На автобус, идущий в Казань, я опоздала. Подбежала к автостанции, когда он уже отошел метров на двадцать. Этим рейсом мы должны были ехать вдвоем с Юркой. Достать билеты всей группе на один автобус не удалось.
Я сжимала в руке бесполезный билет, досадуя на Юрку: не мог на полминуты задержать автобус!.. Уехать теперь не представлялось возможным. Маленький вокзальчик набит битком, к кассам не подступиться. Огромные очереди казались не собранием отдельных людей, а единым страждущим хвостатым существом. Хвостов было несколько, каждый мог запросто укусить. О голове же этого зверя: утолщенной, многоглазой и зевластой, и говорить нечего - лучше не приближайся.
Такси нет, здесь вам не Москва и не Казань, и даже не Набережные Челны какого-нибудь 2000-го года, а город Брежнев* 1985-го. Да и появись такси - у меня денег не хватит оплатить поездку до Казани. А в четырнадцать часов в Союзе писателей ТАССР назначен сбор. Я бы, наверное, разревелась, если бы так не злилась на себя: прособиралась!
Но все разрешилось удивительно просто. Доплатила полтора рубля штрафа за опоздание и уехала следующим рейсом. Невероятно, но факт: очередь не возмутилась, когда я с большим трудом, молча, пробилась к окошку кассы и сделала отметку в билете. Я решилась на это! Провела операцию совершенно спокойно, будто уехать вперед этих людей - мое законное право. И страждущий зверь по имени Очередь почему-то не усомнился в правомерности моих действий.
И вот Казань, где я впервые. Дом печати. Здесь помещается Союз писателей Татарии. Время до четырнадцати часов еще есть. Вглядываюсь в лицо незнакомого города пристально, как нельзя смотреть в лица незнакомых людей. Город позволяет мне это, смешивает со своими, и я иду, иду, возвращаюсь назад и снова иду, но уже в другую сторону. Это мой способ не заблудиться в незнакомых городах. К тому же ощущение такое, словно читаю страницы новой книги и тут же их перечитываю...
В земле, по которой ступаю, похоронен мой отец. На тюремном кладбище. Мой отец где-то близко, рядом - так я чувствую, испытывая странное, незнакомое мне чувство защищенности. Защищенности дочери. Дочери своего отца. Отца, которого у меня, по сути, не было.
- Пап, папа, - сказала я, и губам стало горячо, а сердцу больно.
Когда на кладбище у меня спросили номер могилы моего отца, я только руками развела. Разве имени там нет?.. Нет, сказали мне. Только номер на деревянном колышке. Но раз никто не был на могиле с самого захоронения, то за 13 лет колышек уже десять раз сгнил.
- То есть, могилы моего отца нет?
- Ну почему нет? Есть. Раз мать хоронила, у нее должен быть номер, спроси его и поищем: рядом-то должны быть могилы с памятниками. Поднимем документы, узнаем их номера и определим твою.
- Мою?!
- Ну, в смысле ту, которую тебе надо.
Я ушла, пискнув на прощанье "спасибо".
Никогда не спрашиваю, как пройти и где находится. В любом незнакомом городе полагаюсь на чутье и, как правило, нахожу что требуется. Глупо, конечно, но мне проще поплутать, чем обратиться к незнакомому человеку. Вот и сейчас долго кружу по лестницам и коридорам, пока, наконец, открываю нужную дверь. За ней знакомые лица. Известный казанский писатель Актас Ишимов, Юрка, Саша с гитарой. И Коля Милешков, руководитель нашего литобъединения уже здесь. Он представил мне литконсультанта Мисхата, которого на днях приняли в Союз писателей. Пришла Алина с подругой. Алину тоже вчера приняли в Союз, приняли!
На заседании Брежневской писательской организации, которая ее в Союз рекомендовала, я была в числе "оценщиков" творчества Яблоковой. Не знаю, почему именно меня попросили рецензировать книжечку ее стихов. Я доказательно, с примерами раздолбала их в хвост и гриву. Потому что для меня Союз писателей страны не богадельня. Это Шолохов, это Ахматова.
Послушал меня старый авторитетный татарский писатель и сказал: "А кого мы вообще принимаем?! Сколько у нее книг?" Его тут же успокоили: одна, но уже готова рукопись второй. Лгали, второй рукописи не было, Алинка едва наскребла стихов на одну книжечку. Далее речи перешли на шепот персонально в авторитетное ухо. Голова, которой ухо принадлежало, вскоре согласительно закивала. Видимо, речи были убедительные.
По правилам можно принимать в Союз только авторов не менее двух книг. Но для Алины сделали исключение. Еще бы: известная всей стране по цветным разворотам в "Огоньке" 16-летняя поэтесса с мастерком, строящая автогигант! Раскрутили ее в первые годы строительства автогиганта так, что и теперь не остановиться. А и грех было не раскрутить: фактура! Натуральная блондинка с голубыми навыкате глазами. Особенно они навыкате, когда Алинка пьяная - так и хочется порой тарелку чистую подставить, чтоб не выкатились в салатницу или в какую другую посудину с едой на столе. Это единственный признак ее опьянения, - когда глаза хочется подхватить. Других признаков нет. Алина гусар со стажем. Ну если честно, у меня со спиртным тоже все в порядке. Однако есть предел, за который не захожу. У Алинки предела нет: пьет как лошадь, а все в одной поре.
Обе мы предпочитаем крепкие напитки. Я - потому что меня научил пить отец, а он пил только водку.
У машинистов тепловоза выходные случаются чаще в будние дни недели, у всех в разные. Мне казалось, из-за этого отец пил всегда один. Ведь между поездок пить - ни-ни, только в выходные. Значит, в выходной отца - коллегам нельзя, а ему можно. А когда им можно, ему нельзя. Только позже я поняла: просто он был одинок. Ему не удавалось найти двух-трех людей, которые бы его не раздражали. А скрывать раздражение, как вообще что-либо скрывать, отец не мог. Мне казалось тогда - не хотел...
Пил отец всегда одинаково, словно соблюдая ритуал. На кухонный стол ставилась бутылка "Московской особой". Из закуски только черный хлеб. Почему? Не знаю, в доме все было. Я не задумывалась над причинами тех или иных действий моего отца. Все, что он делал и как делал, было априори так и больше никак.
Отец брал граненый стакан и наполнял его водкой. Потом медленно, не отрываясь, выпивал весь. Нюхал хлеб, отламывал кусочек и клал в рот. Я с удовольствием следила за ним, мне нравилось на него смотреть. Особенно привлекал один эффект: стоило отцу поднять взгляд, он буквально брызгал невероятной синевой - уже знаешь ее, ждешь, а всякий раз поражаешься, насколько синим может быть синий человеческий взгляд. Есенин, видимо, ничуть не преувеличил, когда написал: "что ты смотришь так, синими брызгами?" Видимо, такие глаза, как у моего отца, порой встречаются.
Смотреть на отца можно совершенно спокойно. Он так устроен, что не замечет того, о чем не думает. Во всяком случае, мне так казалось. Обо мне он думал, похоже, совсем редко...
Через некоторое время отец наливал второй стакан и выпивал его точно так же, как первый. В бутылке еще оставалось немного. Этот остаток отец никогда не допивал, он брал семиструнную гитару и долго играл. Мы с сестрой замирали в такие моменты. Ждали "Вальс Наполеона". Отец играл его, когда пальцы обретали единство со струнами. И после уже ничего не играл. Не знаю, чье это произведение, и даже начинаю подозревать, что его собственное. Просто больше я нигде и никогда его не слышала.
Однажды, мне исполнилось в ту пору четырнадцать, отец позвал на кухню. Я увидела, что традиционные два стакана уже выпиты, а остаток, вопреки обыкновению, не в бутылке, а в стакане. Отец сказал:
- Вот водка, я научу тебя, как ее пить.
Он велел взять стакан в правую руку, подняв локоть горизонтально. В левую - хлеб. Выдохнуть из груди весь воздух, совсем весь. Залпом выпить. И - еще раз выдохнуть. После этого понюхать хлеб. Закусывать вряд ли захочется, но если захочется, съесть небольшой кусочек хлеба.
- А что же я буду выдыхать второй, если первый раз выдохну весь воздух?
- Когда выпьешь, найдется что, - объяснил отец.
Конечно, под его взглядом я сделала все как полагается, мужественно ограничась занюхиванием хлеба, и отец потерял ко мне интерес.
Так я впервые пила водку. Где была мама? Стирала в ванной. Она всегда что-нибудь делала по дому, не переставая ни на минуту с утра до вечера.
У моего одинокого отца не было сына, а лишь мы, две дочери.
А сына отцу очень хотелось. Старшую воспитывали как девочку. Надеялись, сыном рожусь я. Но я родилась девочкой. Отец не слишком-то с этим считался, когда вдруг меня замечал. Брал с собой на охоту и научил стрелять. Со второго выстрела. Первый просто свалил меня на землю - отдача в плечо была настолько сильной, что я села на пятую точку, выронив ружье. Он меня выматерил, поскольку предупреждал об отдаче. Второй раз попала точно в цель. Я так боялась своего отца, что сделала бы и невозможное, пожелай он. Отец желал от меня немного: ничего, кроме правды даже в мелочах, пятерок в дневнике, меткой стрельбы, умения плавать и водить мотоцикл. Последнее для того, чтобы я его заменяла, когда после охоты он, крепко угощенный в какой-нибудь деревне (а знакомая вдова у него имелась в любой), не в состоянии оказывался сесть за руль.
Мотоцикл у нас "ИЖ-56" с коляской. Отец говорил: с люлькой. (Лелька, быстро в люльку!). Когда в люльке сидело бесчувственное тело отца, руль держать было трудно, он норовил повернуть в сторону люльки. Бороться с центробежной силой долго я не могла: руки слабоваты. Останавливалась и отдыхала. Потом трогалась дальше. Отца будить категорически запрещалось раньше того места, где с шоссе путь наш сворачивал на проселочную дорогу, идущую в низину, в которой возлежал пыльный городишко. Здесь я спешивалась, а он моментально просыпался совершенно трезвым, садился за руль и... Господибожетымой, как же он гонял! Трезвый, пьяный - все равно. Пытаясь ему угодить, и я, садясь за руль, газовала хоть куда. Он довольно похохатывал: молодец, Лелька, молодец!.. Ради этого его "молодца", ради ласковой вариации моего имени я готова была из кожи вон лезть.
Обедать пошли в ресторан "Национальная кухня". Алина с подругой, Коля, Саша и я. Похоже, она не испытывала ко мне неприязненных чувств так же, как я не испытывала вины перед ней за то, что доставила немало неприятных переживаний в день, когда ее рекомендовали в Союз. И мне ведь было несладко - нелегко сказать правду, которой никто не хочет замечать. Вокруг на все лады расхваливали ее стихи. Равиль Тулеев, возглавляющий с недавних пор Брежневскую писательскую организацию, с Алиной нежно дружен, и потому в заключение, поздравляя с рекомендацией, не преминул помянуть "злых завистников", невзирая на сугубую доказательность моего критического выступления. "Комплимент" относился лично ко мне. Те, кто думает точно также, промолчали. Им просто повезло, их не обязали выступать. А меня обязали, и ошиблись.
Сразу после заседания оделась и вышла. Догнал меня только один Юрка:
- Сделай, пожалуйста, разбор моих стихов!
- А не покаешься? Я ведь, как мы сейчас услышали из уст Равиля, завистливая и злая!
- Мне правда нужна, только правда, и ты ее никогда не смягчаешь. Остальные боятся обидеть.
- Правда сама по себе бальзам, зачем смягчать? Это значило бы сделать ее немножечко неправдой. Правда - солнце, так в Библии написано.
В ресторане Коля был весел, а потому интересен и мил. Он сказал, что давно не был у меня в гостях. Я ответила, это исправимо... Тут лицо Алины немного омрачилось. Для посвященных в наши отношения в таком обмене любезностями заключалась информация о том, что очередной период холодной войны между нами закончен.
Коля заплатил за меня, а я была так любезна, что позволила ему это сделать.
В тот же день в Таткнигиздате состоялась встреча нашего литобъединения "Орфей"с литобъединением "Мастерская", которым руководит заслуженный деятель искусств ТАССР Актас Ишимов. Он мне понравился: умный, тонкий, сдержанный.
Кроме того, почувствовала - на меня смотрит мужчина, которому я тоже понравилась. Хотя не в той степени, что Мисхату. Но воздержусь от выбора. В моем сердце они не соперники Коле, а он снова постучался туда. И вообще можно ни о чем не заботиться, когда происходит цветаевское: в синее небо ширя глаза, так восклицаешь: будет гроза! На проходимца вскинувши бровь, так восклицаешь: будет любовь!..
Все исполнится, но в свой час.
Актас хвалил отдельные стихи орфеевцев. После моего выступления спросил, почему нигде не печаталась, ведь стихов написано стихов на целый сборник. Я, смешавшись, ответила как-то неловко, благоглупостно: главное, мол, чтобы писалось, а публикация необязательна. Смешаться было от чего: если руководитель "Орфея" Коля Милешкин не унесет мои стихи вместе со стихами других орфеевцев в редакцию, то откуда же взяться публикациям? Сама робею.
Но верю, что когда-то справлюсь с робостью, корни которой проследила. В глубоком детстве я научилась робеть перед человеком, когда лежала под ножом и слышала, как отец обращается к моей старшей сестре:
- Хочешь, я ее сейчас зарежу?
Отец пьян и зол: он узнал, что я не его дочь. А я еще не информирована, потому что мне только пять лет.
Ссора между отцом и матерью началась, когда мы уже спали, перешла в драку, и мама убежала из дома. Мы с Танькой, конечно, проснулись и дрожали. Отец велел слезть с печки, где обычно спала, и я, не помня себя от страха за маму, скатилась оттуда чуть не кубарем на кровать сестры.
...Десятилетняя Танька не хочет, чтоб отец меня зарезал. Она просит:
- Папочка, миленький, не надо!
Танька стоит в ночной рубашке рядом с кроватью, и под ее ногами расплывается лужа. Я лежу, поглядывая то на жалкую Таньку, то на кончик великолепного охотничьего ножа над моим животом.
Тогда я не боялась смерти, не научилась и до сих пор, зато бояться человека, робеть перед ним научилась, и не могу изжить в себе это. Хотя теперь бояться мне некого.
Давно поняла, жить надо так, словно каждый день - твой или окружающих тебя людей - последний. Знаю, а все не наберусь смелости так жить... Все надо говорить и делать сегодня, завтра может быть уже поздно. Сколько людей ушло из моей жизни, а я так и не сказала слов, которые согрели бы их. Не могла преодолеть дурацкой робости! Сколько возможностей упущено, сколько счастья!..
Алина Яблокова никогда не робеет. В детстве она ни одной ночи не засыпала без руки отца в своей. Алина говорит: поступки надо совершать вовремя. Наша поздняя дружба с Алиной, когда она расскажет мне об отце, далеко впереди.
Хвалили всех орфеевцев.
- Вы, наверное, самых сильных привезли?
Мы заверили, что у нас в литобъединении еще человек 8-10 таких, они убедятся в этом, когда сделают ответный визит в марте.
Очень хвалили Алину (ах, как точно, как профессионально!). А я даже на слух уловила в ее новых стихах пару несомненных ляпусов. Отчего другие не замечают?.. Их надо носом ткнуть, но с меня пока хватит.
Про мои стихи говорил Мисхат. Сказал, у меня тонкая лирическая рука, и будет очень интересно прочесть всю рукопись, желательно побыстрей, чтобы включить сборник в план издательской деятельности писательской организации на 1987 год. И он, как литконсультант, готов этим заняться.
Алина, когда хвалили ее стихи, во все глаза смотрела на меня. Без торжества, но в упор. Может, боялась? После вчерашнего вступления в Союз она выглядела усталой, замотанной, совсем нерадостной. Очевидно, сомнительный успех достается нелегко? Но Алина могла быть спокойна - говорить там, где меня не просят, пусть это даже общее обсуждение, я не стану. К тому же тронула попытка купить мое расположение. Случайно, за просто так, я не могла оказаться в ресторане за одним столиком с ней и ее казанской подругой. Она тщательно оберегает общество своих друзей от моего вторжения, и ей это удается уже на протяжении четырех лет. В нашем городе должна быть только одна известная поэтесса - она, и больше никто. Я уважаю чужие усилия - покой Алина заработала.
Встреча была интересной, задавали друг другу много вопросов, обсуждали общие, болевые точки жизнедеятельности литобъединений.
С нами в гостиницу пошел Мисхат и несколько ребят из "Мастерской". Пили вино, было шумно, весело. Во мне звучало ахматовское: о, как любила я те сборища ночные, на маленьком столе стаканы ледяные, веселость едкую литературной шутки, и друга первый взгляд - беспомощный и глубкий... Кажется, я что-то пропустила, или переврала. Но строки звучали во мне именно так. Стихи Анны Андреевны я не стремлюсь запоминать.. Выучишь наизусть - сотрется потрясение, когда читаешь с листа. А так они всякий раз оказываются лучше, чем в моей памяти. И я всякий раз поражаюсь их совершенству. Вот говорят, женская лирика. При чем тут женская? Прежде всего Ахматова - великий Мастер. Ее божественная сдержанность в проявлении палящих чувств, способность в точной словесной форме выразить невыразимое - то, чему у нее любому поэту учиться. Но я не стану второй Ахматовой, подражательство мне не грозит, уж слишком интересна сама себе. И для поэзии это то, что нужно.
Присутствие Мисхата волновало, волновали и случайные прикосновения - он сидел слева. А справа Коля: то предлагал устроиться у него на плече, чтоб было удобней, то подавал конфету, то теребил блестящий ремешок моего платья. Я предупредила, что напьюсь, если он будет продолжать в том же духе. Коля сказал, ему кажется - он за мной ухаживает. А если напьюсь, унесет в номер на руках. И предлагал сбежать туда прямо сейчас. Ход его мыслей мне в целом нравился, но заниматься любовью в гостинице... Коля радовался, что лишь мое ханжество мешает этому, а других причин нет...
- Нет, ты не любишь меня. Я никогда в это не поверю. Я не так самоуверен, как ты думаешь. О, если бы я мог на это надеяться!.. Но ты не любишь меня.
Я удивилась серьезности тона.
- Но ведь ты не позволяешь мне это. Могла бы любить.
- А без позволенья ты любить не можешь, вопреки всему?
- Мне стыдно быть несчастной, стыдно умолять взять то, чего от меня должны добиваться...
Он еще и еще уговаривал меня сбежать, но я его не слушала. Просто была счастлива...
Почему я противилась? До сих пор этакое в голову не приходило, сколько бы черных кошек между нами не пробегало. Этот мужчина мой самый милый враг и самый заклятый друг, мы не супруги с ним только по недоразумению. Наше супружество было бы блаженством. Я бы как награду приняла возможность стирать его рубашки и носки, печь оладьи, я бы никогда ему не изменяла, будь он мне мужем, всегда была бы рада близости, прощала измены, просто бы не замечала их.
Но довольно мечтать. Все равно до супружества не дойдет никогда. Мы можем иметь только одну счастливую ночь, а следом какую-нибудь дикую причину для гнева и ненависти на пару лет. До следующей ночи.
Коля ухаживал все громче. Мне вдруг показалось, он делает это специально, чтобы Мисхат слышал. Вот ревнивец!.. В половине первого, ссылаясь на то, что истекло время, отпущенное администратором на попойку, я быстро встала и ушла. Мисхат зашел в наш номер одеться.
Следом за Мисхатом сразу вошел Коля:
- А я тут еще не раздевался?
Я нашла его шутку недопустимой в присутствии посторонних и промолчала в ответ. Мисхат, наверное, мою холодность принял и на свой счет, быстро и стесненно оделся и сразу ушел, чтобы я не подумала, что он нахал. Я не подумала.
Прошла ночь чтения стихов и разговоров с Надей. Когда мальчики пришли нас будить, мы еле поднялись. Чуть не опоздали на радио.
Запись в студии заняла много времени. Все порядком переволновались, потому что никто не готовился заранее выступать, а надо было не только читать стихи, но и еще что-то говорить.
Посреди собственного выступления мне пришла в голову посторонняя мысль, я не могла прогнать ее, она показалась мне важной, хотя читать мешала.
Отчего, когда дело доходит до выступления, я начинаю перебирать в памяти стихи, в которых звучало бы все, кроме любви? Ведь лучшие мои стихи именно о любви. Почему я читаю не лучшие? Оттого, что необходимость "идейности" вдолблена со школы? Неужели на всю жизнь? И Коля советует мне читать такие. Но чем нужно заниматься на моем месте? Стараться понравиться! Значит, читать о любви, решила я, дочитывая стихи не о любви.
После записи оставили мальчиков, хотя они огрчились тому, что мы с Надей стремительно их покидаем. Я пошла в парикмахерскую. Надя за это время присмотрела в магазине пальто, но денег на него не было.
В шестнадцать встретились в обкоме ВЛКСМ. Получали командировочные, путаясь в билетах и бумажках, суетились, теряли удостоверения, ручки, друг друга и без конца шутили по этим поводам. О как люблю я наши шутки! Так больше никто не шутит. Другие люди, непоэты, шутят иначе. Особенно великолепен по части шуток Коля.
Получив деньги, мы скинулись Наде на пальто и снова остались без них. Но наскребли еще по трояку на прощальный банкет и, счастливые, разошлись. Все мужчины пошли с Надей - покупать ей пальто. А Прихожан настоял, чтобы я пошла с ним за продуктами и вином. Коля запросился с нами. Взяли.
Боже, что за прогулка была!
Коля неотразим. Я счастлива. Мы поглощены друг другом. Интересней Коли я не знаю рассказчика. Скучать с ним невозможно. И он все время хотел выпить со мной. Пьянствует Коля очаровательно, если учесть, что ни капли спиртного не употребляет. И потому мы пили сок в каждом встречном магазине - стакан напополам. Прихожан напился один раз и теперь мрачно таскался за нами.
Стемнело. Сияли рекламы. Коля вел меня за руку, мы говорили о новом рассказе Виктории Токаревой, о добре и зле, о том, что хорошо бы завтра с утра поплавать в бассейне, но купальников с собой нет, и купить не на что...
Вечером состоялось самое интересное: заседание русской секции СП ТАССР. Принимали в Союз драматурга, пьесы которого, говорят, идут по всей стране.
Мисхат дал мне вычитать мои стихи. Вчера настоял, чтобы я написала их от руки для литстраницы в "Комсомольце Татарии". Дело в том, что все мы сдавали подборки стихов для Казани Коле, а Коля именно мою оставил дома. А если бы я, как некоторые, не помнила своих стихов наизусть?..
На заседании Коля сел так, что заслонил от всех, хотя мог сесть иначе. Я подумала, значит, не ошибаюсь - кое-кто смотрит на меня особенно?.. Но Коля зря старался - с Мисхатом мы все равно переглядывались "беспомощно и глубко". И это ничуть не мешало следить за спектаклем, который разыгрался на обсуждении пьес.
Актас подошел к обсуждению принципиально и профессионально. Автор потел и краснел, было его жалко, но Актаса больше - остался при своем мнении один. Я заметила, после выступления он попытался незаметно съесть таблетку.
Увидела здесь многих, чьи имена до сих пор только слышала. Все такие интересные и такие разные!
Например, Нонна Орешина. На днях у нее вышла книга очерков о летчиках. Нонна добилась специального разрешения, у нее на счету более восьмисот вылетов с летчиками-испытателями, в том числе с вертикальным взлетом. Какая чудная женщина!
Или Эльмира Блинова. Не надо ее видеть, чтобы понять: ее стихи - стихи красавицы, которою мужчины только восхищаются. У нее тоже на днях вышла книжка - стихи для детей.
Море - синее, и небо - синее.
Папа - сильный, а мама - красивая.
Это ее строчки. Мне нравится! Нравятся и стихи о любви к ребенку: "Мой!.. Пересчитаны все ресницы!" Именно так. Она просто молодец, что об этом так страстно, почти плотоядно пишет, каждая любящая мать любит т а к. Но пишут о материнской любви чаще заштампованно, вяло.
А главное, посреди заседания явился Рустем Кутуй. Заявил, что не сядет, стоял в дверях, курил, встревал в каждое выступление, напомнил несколько старых истин. Например, что Союз писателей - не богадельня. От совпадения наших с ним формулировок я решила не падать в счастливый обморок. Воспитана, отчасти, и на его книгах. Почему бы нашим мыслям не совпадать?
Потом он говорил о современной драматургии, и кто-то спросил:
- Ты хочешь сказать, драматурги - дураки? Сам вот тогда пьесу что не напишешь?
- Я тоже дурак, но со своей печкой!
Все смеялись. Сказал, что читал последнюю пьесу Кожевникова. Его спросили:
- А что, сильная вещь?
- Что значит сильная? - возмутился Кутуй. - "Гамлет" - вот сильная вещь.
Нонна хотела, видимо, укоротить его выступления:
- Рустем, у тебя все?
- Сейчас закончу, и тогда говори хоть до бесконечности, может, тоже драматургом станешь.
Опять все смеялись.
Рустем был одет в красный джемпер, связанный с любовью. У него седая бородка клинышком, седые усы и волосы, и молодые-премолодые глаза. Я не стеснялась оборачиваться и смотреть на него. И тогда молодые-премолодые глаза самого талантливого человека республики натыкались на меня. Я опасалась, он скажет: "Чего уставилась? Кто такая?" Но не сказал, хотя я очевидно должна была его раздражать: все сидели к нему спиной, а я головой наоборот.
Как только Рустем пришел, запахло Русланом. Коля заметил то же самое и сказал, что Рустем с Русланом были друзья, пили, дрались, мирились и говорили: ты - гений, и я - гений.
Они даже внешне похожи. Как будто вижу я постаревшего Руслана. Бедный Руслан. Лишь неделю он не дожил до выхода своей первой книги. И Жора не дожил...
Коля сказал, если бы я ехала в Казань не с Юркой, а с Русланом, автобус ждал бы меня, даже если бы опоздала на полдня. Если с Жоркой - он тоже задержал бы автобус - на полчаса. Забежал бы вперед, лег под колесо, вцепился в него зубами. Пока оттаскивали - полчаса бы прошло... Я подумала: Коля авторитетно попросил бы шофера подождать пять минут. И шофер обязательно подождал бы. Ровно через пять минут Коля бы напомнил ему, что пора ехать.
Я хотела бы ездить с Колей - мне достаточно пяти минут.
После заседания непременно бы к Рустему подошла, но помешала моя робость. Не перед великим человеком, просто перед человеком. Перед "великостью" совсем не робею. С великими куда проще, чем с простыми. Я стояла неподалеку, он курил и разговаривал с кем-то:
- Приняли, приняли ведь вчера Яблокову-то!
Ко мне подошел Мисхат, и я прослушала дальнейшее. Долетела лишь одна фраза:
- ...а она, б... - в Челябинск!
Я подумала, может, и это имеет отношение к Алине? Выступая вчера в "Мастерской", она говорила что-то о челябинских друзьях, которые помогли ей в эти дни очень. Я не поняла, чего ей там помогли - не слушала. И без этого знаю - Алина достойная женщина, друзья у нее найдутся везде. А "б..." - это Рустем не про Алину, а так, для связки слов.
Вечер провели чудесно, Саша пел свои песни и чужие, и мы подпевали: "Давайте говорить друг другу комплименты..." Коля рассказывал про Кутуя и Н.Н.Беляева, смеялись, читали стихи. Как всегда, я ушла внезапно и быстро. Отчасти, чтобы Коля ничего не успел придумать. Три дня он демонстрировал близость со мной. Но я-то демонстрировать ничего не хотела. Я хотела близости.
Утром завтракали в уютном буфете, и на душе было уютно и мило. Покурили в нашем номере, да и пошли пешком с седьмого этажа, хотя лифт работал. Чтобы воспользоваться им, надо было разделиться на две группы, а никто ни с кем не хотел расставаться. Коля пел блатные песни и читал нам свои юношеские трагические стихи "Бред ? 1" и "Бред ? 2", и расказывал, как Николай Беляев его "хвалил": "Вот здорово, а? Вот мощно! Я так не могу!" Мы смеялись как сумасшедшие, а я любила Колин голос.
На вокзале я сказала Коле:
- Ты не против, я сяду рядом с тобой?
- Я не против, а очень рад.
Мы сели в "Икарус", и четыре часа езды пронеслись как одна минута. Читали стихи Ольги Ермолаевой и очерки Орешиной (Нонна подарила Коле книжку с автографом). Все было прекрасно. Но я переоценила свою выдежку. Сидеть рядом с Колей четыре часа - это нагрузка. К каждой клетке моего существа была как бы ниточка привязана, она тянулась к Коле и все укорачивалась. Требовалось огромное напряжение, чтобы не сорваться с орбиты. И вскоре я почувствовала себя на грани обморока. Коля что-то уловил и сказал:
- Я заморил тебя разговорами, а ты, наверное, спать хочешь. Клади голову мне на плечо, попробуй уснуть.
- Да, я уже из последних сил удерживаюсь, чтобы не положить тебе голову на плечо.
- А почему удерживаешься, что тут такого? - удивился Коля.
- Но я же не хочу спать.
Обняла его руку и положила голову на плечо. Хорошо, что Коля не мог видеть слезы, что в два ручья потекли, как только щека коснулась его плеча. Я поторопилась скрыть потоп за словами.
- Давно перестала ощущать свободу как одиночество и боль, а ощущаю ее как комфорт. Вот еще одно преимущество: кладу тебе голову на плечо и знаю, что имею на это право. Я хочу всегда иметь на это право. А если была бы замужем, то никогда бы себе этого не позволила.
Коля помолчал, а потом сказал:
- Прости меня, моя жена, моя верная, безмужняя...
Он, наверное, понял, что я плачу. Но я не плакала. Просто слезы текли.
Интересно, что это за судьба такая: быть женой без мужа и дочерью без отца? И главное, за что?
Когда мне исполнилось пятнадцать лет, отец сказал, что я не его дочь. Так, мне показалось, внезапно, ни с того, ни с сего. Мы были одни. Он сказал это и ушел из дома. Я бросилась в свою комнату, схватила бритвенное лезвие "Нева", но тут меня потрясли такие рыдания, что одновременно рыдать и лишать себя жизни я не могла, и остановить рыдания - тоже. Так и рыдала, зажав лезвие в руке.
Я не могла не поверить отцу - его непомерную правдивость успела унаследовать. Неправды от него исходить не могло - знала и чувствовала.
Но это был тот случай, когда правды - две. Для меня-то он был отцом. Удивительно, но мысль, кто же мой настоящий отец, даже не пришла в голову. Иначе я бы спросила об этом отца. Но я чувствовала себя только его дочерью, и изменить это никто был не в силах, даже он. И рыдала оттого, что осознала: в его отношении ко мне что-то непоправимо сломано. Всегда было сломано, с самого детства. Только до сих пор я не знала, что именно и насколько.
Громкие рыдания встревожили соседку - мою учительницу литературы. Она вошла в открытую дверь нашей квартиры, которую ни я, ни отец не подумали запереть. Литераторша с силой разжала мой кулак, откуда капала кровь, и отняла лезвие. Попыталась выяснить причину моего горя и ушла ни с чем. Вскоре вернулся отец. Он сразу взял мою изрезанную лезвием ладонь и осмотрел ее. И сказал:
- Хватит, успокойся, замолчи, чтобы я тебя не слышал. Ты должна была знать правду, я так решил.
Отец успел сказать мне свою правду за год до смерти. Сразу после восьмого класса я поступила в радиотехникум, и мы почти не виделись. Но мать говорила, когда его выходные не совпадали с днями моего приезда в субботу и воскресенье, он огорчался. А когда совпадали, готовился заранее, был оживлен, рад, чистил оба мотоцикла: свой "Иж" и мой "Восход".
Мы садились на мотоциклы и уезжали в лес, на охоту, на рыбалку, за грибами. И все было по-прежнему: я его боялась и любила. Но боялась меньше. С некоторых пор он стал относиться ко мне с уважением. Мне казалось, оттого, что я поступила на отделение, где принимали только мальчиков, а девочек как исключение, и я этим исключением оказалась.
- Ого-го, Лелька! - кричал он, когда наши мотоциклы с бешеной скоростью мчались рядом по шоссе. - А ведь ты у меня настоящий парень! Учишься-то где! Закончишь - поступишь в МГУ. Ты у меня будешь учиться на Ленинских горах! Обязательно!
- Как хочешь! - кричала я в ответ.
Через полгода он умер в тюрьме от кровоизлияния в мозг. Я тут же бросила техникум, вернулась домой к маме и в девятый класс той школы, где училась раньше.
Коля, сгорающий от желания при всех в гостинице, вел себя в автобусе сдержано. Он не позволил себе ни одного прикосновения здесь, где из-за высоких спинок кресел никто бы не увидел, что он погладил меня по руке, например.
Он заметил: у нас начинается потепление отношений. Говорили о моем сыне, о будущей книжке, о его стихах, о его дружбе с Алиной... Я рассматривала его билет члена СП СССР. Коля сказал, что у меня будет такой же, и предложил мне "дружить как с Алиной". Я не поняла. Он терпеливо повторил предложение: дружить со мной, как дружит с Алиной - она во всем помогает ему, а он ей. И спросил, как я к этому предложению отношусь. Я не отнеслась никак. Дружба - это не услуга.
Еще он сказал мне:
- У меня большая проблема. Две дороги. По какой ни пойдешь, сделаешь больно тому, кто на другой дороге. А это все равно, что сделать больно себе самому.
Я подумала: в стороне от какой дороги у него на этой схеме я? Догадалась, что меня нет ни на одной из дорог, потому что мне он никогда не боялся сделать больно.
Отчего мужчины жалеют других женщин и никогда - меня? Так и говорят: ты - сильная, а она, знаешь... Но разве сильная значит - железная? Разве сильной не больно?.. И вообще, что значит сильная? Умеющая не просить и не требовать желаемого во что бы то ни стало, а молчать и ждать, когда... жизнь пройдет? Умеющая страдать, никого не беспокоя? Умеющая это, как умеют неродные дети?.. Если это - сила, то да, тогда конечно. Я сильная.
Все удивились, увидев, что мы с Колей сердечно распрощались. Они поверили: он жаждет остаться со мной наедине. А он вел себя так, чтобы я не сблизилась с кем-то в Казани... Чем доставил мне массу волнующих минут!
Я уже не так пылка, чтобы они доставались даром. И невелика плата - задержать свой "рост", упустить какие-то возможности.
Я знаю, некоторые полагают, слава - это пирог. Если достанется одному - не достанется другому. А я во сне (или в прошлой жизни?) славу видела. Это страшно скучная вещь.
Хочу жить трудно и волнующе, жить без фальши и расчета, ничего не выгадывать, хочу жить искренне. А еще хочу всегда иметь внутреннюю причину, чтобы перерастать себя. Например, себя, нелюбимую - в ту, которую нельзя не любить, без которой не обойтись. И никто другой не может помочь мне обрести такую причину, кроме тех, кто не любит меня в той степени, как мне бы хотелось, но в ком сама я нуждаюсь кровно и смертно. Как в отце и Коле.
Мужчин, к которым могу относиться истинно по-женски, то есть всепростительно - не может быть в жизни много, я знаю. Не важно, кем они будут мне приходиться: мужьями, друзьями, любовниками, сыновьями... Важно, чтобы они были.
Вечером в день приезда ко мне по-соседски зашел Саша с гитарой. Он сказал:
- Мне тебя так жалко было в эти дни в Казани. Понимаешь ли ты, что Николай тебя обманывает? Мы с ним недавно на остановке встретились. Я подумал, он к тебе - раз в наших краях объявился. А он к другой - женился, мол... Я хотел тебе это в Казани сказать, но он все время тебя уводил, не давал к тебе подойти.
Я ответила:
- Вот фрукт этот Милешков! Я тоже дура. Не заметила, что ты хочешь со мной поговорить, а то непременно нашла бы возможность.
г. Набережные Челны, 1985 г.
* в год смерти генерального секретаря ЦК КПСС Л.И.Брежнева город Набережные Челны волевым решением был переименован в город Брежнев.