, широко раскрытые, по-кошачьи мерцавшие изумрудные глаза.
   - Я приехать сюда, чтобы сделать кое-что, - тихо проговорил Онхонто, почти не шевеля губами. - Боюсь только, что вы возненавидите меня за это потом. Так что любите сейчас, пока вам ещё хочется это делать.
   И он прижал Хайнэ к себе сильнее.
   Тот хотел было спросить, о чём он говорит, но провалился в глубокий сон прежде, чем сумел открыть рот. Наутро же он не мог понять, слышал он эти слова наяву или уже во сне, и так ничего и не сказал.
   Проснувшись, он увидел сквозь полупрозрачную ткань полога, как Онхонто одевается в одежду Хатори. Закончив, тот повернулся, и на мгновение Хайнэ охватили самые противоречивые, не поддающиеся никакому описанию чувства.
   - Я готов, - сказал Онхонто весело. - Теперь вы вести меня и показывать ваши любимые места.
   Он подвязал волосы тёмной лентой и окончательно стал похож на Хатори - точнее, совершенно на него не похож, но по-другому Хайнэ не смог бы описать свои ощущения.
   Он растерянно взял его под локоть, чувствуя сильное головокружение.
   Впрочем, в саду от свежего воздуха он пришёл в себя и, пытаясь решить, куда же вести Онхонто прежде всего, почему-то повёл его в дальний флигель, где располагалась теперь Иннин.
   Про себя он молился, чтобы Хатори всё ещё спал. Тот разрешил отдать Онхонто свою одежду, но всё же Хайнэ был абсолютно уверен, что это зрелище - не то, что порадует брата.
   Вдвоём они вошли в главные двери. В присутствии Онхонто Хайнэ даже ходьба давалась гораздо легче, и он почти что скользил по коридору, держа своего спутника за руку.
   Справа показались приоткрытые двери в спальню, в которой Хайнэ увидел сестру и брата спящими в обнимку - зрелище, ставшее привычным, но не менее болезненным, чем раньше.
   "Я гораздо счастливее их двоих. Я счастливее всех на свете, - подумал он, справившись со своими чувствами и легко сжимая пальцы Онхонто. - Кто и когда испытывал такие же чувства, как я сейчас? Разве что, может быть, мой отец... Может, и он думал то же самое, когда любил ту женщину, прекрасно зная, что союз с ней не принесёт ему ничего, кроме горя. А, может быть, это тот выбор, который приходится совершать каждому - либо испытать то, чего не испытывал никто, и остаться наедине со своими чувствами, о которых никому не рассказать, разве что стихам и бумаге, в надежде вызвать сочувствие у далёких потомков, либо же жить так, как все, но и довольствоваться только этим, обычным счастьем. Впрочем, для меня второй вариант был отрезан изначально, мне даже мучиться от выбора не пришлось".
   Хайнэ провёл Онхонто в соседнюю комнату, в которой спал ребёнок.
   Тому несколько дней назад исполнился месяц, и теперь, по традиции, он должен был всегда спать отдельно от матери. Хайнэ эта традиция казалась жестокой, но Иннин, привыкшая к суровому воспитанию жриц, не видела в ней ничего страшного.
   Закрыв двери, Хайнэ приблизился к колыбельке и осторожно вынул из неё малыша.
   - Я хотел показать вам, - прошептал он. - Это мой племянник. - И зачем-то вдруг прибавил, хотя не собирался рассказывать: - Сказать по правде, я был абсолютно уверен, что буду ненавидеть его до конца жизни. Но, кажется, я ошибся... И я этому очень рад. Не то чтобы я люблю его, но мне нравится держать его на руках, особенно сейчас, пока он ещё такой маленький и беззащитный. Не знаю, что будет потом.
   Онхонто протянул руки, и Хайнэ отдал малыша ему.
   - А у вас ведь тоже будут когда-нибудь дети, - проговорил он, глядя на них. - Как же им повезёт...
   Ребёнок проснулся, но не плакал - он вообще удивительно редко плакал, и это нетипичное поведение добавляло Хайнэ симпатии к нему.
   Онхонто улыбался малышу, протянувшему к нему ручки, и Хайнэ вдруг охватило сильнейшее ощущение дежавю, отражения настоящего в прошлом, повторения прошлого в настоящем.
   - Когда я был маленьким, меня на руках держал один прекрасный человек, - проговорил он с некоторым трудом. - Я узнал об этом уже взрослым, и, представляя этот момент, чувствовал себя безмерно счастливым. Когда он вырастет, я расскажу ему про вас... Как вы склонялись над ним, улыбаясь... И он будет так же счастлив, как я.
   - Так и случиться, Хайнэ, - сказал Онхонто. - Несомненно.
   Оставив ребёнка, они ещё немного побродили по саду, пока ярко полыхнувшие лучи поднимавшегося солнца не возвестили им о том, что пора возвращаться. Онхонто проник в свои покои тем же путём, что выбирался из них, а Хайнэ прошёл к себе в открытую. Он не выходил из своей комнаты до полудня, проигнорировав и завтрак, и обед, и со стороны это, наверное, выглядело как неприкрытое пренебрежение высочайшим гостем. Хайнэ посмеивался в подушку, представляя себе сплетни, которые поползут об их размолвке с Онхонто, но выходить и развеивать это впечатление у него не было ни сил, ни особого желания.
   "Вероятно, видеть вас несколько раз в год и всё остающееся время жить воспоминаниями - это не такая уж и плохая судьба. Сегодня я понимаю, что вполне мог бы так жить..." - начал он по привычке писать письмо и отложил его в сторону, вспомнив, что Онхонто находится в соседней комнате.
   Однако после обеда уединение Хайнэ было потревожено. Захваченный врасплох предупреждением слуг, он едва успел накинуть сверху парадное платье, когда двери в его покои распахнулись, и он увидел на пороге Онхонто с его свитой, жриц во главе с Даран и прочих высокопоставленных лиц.
   Здесь той глупой комедии, которой так боялся Хайнэ, всё-таки суждено было произойти - он торопливо попятился и неловко опустился, почти грохнулся на колени, путаясь в полах и рукавах накидки, смешной, испуганный и вызывающий жалость.
   В этот момент Хайнэ будто увидел самого себя, неуклюже распластавшегося на полу, и Онхонто напротив, представляющего собой полную противоположность ему - статного, прекрасного, весь облик и каждое движение которого воплощали в себе изящество, гармонию и красоту.
   "Великая Богиня, да с нас просто картину можно писать, - подумал Хайнэ с кривой усмешкой, пряча красное от стыда лицо за занавесившими его при низком поклоне волосами. - Я - это его кривое зеркало, в котором каждая его прекрасная черта заменена моей уродливой. Уверен, что если бы мы двое были героями какой-то пьесы, то её автором оказался бы некто вроде господина Маньюсарьи. Тот, кто склонен к жестоким шуткам, и поэтому заставил нас оказаться вместе..."
   Онхонто заговорил на своём родном языке, как было заведено во время всех официальных церемоний. Хайнэ было гораздо приятнее слушать его исковерканную речь, но он прекрасно понимал, что лежит в основе этого правила - когда Онхонто говорил на своём собственном языке без пауз и запинаний, голос его лился, как настоящая песня, завораживавшая и погружавшая в полубессознательное состояние не хуже дымных благовоний жриц. Если кто-то и мог ещё сомневаться в том, что перед ним живое божество, то, услышав этот голос, он раз и навсегда отбрасывал подобные крамольные мысли.
   - Господин спрашивает, желает ли Хайнэ Санья сопровождать его во время поездки в столицу провинции Арне, - объяснила переводчица, находившаяся подле Онхонто.
   Хайнэ растерянно взглянул ему в глаза, желая понять, какого ответа он ждёт, но не смог уловить ни малейшего намёка на то, было ли это искренним желанием Онхонто, или же данью приличиям, а то и следованием приказу Верховной Жрицы.
   - Если Господин этого хочет, то я, конечно же, буду счастлив... - наконец, пробормотал он не очень уверенно.
   И лишь когда они очутились вдвоём в одной карете, а шорох камней под колёсами заглушил их голоса, Онхонто сказал:
   - По приказу Верховной Жрицы, я уже бывать в Нижнем Городе. Это вызвать... сенсацию, столпотворение. Люди быть везде - на улицах, на крышах, они свешивались из окон, дрались, я никогда не видеть столько людей. Меня заставить пройти перед ними по улицам, и все тянуть ко мне руки, протягивать больных детей, умолять даровать им исцеление и счастье. Это не было для меня внове, все наши соседи на Крео также приходить и просить меня молиться за них, а потом часто говорить, что я совершил для них помощь, что это благодаря мне их миновало то или иное горе. Не то чтобы я верить в это, но... И лишь потом я узнал, что моё появление в Нижнем Городе принесло ужасную трагедию. Множество людей погибли в давке, сотни, тысячи...
   Хайнэ мгновенно понял его чувства и схватил его за руку.
   - Вы опять об этом? О том, что в вас кроется какой-то корень несчастья и зла? Что мне сделать, чтобы доказать, что это не так? Точнее, может быть, и так, но вы не должны винить себя за это! - торопливо, горячо проговорил он. - Не бывает так, что что-то приносит одно лишь добро, во всём кроется противоположная, теневая сторона! Но без этого не может существовать мир. Вы приносите и счастье, и несчастье. Но чем сильнее, ужаснее последнее, тем прекраснее и волшебнее первое. Избавив мир от себя, вы избавите его не только от горя, но и от самой большой радости, которая доступна человеку. Жертвы... необходимы. Так же, как каждому из нас необходимы страдания, а не одно только удовольствие. Я знаю, что это жестоко, но это так. Я знаю.
   - Хайнэ. - Онхонто ласково улыбнулся, пожав его руку. - Вы думать, я всего этого не понимаю?
   - Но тогда что же заставляет вас так страдать?! - в отчаянии и изумлении воскликнул Хайнэ.
   Онхонто помолчал.
   - Обыкновенное... себялюбие, - наконец, ответил он с некоторым трудом. - Да-да, Хайнэ. Я не желать роли, приготовленной для меня судьбой, не хочу приносить ни несчастья, ни счастья. Я не хочу быть божеством, я хочу быть обыкновенным человеком и жить в своё удовольствие. Я, наверное, желать бросить вызов Богине, или Богу, или тому, кто меня создал. Прежде у меня не было мыслей о борьбе с мирозданием, но судьба вознесла меня слишком высоко. Я долго старался этого не замечать, но, видимо, это участь любого человека, который оказывается на вершине: он возносится. Возносится в своей душе, каким бы смиренным ни был в начале. И тогда у него появляются честолюбивые мысли. Он желает воспротивиться своему создателю, он начинает считать себя равным ему. Вот, если хотите, правда обо мне.
   Хайнэ на какое-то время онемел.
   - Вы... казались мне образцом того, что я сам не мог сделать, - сказал он, когда к нему вернулся дар речи. - Образцом смирения, принятия своего пути, каким бы мучительным и тяжким он ни был. Это я всегда роптал против божества, которое наградило меня такой участью, это я всегда мечтал кинуть ему вызов, и только глядя на вас, понимал, что это неправильные, злые мысли. Что на самом деле я хочу быть таким, как вы, что хочу терпеливо сносить свои страдания, не омрачая себя ни обидой, ни злостью, ни ненавистью к создавшему меня. А теперь вы говорите такие вещи...
   Онхонто по-доброму рассмеялся.
   - Вот видите, как легко противоположности меняются местами, - сказал он. - Вы правильно сказать, что у всего есть своя теневая сторона, но свет и тень постоянно сменяют друг друга, как день и ночь. Добро становится злом и наоборот. Слишком часто под внешним слоем оказывается нечто, совершенно противоположное ему. Прекрасная роза прячет под своими лепестками шипы. Вы полагать, что я являться образцом смирения и великодушия, и полон любви к людям, но на самом деле я гордец и себялюбец, и люди мне безразличны. Вот увидите, скоро вы поймёте, что в вас гораздо больше любви к ним, чем во мне.
   - Во мне?! - вскричал Хайнэ. - Я полон ненависти, зависти и раздражения ко всем вокруг! Это смешно - то, что вы говорите! Прекратите наговаривать на себя, я всё равно этому не поверю. Впрочем, если вам так хочется считать себя злым, пожалуйста. Я уже говорил вам однажды, что буду любить вас, даже если вы захотите уничтожить весь мир. Так что эти ваши слова меня не пугают. Бросайте вызов Госпоже, Богине и кому угодно, я поддержу вас во всём, что бы вы ни решили. - Он сделал паузу и добавил притворно сердитым тоном: - Вот только вы же почему-то согласились ехать сейчас в город и снова видеть всех этих несчастных, которые желают поглядеть на ваше прекрасное лицо, услышать ваш прекрасный голос и обрести в них утешение. И где же ваш вызов?
   Но Онхонто промолчал и только улыбнулся.
   Когда они приехали и выбрались из кареты, яркий солнечный свет ослепил Хайнэ. Он прикрыл глаза правой рукой, левой беспомощно цепляясь за Онхонто, и заковылял куда-то, подчиняясь его движениям - а потом ему стало попросту страшно открывать глаза. Отовсюду слышались голоса, крики и нарастающий гул, похожий на сход лавины. Хайнэ понял, что их окружает толпа, и его затрясло - слишком силён был в нём страх перед большим скоплением народа, слишком сильно отзывались воспоминания семилетней давности.
   Кое-как преодолев в себе ужас, он всё-таки заставил себя открыть глаза, но от этого стало только хуже.
   Взгляду его предстало зрелище самых жалких, оборванных и изуродованных людей, которых он только мог себе представить - нищих, больных, калек, покрытых язвами и тянущих свои изуродованные руки, чтобы коснуться мостовой, по которой проходило "божество".
   Улицы были запружены людьми, расступавшимися перед процессией во главе с Верховной Жрицей и Онхонто, как могли бы расступаться волны моря. Но позади них эти волны смыкались вновь, и паника подступала к горлу Хайнэ, как подступала бы к горлу любого утопающего. Его замутило, и весь остаток пути - к счастью, не слишком длинного - Онхонто пришлось практически тащить его на себе.
   - Что с вами, Хайнэ? - спросил он, когда им удалось вернуться обратно в экипаж. - Откуда такой страх? Почему вам плохо?
   - Уродство! - еле выговорил Хайнэ, переживший слишком большой ужас, чтобы держать себя в руках. - Я не могу, не могу, не могу видеть то, что уродливо! Вы даже представить себе не можете, что я при этом испытываю! Я много раз думал об этом, но я не могу справиться с собой! Это что-то физическое...
   Задыхаясь, он рухнул на скамью, задёрнул занавески и повернул голову к Онхонто, глядя на него с таким выражением лица, какое могло бы быть у человека, умиравшего от жажды и получившего стакан воды.
   - Поэтому я и говорил, что ваша красота - это то, без чего мир не мог бы существовать... - пробормотал он, чуть успокоившись. - Точнее, я не мог бы.
   Онхонто подсел к нему.
   - А если бы я был уродлив? - спросил он серьёзно.
   - Тогда не знаю. - Хайнэ закрыл глаза. - Я бы всё равно любил вас, но не знаю, что могло бы помочь мне справиться с этим ощущением ужаса и отвращения, которые накатывают на меня при мыслях или виде уродства. Не важно, чьего именно, моего собственного или чужого. Я ведь жил, спрятавшись в этом поместье, не только чтобы никто меня не видел, но и чтобы самому ничего не видеть. И это правда обо мне.
   Прохладная ладонь коснулась его руки.
   - Но ведь в мире много всего прекрасного, - тихо сказал Онхонто. - Природа. Цветы. Горы и море. Черпайте успокоение в них.
   - Да, но всё это слишком легко уничтожить! - закричал Хайнэ, слишком взволнованный, чтобы пытаться рассуждать здраво, и поэтому говоривший первое, что приходило ему на ум. - Знаете историю про государство Сантья, которое смыло под воду?! Я боюсь, что всё прекрасное, что есть на земле, может быть с неё стёрто, и останется одно только уродство! Я живу в этом постоянном страхе, я не могу из-за этого страха поднять голову, вся моя жизнь подчинена ему!
   - Ах, вот оно как, - неожиданно задумчиво сказал Онхонто.
   Хайнэ открыл глаза; сердце у него колотилось, как бешеное.
   Онхонто внимательно посмотрел на него.
   - Тогда представьте себе мир, в котором осталось одно только уродство, - предложил он. - У каждого есть собственное представление о красивом, но и о безобразном тоже. Так вот возьмите всё самое ужасное, от чего вы начинаете дрожать, и сделайте из этого мир. Тот, в котором нет ни природы, ни голубого неба, ни солнца, ни цветов. Только... не знаю, чёрная земля и чёрное небо, уродливые люди.
   - И огонь, - прошептал Хайнэ. - Подземный Мир.
   - Никакой красоты и никакой надежды, что она откуда-то появится. Ничего, на что можно было бы перевести взгляд и чем успокоить сердце. Что вы тогда будете делать?
   - Не знаю. - Хайнэ посмотрел на него беспомощным взглядом ребёнка. - Умру?..
   - Если это Подземный Мир, то вы уже умереть, - резонно заключил Онхонто. - Значит, этого выхода у вас тоже не быть.
   - Тогда что?..
   - Но у вас ведь есть вы, и это то, чего не отнять. Если вам некуда смотреть, смотрите в себя и сделайте так, чтобы это зрелище дало вам силы. Сделайте самого себя средоточием красоты, как вы её представляете, и вам не нужно будет больше пытаться схватиться за что-то другое, чтобы бороться со своим страхом.
   - Но ведь я же уродлив.
   - В вашем уродливом мире нет зеркал, нет озёр и рек, в которых вы могли бы встретить своё отражение. Вы не сможете увидеть самого себя. Представьте, что красота находится в вас, найдите её источник, и эта сила будет неисчерпаема, потому что она всегда будет с вами, и никто не сможет её уничтожить. И чем больше вы будете к ней обращаться, тем больше её будет становиться, так что однажды, когда её станет слишком много, она перельётся через край и затопит всё вокруг, как затопляет своими лучами солнце, когда восходит. И ночь станет днём, а ваш уродливый мир - прекрасным.
   Хайнэ отвернулся к стене, часто моргая.
   - Вероятно... в этом и в самом деле что-то есть, - глухо сказал он. - Я это представил.
   Онхонто пододвинулся к нему, сжимая его руку крепче.
   - На самом деле такой уродливый мир не смог бы долго существовать, - улыбнулся он. - Рано или поздно, в чём-то или в ком-то в нём зародилось бы желание красоты, потому что это первый из инстинктов, которые отличать человека от животного. И эта красота была бы найдена или построена, причём чем сильнее быть уродство и грязь вокруг, тем с большей силой разгораться в сердцах немногих желание прекрасного. Вам нечего бояться уродства, Хайнэ. Потому что красота рождается именно из него.
   - Нечего, - эхом повторил Хайнэ. - Спасибо.
   - Не благодарите... - сказал Онхонто каким-то странным голосом. - Или поблагодарите потом, если вам ещё будет этого хотеться. Я плохой человек, и этими словами лишь пытаюсь обезопасить себя от упрёков совести.
   Хайнэ был совершенно морально выпотрошен, чтобы пытаться понять, что он имеет в виду, и только обнял его, положив голову ему на плечо.
   - Сегодня вечером не заходите ко мне, - попросил Онхонто.
   Но Хайнэ, в то же мгновение задремав, его уже не слышал.
   Когда они вернулись в поместье, он, не помня себя, добрался до своей комнаты, рухнул в постель и тут же крепко уснул. Когда он снова открыл глаза, за окном уже светила луна, и в коридорах было тихо.
   Несмотря на всю встряску прошедшего дня - а, может быть, как раз благодаря ей - Хайнэ чувствовал себя бодрым и обновлённым.
   Он умылся прохладной водой, выпил напитка из свежих фруктов и выбрался в сад, чтобы подышать ночным воздухом. Цветы, аромат которых всегда усиливался к вечеру, благоухали как-то особенно сильно, можно даже сказать, яростно. Хайнэ проковылял к своим розам, обнаружил, что на одном из кустов появился новый бутон, и, довольный, вернулся. В окнах Онхонто всё ещё горел свет.
   Хайнэ поднялся, чтобы пожелать ему спокойной ночи, но слуги сообщили ему, что господин просил никого к нему не пускать.
   "Ну, меня-то это не касается", - беззаботно подумал Хайнэ и решил воспользоваться тайным ходом.
   Лишь перед самыми дверями, искусно замаскированными под часть стены, его вдруг охватило какое-то смутное тревожное чувство, и он остановился. Но полоска света, проникавшая через узкую щель, выглядела такой притягательной, такой спасительной...
   Хайнэ нерешительно приоткрыл двери.
   Онхонто стоял спиной к нему, как-то странно сгорбившись, и тяжело дышал. Тёмные волосы, казавшиеся в лучах светильников почти красными, рассыпались по его спине, окутывая его фигуру подобно светившемуся в полутьме плащу.
   - Что с вами?! - испугался Хайнэ, бросившись к нему. - Вам нехорошо?
   - Нет, - прохрипел Онхонто каким-то чудовищным, изменившимся до неузнаваемости голосом. - Не подходи...
   Он вскинул руку в останавливающем жесте, и из его пальцев что-то выпало - склянка, до половины наполненная чем-то ядовито-зелёным. Она упала, разбившись на две части, и остатки жидкости с шипением вылилась на пол.
   Хайнэ застыл; сердце его бешено колотилось.
   Он не мог заставить себя сдвинуться с места, как если бы это происходило во сне, и только в оцепенении смотрел на то, как в ковре, на который пролилась жидкость, образуется дыра, а затем доски пола покрываются тёмными пятнами, как если бы они прогорели.
   - Н-не... - протянул, или даже промычал он, не зная, как собирался закончить: "не надо" или "не верю".
   В этот момент он уже всё понимал, но не мог ни думать, ни чувствовать и только тщетно пытался сделать шаг или два вперёд. Комната плыла у него перед глазами, но желаемый обморок не приходил.
   - Прости... - собравшись с силами, прибавил Онхонто.
   Хайнэ вдруг сдался.
   "Я сейчас уйду, - неожиданно ясно подумал он. - Уйду и не буду это видеть, потому что это выше человеческих сил".
   И он хотел было развернуться, но тут взгляд его упал на зеркало, которое стояло у противоположной стены, и на которое он поначалу не обратил внимания.
   Это зеркало, почему-то пошедшее трещинами, прекрасно отражало лицо Онхонто и то, что с ним стало.
   Хайнэ в тот же момент закрыл глаза, но одного мгновения хватило на то, чтобы отпечататься у него в памяти навсегда.
   Он пошатнулся, за что-то зацепившись, и исторг из себя крик такого дикого, нечеловеческого ужаса, что он достиг не только первого этажа дома, но и, возможно, близлежащей деревни.
   А потом наступила темнота, похожая на долгое, бесконечное падение в бездну.
  

Глава 22

   Когда Хайнэ очнулся, за окном лил дождь.
   Кап-кап - успокаивающе стучали капли по крыше, по тёмным листьям, по влажной траве. Вода стекала в жёлоб под крышей, изливаясь из него тонкой струей, собиралась в лужицы на земле, пропитывала воздух ароматом сырости, земли, наступившей осени.
   Дождь монотонно шумел, шелестел, запутываясь в ветвях деревьев.
   "Вокруг везде вода, - промелькнула первая ясная мысль в пустой голове Хайнэ. - Вода - это время. Огонь наносит свои раны яростно, быстро, а вода потом залечивает их долго, постепенно... Но куда ей торопиться? Ведь в её распоряжении бесконечность".
   Где-то далеко внизу продолжал реветь горный поток, в который бесконечный дождь в буквальном смысле вливал новые силы.
   - Долго ли идёт дождь? - услышал Хайнэ со стороны свой голос.
   - Долго, - ответил ему кто-то. - Три дня. Иногда останавливается, потом снова припускает. Ты три дня лежал без сознания.
   Хайнэ не видел, кто говорит, хотя глаза его были открыты.
   Он потянулся к светильнику, потому что ему было страшно в темноте - и теперь всегда будет страшно - и тут вдруг обнаружил, что в комнате уже горит свет.
   Все движения давались ему с большим трудом, как будто он и впрямь находился под водой.
   И всё-таки он заставил себя спросить:
   - Как он?
   - Кто? - удивился кто-то, оказавшийся сестрой.
   Ответ этот произвёл действие, подобное разряду молнии. Хайнэ подскочил на месте, силой выброшенный из своего состояния, как будто обволакивавшего его мягкой пеленой.
   "Ничего не случилось? - подумал он изумлённо. - Это был сон?!"
   Облегчение, охватившее его, было почему-то похоже на тошноту.
   - Онхонто, - добавил он.
   Собственный голос всё ещё больно отдавался у него в ушах, как будто это не он говорил, а кто-то другой.
   - Онхонто болен, - сказала Иннин. - Но, вроде бы, ничего серьёзного. Правда, Даран никого не пускает к нему и не говорит, что с ним. Странно, что вы оба заболели одновременно. Хайнэ... ты ведь, по-моему, знаешь, что с ним случилось?
   Сестра глядела на него с подозрением.
   Хайнэ молча сполз с постели, нашёл свою трость и заковылял в коридор, погружённый в полутьму, освещаемую лишь несколькими светильниками. Такой же сумрак царил и на улице, хотя до вечера оставалось ещё, как минимум, несколько часов.
   Хатори стоял на крыльце, прислонившись к опорному столбу, и то ли вслушивался в шум капель, то ли вглядывался в сизый полумрак, в котором тонул сад.
   Хайнэ подошёл к нему и поглядел в его лицо, обрамлённое солнечно-рыжими волосами, с улыбкой; его зеркальный двойник, отражавшийся в застеклённой части веранды, улыбнулся тоже.
   Брат молча притянул его к себе и обнял.
   - Забудь всё, что я когда-либо говорил о том, что завидую твоей красоте, - сказал Хайнэ, всё ещё отстранённо разглядывая в стекле собственную улыбку, казавшуюся ему довольно жалкой. - Я от неё счастлив. А ещё выкини из дома все зеркала, включая маленькие. Я не хочу видеть ни одного зеркала до конца жизни.
   - Хайнэ, это глупо, - сказал Хатори. - Ты вполне сносно выглядишь одетым, а там, где ты раздеваешься, зеркал и так нет.
   - Я не собственного отражения боюсь, - покачал головой Хайнэ. - Я теперь всегда буду видеть в зеркалах другое.
   - Что?
   Но Хайнэ промолчал.
   Поняв, что ответа он не добьётся, Хатори переменил тему.
   - Эта... - он на мгновение запнулся, как будто хотел сказать какое-то слово, но передумал. - Верховная Жрица приказала, чтобы тебя перенесли сюда и не пускали в главный дом. Она заявила, что там достаточно и одного больного, но я-то знаю, что здесь что-то не так. Идиоту понятно, что вы с Онхонто не могли заболеть одновременно просто так. Да и приступов у тебя никаких не бывает, только нервные припадки. Но нервные припадки не случаются на пустом месте. Значит, ты знаешь, что с ним, от этого и заболел.
   То, что Хатори об этом догадался, приносило Хайнэ облегчение, но главного он знать не мог, и сказать ему Хайнэ не мог тоже.
   Нечто, погребённое глубоко внутри него, разъедало его изнутри так же, как кислота разъела лицо Онхонто, но он не мог ни выдрать это из своей груди, ни выплеснуть на кого-то со слезами или криками отчаяния.
   Это был его демон.
   "Я уже дважды встречался с ним, - подумал Хайнэ. - Один раз на площади Нижнего Города, второй раз Манью показал мне его. Это был третий раз. Четвёртого я не переживу. До того, как случится четвёртый раз, я должен либо умереть, либо каким-то образом победить его. Но даже это nbsp; - Вы... казались мне образцом того, что я сам не мог сделать, - сказал он, когда к нему вернулся дар речи. - Образцом смирения, принятия своего пути, каким бы мучительным и тяжким он ни был. Это я всегда роптал против божества, которое наградило меня такой участью, это я всегда мечтал кинуть ему вызов, и только глядя на вас, понимал, что это неправильные, злые мысли. Что на самом деле я хочу быть таким, как вы, что хочу терпеливо сносить свои страдания, не омрачая себя ни обидой, ни злостью, ни ненавистью к создавшему меня. А теперь вы говорите такие вещи...
было бы не так страшно, если бы не... если бы не... Почему?! - вдруг не выдержал и мысленно закричал он. - Почему? Почему мой самый большой ужас должен был воплотиться в человеке, которого я люблю сильнее всех на свете?! Божество и Демон должны быть по правую и левую руку, по разные стороны. Может быть, человеку и суждено прожить всю жизнь, лавируя между тем и другим, но они не должны совмещаться, не должны..."
   Он бессильно сгорбился в руках Хатори.
   Его зеркальный двойник, переставший улыбаться, обладал седыми прядями в волосах и казался постаревшим лет на пять, а то и больше.
   - Я пойду прогуляюсь, - сказал Хайнэ и взял зонтик.
   Дождь перестал, и в сизых сумерках появились туманные очертания мокрых деревьев, как будто подметавших тёмно-серое небо взлохмаченными макушками. Отовсюду продолжало течь и капать, ветер трепал ветви, и с них сыпалась холодная вода.
   Хайнэ блуждал в этом вечернем полумраке, как в лабиринте, то и дело натыкаясь на клумбы и кусты, которые выскакивали из тумана, как хищные звери, выставившие вперёд когтистые тёмно-зелёные лапы.
   Весь мир потерял краски и стал бледно-серым, все цветы теперь пахли одинаково - осенней сыростью и холодом.
   Вдруг Хайнэ заметил впереди ещё один силуэт - женщину в тёмной одежде, подчёркивавшей её сильно выпрямленную спину. Она стояла неподвижно, в том участке сада, который обрывался прямо над пропастью, и держалась за деревянную ограду, казавшуюся довольно хлипкой.
   На мгновение Хайнэ пришла в голову мысль столкнуть её вниз, но он одумался: с чего бы вдруг? Ведь она ничего ему не сделала, разве что бросила данным-давно.
   Он медленно приблизился, но она даже не обернулась.
   - Как он? - повторил он тот же вопрос, который задавал дочери этой женщины.
   - Он будет жить, - сухо отозвалась Верховная Жрица.
   Лицо её было пепельно-серым, примерно такого же оттенка, что и весь пейзаж вокруг.
   Все её планы порушены, давно вынашиваемый замысел потерпел сокрушительное поражение, но она будет цепляться за свою власть и за свою жизнь, как цепляется за эту ограду, находясь в полушаге от пропасти - подумалось Хайнэ.
   Ему вдруг стало её жалко, но за эту жалость довольно скоро пришлось расплатиться.
   - Вы не сможете... ничего сделать? - спросил он чуть дрогнувшим голосом.
   Когда-то он верил, что магические силы жриц безграничны, и сейчас ему очень хотелось вернуться к этой наивной вере.
   - Даже если бы я обладала силой всех демонов Подземного Мира и всех дэймонов Звёздной Выси, мне не удалось бы вернуть красоту человеку, который желает быть уродливым, - процедила Даран сквозь стиснутые зубы.
   Хайнэ вдруг вспомнил, как сразу после того, как он закричал - перед тем, как он сорвался и полетел в бездну - она ворвалась в комнату и увидела их двоих.
   Воображение, как обычно, дорисовало картину, разукрасив её романтическими красками: мать услышала крик своего ребёнка и прибежала, чтобы защитить его, своего единственного сына.
   Чтобы спасти его от демона.
   Хайнэ ни на мгновение не поверил в эту сцену, но представил её себе с пресными чувствами давнего гурмана, внезапно утратившего всякую способность различать вкусы, однако продолжающего по привычке питаться деликатесами.
   Тем не менее, он сделал по направлению к Даран ещё один шаг.
   Тело его рвалось к её телу, а разум - к её разуму: всё-таки она была единственной, кто знал и видел то же, что знал и видел он.
   Плоть от плоти.
   И ещё она, вероятно, была единственной, кто бы действительно мог понять его и спасти, если бы она пожелала открыться перед ним - вернее даже, просто принять то, что мог открыть ей он.
   Но она не хотела, и он это знал.
   Даран повернулась к нему и окинула его взглядом, более холодным, чем осенний туман.
   - В городе он подхватил заразную болезнь, от которой на его лице остались следы сыпи, и теперь он будет снова носить маску, - веско сказала она. - Рекомендую придерживаться этой версии, хотя бы просто для того, чтобы спасти собственную голову.
   - Спасти от чего?
   - От смертной казни за то, что ты изуродовал супруга Императрицы, плеснув ему в лицо кислотой. Свидетели, видевшие тебя в его комнате, были.
   - Я? - повторил Хайнэ с какой-то дурацкой изумлённой улыбкой. - Я сделал это?
   - Ты, - жёстко повторила Верховная Жрица. - Ты всегда завидовал его красоте.
   Хайнэ хотел было рассмеяться, но вдруг вспомнил свои мысли накануне знакомства с Онхонто. "Хоть бы под его маской скрывалось какое-то страшное уродство", - злобно думал он тогда.
   Его сотрясла ледяная дрожь.
   - Я этого не делал, - произнёс он ровным, безэмоциональным тоном.
   Несмотря ни на что, мысль эта казалось ему настолько противоестественной и дикой, что у него даже не было сил пытаться доказать, до какой степени она абсурдна.
   - Идиот, - сказала Даран.
   - Но он ведь не сможет носить маску всю жизнь. Когда-нибудь кто-нибудь всё равно узнает. Его супруга.
   Верховная Жрица вновь посмотрела на него пронизывающим, как ледяной ветер, взглядом и, ничего не ответив, ушла.
   Я приехать сюда, чтобы сделать кое-что - вдруг вспомнилось Хайнэ.
   "Я хотел вытащить вас из клетки, - подумал он отстранённо. - А вместо этого загнал ещё в одну. Теперь вы до конца жизни будете обречены носить маску, чтобы скрывать уродство. И виноват в этом я, потому что я притащил вас сюда. Если бы я этого не сделал, то и вы, наверное, не решились бы. А я был уверен, что подарю вам здесь самые прекрасные дни жизни".
   Невзирая на запрет Верховной Жрицы, он заковылял в основной дом.
   - Я сказала, чтобы ты не появлялся здесь, - напомнила она, столкнувшись с ним на первом этаже.
   - А мне всё равно, - спокойно ответил он. - Это мой дом. И это я могу выгнать вас отсюда. Потом можете вернуться в столицу и приказать казнить меня, четвертовать, сварить в кипятке или что угодно. Но сейчас дайте пройти.
   Даран не изменилась в лице.
   - Он в сознании, - только и сказала она, посторонившись и пропуская его. - Спрашивал о тебе.
   - И что вы сказали? - спросил Хайнэ, замерев.
   - Что ты не приходил.
   - А то, что я был болен три дня?
   - Скажешь ему сам.
   Хайнэ содрогнулся и поспешил на четвёртый этаж, в покои Онхонто.
   "Великая Богиня, он ведь решил, что я не хочу его видеть, - мысли скакали и прыгали в его голове. - Как он тогда сказал? Боюсь, что вы меня потом возненавидите, поэтому любите сейчас, пока можете. Он ведь подумает, что так и есть. Что я больше не люблю его, потому что теперь он уродлив. Что я любил его лишь за красивое лицо, которое заставляло забывать о собственном уродстве".
   Он уже протянул руку к дверям, как вдруг остановился.
   - А, может, так оно и есть? - вслух спросил он у самого себя и бледно, зло усмехнулся.
   Ему вдруг вспомнились свои восторг и трепет при приближении к Онхонто, свои стихи, посвящённые ему, замирание сердца от звуков его голоса, от взгляда в его удивительные изумрудные глаза.
   Яркие картинки, чистые цвета. Всё это было подёрнуто теперь пепельно-сизой дымкой, как и осенне-дождливый пейзаж вокруг, и казалось невыносимо далёким, как будто происходило тысячу лет назад, в другой жизни, с другим человеком.
   Хайнэ знал, что это уже никогда больше не повторится.
   Не будет ни Хайнэ-поэта, ни Онхонто-прекрасного существа, при приближении к которому он испытает трепет. Будет только то, что он увидел в зеркале, то, от чего ему парализовало и руки, и ноги, а больше всего - самое сердце.
   Красивый, нарисованный на стекле пейзаж вдребезги разбился при столкновении с тем, что шло с самого дна души, с животным, глубинным, подсознательным ужасом, от которого Хайнэ бежал всю жизнь.
   И любовь не победила страх.
   "Вы меня убили, - с равнодушным отчаянием подумал Хайнэ. - Вы плеснули кислотой не только себе в лицо, но и мне в душу, и теперь там всё выжжено точно так же. Никогда я уже не испытаю прежних чувств. А, может быть, и никаких вообще".
   Он развернулся и спустился вниз.
   В последующие несколько дней он ещё не раз делал попытку преодолеть себя и пойти к Онхонто, но каждый раз, как тогда, в тот роковой день, что-то словно парализовало его и делало совершенно бесчувственным, как живой труп.
   "Всё бесполезно, - думал он, стоя подолгу перед закрытыми дверями. - Я не могу".
   А потом он бросил свои тщетные усилия и появившееся у него свободное время проводил, бесцельно блуждая по серому саду.
   Предосенние дожди, казалось, затянулись навечно, туман не рассеивался ни утром, ни вечером.
   Хайнэ это, скорее, радовало.
   Во время одной из таких прогулок он неожиданно столкнулся с Главным Астрологом, который также бродил среди окутанных сизой дымкой деревьев с довольно-таки мрачным видом. Он приехал в числе других приближённых к императорскому дворцу, однако Хайнэ так и не довелось ни разу поговорить с ним за все эти дни.
   - Вы даже не поздоровались со мной, - хмуро напомнил Астанико. - А обещали быть моим другом.
   - Простите, - сказал Хайнэ, зная, что должен бы чувствовать вину, но не чувствуя её. - Знаете, я чувствовал близость к вам, потому что хорошо понимал ваши злые чувства. Я, можно сказать, видел в вас свою недобрую половину. Теперь у меня не осталось ни злых, ни добрых чувств, вообще никаких, я пуст, как выпотрошенная тыква, но я по-прежнему ваш друг. В первые два дня здесь была суматоха, а потом я был болен, поэтому и не поприветствовал вас.
   - А сейчас? - криво усмехнулся Астанико. - По-моему, вы разгуливаете здесь вполне себе в добром здравии.
   - Нет, я всё ещё болен, - возразил Хайнэ.
   - И что же у вас болит?
   - В романтических традициях, сердце.
   - А, - вдруг оживился Главный Астролог. - Ну не забавно ли? У меня, знаете ли, тоже.
   - Почему?
   - Потому что женщина, которую я люблю, оказалась в браке c другим, да ещё и с ребёнком от него. И меня предупреждали об этом, предупреждали давно, но я всё верил, что уж она-то ни за что не поступит так. Я ошибался.
   Хайнэ не стал заострять внимание на догадке, которая молнией проскользнула у него в голове.
   - Да, печально, - согласился он. - Но у меня хуже. Наверное.
   - Не поверю, если не расскажете, - категорично заявил Главный Астролог.
   И вдруг Хайнэ сказал.
   Сказал так легко и просто, как будто это было самой обычной вещью, а не ужасом и кошмаром, от которого он беззвучно кричал каждую ночь.
   - Человек, которого люблю я, изуродовал себя до неузнаваемости. Прежде он был для меня воплощением всего самого прекрасного на земле, а теперь он воплощение моего ужаса. Чтобы сохранить психическое здоровье, я отказываюсь его видеть и, наверное, никогда не смогу этого сделать. Я даже думать о нём не могу. Но куда мне тогда девать мою любовь? Её было слишком много, и теперь она, неприкаянная, бродит внутри меня и не может найти себе нового пристанища. Эта любовь разорвёт меня. Я очень романтично умру от любви, которую некуда деть, которую нельзя вылить даже в мысли. Это, знаете ли, как если бы у меня вдруг стало слишком много крови, и она перестала бы помещаться в сосудах и венах.
   Тёмно-серые глаза Астанико расширились, в них мелькнула догадка.
   - Хайнэ! - сказал он изумлённо. - Вы ведь говорите не...
   - Я уже всё сказал, - монотонно перебил его тот. - Остальное оставляю на ваше усмотрение.
   Астанико приложил к своей куцей, однако заметно лелеемой тёмно-каштановой бородке тонкие бледные пальцы, похожие в тумане на червей.
   - Признаю, ваша романтическая история печальнее моей, - согласился он несколько минут спустя. - Хотя в них и есть нечто общее. Запрет, табу... Невозможность. Нас обоих, конечно же, привлекает то, что мы никак не можем получить. Остальное абсолютно не интересно.
   Хайнэ молчал.
   - Ну и что же мне, по-вашему, делать? - внезапно поинтересовался он.
   - Есть один хороший способ, - хмыкнул Астанико. - Превратить любовь в ненависть. Это не так уж сложно. Накачайте себя, пожалейте, вспомните всё самое плохое, что вам причинил этот человек, а если этого не было - придумайте. Пойдите и выскажите ему всё это, ударьте по больному. Заставьте его так же возненавидеть вас, поссорьтесь с ним, и от взаимных упрёков ваша ненависть, которая к тому времени утихнет, сражённая жалостью, разгорится с новой силой.
   - Изливать злобу на человека, который болен и изуродован, который лежит в постели? - приподнял бровь Хайнэ.
   - Да бросьте. А то с вами никто никогда так не поступал. Вы ведь тоже больны и изуродованы. Так отомстите этому человеку, сказав ему то, что некогда говорили вам. Что вы урод, что вы калека, что вы беспомощны, что к вам можно испытывать только жалость. Калеки и слабые люди затем и существуют. Без них нормальные, здоровые люди вообще не могли бы жить, потому что не нашли бы тех, за чей счёт можно возвысить себя в собственных глазах. Тайно, разумеется. Никто не признается в том, что повышает свою самооценку, сравнивая себя с теми, кто заведомо слабее.
   - Нормальные, здоровые люди, - задумчиво повторил Хайнэ. - Знаете, я, пожалуй, рад, что болезнь изуродовала меня. Но за совет спасибо. Я над ним поразмыслю.
   Он развернулся, чтобы уйти, но в этот момент Астанико его окликнул.
   - Стойте, - сказал он. - Это был плохой совет. Так вы полюбите этого человека только больше.
   - Я знаю, - ответил Хайнэ.
   - Я дам вам другой. Скажите ему о своей любви, как можно более пафосно и высокопарно. Уверяйте его каждый день, что изменения в его внешности никаким образом вас не расстраивают, что вам всё равно, что вы обожаете его и таким и вообще всю жизнь любили уродов. Жертвуйте собой и своими чувствами каждый день, выбиваясь из сил. Исполняйте каждую его прихоть, бичуйте себя за каждое неосторожное слово, за каждый случайный намёк на его уродство. Говорите себе, что не имеете права его возненавидеть, и тогда в один прекрасный день вы всё-таки возненавидите его. И уже навсегда.
   - Тоже плохой, - сказал Хайнэ. - Боюсь, мне уже ничто не поможет.
   - А, чёрт с вами тогда, - махнул рукой Астанико. - Умирайте от своей любви. Я от своей не умру, так что обещаю принести цветочки вам на могилку.
   - Розы, - уточнил Хайнэ.
   - Да хоть кансийские орхидеи.
   И тогда на лице Хайнэ впервые за последние несколько дней появилось бледное подобие улыбки.
   Он вернулся во флигель, в котором жил теперь вместе с Иннин, Хатори и их сыном, взял бумагу и начал писать письмо.
   "Как мне объяснить то, что я сейчас чувствую? У меня было ощущение, что всё самое прекрасное, всё то, что заставляло меня испытывать любовь и радость, уничтожено, сгорело дотла. Это то, о чём я говорил вам тогда, и чего боялся. Я пытаюсь отыскать всё это внутри себя, как вы мне говорили, но не нахожу ничего, только пустоту. Это не значит, что я больше не люблю вас, или что вы для меня изменились. Просто..."
   Хайнэ скомкал бумагу и швырнул её куда-то в угол.
   - Просто теперь я вас боюсь, - договорил он уже вслух, дрожа, и из его глаз заструились слёзы. - Я не смогу пережить, если теперь ваше лицо, бывшее самым любимым, будет являться мне в ночных кошмарах, от которых я буду вскакивать в ледяном поту. Почему вы поступили так жестоко, и с собой, и со мной...
   Выплакав все слёзы, он поднялся на ноги и, как во сне, заковылял в главный особняк.
   Последний участок пути он проделывал практически вслепую. Он на ощупь нашёл ручки дверей и толкнул их; его окутал странный аромат, смесь сладковатого запаха цветов и пряного - каких-то трав и лекарств, его пронзили чувства, обитавшие в комнате - чей-то ужас (свой), чья-то холодная ярость и боль от поражения (Даран), что-то ещё... радость?
   - Я уж думал, вы никогда не придёте, - донёсся до Хайнэ знакомый голос, сейчас весёлый, как у ребёнка, невероятно довольного своей проделкой.
   Хайнэ замер, задрожав всем телом.
   - Я уже почти совсем поправился, - продолжал Онхонто. - Откройте глаза, я обещаю, вы не испугаетесь. Я в маске, - добавил он ласково.
   Из груди у Хайнэ вырвался сдавленный хрип.
   Он приоткрыл глаза и уставился на него - такого знакомого, одетого, как прежде, разговаривающего, как раньше. Хайнэ не видел лица, но знал, что он улыбается - а как он прежде хотел видеть его улыбку, доставить ему хоть минуту счастья.
   Теперь он был счастлив.
   - Вы счастливы?.. - всё-таки спросил Хайнэ дрожащим голосом.
   - Ну, как сказать, - ответил Онхонто прежним весёлым тоном. - Наверное, наполовину. Я ослеп на один глаз, о такой возможности я как-то не подумал. Но второй глаз видит. Всё же было бы лучше, если бы видели оба, тогда я был бы счастлив совершенно.
   Хайнэ попятился.
   Комната вновь, как в тот раз, поплыла перед его глазами, пол закачался.
   - Неправда, - сказал он с очень большим трудом. - Этого не может быть. Скажите, что вы говорите неправду.
   Онхонто приподнялся, волосы, давно не мытые и не чёсаные, повисли вдоль его лица, прикрытого прежней богато украшенной маской, тёмно-красной паклей.
   - Хотите сами убедиться? - спросил он.
   Хайнэ попятился, стукнулся головой о стену, метнулся куда-то в сторону и закричал паническим криком животного, которое загнали в угол.
   - Нет! - заплакал он, упав на колени. - Нет, пожалуйста, не надо!..
   Онхонто молчал.
   - Что ж, - сказал он, наконец, ровным голосом.
   Все его мысли и чувства были слишком хорошо понятны из этого короткого высказывания, и Хайнэ почувствовал, что столкнулся со стеной. С гладкой, ровной, высочайшей стеной, отгородившей его от решения этого чудовищного для него противоречия, как две стены разделяли Аста Энур на три разных города.
   Он прекратил рыдать и пополз вперёд - подняться на ноги было невозможно.
   - Я-я-я, - начал он, заикаясь. - Т-т-т-то, что я в-в-в-видел в з-з-зеркале, я уже в-в-в-видеть прежде. В-в-в-видеть два раза...
   - Вы перенимаете мой стиль речи? - усмехнулся Онхонто.
   Где-то на краю сознания Хайнэ проскользнула удивительно отчётливая мысль: Онхонто мстит. Знает, что делает больно, и отвечает болью на ту боль, которую причинил ему он.
   Он прекратил задыхаться и попытался снова.
   - Я б-б-боюсь уродства, - начал он. - Ф-ф-физически боюсь. Я б-б-боюсь с-с-м-мотреть д-д-даже на с-с-себя, а то, что с вами - ещё х-х-хуже. П-п-п-потому что это с-с-слишком п-п-похоже на т-т-то, что я в-в-видел два р-раза. И ещё в к-к-кошмарах. Б-б-без г-г-глаз и об-б-божжёное лицо...
   Взгляд его вдруг упал на стол, на котором стояла тарелка с фруктами, и на ней лежал нож.
   Душное облегчение охватило его, он вдруг сразу понял, что нужно делать.
   "И кошмар закончится", - мелькнуло у него.
   Хайнэ метнулся, чтобы схватить нож, но Онхонто был проворнее и удержал его за запястье.
   - Пожалуйста, позвольте мне это сделать, - взмолился Хайнэ, снова рухнув возле его постели. - И всё станет снова хорошо. Для меня. Мне кажется, это такое простое решение проблемы, я удивляюсь, как я раньше не подумал. Я не хочу больше ничего видеть. Не знаю, нужен ли вам в качестве слуги слепой калека, даже звучит смешно, но я не вижу другого выхода. Позвольте мне это сделать и после остаться с вами навсегда.
   - Вы хотите выколоть себе глаза, чтобы не видеть больше никакого уродства, ни своего, ни моего? - уточнил Онхонто, не отпуская его руки.
   - Да... - Хайнэ замер и уставился на него широко раскрытыми глазами.
   - Снимите с меня маску, - приказал Онхонто.
   Сердце у Хайнэ явственно пропустило два удара, а потом и вовсе остановилось.
   - Нет, - беззвучно сказал он.
   - Снимите, - повторил Онхонто жёстко.
   - НЕТ!!!
   - Хорошо, тогда я сам сниму.
   Хайнэ вскочил и снова в ужасе закричал, начиная, ничего не соображая, метаться по комнате.
   Он опомнился и начал что-то понимать, уже обнаружив себя на постели рядом с Онхонто, который крепко держал его за плечи.
   - Что вы видели два раза? - спросил он спокойным голосом.
   - Теперь уже три...
   - Три.
   Хайнэ обмяк.
   - Моего демона, - сказал он обессиленно. - Он уродлив, безглаз и будто только что вышел из костра. Иннин пугала меня сказками. Потом я видел огненную смерть. Потом я сам стал уродлив. Потом Манью показал мне... самое страшное. И третий раз. Прошу вас, выколите мне глаза, но не заставляйте увидеть это снова.
   - Вы не увидите.
   Хайнэ поднял голову и посмотрел на него мутным взглядом.
   - Я теперь всегда буду видеть его в вас, - сказал он глухо. - Мне проще убить всю мою любовь, чем перебороть это. Я не могу. Это сильнее меня.
   - Я тебе сказал, что ты не увидишь никакого демона. Ты что, не веришь мне? Я тебя когда-то обманывал?
   Этот внезапный резкий переход на "ты" совершил для Хайнэ очередную встряску.
   - Как вы можете знать?.. - беспомощно спросил он.
   - Знаю и всё. Сними маску, и ты не увидишь никакого демона, а только меня. Такого же, как прежде.
   - Как прежде? - эхом повторил Хайнэ, на мгновение поддавшись невероятной, безрассудной надежде.
   - Только уродливого, - оборвал эту надежду Онхонто. - Но ты этого не заметишь. Тебе будет всё равно.
   - Да? - спросил Хайнэ таким тоном, как будто ему предлагали поверить в то, что небо и земля поменялись местами, и теперь весь мир будет вверх ногами.
   - Да. Я утверждаю это и готов нести ответственность за свои слова. Любую, вплоть до вечного проклятья во всех мирах.
   Его непоколебимая уверенность взяла верх над страхом Хайнэ, и в той стене, которую он чувствовал перед собой, как будто бы поползли трещины.
   Ошеломлённый, он боязливо протянул руку к маске.
   Но так как сидел он, сгорбившись и весь согнувшись, руку пришлось протягивать вверх, и рукав, опав до локтя, вновь обнажил перед Хайнэ его собственную руку - тонкие искривлённые кости, обтянутые кожей без мяса, и такие же тоненькие, узловатые пальцы.
   Он отдёрнул руку, как будто ошпарившись.
   - Не могу, - замотал он головой в отчаянии подступающего безумия. - Не-могу-не-могу-не-могу...
   У Онхонто опустились плечи.
   - Мне хочется плакать, - признался он. - Но мне нельзя этого делать, потому что это будет невыносимая боль. Физическая.
   Хайнэ вздрогнул от ужаса, потому что ничего, ужаснее этих слов, быть уже не могло.
   - Хорошо, - сказал он голосом, отупевшим от боли и страха. - Я сниму с вас маску. Сейчас. Подождите одну минуту.
   Осознавая всю совершенную безвыходность своей ситуации, он попытался незаметно потянуться за ножом, на этот раз уже не чтобы выколоть глаза, а чтобы убить себя в том случае, если он всё-таки не выдержит и, увидев чудовищное зрелище, закричит.
   Но Онхонто остановил его.
   - Не надо, - устало сказал он. - Видно, я поторопился. Во мне появилось слишком много самоуверенности в последние месяцы. Я же говорил тебе, что вознёсся. Решил, что могу решать за всех. Мы это сделаем, но потом.
   Хайнэ упал ему на грудь, рыдая от облегчения.
   - Я обязательно это сделаю, - лепетал он. - Сделаю, только позже. Обещаю...
   - Хорошо.
   Онхонто обнял его, и знакомый аромат окутал Хайнэ. Его волосы, руки, одежда пахли точно так же, как прежде, и, уткнувшись в его накидку, Хайнэ ощутил то же самое, что и прежде - любовь и близость, ощущение которой граничило с невыносимой болью.
   "Ложь... - мелькнуло в его голове. - Я снова лгал себе. Оно никуда не делось. Ничего с этим не случилось".
   Он слабо улыбнулся.
   - Останешься спать со мной, - сказал Онхонто.
   И Хайнэ подчинился, не только потому, что хотел этого, но и потому, что не подчиниться было невозможно - столько властности вдруг было в его голосе.
   - Теперь ты видишь, - со смехом заметил Онхонто, уложив его рядом с собой, - что, сделав то, что я сделал, я избавил мир от самого властолюбивого и жёсткого тирана, которого когда-либо знала вселенная? Поверь мне, я знаю, что говорю.
   - Да разве ж это помеха... - растерянно пробормотал Хайнэ, дотронувшись до его маски. - Вы ещё вполне можете стать тираном...
   - О нет, теперь она меня отпустит.
   Хайнэ вздрогнул, вспомнив про его супругу.
   - Что же вы ей скажете?..
   - То же, что и тебе. Что она будет любить меня, невзирая на моё уродство. Что ей будет всё равно.
   - И вы думаете, так оно и будет?! - вскричал Хайнэ изумлённо.
   - Не знаю, - пожал плечами Онхонто. - Но, в любом случае, она меня отпустит. Хотя бы в каком-то из смыслов.
   Хайнэ не стал размышлять над перспективами, которые открывали эти слова.
   Он осторожно обнял Онхонто за шею и дотронулся до потускневших тёмно-красных прядей.
   - Хотите, я помогу вам вымыть волосы? - робко предложил он.
   - Хочу, но для этого придётся снять маску.
   - Ах, да...
   Онхонто поднялся с постели и, медленно обойдя комнату, погасил все светильники, оставить гореть только один из них. В это время Хайнэ снова содрогнулся и, чувствуя подступающий приступ паники, начал непроизвольно искать глазами то самое зеркало - но, к счастью, его убрали.
   - Моя мечта сбылась, - сказал Онхонто, ложась под одеяло. - Больше никаких слуг. Никто не помогает мне одеваться и раздеваться, я ем сам, в постели. Никто ко мне не заходит, не кланяется и не смотрит восторженным, влюблённым взглядом. Теперь осталось найти розы и садовую лопату.
   - Тут есть розы, - сказал Хайнэ тихо.
   - Вот и замечательно. Не возражаешь, если я вернусь сюда и буду жить в вашем доме? Конечно, это в том случае, если меня выгонят из дворца.
   - Не возражаю... А?! - изумлённо вскрикнул Хайнэ, когда до него запоздало дошёл смысл этих слов. - Это возможно?!
   - Ну, если ты не выгонишь меня тоже, - улыбнулся Онхонто.
   У Хайнэ задрожали губы.
   - Я не могу говорить вам "ты", - невпопад сказал он.
   - Да ведь я теперь такой же. И даже тоже урод. Надеюсь, ты не обидишься на слово "тоже"? В общем, мы на равных.
   - На равных? - повторил Хайнэ, широко раскрыв глаза. Лицо его жалко искривилось. - Да куда уж там. Выше, чем сейчас, вы никогда ни были, а я никогда не был ниже. Вы заявляли, что не желаете быть божеством, но у вас вышел прямо противоположный эффект. Если раньше вы были недосягаемым идеалом, то теперь вы - Бог, никак не меньше. И вы очень высоко в небе, в своей свободе и красоте, а я остался на земле, скорченный и скрюченный, связанный своим уродством. Уж, конечно, не внешним, а другим...
   - Бог ближе, чем идеалы, - усмехнулся Онхонто. - Так что, может, это не так уж плохо.
   - Вы теперь говорите совсем правильно, - вдруг заметил Хайнэ с какой-то грустью. - Ни разу не ошиблись за сегодняшний вечер...
   - А, это всегда так бывает. Полтора года я бился над своим языком, и всё напрасно. Я и сам уже успел разувериться и решить, что мои усилия бесполезны, однако всё-таки не оставлял их, потому что упрям. А потом, в один день, всё изменилось. Это как песочные часы, Хайнэ. Ты же видел их в моей спальне во дворце? Песчинка падает за песчинкой и кажется, что они никогда не закончатся, но однажды последняя из них переполняет чашу, и часы переворачиваются. Вот так же и этот мир. Разница только в том, что песочные часы я вижу с высоты своего роста и могу практически наверняка сказать, когда же песок закончится в одной из половинок. А теперь представь, что ты совсем маленький, что ты живёшь внутри этих часов и не знаешь этого... или же наоборот, что часы находятся внутри тебя. В любом случае, ты не видишь, как падает песок, только чувствуешь это. Ты не будешь знать, какая из песчинок окажется последней, и всё перевернёт. Но любая из них может оказаться той самой. - Онхонто улыбнулся и потрепал Хайнэ по волосам. - А теперь давай спать.
   - Мне должно быть пять лет, - сказал Хайнэ, не вытирая текущих по лицу слёз. - И вы должны быть моим отцом и учить меня всему этому. Вот как должно быть на самом деле.
   - Ну что ж, так не получилось в этой жизни, - чуть вздохнул Онхонто. - Может, получится в следующей.
   И он погасил последний светильник.
   В темноте Хайнэ протянул к нему руки и, наполовину стащив с него маску, с величайшей осторожностью дотронулся до обожжённой кожи.
   - Не больно? - выдохнул он.
   - Нет, уже нет. Даран лечила меня, она знает своё дело.
   Всхлипнув, Хайнэ кивнул и медленно провёл пальцем по его щеке. Она была вся бугристая, как будто изборождённая рытвинами, покрытыми жёсткой коркой.
   - Зажечь свет? - спросил Онхонто.
   Хайнэ хотел было что-то ответить, но не смог. Слёзы бессилия покатились по его щекам.
   Онхонто, вместо дальнейших слов, снял с него верхнюю накидку и, дотронувшись до тщедушных плеч, провёл руками вниз до острых локтей.
   - Что ты чувствуешь? - спросил он.
   - Чувствую? - повторил Хайнэ, закрыв полные слёз глаза. - Я чувствую, будто пытаюсь всеми силами выбраться из того, что связывает меня. Из этого кокона, свитого из всего, что меня составляет - из моих представлений о счастье, красоте и уродстве, из страхов, из надежд, из несбывшихся мечт, из детских обид и слёз, из всего плохого, но и хорошего тоже. Я считал свои представления о прекрасном, воплощением которых вы были, самым хорошим в себе, но теперь оказалось, что они-то и связывают меня больше всего. И эти нити, наверное, сложнее всего разорвать. Хуже всего, что это так больно, что хочется кричать. И у меня ничего не получается.
   - Они будут синими, - неожиданно сказал Онхонто мечтательным голосом. - Точнее... ярко-лазурными. Да.
   - А?.. - вздрогнул Хайнэ.
   - Ну, крылья, - пояснил Онхонто. - Ты же говоришь о коконе. Из кокона появляется бабочка. У нас на Крео были именно такие, с лазурными крыльями. Очень красивые.
   - Я так хочу поехать туда с вами, - прошептал Хайнэ, прижавшись к его плечу.
   - Или полететь, - улыбнулся Онхонто. - У бабочки есть крылья, она может летать. Зачем ей куда-то ехать? И корабль ей не нужен.
   Так они проговорили ещё около получаса, а потом почти одновременно уснули.
   Наутро Хайнэ проснулся первым.
   Какое-то время он просто лежал, глядя опухшими глазами в потолок, а потом медленно обвёл взглядом комнату. С тех пор, как в ней прекратили убираться, все предметы успели покрыться приличным слоем пыли, на столе стояли в беспорядке пустые склянки от каких-то лекарств и снадобий, грязная посуда. Очевидно, теперь, когда Онхонто поправился настолько, что смог надевать маску, всё должно было вернуться к прежним порядкам, но Хайнэ всё же сполз с постели и принялся неловко убираться, использовав в качестве тряпки для пыли оторванный рукав от собственного нижнего платья.
   Онхонто продолжал спать.
   Когда с уборкой было закончено, Хайнэ осторожно поправил его одеяло и, присев рядом на постель, протянул руку к его лицу.
   Ему казалось, что уж теперь-то, после всего, что было, и при свете дня, он непременно сможет это сделать, но как только он коснулся маски, все притихшие было страхи ожили с новой силой, и его затрясло от удушающей паники и желания бежать на край света.
   С трудом переждав этот приступ, Хайнэ бессильно опустил руки и зарыдал от злости и ненависти к себе.
   Потом его взгляд вновь упал на стол, заставленный полупустыми склянками.
   "Может, у него осталось ещё этого средства? - подумал он. - Должно было остаться!"
   И, охваченный яростным бессилием, он принялся рыться в вещах Онхонто.
   В этот момент тот проснулся.
   - Что ты делаешь? - спросил он, приподнявшись на постели.
   - Дайте мне её! - закричал Хайнэ в исступлении. - Дайте мне эту жидкость, я сделаю с собой то же самое, может, хоть тогда мне будет проще! Я урод внутри, так будет даже лучше, если я стану абсолютным уродом снаружи, так будет правильно!
   - Ну нет уж, - возразил Онхонто. - Мне-то всё равно, но если ты это сделаешь, а потом нам захочется пройтись вместе по улице, то это будет выглядеть несколько комично, тебе не кажется? Как будто ни с того ни с сего начался маскарад, которого в этом городе вообще не бывает. Хайнэ, подумай об окружающих. Они будут чувствовать себя неуютно.
   Хайнэ упал на пол и закрыл лицо руками.
   - Я не устаю вам поражаться, - глухо сказал он несколько минут спустя, зарывшись лицом в колени Онхонто. - Я не понимаю, как такой человек, как вы, вообще может существовать. И можете ли вы быть человеком? Вы абсолютно ничего не добились тем, что сделали. Тех целей, о которых мне говорили. Если вы снимете эту маску, то окружающие на какое-то время, наверное, будут так же парализованы, как был я, но потом придут в себя и вознесут вас ещё выше, чем вы были прежде. Вот увидите.
   - Да нет, - сказал Онхонто. - По крайней мере, не все. А если их будет хоть наполовину меньше, то мне уже станет легче.
   Хайнэ пробыл с ним до полудня, когда Онхонто снова захотел немного поспать, а потом заковылял через тайный ход к себе, измождённый до полного физического бессилия.
   "Почему я не могу этого сделать? - опустошённо думал он. - Ну почему? Ведь я абсолютно точно знаю, что люблю его так же, как раньше, и буду любить всегда. Это какая-то глухая стена, вставшая на моём пути, о которую мне остаётся только бессильно биться головой, не понимая ни цели её, ни смысла, ни назначения. Если бы Манью был здесь, он бы, наверное, сказал. Если бы он только мне сказал! Великая Богиня, теперь я не убоялся бы никакой правды о себе, какой бы отвратительной она ни была. Всё, чего я хочу - это понять, как победить это. Почему его здесь нет?!"
   Промелькнувшая было мысль написать Манью письмо была отброшена как совершенно абсурдная: почему-то казалось, что это будет то же самое, как если бы он писал письмо ветру.
   Но вдруг Хайнэ остановился. Он вспомнил свою предпоследнюю встречу с Маньюсарьей в волшебной беседке и замер, поражённый неожиданной мыслью.
   Перво-наперво он приказал принести себе парик из белых волос, лиловую накидку и средства для грима. Пока слуги ездили за всем этим в город, он отправился к Даран.
   - Куда делось зеркало, которое было в комнате Онхонто? - спросил он.
   - Я приказала его унести, - безразлично ответила та. - В твою комнату. Теперь оно стоит там.
   Слова эти заставили Хайнэ содрогнуться. Было ли это случайным совпадением?
   Так или не так, но он поднялся в свою спальню, в которой не появлялся с тех пор, как потерял сознание в комнате Онхонто, медленно толкнул двери и остановился напротив зеркала, стоявшего прямо посреди комнаты.
   Зеркало было огромным, напольным, в тяжёлой дубовой раме - и отражало его с ног до головы.
   Когда Хайнэ принесли всё необходимое, он начал медленно раздеваться, не отрывая взгляда от своего отражения. Руки и колени у него дрожали, ладони покрылись потом, глаза застило слезами.
   Оставшись в одних только нижних штанах, он подошёл к зеркалу ещё ближе и дотронулся до своего двойника трясущейся рукой.
   Вдоволь наглядевшись на него, он опустился на колени и стал облачаться в наряд господина Маньюсарьи.
   Уродливое тело скрылось под ярко-фиолетовым, как лепестки ирисов, одеянием, белоснежные пряди упали на лоб и плечи. Хайнэ принялся наносить грим, проделывая процесс, обратный тому, который произошёл когда-то в беседке.
   Постепенно дрожание в руках и ногах прекратилось, сердце стало биться спокойнее.
   Он взглянул в тёмные глаза своего двойника, прищурил их, так что они хитро блеснули из узких щёлочек, растянул рот в насмешливой улыбке и, подняв отставленную в сторону руку, с щелчком распахнул шафранного цвета веер без всякого рисунка.
   - Ты поумнел, Хайнэ Санья, своими мозгами дошёл до одного из способов волшебства, ах-ха-ха.
   - Я и не знал, что это - способ волшебства.
   - Да как хочешь можно называть, ах-ха-ха. Например, сумасшествием. - Полюбовавшись на свой веер, Манью вновь повернулся к нему и сделал комично-серьёзное выражение лица. - Ну и что ты от меня хочешь, Хайнэ Санья? Победить с моей помощью призрака, который явится тебе из зеркала?
   - Да.
   - Ну что ж, попробуй.
   Хайнэ опустился на колени перед зеркалом, подполз к нему как мог, близко, и, щуря глаза, стал всматриваться в тёмно-пустое пространство зазеркалья у себя за спиной.
   - Приди ко мне, - сказал он тихо. - Приди, что ты хочешь от меня получить? Мой страх, свою смерть? Или, может быть, мою любовь?
   Он ждал, но ничего не происходило.
   Зеркальная поверхность, которая после случившегося казалась средоточием зла и ужаса, оставалась неподвижно-ясной и отражала лишь господина Маньюсарью, чинно сложившего руки с веером на коленях и томившегося в печальной праздности.
   Сонная скука, похожая на прохладный туман, медленно наползала с запада, со стороны окна, оттуда, где ненадолго появившееся солнце тихо садилось за вершинами позолотевших деревьев.
   - Как ты скрашиваешь долгие грустные осенние вечера, Манью?..
   - О, - беловолосый маг задумчиво усмехнулся.
   Хайнэ вдруг ясно вспомнилась их первая встреча около года назад: такой же прохладный осенний вечер, беседка, цветы, листы чистой бумаге на низком столике.
   К счастью, бумаги в его комнате было предостаточно.
  
   "Он родился в Подземном Мире, и был этот мир ужасен и уродлив, в нём не было ни неба, ни солнца, ни деревьев, ни птиц, ни травы, ни цветов, одна только сухая выжженная земля, деревья без листьев и небо, чёрно-красное, как угли в печи..."
  
   Хайнэ зачеркнул первую фразу и начал по-другому.
  
   "Он родился в Подземном Мире, и был этот мир самым прекрасным, что только можно было вообразить. В нём было много простора и свободы, и жар, сильный жар, от которого согревалось сердце маленького демона, живого пламени, беспрестанно носившегося по пепельным полям.
   Когда ему становилось достаточно жарко, то огонь, горевший внутри него, прорывался наружу, сквозь тело, и охватывал его подобно сияющей солнечной короне. Впрочем, маленький демон не знал, что такое солнце, и даже не видел самого себя, он видел лишь пламя, несущееся вслед за ним, и это казалось ему очень красивым.
   Поэтому он старался не останавливаться ни на одно мгновение.
   Но однажды ему пришлось это сделать, потому как он увидел демона Хатори-Онто, Владыку Подземного Мира, и замер в восхищении.
   - О-о-о... - вырвался у него изумлённый вздох. - Как он прекрасен...
   И в тот же миг маленького демона впервые в жизни охватила печаль, потому что он позабыл о смысле своей жизни, которая была в том, чтобы не останавливаться ни на секунду и позволять своему пламени гореть.
   Ему хотелось бы плакать, если бы у демонов огня были слёзы, и он не знал, что если бы поглядел в этот момент на себя со стороны, то увидел бы, что пламя, охватившее его в этот момент, было самым сильным и ярким за всё время его жизни..."
  
   Хайнэ опустил исписанный листок себе на колени и, печально глядя на него, вспоминал, как семь лет тому назад увидел фигуру Хатори-Онто, призванную олицетворять людское представление об уродливом.
   Демон Огня, от которого Хатори взял себе имя...
   Хайнэ вдруг впервые пришло в голову, что имя демона созвучно Онхонто, Хатори-ОНХОнто, Хатори Прекрасный.
   В этот момент дверь скрипнула, и на пороге появилась Иннин.
   - Ты решил вернуться спать сюда, Хайнэ? - спросила она, с удивлением и подозрением вглядываясь в его странный наряд.
   А он успел уже позабыть о своём маскараде и поднялся ей навстречу.
   - Я написал сказку для твоего сына, Иннин! - сказал он, протягивая ей листок. - Помнишь, ты просила?
   Она пробежала взглядом по листку и посмотрела на него с ещё большим недоумением.
   А Хайнэ прошёл мимо неё и медленно заковылял по коридору, залитому предзакатным светом, в знакомые покои.
   Он распахнул двери, подошёл к постели, на которой сидел Онхонто, протянул руку и стащил с него маску.
   Тот повернул голову и посмотрел на него единственным своим оставшимся глазом из-под заплывшего и опухшего века.
   На месте второго глаза и второй половины лица было месиво.
   - Ну, как я выгляжу? - весело поинтересовался Онхонто, поднимаясь на ноги. - Знаю, что хуже, чем раньше, но всё-таки? Зеркало у меня отобрали, так что я сам не знаю.
   Хайнэ смотрел на него, глотая слёзы.
   - Красивее всех, как всегда, - выдохнул он. - Но когда вы улыбаетесь, то становитесь особенно... особенно... прекрасны.
   - Теперь я обязательно буду улыбаться чаще, - серьёзно сказал Онхонто.
   И тут же выполнил своё обещание.
   Лицо его осветила улыбка, и небо и земля, верх и низ поменялись местами, и половинки песочных часов перевернулись.
   - Я обещал помочь тебе вымыть волосы! - воскликнул Хайнэ с радостью. - У меня огромное количество всяких масел, духов и благовоний. Хатори их не очень любит, но, может, тебе понравится? Есть очень много с розой. А также корица, жасмин, ваниль, чайное дерево, апельсин...
   Онхонто мечтательно улыбнулся.
   - Да, но сначала нам придётся смыть с тебя этот странный грим, - сказал он. - Не то чтобы он мне не нравился, но...
   - А, это! - вспомнил Хайнэ. - Ну да, конечно. Тогда пойдём в купальню?
   И они отправились вместе в купальню, где в тёплой прозрачной воде, подсвеченной изумрудным светом, Онхонто смыл с Хайнэ краску, а Хайнэ помог ему вымыть волосы.
  

***

   Несколько дней спустя наступило полнолуние, и под бледно-золотистым, отражённым луной светом Иннин снилась ночь.
  
   Тёмная, южная ночь, пронизанная незнакомыми сладкими ароматами, томным шёпотом листвы, птичьими криками и солёным морским ветром, перемешанным с запахом роз.
   Луна, невероятно огромная, как на краю света, и похожая на блюдо из золота, висела очень низко над чёрной гладью воды, пролагая по волнам широкую и светлую лунную дорогу, ведущую за самый горизонт.
   По берегу шли двое, мужчина и женщина, и прибой, накатывая, стирал с песка их следы.
   - Что бы я ни делал, я не могу забыть о нём, - сказал мужчина, повернувшись к своей спутнице. - Видела ли ты хоть в одном ребёнке высочайших кровей подобную несравненную красоту, Инесс? Я уверен, что нет. Как странно, что мы встретили это прекрасное существо, дитя роз на острове, который полагали необитаемым, но я вижу в этом особый знак.
   Инесс, шедшая босиком, остановилась и вдохнула полной грудью солено-сладкий морской воздух. Впервые за долгое время тяжёлая одежда не стесняла её - она была в легчайшей накидке, наброшенной прямо на голое тело, и тело её дышало и растворялось во всём, что было вокруг неё.
   - Это плохой знак, Ранко, - сказала она, жестоко и горько улыбаясь. - Этот ребёнок - воплощённое несчастье. Дух любви и смерти, обречённый вызывать любовь и убивать любовью. Я никогда не думала, что встречу подобное существо, и надеюсь, что это встреча станет последней. Он прекрасен, но я бы не пожелала никому из близких мне людей любоваться на эту смертоносную красоту.
   - Ты, несомненно, знаешь об этом больше, Инесс, - печально сказал Ранко. - Духи, демоны и божества... А для меня это всего лишь ребёнок, красивый и ласковый. Возможно, это потому, что я и сам хочу детей.
   - Ты всегда желаешь невозможного, Ранко, - сказала Инесс, глядя на лунную дорогу.
   - И получаю это, - улыбнулся тот. - Например, тебя.
   Губы Инесс изогнулись в насмешливой улыбке.
   - Предпочитаю считать, что это я получила тебя, Ранко, - заявила она.
   Но он не желал воевать с ней и не принял этот вызов.
   - Не буду спорить, Инесс, - мягко сказал он. - Я твой, и делай со мной, что хочешь.
   Она засмеялась и взяла его под локоть.
   А потом они пошли вперёд и так и не узнали, что тот, о ком они говорили, был совсем недалеко от них - ребёнок с изумрудно-зелёными глазами и волосами, тёмно-красными, как оперенье райской птицы. Он стоял в прорехе между кустами и глядел им вслед - глядел долго, до того самого момента, пока над морем не заалел рассвет, и ночь не превратилась в день.
  
   Хайнэ снился день.
  
   Базарная площадь гудела и шумела, разноцветно-грязная, душная, залитая жарким солнцем, пропитанная тошнотворными запахами пота, тухлой рыбы и палёного мяса.
   Хайнэ бежал, путаясь в тяжёлых полах расшитой драгоценностями накидки, и хотел её скинуть, но руки не слушались его, а вскоре перестали слушаться и ноги, и он упал.
   Разъярённая толпа надвигалась на него.
   - Почему такому, как ты, достались и красота, и богатство, и беспечная жизнь? Чем ты это заслужил? В чём ценность твоей благородной крови? - громче всех кричала старуха, вырвавшая украшения из его волос.
   - Я ни в чём не виноват! - кричал, срывая голос, Хайнэ и надрывался, пытаясь хотя бы шевельнуть бесполезные ноги. - Ни в чём!
   Он знал, что это не совсем так. Наверное, он был виноват в ненависти и отвращении к ним, обтрёпанным, вонючим, уродливым, но разве не они первые напали на него? Он не сделал им ничего плохого, он всего лишь не желал на них глядеть.
   - Красота - не менее хрупкая вещь, чем жизнь, которую отняли у моего сына, - внезапно закричала старуха и, схватив из костра головёшку, приблизилась к Хайнэ. - Посмотрим, помогут ли шелка и драгоценности скрыть тебе обезображенную внешность, мальчик с благородной кровью. И, может быть, когда-нибудь ты, урод в роскошной одежде, встретишь нищего, одетого в лохмотья, однако с лицом, прекрасным, как у бога. Мне интересно, кто из вас тогда позавидует другому?
   Хайнэ понял, что с ним собираются сделать, и не просто завопил, а буквально захлебнулся криком животного ужаса, но кто-то уже схватил его за волосы, заставляя запрокинуть голову, и искры от головёшки посыпались на дорогую ткань его воротника.
   Щёку его опалило жаром, а кто-то другой уже заботливо подставлял зеркало, чтобы он мог сразу же увидеть, что ним сделают, и во что он превратится.
   И он это увидел.
   Но этого не случилось.
   Потому что нечто яркое, подобное вспышке молнии или солнечному лучу, внезапно прорывающему тёмные края туч, разметало в стороны бурлящую толпу и вихрем пронеслось сквозь неё.
   Что-то оторвало Хайнэ от земли, и он увидел мир сквозь золотисто-огненную завесь чужих волос.
   Обезумевший от пережитого ужаса, он подумал было, что попал в костёр и горит в нём, но это пламя совсем не обжигало.
   Он успел удивиться этому и успел увидеть белое платье, мелькнувшее на противоположной крыше, прежде чем темнота поглотила его, и день превратился в ночь.
  
   Они проснулись почти в один и тот же миг, брат и сестра, хотя и вдалеке друг от друга; очнулись от своих снов, и, тихо вздохнув, посмотрели широко открытыми глазами на полную луну, отражавшуюся в окнах обоих.
   Сны их были непохожи, но обоих при пробуждении охватила печаль, как будто, проснувшись, они глотнули одного и того же воздуха, и этот воздух, пронизанный осенней горечью, наполнил их одним и тем же чувством.
   Хатори спал рядом с Иннин, рядом с Хайнэ был Онхонто.
   Иннин поднялась с постели и, перейдя в соседнюю комнату, вынула ребёнка из колыбельки, а потом вышла вместе с ним в сад. Мысленно она всё ещё была где-то там, под южным беззвёздным небом, в теле женщины по имени Инесс, и, не до конца понимая значение своего сна, прекрасно ощущала будущее его участников - скоро они все погибнут, и Ранко, и Инесс, и ребёнок с изумрудными глазами, и цветочный остров посреди океана.
   И мысль эта наполняла её тревогой и тоской, как будто она была единственной, кто мог задержать в этом мире стремительно ускользающие картины.
   Ей хотелось остановить это мгновение - даже не настоящего, а давно минувшего прошлого, остановить хотя бы для того, чтобы показать своему сыну.
   И, прижимая его к груди, она остановилась напротив цветочной грядки Хайнэ, и, напрягая в себе что-то, простёрла над зелёными листьями руку. Единственный появившийся на них цветок был давным-давно срезан её братом, чтобы подарить его Онхонто, и других не ожидалось, но в этот момент бесплодные кусты вдруг зацвели все разом, покрывшись десятками благоухающих бутонов, распустившихся за несколько мгновений, как цветы дерева абагаман, и воздух наполнился пронзительных благоуханием роз, и тёплым ветром, и даже морскими брызгами.
   Вдруг чья-то тёмная тень проскользнула поодаль волшебного уголка, созданного Иннин на пятачке своего сада, и она даже поняла, кто это был - её персональный демон, являвшийся ей в личине Главного Астролога. Для неё не было секретом, что тот уже узнал её тайну про ребёнка, которая на самом деле тайной не являлась, и она каждый день ждала, что он заговорит с ней, пытаясь её шантажировать, но он всё молчал.
   И вот он, наконец, заговорил, но сказал вовсе не то, что она думала услышать.
   - Да вы волшебница, госпожа, - проговорил он тихо и почти задумчиво.
   - Я научу всему этому моего сына, - отрывисто сказала Иннин, как будто оправдываясь в чём-то.
   Тогда он возразил ей, но не тем, чем мог бы - что магические силы передаются лишь по женской линии.
   - Большие силы даются не для того, чтобы передавать их другому человеку, будь это даже ваш единственный и любимый ребёнок, - сказал Астанико назидательно и высокопарно. - Вам кажется, что такое деяние будет доказательством вашей любви, но на самом деле ваше дитя согнётся под бременем незаконно вручённого ему груза, согнётся и завянет, как завянут наутро эти розы, которые вы заставили расцвести вопреки природе.
   Иннин, против воли, бросила взгляд на пышно цветущие кусты.
   Неужели эти цветы, которые холил и лелеял её брат, наутро действительно погибнут?..
   - Сколько лун вашему ребёнку? - переменил тему Астанико.
   - Сегодня в полночь исполнилось два месяца, - отвечала Иннин, сама не понимая, что заставляет её разговаривать с ним.
   - Значит, завтра вы должны будете дать ему официальное имя. Вы поедете в храм? И кто будет держать младенца на руках, впервые нарекая его по-новому?
   Иннин, наконец, удалось сбросить владевшее ей оцепенение.
   - Уж не вы ли претендуете на эту роль, господин Астанико? - расхохоталась она. - Конечно же, это будет мой брат.
   До этого момента она почти не задумывалась о предстоящей церемонии, угнетённая количеством гостей, заполонивших усадьбу, и необходимостью скрываться от них, но сейчас она вдруг поняла, что это будет прекрасной возможностью сбежать из дома и побыть с теми двоими, кто был единственно дорог ей, с Хайнэ и Хатори. Она почти обрадовалась тому, что господин Главный Астролог соизволил напомнить ей о церемонии, которая в противном случае могла быть пропущена, и отнесла ребёнка в дом, однако сама отправилась вновь бродить по саду, слишком взволнованная, чтобы уснуть.
   Хайнэ же в это время сидел на постели, склонившись над спящим Онхонто, и разглядывал в лунном свете его лицо.
   А вернее было сказать, любовался - потому что, как ни удивительно, это лицо и в самом деле казалось ему таким же прекрасным, как прежде, а, может быть, и ещё прекраснее. Мелькнувшее было на несколько мгновений и ошеломившее его уродство быстро превратилось, как по мановению руки волшебницы, в красоту. Порой Хайнэ думал, что видит лишь ещё одну маску, и эту маску было легко любить, как и всё остальное, что носил Онхонто - его одежду, его украшения, цветы, которые он вплетал в волосы.
   Хайнэ нравилось любовно перебирать и укладывать в причёску эти каштаново-красные пряди, и в такие моменты он ощущал себя Хатори.
   "Подумать только, я не верил ему, когда он говорил, что не замечает моего уродства, что это не имеет для него значения, - думал он, опустив голову. - А я считал, что это невозможно, и что он мне врёт..."
   Вдруг лёгкое, ровное дыхание прервалось. Онхонто открыл свой единственный глаз, и полоска изумрудной глади блеснула под бугристым, как поверхность пустыни, веком.
   - Ещё не утро, - заметил он. - Ты почему не спишь?
   - Прости, если разбудил тебя... - смутился Хайнэ. - Сейчас я лягу.
   Но обоим уже не удалось снова уснуть, и они решили вместо этого прогуляться в саду. В какой-то момент Хайнэ пришла в голову новая идея, и, взяв Онхонто под локоть, он повёл его в другой дальний флигель, в котором теперь располагался Райко, более чем кто-либо, взбешённый нашествием в усадьбу гостей.
   Он, как обычно, не спал допоздна - сидел, словно неупокоенный призрак, над своими книгами и не нужными никому трудами.
   Хайнэ подозревал, что отец, вымарав отовсюду упоминания о Ранко, всё же писал его историю и собирал оставшиеся от него вещи в каком-то особом тайнике, можно сказать, святилище, которое он воздвиг для одного только себя и своей ревностной любви к брату.
   Сейчас Хайнэ собирался просить позволения войти в это святилище и, помня реакцию Райко, знал, что поступает, как сумасшедший, но всё же собирался разыграть свою рискованную карту.
   - Добрый вечер, отец, - ровно сказал он, появившись на пороге его комнаты и пропуская вперёд Онхонто. - Извини, что мы так поздно, но мне хотелось познакомить тебя с одним человеком... который для меня ровно то, чем был Ранко для тебя.
   Райко выронил кисть из рук.
   Хайнэ чуть опустил взгляд, ожидая вспышки бешенства, но отец молчал. Может быть, так действовало на него присутствие Онхонто - Хайнэ ещё ни разу не видел, чтобы кто-либо, находясь рядом с ним, впадал в злость и ярость.
   - Он для тебя как брат? - спросил Райко каким-то слабым, измождённым голосом. - Но ведь ты же называл своим братом рыжеволосого простолюдина.
   Хайнэ помолчал.
   - Людям не нравится, когда они не могут точно описать свои чувства и впихнуть их в определённые рамки, поэтому они предпочитают пользоваться несколькими весьма ограниченными понятиями, - сказал он, наконец. - Друг, брат, соперник, отец, учитель, возлюбленный, бог... То же, что не вписывается в эти чётко очерченные границы или, не приведи богиня, занимает территорию сразу двух или больше областей, названию не подлежит.
   Райко всё ещё молчал, но Хайнэ по изменившейся атмосфере чувствовал, что молчание это не враждебное, а, скорее, растерянное.
   И тогда он попытался.
   - Отец, позволь мне показать ему портрет твоего брата, Ранко, - попросил он. - Какой-нибудь из тех, которые хранятся у тебя.
   Прошло несколько невыносимо долгих минут.
   А потом Райко молча открыл ящик стола и протянул Онхонто листок бумаги.
   Тот долго вглядывался в простой карандашный, однако очень умело выполненный - быть может, руками самого Райко - портрет.
   - Я знаю этого человека, - сказал он, в конце концов. - Я видел его однажды. Он приезжал на остров с женщиной... я был тогда ещё ребёнком, но сейчас вспоминаю это.
   Хайнэ увидел, как напряглась спина отца.
   И хотя он был уверен в том, что эти слова стали для него совершенной неожиданностью, отец спросил только одно, как будто Онхонто мог точно знать.
   - Он любил эту женщину?! - вскричал Райко. - Он был счастлив с ней?!
   Онхонто долго и внимательно глядел на него сквозь прорези в своей маске.
   - Да, - наконец, уверенно сообщил он. - Он был счастлив. Больше, чем с кем-либо.
   Райко сгорбился и поник в своём кресле.
   - Это было жестоко, - пробормотал Хайнэ, когда они вышли на крыльцо.
   - Нет, не было, - возразил Онхонто. - Иллюзия рождается, живёт и умирает так же, как человек. И если смерть ребёнка - это жестоко, больно и против природы, то смерть старика естественна и служит для него освобождением. Когда иллюзия или мечта разрушена в самом начале своего существования, это оставляет незаживающую рану. Но когда она прожила долгую жизнь и выполнила своё назначение, приходит время ей умереть. На самом деле, это касается вообще всех чувств человека, - вдруг добавил он. - Все они проходят, должны пройти тот же путь.
   - И любовь? - спросил Хайнэ печально.
   Но Онхонто развеял его тоску.
   - За исключением любви, - сказал он, улыбнувшись.
   Они пошли вперёд, но в этот момент чей-то силуэт преградил им путь. Момент, когда этот человек - кем бы он ни был - мог ускользнуть неузнанным, был потерян, и, поняв это, Верховная Жрица спокойно выступила из тени.
   Хайнэ догадался, что она пришла говорить с Райко, вероятно, подозревая, что это именно он открыл её тайну, и невольно вздрогнул.
   Но худшее было впереди.
   - Я никак не мог вспомнить, где видел вас раньше, - вдруг сказал Онхонто. - А так же, кто была та женщина, которая впервые сказала мне и моим родителям, что я принесу громадное несчастье своим близким и своему народу, если только любовь моя не будет завещана тому, кто не сможет на неё ответить в обычном смысле - Богине или Богу. Но теперь всё встало на свои места. Объясните мне, почему двадцать лет спустя вы передумали и лично вернулись за мной на остров, чтобы поступить вопреки своим словам и привезти меня в свою страну?
   Тень бледности проскользнула по лицу Даран, но выражение его не изменилось.
   - Вы обвиняете меня в том, что я нарочно привезла вас сюда, чтобы принести несчастье своему народу и своей Госпоже? - спросила она. - Что я желаю разрушить свою страну?
   Онхонто задумался.
   - Я полагаю, что вы сделали это ради других целей. Я хочу знать, ради каких.
   - Спросите у уличных актёров, - холодно бросила Даран. - Они скажут вам, что всё, что я делаю - ради власти.
   - Я сомневаюсь в этом.
   - И каковы же ваши предположения?
   В этот момент вдалеке показалась ещё одна фигура - Иннин, продолжавшая после своего пробуждения бесцельно бродить по саду. Теперь она услышала хорошо различимые в ночной тишине голоса и, удивившись, что кому-то так же, как ей, не спится в столь поздний час, решила подойти ближе.
   Онхонто повернул к ней голову, и хотя его лицо и было теперь скрыто маской, Хайнэ вдруг как будто увидел догадку и удивление, промелькнувшие в его взгляде.
   - Я полагаю... - задумчиво начал он.
   Но не успел закончить.
   - Замолчите! - вдруг закричала Даран, и лицо её перекосилось.
   Очевидно, ощущение, что Онхонто каким-то мистическим образом прозрел правду, о которой Хайнэ никогда ему не рассказывал, посетило и её тоже.
   Это был первый раз на памяти Хайнэ, когда она потеряла самообладание и когда всё-таки выдала свой страх, что её тайну разоблачат.
   Не дождавшись, пока Иннин покажется на аллее, она развернулась и стремительно пошла прочь.
   Хайнэ прижался к Онхонто, дрожа от ночной сырости и какого-то тревожного предчувствия. Тот предложил ему пойти спать, но он отчего-то совсем не хотел ложиться в эту ночь и вместо этого предложил рискованную вылазку - поехать вместе к Малахитовому озеру, тому самому, которое в какой-то степени стало первоначалом всего случившегося, как становится первоначалом сущего стихия воды.
   Ради этого пришлось разбудить Хатори, и Хайнэ опасался раздражения и ревности со стороны брата, но тот, как ни странно, ничем не выдал своего недовольства, если оно и было.
   "Потом я расскажу тебе правду, - думал Хайнэ, глядя, как он, сонный, выходит во двор, чтобы приготовить экипаж. - Расскажу, что ты остался единственным воплощением красоты и физического совершенства для меня, и единственным моим братом. Расскажу тебе, что за сон мне приснился, и спрошу, было ли всё именно так на самом деле..."
   Так он мысленно говорил Хатори, и тот, как будто бы понимая его, оставил их с Онхонто наедине. Заявив, что хочет дышать свежим ночным воздухом, он выбрался наружу и стал править лошадьми оттуда, изредка скашивая взгляд на неплотную бамбуковую занавеску, за прорехами в которой две тёмные тени сливались в одну, причудливую.
   Когда они приехали к озеру, Хатори пожелал остаться в экипаже.
   - Иди, - сказал он, зевнув, и устроился на скамье, не выпускnbsp;ай из руки вожжей. - Я пока посплю.
   Но когда он остался один, то широко открыл глаза, в которых не было и тени сна, и долго вглядывался в усыпанное звёздами небо до тех пор, пока оно не посветлело.
   Хайнэ же в это время точно так же дожидался рассвета на берегу озера, желая показать Онхонто его изумрудно-зелёный цвет.
   - А ты не хочешь искупаться? - предложил ему тот, сам уж скинув свой тяжёлый наряд и зайдя по пояс в воду.
   Кивнув, Хайнэ поднялся и стал развязывать пояс. Прежде он почти никогда не купался, опасаясь раздеваться в том месте, где его мог увидеть кто-либо, кроме Хатори - да и перед самим Хатори при свете дня тоже. Теперь всё это было в прошлом, страх показать своё уродство медленно, но верно отступал вместе со страхом перед уродством вообще, но всё же Хайнэ по-прежнему ощущал себя скованно - может быть, это было действием многолетней привычки, которая хоть и утратила жизненную силу, но всё же оставила после себя следы, как остаются в земле остатки корней вырванного растения.
   Помедлив, Хайнэ всё же не стал снимать ни тонкой нижней накидки с короткими рукавами, ни штанов, и вошёл в озеро прямо в них.
   Вода, казавшаяся необычно тёплой, мягко серебрилась вокруг; занимающийся рассвет сделал всё молочно-белым, стирая границы между водой и небом, между днём и ночью. И здесь же, в воде, Хайнэ ощутил, как спадает с него привычная тяжесть, заставлявшая его ходить, еле передвигая ноги, и отдававшаяся болью в скрюченных коленях.
   Тогда он понял, что может осуществить своё давнишнее желание, и осуществил его. Он стоял по грудь в воде, держа Онхонто на руках, и рождающийся свет лился сверху на улыбающееся лицо существа, самого уродливого и самого прекрасного на земле.
   Длинные распущенные волосы его плыли по воде и казались в свете утра тёмно-алыми, как гранат, или как кровь.
   Онхонто не шевелился, прикрыв свой единственный глаз.
   - Хочешь, я скажу тебе своё настоящее имя? - вдруг спросил он, обнимая Хайнэ одной рукой за шею.
   Тот наклонился к нему, и он сказал.
   И имя его прозвучало в утренней необъятной тишине, среди молочно-серебристого мягкого света, как первое слово в начале времён.
  

***

   Домой они вернулись поздним утром, и Иннин, обнаружившая отсутствие Хатори, устроила им хороший разнос, как самая настоящая суровая госпожа дома. А потом сообщила, что отоспаться им не удастся, и что не нужно распрягать экипаж, потому что им предстоит новая поездка - в близлежащий местный храм вместе с ребёнком.
   Хайнэ выпала честь держать его во время церемонии на руках, и он был одновременно и рад, и растерян.
   - Конечно же, поезжай, - уверенно сказал ему Онхонто. - Я буду ждать тебя дома.
   И Хайнэ поехал.
   - Я всё ещё не придумала имя, - легкомысленно призналась Иннин, сидевшая на скамье между Хатори и братом. - Хайнэ, помоги! Предложи что-нибудь! Может, у тебя есть хоть какой-то вариант?
   Вариант у Хайнэ был, но он не осмеливался его озвучить.
   Впрочем, он подозревал, что это очередная хитрая уловка сестры, чтобы заставить его полюбить племянника, и, в конце концов, решился.
   - Кайрихи? - переспросила Иннин удивлённо. - Какое странное имя... Откуда ты его взял?
   - Придумал, - солгал Хайнэ. - Я хотел назвать так главного героя своей повести.
   - А, может быть, мне и нравится, - задумчиво сказала Иннин, глядя в тёмные глаза своего сына, ворочавшегося на руках у Хайнэ. - Хатори, ты не против?
   - Как вы решите, так и будет, - лаконично ответил тот.
   И таким образом сын жрицы, нарушившей свою священную клятву, и рыжеволосого простолюдина, не помнившего ничего о своём прошлом и забывавшего настоящее, получил имя Онхонто, бедняцкого сына, супруга Императрицы, всеобщего идола и прекрасного существа с изуродованным лицом.
   Церемония проводилась в небольшом местном храме, где никто не знал безымянных родителей, а если и догадывался о чём-то, то никогда бы не посмел озвучить свои предположения.
   Хайнэ в этот день впервые решился обнажить своё уродство.
   Он оделся почти так же, как Хатори - в тёмные штаны и недлинную накидку с рукавами длиной до локтя, выставляя на всеобщее обозрение свои искалеченные руки. Он держал в этих руках ребёнка, и тот, кажется, был совсем не против - не плакал и не вырывался, а, наоборот, что-то тихо лепетал и хватал его за пальцы.
   Хайнэ стоял, потупив взгляд, и странная печаль одновременно с умиротворением наполняла его сердце.
   "Я хотел бы воспитать тебя в моей вере, Кайрихи, - думал он, стоя перед деревянной статуей Аларес в то время, как служительницы храма читали над ребёнком священные тексты. - Но это вряд ли возможно. Надеюсь, что, по крайней мере, это имя поможет тебе распознавать истину под любым обличием, как умел делать тот, о ком я тебе однажды расскажу".
   Он поймал себя на том, что думает об Онхонто в прошедшем времени, и сердце его тревожно сжалось от этой, казалось бы, пустяковой ошибки.
   Чтобы отвлечься от этих мыслей, на обратном пути Хайнэ ещё крепче прижимал к себе тёплый и тяжёлый свёрток.
   "Кайрихи, Кайри, Ю-Кайри, Юкари, - мысленно придумывал он для своего племянника ласковые прозвища, и любовь наполняла его сердце, вытесняя из неё прежнее раздражение к ребёнку. - Пусть это имя принесёт тебе счастье..."
   - Ты ему теперь как отец, Хайнэ! - заявила Иннин. - Своим присутствием ты клялся перед лицом Богини, что всегда будешь рядом с ним, будешь вести и направлять его по жизни... Великая Богиня, что это?
   Экипаж остановился возле дальних ворот, и Иннин, выглянув за занавеску, побледнела.
   Окна во всём доме и обоих близлежащих флигелях были занавешены чёрной тканью, то же самое было с крышей и со всеми входами, ещё недавно, во время болезни Онхонто, увешанными лентами с изречениями и заклятьями от злых духов, а до этого - щедро украшенными раззолоченным шитьём.
   Это был траур.
   На мгновение Иннин ощутила ужас, но потом поняла, что те двое - нет, трое людей - до которых ей было дело, сидели рядом с ней, живые и невредимые, а, значит, бояться было нечего. Стыдное и, в то же время, сладкое облегчение охватило её, и длилось оно до тех пор, пока она не взглянула на своего брата.
   Какая-то жуткая трансформация происходила с ним прямо на глазах.
   И без того пугающе выглядевший в своей открытой одежде, Хайнэ как будто за несколько минут стал ещё более тощим, ещё более нескладным, ещё более уродливым, и от единственной его красоты, заключавшейся в лице и волосах, не осталось и следа.
   Лицо его вытянулось, побелело и осунулось, широко раскрывшиеся глаза так и остались с тех пор чуть навыкат, и тёмные тени залегли под ними, а волосы поблекли и частично поседели.
   Иннин и Хатори попытались вытащить из его экипажа, но он, не произнося ни слова и будто онемев, упирался руками и ногами и отбивался от них, не желая сделать ни шага.
   Наконец, они победили и буквально выволокли его, повисшего на их руках бессловесной куклой.
   - Ну очнись же, очнись, очнись! - в ужасе закричала Иннин и влепила ему пощёчину.
   И тогда Хайнэ вдруг очнулся.
   - Розы, - сказал он и, взяв свою трость, заковылял по аллее, но не к дому, а к своей грядке.
   Иннин вспомнила слова Астанико, и тёмный ужас затопил её.
   Она попыталась остановить брата, но тот не слушал её, и хоть и был он калекой, а она - сильной здоровой женщиной, ей не удалось ему помешать и оставалось только следовать за ним, содрогаясь от страха и чувства вины.
   Но когда они пришли к кустам, те цвели так же пышно, как и ночью - несметные яркие цветы покрывали прежние голые ветви, ярко-алые, гранатово-бордовые, белоснежные, нежно-розовые, бледно-золотистые. И ещё больше было нераспустившихся пока бутонов, обещавших, что это цветение ещё долго не прекратится, и розы вовсе не завянут, как предсказал Главный Астролог.
   Иннин до боли закусила губу от облегчения.
   Но Хайнэ не осчастливило это зрелище - согнувшись почти пополам, он горько плакал, прижав руки к костлявой груди, и сотрясаясь всем телом от беззвучных рыданий.
   Слёзы его, солёные, как морские брызги, капали на лепестки роз, и источаемый ими аромат становился всё сильнее, всё горче, всё благоуханнее.
   - Хатори!.. - в отчаянии позвала Иннин.
   Тот приблизился, держа на руках ребёнка, который капризничал очень редко, но сейчас буквально захлёбывался криком.
   - Хайнэ, - сказал он. - Ему... Кайрихи больно видеть твоё горе. Ты же слышишь, как он плачет из-за тебя.
   Хайнэ выпрямился.
   Его глаза, большие глаза навыкат, окружённые тенями и смотревшие в никуда, высохли за несколько минут, и больше ни одной слезинки не выкатилось из них - ни в тот день, ни после.
   Он снова взял ребёнка на руки, и лицо его обратилось в маску скорби, но больше не было ни слёз, ни рыданий, ни немоты, ни попыток убежать от неизбежного.
   Полчаса спустя Хайнэ, не шевелясь, выслушал приговор, который стал известен ему задолго до этого, раньше, чем Иннин увидела траурные шторы, и даже раньше, чем он впервые подумал об Онхонто в прошедшем времени.
   - Произошло чудовищное несчастье, - сказала Верховная Жрица, глядя на него сухими и воспалёнными глазами. - После продолжительной болезни и недолгого периода улучшения Господин скончался. Это великая потеря для всех нас, которую ничто и никогда не сможет восполнить, но Светлейшая Аларес радуется, встретив в своих звёздных чертогах Того, Кто Был Ей Сужден.
   - Это ложь, - сказал Хайнэ, не поднимая глаз.
   Тогда Даран отвела его в дальние покои, где никто не мог их подслушать, и, отослав всех слуг, посмотрела на него пронизывающим, испепеляющим взглядом.
   - Это было самоубийство, - процедила она. - Он принял яд.
   Но Хайнэ снова повторил:
   - Это ложь. - И, подняв на неё взгляд, сказал очень ясным и спокойным голосом: - Это вы убили его.
  

Глава 23

   Три дня спустя, перед самым отъездом траурной процессии в Аста Энур, Хайнэ повторил своё обвинение в лицо Верховной Жрице.
   - Это вы убили его, - сказал он. - У меня нет никаких доказательств кроме того, что он догадался о вашей тайне, хотя и не сказал о ней вслух. Но видит Милосердный, Великая Богиня и вся вселенная - я отомщу вам.
   Даран стояла у стены, и тень от окна падала на её лицо, почти полностью скрывая его от взгляда Хайнэ.
   - То, что произошло - спасение для тебя, - сухо вымолвила она. - Он был изуродован в твоём доме. Не важно, твоей рукой это было сделано или нет, знал ты об этом или нет, и сколько было в этом твоей вины. Ты был бы казнён за это. Возблагодари Великую Богиню за то, что случилось - Императрица не станет снимать маску с мёртвого тела. Возблагодари своего Бога, если хочешь.
   "Возблагодари меня" - хотела бы, возможно, добавить она, но не добавила.
   Хайнэ ниже опустил голову.
   - Мне неважно, с какой целью вы это сделали, - он говорил тихим, спокойным голосом, но всё же с некоторым усилием. - Даже если вы считали, что это благо для меня. Даже если бы я мог поверить в то, что спасти мою жизнь было вашей единственной целью. Клянусь моим Богом, моей верой и моей жизнью, что я отомщу вам. И если я когда-нибудь... поддамся слабости и захочу простить вас, то я клянусь, что вырву себе язык, прежде чем он произнесёт слова прощения вслух.
   Он сказал это, потому что знал, что в глубине души - несмотря ни на что - мог бы упасть к ней на грудь и зарыдать, если бы она обняла его, заплакала вместе с ним и сказала, что любит его.
   - Я не нуждаюсь в твоём прощении, - отрезала Даран. - Это было самоубийство.
   Хайнэ стиснул зубы.
   - Не смейте, - сказал он. - Не смейте произносить этих слов. Он не делал этого и никогда бы не сделал. Если вы посмеете когда-либо заявить эту чудовищную ложь публично, я приду и разорву вас своими руками на куски.
   - Ты заявляешь, что человек, который изуродовал сам себя, не способен был причинить себе ещё больший вред, выпив яд? Это смешно.
   И она вышла из комнаты, оставив Хайнэ наедине с тишиной, солнечным светом и пустотой в его груди, которой отныне было суждено оставаться там навеки.
   Он сел за стол и написал письмо Ните, стараясь найти самые проникновенные слова, которые могли бы поддержать его сестру в том безутешном горе, которое должно было вскоре на неё обрушиться. Он писал так красиво, как никогда раньше, и ни на одно мгновение не верил себе.
   Окончив письмо, он аккуратно сложил руки на коленях и опустил взгляд, бездумно рассматривая их.
   "Теперь вся моя жизнь поделена между несколькими клятвами, - думал он. - Я поклялся, что не убью себя, поклялся, что отомщу, и поклялся, что никогда не прощу твою убийцу. Мне будет легко подчинить своё существование одной-единственной цели, а потом, когда я достигну её, я с радостью исчезну в небытие. Моя ненависть и моя цель помогут мне заполнить оставшееся мне время... а потом всё закончится".
   Это был единственный возможный вариант существования - будучи оболочкой без души, ничего не чувствующей, ничего не желающей, выполняющей, как механическая кукла, набор заложенных в неё действий - и, придя к нему, Хайнэ почувствовал в себе не только пустоту, но также спокойствие и уверенность, каких никогда не знал раньше.
   И, ощутив под своими ногами эту почву, серую, выжженную и бесплодную, однако твёрдую, он пошёл и своими руками срезал с кустов роз все волшебным образом расцветшие цветы и бутоны.
   Он смог совершить это, не проронив ни слезинки, и сердце его не порвалось на части от горя.
   - Я стал сильнее, - сказал он в один из дней Хатори. - Теперь мне всё нипочём.
   Однако в глубине души он знал, что это неправда, знал, что есть кое-что, чего он не может сделать - это увидеть Онхонто в гробу. Более того, не должен делать ни в коем случае. Не удосуживаясь объяснять самому себе причин, Хайнэ просто-напросто запретил себе появляться в домашнем храме, в котором в течение трёх ночей жгли благовония и читали священные тексты над телом безвременно ушедшего.
   Так почему же, в конце концов, он это всё-таки сделал?
   Сделал тогда, когда до отъезда оставались считанные часы, и точно так же на часы уже была поделена вся его будущая жизнь: столько-то часов для ненависти, столько-то - для достижения цели, а потом - конец всему, единственный и долгожданный?
   Может быть, он считал, что теперь в нём достаточно силы и бесчувствия даже для того, чтобы перенести это зрелище. Может быть, это было спонтанным и почти случайным действием.
   Так или иначе, Хайнэ тихо проскользнул в двери храма и остановился на его пороге, зябко кутаясь в свою тонкую тёмную накидку.
   Всё огромное поместье Санья было погружено в траур, и чёрный цвет заглушал даже золотисто-багряные краски осени, но здесь ему не было места.
   Здесь гроб, стоящий перед статуей Аларес, был снизу доверху засыпан собственноручно срезанными Хайнэ розами, и казалось, будто Онхонто в своей роскошной одежде и украшенной маске мирно спит на удивительном ложе из цветов. Длинные волосы его, вымытые и расчёсанные, не убранные ни в какую причёску, тёмно-рубиновыми волнами струились среди цветов и ниспадали до самого пола, ослепительно сверкая в прохладных лучах осеннего солнца, проникавших сквозь витражные окна.
   И тогда Хайнэ понял, что это - правда.
   А также то, что до сих пор он этого не осознавал, хотя был абсолютно уверен в обратном. Как же это? Ведь он всё понял с самого начала, ведь предчувствия одолевали его задолго до рокового дня, как же - он до сих пор не мог поверить, не верил в его смерть? За что он собрался тогда мстить, если был абсолютно уверен, что это невозможно?
   Хайнэ сделал шаг, чувствуя, как обретённая было почва под его ногами рассыпается в прах.
   Усилием воли он удержал её на месте, или, может быть, создал заново, превращая из праха в камень.
   Он заставил себя подойти к гробу, опустился на колени, прижал холодную руку Онхонто к своим губам, погладил его волосы и бросился прочь.
   Но с этого момента в его невидимой защите была пробита брешь, и теперь сквозь эту брешь медленно, толчками вливалось то, что должно была окончательно погубить её.
   Хайнэ знал, что он может замедлить, но не остановить этот процесс.
   Хатори, все эти дни находившийся в нескольких шагах от него, будто привязанный невидимой нитью, однако ни разу не подошедший близко, и теперь был неподалёку. Хайнэ направился к нему.
   - В письме для Ниты я постарался найти слова, которые могли бы утешить её хотя бы ненадолго, - проговорил он отрывисто. - Но кто же найдёт такие слова для меня?..
   Это был риторический вопрос; он и не ждал, что Хатори вдруг откроет ему нечто, что воскресит Онхонто или оправдает его смерть.
   Но Хатори, отстранённо глядя куда-то вдаль, сказал:
   - Вот увидишь, Хайнэ, эта жизнь промелькнёт очень быстро. Ты и оглянуться не успеешь. А потом он встретит тебя за порогом, и больше ты не разлучишься с ним никогда. Когда ты увидишь его снова, ты и не вспомнишь, что вам приходилось расставаться.
   Глаза обожгло, но Хайнэ не обратил на это внимания, только вытер слёзы.
   - А ты? - спросил он хрипло.
   Хатори поднял на него взгляд.
   - А я буду с тобой до самого последнего дня жизни этой, - сказал он. - Я тебя доведу до этого порога, доведу в целости и сохранности, и отдам в его любящие объятия.
   - А потом?
   - Потом? - Хатори улыбнулся какой-то странной улыбкой. - Потом я исчезну.
   Хайнэ внезапно обнаружил, что не может говорить - как будто кто-то насыпал ему в рот песка.
   - Как это? - всё-таки смог он проговорить с невероятным трудом.
   Но Хатори уже снова стал прежним Хатори.
   - Ну, Хайнэ, мне просто крайне сложно представлять все эти мистические вещи, - пожал плечами он. - Будущая жизнь... Я знаю только то, что я знаю: что я тебя никогда не оставлю. До самой смерти.
   И тогда Хайнэ проделал те несколько шагов, которые держали их на расстоянии друг от друга все эти дни, и как-то растерянно, неловко прижался щекой к груди брата, как будто обнимал незнакомца.
   В ту ночь Хатори вместе с сыном пришёл в его комнату, и они спали втроём в одной постели. Маленький Кайрихи лежал между своим отцом и дядей; Хайнэ, обнимая его одной рукой, второй цеплялся за Хатори, и кровь ручьями хлестала из раны, которой он позволил открыться, но прежнего спасения в бесчувственной мести было уже не найти.
   Никто из них троих не спал.
   - Я назвал его в честь Онхонто, - проговорил под утро Хайнэ, измученный своим отчаянием, которое старался перетерпеть, как физическую боль.
   - Я догадался, - кивнул Хатори.
   - И... ты не был против?
   Хатори помолчал.
   - Хайнэ, - сказал он и на мгновение осёкся. - Давай, если хочешь, скажем ему, что это ты его отец, а не я.
   Хайнэ вздрогнул и внимательно вгляделся в его серьёзное лицо, белевшее в полумраке предрассветных сумерек.
   - Но это невозможно, - тихо возразил он. - Тогда получится, что его родители - кровные брат с сестрой, преступники.
   - А. Да, ты прав. Я не подумал.
   Больше они не произнесли друг другу ни слова до того самого момента, как в печальных утренних лучах осеннего солнца траурная процессия не покинула поместье Санья и не двинулась по пути, обратному тому, что проделала около месяца назад. Хайнэ провожал её взглядом, стоя на том же самом месте, в той же самой позе, и только одежда его была другой - чёрной и с короткими рукавами, открывавшей миру его горе и его уродство.
   Мысль, в которой он обрёл подобие утешения, была ещё более невозможной, чем прежняя затея до конца жизни оставаться бесчувственным, и Хайнэ не торопился проводить её в жизнь, чтобы побыть подольше под её спасительным действием.
   Он не спускал с рук ребёнка, которого так долго ненавидел, и маленький Кайрихи привык к его рукам, слабым и искалеченным. Он искал их, тянулся к ним, искал его тоненькие искривлённые пальцы и смеялся, находя их. Хайнэ знал, что недалёк тот день, когда кольцо Ранко станет больше подходить по размеру его внуку, чем недоразвитому сыну, и собирался подарить его племяннику.
   Иннин взирала на всё это со смешанными чувствами облегчения и тревоги.
   - Знаю, что не имею в такой ситуации права на ревность, - не выдержала, наконец, она. - Знаю, что ему плохо, и рада, что он нашёл утешение в Кайрихи. Но значит ли это, что он должен украсть у меня моего сына?! За последние две недели я видела его лишь издалека... Я хотела, чтобы Хайнэ полюбил его, но не чтобы он забрал его у меня насовсем. Разве это справедливо?
   Так она говорила вслух, а внутри какое-то жутковатое чувство говорило ей: да, справедливо. Восемь лет назад Хайнэ заболел, чтобы отдать ей свою силу, а теперь она должна отдать ему взамен своего ребёнка. Каждое получение требует платы, такова судьба этого мира. А близнецы жертвуют самым дорогим друг ради друга, даже если совсем не желают этой жертвы, такова судьба близнецов.
   - НЕТ!!! - проснулась однажды Иннин с криком.
   Это был мучительный спор с самой собой и своей интуицией, борьба между естественной ревностью матери и любовью сестры, между чувствами вины и самосохранения.
   Несколько дней она терпела, не произнося ни слова, а потом не выдержала и решительно отправилась в комнату брата.
   Хайнэ сидел с ребёнком на руках в кресле и читал ему стихотворения Ранко из своей книги.
   "Ему два с половиной месяца, какие стихи, Хайнэ?! Не сходи с ума, он не будет заменой Онхонто!" - чуть было не закричала Иннин, но вовремя остановилась.
   - Хайнэ, - она вымученно улыбнулась. - Мне бы хотелось сегодня съездить прогуляться... с Кайрихи и Хатори. Ты не возражаешь?
   Брат посмотрел на неё долгим, понимающим взглядом, от которого внутри у неё всё сжалось.
   - Всего лишь один день! - поспешно добавила она. - Если хочешь, поехали с нами...
   Но Хайнэ отказался, и Иннин поехала с Хатори, объяснив ему, что желает насладиться последними тёплыми днями осени.
   Она держала ребёнка на руках, и всё было хорошо, но успокоения ей эта поездка не принесла.
   - Почему у меня такое ощущение, что я совершаю что-то противозаконное? - проговорила она глухо, идя по ковру из золотисто-жёлтых опавших листьев, тихо шуршавших под ногами. - Как будто я тайком взяла чьего-то чужого сына, к которому не имею никакого отношения, и настоящие родители вот-вот проснутся, обнаружат его отсутствие, а потом найдут меня и прилюдно высекут? Мне кажется, что все будут тыкать в меня пальцами, кричать, что я преступница, а я не смогу ничего им возразить... Почему у меня такие чувства?! Это потому, что я - клятвопреступница? Или потому, что мы брат и сестра, по крайней мере, в глазах общества? Но я ведь всегда считала это глупым предрассудком...
   Лицо её перекосилось.
   Хатори, молча шедший следом за ней, остановился и взял ребёнка из её рук.
   - Я всегда презирала мою мать, - пробормотала Иннин. - За то, что она старалась быть хорошей и законопослушной, блюла все религиозные обеты, старалась не идти против мнения общества, боялась гнева небес. За то, что она была такой правильной и никакой. И вот теперь я становлюсь похожей на неё, точнее, хочу быть похожей на неё, какой-то своей частью, для которой я не могу и слова подобрать. Я мучаюсь от чувства вины, я не хочу отбирать у Хайнэ последнее утешение, но и плохой матерью тоже не хочу быть, я не хотела предавать Даран и становиться клятвопреступницей, но не хотела и причинять боль тебе... Я суечусь, как белка в клетке, стараясь не совершить ничего непоправимого. О, Великая Богиня, да лучше совершить какое угодно чудовищное преступление и прошествовать с поднятой головой к месту казни, чем это жалкое, мелочное желание быть хорошей и правильной!.. Не зря же история помнит великих преступников и предателей, а имена тех, кто прожил свою маленькую, никчёмную жизнь благопристойно и чинно, безжалостно перемалываются её жерновами в труху...
   Она закрыла лицо руками, и Хатори обнял её.
   - Всё будет хорошо, - пообещал он. - Ты лучше посмотри, какой прекрасный сегодня день.
   День утопал в золотистом мареве; тёплые солнечные лучи пробивались сквозь солнечно-жёлтую листву, и золотисто-алый пожар катился по горам и предгорьям с запада на восток, противоположно ходу солнца, отражаясь в чистейшей, прозрачной воде озёр разноголосицей ярких красок.
   Хайнэ в это самое время, стоя на балконе, смотрел на тот же пейзаж, и ему чудилось, будто он видит, как высоко в лазурном небе, выше вершин деревьев, летит гигантская золотисто-алая птица, роняя перья из крыльев и хвоста, и эти перья падают на ветви деревьев и землю, превращаясь в облетевшие листья.
   Одиночество и глухая печаль сдавливали его сердце.
   "Разве это справедливо? - бесстрастно думал он. - Она сама заставляла меня полюбить Кайрихи, используя тысячу женских уловок. И вот теперь она спохватилась, решив, что перебрала в своих стараниях. Люби, но не слишком сильно. Помни, кто его настоящие родители".
   Впрочем, в глубине души Хайнэ знал, что опасения Иннин не беспочвенны, и что сам он не безгрешен.
   Он помнил, как в одну из мучительных, бессонных ночей шептал, наклонившись к ребёнку: "Ты мой сын, мой, мой... Знаешь, кто я, Кайри? Я твой отец".
   Теперь он напомнил себе об этом и сгорбился, обхватив себя руками.
   Это был не выход. Нежность к бессловесному, тёплому существу, перед которым только и можно было открыть своё отчаяние, и имя которого служило тоненькой ниточкой связи с ушедшим, утишала боль от потери, но не могла принести выздоровления, и к тому же грозила обернуться в будущем большими проблемами.
   "Я не хочу повторять ошибку моей матери и возлагать на тебя слишком большие ожидания, - думал Хайнэ, глядя вниз. - А потом, разочаровавшись, возненавидеть. Так что Иннин права, забирая тебя обратно".
   Он спустился в сад и побрёл по вытоптанным гостями дорожкам между цветущими астрами, хризантемами и крокусами. День был тёплый и солнечный, но дыхание осени остро чувствовалось в нём, в сонной тишине, разлитой вокруг, в слишком пронзительных криках далёких птиц.
   Впереди показался Райко, и Хайнэ остановился, глядя себе под ноги. Отец ведь пережил когда-то то же самое, так, может, он захочет что-то ему сказать?
   Но тот прошёл мимо него, старательно отводя взгляд, как человек, который всеми силами избегает своего сообщника или подельника в каком-то грязном деле - того, с кем приходится делить общую постыдную тайну.
   Хайнэ пошёл дальше, по бесконечной дороге, утопающей в осенних листьях. Он никуда не стремился и никуда не хотел прийти, но шёл на странный, ритмичный звук, доносившийся из дальней части сада, где располагались хозяйственные пристройки.
   Он и сам не заметил, как оказался среди косо наваленных на землю стволов и сучьев, и сладко пахнущей древесной стружки, засыпавшей всё вокруг. Человек, которого Хайнэ не видел уже давным-давно - второй муж его матери, Андо-простолюдин, сидел посреди этого царства деревьев без листьев, и что-то, по своему обыкновению, мастерил.
   Здесь дорога заканчивалась, и Хайнэ сел на поваленные стволы, бездумно зарывая пальцы в мягкую, как вата, древесную труху.
   Человек, сидевший напротив, ни разу не поднял на него взгляд, и Хайнэ бы подумал, что он вообще его не замечает, если бы вдруг Андо не произнёс:
   - Я много раз думал о том, чтобы сделать для тебя кресло-каталку и костыли. Это будет выглядеть не очень красиво, но тебе будет не так больно ходить.
   Хайнэ молчал.
   Он был уверен в том, что это человек забыл о его существовании точно так же, как он сам позабыл о нём, почти не сталкиваясь с ним на громадной территории поместья.
   - Я слышал, ты поддерживаешь учение Милосердного? - продолжил Андо после паузы. - Это религия для тех, кто беден, несчастен и с трудом может вынести свою судьбу. Она проповедует смирение, терпение и доброту к тем, кому пришлось ещё хуже. Богатым, знатным и тем, у кого всё хорошо, она не нужна.
   - Религия для увечных, душой и телом, это вы хотите сказать? - спросил Хайнэ, услышавший в его словах пренебрежение.
   - Нет, я тоже исповедую эту религию, - возразил ему Андо.
   Так Хайнэ, на протяжении восьми лет мечтавший о единомышленниках по вере, узнал о том, что один из них находился от него на расстоянии всего нескольких сотен метров, в его же доме.
   На этом их первая, после многолетнего перерыва, беседа закончилась, но в будущем она должна была принести весомые плоды.
   После полудня, когда солнце, простояв недолго в зените, стало медленно катиться вниз по западному небосклону, разбрасывая ещё больше лучей и будто бы укутывая землю последним осенним теплом, Хайнэ вернулся, ещё более одинокий и потерянный, чем до этого, и понял, что настало время для его последней надежды.
   Он поднялся в свою комнату и, достав из шкафа белый парик, лиловое платье и средства для грима, встал напротив огромного зеркала в дубовой раме.
   - Верни мне его, - сказал он тихо. - Верни хотя бы ненадолго своим волшебством, я заплачу какую угодно цену. Верни, чтобы я мог попрощаться с ним...
   Но ещё до того, как он переоделся в наряд господина Маньюсарьи, воспоминание об услышанных словах промелькнуло в его голове.
   "Ты поумнел, Хайнэ Санья, своими мозгами дошёл до одного из способов волшебства, ах-ха-ха".
   Хайнэ замер на мгновение, а потом отложил лиловое платье и достал из шкафа другое - тяжёлый наряд Онхонто, который тот однажды оставил в его комнате, переодеваясь в наряд Хатори для утренней прогулки, а после так и забыл о нём.
   Позвав служанку, Хайнэ попросил сделать ему такую же причёску, какую носил Онхонто в последние дни жизни; зачесав его волосы назад, она заплела их в тяжёлую свободную косу, украшенную лентами и цветами.
   Вновь оставшись в одиночестве, Хайнэ переоделся в дорогой парчовый наряд тёмно-золотистого цвета, обильно расшитый драгоценностями и весивший чуть ли не больше, чем он сам. Роскошная тяжесть эта легла на его искривлённые плечи непосильным грузом, который ежедневно с лёгкостью выдерживал Онхонто, однако он умудрился не согнуться и даже поднял руку, чтобы нанести на лицо лёгкий грим, добавивший коже молочного оттенка, а бровям и ресницам - красноты.
   И под конец воткнул в волосы тот самый ярко-алый искусственный цветок, который Онхонто подарил ему при первой встрече в этом доме.
   После этого Хайнэ долго стоял перед зеркалом, выпрямив спину и вглядываясь в своё-чужое лицо, которое обрело незнакомое ему прежде выражение, спокойное и печальное.
   - Это... единственный способ, да? - спросил он потрясённо.
   "Нам приходится потерять то, что мы любим, чтобы найти это однажды снова в своём сердце", - вспомнились ему давнишние слова Онхонто.
   "...и больше никакая разлука не будет грозить".
   Хайнэ хотел было заплакать, но обнаружил, что слёзы не льются из этих глаз - что-то подсказывало ему, что Онхонто никогда не плакал.
   Он развернулся, вышел из комнаты и медленно спустился по лестнице, чувствуя на себе изумлённые взгляды слуг. Он шёл без своей трости, и идти было труднее, чем прежде, но в то же время лёгкость, подобная той, что охватила его в воде Малахитового озера, наполняла его тело.
   Внизу была мать, и по лицу её разливалась смертельная бледность.
   Вначале Хайнэ подумал, что это из-за его облика, но дело было в другом.
   - Хайнэ... они пришли, - с трудом произнесла она дрожащими губами. - К тебе.
   Хайнэ повернулся к дверям и увидел Верховную Жрицу во главе небольшого отряда из нескольких жриц и стражников.
   Даран окинула его наряд чуть удивлённым взглядом.
   - Что ж, - промолвила она. - Может быть, это и к лучшему.
   - Что это значит? - спросил Хайнэ.
   - Вам придётся проследовать с нами, господин Санья.
   Хайнэ подумал, что Императрица всё-таки сняла с Онхонто маску, узнала правду, и теперь за ним пришли, чтобы отвезти его во дворец и судить за преступление, которого он не совершал. И всё же он ни мгновения не колебался.
   - Хорошо, - сказал он и сделал шаг вперёд.
   И тогда его мать, тихая, робкая и послушная, вдруг не выдержала.
   - Ты не можешь этого сделать, Даран! - закричала она, подскочив к сестре и вцепившись ей в руку. - Ты собираешься собственноручно убить его, как убила Ранко?! Я не позволю тебе, не трогай его, нет, нет, нет!
   Но Даран с силой оттолкнула её, так что Ниси чуть не упала на пол.
   - Ничего не поделаешь, - сказала она. - Такова судьба.
   - Нет!.. - рыдала Ниси.
   - Не надо, мама, - постарался успокоить её Хайнэ. - Что бы там ни было, я не позволю себя убить.
   И в тот самый момент он впервые по-настоящему понял те слова, которые произнёс однажды Онхонто: "Жизнь человека не принадлежит ему, он не имеет права сам её оборвать".
   "Конечно же, это так, - думал Хайнэ, улыбаясь, когда его втолкнули в экипаж. - Моя жизнь теперь твоя, а, значит, я должен беречь её, как берёг бы любую из принадлежащих тебе вещей, оставленных мне на хранение. Я не позволю никому убить себя. Я продлю твою жизнь в себе".
  

***

   Иннин и Хатори вернулись в пустой, тёмный дом, чёрными провалами окон глядевший на столь же тёмный сад, в котором, вопреки обыкновению, не горело ни одного фонаря.
   - Что здесь случилось? - спросила Иннин, остановившись. - Где слуги?
   Хатори, который нёс ребёнка, большого удивления не продемонстрировал, однако ускорил шаг.
   Иннин догнала его, схватив фонарь.
   - Все легли спать так рано? - Она говорила, чтобы звуком собственного голоса разогнать пугающую тишину, казалось, сгущавшуюся вокруг, как туман. - Но ведь ещё даже полуночи нет! Знаешь, примерно такое же ощущение у меня было в детстве, когда мы с братом совершали вылазки в давно пустующие усадьбы на территории поместья... Но тогда Хайнэ боялся ещё больше меня, и это придавало мне смелости и уверенности в своих силах. Ему бы никогда не пришло в голову, что мне тоже было страшно.
   Краем глаза она увидела выражение на лице Хатори - какое-то странное и сосредоточенное, как будто он напряженно что-то обдумывал. Губы его были плотно сжаты.
   Вместе они вошли в дом, в котором оказалось так же темно, как и снаружи.
   Но не так же безмолвно - звук, похожий на приглушённые рыдания, доносился до них из внутренних комнат.
   Если бы это было детство и всё та же вылазка вместе с братом в пустующую усадьбу, то Иннин решила бы, что им, наконец, повезло наткнуться на неупокоенного духа, оплакивающего безлунными ночами свою горькую судьбу.
   Тогда бы они с Хайнэ, наверное, не рискнули встретиться с ним и попросту сбежали, но теперь Иннин ринулась вперёд и распахнула двери.
   Нечто тёмное и бесформенное, лежавшее на полу и содрогавшееся в приступах тихих рыданий, подняло голову и оказалось её матерью.
   - Госпожа!.. - вырвался у Иннин крик изумления и ужаса.
   Та попыталась было ей ответить, но не смогла и только продолжила плакать. В неровном, неясном лунном свете, проникавшим через распахнутые двери в сад, её опухшее, как будто раскисшее от слёз лиц выглядело страшно.
   И только тогда, когда Хатори, на какое-то время отставший от Иннин, тоже появился в дверях, нечленораздельные звуки, вырывавшиеся из груди госпожи, сформировались в отдельные слова.
   - Спаси его, - молила Ниси, протягивая к нему руку, как утопающая. - Спаси своего брата, они пришли, чтобы забрать его и сделать с ним то, что сделали когда-то с Ранко. Останови её, только ты можешь это сделать. Они убьют его. Они прольют священную кровь Санья, чтобы вернуть жизнь умершему, как это уже было когда-то. И тогда я, точно так же, как сейчас, не смогла ничего сделать...
   Иннин окатило холодным ужасом.
   Слухи о человеческих жертвоприношениях, о тёмной магии, используемой для поднятия умерших из могил, конечно же, всегда ходили и во дворце, среди жриц, и среди простого населения, но всегда казались только страшной легендой или, на худой конец, делами давно минувших дней. Представить, что нечто, подобное этому, произошло всего лишь двадцать лет тому назад и, более того, практикуется в настоящее время, было невозможно... лучше уж было думать, что мать сошла с ума, тем более что поверить в это было не так уж сложно.
   Но госпожа Ниси продолжала.
   - Это сущность тайных способностей Санья, - говорила она, задыхаясь. - То, благодаря чему мы когда-то обрели, а потом потеряли власть. Эсер Санья знала и хранила этот секрет. Двадцать лет назад, когда умер любимый супруг Императрицы, Эсер открыла ей тайну... И разум Госпожи помутился, она согласилась на это. Они убили Ранко. Даран убила его собственными руками. А теперь они точно так же убьют Хайнэ.
   Иннин смотрела на неё выпученными глазами.
   - Мама, это бред!..
   А Хатори произнёс одно-единственное слово:
   - Когда?
   И, посмотрев на его лицо и плотно сомкнутые губы, Иннин вдруг поняла, что он ничуть не сомневается в услышанном - более того, его уверенность передалась и ей.
   - Они уехали несколько часов назад, - произнесла слабеющим голосом госпожа Ниси. - Тебе нужно торопиться...
   - Да, - сказал Хатори.
   И от его голоса стало страшно.
   Никогда прежде Иннин не видела на его лице подобного выражения - смеси спокойствия, ярости и такой холодной жестокости, что не возникало никаких сомнений: если на его пути сейчас встретится целая армия, то он, ни мгновения ни колеблясь, порвёт их всех на части голыми руками.
   Красные глаза его, казалось, разгорались в темноте, подобно тлеющим угольям, всё сильнее и сильнее, до тех пор, пока не вспыхнули ослепительно, так что Иннин пришлось заслонить глаза рукой.
   А когда она отняла ладонь от лица, то увидела, что впереди и позади него и неё, их обоих, ярко пылает огонь, с безудержным ликованием набрасываясь на стены, потолок, шторы, лестницу...
   - Пожар! - закричала в испуге Иннин, не составляя себе труда задуматься, откуда здесь могло взяться пламя, хотя ещё мгновение назад не было ни одной искры.
   Хатори, не обратив ни малейшего внимания на её крик, развернулся и пошёл прочь.
   В какой-то момент Иннин пришло в голову, что это, быть может, иллюзия, как когда-то в магазине шёлковой ткани, но пламя с шипением карабкалось по стенам, разбрасывая во все стороны искры, и от чёрного дыма, клубами повалившего из окон, слезились глаза и першило в горле.
   Иннин схватила мать за руку и потащила её прочь из горящей комнаты. Но ещё до того, как им обеим удалось нагнать Хатори и выбраться в сад, Иннин вдруг поняла кое-что, что заставило её заледенеть.
   - Где ребёнок?! - закричала она. - Он был у тебя на руках! Куда ты дел ребёнка?! Где наш сын?!
   Хатори обернулся и посмотрел на неё неузнающим взглядом.
   - Не знаю, - с чудовищным безразличием сказал он. - Не помню.
   - Ты... ты демон! - вырвалось у Иннин, оцепеневшей от ужаса.
   И тогда он ответил:
   - Да. - И губы его искривились в какой-то злой и насмешливой полуулыбке.
   Пламя, успевшее за считанные минуты добраться до последнего этажа дома, охватило крышу, и сверху на них с треском посыпались доски пола, обрывки тряпья, горящая бумага. Сыплющиеся искры попали на одежду Хатори, и она загорелась, но он не обратил на это ни малейшего внимания. Лишь тогда, когда пламя целиком охватило его левую руку, он заметил его и с лёгкостью сбил свободной рукой. Рукав его обгорел до самого плеча, однако на коже не осталось ни одного ожога, ни единого следа.
   И тогда Иннин вспомнила момент огненной казни, не причинившей Хатори ни малейшего вреда, и, наконец, поняла, что господин Астанико не имел к этому "чуду" никакого отношения. Поняла она и многое другое: неестественное равнодушие Хатори к собственному сыну и ко всем людям вообще, его провалы в памяти, его безразличие к чужим толкам и законам, установленным богами и людьми. Она поняла, что даже в моменты страсти, когда он казался ей самым чутким и ласковым любовником на земле, в глубине души она чувствовала его безразличие, его отчуждённость. Что его нежность была лишь бледным подобием истинного чувства, и что направлена она была не на неё, а на то отражение, которое он видел в ней. Отражение единственного существа, которое, по какой-то невероятной прихоти судьбы, занимало все помыслы демонского отродья, порождения Огненного Мира...
   И в этот момент что-то случилось с самой Иннин, и мир вокруг неё перестал существовать. Она позабыла и о Хатори, и о Хайнэ, и даже о своём сыне: единственное, что оставалось - это была сила стихии, огненное море вокруг неё, которому она должна, обязана была противостоять, выполняя свой долг и своё назначение, защищая то, что ей было поручено защищать.
   Огненные волны схлестнулись с пенным валом воды; ливень обрушился на них с небес, однако не смог загасить.
   Иннин набросилась на Хатори, и если бы кто-то мог видеть их в этот момент, то не смог бы сказать точно, что происходит между ними: смертельная схватка, какой-то дикий, красивый танец, или же любовное соитие.
   Но всё же это была битва, не на жизнь, а на смерть, и оба стремились убить друг друга, как прежде стремились защитить.
   И посреди этого первозданного хаоса, схлестнувшего две вечно противостоящие друг другу стихии, среди безмолвного небытия, среди яростного рёва пламени и не менее яростного шума воды, с громом гигантского водопада обрушивающейся на огненное море, Иннин услышала крик ребёнка.
   Это было то, что заставило её остановиться.
   - Подожди!.. - закричала она. - Это не то, что мы должны делать... Мы не должны тратить время на сражение друг с другом...
   Рёв стихий прекратился.
   Иннин вынырнула из него, как могла бы вынырнуть из-под воды, и упала, обессиленная на траву.
   Земля была мокрой и влажной от только что пролившегося дождя; огромный дом Санья догорал в темноте, и балки сыпались из-под охваченной пламенем крыши. Где-то вдалеке кричал ребёнок.
   Преодолевая шум крови в ушах и раздирающую боль в груди, Иннин вскочила на ноги и бросилась на этот крик. Почти ничего не видя, ослеплённая заревом пожара, превратившим ночь в день, она упала на колени и принялась вслепую разгребать упавшие балки, и нашла под ними своего сына, целого и невредимого, и только испуганно кричавшего.
   Рыдая, она прижала его к груди.
   - Мама тебя никогда не оставит, никогда... - плакала она, уже зная, что говорит прямо противоположное тому, что собирается сделать.
   Несколько минут спустя она вытерла слёзы, поднялась на ноги и вернулась к Хатори. Тот стоял посреди сада в обгоревшей одежде и смотрел, как на его глазах рушится на землю огромный дом Санья, в котором он провёл семь с половиной лет жизни.
   - Какая невероятная ирония судьбы, - проговорила вдруг госпожа Ниси, обессилено упавшая на землю и так же не отрывавшая взгляда от пожара, расцветившего ночь огненно-алыми красками. - Всё началось с наводнения... в тот день разлились реки, сделавшие дороги непроходимыми, и благодаря этому я нашла тебя. И вот теперь всё заканчивается огнём.
   - Я благодарен вам за всё, что вы для меня сделали, - сказал Хатори. - Сегодня мы расстаёмся навсегда.
   Иннин подошла к нему, стараясь подавить дрожь борьбы и ненависти, инстинктивно поднимавшуюся внутри неё.
   - Поехали, - сказала она. - Поехали в Аста Энур и сделаем то последнее, что нам осталось сделать вместе.
   Она отдала ребёнка матери, которая поехала вслед за ними в экипаже, и села позади Хатори на лошадь.
   И когда он хлестнул её, и они вдвоём понеслись сквозь темень безлунной осенней ночи, она прижалась лицом к его спине, обнимая его, и заплакала, потому что он всё же был дорог ей, как была дорога та иллюзия спокойного, тихого счастья, которое им довелось испытать вместе.
   Потому что он по-прежнему оставался отцом её ребёнка, маленького Санья, рождённого от противоестественной связи жрицы-клятвопреступницы и её названного брата, демона Подземного Мира в человеческом обличье.
   Потому что Иннин любила своего сына и хотела смотреть, как он растёт.
   Ей вспомнились вдруг все прежние метания и исступлённые мольбы к Богине о том, чтобы та открыла ей её предназначение.
   Теперь это предназначение было ясно, но цена, которую пришлось заплатить за это знание, оказалась выше, чем Иннин могла себе представить.
   И всё же это знание наполняло её, распрямляя, как пущённую вдаль стрелу, и она чувствовала себя стрелой, летящей сквозь темень ночи к тому, что было предназначено ей с самого начала, что было её судьбой и смыслом её существования, что было целью, положенной ей Богиней.
   И горечь и счастье смешивались в ней, как смешивались в воздухе разные ароматы - запах гари, сырость дождя, благоухание роз.
  

***

   Дворец встретил Хайнэ множеством зажжённых огней.
   Дорога до Аста Энур, проделанная за невероятно быстрый срок - чуть больше, чем за сутки, осталась у него в его памяти бесконечно длинной, как вечная ночь. Может быть, так было потому, что всю дорогу в его экипаже были опущёны тяжёлые, тёмные занавеси, и он не видел, как день сменился вечером, вечер - ночью, ночь - рассветом, а новый день - новой ночью.
   Даран сидела рядом с ним.
   Хайнэ был спокоен и никакого страха не чувствовал; в нём даже проснулось некое подобие детского любопытства.
   - Меня собираются казнить? - один раз поинтересовался он. - За то, что я изуродовал Онхонто?
   - Тебя собираются убить, - ответила ему Даран. - Для того чтобы продлить ему жизнь ещё на некоторое время.
   - Вот как, - задумчиво откликнулся Хайнэ.
   Почему-то эти слова, в другое время показавшиеся бы злой насмешкой, сейчас ничуть его не удивили.
   - Но почему именно я? - спросил он некоторое время спустя.
   - Потому что ты Санья, - спокойно пояснила Верховная Жрица. - И твою смерть будет легко списать на естественные причины.
   - И много ли Санья в течение истории погибли подобной... естественной смертью? - усмехнулся Хайнэ.
   - Лучшие из них.
   В груди у Хайнэ что-то дрогнуло.
   - Ранко? - коротко осведомился он.
   - Да.
   Хайнэ отвернулся, сглатывая горечь.
   "Умереть той же смертью, что и мой отец... - подумал он безо всякого сожаления. - Честное слово, я бы этого хотел. Даже жаль, что я не могу себе этого позволить".
   Уверенность в том, что с ним ничего не случится, не оставляла его и теперь. Он понятия не имел, каким образом сумеет избежать нависшей над ним угрозы, но где-то в глубине души все предстоящее мнилось ему игрой, где-то опасной, где-то весёлой и увлекательной, но всё же - игрой, исход которой предрешён заранее и не может быть изменён.
   А, значит, и опасаться ему нечего.
   Хайнэ чинно сложил свои искалеченные пальцы на коленях, прикрытых роскошной тканью, и погрузился в себя.
   "Хотел бы я знать, ты тоже это чувствовал, когда тебя везли с твоего острова во дворец? - думал он. - Если это так, то ты был куда более весёлым, чем это мнилось мне, вечно погружённому в свои страдания. Твои улыбки вовсе не были вымученными, ты был счастлив... А я был дурак".
   Он мысленно задавал сам себе вопросы и не слышал ответов в привычном смысле, однако нечто, скрытое глубоко внутри, подсказывало ему их, и он знал, что не один, и счастье накатывало на него медленной, всепоглощающей волной.
   "Вот что это значит, - думал он с улыбкой. - Вот что это значит - не расставаться никогда".
   Но вскоре экипаж остановился, и ему пришлось отвлечься от своих мысленных странствий на пару с Онхонто и вернуться в реальность, не то чтобы оглушившую его, но добавившую несколько капель беспокойства. Всё же у него по-прежнему не было никакого плана собственного спасения, и, наверное, он был непростительно легкомысленен.
   Даран провела его сквозь Великие Ворота как когда-то давно, двенадцатилетним мальчиком, втолкнула в павильон и оставила на пороге длинного, широкого, уводящего в темноту коридора.
   - Сейчас ты пойдёшь говорить с Императрицей, - сказала она. - И будешь пытаться убедить её не делать того, что она задумала. Взывай к имени Онхонто, к судьбе её матери, не вынесшей тяжести совершённого преступления, к твоему Богу Милосердному и к чему угодно. Это единственное, что я могу для тебя сделать.
   Хайнэ повернулся к ней.
   - Благодарю вас, - чуть насмешливо сказал он и поклонился. - Я сделаю всё, что в моих силах.
   И пошёл по длинному неосвещённому коридору, шелестя подолом своего роскошного одеяния.
   "Она не простит мне того, что я так весел, - подумал он, чуть вздохнув, остановившись напротив позолоченных дверей в покои Таик. - Но как же мне объяснить ей, что глупо воскрешать того, кто не умер, кто вечно жив, и чьё присутствие я прямо сейчас ощущаю всем своим телом и всей душой? Если бы она могла почувствовать то же самое".
   С этими мыслями он толкнул двери и очутился на пороге слабо освещённой спальни.
   Таик, неодетая, растрёпанная, слабо вскрикнула и вскочила с постели.
   Хайнэ знал, что увидев его в этом наряде, она на какое-то мгновение обозналась и приняла его за своего супруга, вернувшегося с того света.
   Прежде, чем она обнаружила свою ошибку и впала в сумасшедшую ярость, Хайнэ опустился на колени и растянулся перед ней на полу.
   - Прошу вас, позвольте мне сказать вам несколько слов, прежде чем вы исполните задуманное, - проговорил он, не поднимая головы. - Я знаю, что вы собираетесь сделать, и в другое время, быть может, и сам поддержал бы вас, потому что разве значит что-то моя жизнь в сравнении с жизнью того, кто был настолько прекраснее и лучше меня? Но он не мёртв. Вы не можете воскресить того, кто остался жив, поэтому почтительно умоляю вас: не совершайте ошибки, которая погубит ваш рассудок и вашу душу.
   - Не мёртв? - повторила Таик потрясённо. - Меня обманули? Он жив?!
   Хайнэ решился поднять голову и увидел её лицо, бледное и опухшее, совсем рядом. Глаза её, обведённые чёрными кругами, смотрели растерянно, и это взгляд придавал ей сходства с совсем маленькой девочкой, напуганной и отчаявшейся.
   Ему стало бесконечно жаль её, но он знал, что жалость в данном случае принесёт больше вреда, чем пользы.
   - Он жив, - уверенно повторил Хайнэ, глядя ей в глаза.
   Из груди Таик вырвался сдавленный всхлип, и она бросилась прочь из спальни.
   Хайнэ заковылял следом, стараясь поспеть за ней.
   Ему пришлось преодолеть немало запутанных коридоров и, вслед за этим, аллей дворцового сада, прежде чем они появились на пороге Храма, в мраморных глубинах которого Хайнэ увидел гроб, засыпанный розами.
   Тело, которого благодаря средствам жриц до сих пор не коснулось тление, лежало в нём, но Хайнэ уже не испытал того потрясения, что и в первый раз, потому что тело это было сброшенной одеждой, и уже не имело близкого отношения к той душе, которая обитала в нём прежде.
   Таик метнулась к гробу, оттолкнув в сторону Даран, которая попыталась было встать на её пути, и хотела снять с тела маску, но Хайнэ остановил её.
   - Не делайте этого! - закричал он. - Вы неправильно меня поняли, Госпожа. Это его тело. Оно принадлежало ему когда-то. Но теперь уже не принадлежит, и нет смысла вдыхать в это тело жизнь, потому что это будет уже не тот, кого вы жаждете ощутить всем сердцем.
   - Ты что, смеёшься надо мной, жалкий калека? - проговорила дрожащим от бешенства голосом Таик, повернувшись к нему. - Как ты посмел надеть его одежду?! Как смеешь говорить от его имени и утверждать, что знаешь, где он сейчас?! Мне плевать на то, что ты говоришь. И плевать на твою жалкую жизнь. Ты должен быть рад принести её в жертву для того, чтобы он смог остаться в этом мире ещё хотя бы на полчаса!
   - Я и был бы рад, - смиренно сказал Хайнэ. - Если бы не знал, что он обрёл нечто гораздо большее, чем эти полчаса, и что сейчас он свободен и счастлив.
   Но она уже не слышала его.
   - Сделай это, Даран! - закричала Таик, метнувшись к ней. - Сделай то, что ты однажды сделала для моей матери!
   Та рухнула на колени.
   - Я умоляю вас пощадить меня, Госпожа, - проговорила она глухим, ровным голосом. - И не заставлять меня повторять тот обряд, который принёс так много несчастья двадцать лет назад. Он принёс сумасшествие Светлейшей Госпоже, раскол - семье Санья, тяжёлые времена для государства, торжество предательнице Эсер, и он не смог вернуть вашей матери вашего отца. Я не защищаю моего племянника, но он прав. Сделав то, о чём мы говорим, ваша мать убедилась, что тело, в которое она вдохнула жизнь, не имеет никакого отношения к мужчине, которого она так любила прежде, и после этого ничто уже не смогло спасти её.
   - Мне всё равно! - завопила Таик в припадке владевшего ей безумия. - Я хочу видеть, как прольётся эта проклятая кровь, я хочу увидеть, как течёт кровь Санья!
   - Хорошо, - вдруг сказал Хайнэ очень громко. - Хорошо, Госпожа, я выполню ваше желание. Скажите мне, где-нибудь в саду цветут до сих пор розы?
   Вопрос этот был настолько бессмысленным и не имевшим отношения к происходящему, что он ошеломил Таик, подействовав на неё как ушат ледяной воды.
   Она посмотрела на Хайнэ мутным взглядом.
   - Розы?..
   - Отведите меня к ним, и я сделаю то, что вы хотите.
   Просьба эта прозвучала почти как приказ, но Таик, по видимости, совершенно утратив понимание происходящего, не обратила на это внимания и, шатаясь, вышла из Храма.
   Хайнэ пошёл вслед за ней, взяв в руку фонарь.
   Она привела его к клумбе с розами и, остановившись, поглядела на него настороженным, ждущим взглядом.
   Хайнэ поставил фонарь, к которому тут же слетелось несколько мотыльков, на землю, задрал рукав и, замерев на мгновение, обхватил колючий стебель рукой. Стиснув зубы, он сжал кулак с такой силой, что шипы до самого основания вонзились в его ладонь, и потянув руку, оторвал цветок. Проделав то же самое с несколькими другими розами, он вытащил ленту из косы и, связав их в букет, протянул его Таик.
   - И?.. - ошеломлённо спросила она, взяв цветы из его рук.
   Хайнэ раскрыл перед ней ладонь, истерзанную шипами, представлявшую собой одну сплошную рваную рану, из которой ручьями лилась кровь, и через силу улыбнулся.
   Её лицо вдруг жалко перекосилось.
   Он не знал, что в этот самый момент Таик вспомнила, как текла кровь по руке Кайрихи, кровь из ран, точно так же оставленных шипами роз.
   Она сгорбилась, чувствуя себя опустошённой.
   - Даран сказала, что ты чуть не умер от горя, когда узнал о его смерти, - проговорила она глухим, смертельно уставшим голосом. - Но ты хотя бы провёл с ним последние дни жизни, калека. А мне не осталось ничего. Ничего... Знаешь ли ты, что он ни разу не поцеловал меня, ни разу не коснулся меня, как мужчина и мой супруг? Я хотела вернуть его, чтобы хотя бы попрощаться.
   - Знаю, Госпожа, - тихо ответил Хайнэ. - Мною владело то же самое желание, и было очень трудно его перебороть. Но когда я всё-таки сделал, то меня ждало большая награда, потому что я понял, что прощаться незачем. Он здесь, он рядом, он всегда будет со мной.
   - С тобой, но не со мной.
   - И с вами тоже. Попробуйте это почувствовать.
   Таик подняла голову.
   - Не могу, - сказала она беспомощно.
   Тогда Хайнэ решил пойти на риск. Сделав шаг вперёд, так, чтобы оказаться вплотную к ней, он протянул здоровую, не окровавленную руку, чуть коснувшись рукава её ночного одеяния.
   - Позвольте мне... попытаться помочь вам, - сказал он едва слышно.
   И она позволила - разрешила ему обнять себя и прильнула, закрыв глаза, к его впалой груди.
   - Это одежда ещё хранит его запах, - хрипло прошептала она, прижимаясь щекой к парчовому одеянию. - Ты пахнешь совсем как он, калека, твои волосы пахнут так же... Сейчас, когда я не вижу твоего увечного тела... то можно подумать, что и правда...
   Хайнэ, угадывая её желание, наклонился, и она жадно впилась в его губы.
   Обоих сотрясла дрожь от выполнения, пусть и в подобной иллюзорной форме, давнего невыполнимого желания.
   Она целовала двойника мужчины, к которому столько времени не могла и не смела прикоснуться, он впервые в жизни ощущал себя желанным, чувствуя жар чужого тела, разгоравшийся от его неумелых, робких прикосновений.
   - Ну же, калека, - вырвалось у Таик, шарившей дрожащими руками по его одежде. - Я хочу тебя, урод и калека Санья. Чего ты ждёшь? Или ты не хочешь того же самого? Я же чувствую, как ты дрожишь от желания. Ты не такой, как он. Твоё уродливое тело откликается.
   Хайнэ прикрыл веки, из-под которых скатились две слезы.
   - Очень хочу, Госпожа, - сказал он печально. - Но это невозможно. Я бессилен. Это трагедия и радость всей моей жизни.
   Она оттолкнула его и подняла голову.
   - Простите мне эти кощунственные слова, - продолжал Хайнэ, опустив взгляд. - Но я посмею сказать, что мы похожи с вами в этом. Я всю жизнь жаждал физической близости... с кем угодно. Вы - с одним-единственным человеком, который был вам неподвластен. Но, в конечном итоге, это неутолённое страстное желание... это не то, чем оно кажется. Его невозможно насытить тем, к чему мы с вами стремимся. Это всего лишь отражение другого, более глубокого желания истинной близости, не имеющей отношения к страсти, исполнить которое гораздо сложнее и проще одновременно. Но я берусь утверждать, что это, настоящее желание выполнимо, и для меня, и для вас, хоть бы вы даже не верили в это совершенно...
   - Иди прочь, - сказала Таик глухо. - Иди прочь, калека. Пока я не успела передумать. Иди и убирайся из этого города, и этой страны, чтобы я больше никогда не услышала твоего имени, иначе ты умрёшь. Убирайся, у тебя есть время до рассвета, чтобы покинуть пределы Аста Энур.
   Хайнэ поглядел на начинавшее светлеть небо.
   Волнение отпустило его, и он чувствовал слабую физическую боль, которая всегда появлялась у него после приступов бессильной страсти, но также облегчение от сознания, что он сделал всё так, как должен был.
   Развернувшись, он заковылял по дороге к воротам, мысленно прикидывая, сколько времени у него в запасе.
   - Но однажды ты придёшь ко мне!.. - вдруг окликнула его Таик.
   Хайнэ остановился, но не обернулся.
   - Раз уж ты посмел надеть его одежду и его личину, то не смей снимать её никогда, - проговорила она с яростью. - Я желаю, чтобы ты стал им. Это приказ твоей Госпожи и Императрицы, тебе ясно? И когда ты выполнишь его, ты вернёшься ко мне. Чтобы проводить меня туда, откуда нет возврата. Ты дашь мне руку и поведёшь меня, калека. Ты...
   Голос её дрогнул и осёкся.
   - Обещаю, - тихо сказал Хайнэ.
   И, не оглядываясь, пошёл вперёд.
   Даран ждала его у ворот, и на мгновение ему показалось, будто во взгляде её мелькнуло нечто, напоминавшее удовлетворение матери, гордой своим ребёнком.
   Впрочем, скорее всего, он увидел лишь то, что жаждал увидеть в глубине души.
   - Госпожа приказала мне убираться из страны, - сообщил он. - Но я не знаю, куда мне ехать.
   - Я предвидела этот исход, - сухо ответила она. - Поэтому пригласила кое-кого.
   Она махнула рукой в сторону, и от стены отделилась тёмная тень, оказавшаяся Сорэ Саньей в небрежно и явно наспех накинутой одежде.
   - Прежде всего поздравь меня, дорогой брат, - сказал он, улыбаясь с видом человека, который увидел лучшего друга. - У меня родилась дочка. Я уверен, что ты не знал.
   Тон его и фамильярное обращение на "ты" настолько резко контрастировали с прежним отношением, что Хайнэ показалось, будто он видит перед собой другого человека, но он ничем не выдал своего удивления.
   - Поздравляю, - сказал он ровно.
   Сорэ протянул ему свиток, скреплённый печатью.
   - Возьми это, брат.
   - Что это?
   - Приглашение для господина Хайнэ Саньи посетить Канси Энур, подписанное лично рукой моей матушки, - объяснил Сорэ. - И заодно разрешение пересечь кансийскую границу. Действует, правда, только в одну сторону. То есть, въехать ты сможешь, а выехать - нет, но не думаю, что тебе захочется.
   И он гостеприимно улыбнулся, как бы показывая: вот, ты видишь, каким радушным я могу быть на самом деле? И так же наша страна, Канси, не провинция, а страна, тебе там понравится, я обещаю.
   Вот что увидел Хайнэ во взгляде Сорэ Саньи, своего давнего недоброжелателя, неожиданно обернувшегося добрым другом, более того, спасителем.
   - И когда же, позволь спросить, твоя матушка успела прислать это приглашение? - чуть насмешливо поинтересовался Хайнэ, ничуть не доверяя этому неожиданному преображению.
   - Ещё год назад, - пожал плечами Сорэ. - Я приехал сюда с ним.
   - И отдаёшь его мне только сейчас?
   - Ну да. Я взял на себя смелость подождать, наблюдая за тобой, чтобы иметь возможность вынести окончательный вердикт относительно твоей личности. Матушка не рассердилась на меня за это своеволие, она во всём на меня полагается, - доверительно сообщил Сорэ.
   - И каков же этот вердикт, если можно поинтересоваться? - приподнял брови Хайнэ.
   - Ты - Санья, - объявил Сорэ, ослепительно улыбаясь, и шагнул ближе.
   Хайнэ постарался незаметно отодвинуться.
   - Вот уж не знаю, воспринимать ли как комплимент, - прохладно сказал он.
   - Разумеется! - Сорэ вдруг положил руку ему на плечо и, притянув его к себе, сдавил в чересчур жарком объятии, от которого Хайнэ чуть не закашлялся. - Дорогой мой брат Хайнэ, неужели ты принял моё неприязненное отношение за чистую монету? Сразу видно, что ты воспитывался в провинции, вдалеке от дворцовых интриг. Так вот, дорогой брат, конечно же, я люблю тебя. Люблю больше, чем мою жену и всех любовниц... как любил бы любого другого Санья. Мы, Санья, можем ругаться, оскорблять друг друга, ссориться, даже убивать друг друга, но это не отменяет того особенного чувства, которое скрепляет всех нас. Это чувство общей крови и общего предназначения. Ты родился вдалеке от нас и не имел счастья этого испытать, но теперь эта ошибка будет исправлена. Поезжай к моей матери, и ты узнаешь, что это такое - чувствовать себя частью единого целого, одной большой семьи. Вы трое воспитывались вдалеке от нас и, можешь мне поверить, все мы страдали, как один человек, у которого, например, отняли какой-то из членов. И теперь мы, наконец, возвращаем себе потерянную часть...
   - ...которая, позволь напомнить, оказалась увечной и плохо приспособленной к жизни, - договорил вместо него Хайнэ, выворачиваясь из его объятий. - Ты уверен, что семье Санья нужна именно такая часть?
   - О, это не имеет никакого значения, - великодушно заявил Сорэ. - Более того, обычно гениями и выдающимися людьми становятся не те персоны, которые совершенны во всех отношениях, а те, которые обладают каким-либо серьёзным недостатком. Так и в этом случае. Без тебя наша семья была в почёте и достатке, но с тобой, калекой, нас ждёт великая слава. - Сорэ понизил голос до заговорщического шёпота. - Мы пройдём победоносно по всему Астанису, во главе с тобой, провозвестником новой религии, которая объединит страну и перевернёт мир. Как тебе, Хайнэ, а? Больше никто не посмеет взглянуть на тебя с насмешкой или презрением, не будет обсуждать за глаза твоё уродство и твоё бессилие. И когда моя матушка или сестра займёт кресло Императрицы, она поставит тебя во главе церкви, и ты провозгласишь своего Бога Милосердного единственным творцом этой Вселенной. И все падут перед Ним и тобой, его пророком, ниц... Ну, ты согласен?
   Сорэ искушающе улыбнулся.
   - Звучит многообещающе, - вежливо ответил Хайнэ. - Я обещаю подумать об этом.
   И он повернулся к нему спиной, но тут новообретённый "брат" снова его окликнул.
   - Эй, Хайнэ! Тебе может показаться, что всё, что я тебе тут наговорил - это игра, но это не так, - сказал он неожиданно серьёзным тоном. - Поверь, и для меня, и для моей матери, и для сестёр и братьев нет ничего важнее, чем наша семья, чем человек с нашей кровью. Мы родные друг другу, мы близки, как бы далеко друг от друга ни находились. Нашу мать называют демоном, и, может быть, в чём-то это так, но поверь, что лучше иметь родной дом в Подземном Мире, чем не иметь его в Звёздных Чертогах. Наш дом - твой дом. Твоя боль - наша боль.
   Голос его звучал пугающе искренне, и Хайнэ подавил желание содрогнуться.
   - Спасибо, - кивнул он. - Я принимаю ваше любезное приглашение, потому что у меня в любом случае нет другого выхода. Но и за эти слова я тоже благодарен, если они действительно идут от чистого сердца.
   С этими словами он приблизился к Верховной Жрице.
   - Прежде чем вы позволите мне отсюда выйти, я обязан предупредить вас кое о чём, - сказал он тихо. - Я не испытываю к вам личной ненависти, но я также не отказываюсь от своей клятвы. Вы убили моего отца и убили человека, которого я любил больше всех в жизни. Возможно, было бы лучше, если бы вы не позволили мне покинуть пределы этого дворца. Лучше для вас.
   - Откройте ворота, - приказала Даран, не глядя на него.
   И Хайнэ прошёл под ними, чувствуя себя бесконечно маленьким, одиноким и уставшим.
   "Знаю, что ты где-то тут, - печально подумал он, обхватив себя руками и глядя на предрассветное небо. - Знаю, что ты всегда будешь со мной, но я больше тебя не чувствую. Надеюсь, это изменится, когда взойдёт солнце..."
   И он заковылял дальше через пустую площадь, сжимая в исцарапанной розами руке спасительное приглашение в "родной дом".
   Но ещё прежде, чем вдалеке загорелась алая полоса рассвета, он увидел тех, кто заставил его позабыть об одиночестве, и сердце его радостно дрогнуло.
   Брат и сестра стояли перед ним, не те, далёкие, а другие, настоящие, с которыми он прожил бок о бок, в общей совокупности, двадцать лет жизни.
   Хайнэ знал, что они приехали, чтобы спасти его, чтобы вытащить, если понадобится, из лап самого Владыки Подземного Мира, и слезы подступили к его глазам.
   - Спасибо, но, к счастью, на этот раз мне удалось на этот раз справиться и самому, - сказал он дрогнувшим голосом, опустив взгляд.
   Иннин подошла к нему и крепко обняла.
   - Заботься о Кайрихи, - сказала она, улыбаясь сквозь слёзы. - Теперь он твой сын, мы так решили с Хатори. А я приехала, чтобы вернуться во дворец и остаться здесь навсегда.
   С этими словами она отпустила его и, не оглядываясь, проделала тот же путь, который проделал Хайнэ, но в обратном направлении.
   Великие Ворота захлопнулись за ней, и Хайнэ остался наедине с Хатори, державшим на руках ребёнка.
   - Ты тоже меня оставишь?.. - тихо спросил он. - Я уезжаю в Канси. Эсер Санья жаждет видеть у себя нового пророка Милосердного, и у меня нет иного выхода, кроме как принять это приглашение.
   - Нет, Хайнэ, не оставлю, - сказал Хатори. - Я же сказал. До самой смерти.
   И тогда они сели вдвоём в экипаж и приказали ехать по направлению к Западным Воротам.
   Хайнэ взял на руки ребёнка и закрыл глаза, и только тогда ледяной пот хлынул с него градом, и непреодолимая тяжесть упала на сердце.
   - От тебя пахнет дымом и гарью, - сказал он, положив голову на плечо Хатори.
   - Нынче ночью я побывал на пепелище, - с грустью откликнулся тот. - Всё сгорело, Хайнэ, всё...
   Голос его дрогнул и осёкся.
   Хайнэ не стал спрашивать, что это значит, только обнял его одной рукой и прижался крепче.
   - Я тоже не оставлю тебя до самой смерти, - пообещал он. - Я тебя люблю.
   Некоторое время они молчали.
   - Ты уверен, что хочешь отправиться в этот гадюшник? - спросил Хатори чуть позже. - И что это согласуется с тем решением, которое ты принял прежде?
   Как он догадался про решение, Хайнэ не знал, однако не стал ничего отрицать.
   - Ну, я полагаю, Онхонто тоже не думал, что его во дворце ожидает райская благодать, - он сделал над собой усилие и заговорил весело. - И всё же не боялся ничего, и не противился судьбе, и смог остаться собой. Так же и я. Буду стараться удержаться над пропастью и не позволить себя убить, ни в прямом, ни в переносном смысле.
   И в этот момент он снова почувствовал незримое присутствие, и облегчение охватило его.
   - Скоро рассвет, - сказал он, отодвигая занавески. - Давай полюбуемся. Да, вот ведь ещё что, Хатори, - вспомнил он. - Канси Энур - портовый город, и, значит, ты всё-таки увидишь море, от которого был вынужден отказаться из-за меня. Я очень рад.
   Первые солнечные лучи показались над горизонтом.
   Иннин, оставшаяся за дворцовой стеной, также следила за тем, как светлеющее небо окрашивалось в нежные краски рассвета.
   - Приготовьте мне комнату, - решительно приказала она. - И кабинет.
   И никто не посмел ей возразить, даже те немногие, кто знал, что она нарушила свою клятву и собиралась навеки отказаться от пути жрицы.
   - Ты вернулась, - сказала Даран странным мягким, почти нежным тоном.
   - Да, я вернулась, - сухо подтвердила Иннин. - Не сомневаюсь, что ты знала, что так и будет. Так что не нужно теперь разыгрывать удивление.
   И, оставив Верховную Жрицу, она спустилась в сад.
   А там, оставшись в полном одиночестве, Иннин сначала согнулась пополам, а потом распрямилась навстречу поднимавшемуся солнцу, исторгнув из себя немой вопль боли, страдания и отчаяния.
   И на всём пути от Аста до Канси Энур вдруг расцвели последние осенние розы, и их тонкий, едва уловимый аромат сопровождал Хайнэ до самого океана, который он увидел впервые в жизни.
   И он смотрел на розы, и вдыхал их печальное благоухание, зная, что всё это - прощание с ним его сестры.
  

Конец 1-й книги.

13 декабря 2010 - 25 сентября 2011 гг.

  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"