Иногда звонок Ланселота вызывал саму миссис Ледбаттер, но гораздо чаще просто Мэри Энн.
В первый раз, когда Ланселот увидел Мэри Энн, она мыла ступеньки. Он избегал наступать на нее, будучи добрым к животным. На данный момент она была всего лишь четвероногим, чья голова никогда не поднималась к звездам. Ее выцветшее платье с принтом было похоже на трепещущую шкуру какого-то крадущегося животного. На шкуре были странные неправильные розовые вкрапления, ярко выделявшиеся на нейтральном фоне. Это были аккуратно заштопанные обрывки оригинального материала.
Холодные, сырые ступени заставили Ланселота вздрогнуть, потому что воздух был сырым. Он прошел мимо распростертой фигуры так быстро, как только мог, и поспешил броситься в мягкое кресло перед красным камином.
Перед дверью был фонарный столб, так что он знал этот дом от соседей. "Бейкер Террас" в целом представляла собой несостоявшееся стремление к аристократизму. Более благоустроенные дома были выложены белым камнем, ступени мыли и выкладывали камни в очаги почти ежедневно; более мрачные пороги были черными, за исключением воскресенья. Таким образом, разнообразия добивались дома, в остальном такие же однообразные и прозаичные, как партия четырехпенсовых буханок. Это не было причиной, по которой маленький переулок в Южном Лондоне назывался Бейкерс-Террас, хотя вполне могло показаться, что это так; ибо Бейкер - так звали строителя, достойного джентльмена, чьи годы и добродетели до сих пор можно прочесть на шатком, сутулом камне на кладбище усопших недалеко от места его триумфов.
Во второй раз, когда Ланселот увидел Мэри Энн, он не помнил, что видел ее раньше. На этот раз она была двуногой и носила белую шапочку. Кроме того, он едва взглянул на нее. Он был в дурном настроении, и Бетховен ужасно лаял на незваного гостя, который, дрожа, стоял в дверях, так что посуда на чайном подносе, который она несла, звенела. С приглушенным ругательством Ланселот подхватил вспыльчивого маленького спаниеля и запихнул его в карман своего халата, где он затих, как удар гонга. Пока девушка накрывала ему завтрак, Ланселот, который угрюмо разглядывал узор на ковре, словно желая улучшить его, смутно ощущал облегчение от того, что его избавили от разговоров с хозяйкой. Ибо миссис Ледбаттер была словоохотливым человеком, страдавшим заблуждением, что светская беседа - это форма вежливости, и что ее беседа была частью программы "все включено", предусмотренной ее жильцами. Болезнь была наследственной, ее отец был парикмахером и отличался хладнокровием, с которым, даже будучи маленьким мальчиком, чьей обязанностью было намыливание и ничего более, он обменивался мнениями о погоде со своими жертвами.
В третий раз, когда Ланселот увидел Мэри Энн, он заметил, что она довольно хорошенькая. У нее была стройная, хорошо сложенная фигура, недалеко ушедшая от высокого роста, мелкие правильные черты лица и что-то вроде цвета лица. Это не вызвало у него неудовольствия: она была небольшим эстетическим штрихом среди унылой мебели.
"Не бойся, Полли", - сказал он более ласково. "Маленький дьяволенок не кусается. Он весь такой гавкающий. Назови его Бетховеном и брось ему кусочек сахара".
Девочка бросила Бетховену кусочек сахара, но не решилась произнести имя. Это имя показалось ей слишком длинным для такой маленькой собачки. Когда она робко взяла сахар из миски с помощью щипцов, Ланселот увидел, какими грубыми и красными были ее руки. Это вызвало у него такое же чувство отвращения и холодности, как холодные, сырые ступени. То, что он собирался сказать, замерло у него на губах. Несколько дней он не смотрел на Мэри Энн; к тому времени Бетховен преодолел свое недоверие к ней, хотя она все еще не доверяла Бетховену, плотно запахивая юбки, как будто он был крысой. Что заставило Мэри Энн снова вернуться в угрюмое сознание Ланселота, так это отблеск зимнего солнца, упавший на ее светло-каштановые волосы. Он сказал: "Кстати, Сьюзен, скажи своей любовнице - или это твоя мать?"
Мэри Энн покачала головой, но ничего не сказала.
"О, вы не мисс Ледбаттер?"
"Нет, Мэри Энн".
Она говорила смиренно; ее глаза были застенчивыми и избегали встречаться с ним взглядом. Он вздрогнул, услышав имя, хотя ее голос не был немузыкальным.
"Ах, Мэри Энн! а я все это время называл тебя Джейн. Мэри Энн что?"
Она казалась смущенной и немного покраснела.
"Мэри Энн!" - пробормотала она.
"Просто Мэри Энн?"
"Да, сэр".
Он улыбнулся. "Кажется, что-то вроде белой шапочки", - подумал он.
Она стояла неподвижно, держа в руке скатерть, которую только что свернула. Ее глаза были опущены, и солнечные блики играли на длинных ресницах.
"Что ж, Мэри Энн, скажи своей хозяйке, что скоро привезут пианино. Оно будет стоять вон там - тебе придется передвинуть буфет куда-нибудь в другое место".
"Пианино!" Мэри Энн открыла глаза, и Ланселот увидел, что они были большими и жалкими. Он не мог различить цвет солнечного света, который осветил их фальшивым огнем.
"Да; я полагаю, ему придется подниматься через окно, эти лестницы такие ужасно узкие. Интересно, у вас в доме никогда не бывает полных людей?"
"О да, сэр. В прошлом году у нас здесь был жилец, довольно толстый мужчина".
"И он выбрался через окно с помощью блока?"
Он улыбнулся изображению и ожидал увидеть ответную улыбку Мэри Энн. Он был разочарован, когда она этого не сделала; дело было не только в том, что из-за ее флегматичности его юмор казался слабым - ему почти хотелось увидеть, как она выглядит, когда улыбается.
"О боже, нет", - сказала Мэри Энн. - "он жил на первом этаже!"
"О!" - пробормотал Ланселот, чувствуя, как из его юмора исчезают последние искорки. Он был потрясен до глубины души банальным стилем разговора Мэри Энн. Несмотря на свою привлекательность, ее лицо было воплощением скуки.
"В любом случае, не забудь взять пианино, если меня не будет дома", - едко сказал он. "Я полагаю, ты видела пианино - ты отличишь его от кенгуру?"
"Да, сэр", - выдохнула Мэри Энн.
"О, перестань, это уже что-то. В конце концов, на Бейкер-Террас есть какая-то цивилизация. Но ты совершенно уверена?" он продолжал, инстинкт поддразнивания взял верх над ним. "Потому что, знаете, вы никогда не видели кенгуру".
Лицо Мэри Энн немного просветлело. "О, да, сэр, я покупала его на деревенской ярмарке, когда я была девочкой".
"О, в самом деле!" - сказал Ланселот, слегка ошеломленный. "Зачем он пришел туда - купить новый мешочек?"
"Нет, сэр; в цирке".
"Ах, в цирке. Тогда, возможно, ты тоже сможешь играть на пианино".
Мэри Энн сильно покраснела. "Нет, сэр; миссис никогда не показывала мне, как это делается".
Ланселот разразился взрывом смеха. "Это настоящий оригинал", - сказал он себе, и легкая жалость смешалась в нем с весельем.
"Однако, я полагаю, вы были бы готовы время от времени протягивать руку помощи?" он не смог удержаться от вопроса.
"Миссис говорит, что я должна делать все, о чем меня попросят", - сказала она в отчаянии, и слезы навернулись ей на глаза. И под безжалостный звонок, милосердно прозвучавший из верхней комнаты, она поспешила выйти.
Как много делала Мэри Энн, Ланселот никогда толком не знал, так же как и о количестве жильцов в доме или о том, кто готовил его отбивные в таинственных помещениях под лестницей. Иногда он наступал на носки ботинок у дверей и смутно связывал их с человеческими существами, такими же властными и требовательными, как он сам. Для Мэри Энн каждая из этих пар ботинок была личностью с индивидуальными часами подъема и отхода ко сну, завтрака и ужина, выхода и возвращения, а также особыми особенностями питания и характера. На Бейкер-Террас, 5 проживало девять человек, в основном звонари. Жизнь была одним непрерывным круговоротом разнообразных обязанностей; с шестью часами благословенной бессознательности, если сон был пунктуальным. Всю неделю Мэри Энн с трудом поднималась и спускалась по лестнице или подметала ее, заправляла постели или готовила пудинги, чистила сапоги или утюги для камина. Праздников в календаре Мэри Энн не было, и если воскресенье когда-нибудь заставало ее на коленях, то только когда она убиралась на кухне. Вся работа и отсутствие развлечений делают Джека скучным мальчиком; это, по-видимому, не сделало Мэри Энн сообразительной девочкой.
Пианино должным образом проникло через окно, как грабитель. Это был хороший инструмент, но взятый напрокат. Под пальцами Ланселота оно пело, как птица, и рычало, как зверь. Когда пианино заканчивало играть, обычно начинал рычать Ланселот. Он ходил взад и вперед по комнате, громко ругаясь. Затем он садился за стол и часами покрывал разлинованную бумагу иероглифами. Его движения были беспорядочными на грани таинственности. У него ни для чего не было определенных часов; для Мэри Энн он был безнадежен. В любой данный момент он мог играть на пианино, или писать на бумаге с причудливой линейкой, или расхаживать по комнате, или сидеть, обмякший от отчаяния, в единственном мягком кресле, или пить виски с водой, или курить черную пенковую трубку, или читать книгу, или лежать в постели, или уезжать в экипаже, или разгуливать одному Небу известно, куда и зачем. Даже миссис Ледбаттер, чей жизненный опыт был шире, чем у Мэри Энн, считала его причуды почти нехристианскими, хотя и в высшей степени джентльменскими. Иногда он также щеголял ласточкиным хвостом и накрахмаленным нагрудником, что удивляло Мэри Энн, которая знала, что официанты работают только в самых стильных заведениях. На "Бейкерс Террас" не было вечернего платья.
Мэри Энн больше всего он нравился черно-белым. Она думала, что он похож на картинки в романах для юных леди, которые иногда попадались ей на глаза, когда она проходила мимо магазинов газетчиков по делам. Не то чтобы она была начитана в этой литературе - у нее не было времени на чтение. Но, даже будучи одетым в грубый твид, Ланселот придавал Мэри Энн аристократический ореол; в своем халате он отдавал духом великого турка. Его руки были умелыми: пальцы заостренными, ногти педантично отполированными. У него были светлые волосы и соответствующие им усы; его лоб был высоким и белым, а его серые глаза могли вспыхивать огнем. Выпрямившись во весь рост, он пригрозил газовым баллонам. Никогда еще "Бейкерс Террас № 5" не мог похвастаться таким арендатором. В общем, Ланселот казался Мэри Энн очень важным; в смиренный ответ она ослепила его собственными ботинками и ходила грустная после выговора за то, что он привел в порядок свои бумаги. Вся ее теория жизни колебалась в присутствии существа, чьи взгляды могли настолько противоречить ее самым сильным инстинктам. И все же, хотя вселенная, казалось, сотрясалась у нее в ушах, когда он сказал ей, что она не должна трогать ни клочка рукописи, как бы беспорядочно он ни валялся на полу или под кроватью, она ни на мгновение не усомнилась в его здравомыслии. Она повиновалась ему, как собачонка; непонимающая, но доверчивая. Но, в конце концов, это было лишь частью остальной ее жизни. Не было ничего, в чем она сомневалась. Каждое утро на холодном рассвете жизнь стояла у ее постели, неся на плечах день, заваленный обязанностями; и она радостно выпрыгивала из своей теплой постели и принималась за них одно за другим, без вопросов или ропота. Они были жизнь. У жизни было не больше смысла, чем у экипажа омнибуса, который не может представить себе существование вне оглобель и без прерывистых взмахов кнута. Сравнение несколько несправедливо; поскольку Мэри Энн жила далеко не так хорошо, как в омнибусе, поскольку ей приходилось готовить еду из таких объедков, которые даже жильцы отсылали обратно. Миссис Ледбаттер была чрезвычайно экономна, как в отношении продуктов, находящихся на ее попечении, так и в отношении тех, которые она покупала для себя. Она усердно отправляла наверх остатки, пока они не были категорически отменены. Менее экономной от природы более голодная по привычке, Мэри Энн с большим трудом удерживалась от тайной добычи. Ее совесть редко мучила; все же в ее душе был налет нечестности, иначе лестница не была бы для нее полем этической битвы. Появление Ланселота только сделало ее голоднее; почему-то мысль о том, чтобы перекусить его провизией, была слишком кощунственной, чтобы ее можно было принять. И все же - так странно устроены мы и жизнь - она, вероятно, была менее несчастна в тот период, чем Ланселот, который приходил домой в самом отвратительном настроении и расхаживал по комнате с раскатами грома на белом челе. Иногда он, пианино и Бетховен рычали все вместе, в другое время они все трое были немы; Ланселот, скорчившийся в сумерках, обхватив голову руками; и Бетховен, хандрящий в углу, и закрытое пианино, маячащее на заднем плане, как гроб с мертвой музыкой.
Однажды февральским вечером - вечером с мокрым снегом и туманом - Ланселот, который вышел в вечернем костюме, неожиданно вернулся, впервые приведя с собой посетителя. Он был так взволнован, что забыл воспользоваться своим ключом, и Мэри Энн, открывавшая дверь, услышала, как он сердито сказал: "Ну, я не могу захлопнуть дверь у тебя перед носом, но я скажу тебе в лицо, я не думаю, что с твоей стороны совсем не по-джентльменски навязываться мне подобным образом".
"Мой дорогой Ланселот, когда это я успел настроиться быть джентльменом? Ты знаешь, что это всегда было твоей частью контракта". И смуглый, коренастый молодой человек с большим носом опустил мокрый зонтик, который он держал над Ланселотом, и шагнул из сумрака улицы в приторную жизнерадостность плохо освещенного прохода.
К этому времени Бетховен, которого оставили дома, был в полном восторге наверху и бросился на незваного гостя, как только показались его икры. Бетховен лаял короткими, резкими рывками, как и подобает желчному бленхейм-спаниелю печеночного цвета.
"Как хозяин, как собака", - сказал смуглый молодой человек, защищаясь острием зонтика. "На самом деле ваше животное более разумно, чем переоцененная обыкновенная или садовая собака, которая не делает различий между людьми, заходящими в предрассветные часы, и людьми, заходящими средь бела дня под очевидным покровительством ее собственного хозяина. Этот твой зверь, очевидно, больше симпатизирует своему сеньору. Пригнись, Фидо, пригнись! Я удивляюсь, что они позволяют тебе содержать таких шумных созданий - но останься! Я забыл, что у тебя есть пианино. После этого, я полагаю, ничто не имеет значения ".
Ланселот ничего не ответил, но заставил Бетховена замолчать, удивив его пинком с дороги. Он зажег газ аккуратно исписанным нотным листом, который подбросил в огонь, поддерживаемый Мэри Энн, затем так же молча указал на мягкое кресло.
"Спасибо", - сказал смуглый молодой человек, принимая его. "Я бы предпочел видеть тебя в нем, но поскольку он только один, я знаю, ты не почувствовал бы себя джентльменом; и это поставило бы нас обоих в неловкое положение".
"Поверь моему слову, Ланселот, - невозмутимо ответил Питер, - тебя более чем достаточно, чтобы спровоцировать грешника. Ну, чего тебе стыдиться? У вас один из самых уютных притонов в Лондоне и одно из самых удобных кресел. Да тут вдвое веселее, чем на чердаке, который мы делили в Лейпциге, - вверх по девяноста ступенькам.
"Мы сейчас не в Германии. Я не хочу принимать посетителей", - угрюмо ответил Ланселот.
"Посетитель! ты называешь меня посетителем! Ланселот, совершенно очевидно, что ты говорил неправду, когда только что сказал, что простил меня".
"Я простила - и забыла тебя".
"Перестань, это жестоко. Едва ли прошло три года с тех пор, как я бросил свою карьеру гения, и ты знаешь, почему я оставил тебя, старина. Когда первая лихорадка юношеского бунта прошла, я проснулась, чтобы увидеть вещи в их истинном свете. Я увидела, как подло с моей стороны было помогать проедать твою несчастную тысячу фунтов. Поначалу никто из нас не видел ситуацию в открытую - она была приправлена донкихотской глупостью. Видите ли, у вас было преимущество передо мной. Ваш губернатор был джентльменом. Он говорит: "Очень хорошо, если ты не поедешь в Кембридж, если ты откажешься войти в Церковь как младший сын благородного, но безденежного баронета должен, и чтобы начать жить так, чтобы ты жирела, я должен отказаться брать на себя какую-либо дальнейшую ответственность за твое будущее. Вот тысяча фунтов; это деньги, которые я отложил на твой курс в колледже. Используй это для своих музыкальных дурачеств, если настаиваешь, а потом ... зарабатывай на жизнь, как сможешь". Это было сурово, но достойно, не по-матерински, но патрициански. Но что делает мой губернатор? Этот сварливый, упрямый старый филистер - благослови его Бог!- у него нет ни малейшего представления об уважении, которое отец обязан оказывать своему отпрыску. Ни на йоту. Вы просто филиал, которым можно управлять по принципу старого бизнеса, или вас вообще закроют. И, кстати, Ланселот, он ни на йоту не изменился с тех времен, когда - как ты помнишь - город или голод были его приятной альтернативой. Конечно, я предпочел голодную смерть - обычно так и бывает в девятнадцать лет; особенно если знаешь, что снаружи ждет отпрыск аристократии, чтобы сбежать с ним в Лейпциг.
"Но ты сказал мне, что возвращаешься к своему отцу, потому что обнаружил, что ошибся в своем призвании".
"Тоже евангельская истина! Боже мой, смогу ли я когда-нибудь забыть тот беспросветный ужас, который охватил меня, когда я поняла, что музыка - наука более варварская, чем математика, от которой меня отшвыривали в школе, что жизнь студента-музыканта, вместо того чтобы быть восхитительным водоворотом вальсовых мелодий, была "one dem'd grind'ом", который, казалось, вытравил всю душу божественного искусства и не оставил ничего, кроме ужасных технических деталей о последовательных квинтах и приостановках на доминанте? Осмелюсь сказать, что большинство людей все еще думают о музыканте как о существе, живущем в заколдованном мире звука, а не как о человеке, сильно занятом утомительными упражнениями в чистописании; точно так же, как я сам все еще думаю о прима-балерине не как о трудолюбивой гимнастке, а как о фее, чье существование - это сплошные букеты и лимонный свет ".
"Но у тебя был прекрасный талант к игре на фортепиано", - сказал Ланселот с более мягким акцентом. "Никто не заставлял тебя изучать композицию. За жалкие пятнадцать фунтов, которые требовала Консерватория, ты могла бы научиться чему угодно - от немецкой флейты до большого органа; от пения до озвучивания партий в оркестре ".
"Нет, спасибо. Aut Caesar aut nihil . Ты помнишь, что я всегда говорил: "Либо Бетховен..." (Спаниель навострил уши.) - либо провал. "Если бы я не мог стать великим музыкантом, вряд ли стоило терпеть лишения одного, особенно за счет другого. Итак, я провернул "Блудный сын додж", как ты знаешь, и из вырученных средств отправил тебе моих бывших за год в том чеке, который ты со своей проклятой гордыней отправил мне обратно. А теперь, старина, когда я наконец встретился с тобой лицом к лицу, можешь ли ты предложить хоть малейшую тень причины для отказа принять этот чек? Нет, ты не можешь! Ничего, кроме простого звериного упрямства. Я сразу раскусил тебя: весь твой героизм был обманом. Я был не твоим другом, а твоим покровителем ég é - кое-чем, на чем можно поупражняться в рыцарстве. Ты сбросил свой плащ, и я увидел твои глиняные ноги. Что ж, скажу вам прямо, я сразу решил, что буду плохими друзьями с вами на всю жизнь; только когда я увидел вашу вспыльчивую старую физиономию у Брамсона, я почувствовал, как что-то тянулось у меня под пальто, как вор за моей записной книжкой, и я лучше знал, как говорят американцы, что через полчаса я буду сидеть под вашим гостеприимным кровом ".
"Прошу прощения, вам принесут немного виски". Он яростно зазвонил в звонок.
"Не будь дураком - ты знаешь, что я не это имел в виду. Что ж, не будем ссориться. Я простил тебя за твою юношескую щедрость, а ты простил меня за то, что я отказался от нее; и теперь мы собираемся выпить за Фатерланд " , - добавил он, когда Мэри Энн появилась с подозрительной готовностью.
"Знаешь, - продолжил он, когда они сделали по первому глотку новой дружбы, разведенной виски, - я думаю, что проявил больше музыкальной души, чем ты, отказавшись заглушать свое вдохновение скучными правилами, придуманными дураками. Я полагаю, вы освоили их все, а?" Он взял в руки несколько листов рукописи. "Великий шотландец! Как ты, должно быть, приучила себя писать все это - ты, с твоей неугомонной натурой, - и полные партитуры тоже! Я надеюсь, ты не предлагаешь Брамсону ничего подобного ".
"Я, конечно, пошел туда с этим намерением", - признался Ланселот. "Я думал застать самого Брамсона вечером - его никогда не бывает дома, когда я звоню утром".
Питер застонал.
"Донкихотство, как всегда! Значит, вы недолго пробыли в Лондоне?"
"Год".
"Я полагаю, вы вцепились бы мне в глотку, если бы я спросил вас, сколько осталось от этого..." Он поколебался, затем перевел фразу в шутливое русло: "от тех двадцати тысяч шиллингов, на которые вас лишили денег?"
"Пусть это мерзкое логово ответит".
"Не принижай притон; он не так уж плох".
"Ты права - со мной может случиться и хуже. Я был ужасным ослом. Ты знаешь, как мне повезло, когда я учился в консерватории - нет, ты не знаешь. Откуда тебе знать? Что ж, я сохранила некоторые отличия и много самомнения и приехала сюда, думая, что Европа будет у моих ног через месяц. Мне было только жаль, что мой отец умер до того, как я смогла поздравить его со своим триумфом. Это откровенно, не так ли?"
"Да, в конце концов, ты не такой уж педант", - задумчиво произнес Питер; "Я видел в газете о смерти старика - твой брат Лайонел стал бартом".
"Да, бедняга, я и вполовину не ненавижу его так сильно, как раньше. Он напоминает мне человека, приглашенного на ужин, на котором нет ничего, кроме цветов, салфеток и серебряной тарелки".
"Я бы все равно заложил тарелку", - сказал Питер с легким смешком.
"Говорю вам, он ни к чему не может прикоснуться; все привязано".
"Ну что ж, он тоже будет связан. Он женится на американской наследнице".
"Черт бы его побрал! Я бы предпочел сначала увидеть, как вымернет дом."
- Ути-ути-ути! Она будет ничуть не хуже любого из вас.
"Я не могу обсуждать это с тобой, Питер", - сказал Ланселот мягко, но твердо. "Если есть слово, которое я ненавижу больше, чем слово "наследница", то это слово "американка"."
"Но почему? Это и очень хорошие слова, и лучшие поступки".
"От них обоих несет самой вульгарной вещью в мире - деньгами", - сказал Ланселот, разгоряченно расхаживая по комнате. "В Америке нет другого стандарта. Сколотить состояние, поразить цель - о, как я содрогаюсь, слыша эти идиомы! И может ли кто-нибудь, услышав слово "наследница", сразу не подумать о браке? Тьфу? Это проституция".
"Что такое? Ты не очень связно выражаешься, мой друг".
"Очень хорошо, я несвязна. Если великая старинная семья может укрепить свое величие только за счет союзов с дочерьми забастовщиков нефти, то пусть семья погибнет с честью".
"Но дочери нефтяников иногда бывают очень очаровательными созданиями. Они отполированы маслом своих отцов".
"Ты права. От них так и разит. Тьфу! Я молю Небеса, чтобы Лайонел либо женился на леди, либо умер холостяком".
"Да, но как вы называете леди?" - настаивал Питер.
Ланселот нетерпеливо зарычал и яростно зазвонил в колокольчик. Питер молча уставился на него. Появилась Мэри Энн.
"Сколько раз я должен говорить тебе, чтобы ты оставлял мои спички на каминной полке?" - рявкнул Ланселот. "Тебе, кажется, доставляет удовольствие прятать их подальше, как будто у меня есть время играть с тобой в салонные игры".
Мэри Энн молча подошла к каминной полке, протянула ему спички и, не сказав ни слова, вышла из комнаты.
"Послушай, Ланселот, кажется, невзгоды не сошлись с тобой во мнениях", - сурово сказал Питер. "Глаза этой бедной девушки были совсем мокрыми, когда она выходила. Почему ты ничего не говорил? Я мог бы подарить тебе кучу светильников, и ты, возможно, даже пожертвовал бы еще одним клочком этой драгоценной рукописи.
"Ну, она все равно умеет прятать мои спички", - несколько смущенно сказал Ланселот. "Кроме того, я ненавижу ее за то, что ее называют Мэри Энн. Это последний ужас дешевых квартир. Если бы у нее только было другое имя, похожее на человеческое, я бы с радостью назвал ее Мисс что-нибудь. Я зашел так далеко, что пригласил ее, и она уставилась на меня ошеломленно, глупо, очень глупо, как будто я попросил ее выйти за меня замуж. Полагаю, дело в том, что ее называли Мэри Энн так долго и так часто, что она забыла имя своего отца - если оно у нее когда-либо было. Однако я должен отдать ей справедливость и сказать, что она отзывается на имя Мэри Энн во всех смыслах этого слова ".
"В любом случае, она совсем не казалась дурнушкой", - сказал Питер.
"Каждый мужчина на свой вкус!" - прорычал Ланселот. "Она такая же безвкусная и неинтересная, как деревянный сабо".
"В сабо много красивых ножек", - возразил Питер с философским видом.
"Ты думаешь, это умно, но это просто глупо. Как этот факт влияет на этот конкретный сабо?"
"Я вляпался в это", - комично простонал Питер.
"Кроме того, она могла бы быть гурией с небес", - сказал Ланселот, - "но гурия в заплатанном ситцевом платье..." Он вздрогнул и чиркнул спичкой.
"Я не знаю точно, что такое гурии с небес, но у меня такое чувство, что любое платье не гармонировало бы с ...!"
Ланселот раскурил свою трубку.
"Если ты начнешь говорить подобные вещи, нам придется закурить", - сказал он, смеясь между затяжками. "Я могу предложить вам много табака - извините, у меня нет сигар. Подожди, пока не увидишь миссис Ледбаттер - мою квартирную хозяйку, - тогда ты расскажешь о гуриях. Бедность, может быть, и не является преступлением, но, похоже, она наводит на людей ужасную скуку. Интересно, произведет ли это на меня такой эффект? Ach Himmel ! как эта женщина мне надоедает. Нет, этого нельзя отрицать - вот мой кошелек, старина - я ненавижу бедных; их добродетели лишь чуть более вульгарны, чем их пороки. Эта Ледбаттерская тварь честна до мозга костей - она посылает мне самые нелепые объедки - и я только еще больше ненавижу ее за это ".
"Я полагаю, она загибает пальцы Мэри Энн до костей из того же ошибочного чувства долга", - язвительно заметил Питер. "Спасибо; думаю, я попробую одну из своих сигар. Я, кажется, наполнила свой чемодан перед выходом. Да, вот он; ты не хочешь попробовать?"
"Нет, спасибо, я предпочитаю свою трубку".
"Я вижу, это все та же старая пенковая ткань", - сказал Питер.
"Все та же старая пенка", - повторил Ланселот с легким вздохом.
Питер зажег сигару, и они сидели и курили в тишине.