Аннотация: Полный вариант для конкурса Триммера-2011
Синопсис
История Беларуси тесно связана с историей Речи Посполитой, одним из образующих начал и неотъемлемой частью которой она была. В силу ряда причин история эта в настоящий момент настолько мифологизировалась, что наиболее органичным взглядом на нее является взгляд именно через миф.
Повесть представляет собой отдельные истории, объединенные главными героями, монахами-бернардинцами: Альбрехт занимается изучением случаев контакта людей с потусторонним миром, с этой целью он разъезжает по стране, как правило, в сопровождении своего ученика Яна, помогает ему еще один монах этого же монастыря - Иоанн. Однако, хоть каждая история и может восприниматься как самостоятельный рассказ, собранные вместе, они дополняют друг друга, формируя целостное произведение, поскольку основные смыслы - темы рока, исторической вины, прошлого Альбрехта, взаимоотношения с потусторонним миром, исторической преемственности духовной истории современной Беларуси и влияние на неё того общества, ныне отошедшего в миф - все эти смыслы полностью, каждый раз с новой стороны, раскрываются лишь всей совокупностью глав-историй.
История первая - "Черный пес монаха". Альбрехт попадает в клубок событий, являющихся развязкой драмы, которая началась в далеком прошлом. Ежегодно, в одно и то же время, в одном и том же месте на протяжении столетий появляется призрачный пёс, сулящий гибель очередному потомку тех двух людей, которые когда-то участвовали в предательстве и убийстве. Альбрехта обвиняют в гибели хозяина фольварка - последнего потомка того, кто совершил то давнее преступление. Только вмешательство Иоанна, сумевшего доказать непричастность Альбрехта к главной улике - покрывшемуся кровью портрету, спасает того от казни.
История вторая - "Проклятие рода Крыковских". Фрагменты рукописи, найденные Яном в потайном ящике секретера Альбрехта после его смерти. Автор рукописи прибывает в фольварк своего дяди, находящегося при смерти. Умирающий сообщает ему о некоей тайне, которая позволит вернуть их роду богатство и былую славу. По дороге автор встречает в лесу волка, вой которого полон невыносимой тоски. Автор прибывает в полузаброшенный фольварк пана Крыковского. Все окна в нем наглухо заперты и завешены тяжелыми портьерами. Обходя дом, автор с удивлением обнаруживает, что окно в спальне пана Крыковского, в противоположность остальным окнам дома, раскрыто. Вечером, во время ужина, это окно резко хлопает... На вторые сутки по приезде автора приглашают к хозяину фольварка. На объяснение автора цели своего приезда, пан Стефан возражает, что это - легенда. С этого момента автор ощущает, что его присутствием тяготятся. Невзирая на недовольство хозяина, автор выпрашивает у него историю рода Крыковских, но её конец уничтожен, единственна фраза, которую можно прочесть из пропавшего текста: "... а после кончины последнего, перейдет на ближайших родичей...". Пану Стефану становится хуже. Вечером, в полнолуние, автор выходит прогуляться - несмотря на предостережения слуги пана Стефана. На него нападает волк, в которого он, защищаясь, стреляет. Вернувшись в фольварк, автор узнает о смерти пана Стефана. Ян снимает копию с найденной рукописи. Всякий раз, перечитывая её, он задумывается о прошлом Альбрехта, о котором в монастыре никто не знал.
История третья - "И погибнет она под венцом". Рассказывается от имени Яна как его воспоминание. Они с Альбрехтом поехали в замок пана Радзишевского, чтобы прояснить вопрос о таинственном проклятии, тяготеющим над его родом. Дочь пана Радзишевского собирается замуж. Альбрехт, разгадав старинный шифр, выясняет, что она должна погибнуть в день своей свадьбы от родового меча и предлагает разоружить всех гостей. Не смотря на недовольство гостей, хозяин выполняет рекомендацию Альбрехта, но невеста всё равно погибает - при въезде в замок срывается меч со скульптурного изображения родового герба над воротами.
История четвёртая - "Завеса". Неумолимо приближается рубеж, обозначенный в истории Немым Сеймом. Что сулит грядущее? Переливающаяся цветами радуги завеса на мгновение просветляется, умалчивая о главном - об истинном значении открывающихся картин.
История пятая - "Ошибка брата Иоанна". Два монаха, которых связывает тесная дружба, пытаются избежать рокового проклятия, тяготеющего над одним из них. Они хотят перенаправить силу рока на неодушевлённый предмет, но рок - это наказание души, поэтому лишь человек может принимать его. И монах, осуществляющий попытку, гибнет, став целью того проклятия, которое стремился снять со своего друга.
История шестая - "Седьмой удар". История с сельской ведьмой оборачивается... Чем? Отсылом в прошлое Альбрехта? Или - теперь уже - в прошлое Яна? Или "...с седьмым ударом колокола может разорваться ткань действительности и открыться дверь в потустороннее..."? Попытка отвлечься интересным путешествием от тяжёлого уныния, вызванного страшной смертью отца Иоанна, обернулась странным происшествием, молчаливо указавшем на то, про что его участники предпочли умолчать.
История седьмая - "Литургия мертвых". Описанные события остались в глубоком прошлом. Но прошлое не умолкает в настоящем. Милиционер принимает в производство заявление о призрачных огнях и таинственных звуках, доносящихся из запертой на ночь церкви и должен решить, что за этим скрывается и нужно ли открывать дело, например, о хулиганстве. Разбираясь в ситуации, он находит разгадку, которая никак не вяжется с его привычными представлениями и о сегодняшней действительности и об истории его страны и народа. Милиционер закрывает дело за отсутствием состава преступления, но происшедшие события приводят его в смятение и заставляют задуматься о верности привычной для него со школьных лет картины мира.
Раскрытие темы
Умолчание...
Разве в мире, погружённом в миф, возможно хоть что-то, что не содержит умолчания?
Разве в стране, погружённой в небытие малоизвестной истории, возможны события, которые своими умолчаниями не содержали бы свою противоположность?
Разве в контакте с Другой Стороной Бытия возможно обойтись без умолчания?
И разве не умолчание несёт в себе красоту недосказанности?
И разве не умолчание - необходимое условие понимания сущности Бытия?
И разве Мировые Струны не звучат именно тогда, когда - умолкают?
ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ. ЧЕРНЫЙ ПЕС МОНАХА
1
Альбрехта ввели в комнату, где за длинным, покрытым черной скатертью столом сидели настоятель монастыря и, по бокам от него, двое духовников из высших чинов Ордена. Левый край стола украшало распятие, а рядом с ним лежала массивная Библия в кожаном переплете с металлическими, должно быт медными - тронутыми зеленью, - застежками. Кроме того, перед каждым из судей стояла чернильница с воткнутым в нее пером, и лежали листы бумаги.
Брат Фома, который привел узника, занял позицию за его спиной. Больше в комнате никого не было.
Настоятель даже не посмотрел в его сторону. Раскладывая перед собой бумаги, он хрипло спросил:
- Ты ли тот, кого называют Альбрехтом, из сей обители святого Бернара?
- Да, святой отец.
- Признаешь ли ты себя виновным перед Богом и людьми в убийстве шляхтича Станислава Дошевича?
- Нет, святой отец.
- Признаешься ли в том, что в течение года запугивал вышеупомянутого шляхтича, распуская по окрестностям его фольварка нелепые слухи о будто бы совершенном его предком, Стефаном Дошевичем, преступлении, за которое теперь он, Станислав Дошевич будто бы должен понести кару, ради чего регулярно сам, а может быть и с сообщниками, выпускал в окрестностях фольварка вышеназванного шляхтича огромного черного пса, распространяя при этом, сам или с сообщниками, слухи, что этот пес - призрак пса того монаха, которого будто бы убил вышепомянутый Стефан Дошевич, а когда, сам ты явился в фольварк к пану Станиславу Дошевичу, прикинувшись запоздалым путешественником и прося о ночлеге, который и был тебе представлен этим шляхтичем, ты ночью измазал кровью портрет пана Стефана Дошевича, находившийся в комнате, отведенной тебе для ночлега, кое деяние ты совершил для запугивания упомянутого Станислава Дошевича, а когда этот шляхтич, а именно Станислав Дошевич, разоблачил тебя и направил слугу своего в город, чтобы обратиться к властям за защитой, ты, опасаясь ареста и разоблачения, убил шляхтича Станислава Дошевича, спрятав труп в неведомом месте. Признаешься ли ты, Альбрехт, принадлежащий к Ордену святого Бернарда, себя виновным в вышеизложенном?
- Нет, святой отец.
Настоятель отложил бумагу, по которой читал обвинение.
- Вызовите свидетеля.
Фома скрылся за дверью и через минуту вернулся, введя в комнату слугу Дошевича, который со страхом оглянулся на Альбрехта и низко склонился перед столом, за которым сидели высокопоставленные бернардинцы.
Настоятель велел привести свидетеля в присяге. Фома взял со стола распятие и Библию и поднес их слуге. Тот поцеловал крест и поклялся на Библии, что будет говорить лишь правду. Затем подтвердил все то, что было написано в обвинении, после чего был уведен.
- Признаешь ли ты, - вновь обратился настоятель в Альбрехту, - себя виновным в том, в чем тебя обвиняют, и что свидетель этого деяния еще раз подтвердил под присягой в твоем присутствии?
- Соглашайся, - зашептал сзади Фома, - иначе они прибегнут к пытке.
- Нет, святой отец, - спокойно произнес Альбрехт, - я не признаю себя виновным в вышеупомянутом.
Настоятель переглянулся с сидящими по обе руки от него бернардинцами, один из них сокрушенно покачал головой.
- В таком случае...
Тут Альбрехт впервые с начала суда встретился со взглядом настоятеля монастыря.
- ... принимая во внимание...
- Я прошу слова, святой отец, - перебил его Альбрехт тихим, но твердым голосом.
Настоятель внимательно посмотрел на него.
- Ты хочешь сказать что-либо в свое оправдание?
- Да, святой отец.
- Можешь ли ты привести неизвестные духовному суду обстоятельства этого дела?
- Да, святой отец.
- Говори.
- Я прошу вызвать в суд еще одного свидетеля.
- Еще одного? - удивленно переспросил настоятель, вновь переглянувшись с сидящими рядом бернардинцами. - Но, насколько нам известно, кроме допрошенного слуги никого в фольварке не было.
- Слуга пана Дошевича выступает свидетелем обвинения, - твердо заявил Альбрехт, - я же прошу допустить в суд свидетеля защиты.
- Вот как, - озадаченно проговорил настоятель, - и кто же это?
- Я прошу вызывать в суд брата Иоанна.
- Брата Иоанна, - задумчиво повторил за ним настоятель, и Альбрехт понял, что он знает о сделанной накануне из камеры передаче.
- Брат Фома, приведите сюда брата Иоанна.
Оба бернардинца за столом удивленно посмотрели на настоятеля, но на этот раз тот не удостоил их взглядом. Комната погрузилась в молчание.
2
Фольварк явился поляной посреди леса, на которой темнел безо всякой ограды длинный одноэтажный дом и чуть в стороне - несколько хозяйственных построек. Не было видно ни огонька. Собак, похоже, здесь не держали, так что бернардинец беспрепятственно подошел к входной двери и, прислушавшись, но не уловив никаких признаков жизни, громко постучал.
Стучать ему пришлось довольно долго, стали уже приходить мысли - не покинуто ли имение своими обитателями.
Но, наконец, за дверью послышались приближающиеся шаги, замершие и тут же сменившиеся глухим, как из могилы, окликом:
- Кто там?
- Инок гродненского бернардинского монастыря.
Пауза. Темная, уже полностью во власти наступившей ночи, чаща окрест затихла.
- Что вам нужно?
- Вечер застал меня в лесу. Во имя милосердия, пустите переночевать.
Снова тишина.
- Сейчас спрошу у хозяина, - послышалось через минуту.
Лес, между тем, оживал за спиной, наполняясь ночными звуками: прошелестели верхушки деревьев от налетевшего ветерка, где-то в чаще хрустнула ветка, совсем рядом ухнул филин.
Вдруг, заскрежетав, упал засов, и дверь со скрипом ушла внутрь.
- Заходите.
Еще одно уханье. Словно птица удивлялась, что путника впустили. Или предупреждала его, что входить нельзя.
Бернардинец, перекрестившись, шагнул через порог в колеблемый свечными отсветами полумрак. В зале с давяще низким потолком пламя свечей тускло отражалось на углах лакированной мебели, по стенам темнели картины в массивных рамах.
Перед Альбрехтом стояли два человека.
Один, державший канделябр, с глухим стуком закрыл дверь за вошедшим и подошел сбоку, намеренно освещая лицо монаха для другого. Судя по всему тот, стоявший прямо перед Альбрехтом, и был хозяином фольварка. Высокий и худой, в атласном, шитом золотом, халате. Взгляд его был тревожен.
- Да будет с вами благословение Божие. Кого мне благодарить в своих молитвах за предоставленный...
- Как ваше имя? - прервал его властный, но дрогнувший на последнем слоге голос.
- Меня зовут Альбрехт, - монах сложил руки на груди и смиренно поклонился.
- Как вы оказались здесь?
Умиравший крестьянин в Каплице задавал ему тот же вопрос.
- Я преподаю в семинарии при нашем монастыре и, кроме этого, в каникулярное время, занимаюсь кое-какими изысканиями... Собственно по этой причине, бродя в ваших краях, я заплутал и...
- Какими изысканиями? - вновь перебил его хозяин фольварка.
- С благословения отца настоятеля я собираю местные предания, легенды, связанные с нечистой силой и происками врага рода человеческого.
- Легенды о нечистой силе?
Альбрехта поразило странное выражение, с которым был произнесена - но не ему, а словно мимо, в пустоту - эта фраза. Слуга же отшатнулся и судорожно перекрестился. Огонь свечей в дрогнувшей руке заплясал по стенам и лицам кривляющимися тенями.
Хозяин опустил глаза и, видимо, раздумывая, пробормотал что-то про себя. Затем, словно решившись, вперил сумрачный взор в монаха:
- Вы ночуете в фольварке Станислава Дошевича.
Альбрехт спокойно выдержал этот взгляд. Он совершенно не знал, какой реакции от него ожидали, и поэтому не стал вовсе никак реагировать.
- Господь отблагодарит вас за вашу милость, - только и произнес он, склонив голову.
Ни слова не говоря, хозяин фольварка повернулся спиной и скрылся за одной из дверей, выходивших в зал. Слуга, высоко подняв канделябр для освещения дороги, пригласил гостя следовать в противоположенную сторону.
Они поднялись по лестнице, миновали трехкомнатную анфиладу, и остановились в последней комнате. Слуга зажег свечу, стоявшую на столе. Альбрехту бросился в глаза подсвечник - работа изумительной тонкости.
- Располагайтесь, святой отец.
- Благодарю, сын мой, - смиренно ответил монах, оглядываясь.
Комната была небольшой, но уютной, обставленной мебелью эпохи Людовика XIV, и - судя по расположению окон - угловой. На стене бросался в глаза огромный, в полный рост, портрет рыцаря в легких латах. Воин был нарисован так искусно, так живо, что, казалось, вот-вот шагнет из рамы и, гремя доспехами, поднимет руку в приветствии.
- Кто это? - спросил Альбрехт.
- Стефан Дошевич. Предок пана Станислава.
И опять то же самое выражение, с каким среагировали на его слова о цели путешествия. И вновь бернардинец счел нужным никак не реагировать и стал спокойно готовиться ко сну.
Слуга, выяснив предварительно, что в нем больше не нуждаются, ушел, оставив гостя одного.
Но прежде чем погасить свечу, Альбрехт долго смотрел на картину, все больше поражаясь мастерству художника, не просто нарисовавшего того, кто позировал ему, как живого, но сумевшего передать в позе, повороте головы, выражении глаз, в тронутой легкой насмешкой губах, самую суть характера своего персонажа, да так явственно, что у монаха стало постепенно холодеть в груди.
Все признаки парадного портрета были налицо, он был красив и пышен, и, наверное, очень схож с оригиналом. Но главное художник передавал вдумчивому зрителю, который мог не просто смотреть, а погружаться в портрет. В золоченой раме стоял сильный, умный, с незнающей границ волей - негодяй. В слегка прищуренных глазах явственно читалась холодная решимость и не знающая пощады жестокость. Не существовало такого преступления, на которое б он не пошел ради своей выгоды.
3
Свет, проникая через узкое окошко, расположенное под самым сводчатым потолком, зажигал разноцветные блики в капельках воды, которые обильно усыпали стены. Эти капельки время от времени, не выдерживая собственной тяжести, внезапно срывались, стекая на выщербленные каменные плиты пола, и собирались в их углублениях тусклыми лужицами.
Ни табуретки, ни лежака в этом каменном мешке не было - узник, запахнувшись в рясу, примостился прямо на слизком полу, выбрав в углу место посуше.
Со стороны низкой, потемневшей от времени дубовой двери послышалось скрипуче щелканье отпираемого замка, бряцанье и стук отбрасываемого засова. Возник, сопровождаемый царапающим слух скрежетом, светлый продолговатый полукруг, впустивший старого монаха, и тут же погас вслед за вернувшимися на свое место дверными досками, скрепленными пикообразными полосами ржавого железа.
- Во веки веков, - отозвался из своего угла, поднимаясь, заключенный.
- Как ты мог, брат мой? - осуждающе проговорил старик. - Твои занятия давно уже внушали сомнения Ордену, но убийство... Не знал, что ты способен на такое. И потом, куда ты дел тело пана Дошевича?
Тот, к кому он обращался, стоял, понурившись и смиренно сложив руки перед собой.
- Когда будет суд, брат Фома?
- Отец настоятель рассмотрит твое дело завтра.
Альбрехт поднял голову.
- Значит, меня не сразу выдадут светским властям?
- На твоем месте я не радовался бы этому, - нахмурился старый бернардинец, уловив оживление в его голосе, - улики очень серьезны и никто не сомневается в твоей вине.
- Не выполнишь ли мою просьбу?
- Какую?
- Передай брату Иоанну, чтобы он внимательно обследовал лак.
Старик с сомнением посмотрел на Альбрехта.
- Лак?
- Да.
- Какой лак?
- Он поймет.
- Ни с того ли самого портрета, который ты измазал кровью? Но зачем?
- Передай ему, что я тебе сказал. Поверь, он поймет.
- Это поможет тебе? - удивленно пробормотал Фома.
- Это мое спасение, - тихо сказал Альбрехт.
- Что ж, хорошо, я передам это брату Иоанну. Нет ли у тебя еще каких просьб? Отец настоятель именно за этим послал меня.