Лежа на надувном матрасе и мечтательно глядя в потолок, где медленно переползал с правой стены на левую жиденький прямоугольник света от автомобильных фар, Гурьев сказал:
- Любимая, я отсужу у тебя квартиру.
- Еще чего, - ответила жена, отворачиваясь от ползущего прямоугольника. Диван заскрипел под ее пышнобедрым телом.
Гурьев и жена его, Алла, ночевали в гостях у друзей и спали порознь, потому что их брачный период вошел в фазу развода. Они вдумчиво готовились к нему, медленно перетекая из одного состояния в другое.
Под микроскопом так делится клетка.
***
Счастливый жених еще несет счастливую невесту к машине, украшенной пластиковым пупсом и цветами, окруженный гостями и свидетелями, и суетится фотограф...
Теперь они не то что раньше - теперь они ВМЕСТЕ И НАВСЕГДА, новая ячейка общества! Сомневаться в этом - цинизм, прямое преступление. (Горько, горько!!! Раз...два-аа-аа...)
А между тем линия развода, скорее всего, уже наметилась где-то внутри этой пары. (Три!... Четыре!!!...) Далее количество минусов брака постепенно переходит в качество разведенности.
Если бы у нас был волшебный Всевидящий Окуляр, мы бы могли понаблюдать воочию и придти к выводу: большинство браков равны разводу. Все зависит от точки зрения наблюдателя: если он оптимист - видит брак. Если пессимист - развод.
Большинство брачующихся балансируют на грани деления, вечно пребывая в готовности и состоянии, но так и не решаясь порвать последнюю пуповину, соединяющую их ячейку. И... (Пя-аа-ать. Ше-ееесть...)
Для двух третей женихов и невест ВМЕСТЕ И НАВСЕГДА закончится уже спустя год. Еще треть разбегутся через пять лет. И всего 30% процентов упрямцев удержатся вместе (Десять! Одиннадцать!... У-у-у-у-у!!!) даже через 15 лет совместной жизни.
Что ждет их впереди - статистика не знает. Ибо такие пары вступают уже в область статистической неопределенности, где случается все.
Даже чудо.
.
***
Разведенность Гурьева и Аллы находилась в той фазе, когда они все еще соглашались спать в одной комнате (неудобно гостям стеснять хозяев), но уже не ложились вдвоем на одну кровать (мы - давным-давно чужие люди!).
Друзья у них оставались общие, как и - увы! - большая часть совместно нажитого имущества.
- Выбирай сама: или квартиру, или дачу, машину и гараж! - широко махнув рукой в темноте, предложил Гурьев.
- Губу не раскатывай. Дачу мне отец подарил, - напомнила Алла.
Гурьев заржал:
- Отец?! И ты мне это говоришь? Он подарил тебе участок, который бесплатно хапнул на своем заводе и жалкую халупу, которую сколотил из фанеры, спертой на том же заводе! А я... Я горбатился там все выходные... Копал. Пилил. Чинил. Строил. Забор! Вода! Туалет! Я чуть инвалидность не заработал, обустраивая туалет!
За дружеским столом Гурьев выпил. Алкоголь придавал ему артистизма. Хотелось блеснуть красноречием, внести в общение чуточку драмы.
Но это был слишком заезженный номер.
- Гурьев. Дачу подарил мне отец. И даже не мне, а детям. Колька с Маринкой там лето проводят. Детям нужны витамины, - сонным голосом сказала Алла.
- Я там сосну посадил!!!
- Можешь взять ее себе.
- Господи!!! Я вообще не понимаю, как мог прожить с тобой столько лет. У тебя же нет чувства прекрасного. Не говоря уж о простой порядочности! Ты вот юродствуешь...
- Гурьев, отвянь.
Гурьев сделал паузу, собираясь с аргументами. Алла успела заснуть.
Вдох-выдох. Они действовали слаженно, как два спортсмена-синхрониста.
***
Ни одна неразделенная любовь в мире не натворила столько бед, сколько неразделенная собственность.
Однако, как правило, если уж люди торопятся под венец, они об этом не задумываются. Впереди у них светлое будущее, и разве возможно предусмотреть все?!
Все не все, но некоторые вещи - вполне.
Достаточно к словам "моя половина" хотя бы мысленно прибавить: "Бывшая". И понять, что это может оказаться ваш вклад в банке, контрольный пакет любимого ЗАО, или, скажем, Хонда Сивик серебристого цвета. Все это будет оттяпано в суде при разводе, как часть совместно нажитого имущества.
В тех случаях, когда супругам есть что делить, слова "бывшая половина" звучат особенно зловеще.
***
Задетый Аллиным равнодушием к животрепещущим вопросам развода, Гурьев задумал диверсию.
Он решил съездить на дачу. Спокойно, в дружественной обстановке гордого одиночества, отобрать для себя те вещи, которые считал врожденно своими, исконно ему присущими - как Курилы Японии. По праву первородства, естества, или - как хочешь, как хочешь! - пусть даже просто - по щучьему велению.
В пятницу Гурьев пораньше отчалил с работы и поехал на вокзал.
Электричка тащилась до станции почти сорок минут. Все это время Гурьев сидел у окна, отвернувшись от битком набитого людьми вагона, и отстраненно моделировал в своем воображении будущие разговоры с бывшей женой. Спорил с ней из-за имущества и разных вещей, на которые они оба претендовали. С обидой вспоминал всевозможные резкости, сказанные ему Аллой.
Он так разгорячился, что даже не заметил, как ему оддавили ногу в толпе, когда он выходил на своей остановке. По дороге от станции он продолжал накручивать себя. К даче подошел, уже кипя холодной яростью.
Маленькое деревянное строение, осиротело приютившееся в тишине осеннего сада, доверчиво и радостно воззрилось на него всеми своими еще незабитыми на зиму оконцами.
Месть разожгла в Гурьеве такую жажду деятельности, что он даже не зашел в домик, чтобы глянуть - все ли там в порядке.
Он сразу отправился в сарай. Сопя и пыхтя, с трудом вскрыл заржавленный амбарный замок и нырнул в пахнущую землей темноту, чтобы вынырнуть оттуда с огромной острой пилой в руках.
Сосна стояла в двух шагах - с той стороны дачи, что глядит на дорогу.
Стройный ствол дерева медово лучился в свете заката. Курчавая зеленая крона склонялась с высоты, что-то приветливо нашептывая Гурьеву.
- Я тебя посадил, - угрюмо сказал он сосне, сжимая в руках пилу. - Я тебя и заберу!
И он приставил острые зубья пилы к загорелому сосновому боку.
- Алке не оставлю! - отчаянно подтвердил Гурьев и, зажмурившись, с силой провел пилой по живому. Раз... Туда. Два - обратно.
Взвизгнуло дерево, пила соскочила. Открыв глаза, Гурьев увидал светлую борозду, криво пропахавшую коричневое тело сосны.
- Я посадил. Да! А она: зачем нам сосна? Помнишь? Лучше бы черешню посадил. У Бори черешня растет, давай тоже черешню посааадим... Помнишь!?
В остервенении дергая пилой туда-сюда, и одновременно пытаясь заглушить омерзительные звуки, Гурьев громко разговаривал сам с собой, то и дело перехватывая пилу, цепляясь за сосну руками.
Ему было противно делать то, что он делает.
Но он уже пропилил две трети ствола и останавливаться было бы глупо: дерево все равно погибнет.
Ему было больно от того, что он сотворил с ничего не подозревающим деревом, которое так доверчиво и до конца стояло под его изуверски-жестоким инструментом.
Но он представлял себе огорченное лицо Аллы - она увидит! Она узнает! "Можешь забрать сосну себе!" - сказала она. Вот он и заберет. Она, разумеется, этого не ожидает. А ведь он ее предупреждал!!!
Гурьев запыхался, вспотел. Он расстегнул ворот рубашки, закатал рукава.
Пусть ей хуже будет. Так ей и надо.
"Проезжая провинцией Ава, поклонились горе Якэ, а затем любовались одинокой сосной в бухте Акаси," - неожиданно вспомнил Гурьев. И вспомнил, с каким восторгом рассказывал Алле об этой строчке из старояпонской повести "Сказание о Ёсицунэ", когда сажал здесь эту сосну. Как восхищался этим высоким жизнелюбивым эстетизмом японцев... Когда это было? Кажется, сыну Кольке было два месяца от роду?
Воспоминание острой пилой проехалось по сердцу, всеми зубьями.
- Эй! А ты че тут забыл-то? - у калитки стоял и щурился на сентябрьское солнце сосед Матвей Колдыбин, по прозвищу Не-Вася. Когда-то у него имелся брат-близнец, но он спился. Матвей тоже пошел было по плохой дорожке. Но гибель брата на него подействовала отрезвляюще во всех смыслах.
Матвей выпивал. Однако, как заметили жители родного поселка, был в этом смысле далеко не его брат Вася.
Имя - вот то единственное, что унаследовал он от брата.
- Эй. - повторил Не-Вася в гурьевскую спину.
Гурьев откликнулся не сразу.
- Это я, Гурьев. Ты что, сосед, не узнал, что ли?
- Хе. Богатым будешь. Я думаю - че за хлыщ тут попой вертит. А это ты. Один?
- Один.
- Ребятня где?
- С мамашей.
- С Алкой, что ли?
- Ну.
- Как она?
- Да... так!
- А че это ты... с пилой?!
- Пилю. Сосну пилю. Не видишь, что ли?
- Зачем?
- Надо!
- А-а.
- Ладно, Матвей. Ты иди...
- А мож подсобить? Как ты ее, заразу, валить-то будешь? Она ж, гляди, на дом тебе рухнуть может.
Гурьев измученно взглянул на Не-Васю. Потом на надпиленную сосну.
- Ты ж ее не с той стороны пилить начал. Это ж, чтоб свалить, подрубить надо. В ту, значит, сторону, чтоб от дома. Заострить надо, - степенно рассуждал Не-Вася.
- Мы с Алкой разводимся, - неожиданно изрек Гурьев.
- Иди ты! Не может быть! С Алкой?! - изумился сосед.
- Да. Так уж вышло...
- Хренассе!
- Я вот за вещами приехал.
- Ядрен батон. Прям не верится.
- Да. Столько лет...
- И не говори! Еще папашка ее тут... помню... И ты тоже... И она... Жопой кверху на огороде. Скоко лет вас помню.
- Хочу вот вещи кое-какие перебрать... Забрать кое-что.
Гурьев стоял, переминаясь, непроизвольно оглаживая изуродованный сосновый бок. Отведя глаза, разглядывал густо разросшиеся флоксы у дорожки, выложенной тротуарной плиткой.
Сквозь плитки проросли кое-где лопухи и крапива. Дорожку давно не пололи. Этим летом Алла, устав от споров об имуществе, ездила к матери в деревню. На даче никого не было. Отсутствие хозяйского пригляда уже аукнулось некоторой неряшливостью сада и цветника. Дача дичала.
Воспоминания вдруг нахлынули на Гурьева такой мощной волной, что по коже побежали мурашки. Его захлестнул ужас: как будто он увидал, как в воде пляшет покойник. Волны прибоя толкают мертвое тело, и волосы трупа шевелятся на голове.
Не-Вася остро ощутил вдруг настроение Гурьева.
- Слушай. Че хочется сказать? У тебя сотня есть?
Гурьев помялся, полез в карман брюк за бумажником.
- Есть.
- О! Отлично. Давай сюда. Я щас на станцию сгоняю. За фанфуриком. И мы с тобой - ТОГО..
Не-Вася звонко и выразительно щелкнул себя по шее под скулой.
Гурьев еще больше замялся. Лицо у него против воли сделалось испуганное. Но сознавая, что Не-Вася так и так не отвяжется, возражать не стал.
- Ладно, давай.
- Слушай, ты это.. Че хочется сказать? Не бзди. Мы интеллигентно. На двоих.
Гурьев рассмеялся.
- Окей! Справим поминки по сосне. Как самураи!
Он бросил пилу и, поднявшись на крыльцо, отворил дверь. На него налетел знакомый запах дома, Аллы и детей. Он с удивлением осматривался, вглядываясь в мелочи летнего быта, словно на выставке в музее. Уж очень тихо и непривычно было в доме.
К тому же он не лукавил перед самим собой. Прекрасно сознавал, что явился с дурными намерениями, как захватчик. Именно поэтому все здесь казалось теперь покрытым сияющим глянцем витрин и под защитой грозных надписей "Руками не трогать!"
В крошечной кухоньке стоял забытый букет полевых цветов в глиняной вазе. Гурьев нечаянно зацепил его рукавом и цветы, высохшие, мумифицированные, осыпались с легким шуршанием.
На стенах Гурьев с изумлением обнаружил детские рисунки. Как будто видел их в первый раз. Альбомные листы, выгоревшие на солнце, слегка скручиваясь на концах, висели, напяленные, на гвоздях. Кот Кисель и собака Дуся. Мама с папой. Бетмен и Баба Яга.
Колька с Маринкой рисовали все это еще, когда ходили в садик. Теперь Колька, старший, уже институт закончил, бизнесмен. А маленькая Маринка скоро сама родит. Неужели столько времени прошло!?
Гурьев подошел к шкафу. Внизу, под кучей барахла, под упавшими с распялок платьями и рубашками, хранились коробки со старой обувью и фундаментальный кожаный альбом. На свадьбу подарили тетя Маня с дядей Петей, Аллочкины родственники по материнской линии.
Провинциалы часто гигантоманы. Тетя Маня, кажется, умерла у себя в Симферополе. А дядя Петя...
Гурьев с натугой вытянул монументальный альбом из-под коробок и раскрыл посередине.
Поначалу ему показалось, что он не узнает лиц. Вот этот смешной парень с облезлым от солнца носом и хохочущая девица в ковбойской шляпе...
Ему сделалось страшно. Когда мы успели так состариться? Ведь это мы. Я и Алка. В совхозе с идиотским названием "Свободный Серп". Студенческая картошка. Первый год.
"Ничего не понимаю. Я же каждый день ее видел. Ежедневно смотрел в глаза. И себе тоже - когда брился. Разве это возможно - так измениться и ничего, совершенно ничего не заметить?! Если б не эти фотографии..."
Это был ужас Рип-Ван-Винкля наоборот: все кругом молоды и веселятся, а у тебя уже вот такущая борода, больные коленки и артрит с печенью.
"Как можно было не заметить?! Я просто слишком давно ничего не вспоминал. Мы и альбом этот никогда не вытаскивали. К чему? То дети, то работа, то телевизор..."
Гурьев оправдывал свой страх душевной неподготовленностью. С самого начала он хотел отобрать из альбома лучшие фотографии, снимки, особенно ему памятные. И вещи, вещи...
Обмирая, он огляделся вокруг.
Затея с памятными вещами, сувенирами и "своим, исконным" предстала ему вдруг в совершенно ином свете.
Велосипед. Он был твердо намерен его забрать, потому что это был подарок ему на двадцатисемилетие от друзей. И Алла не имела на этот велосипед никаких прав. Никакого отношения!
...Кроме того, что однажды ночью они поехали на нем на озеро - купаться. Дети спали наверху под присмотром свекрови. Ночь была жаркая и лунная. Хихикая, они потихоньку вывели велик через калитку и покатили по мягкой песчаной дорожке. Он посадил ее на раму, она смеялась и елозила, хватаясь руками за руль. Ее волосы, заплетенные в косички, щекотали ему шею... А как-то раз, в несчастный день, Маринка умудрилась сверзиться с качелей, и они страшно все перепугались, что у нее сотрясение. Она так орала! Никогда не думал, что пятилетняя девочка может так орать. Я катил ее на велике, и Алка, встревоженная до зелени в лице, бежала рядом, поддерживая Маринкины ноги. И лицо у Алки было такое несчастное, что мне за нее делалось страшнее, чем за орущую Маринку. Колька, мрачный, сосредоточенный, бежал позади всех в слезах, и боялся к нам приближаться. Потому что мы накинулись на него, обвинив сгоряча, что он плохо следил за сестрой.
Но это неправда. Просто Маринка никого не хотела слушаться. А уж тем более - Кольку. Потом мы поняли это. Потом. Когда все успокоились. Когда оказалось, что сотрясения нет...
Он заберет велосипед, а за велосипедом поедет все остальное. Прошлое. Только что его не было, и вдруг оно выскочило ниоткуда, как черт из табакерки. Оно возникло, проявилось, сделалось. Из кутерьмы повседневности, из каждодневной вечности настоящего нарисовался нечестивый грязный ультиматум: ПОЕЗД ДАЛЬШЕ НЕ ИДЕТ. ВЫМЕТАЙСЯ ИЗ ВАГОНА. Дальше - только Прошлое.
Я уйду с этим велосипедом, и Алки не будет на нем уже никогда. Настоящей, живой Алки. И Маринки тоже. Они отстанут от нас, останутся позади. А у меня будет велосипед и Прошлое. Прошлое станет дряхлеть и сыпаться, как этот забытый букет. На что же оно мне нужно?! Я его даже не узнаЮ!
"ЗнАю, но не узнаЮ. Приходится делать усилие. Но зачем?! Ведь я еще не умер," - с ужасом подумал Гурьев.
Я не покойник-фараон, чтобы со мной закопали пятьсот слуг и двести наложниц. Мой велосипед - как предмет погребального обихода. Зачем? ЗАЧЕМ?!
- Вот щас мы с тобой сядем... И ты мне сам все расскажешь: зачем...
Гурьев резко обернулся.
Не-Вася вернулся со станции и теперь топтался, воркуя, вокруг стола, выгружая из пакета немудрящие покупки: бутылку недорогой водки, хлеб и пару банок кильки в томате.
- Расскажешь. Душевно и по порядку. Давай, стопарики гони. И нож консервный.
Голос Не-Васи звучал добродушно и мягко. Было в нем что-то от голубя, обхаживающего голубку.
***
Когда от водки осталось скорее осознание, чем что-то существенное, Не-Вася выплеснул остатки в свою рюмку, и долго тряс бутылку вниз горлышком над рюмкой Гурьева.
- Брось! Все кончилось! - уверял соседа Гурьев. Он немного окосел, но оставался материалистом. И не верил, что из пустой бутылки может что-то вылиться.
- Там ничего нет!
- Всегда что-то есть, - уверенно заявил Не-Вася.
И действительно: одна за другой шесть-восемь сверкающих капель оросили сухую гурьевскую рюмку.
- Ну ты... мастер! - с уважением протянул Гурьев.
- Да не... Опыт. - скромно пояснил сосед и поднял свою рюмку приглашающим жестом.
Гурьев чокнулся и шумно всосал остатки водки. Не-Вася хлебнул из своей.
- От блин! - неожиданно огорчился Гурьев.
- Что такое?
- За сосну не выпили!
- Да, нехорошо.
- Нехорошо - не то слово! Как можно за дерево не выпить, когда поминки по нему! Мы же два этих... японских...
- Горо...довых?
- Да не! Этих... Японских! Ну косоглазые такие, с шашками...
- А! Ниндзя. Нет? Тогда это... как его...
- Вот. Из головы выскочило. Якудза? Нет. Как его... Камикадзе? Тьфу-ты! - попутно Гурьев успел удивиться и даже слегка огорчиться тому, как, оказывается, много лишних японских слов он хранит в своей голове.
- И главное - напрасно! Зазря! Вот что обидно.
- Это точно, что зазря. Не выпили - и зря!
- Да уж. За дерево! Прямо подлость какая-то. Как так можно?!
- Ну, ладно, че ты? Ты ж его не допилил.
- Да?
- Точно. Стоит еще.
- Стоит?!
Гурьев радостно осклабился, вспомнив, что точно, сосна все еще стоит.
- Это решает все наши проблемы, - заявил он. Запустив руку в карман, он вытащил кошелек и непослушными пальцами с трудом отслюнявил Не-Васе восемьдесят рублей десятками:
- Давай. Ты на станцию... Еще пузырь принеси. А я сейчас пилу возьму и завалю это дерево к чертовой матери! Тогда и выпьем. Тока уже гляди! Чтоб без никаких! Не отлынивать! - и он сурово погрозил пальцем добродушно улыбающемуся Не-Васе.
- Да ты что? Чтоб я?! Да никогда! Я - честный фраер, зуб даю! - поклялся сосед и шумно двинув стулом, поднялся на не совсем твердые ноги. Гурьев вышел его проводить, придерживаясь за могучее соседское плечо.
- Я мигом, - объявил Не-Вася и зажав в богатырском кулаке деньги, потрусил в синеву, сгустившуюся на дороге между редкими фонарями.
Гурьев решил навестить уборную. Вихляющим прогулочным шагом трижды обошел сад, удивляясь, что уборная дальше, чем он думал. Отправился в обход по четвертому кругу и неожиданно наткнулся на зеленую дверцу довольно просторного деревянного заведения.
Хихикая, открыл дверь. Вошел, постоял. Потом откинул крышку, устроился над выпиленным в дереве очком, закурил. Задумался. Он сам возводил этот сортир. Деревянный остов купил готовым на рынке, привез на КАМАЗе. Грузчикам пришлось отвалить втридорога за работу. Но самым трудным, конечно, было копать яму. Под этот дворец. Зато сортир получился капитальный. Просторный, на три очка: справа и слева от Гурьева помещались еще два отверстия, прикрытых крышками.
Вышвырнув щелчком бычок под одну из крышек, Гурьев подпер щечку рукой и посидел еще немного, вздыхая.
Неожиданно ему представилась странная картина: как будто рядом с ним, в той же позе роденовского мыслителя, прикорнули еще двое мужиков... Гурьев расхохотался. А потом рассвирипел: "Надо будет еще и сортир ей сжечь!" - подумал он, задергивая молнию на брюках. - "Фиг ли, будет еще мужиков водить!.. Но это потом, позже."
Слегка протрезвев на воздухе, он отыскал сосну и брошенную среди травы пилу. Нащупав руками сделанный ранее надпил, вставил в него лезвие и дернул ручку пилы - вперед. Назад. Вперед. Назад.
Мокрая от жизненных соков древесина не поддавалась. Пила то проскальзывала, то застревала. Приходилось дергать, делать громадное усилие, не столько распиливая, сколько разрывая зубьями пилы древесные волокна. Дерево сопротивлялось. Резко запахло смолой.
Гурьев вспотел и помогал себе, наваливаясь на сосну плечом, толкая и пихая ее от себя. В какой-то момент внутри сосны что-то скрипнуло, и ему показалось, что она вот-вот соскочит, накренится... Но куда?
Теперь он вспомнил, что так и не сделал зарубки, о которых говорил Не-Вася - чтобы придать правильное направление падению ствола...
- Гурьев, это ты? - раздался за спиной испуганный женский голос. - Ты что, с ума сошел?
Это была Алла. Ее бледное лицо выступило из темноты. Сияющие черным антрацитом глаза, с изумлением уставились на пьяного мужа.
В этот момент сосна с кряхтением шевельнулась. Гурьев подхватил ее, зажав ствол руками.
- Алка! Падает! На дом падает! - в отчаянии закричал он.
Алла, не раздумывая, немедленно ухватилась за ствол.
Вдвоем они стояли, вцепившись в сосну и напрягая все силы, чтобы удержать подпиленное дерево в равновесии. Но ветер в вышине играл против. Задумчиво взъерошив зеленую шевелюру сосны, он осторожно качнул ствол в направлении дома.
В отчании Гурьев подпрыгнул вверх и обхватил сосну ногами в месте надпила.
- Алка, держи! - крикнул он. Алла снизу еще крепче обхватила ствол. Ухоженный маникюр погрузился в дерево. Сосна сочно хрустнула чем-то и прислонилась к дому. Алла и Гурьев, придавленные друг к другу, оказались зажаты между сосной и стеной дачи.
- Может, ты все-таки слезешь? - спросила, задыхаясь, Алла.
- Не могу. Ноги придавило.
- Может, толкнуть от себя?
- А дом? Оно же на дом рухнет. Ты не можешь отойти?
- Как?! Ты на руках моих сидишь!
- Да? А, точно... - В положении осознанной опасности Гурьев трезвел прямо на глазах. - Ну, значит, если что - обоих задавит. Каюк, значит нам... Но ты не волнуйся!
- Что ты тут делал вообще, скажи на милость?! - сердито прошипела Алла.
- Сосну у тебя отобрать хотел. Забыла, что ли?
- Ты идиот!
- Да, - кротко согласился Гурьев. - Мы тут с Не-Васей... Поминки отмечали.
- Какие еще поминки?!
- В японском стиле. По сосне. Как два самурая! Надо же... Вот и слово перед смертью вспомнилось.
- Как два самурая?! - изумилась Алла. - Как два кретина, ты хотел сказать!
Неожиданно Гурьев почувствовал, как сосна под ним затряслась мелкими толчками. Алла хихикала, не в силах удержаться. Она всхлипывала и стонала от смеха, придавленная сосной и гурьевскими ляжками.
- Кретин! Идиот!
- Ну, может, и так... Аллочка, ты держи, ладно?
- Держу! Ой, не могу...Ой, придурок!
- Ну, Аллочка, ну что ты в са-мом деле... - В животе у Гурьева что-то екнуло, живот всколыхнулся и подпрыгнул. В горле забулькал смех. И наконец, несколько смешков вырвались на волю:
- Ну, да, по-минки... По со-сне... Ахаха-ха-ха-ха! У тебя есть чувство прекрасного? Тогда держи! А то ведь вместе по-мрем! За-давит!
- Держу!
Бурные раскаты смеха сотрясали всю троицу: сосну, Гурьева и Аллу. Даже дом потихоньку начал подпрыгивать в унисон. В черную чашу небес уносился рыдающий хохот взахлеб. Ликующий вопль Гурьева подгонял его:
- Не боись, Алка! Сейчас Не-Вася с водкой вернется. Мы ж с ним не допили! Держи! А то вместе помрем!
- Держу, са-мурай хренов! Ха-ха-ха!
***
Конечно, это неудобно и неприлично - бросать героев в таком положении.
В состоянии недоразведенности, да к тому же еще и придавленными друг к другу спиленной сосной. Автор, разумеется, в этом совершенно не прав.
Совершенно это ни к чему - заставлять читателя думать над концовкой рассказа. А может, еще и самостоятельно выводить мораль? Фу, как это неприлично!
А с другой стороны - кому сейчас легко?
Тем более, что автор - всего лишь автор данного рассказа. Вы же не видели в самом начале слов: "От автора Адама и Евы, создателя мира сего..."
В этом вся загвоздка. Как человек достаточно малодушный, автор не хочет брать на себя лишней ответственности за судьбу героев.
Ну, и - как говорит Не-Вася - последнее, что хочется сказать.
Есть вещи, половина которых бессмысленна.
Когда-то мы с моей семьей жили в коммуналке. Был у нас там пьющий сосед Владик. По какой-то странной ошибке ему досталась душа аристократа голубых кровей, широкого и веселого мерзавца, который плевать хотел на бренность этого мира и смешные, греховные его игрушки.
Душа принца нечаянно угодила в тело советского слесаря.
Владик страшно мучился. В трезвой жизни ему не хватало шика. Ну какой, позвольте, может быть шик, если зарплата его составляла 140 рублей, а женина, уборщицкая, и того пуще копейки - 75?
Гундосая жена его, Зойка любила деньги и не любила их тратить, и постоянно шпыняла мужа, попрекая всякого рода бессмыслеными растратами семейного бюджета.
Поэтому, напившись, Владик широким жестом рвал перед носом жены десятку. Зойка скукоживалась от горя и голосила над разорванным чириком как хор трагиков.
Владик радовался и бушевал.
А наутро бегал по соседям, выпрашивая клей.
Склеивать разорванные чирики стало для него своеобразной трудотерапией после запоев. Но терапия не помогала. Чем больше трезвый Владик склеивал денег, тем больше Владику пьяному хотелось эти деньги рвать.
Половина билета в кино; левая перчатка без правой; носок без пары; детектив без последней страницы; консервы без ножа; одна палочка для сашими; дом без крыши; письмо без адреса; частная жизнь Ленина и Крупской; банковская карточка с забытым пин-кодом - в мире действительно много вещей, суть которых - в единстве.
Вот и любовь.
Она не делится пополам. Она не может расползтись, как старая тряпка, на До и После использования. Ее никогда не интересует ни будущее, ни прошедшее. Только настоящее, обширное, беспредельно долгое.........простирающееся в вечность............................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................