Если бы кто-то спросил Германа Изотова - где он живет? - Герман, как и любой его сосед, ответил бы: ну там, за Китайской стеной, на спуске. Третий дом после маяка. Маяк знаете?..
Все местные, разумеется, знали Маяк.
Знали, что Маяк - это галантерея в три этажа с прожектором на крыше, освещающим по вечерам улицу вместо фонарей, которые горели здесь редко и тускло. Из-за прожектора галантерею и прозвали Маяком.
Неместные о Маяке знать ничего не могли, но сообразительные догадывались, что Китайская стена на данной местности скорее всего - вон тот забор, перегородивший улицу.
Забор (с большой буквы З, то есть - Забористый) был солиден: в полтора человеческих роста, основательный монолит. Преисполненный достоинства, он уходил к горизонту, чтобы там, где-то в бесконечности, когда-нибудь, наконец пересечь эту воображаемую линию...
Так следовало по законам перспективы. Но на практике забор то и дело заслоняли собой кирпичные бока домов или ветви деревьев, так что общее впечатление несколько скрадывалось. Хотя забор, в отличие от горизонта, проводил на земле отнюдь не воображаемую, а самую что ни на есть реальную линию. Забор БЫЛ, олицетворяя собой непреходящую вечность в улочке, где жил Герман.
С другой стороны, напротив забора, прижимались к асфальтовой дороге кирпичные дома, толклись железные гаражи, боролись за место под солнцем решетки детских площадок, бордюрчики и оградки чахлых придорожных газончиков.
Неуютной коридорной тропой между всем этим нагромождением ходили жители квартала - каждый день, туда и обратно.
На непроезжей части у забора скапливался мусор, вспухал асфальт, трещины разрастались, словно язвы.. Народ шел - долго, спотыкаясь на сваленных коробках, досках, огрызках кирпичей, через вырытые ямы, лужи...
"Жизнь прожить - не поле перейти", - поминал всякий, переступая вдоль забора и бережливо подбирая ноги. (А - перейти поле, заминированное граблями...)
Китайская стена склоняла к созерцанию и философии. Люди шли и размышляли. О природе необъяснимых явлений. О судьбах отечества. О том, кто виноват, и что делать. О том, что раньше - это вам не теперь, а здесь - не тут...
Все мысли и переживания так или иначе находили себе отражение на мощных бетонных плитах забора. Здесь было все, самое волнующее и нужное.
СПАРТАК - ЧЕМПИОН. МЯСО. ЦСКА - КОЗЛЫ.
СЕРЕЖЕНЬКА, Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ. ВРЕШЬ! НИ ХРЕНА НЕ ВРУ!!! ЗАЧЕМ ТАК ГРУБО? ДЛЯ УБЕДИТЕЛЬНОСТИ.
Или так, скромненько: "ДЕВУШКИ В\О В НОЧЬ".
В\о? Военнообязанные, что ли? Хм...
Забор был местной книгой жизни. Ее читали, изучали и руководствовались ею.
Все.
Кроме Германа.
Каждое утро он шел вдоль Великой Китайской стены, такой маленький и незаметный под ее громадой. Зато его мысли, быстрые и крылатые, успевали забежать далеко-далеко. И где-то там, в бесконечности, легко пересекались не только с воображаемой линией горизонта, но и со всеми воображаемыми линиями, которые только ни напридумало человечество.
Там, где в небесах гнездились Дракон и Лебедь, брели Медведицы, резвились Дельфин и Гончие Псы, где Стрелок и Волопас, непонятно чем занимались среди звезд со своими земными профессиями, там мысли Германа скрещивались, прозревали и преодолевали все - полуденную линию, суточную параллель, Альмукантара́т - малый круг небесной сферы - и даже галактический экватор пронзал он взглядом внутреннего ока, постигая мир неугомонным духом мечтателя. Может быть, в общем свойстве пронзать (материю) и кроется тайна родства двух этих слов - меч и мечтатель?
Сегодня утром Герману не удалось покинуть кухню раньше, чем туда заявился сосед, старик Еремин. Еремин всякий раз включал в кухне радио на полную катушку, и непременно приставал к Герману какой-нибудь банальный мотивчик, и уже из головы не выходил весь день. Так и тянулся, тянулся, за всякую мысль цепляясь, как водоросль на винте моторки. "С чего-ооооо-начинается роооодина?" Ну, и с чего?...
С детства Герман мечтал быть художником.
Он еще не научился помнить себя, когда его угораздило соединить воедино линии трещин в коммунальном потолке - одной воображаемой линией... Отныне осыпающаяся штукатурка и дряхлая лепнина над ним провалились в небытие - их место заняли чудные виды морей, кораблей, островов, птиц и деревьев. В особенности живо представало Герману лицо носатого пирата с платком на лысой башке.
Пират размещался над кроватью - между окном и этажеркой с книгами. Просоленному морем мерзавцу не хватало только серьги в ухо.
Засыпая, Герман всякий раз мысленно дорисовывал пирату его серьгу: раз-два... Всего и делов-то! Но в суровой действительности потолки комнаты были слишком высоки - не дотянуться...
Когда Герман вырос и женился, он получил коммунальную комнатку в полное свое распоряжение (родители к тому времени выехали и прописались в бабушкиной квартире). Молодые супруги затеяли ремонт.
Вероника, юная деловитая жена Германа, с помощью своей многочисленной родни раздобыла стойкую финскую краску, югославские обои, французский клей, немецкие кисти... Герман, со своей стороны, занял у друзей самую высокую стремянку, какую только можно было раздобыть в Москве.
Вероника, не выносившая запаха краски, на время ремонта комнаты уехала к родным...
Первое, что она с содроганием увидала, вернувшись от папы с мамой - это красно-синюю рожу ухмыляющегося пирата на потолке. С серьгой в ухе (наконец-то!!). С красным платком. С кривым ножом и пивной кружкой бочонком, хищно зажатой в толстых пальцах правой руки.
Пират был пьян и непристоен. Герман - счастлив и пятнист. Вероника растерялась. Она несколько иначе представляла себе домашний уют...
Югославские обои - коричневые с золотыми цветами - смотрелись богато и достойно. Но Герман наклеил их только на одну стену - и ту рядом с дверью.
По всем остальным плоскостям комнаты плескалось нарисованное море. Слева и справа из-за книжных полок выступали пальмы неизвестного острова с попугаями, зебрами, жирафами и слонами. И если сказать правду - присутствие зверья на стенах несколько смягчало разнузданную атмосферу пиратского кабака, царившую на потолке, среди по-прежнему ветхой лепнины.
Искусство живописи манило Германа с детства... Заклеивая "художества" на обоях, его родители неотступно указывали отпрыску на пагубность неуместной страсти. Ему запретили пользоваться красками - даже школьной акварелью в сухих таблетках.
Последствия запрета оказались странными: Герман приловчился изготавливать свои "художества" из подручных, случайных материалов. Что привело к гибели массы вещей, полезных в хозяйстве: поварешек, кастрюль, лампочек, английского ситечка, валенок, лисьего воротника бабушкиной шубы, "командирских" часов отца, теть-Саниных костылей, автомобильного насоса дяди Ильи и многого другого.
А это восстановило против Германовой одержимости всю родню.
- Посмотри на дедушку, олух, - возмущался дядя Илья (по профессии - техник-стоматолог), - посмотри на него. Неужели мало в нашем кругу одного неудачника - урода?!
Герман (пяти лет) с ужасом озирался, отыскивая в кругу склонившихся взрослых лиц единственного урода - страшного-престрашного Неудачника... ("Такой ужасный, что его на дачу не берут?!")
Урод не отыскался. В дальнейшем Герман придирчиво изучил все фотографии в семейном альбоме - и прежде всего дедушки - но никаких уродов среди предков так и не обнаружил. Ни одного!
Герман и раньше не особенно доверял дяде Илье: тот не пользовался авторитетом в семье. Он был не родной, а всего лишь "Катькин-муж-как-хрен-с-горы" (так называли дядю Илью мама с папой, собираясь навестить мамину сестру Катерину). Герман заключил, что дядя Илья - врун.
Но обструкция со стороны семьи не прекращалась.
Проверяя, как тринадцатилетний сын выполняет домашнее задание по алгебре, отец вздыхал, гладил затылок крупной ладонью, вертел в руках тетрадку. Честно говоря, он совершенно не мог припомнить, что такое "выделение квадрата двучлена"...
Стеснительно топчась посреди комнаты, отец разглядывал Германовы картинки, нарисованные ручкой на полях тетради: бриги с раздутыми парусами, неясные очертания неведомых стран, амазонские джунгли, портрет Тани Веселкиной и карикатуру на Веру Капитоновну, Капитошку, преподавательницу алгебры. Неодобрительно покачивая головой, папа ворчал:
- Эх, Герася!... Ну, на что ты время теряешь? - и, отбросив тетрадь в сторону, с видимым облегчением возвращался в русло знакомых ему тем:
- Надо быть практичным человеком, Гера. Пожалей и нас, и себя. Кому все это нужно?.. Ты, Гера, рассуди: ведь художником можно быть только лучшим! Первым, понимаешь? Среди всех! Как Рембрандт. Или Пикассо. Или, скажем, Айвазовский. Ведь не хочешь же ты выучиться всему, а потом идти на завод - стендики оформлять?... Ну, а что делать станешь, если вдруг таланта не хватит? Неудачником останешься? Или будешь халтурить всю жизнь? Знаешь, как это нелегко - другие могут, а ты нет. Зависть сожрет. Перед самим собой-то не притворишься... А будешь талантлив - хлопот не оберешься, чужая зависть жить не даст.
- Ну, почему так обязательно... пап?!
- Да на что это надо?! Чтоб ты всю жизнь маялся?! Ох, Гера...
- Ну, тогда я в моряки пойду.
- Хрен редьки не слаще. Моряки, сынок, люди совсем пропащие. Ни дома у них, ни семьи...
Отец вздыхал.
Герман поднимал глаза, взглядывал на зверскую рожу пирата (тогда еще воображаемую), и тоже вздыхал.
Он понимал, что отец в чем-то прав: искусство не может быть профессией. Профессия - это труд, заработок, опора. Общий дух семейных традиций, по-крестьянски не праздный здравый смысл заставляли Германа прислушиваться...
Он выбрал профессию, которую даже родня признала: практическая!
Герман стал ветеринаром.
Но от этого его жизнь не переменила характер. Все равно выписывала кренделя, гуляя кособоко, с заломами и лихими вывертами.
***
На первую годовщину свадьбы Герман преподнес Веронике собственноручно ограненный кусочек хрусталя (когда-то это была крышка старинного графина) - в прозрачной коробочке и на подушечке из красного бархата.
- Что это? - заулыбалась жена. Коробочка была изящная и как две капли воды походила на упаковки Ювелирторга.
- Это моя хрустально-чистая совесть, милая! Я дарю ее тебе. Я чист и прозрачен перед тобой, видишь? И таким буду всегда! - пояснил Герман и чмокнул жену.
Вероника опешила. С одной стороны - забавно. Но если подумать... не смешно. А что, если он каждый раз так будет?..
Ведь, вот родители: подарили на годовщину чайный сервиз "Мадонна"... Друзья, скинувшись по торжественному случаю, - немецкую кофеварку. Подруга, жмотина, обошлась болгарскими розочками по рубль семьдесят. Но даже и розочки, случается, к месту прийдутся.
А ЭТО?!.. Спору нет - оригинально. В шутейном смысле даже где-то весело. Но... Как и кому похвастаешься подобным подарком?! Муж совесть подарил??? Да это даже и произнести вслух нельзя. Заподозрят еще... Не так поймут!..
Неожиданно для самой себя, Вероника вдруг отыскала единственный выход из сковавшего ее ступора.
Она произнесла заветную, сакральную для большинства женатиков фразу:
- А ТЫ... МУСОР-ТО ВЫНЕС?!
И пока Герман на крыльях любви бегал с мусорным ведром к помойке, Вероника все мучилась в сомнениях:
- Да, Герман дом не построит... Да что там - дом! На даче баню никак не построит! В квартире вечно бардак. Дерево сажать?! Сына рожать?! Когда он мусор не вынес!.. Вот уж точно... Все люди, как люди, а ЭТОТ?! И денег у него никогда нет. На глупости время уходит...
Вздыхала и оглядывала себя в зеркало.
Как всякой молодой женщине, ей хотелось многого и сразу. А на деле было: советская жизнь, полная препятствий, муж Герман и время... Время, которое враг красоты.
***
Весною вдруг выпала счастливая фишка: в американском Бостоне у Вероники объявилась родная тетка. Как ее туда занесло, никто не объяснял. Вызов, присланный тетушкой, привел всех в восторг; родители Германовой супруги спешно оформляли ей документы на выезд.
Вероника, сияющая, объявила мужу свою волю и желание: уехать из СССР куда-нибудь подальше. В Америку. Надолго.
- Ты с ума сошла. Что ты там станешь делать?! - поразился Герман.
- Как это - что?! Что?! Океан увижу. У них там, в Америке, говорят, океан... и даже, кажется, не один... Да что там говорить?! Мне всего 22 года! Я хочу пожить по-человечески!!!
Герман был в ужасе:
- Но ведь нас могут не пустить обратно!!! А родители? Друзья? Работа? Дом?! Да я... Я не могу бросить свою страну!
Но Вероника свирепо парировала:
- А тебе не кажется, что патриотизмом у нас склонно страдать все неконвертируемое?! Как рубль! - сказала она.
Герман, потрясенный, ошарашенный, не нашелся с ответом.
Если и был момент обсуждения и решения, то он был столь мимолетен, что Герман его упустил.
Разговоры, которые отныне вели между собой супруги, были кратки, сухи и сугубо деловиты. "Я возьму это с собой? - Куда? - Туда. Эту вещь мне подарила бабушка, и... - Нет, нет, бери! Я не претендую".
Вероника хлопотала об отъезде, собирала документы и поручения, паковала материальные ценности, которые могли бы облегчить ей на первое время существование в чужой стране, ездила по знакомым, прощалась. Троюродная тетка в Бостоне издалека направляла ее действия.
Герман терзался.
Но молчал, считая себя не в праве вмешиваться.
Обожаемая конвертируемая жена уезжала в конце октября.
Герман Веронику не провожал, и это обстоятельство удивляло его самого. Вообще все вокруг было странным, непоследовательным.
Откуда-то с бульварного кольца доносился едва слышный легкий перезвон колоколов: призрачный невесомый звук этот резал болью Германову грудную клетку, отдавался в ребрах.
Листья облетали, кружась, падали, намокали под мелко сеющим дождем и сбивались в грязно-желтую ленту по обочинам дорог - обрывки серпантина после веселого праздника. Сумеречный осенний день не сопротивлялся ночи: темнота сгустилась внезапно и задушила город. Словно искры фейерверка, остатки света теплились в окошках многоквартирных домов. Там, за стеклышками, копошилась микроскопическая, препарированная жизнь: люди. Ходят, зевают, чешутся, сидят у телевизоров, дерутся, любят друг друга. Герман не находил себя.
***
Лампочка погасла на какую-то долю секунды. Потом снова вспыхнула. Герман испугался - удивился - задумался: что случилось? Какие неполадки могут быть причиной?... Затем внезапно, каким-то необъяснимым путем, постиг: это не лампочка гасла. Или не только лампочка. Возможно, вместе с лампочкой померкло и сознание, или даже только оно одно и померкло минуту назад. Отключка, потеря памяти, еще какой-нибудь финт... И весь мир был в момент подменен неизвестным факиром. Все!
Следите за руками: ничего прежнего нет - и лампочка под потолком другая, и стол другой, и тараканы на нем другие, и ночь за окном, да и он сам - все это только притворяется знакомым, прежним. На самом деле - никакого сходства. Между тем и нынешним, между ДО и после... После ДО следует РЕ. А здесь - что-то странное: ДО... И... ПОСЛЕ... Как же так?!
С ужасом и любопытством разглядывал он свои руки, вертя их перед глазами, и предметы вокруг искушали: он ждал, что пузатый, тяжелый от накипи чайник по прозвищу "Гиря" вдруг воспарит над столом, вилки зачирикают, а тараканы начнут раскланиваться, представляя каждого детеныша из своего огромного выводка, пасущегося на столе среди крошек: "А вот наш младшенький - Усач Двадцать Третий, пижон..."
Мир, новый, загадочный мир не торопился раскрывать перед Германом все тайны новой своей неповторимости - ни радовать, ни огорчать по-новому он не спешил. Все вокруг замерло, заморозилось, законсервировалось в гнетущей бездвижности...
"У моря погоды!.." - проворчало его второе, Ворчливое Я. "И подожду!" - бодро отозвалось Безмозгло-веселое Я. "Да, вот и подожду!"- мрачно утвердило Я, Упертое, как Бык. И так же этим "Подожду!" на разные лады отозвались все его бесчисленные Я - из отдаленных глубин, низин, впадин, щелей, кладовых и подземелий его сознания.
И он остался ждать погоды. А может, чего-нибудь еще. Море, которого он никогда не видел, но о котором мечтал, было таким многообещающе огромным, что само по себе олицетворяло вечность. С ним было легко ждать. Никогда не видя моря, Герман странным образом ощущал его где-то внутри себя. Это было его внутреннее море. И оно было... ВСЕМ.
"Мы наш, мы новый мир постро-иим..
Кто был ничем... Тот станет... Все-ее-ем!" - тоненько вытягивал за стеной неугомонный певун - алкоголик Еремин.
***
Стоял слякотно-снежный декабрь, и в магазинах уже наряжали елки.
Герману пришло письмо из Америки.
"Здравствуй, дорогой Герман!
Жизнь здесь совсем не то что у нас. Суетная. Ты бы не выдержал. Если хочешь преуспевать - надо хорошо выглядеть, а время - деньги... Впрочем, с твоей профессией ты мог бы неплохо устроиться. Ветеринары здесь имеют частные практики и, говорят, это выгодно. Я понемногу начинаю привыкать. Хотя так и не узнала, в какой стороне здесь океан. Знакомые американцы, друзья тети и дяди, не говорят об океане - только о побережье и о том, как растет недвижимость в Майями и Калифорнии, поднимаются акции и все такое. Я еще не все научилась понимать у них.
Океан никого здесь не интересует. Только время и норма прибыли, на которую можно рассчитывать. Американцы - люди практичные. Мы подали документы, чтобы мне получить грин-карт. Тогда я смогу получать фудстемпы. Это очень удобно.
Скучаю по тебе. Обязательно напиши! Твоя Вероника"
К письму была приложена фотография: хохочущая Вероника в ковбойской шляпе, в новом джинсовом костюме стоит, небрежно опираясь на капот чудовищно длинной американской машины. Рядом с ней - необъятная тетушка из Бостона и ее супруг с пакетами и коробками в пухлых руках. Все трое - с иностранными лицами.
Герман недоуменно покрутил в руках фотографию и письмо. Фудстемп и грин-карт повергли в шок даже его богатую фантазию.
Он понюхал конверт - от бумаги исходил странный чужой запах, никакого отношения не имеющий к Веронике.
Может быть, письмо ее пахло морской солью? Так всегда пахнут послания, выброшенные наобум в море в запечатанной бутылке, отданные воле взбаламошной волны...
Просто это было другое море. Море с какой-то обратной стороны.
***
По-прежнему каждое утро Герман шествовал вдоль могучего забора. По случаю зимы оскальзывался на грязно-рыжей кашице из подтаявшего снега и глины. Навстречу шли люди с обезображенными ветром лицами. Мысли Германа, тянущиеся вдоль Китайской стены, вырастали и удлинялись, как зимние тени.
Он не сумел заставить себя ответить на американское письмо. Он не знал, что можно написать женщине с фотографии с ее фудстемпами и акциями.
Но он каждый день общался с Вероникой, разговаривая с ее астральным двойником в своих мыслях. Это было легко - видеть ее по ту сторону моря и радостно отсылать целые стеклянные флотилии с тайными записками. Они плыли, и мокрые солнечные зайчики резвились вокруг в соленых брызгах.
"..Время бесконечно. Пространство тоже. Так было в детстве. Однажды, когда мне было два года, я потерял маму. Это случилось на опушке леса возле нашего дачного домика. Минут через двадцать мама нашла меня, мокрого и зареванного... Двадцать минут! А я-то был уверен, что прошла вечность!
Я пережил Бесконечный ужас и вселенское, космическое одиночество.. Впрочем, нет... Со мной было одно близкое существо. Единственный Пятница при Робинзоне, впавшем в отчаяние - пластмассовый кот, желтый и пупырчатый, как перезрелый огурец. Я очень любил его. Особенно в этот момент. Я бегал по дорожкам садика в поисках мамы, метался, орал. И отчаянно опасаясь утраты, жал к груди последнее родное существо в этом мире - моего желтого кота! Cоломинка утопающего.
Горе мое было беспредельно - оно заполняло собой все время и все пространство. Апокалипсис в 20 минут? Почему бы и нет. Что мы знаем о времени... Мир можно сотворить в шесть дней. А чтоб разрушить его - хватит и мгновения. Теперь это может сделать даже человек...
В те дни я еще не умел проводить черту между собой и тем, что меня волновало. Различий не существовало, и все во мне и вокруг меня было одним огромным Я - громадным и бесконечным. Я был весь - Мир.
Теперь я твердо знаю - время бесконечно, пространство тоже. В школе это проходят. Но ощутить это, почувствовать... заполнить собою все пространство и время, как это удавалось мне в детстве - легко и без особых усилий?..
Размачиваешь, например, сухарь в стакане жидкого чая и пытаешься представить, что раскисшие хлопья крошек будут медленно и бесконечно падать на дно. Стараешься мысленно растянуть стены комнаты до соответствующих бесконечности размеров... Ничего не выходит! Стены злобно валятся на меня, чтобы придавить или хотя бы наступить на ногу каким-нибудь там плинтусом, стукнуть ребром по виску. И собственные ребра ведут себя ничуть не лучше при этом.
А сухарные хлопья замутили воду в стакане. Вот и все. Что толку от знаний? Если из всей бесконечности пространства мне остается только этот забор... Время - часы на руке. И они то спешат, то отстают. Никому не подчиняются. А мне - тем более. Слишком много препятствий..."
Мрачный Германов взгляд рассеянно тащился по забору. Последнее время реальность по ЭТУ, внешнюю сторону его Внутреннего моря, захлестывала его через край. Цепляла, надеясь утащить.
"Маша, я люблю тебя. Катя, я люблю тебя... Наташа, я люблю тебя... Жанна, я люблю тебя..." Тут и там, словно великаньи поцелуйчики - пронзеннные стрелами красные сердечки. И вдруг: "Соня, я тебя ненавижу!!!" выразительно пламенеет в целую версту.
Герман вздохнул.
Позавчера он в полном недоумении отдал старику Еремину свои водочные талоны. Просто так. (Табачные талоны с таким же недоумением Герман оставил себе.)
Пораженный Еремин воспылал к Герману большой любовью: "Ты холостяк, да я - холостяк. Мы с тобой... знаешь!... Ого-го!" Соседка Болтинкова неодобрительно поджала губы, увидав этот буйный восторг, но ничего не сказала.
Еремин, появляясь на кухне с облезлым чайником, тут же вступал в разговоры. "Эх, капитализм... С человеческим рылом. Глянь, какое объявление на заборе нашел: "ДОРОГО ПРОДАЮ КОЛЛЕКЦИЮ РОГОВ ЧЕМПИОНОВ МИРА ... ИЗЮБР, ТЭКЭ, ДЖЕЙРАН, САЙГАК..." Не знаешь, чё за фамилии?..."
Герман не отвечал. Сосредоточенно продолжал чистить картошку на ужин.
А Еремин скрипел: "Ишь ты, рога чемпионов мира! Да еще - дорого! У нас у самих таких рогов - завались и больше, скажи, Гер?... Да, кстати, тут в жеке обещали на той неделе это... Визитки покупателя выдавать будут. Сфотографируйся. Три на четыре. "
"Что за визитки?" - удивлялся Герман.
"А это чтоб не всякий мог хлеб мешками скупать. А, то, понаедут, понимаешь, тут... Им скотину кормить, а нам что делать остается?"
"А вы бы... пили поменьше," - язвительно вворачивала Болтинкова, с усилием толкая поварешкой борщ в пузатой кастрюле.
"При чем тут это?" - обижался Еремин. Болтинкова поджимала губы.
"Не, ну правда, Гер, ты скажи: вот при чем тут это?" - Махнув рукой, Еремин подсаживался к Герману и изливал душу:
"Вот скажи, Гер, вот ты мечтал когда-нибудь в детстве стать шпионом? Нет? И я нет. А вот к старости почему-то начал... Ты видал, какие фильмы по телеку крутят? Ну! Как они там живут, а?! Джеймс Бонд там, или Марианна... Девушки, море, техника какая! Разве ж не охота такой жизни? Стреляют?... Ну, и пусть себе стреляют. Я лично считаю, наш человек против ихнего в сто раз живучей будет. А, Гер?.. Как там твоя-то, устроилась, поди? Когда к ней поедешь, а?... Не знаешь? Ну, ладно, пойду-ка я пока бутылки сдавать - может, в гастрономе принимают еще."
***
Зима тянулась долго. По вечерам Герман занимался своим новым "художеством". Он сооружал инсталляцию под названием: "Инопланетяне берут пробы земного грунта".
Огромная плоская коробка, найденная им на городской свалке, - упаковка из-под какой-то неизвестной иностранной вещицы - служила как бы сценой и одновременно основанием для композиции. Заднюю стенку коробки изнутри Герман оклеил коллажем, представляющим городской пейзаж в час пик. Большей частью это были панорамные фотографии из "Огонька", сделанные в городе Токио, но Германа никак не интересовала документальность: на фоне здания Синдзюку Мицуи он прилепил избушку на курьих ножках из старой детской книжки и архитектурный проект Дома композитора в Москве - ему показалось, что вместе они образуют приятную колористическую гамму.
Рядом с фотографиями он поместил несколько бумажных, очень достоверных макетов интуристовских гостиниц в Киеве - его приятель готовил эти макеты к какой-то международной выставке, а когда они не понравились начальству, вознамерился их выбросить, но Герман перехватил.
С помощью пластилина и алебастра Герман самостоятельно сотворил и еще одну объемную часть инсталляции - шоссе с теснящимися на нем машинами, фигурки прохожих с равнодушными лицами и четырех дорожных рабочих в оранжевых жилетках. Дорожники перегородили дорогу щитами, обвешав их "кирпичами" и знаками "Ведутся работы".
У дорожников было по восемь фиолетовых глаз, а из рукавов оранжевых жилеток тянулись бледные щупальца. В эти щупальца Герман приладил две пробирки (склянки из-под духов "Болгарская роза") и теперь думал, какой бы измерительный прибор можно еще разместить в этой композиции. Градусник? - пожалуй, не стоит. А вот монометр... У дяди Ильи наверняка есть - он ведь автолюбитель, владелец "Жигулей" - да он не отдаст...
Инопланетяне спокойно черпали щупальцами земной грунт из разломанного асфальтового полотна и брали пробы, и ни один землянин не обращал на них никакого внимания.
Только Герман.
В конце весны пришло сообщение от Вероники: она завершила первый этап своего обустройства в Америке и готовилась приступить ко второму...
У нее был разработан четкий план. Первым пунктом этого плана шла продажа Германом его комнаты в коммуналке и дачи в Подмосковье, которую родители Вероники отписали ей в ожидании будущих внучат. Впрочем, продажу дачи жена поручила отцу.
Герману следовало выписаться к своим родителям, комнату в коммуналке продать... а самому активно готовиться к отбытию в Америку. Для чего было бы также неплохо записаться на хотя бы двухмесячные курсы английского языка при Доме офицеров на Павловской улице.
"Мой папа покажет - где, - писала Вероника. - Там обучался племянник его заведующей кадрами, говорит - неплохие и недорого. Это хорошо, потому что здесь тратиться не стоит, выйдет дороже. В Союзе все дешевле и проще, а язык тебе понадобится. Я уже говорила с дядей Джекобом - он готов проинвестировать помещение для веткабинета на первые полгода из расчета двадцать на восемьдесят с выплатой процентов в рассрочку..."
Прочитав письмо несколько раз, Герман догадался, что "проинвестировать" означает "одолжить с процентами", но весь расклад представлял себе довольно смутно и вряд ли смог бы объяснить другому, что именно он понял.
Еще сложнее обстояло дело с проектом обретения собственного жилья в Америке: Вероника потратила целую страницу из двух своего послания, чтобы обстоятельно разъяснить, как именно комната в коммуналке в Союзе может превратиться в "небольшой домик в Спрингрин, пригороде Бостона, с двумя спальнями и в два левела". Там был что-то про "заклад", "ипотеку" и "банковские ставки" - Герман не понял совсем ничего.
Он понял главное: он нужен Веронике в Америке, и она принимает необходимые меры, чтобы переместить его туда. На этом пути и ему, и ей предстоит много трудностей и препятствий, но Вероника уверена, что справится.
"Я знаю, какой ты недотепа во всех официальных делах, Герман... (не обижайся!) поэтому попросила отца, чтобы он взвалил на себя все организационные моменты. Он поможет. Тебе предстоит только слушаться и выполнять все, как он скажет. Ничего сложного! Надеюсь, ты справишься. Страшно соскучилась по тебе. Целую, Вероника. P.S. Обязательно отыщи свой диплом об окончании ветеринарной Академии и закажи его нотариальный перевод - папа скажет, где. И нет ли у тебя каких-нибудь грамот или опубликованных статей в ветеринарных журналах? Здесь это так котируется. Продумай, что можно сделать на этот счет, время еще позволяет".
Рано утром позвонил отец Вероники. Старик Еремин, счастливый и оптимистичный, как воробей, утащивший у собратьев корку хлеба, привел Германа к их общественному телефону, закрепленному в коридоре на стене.
- Вот... Тебя, Гера.
- Ну, что, Герман... Второй космонавт! - бодро хохотнул тесть на другом конце провода. - Будем тебя в люди выводить. На другую, так сказать, орбиту. Готов? Что?..
Герман что-то пробормотал спросонья.
- Ага, - сказал тесть. - ясно-понятно. Значит, делаем так!.. Сегодня ты иди на работу как обычно... А завтра...
Телефонная трубка в коммунальной квартире была страшно тяжелой, и неудобно давила ухо. Глаза Германа резало от недосыпа - вчера он допоздна засиделся со своими инопланетянами.... Он слегка отодвинул ухо от трубки, и слушал бодрую руководящую речь тестя как бы слегка убавив звук. Слова приятно булькали в трубке, вскипали и с шорохом накатывались на краешек Германового сознания, пенились и, волнуясь, отступали в тишину. Теперь телефон совсем не мешал Герману: он спал.
nbsp;
&
&nbs видел море. Оно волновалось, как всегда. Сияющее и необъятное. Море волнуется раз, море волнуется два... На берегу сидит мальчик и задумчиво водит карандашом по бумаге. Далеко, в синей перспективе, полустертым призраком маячит парусный бриг с зарифленными парусами. Над ним с криками носятся проворные чайки с заграничными мордами. Пахнет соленой водой...
***
Иногда самый доступный способ разрешить дилемму - ступить на путь лицедейства.
Герман притворился перед самим собой, что его дилемма разрешилась. Медленно дрейфуя в своих мыслях на ту, обратную сторону моря, Герман делал вид, что решение принято...
Теперь ему было легко: он плыл, подчиняясь обстоятельствам.
Обстоятельства бурливо и непреклонно организовывал его деятельный тесть. Английские курсы в Доме офицеров, подготовка документов для ОВИРа, встречи в посольстве США и все прочее...Дело было на мази. В конце августа Герману предстояло пройти еще одно, последнее, завершающее, собеседование в американском консульстве и тогда перспектива отъезда окончательно выдвинулась бы из сферы воображения к черте реальности...
Думая об этом, и напоминая самому себе о назначенном на послеобеденное время сроке, Герман шагал утром на работу.
На улице было не по часам пустынно. Подойдя к облезлому зданию ветеринарки, Герман отметил кое-что необычное для себя - возле входа нынче не толпился народ, не лаяли собаки, не шипели породистые коты - не было никого. Герман удивился. Стоя рядом с входной дверью, он крутил головой по сторонам, пытаясь сообразить, в чем тут подвох...
И вдруг что-то страшно загрохотало позади него: Герман даже присел от страха. Захватил руками уши и прижал их локтями, опасаясь, что от шума голова отскочит. Разинув рот, чтобы легче проходил звук, Герман увидел, как из окна перед ним вывалилось стекло и усеяло осколками асфальт под ногами. Герман инстинктивно отскочил.
Из-за угла дома высунулась какая-то огромная железная труба. Она остановилась в метре от Германовой головы.
Нет. Этого не может быть... Первое, что вскочило в голову Германа - мысль о его, ни с того ни с сего ожившей фантазии. Инопланетянах, берущих пробы грунта...
Но это были не инопланетяне.
...Герман все еще зажимал уши, когда к нему шагнул румяный парнишка в военной форме, и стерев рукою пот со лба, стал весело и быстро шевелить губами. Герман отнял руки от ушей:
- ... лужское шоссе. Знаешь, нет?
- Лужское? - переспросил Герман.
- Калужское! Вот тоже... Покажешь, где Калужское шоссе?... Ну! Телись, дядя быстрее!
- Туда... - махнул Герман рукой. Он никак не мог собраться с мыслями. Но все же спохватился:
- А вы чего здесь? Это у вас танк? Неужто учения?...
- Какие учения, дядя! Власть идем захватывать!... Э, гражданское фуфло, - засмеялся парнишка-танкист. Повернулся и скрылся в своем чудовищном агрегате. Снова загрохотало - танк неуклюже развернулся, заворчал и уполз из виду. Только еще одно стекло выпало на первом этаже ветеринарной клиники.
Герман стоял и гладил рукой затылок. Случайно подняв глаза, он заметил, что из окон дома напротив на него глядит множество людей, а некоторые из них, - в основном, старухи - высунувшись вперед, что-то с возмущением кричат, тыча руками куда-то за Германову спину.
Герман обернулся. На тротуаре рядом с домом тихо и мирно притулился самосвал...
Видимо, старушки из соседнего дома связали в единую логическую цепочку грохот, самосвал и Германа. И это понятно! Ведь ничье здоровое воображение не в силах предположить правду, а именно: то, что случилось - в город вошли танковые колонны и продвигаются теперь в сторону Калужской площади, чтобы там взять власть.
Герман задумчиво рассмотрел стоящий самосвал, покачал головой, и, вздохнув, вошел в здание.
На работе он первым делом включил телевизор - маленький, черно-белый. Его принес и поставил сюда Германов напарник, Морозов Степан Николаевич, отспорив с боями у жены, которая рвалась увезти телевизор на дачу. "Здеся нужнее! - сказал Степан Николаевич, - и точка!"
Однако, телевизор, вещь, безусловно, на работе необходимая никак сегодня не помог: по всем программам шла какая-то давно забытая дребедень времен соцреализма - утомительно непонятные балеты, тягучие торжественные классические хоралы... И больше - ничего. Совсем.
"Неужели опять кто-то умер?" - соображал Герман. Ему вспомнились времена, когда дряхлые вожди могучего советского государства мерли один за другим, не давая народу передышки от всенародных трауров.
И тут зазвонил телефон. Герман схватил трубку.
- Гера? Как дела? - это был Валя Смирницкий, Германов дружок и приятель еще со школы. Не часто объявлялся, но всегда с какими-то необыкновенными проектами - собрать дельтоплан, поехать в Парагвай на охоту или, скажем, на Камчатку в геологическую партию...
Валя объяснил Герману: так и так, ГэКаЧэПисты власть захватили, надо организовать сопротивление. Люди баррикады строят против танков, надо срочно туда бежать. Защищать. Бороться. Врачи нужны, как никогда.
- Я ветеринар...
- Какая разница?! - возмущенно вскричал Валя. - Бинтовать умеешь? Крови не боишься? Там, под пулями, люди кровью могут истечь. Что они, диплом у тебя спросят?! Короче - ты идешь со мной?
- Да, да. Конечно! Только... тут такое дело... - Герман вспомнил о собеседовании в консульстве США и замялся. Какое консульство?! Надо быть последним жлобом... Ведь там люди под пулями! - Да нет, ничего. Я готов.
- Отлично! В одиннадцать жду тебя возле метро. Со стороны церкви. Понял? Да, у тебя там оружия никакого нет под рукой? Точно нет? Лекарства? Только для собак? Ах, да... А горючих материалов? Тоже нет? Блин. Ну, бинты хоть возьми с касторкой... Или что там у тебя? Йод? Йоду возьми. И жратвы какой-нибудь обязательно! Слышишь? Жратвы! Все. Пока. Жду!
Сгребая с полок бинты, вату, йод и прочие пригодные к делу медикаменты - все, что было в кабинете - Герман взглянул на часы: без двадцати одиннадцать. Пришлось пулей лететь в магазин. Захватив в гастрономе три буханки черного и пакет кефира - ничего другого на полках все равно не было - Герман поискал глазами телефон и обнаружил его прямо напротив кассы. Рядом с плакатом: "У нас новинка! Покупайте заряженную воду!" Красивый и загадочный Алан Чумак таинственно протягивал руки к зрителю, благословляя контейнер с бутылками, стоящий под плакатом. Герман судорожно набирал номер, цепляясь пальцами за покоробленный продавленный диск.
- Мужик, ты чего? Этот телефон тыщу лет уж не работает, - насмешливо крикнула Герману проходящая мимо тетка в мужском драповом пальто.
- Вот дьявол... - растерялся Герман, - что ж делать-то?!
Ведь надо же хоть тестя предупредить. Пусть перенесет встречу...
Времени на размышления не оставалось - Валька уже ждал его. "Ладно. Обойдется, - подумал Герман, - Телефонов в городе много. Потом позвоню." И скачками понесся к метро.
Четыре дня бессменно проторчал он на баррикадах у Белого Дома и стал свидетелем многих страшных событий. Вместе с Валькой, вместе с другими людьми. Эти люди казались ему братьями: с теми же мыслями, с тем же нестерпимым чувством обиды и обмана. С той же решимостью - не уступить на этот раз - что и у него...
Герман, в принципе, всегда думал о себе, как о фигуре аполитичной - насколько вообще это было возможно в советском государстве. Но вот наступил этот странный момент в истории, и взыграло в нем ретивое.
Революционного чувства - за 70 лет социализма - в советских людях накопилось много. Бывший октябренок, пионер и комсомолец Герман вместе со всеми подставлялся под пули, спал у костров, ел, что попало, дышал этим новым воздухом свободы, в котором плескались и страх и восторг.
Легендарная романтика революции!.. Не о том ли мечтали, не то ли самое воспитывали в людях годы Советской власти? И вот парадоксальным образом сработал запал учебной гранаты. Если где-то имеется граната - она ведь непременно взорвется. Даже учебная...
При острой серьезности момента сохранялась на задворках Германова сознания далекая мысль об игрушечности всего происходящего. Ощущение, что он участвует в театральной постановке, где играет роль самого любимого книжного героя, отдаваясь этой роли и этому образу всей душой...
Тестю он все-таки позвонил - сообщил, что жив и здоров, что не знает, когда придет домой - заваруха пока не кончилась... Тесть что-то крякал в трубку, пыхтел и раздраженно возмущался, но слышно его было через пень-колоду, а потом неподалеку началась стрельба и все побежали.
О своих отъездных делах Герман вспомнил потом, и удивительно некстати. Когда на балкон Белого Дома вышел Президент, вскинул руку в приветственном жесте и в ответ заревела толпа. Президент, мощный, красивый, седовласый, объявил о победе. Его суровый, но радостный голос, многократно усиленный микрофонами, торжественно несся над площадью, а рядом стояли телохранители и держали на вытянутых руках бронещиты, защищая Президента от возможного покушения заговорщиков. Тут-то, возможно, по ассоциации, Герман наконец вспомнил о Вероникиных планах, об Америке и собеседовании в консульстве, на которое он не явился.
Потихоньку он принялся выбираться из толпы. Это было непросто. Народ стоял плотной стеной, никто не хотел пропускать Германа.
Потеряв в толкотне уже надорванный за эти дни рукав куртки, с отдавленными ногами, грязный и закопченный, полумертвый от недосыпа Герман к вечеру все-таки добрался домой.
Первым делом схватился за телефон, чтобы позвонить тестю. Но бурливый отец Вероники даже слушать Германа не стал.
- Ежели ты такой урод, что простых вещей не понимаешь. Выбить собеседование с консулом... вне очереди... Решающее! Заключительное! Со всеми просьбами о статусе... И не явиться без предупреждения!!! Нет, брат, извини. Больше я твоими делами не занимаюсь. Я уже и Веронике все обсказал как есть. И знаешь, я думаю, хорошо, что так получилось. С таким неудачником, как ты, она все равно жить не сможет! Так что - гуд бай, космонавт!
И бросил трубку.
- М-да... Сильно, видать, переживает! - сказал подслушивавший у телефона Еремин. Вероникин отец так орал, что, даже не смотря на треск и шум в трубке, сосед-алкоголик расслышал все довольно отчетливо.
- Я тут на днях балтийскую килечку раздобыл... - сказал Еремин. - Пойдем, что ли клюкнем? У меня самогон есть.
- Спасибо, не хочу. Мне бы выспаться...
- Ну, ты, Гера, даешь!!! Я ж ведь от души предлагаю... От ты ж... правда что... такой...
Еремин обиженно замолк и потащился к себе.
Герман открыл дверь своей комнаты и, не раздеваясь, рухнул на кровать. Засыпая, он слышал, как старик неразборчиво бубнит у себя за стенкой, напевая: "Это есть... бу-бу-бу... наш последний... Бу-бу-бу... и-ии единственный. Бо-оо-ой! Кии-и-п-иит! Наш разум...бу-бу-бу... Возмущенный!"
***
В последнем своем письме Вероника писала, что переезжает на новую квартиру. Адрес сообщит позднее.
Больше от нее писем не было. Телефон тестя молчал. Герман ходил на квартиру к родителям Вероники, но ни разу ему не удалось застать кого-нибудь дома. Никто не отзывался. Ни звонка, ни письма, ни весточки.
Герман чувствовал себя странно: он как-будто застрял на пол-пути, провалившись ногою в неприметную яму-ловушку. Не сумел обойти препятствие и обязан отныне торчать у всех на виду в глупом положении ни-там-ни-здесь. Ни туда, ни отсюда.
И снова единственным выходом было притворство. Делать вид, что его ожидание - не случайная нелепость, а так и задуманная часть хитрого плана. Герман старался изо всех сил.
Наступила зима.
В конце января соседка Болтинкова, сияя глазами, донесла до коммунальных сожителей радостное известие: их квартирой, поскольку она, к счастью, на первом этаже находится, заинтересовалась одна очень богатая иностранная фирма - расселят коммуналку, всем предоставят отдельное жилье. Надо только договорчик подписать. И через месяц уже - пожалуйста, въезжай. "Спасибо, Зинаида Федоровна, - сказал Герман, - но я в настоящий момент не заинтересован..."
"Прилетит вдруг волшебник... В голубом! ... Драндулёте..." - радостно бубнил по утрам Еремин. И кричал Герману: "Слышь! Это ж теперь... Новая жисть начинается, а?!" Герман пожимал плечами и улыбался в ответ.
В эти дни он смастерил Домохозяйку.
Домохозяйка, добродушно распахнув материнские объятия, висела среди кастрюль, поварешек и другой необходимой утвари в общей кухне. Ее ласковая улыбка, как и прочие детали, отливала латунью. Герман сделал ее из обыкновенных консервных банок. Только фартучек в горошек сшил из ситца от старых трусов.
"Зачем вы здесь эдакое страшилище повесили? Только место занимает," - фыркала соседка Болтинкова. Герман растерянно улыбался в ответ. Домохозяйка на кухне, инопланетяне и Пират на потолке - они были для него чем-то особенным. Вроде окна с видом на море - переменчивое, всегда разное, такое живое...
- Жестяная баба? На фига она тебе, Гер? - интересовался Еремин. И хихикая, шептал, подталкивая в бок: