Восемь классов школы отлетели в сторону с нереальным последним звонком. Нереальным, потому что все продолжат учиться дальше, кроме меня, я больше не хочу и не могу. Когда-то мне пришлось въехать на велосипеде головой в железный столб для сушки белья, теперь периодически мир вращается вокруг меня со скоростью бешеной карусели. Врачи и лекарства бессильны. Когда мне пришел вызов из ПТУ, мать замахала в отчаянии руками. Отец сказал, что все угодно, только не завод, где он работал последние пятнадцать лет. Через неделю там я научусь пить, бездельничать, воровать. Когда же я попросил мать устроить меня к себе в магазин ширпотреба, она снова замахала руками, видимо там можно было научиться еще более худшему, чем на заводе. Разбираясь вопросом получения инвалидности, я дотянул до тихой осени и почувствовал себя выброшенным на берег из стремительной реки жизни. Все-таки, в то время, отсутствие среднего образования было, чем-то диким, мне срочно оказалось необходимым стать работающим человеком, чтобы поступить в школу рабочей молодежи.
- Не грусти парень. - Подбадривал меня отец. - Будешь хорошо учиться, поступишь в институт через рабфак.
Я кивал головой, задумывался о профессии дворника или помощника фотографа. Но в каком-то художественном фильме увидел, как хороший юноша подрабатывает на почте, доставляя телеграммы. Так я оказался в тесном, грязном, маленьком помещенице местного почтового отделения, располагавшегося на первом этаже обшарпанной хрущевки. Я сомневался и не верил в себя, надеясь только на скромный рублевый доход разносчика телеграмм. Местный начальник внимательно выслушал меня, объявил, что завтра начинается моя трудовая жизнь в качестве почтальона. На мои возражения о полной профнепригодности он объяснил, что для обучения мне будет достаточно пары часов.
На следующий день я шел с замиранием сердца, боясь внезапно подкарауливающего меня приступа болезни, на первую свою работу. Мне, как несовершеннолетнему и вероятно инвалиду, назначили всего два пятиэтажных, восьмиподъездных дома. В то время, надо заметить, все нормальные люди выписывали прессу. Пожилые - местную областную газету и какую нибудь центральную. Военные - "Красную звезду", коммунисты - "Правду", комсомольцы - "Комсомольскую правду", пионеры - "Пионерскую". Врачи, учителя, железнодорожники свои газетки. Ну и конечно, кто мог жить без журналов? От примитивных: "Работницы" или "Здоровья", до непонятного - "Актуальные вопросы психологии и психотерапии". Таким образом, даже во вне журнальные дни, на дом приходилась пара тугих, тяжелых, газетных связок, которые надо раскидать по почтовым ящикам. Но это уже финал моей работы, после чего можно было идти пить пиво из стеклянных банок в ларек напротив, с "косящим" от армии евреем, который стал первым наставником. Вообще, рабочий день начинался вяло, все ждали доставку и ругали машину, которая задерживалась. Вскоре появлялись свежее отпечатанные газеты из местной типографии, и почтовое отделение превращалось в муравейник. Никто не халтурил, всем хотелось разобрать доставку пораньше, чтобы разбросать по своим адресам, разнести и быть свободным для маленьких детей, огорода, свиней и птицы или, как для меня встретиться с парой литров разливного пива.
Жизнь стала напоминать рай. Школа рабочей молодежи ушла в небытие, точнее я там появлялся раз или два в неделю. Первая зарплата превосходила в три раза пенсию моей бабушки колхозницы, которая занималась каторжным трудом с детства. Развлечения: я на пару дней задерживал журналы, вырабатывая способности к быстрому чтению. Родители поздним вечером не замечали мой слабый пивной перегар, радовались, что я не курил. Мир приобретал бесконечную целостность и самодостаточность. Армия мне не грозила, я достиг пика свой карьеры, лишь иногда был раздосадован поздним поступлением свежих журналов.
Года три пролетело, как счастливый сон. Лишь два момента беспокоили меня: я не вызывал интереса у разбитных и вульгарных пэтэушниц, ввиду свой серьезной начитанности, также был безразличен студенткам, из-за почерневших от типографской краски, неотмывающихся рук. Второй момент имел эсхатологические корни, вселенная рушилась, люди выписывали все меньше газет и журналов, а деньги, полученные в зарплату, приобретали символическое значение. Словно я остался на обочине, а жизнь с неумолимой скоростью убегала вдаль. Сверстники не понимали меня, я не понимал их. Лишь о чем-то можно было поговорить с пенсионерами. Я напоминал старика в двадцать лет. Ничего только не менялось у пивного киоска, разве, что увеличивались пивные цены. Диплом о среднем образовании, полученный за четыре года в школе рабочей молодежи, потерял всякий смысл. Студенты убегали из институтов и шли торговать на вещевой рынок тряпками. Спортсмены и участники боевых действий превратились в рэкетиров и вытрясали деньги у бывших студентов, торгующих на "толпе" и в киосках. Этот мир был мне чужд. Он выплюнул меня на свалку, как арбузную косточку.
Пивной киоск перестал работать, а на бутылочное и баночное пиво у меня нет денег. Одет я, как привидение начала восьмидесятых. Работаю там же, все больше приходится рассовывать по ящикам рекламные плакаты. Разношу пенсии, некоторые плохо передвигающиеся бабушки благодарят меня десяткой или пятью рублями. Теперь я федеральный служащий и инвалид. Говорят, скоро мне выдадут пистолет, для защиты от посягательств преступников при разносе пенсий. Интересно, как я буду выглядеть с ним, если с трудом читаю номера на почтовых ящиках - последствия травмы или пива со стиральным порошком. Преступники меня не обижают, я с ними часто пью левую разливную водку, от которой долго тошнит на следующий день. Видимо, пора скоро уходить, из-за пистолета меня точно грохнут.
Мир развалился, последние дни придется доживать в скорби. Но я точно знаю, что такое рай. Это теплый осенний день, свежая доставка журналов, холодное, удачное, малоразбавленное пиво, добрая, пьяная улыбка одноклассницы из школы рабочей молодежи, бесплатная, щедрая любовь на койке общаги трикотажной фабрики. Я жил в раю, больше мне ничего не нужно.