Керр Филип : другие произведения.

Филд Грей (Бернард Гюнтер, #7)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  1
  
  
  КУБА, 1954
  
  
  Tангличанин в шляпе с Эрнестиной”, - сказала она, глядя вниз на роскошно обставленный общий зал. “Он напоминает мне вас, сеньор Хаузнер”.
  
  Донья Марина знала меня так же хорошо, как и любого другого на Кубе, возможно, даже лучше, поскольку наше знакомство было основано на чем-то более прочном, чем просто дружба: донья Марина владела самым большим и лучшим борделем в Гаване.
  
  Англичанин был высоким и сутулым, с бледно-голубыми глазами и мрачным выражением лица. На нем была синяя льняная рубашка с короткими рукавами, серые хлопчатобумажные брюки и хорошо начищенные черные ботинки. Мне показалось, что я видел его раньше, в баре "Флоридита" или, возможно, в вестибюле отеля "Националь", но я почти не смотрел на него. Я уделял больше внимания новому и почти обнаженному чика, которая сидела на коленях у англичанина и затягивалась сигаретой у него во рту, пока он забавлялся, взвешивая ее огромные груди в своих руках, как кто-то, оценивающий спелость двух грейпфрутов.
  
  “Каким образом?” - Спросил я и быстро взглянул на себя в большое зеркало, висевшее на стене, задаваясь вопросом, действительно ли между нами было какое-то сходство, кроме того, что мы восхищались грудью Эрнестины и огромными темными сосками, которые украшали их, как огромные пиявки.
  
  Лицо, которое смотрело на меня в ответ, было тяжелее, чем у англичанина, с чуть большим количеством волос на макушке, но такое же за пятьдесят и испещренное штриховками жизни. Возможно, донья Марина думала, что на наших лицах запечатлено нечто большее, чем просто жизнь — возможно, светотень совести и соучастия, как будто ни один из нас не сделал того, что следовало сделать, или, что еще хуже, как будто каждый из нас жил с какой-то преступной тайной.
  
  “У вас такие же глаза”, - сказала донья Марина.
  
  “О, ты имеешь в виду, что они голубые”, - сказал я, зная, что это, вероятно, было совсем не то, что она имела в виду.
  
  “Нет, дело не в этом. Просто вы и сеньор Грин смотрите на людей определенным образом. Как будто вы пытаетесь заглянуть в них. Как спиритуалист. Или, возможно, как полицейский. У вас обоих очень проницательные глаза, которые, кажется, смотрят прямо сквозь человека. Это действительно очень пугающе ”.
  
  Трудно было представить донью Марину запуганной чем-либо или кем-либо. Она всегда была расслабленной, как игуана на нагретом солнцем камне.
  
  “Señor Greene, eh?” Я ни в малейшей степени не был удивлен, что донья Марина использовала его имя. Каса Марина была не из тех мест, где вы чувствовали себя обязанным использовать фальшивое имя. Вам нужна была ссылка, чтобы просто пройти через парадную дверь. “Возможно, он полицейский. С такими большими ногами, как у него, я бы нисколько не удивился. ”
  
  “Он писатель”.
  
  “Что за писатель?”
  
  “Романы. Я думаю, вестерны. Он сказал мне, что пишет под именем Бак Декстер.”
  
  “Никогда не слышал о нем. Он живет на Кубе?”
  
  “Нет, он живет в Лондоне. Но он всегда навещает нас, когда бывает в Гаване ”.
  
  “Путешественник, да?”
  
  “Да. Очевидно, на этот раз он направляется на Гаити. ” Она улыбнулась. “Ты не видишь сходства сейчас?”
  
  “Нет, не совсем”, - твердо сказал я и был доволен, когда она, казалось, сменила тему.
  
  “Как сегодня было с Омарой?”
  
  Я кивнул. “Хорошо”.
  
  “Она тебе нравится, да?”
  
  “Очень нравится”.
  
  “Она из Сантьяго”, - сказала донья Марина, как будто это все объясняло. “Все мои лучшие девушки родом из Сантьяго. Они самые африкански выглядящие девушки на Кубе. Мужчинам, похоже, это нравится ”.
  
  “Я знаю, что делаю”.
  
  “Я думаю, это как-то связано с тем фактом, что в отличие от белых женщин, у черных женщин таз почти такой же большой, как у мужчин. Антропоидный таз. И прежде чем вы спросите меня, откуда я это знаю, это потому, что я раньше была медсестрой. ”
  
  Я не был удивлен, узнав это. Донья Марина уделяла особое внимание сексуальному здоровью и гигиене, и в ее доме на Малекон работали две медсестры, которые были обучены справляться со всем - от дозы желе до обширного сердечного приступа. Я слышал, что у тебя было больше шансов пережить остановку сердца в Каса Марина, чем в Медицинской школе Гаванского университета.
  
  “Сантьяго - настоящий плавильный котел”, - продолжила она. “Ямайцы, гаитяне, доминиканцы, багамцы — это самый карибский город Кубы. И, конечно, самый бунтарский. Все наши революции начинаются в Сантьяго. Я думаю, это потому, что все люди, которые там живут, так или иначе связаны ”.
  
  Она вставила сигарету в маленький янтарный мундштук и прикурила от красивой серебряной зажигалки.
  
  “Например, знаете ли вы, что Омара состоит в родстве с человеком, который присматривает за вашей лодкой в Сантьяго?”
  
  Я начинал понимать, что за разговором доньи Марины стояла какая-то цель, потому что на Гаити собирался не только мистер Грин, но и я, только моя поездка должна была оставаться в секрете.
  
  “Нет, я этого не делал”. Я взглянул на часы, но прежде чем я смог извиниться и уйти, донья Марина провела меня в свою личную гостиную и предложила мне выпить. И, подумав, что, возможно, было бы лучше, если бы я послушал, что она хотела сказать, учитывая, что она упомянула мою лодку, я ответил, что возьму аньехо.
  
  Она принесла ром бутылочной выдержки и налила мне большую.
  
  “Мистер Грин также очень любит наш гаванский ром”, - сказала она.
  
  “Я думаю, вам лучше перейти к сути сейчас”, - сказал я. “А ты нет?”
  
  И так она и сделала.
  
  Вот так получилось, что на пассажирском сиденье моего "Шевроле" оказалась девушка, когда примерно неделю спустя я ехал на юго-запад по центральному шоссе Кубы в Сантьяго, на противоположный конец острова. Ирония этого опыта не ускользнула от меня; пытаясь избежать шантажа со стороны тайной полиции, я умудрился поставить себя в положение, когда мадам из борделя, которая была слишком умна, чтобы открыто угрожать мне, почувствовала, что может попросить об одолжении, которое я вряд ли хотел оказать: взять с собой чику из другого гаванского дома на “рыбалку” на Гаити. Было почти очевидно, что донья Марина знала лейтенанта Кеведо и знала, что он весьма смутно отнесся бы к тому, чтобы я предпринял какую-либо морскую прогулку; но я скорее сомневался, что она знала, что он угрожал депортировать меня обратно в Германию, где меня разыскивали за убийство, если я не соглашусь шпионить за Мейером Лански, боссом преступного мира, который был моим работодателем. В любом случае, у меня не было другого выбора, кроме как согласиться на ее просьбу, хотя я мог бы чувствовать себя намного счастливее за своего пассажира. Полиция разыскивала Мельбу Марреро в связи с убийством капитана полиции из Девятого участка, и были друзья Доньи Марины, которые хотели, чтобы Мельба покинула остров Куба как можно быстрее.
  
  Мельбе Марреро было чуть за двадцать, хотя она вряд ли хотела, чтобы кто-то знал об этом. Я полагаю, она хотела, чтобы люди воспринимали ее всерьез, и, возможно, именно поэтому она застрелила капитана Баларта. Но более вероятно, что она застрелила его, потому что была связана с коммунистическими повстанцами Кастро. У нее был цвет кожи кофейного цвета, красивое женское лицо, воинственный подбородок и выражение штормовой погоды в ее темных глазах. Ее волосы были подстрижены по итальянской моде — короткие, уложенные слоями локоны с несколькими тонкими завитками, зачесанными вперед на лицо. На ней была простая белая блузка, обтягивающие светло-коричневые брюки, коричневый кожаный пояс и перчатки в тон. Она выглядела так, словно собиралась покататься на лошади, которая, вероятно, с нетерпением ждала этого.
  
  “Почему ты не купил машину с откидным верхом?” - спросила она, когда мы все еще были недалеко от Санта-Клары, которая должна была стать нашей первой остановкой. “Кабриолет лучше на Кубе”.
  
  “Я не люблю кабриолеты. Люди больше смотрят на тебя, когда ты за рулем автомобиля с откидным верхом. И мне не очень нравится, когда на меня смотрят.”
  
  “Так ты из тех, кто стесняется? Или ты просто в чем-то виноват?”
  
  “Ни то, ни другое. Просто личное. ”
  
  “Есть закурить?”
  
  “В бардачке есть пакет”.
  
  Она ткнула пальцем в замок на крышке, и та открылась перед ней.
  
  “Старое золото. Мне не нравится Старое золото.”
  
  “Тебе не нравится моя машина. Тебе не нравятся мои сигареты. Что тебе нравится?”
  
  “Это не имеет значения”.
  
  Я искоса взглянул на нее. Казалось, что ее рот всегда был на грани оскала, впечатление, которое усиливалось крепкими белыми зубами, заполнявшими его. Как я ни старался, я не мог представить, чтобы кто-нибудь прикоснулся к ней, не потеряв палец. Она вздохнула и, крепко сжав руки, просунула их между колен.
  
  “Итак, какова ваша история, сеньор Хаузнер?”
  
  “У меня его нет”.
  
  Она пожала плечами. “До Сантьяго семьсот миль”.
  
  “Попробуй прочитать книгу”. Я знал, что у нее был такой.
  
  “Может быть, я так и сделаю”. Она открыла сумочку, достала пару очков и книгу и начала читать.
  
  Через некоторое время мне удалось украдкой взглянуть на название. Она читала, как закалялась сталь, Николая Островского. Я пытался не улыбаться, но это не помогло.
  
  “Что-то смешное?”
  
  Я кивнул на книгу у нее на коленях. “Я бы так не подумал”.
  
  “Это о ком-то, кто участвовал в русской революции”.
  
  “Так я и думал”.
  
  “Итак, во что вы верите?”
  
  “Не так уж много”.
  
  “Это никому не поможет”.
  
  “Как будто это имеет значение”.
  
  “Не так ли?”
  
  “В моей книге партия немногого всякий раз превосходит партию братской любви. Народу и пролетариату не нужна ничья помощь. Конечно, не твой или мой. ”
  
  “Я в это не верю”.
  
  “О, я уверен. Но это забавно, вы не находите? Мы оба вот так убегаем на Гаити. Ты, потому что ты во что-то веришь, а я, потому что я вообще ни во что не верю.”
  
  “Сначала ты не очень-то в это верил. Теперь это вообще ничего не значит. Маркс и Энгельс были правы. Буржуазия производит своих собственных могильщиков.”
  
  Я рассмеялся.
  
  “Ну, мы кое-что установили”, - сказала она. “Что тыубегаешь”.
  
  “Да. Это моя история. Если вам действительно интересно, это та же история, что и всегда. Летучий голландец. Странствующий еврей. Так или иначе, в нем было немало путешествий. Я думал, что здесь, на Кубе, я в безопасности ”.
  
  “На Кубе никто не в безопасности”, - сказала она. “Больше нет”.
  
  “Я был в безопасности”, - сказал я, игнорируя ее. “Пока я не попытался сыграть героя. Только я забыл. Я не материал, из которого сделаны герои. Никогда не было. Кроме того, миру не нужны герои. Они вышли из моды, как прошлогодние подолы. Теперь требуются борцы за свободу и информаторы. Ну, я слишком стар для одного и слишком щепетилен для другого ”.
  
  “Что случилось?”
  
  “Какой-то несносный лейтенант военной разведки хотел сделать меня своим шпионом, только было в этом что-то такое, что мне не понравилось”.
  
  “Тогда ты поступаешь правильно”, - сказала Мелба. “Нет ничего постыдного в том, чтобы не хотеть быть полицейским шпионом”.
  
  “В твоих устах это звучит почти так, как будто я делаю что-то благородное. Это совсем не так.”
  
  “Каким образом это происходит?”
  
  “Я не хочу быть монетой в чьем-либо кармане. С меня было достаточно этого во время войны. Я предпочитаю кататься сам по себе. Но это только часть причины. Шпионаж опасен. Это особенно опасно, когда есть хороший шанс быть пойманным. Но я осмелюсь предположить, что вы это уже знаете. ”
  
  “Что Марина рассказала тебе обо мне?”
  
  “Все, что ей было нужно, чтобы. Я вроде как перестал слушать после того, как она сказала, что ты застрелил полицейского. Это в значительной степени опускает занавес над фильмом. Во всяком случае, мой фильм.”
  
  “Ты говоришь так, будто не одобряешь”.
  
  “Копы такие же, как и все остальные”, - сказал я. “Есть хорошие и есть плохие. Я сам когда-то был таким полицейским. Давным-давно.”
  
  “Я сделала это ради революции”, - сказала она.
  
  “Я не думал, что ты сделал это ради кокоса”.
  
  “Он был ублюдком, и он заслужил это, и я сделал это ради —”
  
  “Я знаю, ты сделал это ради революции”.
  
  “Вы не думаете, что Кубе нужна революция?”
  
  “Я не буду отрицать, что все могло быть лучше. Но каждая революция дымится задолго до того, как превратится в пепел. Ваш роман будет таким же, как все предыдущие. Я гарантирую это ”.
  
  Мелба качала своей хорошенькой головкой, но, увлекшись моей темой, я продолжал: “Потому что, когда кто-то говорит о построении лучшего общества, вы можете поспорить, что он планирует использовать пару динамитных шашек”.
  
  После этого она хранила молчание, и я тоже.
  
  Мы ненадолго остановились в Санта-Кларе. Примерно в 180 милях к востоку от Гаваны это был живописный, ничем не примечательный городок с центральным парком и несколькими старыми зданиями и отелями напротив. Мельба ушла одна. Я сидел возле центрального отеля и обедал в одиночестве, что меня вполне устраивало. Когда она появилась снова, мы снова отправились в путь.
  
  Ранним вечером мы добрались до Камагуэя, где было полно треугольных домов и больших глиняных кувшинов, наполненных цветами. Я не знал почему, и мне никогда не приходило в голову спросить. Параллельно шоссе в противоположном направлении двигался товарный поезд, груженный древесиной, вырубленной из многочисленных лесов региона.
  
  “На этом мы останавливаемся”, - объявил я.
  
  “Конечно, было бы лучше продолжать”.
  
  “Ты умеешь водить?”
  
  “Нет”.
  
  “Я тоже больше не могу. Я разбит. До Сантьяго еще двести миль, и если мы в ближайшее время не остановимся, то оба очнемся в морге.”
  
  Возле пивоварни — одной из немногих на острове — мы проехали мимо полицейской машины, что заставило меня снова задуматься о Мельбе и преступлении, которое она совершила.
  
  “Если ты застрелил полицейского, значит, ты им очень нужен”, - сказал я.
  
  “Очень плохо. Они разбомбили дом, где я работал. Несколько других девушек были убиты или серьезно ранены.”
  
  “И поэтому донья Марина согласилась помочь тебе выбраться из Гаваны?” Я кивнул. “Да, теперь это имеет смысл. Когда бомбят один дом, это плохо для всех. В таком случае будет безопаснее, если мы будем жить в одной комнате. Я скажу, что ты моя жена. Таким образом, вам не придется показывать им свое удостоверение личности ”.
  
  “Послушайте, сеньор Хаузнер, я благодарен вам за то, что вы взяли меня с собой на Гаити. Но есть одна вещь, которую вы должны знать. Я только вызвалась сыграть роль девчонки, чтобы сблизиться с капитаном Балартом. ”
  
  “Я задавался вопросом об этом”.
  
  “Я сделал это ради—”
  
  “Революция. Я знаю. Послушай, Мелба, твоя добродетель, если от нее что-то осталось, со мной в безопасности. Я же говорил тебе. Я устал. Я мог бы спать на костре. Но я соглашусь на стул или диван, а ты можешь занять кровать ”.
  
  Она кивнула. “Благодарю вас, сеньор”.
  
  “И перестань называть меня так. Меня зовут Карлос. Называйте меня так. Я должен быть твоим мужем, помнишь?”
  
  Мы зарегистрировались в отеле Gran в центре города и поднялись в номер. Я пополз прямо в постель, то есть я спал на полу. Летом 1941 года некоторые из полов, на которых я спал в России, были самыми удобными кроватями, которые у меня когда-либо были, только эта была не такой удобной. С другой стороны, я и близко не был так измотан, как тогда. Около двух часов ночи я проснулся и обнаружил, что она, завернутая в простыню, стоит на коленях рядом со мной.
  
  “Что это?” Я сел и застонал от боли.
  
  “Мне так страшно”, - сказала она.
  
  “Чего ты боишься?”
  
  “Ты знаешь, что они сделают со мной, если найдут меня?”
  
  “Полиция?”
  
  Ее кивок превратился в дрожь.
  
  “Так чего ты хочешь от меня? Сказка на ночь? Послушай, Мелба. Утром я отвезу тебя в Сантьяго, и мы сядем на мою лодку, а завтра вечером ты будешь в безопасности на Гаити, хорошо? Но сейчас я пытаюсь уснуть. Только матрас немного слишком мягкий для меня. Так что, если вы не возражаете. ”
  
  “Как ни странно, - сказала она, - я не возражаю. Кровать довольно удобная. И там есть место для двоих ”.
  
  Это, безусловно, было правдой. Кровать была размером с небольшую ферму с одной козой. Я был почти уверен насчет козы, потому что она взяла меня за руку и подвела к кровати. В этом было что-то эротическое и соблазнительное; или, может быть, это был просто тот факт, что она оставила простыню на полу. Ночь, конечно, была жаркой, но это меня не беспокоило. Я лучше всего думаю, когда я такой же голый, как она. Я попытался представить себя спящим в этой кровати, только это не сработало, потому что к этому времени я уже видел, что она показала в окно, и я был почти готов прижаться носом к стеклу и рассмотреть получше. Дело было не в том, что она хотела меня. Я никогда не могу понять, почему женщина вообще хочет мужчину — не тогда, когда женщины выглядят так, как они выглядят. Просто она была молода, напугана и одинока и хотела, чтобы кто—нибудь - наверное, любой бы подошел — обнял ее и заставил почувствовать, что весь мир заботится о ней. Я сам иногда бываю таким: ты рождаешься один и умираешь в одиночестве, а в остальное время ты сам по себе.
  
  
  
  Bкогда на следующий день мы добрались до Сантьяго, темная орхидея ее головы покоилась на моем плече почти сотню миль. Мы вели себя как любая молодая пара, ухаживающая, когда один из них оказывается более чем в два раза старше другого, который к тому же оказывается убийцей. Возможно, это немного несправедливо. Мельба была не единственной из нас, кто нажал на курок в ком-то. У меня самого был некоторый опыт убийства. Довольно большой опыт, как это бывает, только я вряд ли хотел рассказывать ей об этом. Я пытался сосредоточиться на том, что нас ждет впереди. Иногда будущее кажется немного мрачный и пугающий, но прошлое еще хуже. Мое прошлое больше всего. Но теперь меня беспокоила сама опасность, исходящая от полиции Сантьяго. У них была репутация жестокости, которая, вероятно, была вполне заслуженной и легко объяснима правдивостью замечания доньи Марины о том, что все кубинские революции начались в Сантьяго. Невозможно было представить многое другое, что там началось. Начало подразумевало некоторую активность, движение или даже работу, и на сонных улицах Сантьяго не было никаких признаков этих утомительных существительных. Лестницы стояли без дела и в одиночестве, тачки стояли без присмотра, лошади били копытами, лодки покачивались в гавани, а рыболовные сети сушились на солнце. О единственных людях, которые, казалось, работали, были копы, если это можно было назвать работой. Припарковавшись в тени городских зданий пастельных тонов, они сидели, курили сигареты и ждали, пока все остынет или нагреется, в зависимости от того, как на это посмотреть. Вероятно, было слишком жарко и солнечно для неприятностей. Небо было слишком голубым, а машины слишком блестящими; море было слишком похоже на стекло, а банановые листья слишком глянцевыми; статуи были слишком белыми, а тени слишком короткими. Даже кокосы были в солнцезащитных очках.
  
  После пары неверных поворотов я заметил угольную станцию Цинкореалес, которая была ориентиром для поиска моего пути по трущобам верфей, бонов, причалов, понтонов, сухих доков и стапелей, которые обслуживали флотилию лодок в бухте Сантьяго. Я направил машину вниз с крутого, мощеного холма и по узкой улице. Тяжелые кронштейны для трамваев, которые больше не ходили, нависали над нашими головами, как такелаж шхуны, которая давным-давно плавала без него. Я вырулил на тротуар перед открытыми двойными дверями и заглянул вниз, на лодочную верфь.
  
  Бородатый, обветренный мужчина в шортах и сандалиях управлял лодкой, которая висела на древнем на вид кране. Я не возражал, когда лодка ударилась о стенку гавани, а затем упала в воду, как кусок мыла. Но тогда это была не моя лодка.
  
  Мы вышли из "Шевроле". Я достал чемодан Мелбы из багажника и вынес его во двор, осторожно переступая через банки с краской, ведра, отрезки веревки и шланга, куски дерева, старые шины и канистры из-под масла. Офис в маленькой деревянной хижине на задворках был в не меньшем беспорядке, чем двор. Менди не собирался в ближайшее время завоевывать Знак одобрения Good Housekeeping, но он разбирался в лодках, а поскольку я их почти не знал, это было даже к лучшему.
  
  Когда-то, давным-давно, Менди был белым. Но жизнь на море превратила ту часть его лица, которая не была покрыта бородой с проседью, в цвет и текстуру старой бейсбольной перчатки. Его место в гамаке на каком-нибудь пиратском корабле, направляющемся на Эспаньолу, с хорнпайпом в одной руке и бутылкой рома в другой. Он закончил то, что делал, и, казалось, не замечал меня, пока кран не убрался с дороги, и даже тогда все, что он сказал, было “Сеньор Хаузнер”.
  
  Я кивнул ему в ответ. “Менди”.
  
  Он достал наполовину выкуренную сигару из нагрудного кармана своей грязной рубашки и вставил ее в щель между бородой и усами, а следующие несколько минут, пока мы разговаривали, похлопывал себя по карманам в поисках огонька.
  
  “Менди, это Сеньорита Отеро. Она плывет на лодке со мной. Я сказал ей, что это всего лишь дрянная рыбацкая лодка — только она и ее чемодан, похоже, пребывают в иллюзии, что мы отправляемся в плавание на Королеве Марии ”.
  
  Глаза Менди перебегали с Мельбы на меня, как будто он наблюдал за игрой в настольный теннис. Затем он улыбнулся ей и сказал: “Но сеньорита абсолютно права, сеньор Хаузнер. Первое правило выхода в море - быть готовым абсолютно ко всему.”
  
  “Спасибо”, - сказала Мелба. “Это то, что я сказал”.
  
  Менди посмотрел на меня и покачал головой. “Очевидно, вы ничего не знаете о женщинах, сеньор”, - сказал он.
  
  “Примерно столько, сколько я знаю о лодках”, - сказал я.
  
  Менди усмехнулся. “Ради тебя, я надеюсь, что это немного больше, чем это”.
  
  Он вывел нас с верфи к Г-образному понтону, где был пришвартован деревянный катер. Мы поднялись на борт и сели. Менди запустил мотор, а затем направил нас в залив. Пять минут спустя мы пришвартовывались к тридцатипятифутовой деревянной лодке для спортивной рыбалки.
  
  Ла Гуахаба была узкой, с широкой кормой, мостиком и тремя отсеками. Там было два двигателя Крайслера, каждый производил около девяноста лошадиных сил, что давало лодке максимальную скорость около девяти узлов. И это было более или менее все, что я знал о ней, кроме того, где я держал бренди и стаканы. Я выиграл лодку в нарды у американца, владельца бара "Бимини" на улице Обиспо. С полным баком топлива у "Ла Гуахабы" была дальность около пятисот миль, а до Порт-о-Пренса было меньше половины этого расстояния. Я пользовался лодкой примерно три раза за столько же лет, и то, чего я не знал о лодках, заполнило бы несколько морских альманахов, возможно, все из них. Но я знал, как пользоваться компасом, и я решил, что все, что мне нужно сделать, это направить нос корабля на восток, а затем, в соответствии с принципом навигации Тура Хейердала, продолжать движение, пока мы не наткнемся на что-нибудь. Я не мог понять, как то, на что мы наткнемся, не окажется островом Эспаньола; в конце концов, там было тридцать тысяч квадратных миль, на которые нужно было целиться.
  
  Я вручил Менди пригоршню наличных и ключи от своей машины, а затем поднялся на борт. Я думал об упоминании Омары и о том, что для меня было бы лучше, если бы он держал рот на замке, но, похоже, в этом не было особого смысла. Это могло бы вызвать некоторую жестокую откровенность, которой по праву славятся кубинцы, и, несомненно, он сказал бы мне, что я просто еще один гринго со слишком большими деньгами и недостоин принадлежащей мне лодки, что было бы правдой: если ты сделаешь себя похожим на сахар, муравьи съедят тебя.
  
  Как только мы тронулись в путь, Мельба спустилась вниз и надела купальник из двух частей с принтом из леопардовой кожи, который заставил бы свистеть макрель. Это хорошая вещь о лодках и теплой погоде. Они выявляют лучшее в людях. Под зубчатыми стенами замка Морро, который стоит на вершине скалистого мыса высотой в двести футов, вход в гавань почти такой же широкий. Длинный пролет осыпающихся ступеней, высеченных в скале, ведет от кромки воды к замку, и я почти заставил лодку попытаться подняться по ним. Двести футов открытого моря, в которое нужно целиться, и я все равно умудрился чуть не посадить нас на скалы. Пока я присматривался к Мельбе, это не сильно сказывалось на наших шансах попасть на Гаити.
  
  “Я бы хотел, чтобы ты надел что-нибудь из одежды”, - сказал я.
  
  “Тебе не нравится мое бикини?”
  
  “Мне это прекрасно нравится. Но есть веская причина, по которой Колумб не брал женщин с собой на Санта-Марию. Когда они носят бикини, они влияют на управление кораблем. С тобой рядом они, вероятно, открыли бы Тасманию ”.
  
  Она закурила сигарету и проигнорировала меня, и я сделал все возможное, чтобы проигнорировать ее в ответ. Я проверил тахометр, уровень масла, амперметр и температуру двигателя. Затем я выглянул из окна рулевой рубки. Смит-Ки, маленький остров, когда-то принадлежавший британцам, лежал перед нами. Здесь жили многие рыбаки и лоцманы Сантьяго, а его дома с красной черепицей и небольшая разрушенная часовня придавали ему очень живописный вид. Но это было не так уж много по сравнению со сценой в трусиках-бикини Мелбы.
  
  Море было спокойным, пока мы не достигли устья гавани, где вода начала немного вздуваться. Я нажал на газ и удерживал лодку на устойчивом курсе восток-юго-восток, пока Сантьяго не скрылся из виду. Позади нас кильватерный след лодки оставил в океане огромный белый шрам длиной в сотни футов. Мельба сидела в кресле рыбака и визжала от восторга, когда наша скорость увеличивалась.
  
  “Ты можешь в это поверить?” - сказала Мелба. “Я живу на острове и никогда раньше не плавал на лодке”.
  
  “Я буду рад, когда мы выберемся из этой ванны”, - сказал я и достал бутылку рома из ящика с картами.
  
  Примерно через три или четыре часа стемнело, и я смог разглядеть огни военно-морской базы США в Гуантанамо, мерцающие по левому борту. Это было похоже на созерцание древних звезд какой-то близкой галактики, которая в то же время была видением будущего, в котором американская демократия правила миром с кольтом в одной руке и пачкой жевательной резинки в другой. Где-то в тропической темноте этого побережья Янки тысячи мужчин в белых костюмах были заняты бессмысленной рутиной своей океанской имперской службы. В ответ на холодный императив новых врагов и новых побед они сидели в своих плавучих серо-стальных городах смерти, пили кока-колу, курили "Лаки Страйк" и готовились освободить остальной мир от его неразумного желания отличаться. Потому что американцы, а не немцы теперь были расой господ, а дядя Сэм заменил Гитлера и Сталина в качестве лица новой империи.
  
  Мельба увидела, как скривились мои губы, и, должно быть, прочитала мои мысли. “Я ненавижу их”, - сказала она.
  
  “Кто? Янки?”
  
  “Кто еще? Наши добрые соседи всегда хотели сделать этот остров одним из своих Соединенных Штатов. И если бы не они, Батиста никогда не смог бы остаться у власти ”.
  
  Я не мог с ней спорить. Особенно теперь, когда мы провели ночь вместе. Особенно теперь, когда я планировал сделать то же самое снова, как только мы поселимся в хорошем отеле. Я слышал, что убежище на курорте Кенскофф, в шести милях от Порт-о-Пренса, может быть именно тем местом, которое я искал. Кенскофф находится на высоте четырех тысяч футов над уровнем моря, и климат там прекрасный круглый год. Это почти столько же, сколько я планировал остаться. Конечно, на Гаити были свои проблемы, как и на Кубе, но это были не мои проблемы., так что мне было все равно? У меня были другие причины для беспокойства, например, что я буду делать, когда истечет срок действия моего аргентинского паспорта. И теперь возникла небольшая проблема безопасного прохождения маленькой лодки через наветренный пролив. Вероятно, мне не следовало пить, но даже с Ла Гуахабой’Бегущие огни" было что-то в управлении лодкой по морю в темноте, что меня нервировало. И, опасаясь, что мы можем натолкнуться на что—нибудь — на риф или на кита, - я знал, что не смогу расслабиться, пока снова не рассветет, к тому времени, как я надеялся, мы будем на полпути через океан к Эспаньоле.
  
  А потом было кое-что более осязаемое, о чем стоило беспокоиться. Другое судно быстро приближалось с севера. Оно двигалось слишком быстро, чтобы быть рыбацким судном, а большой прожектор, выхватывающий нас из темноты, был слишком мощным, чтобы принадлежать чему-либо, кроме патрульного катера ВМС США.
  
  “Кто они?” - спросила Мелба.
  
  “Американский флот, я полагаю”.
  
  Даже сквозь шум наших двух двигателей Крайслера я услышал, как Мельба сглотнула. Она все еще выглядела красивой, только теперь она выглядела обеспокоенной. Она внезапно повернулась и уставилась на меня широко раскрытыми карими глазами.
  
  “Что мы собираемся делать?”
  
  “Ничего”, - сказал я. “Эта лодка, вероятно, может обогнать нас и, безусловно, превзойти нас в стрельбе. Лучшее, что вы можете сделать, это спуститься вниз, забраться в постель и оставаться там. Я разберусь с делами здесь ”.
  
  Она покачала головой. “Я не позволю им арестовать меня”, - сказала она. “Они передали бы меня полиции и—”
  
  “Никто не собирается тебя арестовывать”, - сказал я, касаясь ее щеки в попытке успокоить ее. “Я предполагаю, что они просто собираются осмотреть нас. Так что делай, как я говорю, и у нас все будет хорошо ”.
  
  Я сбросил газ и перевел рычаг переключения передач в нейтральное положение. Когда я вышел из рулевой рубки, слепящий свет прожектора бил мне в лицо. Я чувствовал себя гигантской гориллой на небоскребе, когда патрульный катер кружил вокруг меня на расстоянии. Я отправился на слегка покачивающуюся корму, выпил еще и хладнокровно ожидал их удовольствия.
  
  Прошла минута, и затем офицер в белой форме подошел к правому борту канонерской лодки с мегафоном в руке.
  
  “Мы ищем нескольких моряков”, - сказал он, обращаясь ко мне по-испански. “Они украли лодку из гавани в Кайманере. Лодка, подобная этой. ”
  
  Я вскинул руки и покачал головой. “На этом судне нет американских моряков”.
  
  “Не возражаете, если мы поднимемся на борт и посмотрим сами?”
  
  Очень заботясь, я сказал американскому офицеру, что совсем не возражаю. Казалось, было мало смысла спорить. Матрос, вооруженный пулеметом пятидесятого калибра на носовой палубе американского судна, нашел лучший способ выиграть спор, который я мог придумать. Итак, я бросил им веревку, выпустил несколько крыльев и позволил им причалить к Ла Гуахабе. Офицер поднялся на борт с одним из своих сержантов. Ни о ком из них нельзя было сказать ничего особенного, кроме того, что у них были черные ботинки, и они выглядели так, как выглядят все мужчины, когда вы убираете большую часть их волос и их способности к независимым действиям. У них было оружие, пара фонариков и слабый запах мяты и табака, как будто они только что избавились от жевательной резинки и сигарет.
  
  “Кто-нибудь еще на борту?”
  
  “В передней каюте у меня есть подруга”, - сказал я. “Она спит. Сама по себе. Последним американским моряком, которого мы видели, был Попай.”
  
  Офицер криво улыбнулся и слегка подпрыгнул на носках ног. “Не возражаете, если мы посмотрим сами?”
  
  “Я совсем не возражаю. Но только позвольте мне посмотреть, одета ли моя подруга для приема посетителей. ”
  
  Он кивнул, и я прошел вперед и ниже. В пахнущей сыростью каюте был шкаф, маленький шкафчик и двухместная койка, на которой лежала Мелба с одеялом, натянутым до шеи. Под ним на ней все еще было бикини, и я пообещал себе бросить якорь, когда Эмис уйдут, и помочь ей снять его. Ничто так не возбуждает аппетит, как морской воздух.
  
  “Что происходит?” - испуганно спросила она. “Чего они хотят?”
  
  “Несколько американских моряков украли лодку у Кайманеры”, - объяснил я. “Они ищут их. Я не думаю, что действительно есть о чем беспокоиться. ”
  
  Она закатила глаза. “Кайманера. Да, я могу представить, что они там делали, эти свиньи. Почти каждый отель в Кайманере - это бордель. У касас даже есть патриотические американские названия, такие как отель "Рузвельт". Ублюдки.”
  
  Я мог бы задаться вопросом, откуда она это знает, но я был гораздо больше озабочен удовлетворением их любопытства, чем тем, как они удовлетворяют свои сексуальные желания. “Это то, что Эйзенхауэр называет эффектом домино. Когда некоторые парни бросают одного, им нравится устраивать из этого грандиозное шоу.” Я ткнул большим пальцем в дверь каюты. “Смотри, они снаружи. Они просто хотят проверить, что их мужчины не прячутся под кроватью или что-то в этом роде. Я сказал, что они могут, как только я проверю, что ты приличный. ”
  
  “Это займет гораздо больше времени, чем может показаться разумным”. Она пожала плечами. “В любом случае, тебе лучше показать их”.
  
  Я вернулся на палубу и кивнул им внизу.
  
  Они ввалились в дверь каюты, их лица порозовели от смущения, когда они увидели, что Мелба все еще в постели, и если бы я не наслаждался этим, я бы, возможно, не заметил, что сержант посмотрел на нее, а затем снова перевел их на нее, только во второй раз это было не по очевидной причине, что она принадлежала фотографии на переборке над его гамаком. Эти двое встречались раньше. Я был уверен в этом, и он тоже, и когда ЭМИС вернулась в рулевую рубку, сержант отвел своего офицера в сторону и что-то тихо сказал.
  
  Когда их разговор стал немного более срочным, я мог бы вмешаться, если бы не тот факт, что офицер расстегнул кобуру своего пистолета, что побудило меня пойти на корму и сесть в кресло рыбака. Я думаю, что я даже улыбнулся человеку на пятидесятом калибре, только стул рыбака выглядел и ощущался слишком сильно как электрический стул, на мой вкус, поэтому я снова подвинулся и сел на холодильник, в котором было место для двух тысяч фунтов льда. Я пытался казаться крутым. Если бы в коробке была рыба или лед, я мог бы даже залезть рядом с ними. Вместо этого я сделал еще один глоток из бутылки и приложил все усилия, чтобы удержать тонкую нить, удерживающую мои нервы. Но это не сработало. У Эмис был крючок во рту, и мне захотелось прыгнуть на тридцать футов в воздух, просто чтобы попытаться вытащить его.
  
  Когда офицер вернулся на корму, в руке у него был автоматический кольт 45-го калибра. Он тоже был взведен. Это еще не было направлено на меня. Это было просто для того, чтобы подчеркнуть: на корабле не было места для переговоров.
  
  “Боюсь, мне придется попросить вас обоих сопровождать меня обратно в Гуантанамо, сэр”, - сказал он вежливо, как будто в его руке вообще не было пистолета, и как истинный американец.
  
  Я медленно кивнул. “Могу я спросить, почему?”
  
  “Все это будет объяснено, когда мы доберемся до Гитмо”, - сказал он.
  
  “Если вы действительно считаете, что это необходимо”.
  
  Он махнул двум матросам, чтобы они поднялись на борт моей лодки, и это было к лучшему, что он сделал, потому что оба они были между мной и пулеметом, когда мы услышали пистолетный выстрел из носового отсека. Я вскочил, а затем подумал, что лучше больше не прыгать.
  
  “Следите за ним”, - крикнул офицер и пошел вниз, чтобы разобраться, оставив меня с двумя кольтами, направленными мне в живот, и пистолетом пятидесятого калибра, нацеленным в мочку уха. Я снова сел на рыбацкий стул, который заскрипел, как цепная пила, когда я откинулся на спинку и уставился на звезды. Не нужно было быть мадам Блаватской, чтобы увидеть, что они выглядели не очень хорошо. Не для Мельбы. И, вероятно, не для меня.
  
  Как оказалось, звезды не были хороши и для американского сержанта. Он, пошатываясь, вышел на палубу, выглядя как туз бубен или, возможно, туз червей. В центре его белой рубашки было маленькое красное пятно, которое становилось все больше, чем дольше вы на него смотрели. На мгновение он пьяно покачнулся, а затем тяжело упал на спину. В каком-то смысле он выглядел так, как я чувствовал себя сейчас.
  
  “Я ранен”, - сказал он излишне.
  
  
  OceanofPDF.com
  2
  
  
  КУБА, 1954
  
  
  Яэто было несколько часов спустя. Застреленный моряк был доставлен в больницу в Гуантанамо, Мельба охлаждала свои туфли на высоких каблуках в тюремной камере, и я рассказал свою историю дважды. У меня было две головные боли, и только одна из них была в моем черепе. Нас было трое в сыром офисе в здании главного военного управления ВМС США. Мастерами по оружию в ВМС США называли моряков, которые специализировались на обеспечении правопорядка и содержании в исправительных учреждениях. Полицейские в матросских костюмах. Троим, кто слушал мою историю, похоже, во второй раз она понравилась не больше. Они поерзали своими широковатыми задами на своих неподходящих стульях, сняли крошечные кусочки ниток и пуха со своей безупречно белой униформы и уставились на свои отражения в носках своих блестящих черных ботинок. Это было похоже на допрос на профсоюзном собрании больничных носильщиков.
  
  В здании было тихо, если не считать гула флуоресцентного освещения на потолке и шума пишущей машинки, которая была размером и цветом с американский корабль "Миссури"; и каждый раз, когда я отвечал на вопрос, а морской коп нажимал на клавиши на этой штуке, это было похоже на звук, с которым кто—то — вероятно, я - стрижет волосы большими и очень острыми ножницами.
  
  За маленьким решетчатым окном новый день поднимался над голубым горизонтом, как кровавый след. Вряд ли это предвещало что-то хорошее, поскольку, и не без оснований, уже было ясно, что МАСС подозревала меня в гораздо более близком знакомстве с Мельбой Марреро и ее преступлениями — во множественном числе — чем я признался. Очевидно, поскольку я сам не был американцем и от меня сильно пахло ромом, они сочли это относительно легким.
  
  На светло-голубом пластиковом столе, покрытом кофейного цвета ожогами от сигарет, лежало несколько папок и пара пистолетов с бирками на спусковых скобах, как будто они могли быть выставлены на продажу. Одним из них был маленький карманный пистолет "Беретта", из которого Мельба застрелил старшину третьего класса; а другим был автоматический пистолет "Кольт", украденный у него несколькими месяцами ранее и использованный для убийства капитана Баларта возле отеля "Амбос Мундос" в Гаване. Рядом с документами и пистолетами был мой синий с золотом аргентинский паспорт, и время от времени Коп военно-морского флота, отвечавший за мой допрос, брал это в руки и перелистывал страницы, как будто он не мог до конца поверить, что кто-то может прожить жизнь, будучи гражданином страны, которая не была Соединенными Штатами. Его звали капитан Маккей, и наряду с его вопросами приходилось бороться с его дыханием. Каждый раз, когда он приближал ко мне свое раздавленное лицо в очках, меня окутывала кисловатая аура его кариеса, и через некоторое время я начал чувствовать себя чем-то пережеванным, но только наполовину переваренным глубоко в его кишечнике янки.
  
  Маккей сказал с плохо скрываемым презрением: “Эта ваша история о том, что вы познакомились с ней всего пару дней назад, не имеет смысла. Никакого смысла вообще. Вы говорите, что она была девушкой, с которой вы были связаны; что вы попросили ее уехать на вашей лодке на несколько недель, и что это объясняет значительную сумму денег, которую вы имели с собой. ”
  
  “Это верно”.
  
  “И все же ты говоришь, что почти ничего о ней не знаешь”.
  
  “В моем возрасте лучше не задавать слишком много вопросов, когда симпатичная девушка соглашается уехать с тобой”.
  
  Маккей слегка улыбнулся. Ему было около тридцати, он был слишком молод, чтобы испытывать сочувствие к интересу пожилого мужчины к молодым женщинам. На его толстом пальце было обручальное кольцо, и я представил себе какую-нибудь здоровую девушку с постоянной завивкой и миской для смешивания под пухлой мышкой, ожидающую его возвращения домой в каком-нибудь правительственном корпусе на мрачной военно-морской базе.
  
  “Сказать вам, что я думаю? Я думаю, вы направлялись в Доминиканскую Республику, чтобы купить оружие для повстанцев. Лодка, деньги, девушка - все сходится.”
  
  “О, я вижу, вам нравится дополнение, капитан. Но я респектабельный бизнесмен. Я довольно обеспечен. У меня хорошая квартира в Гаване. Работа в казино отеля. Вряд ли я из тех, кто работает на коммунистов. А девушка? Она просто девчонка ”.
  
  “Может быть. Но она убила кубинского полицейского. Почти убил одного из моих.”
  
  “Возможно. Но вы видели, как я стрелял в кого-нибудь? Я даже не повысил голос. В моем бизнесе девушки — такие девушки, как Мельба, — это одно из дополнительных преимуществ. То, чем они занимаются в свободное время, это— ” Я на мгновение замолчал, подыскивая лучшую фразу на английском. “Вряд ли это мое дело”.
  
  “Это когда она стреляет в американца на твоей лодке”.
  
  “Я даже не знал, что у нее был пистолет. Если бы я знал это, я бы выбросил его за борт. И, возможно, она тоже. И если бы я знал, что ее подозревают в убийстве полицейского, я бы никогда не пригласил Сеньориту Марреро уехать со мной ”.
  
  “Позвольте мне рассказать вам кое-что о вашей девушке, мистер Хаузнер”. Маккей подавил отрыжку, но этого было недостаточно для моего успокоения. Он снял очки и подышал на них, и каким-то образом они не треснули. “Ее настоящее имя Мария Антония Тапанес, и она была проституткой в доме в Кайманере, откуда она пришла, чтобы украсть табельное оружие, принадлежащее старшине Маркусу. Вот почему он узнал ее, когда увидел на вашей лодке. Мы сильно подозреваем, что она была причастна к убийству капитана Баларта повстанцами. На самом деле, мы более или менее уверены в этом. ”
  
  “Мне очень трудно в это поверить. Она ни разу не упомянула при мне политику. Казалось, она больше заинтересована в том, чтобы хорошо провести время, чем в революции ”.
  
  Капитан открыл одну из папок, лежащих перед ним, и подтолкнул ее ко мне.
  
  “Более или менее очевидно, что ваша маленькая подружка уже довольно давно была коммунисткой и бунтаркой. Видите ли, Мария Антония Тапанес провела три месяца в Национальной женской тюрьме в Гуанахае за участие в заговоре в Пасхальное воскресенье в апреле 1953 года. Затем, в июле прошлого года, ее брат Хуан Тапанес был убит во время штурма казарм Монкада, возглавляемого Фиделем Кастро. Убит или казнен, неясно, что именно. Когда Мария вышла из тюрьмы и обнаружила, что ее брат мертв, она отправилась в Кайманеру и работала чикой, чтобы раздобыть себе оружие. Такое случается часто. Честно говоря, довольно много наших мужчин используют свое оружие в качестве валюты для покупки секса. Затем они просто сообщают о краже оружия. В любом случае, в следующий раз, когда оружие появится, оно было использовано для убийства капитана Баларта. Там тоже были свидетели. Женщина, отвечающая описанию Марии Тапанес, выстрелила ему в лицо. А затем в затылок, когда он лежал на земле. Возможно, он сам напросился. Кто знает? Кого это волнует? Что я точно знаю, так это то, что П.О. Маркусу повезло, что он остался в живых. Если бы она использовала кольт вместо этой маленькой "Беретты", он был бы так же мертв, как капитан Баларт. ”
  
  “С ним все будет в порядке?”
  
  “Он будет жить”.
  
  “Что с ней будет?”
  
  “Нам придется передать ее полиции в Гаване”.
  
  “Я полагаю, это то, о чем она беспокоилась в первую очередь. Почему она застрелила старшину. Должно быть, она запаниковала. Ты знаешь, что они с ней сделают, не так ли?”
  
  “Это не моя забота”.
  
  “Может быть, так и должно быть. Может быть, это проблема, с которой вы столкнулись на Кубе. Может быть, если бы вы, американцы, уделяли немного больше внимания людям, которые управляют этой страной—”
  
  “Может быть, вам следует немного больше беспокоиться о том, что с вами происходит”.
  
  Это был другой офицер, который заговорил сейчас. Мне не сказали его имени. Все, что я знал о нем, это то, что перхоть сыпалась с его затылка всякий раз, когда он чесал его. В целом, у него было довольно много перхоти. Даже на его ресницах были крошечные чешуйки кожи.
  
  “Просто предположим, что я не такой”, - сказал я. “Больше нет”.
  
  “Придешь снова?” Человек с перхотью перестал чесать голову и осмотрел свои ногти, прежде чем хмуро взглянуть в мою сторону.
  
  “Мы обсуждали это всю ночь”, - сказал я. “Ты продолжаешь задавать мне одни и те же вопросы, и я продолжаю давать тебе одни и те же ответы. Я рассказал вам свою историю. Но ты говоришь, что не веришь в это. И это достаточно справедливо. Я вижу в нем дыры. Тебе это надоело. Мне это надоело. Нам всем это надоело, только я не собираюсь тратить свою историю на другую. В чем был бы смысл? Если бы это звучало лучше, чем оригинал, я бы использовал его в первую очередь. Итак, факт остается фактом: я не вижу смысла рассказывать вам еще что-то. И поскольку я не хочу делать это, тогда вы были бы прощены за то, что подумали, что мне на самом деле все равно, верите вы мне или нет, потому что мне кажется, что я ничего не могу сделать, чтобы убедить вас. Так или иначе, вы уже приняли решение. Так оно и есть с копами. Поверьте мне, я знаю, я сам когда-то был полицейским. И поскольку меня больше не волнует, верите вы мне или нет, то с вашей стороны было бы совершенно справедливо заключить, что мне, похоже, наплевать на то, что со мной происходит. Ну, может быть, я знаю, а может быть, и нет, но это мне знать, а вам решать самим, джентльмены ”.
  
  Полицейский с перхотью еще немного почесался, отчего комната стала похожа на сцену со снегом в маленьком стеклянном шаре. Он сказал: “Вы слишком много говорите, мистер, для того, кто не очень много говорит”.
  
  “Верно, но это помогает держать кастет подальше от моего лица”.
  
  “Я сомневаюсь в этом”, - сказал капитан Маккей. “Я в этом очень сомневаюсь”.
  
  “Я знаю. Я больше не такая красивая. Только так тебе должно быть легче поверить мне. Вы видели эту девушку. Она была эрекцией каждого моряка. Я был благодарен. Какое выражение у вас есть в английском? ‘Дареному коню в зубы не смотрят’? И если уж на то пошло, то и вам не следует, капитан. У тебя ничего нет против меня и много против нее. Ты знаешь, что она застрелила старшину. Это очевидно. И это только начинает усложняться, когда вы пытаетесь связать меня с каким-то заговором повстанцев. Я? Я с нетерпением ждал приятного отпуска с большим количеством секса. У меня было много деньги со мной, потому что я планировал купить себе лодку побольше, и нет закона, запрещающего это. Как я уже говорил вам, у меня хорошая работа. В отеле "Националь". У меня хорошая квартира на Малекон, в Гаване. Я езжу на новеньком "Шевроле". Итак, почему я должен отказаться от всего этого ради Карла Маркса и Фиделя Кастро? Ты говоришь мне, что Мельба, или Мария, или как там ее зовут, что она коммунистка. Я этого не знал. Может быть, мне следовало спросить ее, только я предпочитаю говорить грязные вещи, когда я в постели, а не о политике. Она хочет ходить вокруг да около, стреляя в полицейских и американских моряков, тогда я говорю, что она должна отправиться в тюрьму ”.
  
  “Не очень-то галантно с вашей стороны”, - сказал капитан Маккей.
  
  “Галантный? Что это значит — ‘галантный’?”
  
  “Рыцарский”. Капитан пожал плечами. “Джентльменский”.
  
  “Ah, cortés. Caballeroso. Да, я понимаю.” Я пожал плечами в ответ на него. “И как бы это звучало, интересно. Она всего лишь пыталась защитить меня? Оставьте ее в покое, капитан, она всего лишь ребенок? У девочки было тяжелое детство? Хорошо. Если это имеет какое-то значение, вы знаете, я действительно думаю, что девушка была напугана. Как я уже сказал, вы знаете, что произойдет, когда вы передадите ее местному закону. Если ей повезет, они позволят ей не снимать одежду, когда будут водить ее по полицейским камерам. И, может быть, они будут бить ее кнутом с бычьим членом только через день. Но я сомневаюсь в этом. ”
  
  “Похоже, вы не слишком расстроены этим”, - сказал полицейский с перхотью.
  
  “Я, конечно, буду молиться за нее. Может быть, я даже заплачу адвокату. Опыт подсказывает мне, что платить полезнее, чем молиться. У нас с Лордом все не так, как раньше.”
  
  Капитан усмехнулся.
  
  “Ты мне не нравишься, Хаузнер. В следующий раз, когда я обращусь к Господу, я просто обязан поздравить его с хорошим вкусом. Ты получил работу в отеле "Нэшнл"? Пошел ты. Мне тоже никогда не нравился этот проклятый отель. У тебя хорошая квартира на Малекон? Я надеюсь, что придет ураган и сметет все это, ты, аргентинский хуесос. Тебе все равно, что с тобой происходит? Я тоже, приятель. Для меня ты просто еще один южноамериканский подонок с умным ртом. Вы не можете придумать историю получше? Тогда ты глупее, чем кажешься. Вы сами когда-то были полицейским? Я не хочу знать, ты кусок дерьма. Все, что я хочу услышать от тебя, это объяснение того, как получилось, что ты помог убийце сбежать с этого жалкого гребаного острова, который ты называешь домом. Кто-нибудь просил тебя об одолжении? Если бы они это сделали, я хочу имя. Кто-то вас представил? Я хочу гребаное имя. Ты подобрал ее на тротуаре? Назови мне название этой чертовой улицы, ты, придурок. Либо говори, либо запирайся, приятель. Говори или запирайся. Сегодня вечером мы отправились на рыбалку и поймали тебя, Хаузнер. И я могу бросить тебя в свой шкафчик со льдом, если ты не расскажешь мне все, что я хочу знать. Говори или запирайся, и я выбрасываю гребаный ключ, пока не буду удовлетворен в твоем лежащем теле не осталось никакой информации, что тебя не вырвало на чертов пол. Правда? Мне насрать. Ты хочешь уйти отсюда? Дайте мне несколько простых фактов.”
  
  Я кивнул. “Вот один для тебя. Пингвины живут почти исключительно в Южном полушарии. Это достаточно ясно?”
  
  Я отодвинул стул на двух ножках, что было моей первой ошибкой, и улыбнулся, что стало моей второй. Капитан военно-морского флота был на удивление быстр на ногах. Только что он пялился на меня, как на змею в колыбели, а в следующее мгновение заорал так, как будто ударил молотком по собственному большому пальцу, и, прежде чем я успел стереть улыбку с лица, он сделал это за меня: отшвырнул стул, а затем схватил за лацканы моего пиджака и оторвал мою голову от пола только для того, чтобы снова ударить по ней.
  
  Двое других схватили его за руки и попытались оттащить, но это оставило его ноги свободными, чтобы наступить мне на лицо, как будто кто-то пытается потушить пожар. Не то чтобы это было больно. У него была правая рука размером с медицинский мяч, и я почти ничего не чувствовал, так как она соприкоснулась с моим подбородком. Гудя, как электрический угорь, я лежал и ждал, когда он остановится, чтобы я мог показать ему, кто на самом деле отвечает за допрос. К тому времени, когда они вставили кольцо в его острый нос и увели его, я был почти готов к своей следующей остроте. Я мог бы тоже это сделать, если бы не кровь, которая текла у меня из носа.
  
  Когда я был абсолютно уверен, что никто не собирается снова сбивать меня с ног, я поднялся с пола и сказал себе, что если меня снова ударят, это будет потому, что я действительно заслужил взбучку и что это того стоило.
  
  “Быть полицейским, - сказал я, - очень похоже на поиск чего-то интересного, чтобы прочитать в газете. К тому времени, как вы его найдете, можете поспорить, что многое уже стерлось у вас на пальцах. До войны, последней войны, я был полицейским в Германии. И честный полицейский тоже, хотя, я думаю, это мало что значит для таких обезьян, как ты. В штатском. Детектив. Но когда мы вторглись в Польшу и Россию, они одели нас в серую форму. Не зеленое, не черное, не коричневое, серое. Поле Грея, так они его назвали. Особенность серого в том, что ты можешь весь день валяться в грязи и при этом выглядеть достаточно умно, чтобы отдать честь генералу. Это одна из причин, по которой мы его надели. Возможно, еще одна причина, по которой мы носили серое, заключалась в том, чтобы мы могли делать то, что мы делали, и при этом думать, что у нас есть стандарты — чтобы мы могли смотреть себе в глаза, когда встаем утром. Такова была теория. Я знаю, глупо, не так ли? Но ни один нацист не был настолько глуп, чтобы просить нас носить белую форму. Знаешь почему? Потому что белую форму трудно содержать в чистоте, не так ли? Я имею в виду, я восхищаюсь твоим мужеством в белом. Потому что давайте посмотрим правде в глаза, джентльмены, белое показывает все. Особенно кровь. И то, как вы себя ведете? Это большой недостаток. ”
  
  Инстинктивно каждый мужчина посмотрел на чистый холст, который был его безупречно белой униформой, как будто проверяя молнию; и тогда я собрал пальцами кровь из носа, полную крови, и позволил им это сделать, как Джексон Поллок. Можно сказать, что я хотел выразить свои чувства, а не просто проиллюстрировать их; и что моя грубая техника разбрызгивания собственной крови по воздуху была просто средством достижения утверждения. В любом случае, они, казалось, точно поняли, что я пытался сказать. И когда они закончили со мной работать и бросили меня в камеру, я испытал небольшое удовлетворение от осознания того, что, наконец, я был по-настоящему современным. Я не знаю, была ли их забрызганная кровью белая форма искусством или нет. Но я знаю, что мне нравится.
  
  
  OceanofPDF.com
  3
  
  
  КУБА И НЬЮ-Йорк, 1954
  
  
  Tвытрезвитель в Гитмо представлял собой большую деревянную хижину, расположенную на пляже, но для любого, кто не был пьян, когда его там запирали, он фактически располагался где-то между первым и вторым кругами ада. Это было, конечно, достаточно жарко.
  
  Я уже сидел в тюрьме раньше. Я был советским военнопленным, и это было не так уж хорошо. Но Гитмо был почти таким же плохим. Три вещи, которые делали вытрезвитель почти невыносимым, были москитами и пьяницами - и тот факт, что теперь я был на десять лет старше. Быть на десять лет старше - это всегда плохо. Комары были хуже — военно-морская база была не намного больше болота, — но они были не так плохи, как пьяницы. Вы можете терпеть, когда вас запирают почти где угодно, пока вам удается установить какой-то распорядок. Но в Гитмо не было рутины, если только вы не могли сосчитать рутину, которая была обычной сменой от заката до рассвета громко пьяных американских моряков. Почти все они прибыли в нижнем белье. Некоторые были жестокими; некоторые хотели подружиться со мной; некоторые пытались пинать меня по камере; некоторые хотели петь; некоторые хотели плакать; некоторые хотели разбить стены своими черепами; почти у всех из них было недержание мочи или их рвало, и иногда их рвало на меня.
  
  Вначале у меня была странная идея, что я был заперт там, потому что больше некуда было меня запереть; но через пару недель я начал верить, что у моего содержания там была какая-то другая цель. Я пытался поговорить с охранниками и несколько раз спрашивал их, по какой юрисдикции я там содержусь, но это было бесполезно. Охранники просто обращались со мной как с любым другим заключенным, что было бы прекрасно, если бы все остальные заключенные не были залиты пивом, кровью и рвотой. Большую часть времени этих других заключенных выпускали ближе к вечеру, к этому времени они отсыпались, и по крайней мере на несколько часов мне удавалось забыть о влажности, стоградусной жаре и вони человеческих экскрементов и немного поспать - только для того, чтобы быть разбуженным для “чау—чау” или тем, что кто-то промывал бак из пожарного шланга, или, что хуже всего, банановой крысой, если это действительно были крысы: при длине тридцать дюймов и весе столько же фунтов, эти крысы были звездами грызунов, которым место в нацистской пропагандистский фильм или стихотворение Роберта Браунинга.
  
  В начале третьей недели старшина из управления мастеров по оружию забрал меня из танка, проводил в ванную, где я мог принять душ и побриться, и вернул мою собственную одежду.
  
  “Тебя сегодня переводят”, - сказал он мне. “В Касл Уильямс”.
  
  “Где это?”
  
  “Город Нью-Йорк”.
  
  “Нью-Йорк? Почему?”
  
  Он пожал плечами. “Обыщи меня”.
  
  “Что это за место, этот замок Уильямс?”
  
  “Военная тюрьма США. Похоже, ты теперь мясо для армии, а не для флота ”.
  
  Он дал мне сигарету, вероятно, просто чтобы заставить меня замолчать, и это сработало. На нем был фильтр, который должен был спасти мое горло, и, думаю, так оно и было, поскольку я проводил столько же времени, глядя на сигарету, сколько на самом деле курил ее. Я курил большую часть своей жизни. Какое-то время я был более или менее зависим от табака, но трудно было представить, чтобы кто-то стал зависимым от чего-то настолько безвкусного, как сигарета с фильтром. Это было все равно, что съесть хот-дог после пятидесяти лет жареной колбасы.
  
  Старшина отвел меня в другую хижину с кроватью, стулом и столом и запер там. Там даже было открытое окно. На окне были решетки, но я не возражал против этого, и некоторое время я стоял на стуле, вдыхая более свежий воздух, чем я привык, и смотрел на океан. Это был глубокий оттенок синего. Но я чувствовал себя более грустным. Военная тюрьма США в Нью-Йорке казалась намного более серьезной, чем вытрезвитель в Гитмо. И это было незадолго до того, как у меня сложилось мнение, что военно-морской флот, должно быть, рассказал обо мне полиции в Гаване; и что полиция была в контакте с лейтенантом Кеведо из кубинской военной разведки — СИМ; и что СИМ-лейтенант сообщил американцам мое настоящее имя и биографию. Если мне повезет, я мог бы рассказать кому-нибудь в ФБР все, что я знал о Мейере Лански и мафии в Гаване, и спасти себя от поездки обратно в Германию и, очень вероятно, суда за убийство. Федеративная Республика Германия отменила смертную казнь за убийство в 1949 году, но я не мог отвечать за американцев. МАСС повесили четырех нацистских военных преступников в Ландсберге совсем недавно, в 1951 году. С другой стороны, может быть, они депортировали бы меня обратно в Вену, где меня обвинили в убийстве двух женщин. Это была еще более неприятная перспектива. Австрийцы, будучи австрийцами, сохранили смертную казнь за убийство.
  
  На следующий день на меня надели наручники и отвезли на аэродром, где я сел в Douglas C-54 Skymaster с различными военнослужащими, возвращающимися домой к своим женам и семьям, и мы летели на север около семи часов, прежде чем приземлились на военно-воздушной базе Митчелл в округе Нассау, штат Нью-Йорк. Там меня передали под стражу военной полиции армии США. На главном здании аэропорта была доска с указанием основных подразделений, которые были приписаны к ВВС Митчелла, и табличка с надписью “Добро пожаловать в Соединенные Штаты”. Мне не казалось, что я такой. Наручники ВВС были заменены на не менее неудобные армейские, и я был заперт в автозаке, как бездомная собака с тяжелым случаем заражения блохами. В фургоне не было окон, но я мог сказать, что мы ехали на запад. Высадившись на северо-восточном побережье Америки, нашему одинокому обозу больше некуда было идти, кроме как на запад. У одного из полицейских был дробовик на случай, если мы столкнемся с краснокожими индейцами или преступниками. Это казалось мудрой предосторожностью. В конце концов, всегда существовала вероятность, что Мейер Лански мог беспокоиться о том, в какую передрягу я попал; возможно, даже волновался настолько, чтобы что-то с этим сделать. Лански был таким задумчивым. Он был из тех людей, которые всегда заботились о своих сотрудниках, так или иначе. Как и все азартные люди, Лански предпочитал действовать наверняка. И нет ничего более надежного, чем пуля в голове.
  
  Девяносто минут спустя двери фургона открылись перед полукруглой крепостью, которая, казалось, была построена на острове. Крепость была сделана из кирпичей из песчаника и имела высоту около сорока футов и три этажа. Оно было старым и довольно уродливым и выглядело так, как будто ему самое место в старом Берлине, во всяком случае, не в Нью-Йорке, впечатление, которое усиливалось видом гораздо более высоких зданий нижнего Манхэттена. Они стояли, поблескивая, на противоположном берегу большого водного пространства и больше всего напоминали стены какой-нибудь современной Трои. Это был мой первый взгляд на Нью-Йорк, и, подобно Тарзану, я не был так впечатлен, как, возможно, должен был быть. С другой стороны, на мне все еще были наручники.
  
  Полицейские загнали меня к сводчатому дверному проему, сняли наручники и передали под опеку чернокожего армейского сержанта, который надел на меня новые наручники и, натянув их, повел во внутренний двор в форме замочной скважины, где бесцельно слонялись по меньшей мере сто человек в зеленой форме. Покосившаяся кирпичная башня, возвышающаяся над зубчатыми стенами, опиралась на ряд бетонных балконов, где вооруженные военные надзиратели наблюдали за нами из-за широкого проволочного стекла. Двор был открыт для воздуха, но оно пахло сигаретами, только валить лес, и немытых тел осужденных американские солдаты, которые считали моего приезда со смесью любопытства и презрения.
  
  Там было теплее, чем в России, и не было фотографий Сталина и Ленина, которыми можно было бы восхищаться, но на мгновение мне показалось, что я вернулся в лагерь Одиннадцать в Воронеже. То, что Нью-Йорк находился всего в миле отсюда, казалось почти немыслимым, но я почти слышал шипение гамбургеров и картофеля фри, и сразу же почувствовал голод. В лагере Одиннадцать мы всегда были голодны, каждый день; некоторые заключенные играют в карты, некоторые пытаются поддерживать форму, но в Воронеже нашим главным времяпрепровождением было ожидание, когда нас накормят. Не то чтобы нас когда-либо кормили едой: суп на воде каша и хлеб — темная, влажная, похожая на хлеб масса со вкусом мазута — вот что мы ели. Эти люди в Касл-Уильямсе выглядели лучше, чем это. В их глазах все еще читалось сопротивление и бегство. Ни один пленник в советском трудовом лагере никогда так не выглядел. Просто взглянуть на охранника МВД с такой наглостью означало бы рисковать избиением или чем похуже; и никто никогда не думал о попытке к бегству: бежать было некуда.
  
  Сержант повел нас в кривую башню и вверх по винтовой стальной лестнице на второй уровень крепости.
  
  “Мы собираемся предоставить тебе камеру в твое полное распоряжение”, - сказал он. “Учитывая, что ты не собираешься быть с нами очень долго”.
  
  “О? Куда я направляюсь?”
  
  “Лучше всего тебе в одиночке”, - сказал он, игнорируя мой вопрос. “Лучшее для тебя, лучшее для мужчин. Новое дерьмо и старое дерьмо плохо сочетаются в этой дыре дерьма. Особенно когда новое дерьмо пахнет по-другому. Я не хочу знать, кто ты, ты, личинка, но ты не из армии. Итак, ты на карантине, пока ты наш гость. Как будто у тебя однажды была желтая лихорадка, а на следующий день дизентерия. Ты слышишь меня?”
  
  “Да, сэр”.
  
  Он открыл стальную дверь и кивнул мне внутрь.
  
  “Не могли бы вы сказать мне, что это за место?”
  
  “Замок Уильямс" - это дисциплинарная казарма Первой армии Соединенных Штатов. Назван в честь коменданта Инженерного корпуса США, который его построил.”
  
  “А остров? Мы находимся на острове, не так ли?”
  
  “Губернаторский остров в Верхнем Нью-Йоркском заливе. Так что не бери в голову никаких глупых идей о попытке к бегству, новое дерьмо ”.
  
  “Я бы и не мечтал об этом, сэр”.
  
  “Ты не просто пахнешь другим, новым дерьмом. Ты тоже звучишь по-другому. Откуда ты?”
  
  “Это не имеет значения”, - сказал я. “Далеко отсюда и очень давно. Вот откуда я родом. И у меня не будет никаких посетителей. По крайней мере, никого, кого я хотел бы видеть. ”
  
  “Нет семьи, да?”
  
  “Семья? Я даже не могу произнести это по буквам. ”
  
  “Тогда тебе повезло, что мы дали тебе вид на город. На случай, если тебе станет одиноко.”
  
  Я подошел к окну и посмотрел на залив. За моей спиной громко захлопнулась дверь, как будто выстрелила пушка. Я вздохнул. Нью-Йорк был огромен, настолько огромен, что я чувствовал себя маленьким; таким маленьким, что потребовался бы большой микроскоп, чтобы просто увидеть меня.
  
  
  OceanofPDF.com
  4
  
  
  НЬЮ-ЙОРК, 1954
  
  
  Cастл-Уильямс был военной казармой до 1865 года, когда он стал местом содержания военнопленных Конфедерации, что для меня сделало его похожим на дом вдали от дома. Затем, в 1903 году, замок был оборудован как образцовая тюрьма для вооруженных сил США. В 1916 году здесь даже провели электричество и установили центральное отопление. Все это мне рассказал один из охранников, которые были единственными мужчинами, которые когда-либо разговаривали со мной. Только это, конечно, больше не было образцовой тюрьмой. Разрушающийся и переполненный, замок часто вонял человеческими экскрементами, когда водопровод выходил из строя, что было постоянно. Казалось, что дренаж был плохим, в результате того, что замок был построен на свалке, привезенной на остров с Манхэттена. Конечно, я предполагал, что эта свалка была просто камнем; в России свалка часто означала что-то совсем другое.
  
  Вид из моего окна был лучшим в Касл-Уильямсе. Иногда я мог видеть яхты, плавающие вверх и вниз по заливу, похожие на геометрию моря; но по большей части я видел только громкие грузовые суда, гудящие в свои сирены, и неустанно растущий город. Мне почти ничего не оставалось делать, кроме как смотреть в это окно. В тюрьме ты часто пялишься. Ты пялишься на стены. Ты смотришь в пол. Ты смотришь в потолок. Ты смотришь в пространство. Красивый вид казался чем-то вроде роскоши. Когда заключенные убивают себя или друг друга, это обычно потому, что им нечем заняться.
  
  Я немного подумал о том, чтобы покончить с собой, потому что вид на город не заставит вас двигаться так долго. Я тоже понял, как это сделать. Возможно, у меня не было ремня или шнурков для ботинок, но большинство заключенных прекрасно умудряются повеситься на хлопчатобумажной рубашке. Почти все заключенные, которых я знал, которые покончили с собой — в России это было примерно по одному в неделю, - повесились, используя рубашку. Однако после этого я решил внимательнее следить за собой на случай, если совершу какую-нибудь глупость, и время от времени пытался завязать разговор. Но это было не так просто. Во-первых, мне не очень нравился Бернхард Гюнтер. Он был циничным и уставшим от мира человеком и вряд ли мог сказать о ком-то хорошее слово, и меньше всего о себе. Так или иначе, он прошел довольно тяжелую войну и совершил немало поступков, которыми не гордился. Конечно, многие люди так думают, но с тех пор для него это тоже не было пикником; казалось, не имело значения, где он расстилает клетчатый коврик жизни, на траве всегда было дерьмо.
  
  “Держу пари, у тебя тоже было трудное детство”, - сказал я. “Так вот почему ты стал полицейским? Чтобы поквитаться со своим отцом? У тебя никогда не получалось ладить с авторитетными фигурами, не так ли? Мне кажется, что тебе было бы намного лучше, если бы ты просто остался в Гаване и пошел работать на лейтенанта Кеведо. Если подумать, тебе было бы намного лучше, если бы ты вообще никогда не был полицейским. Попытки поступать правильно никогда по-настоящему не помогали тебе, Гюнтер, не так ли? Ты должен был быть преступником, как большинство других. Таким образом, вы были бы на стороне победителей немного чаще ”.
  
  “Эй, я думал, ты должен был отговорить меня от самоубийства. Если я хочу, чтобы кто-то привел меня в отчаяние, я мог бы сделать это сам ”.
  
  “Хорошо, хорошо. Послушай, это место не так уж плохо. Трехразовое питание, комната с прекрасным видом и тишина, о которой только может мечтать мужчина вашего возраста. Они даже моют обеденные тарелки. Помнишь те ржавые банки, из которых тебе приходилось есть в России? А похититель хлеба, которого вы помогли убить? Не говори, что ты его забыл. Или всех других погибших товарищей, которых им приходилось складывать, как дрова, потому что земля была слишком холодной и твердой, чтобы их похоронить? И, может быть, вы забыли, как блюз заставлял нас разгребать известь на ветру. То, как раньше у тебя весь день шла кровь из носа. Да ведь это место - отель ”Адлон" рядом с лагерем Одиннадцать."
  
  “Ты отговорил меня от этого. Может быть, я не буду убивать себя. Я просто хотел бы знать, что происходит ”.
  
  После всех этих разговоров я какое-то время был тих, как Гегель; может быть, это было несколько дней, возможно, недель, я не знаю. Я не отмечал время на стене так, как вы должны были, с шестью отметками, за которыми следует седьмая через середину. Они перестали делать эти календари после того, как человек в железной маске пожаловался на все эти граффити на стене его камеры. Кроме того, самый быстрый способ скоротать время - притвориться, что его там нет. Люди много притворяются, когда они в тюрьме. И как раз в тот момент, когда вам удалось убедить себя, что есть что-то почти нормальное в том, что вас держат взаперти, как животное, входят двое странных мужчин в костюмах и шляпах и говорят вам, что вас депортируют в Германию: один из них надевает на вас наручники, и, прежде чем вы это осознаете, вы снова направляетесь в аэропорт.
  
  Костюмы были хорошими. Складки на их брюках были почти идеальными, как на носу большого серого корабля. Шляпы были красивой формы, а обувь начищена до блеска, как их ногти. Они не курили — по крайней мере, не на работе — и от них слегка пахло одеколоном. У одного из них была маленькая золотая цепочка для часов, на которой он держал ключ от моих наручников. Другой носил перстень с печаткой, который поблескивал, как холодное белое бургундское. Они были гладкими, эффективными и, вероятно, довольно жесткими. У них были хорошие, белые зубы, которые напомнили мне, что мне, вероятно, нужно обратиться к дантисту. И я им не нравился. Ни в малейшей степени. На самом деле, они ненавидели меня. Я знал это, потому что, когда они смотрели в мою сторону, они гримасничали, или тихо рычали, или скрипели зубами и подавали все признаки желания укусить меня. Большую часть пути до аэропорта приходилось бороться только с белыми зубами; а затем, примерно через тридцать минут, когда казалось, что они больше не могут сдерживаться, они начали лаять.
  
  “Гребаный нацист”, - сказал один.
  
  Я ничего не сказал.
  
  “В чем дело, нацистский ублюдок? Потерял язык?”
  
  Я покачал головой. “Немецкий”, - сказал я. “Но никогда не был нацистом”.
  
  “Никакой разницы”, - сказал другой. “Не в моей книге”.
  
  “Кроме того”, - сказал первый. “Ты был эсэсовцем. И это делает тебя хуже, чем нацистский убийца. Это делает вас тем, кому это понравилось ”.
  
  Я не мог спорить с ним об этом. В чем был бы смысл? Они уже составили свое мнение обо мне: Джон Уилкс Бут был бы выслушан с большим сочувствием, чем я, вероятно, получу от этих двоих. Но после нескольких недель одиночества мне захотелось немного поговорить:
  
  “Кто ты? ФБР?”
  
  Первый мужчина кивнул. “Это верно”.
  
  “Многие эсэсовцы были такими же полицейскими, как вы”, - сказал я. “Я был детективом, когда началась война. У меня не было особого выбора в этом вопросе. ”
  
  “Я совсем не такой, как ты, приятель”, - сказал второй агент. “Ничего. Ты слышишь меня?” Он для верности ткнул меня в плечо указательным пальцем, и это было похоже на то, как если бы кто-то добывал нефть. “Ты помнишь это, когда летишь домой к своим приятелям-массовым убийцам. Ни один американец никогда не убивал евреев, мистер.”
  
  “А как насчет Розенбергов?” Я сказал.
  
  “Нацист с чувством юмора. Как насчет этого, Билл?”
  
  “Ему это понадобится, когда он вернется в Германию, Митч”.
  
  “Розенберги. Это очень забавно. Жаль только, что мы не можем поджарить тебя, Гюнтер, так же, как мы поджарили тех двоих ”.
  
  “У них были адвокаты и справедливый суд. И я случайно знаю, что судья и прокурор сами были евреями. Просто к твоему сведению, фриц.”
  
  “Это обнадеживает”, - сказал я. “Однако я мог бы чувствовать себя более уверенно, если бы сам когда-нибудь видел адвоката. Я полагаю, что для кого-то в этой стране не редкость предстать перед судом, когда его хотят депортировать. Особенно когда кажется возможным, что я могу предстать перед судом в Германии. У меня была странная идея, что гражданские свободы действительно что-то значат в Америке. ”
  
  “Экстрадиция никогда не предназначалась для таких подонков, как ты, Гюнтер”, - сказал представитель ФРС по имени Билл.
  
  “Кроме того, ” сказал Митч, “ ты никогда не был здесь легально. Таким образом, вы не можете быть экстрадированы по закону. Что касается американских судов, то вас даже не существует ”.
  
  “Значит, все это было дурным сном, не так ли?”
  
  Билл положил в рот жвачку и начал жевать. “Вот и все. Ты все это выдумал, фриц. Этого никогда не было. И этого тоже не было. ”
  
  Я должен был быть готов подписаться за это. Их лица посылали мне телеграммы с тех пор, как мы сели в автозак. Я полагаю, они просто ждали возможности сделать доставку, и когда она пришла, в живот, сильно, прямо по локоть, я все еще слышал звон колокола в ушах десять минут спустя, когда мы остановились, двери открылись, и они разложили одежду для меня на подиум. Это был настоящий профессиональный удар. Я поднялся по трапу и сел в самолет, прежде чем смог перевести дух, чтобы пожелать им обоим "до свидания".
  
  Я получил хороший вид на Статую Свободы, когда мы взлетали. У меня возникла странная идея, что дама в тоге отдает гитлеровский салют. По крайней мере, я полагал, что в книге под ее левой рукой не хватает нескольких важных страниц.
  
  
  OceanofPDF.com
  5
  
  
  ГЕРМАНИЯ, 1954
  
  
  Яя бывал в Ландсберге и раньше, но только в качестве гостя. До войны многие люди посещали тюрьму Ландсберг, чтобы увидеть камеру номер семь, куда Адольф Гитлер был заключен в 1923 году после неудавшегося пивного путча и где он написал Mein Kampf; но я, конечно, не был одним из них. Мне никогда особо не нравились биографии. Мой собственный предыдущий визит произошел в 1949 году, когда, будучи частным детективом, работающим на клиента в Мюнхене, я отправился туда, чтобы взять интервью у офицера СС и осужденного военного преступника по имени Фриц Гебауэр.
  
  Тюрьмой управляли американцы, и там содержалось больше осужденных нацистских военных преступников, чем где-либо еще в Европе. Двести или триста человек были казнены на тюремной виселице в период с 1946 по 1951 год, и с тех пор на свободу вышло гораздо больше, но в этом месте по-прежнему находились одни из самых крупных массовых убийц в истории. С некоторыми из них я был хорошо знаком, хотя избегал большинства из них в те времена, когда нам, заключенным, разрешалось свободно общаться. Было даже несколько японских заключенных на процессе по военным преступлениям в Шанхае, но мы почти не контактировали с ними.
  
  Замок был построен в 1910 году и, в отличие от остальной части исторического старого города, находился к западу от реки Лех: четыре белых кирпичных здания были расположены в форме креста, в центре которого была башня, с которой наши охранники в стальных шлемах с железными лицами могли размахивать своими белыми дубинками, как Фред Астер, и наблюдать за нами.
  
  Я вспомнил, как однажды получил открытку с изображением камеры Гитлера, и у меня создалось впечатление, что моя собственная не отличается от той, что была у меня: там была узкая железная кровать с маленькой тумбочкой, прикроватной лампой, столом и стулом; и было большое двойное окно с большим количеством решеток снаружи, чем в клетке укротителя львов. У меня была камера, выходящая окнами на юго-запад, и это означало, что днем и вечером в моей камере было солнце и открывался приятный вид на Шпеттингенское кладбище, где сейчас похоронены несколько человек— повешенных на WCPN 1 — так это называли американцы. Это здорово изменило мой взгляд на Нью-Йоркский залив и Нижний Манхэттен. Мертвые - более спокойные соседи, чем баржи с отходами.
  
  Еда была хорошей, хотя и не узнаваемой немецкой. И мне не очень понравилась одежда, которую мы были вынуждены носить. Серые и фиолетовые полосы никогда мне не очень шли; а в маленькой белой шляпе не хватало столь важных широких полей, которые я всегда предпочитал, и из-за этого я был похож на обезьянку шарманщика.
  
  Вскоре после моего приезда меня навестил римско-католический капеллан, отец Моргенвейс: герр доктор Главик, который был адвокатом, назначенным баварским министерством юстиции; и человек из Ассоциации по защите немецких заключенных, имени которого я не помню. Большинство баварцев, а также немало немцев, считали всех заключенных в WCPN1 политическими заключенными. Армия США, конечно, смотрела на вещи иначе, и прошло не так много времени, прежде чем меня также посетили два американских адвоката из Нюрнберга. С их сильным немецким акцентом и их дерьмовым дружелюбием, эти двое были терпеливы и очень, очень настойчивы; и это было лишь отчасти облегчением, что они, казалось, почти не интересовались двумя убийствами в Вене — которые не имели ко мне никакого отношения - и совсем не интересовались убийствами двух израильских убийц в Гармиш-Партенкирхене, в которых я был бесспорно виновен, хотя и в порядке самообороны. Что их интересовало, так это моя служба в военное время в RSHA — службе безопасности, созданной в результате слияния СД (службы безопасности СС), гестапо и Крипо в 1939 году.
  
  Несколько раз в неделю мы встречались в комнате для допросов на первом этаже возле главного входа в замок. Они всегда приносили мне кофе и сигареты, немного шоколада и иногда мюнхенскую газету. Ни один из мужчин не был старше сорока, и младший из двух был старшим офицером. Его звали Джерри Сильверман, и до приезда в Германию он был нью-йоркским адвокатом. Он был огромного роста и носил зеленую габардиновую военную куртку с розовыми брюками цвета хаки; на груди у него было несколько лент, но вместо металлических прутьев, как у большинства американских офицеров на плечах у Сильвермана и его сержанта были нашиты тканевые нашивки, указывающие на их звание, на рукавах, которые идентифицировали их как членов OCCWC - офиса главного адвоката по военным преступлениям. Дело в том, что они были одеты в форму, но они не принадлежали к вооруженным силам США; они были бюрократами Пентагона, прокурорами из американского министерства обороны. Только в Америке могли выдать адвокатам форму.
  
  Другим мужчиной, постарше, был сержант Джонатан Эрп. Он был на голову ниже капитана Сильвермана и — как он сказал мне в минуту бездействия, когда я спросил его — закончил Гарвардскую школу права до того, как присоединился к OCCWC.
  
  У обоих мужчин был один или два родителя-немца, поэтому они так свободно говорили на этом языке, хотя Эрп был более беглым из них двоих; но Сильверман был умнее.
  
  Они пришли, вооруженные несколькими портфелями, набитыми папками, но они почти никогда не обращались к ним; казалось, каждый мужчина носил в голове целый картотечный шкаф. Однако они сделали множество заметок: у Сильвермана был мелкий, очень аккуратный, выразительный почерк, который выглядел так, как будто его мог написать Велундр, правитель эльфов.
  
  Сначала я предположил, что их интересует работа РСХА и мои знания о VI отделе, который был управлением внешней разведки; но, похоже, они знали об этом почти столько же, сколько и я. Возможно, больше. И только постепенно стало ясно, что они подозревали меня в чем-то гораздо более серьезном, чем пара местных убийств.
  
  “Видите ли, ” объяснил Сильверман, - есть некоторые аспекты вашей истории, которые просто не сходятся”.
  
  “Я многое из этого понимаю”, - сказал я.
  
  “Вы говорите, что были комиссаром в Крипо до—?”
  
  “Пока Крипо не вошло в состав РСХА в сентябре 1939 года”.
  
  “Но вы говорите, что никогда не были членом партии”.
  
  Я покачал головой.
  
  “Разве это не было необычно?”
  
  “Вовсе нет. Эрнст Геннат был заместителем начальника Крипо в Берлине до августа 1939 года, и, насколько мне известно, он никогда не был членом нацистской партии.”
  
  “Что с ним случилось?”
  
  “Он умер. О естественных причинах. Были и другие. Генрих Мюллер, шеф гестапо. Он тоже никогда не вступал в партию. ”
  
  “С другой стороны, - сказал Сильверман, - может быть, ему и не нужно было. Он был, как вы говорите, главой гестапо.”
  
  “Я мог бы упомянуть и других, но вы должны помнить, что нацисты были лицемерами. Иногда им было удобно использовать людей, которые были вне партийной системы ”.
  
  “Итак, вы признаете, что позволили себя использовать”, - сказал Эрп.
  
  “Я жив, не так ли?” Я пожал плечами. “Я думаю, это говорит само за себя”.
  
  “Вопрос в том, насколько вы позволили себя использовать”, - сказал Сильверман.
  
  “Меня это тоже беспокоит”, - сказал я.
  
  Он был умен, но он никогда не мог играть в покер; его лицо было слишком выразительным. Когда он думал, что я лгу, его рот отвисал, и он двигал нижней челюстью, как корова, жующая табак; и когда он был удовлетворен ответом, он отводил взгляд или издавал грустный звук, как будто он был разочарован.
  
  “Может быть, вы хотели бы снять что-то со своей груди”, - сказал Эрп.
  
  “Серьезно”, - сказал я. “Ты не хочешь меня”.
  
  “Это нам решать, герр Гюнтер”.
  
  “Может быть, ты мог бы выбить это из меня, как твои друзья из военно-морского флота и ФБР”.
  
  “Кажется, что все хотят тебя ударить”, - сказал Эрп.
  
  “Мне просто интересно, когда вы двое поймете, что настала ваша очередь”.
  
  “Мы не такие в кабинете главного юрисконсульта”. Сильверман звучал так гладко, что я почти поверил ему.
  
  “Ну, почему ты не сказал этого раньше? Теперь я чувствую себя полностью уверенным ”.
  
  “Большинство людей здесь говорили с нами, потому что хотели поговорить”, - сказал Эрп.
  
  “А остальное?”
  
  “Иногда трудно промолчать, когда все твои друзья настучали на тебя”, - сказал Сильверман.
  
  “Тогда все в порядке. У меня нет друзей. И совершенно определенно ни одного в этом месте. Так что любой, кто настучит на меня, сам, вероятно, еще большая крыса ”.
  
  Сильверман встал и снял пиджак. “Не возражаешь, если я открою окно?” - спросил он.
  
  Вежливость была инстинктивной, и он все равно начал открывать его. Не то чтобы я когда-либо мог выпрыгнуть; окно было зарешечено, точно так же, как в моей камере. Сильверман стоял там, задумчиво скрестив руки на груди, и на мгновение я вспомнил газетную фотографию Гитлера в похожей позе во время визита в Ландсберг после того, как он стал рейхсканцлером. Через минуту или две он сказал,
  
  “Вы когда-нибудь встречали человека по имени Отто Олендорф? Он был группенфюрером — генералом — в Главном управлении безопасности рейха.” Сильверман вернулся к столу и сел.
  
  “Да. Я встречался с ним пару раз. Я думаю, он был главой третьего отдела. Внутренняя разведка.”
  
  “И каково было ваше впечатление о нем?”
  
  “Напряженный. Убежденный нацист”.
  
  “Он также был главой оперативной группы СС, которая действовала на юге Украины и в Крыму”, - сказал Сильверман. “Та же самая оперативная группа убила девяносто тысяч человек, прежде чем Олендорф вернулся за свой рабочий стол в Берлине. Как вы говорите, он был убежденным нацистом. Но когда британцы захватили его в 1945 году, он пел как канарейка. Для них и для нас. На самом деле, мы не могли заставить его замолчать. Никто не мог этого понять. Не было никакого принуждения, никакой сделки, никакого предложения неприкосновенности. Кажется, он просто хотел поговорить об этом. Может быть, тебе стоит подумать об этом. Сними с себя тяжесть, как это сделал он. Олендорф сидел в том самом кресле, в котором вы сейчас сидите, и сорок два дня подряд болтал без умолку. Он тоже относился к этому очень прозаично. Можно даже сказать, нормальный. Он не плакал и не приносил извинений, но я предполагаю, что в его душе должно было быть что-то, что просто беспокоило его ”.
  
  “Некоторым парням здесь он очень понравился”, - сказал Эрп. “Вплоть до того момента, когда мы его повесили”.
  
  Я покачал головой. “При всем моем уважении, вы не очень хорошо продвигаете идею снять с себя бремя, если единственная награда - та, что на небесах. И я думал, что американцы должны быть хорошими продавцами ”.
  
  “Олендорф тоже был одним из протеже Гейдриха”, - сказал Сильверман.
  
  “То есть ты думаешь, что я был?”
  
  “Вы сами сказали, что именно Гейдрих вернул вас в Крипо в 1938 году. Я не знаю, что еще это делает с тобой, Гюнтер.”
  
  “Ему нужен был настоящий детектив из отдела убийств. Не какой-нибудь нацист с антисемитским топором в руках. Когда я вернулся в Крипо, у меня возникла необычная идея, что я действительно мог бы помешать кому-то убивать молодых девушек ”.
  
  “Но потом—”
  
  “Ты имеешь в виду, после того, как я раскрыл дело?”
  
  “— вы продолжали работать на Крипо. По просьбе генерала Гейдриха ”.
  
  “У меня действительно не было особого выбора в этом вопросе. Гейдриха было трудно разочаровать.”
  
  “Но что он хотел от тебя?”
  
  “Гейдрих был хладнокровным ублюдком-убийцей, но он также был прагматиком. Иногда он предпочитал честность непоколебимой преданности. Для одного или двух человек, таких как я, было не так важно, чтобы они придерживались официальной линии партии, как то, что они должны хорошо выполнять свою работу. Особенно если эти люди, как и я, не были заинтересованы в восхождении по служебной лестнице СС ”.
  
  “Как ни странно, именно так Отто Олендорф описал свои собственные отношения с Гейдрихом”, - сказал Эрп. “Йост тоже. Heinz Jost? Ты помнишь его? Он был человеком, которого Гейдрих назначил сменить вашего друга Вальтера Шталекера во главе оперативной группы А, когда тот был убит эстонскими партизанами.”
  
  “Уолтер Шталекер никогда не был моим другом. Что натолкнуло тебя на эту идею?”
  
  “Он был братом вашего делового партнера, не так ли? Когда вы с ним вели частное расследование в Берлине в 1937 году.”
  
  “С каких это пор один брат несет ответственность за действия другого? Бруно Шталекер не мог быть более непохожим на своего брата Уолтера. Он даже не был нацистом.”
  
  “Но вы, конечно, встречались с Уолтером Шталекером”.
  
  “Он пришел на похороны Бруно. В 1938 году.”
  
  “В каких-либо других случаях?”
  
  “Возможно. Я точно не помню, когда.”
  
  “Как вы думаете, это было до или после того, как он организовал убийство двухсот пятидесяти тысяч евреев?”
  
  “Ну, это было не потом. И, кстати, он был Францем Шталекером, а не Уолтером. Бруно никогда не называл его Уолтером. Но вернемся на мгновение к Хайнцу Йосту. Человек, который возглавил оперативную группу А, когда был убит Франц Шталекер. Тот ли это Хайнц Йост, который был приговорен к пожизненному заключению, а затем условно освобожден из этого места пару лет назад? Это тот человек, о котором вы говорите?”
  
  “Мы просто привлекаем их к ответственности”, - сказал Сильверман. “Кто будет освобожден и когда, зависит от верховного комиссара США по делам Германии”.
  
  “А потом в прошлом месяце”, - сказал я. “Я слышал, что настала очередь Вилли Зиберта уйти отсюда. Теперь поправьте меня, если я ошибаюсь, но разве он не был заместителем Отто Олендорфа? Когда были убиты эти девяносто тысяч евреев? Девяносто тысяч, и вы, люди, просто позволяете ему уйти отсюда. Мне кажется, что Макклой хочет, чтобы его голову обследовали. ”
  
  “Джеймс Конант теперь верховный комиссар”, - сказал Эрп.
  
  “В любом случае, я не понимаю, почему вы, ребята, беспокоитесь”, - сказал я. “Менее десяти лет отсидел за девяносто тысяч убийств? Вряд ли это того стоит. С математикой у меня не очень, но, думаю, получается, что на каждые двадцать пять убийств приходится примерно один день отсидки. Я убил несколько человек во время войны, это правда. Но по подсчетам, переданным таким, как Йост и Зиберт, и тому другому парню — Эрвину Шульцу, в январе — черт возьми, я должен был быть освобожден условно в тот же день, когда меня арестовали ”.
  
  “В любом случае, это дает нам число, к которому нужно стремиться”, - пробормотал Эрп.
  
  “Не говоря уже о эсэсовцах, которые все еще здесь”, - сказал я, игнорируя его. “Вы не можете всерьез полагать, что я заслуживаю быть в одной тюрьме с такими, как Мартин Сандбергер и Вальтер Блюм”.
  
  “Давайте поговорим об этом”, - сказал Сильверман. “Давайте поговорим о Уолтере Блюме. Теперь о нем, которого вы должны знать, потому что, как и вы, он был полицейским и работал на вашего старого босса, Артура Небе, в оперативной группе Б. Блюм руководил специальным подразделением, зондеркомандой, по приказу Неба, до того, как Небо был освобожден Эрихом Науманном в ноябре 1941 года. ”
  
  “Я встретил его”.
  
  “Без сомнения, вам с ним было о чем вспомнить с тех пор, как вы приехали сюда и смогли возобновить ваше знакомство”.
  
  “Я видел его, конечно. С тех пор, как я здесь. Но мы не разговаривали. И мы, скорее всего, не будем.”
  
  “И почему это?”
  
  “Я думал, это была свободная ассоциация. Должен ли я объяснять, с кем я решаю поговорить, а с кем нет?”
  
  “Здесь нет ничего бесплатного”, - сказал Эрп. “Давай, Гюнтер. Ты думаешь, что ты лучше, чем Блюм? Это все?”
  
  “Похоже, ты уже знаешь ответы на многие вопросы”, - сказал я. “Почему ты мне не рассказываешь?”
  
  “Я не понимаю”, - сказал Эрп. “Почему вы разговариваете здесь с таким человеком, как Вальдемар Клингельхефер, а не с Блюмом? Клингельхефер также был в целевой группе B. Одно так же плохо, как и другое, конечно. ”
  
  “В целом, - сказал Сильверман, - для тебя, Гюнтер, это, должно быть, похоже на старые времена. Встреча со всеми своими старыми приятелями. Adolf Ott, Eugen Steimle, Blume, Klingelhöfer.”
  
  “Давай”, - настаивал Эрп. “Почему ты говоришь с ним и ни с кем другим?”
  
  “Это потому, что никто из других заключенных не хочет с ним разговаривать, потому что он предал коллегу-офицера СС?” - спросил Сильверман. “Или потому, что он, похоже, сожалеет о том, что он сделал в качестве главы московского коммандос-убийцы?”
  
  “Прежде чем возглавить этого коммандос, - сказал Эрп, - ваш друг Клингельхефер сделал то, что, как вы утверждаете, сделал. Он возглавил антипартизанскую охоту. В Минске, не так ли? Где ты был?”
  
  “Это был просто расстрел евреев, такой же, как у Клингельхефера?”
  
  “Может быть, вы позволите мне ответить на один из ваших вопросов за раз”, - сказал я.
  
  “Спешить некуда”, - сказал Сильверман. “У нас полно времени. Начни с самого начала, почему бы тебе этого не сделать? Вы говорите, что вам было приказано присоединиться к резервному полицейскому батальону номер три сто шесть летом 1941 года в рамках операции ”Барбаросса". "
  
  “Это верно”.
  
  “Так почему же вы не поехали в Претцш весной?” - спросил Эрп. “В тамошнюю полицейскую академию для обучения и назначения. По общему мнению, почти все, кто собирался в Россию, были в Претцше. Гестапо, Крипо, Ваффен-СС, СД, все РСХА.”
  
  “Гейдрих, Гиммлер и несколько тысяч офицеров”, - сказал Сильверман. “Согласно предыдущим сообщениям, которые мы слышали, после этого было общеизвестно, что произойдет, когда вы все доберетесь до России. Но вы говорите, что не были в Претцше, поэтому вся эта история с убийством евреев стала для вас таким неприятным сюрпризом. Так почему тебя не было в Претцше?”
  
  “Что ты получил? Записка о болезни?”
  
  “Я все еще был во Франции”, - сказал я. “По специальному заданию Гейдриха”.
  
  “Это было удобно, не так ли? Итак, позвольте мне прояснить: когда вы присоединились к батальону Три Один шесть на польско–российской границе в июне 1941 года, у вас действительно сложилось впечатление, что ваша работа не будет включать ничего, кроме охоты на партизан и НКВД, верно?”
  
  “Да. Но еще до того, как я попал в Вильнюс, я начал слышать истории о местных еврейских погромах, потому что евреи в НКВД были заняты убийством всех своих заключенных вместо того, чтобы освобождать их. Все это было очень запутанно. Вы не представляете, насколько запутанный. Честно говоря, сначала я не поверил этим историям. Во время Великой войны было много подобных историй, и большинство из них оказались ложью.” Я пожал плечами. “Однако в данном конкретном случае даже самые худшие, самые надуманные истории почти все были правдой”.
  
  “В чем именно заключались ваши приказы?”
  
  “Что наша работа заключалась в обеспечении безопасности. Поддерживать порядок в тылу нашей наступающей армии ”.
  
  “И как вы это сделали?” - спросил Сильверман. “Убивая людей?”
  
  “Вы знаете, будучи детективом в полицейском батальоне, я уделял много внимания своим так называемым товарищам. И оказалось, что многие из этих ублюдков-убийц в Целевых группах тоже были юристами. Так же, как и вы, ребята. Blume, Sandberger, Ohlendorf, Schulz. Я предполагаю, что были и другие, но я не могу вспомнить их имена. Раньше я задавался вопросом, почему так много юристов принимали участие в этих убийствах. Что вы думаете?”
  
  “Мы задаем вопросы, Гюнтер”.
  
  “Сказано как настоящий юрист, мистер Эрп. Кстати, почему у меня здесь его нет? При всем моем уважении, джентльмены, этот допрос вряд ли соответствует правилам немецкого правосудия; или, я полагаю, правилам американского правосудия тоже. Разве каждый американец не имеет права, согласно пятой поправке, не свидетельствовать против самого себя?”
  
  “Этот допрос - необходимый шаг в определении, следует ли вас судить или освободить”, - сказал Сильверман.
  
  “Это то, что мы, немецкие копы, привыкли называть рыбалкой эскимоса”, - сказал я. “Ты просто опускаешь леску в дыру во льду и надеешься, что что-нибудь поймаешь”.
  
  “В отсутствие каких-либо четких доказательств и документации, - продолжил Сильверман, - иногда единственный способ узнать о преступлении - это допросить подозреваемого, такого как вы. Обычно таков был наш опыт в делах о военных преступлениях ”.
  
  “Чушь собачья. Мы оба знаем, что вы сидите на тонне документации. Что насчет всех тех бумаг, которые вы изъяли из штаб-квартиры гестапо и которые сейчас находятся в Берлинском центре документации?”
  
  “На самом деле, это две тонны документации”, - сказал Сильверман. “Если быть точным, от восьми до девяти миллионов документов. И восемь или девять человек представляют весь наш штат в OCC. С процессом айнзатцгрупп нам повезло: мы нашли настоящие отчеты, которые были написаны руководителями оперативной группы. Двенадцать папок, содержащих золотую жилу информации. В результате нам даже не понадобился свидетель обвинения против них. Тем не менее, нам потребовалось четыре месяца, чтобы собрать дело воедино. Четыре месяца. С тобой это может занять больше времени. Ты действительно хочешь подождать здесь еще четыре месяца, пока мы решим, есть ли у тебя дело, на которое нужно ответить?”
  
  “Так что иди и проверь отчеты руководителей оперативной группы”, - сказал я. “Они оправдают меня наверняка. Потому что я не был одним из них, я сказал вам. Я получил приглашение вернуться в Берлин, любезно предоставленное Артуром Небе. Вне зоны действия. Он обязательно упомянул об этом в своем отчете ”.
  
  “Вот в чем твоя проблема, Гюнтер”, - объяснил Сильверман. “Со своим старым другом Артуром Небе. Видите ли, отчеты для целевых групп A, C и D были очень подробными.”
  
  “Работы Отто Олендорфа были образцом точности”, - сказал Эрп. “Можно сказать, что в этом отношении он был типичным гребаным адвокатом”.
  
  Сильверман качал головой. “Но нет оригинальных отчетов, написанных Артуром Небе из целевой группы B. Фактически, нет никаких отчетов от оперативной группы B до назначения нового командира в ноябре 1941 года. Мы думаем, именно поэтому Уолтер Блюм сменил Небо. Потому что Небе не справлялся с работой. По какой-то причине он не убивал почти столько же евреев, сколько другие три группы. Почему это было, как вы думаете?”
  
  Артур Небе. Прошло некоторое время с тех пор, как я по-настоящему думал о человеке, который спас мою жизнь и, возможно, мою душу, и которому я так жестоко отплатил: фактически, я убил Небе в Вене зимой 1947-1948 годов, когда он работал на организацию старых товарищей генерала Гелена, но я вряд ли хотел что-либо рассказывать двум Друзьям об этом. Организация Гелена спонсировалась ЦРУ, или как там это называлось тогда, и, возможно, все еще была.
  
  “Небо было двумя разными людьми”, - сказал я. “Возможно, несколько больше, чем просто два. В 1933 году Небе верил, что нацисты были единственной альтернативой коммунистам и что они наведут порядок в Германии. К 1938 году, возможно, раньше, он осознал свою ошибку и вступил в заговор с другими членами вермахта и полиции с целью свержения Гитлера. В министерстве пропаганды есть фотография Небе с Гиммлером, Гейдрихом и Мюллером, на которой они вчетвером планируют расследование попытки покушения на Гитлера. Это было в ноябре 1939 года. И Небо был частью того же самого заговора. Я знаю это потому, что я тоже был частью этого. Однако Небе быстро изменил свое мнение после поражения Франции и Великобритании в 1940 году. Многие люди изменили свое мнение о Гитлере после французского чуда. Даже я изменил свое мнение о нем. По крайней мере, на несколько месяцев. Мы оба снова передумали, когда Гитлер напал на Россию. Никто не думал, что это хорошая идея. И все же Артур сделал то, что ему сказали. Он готовился к заговору и делал то, что ему говорили, даже если это означало убийство евреев в Минске и Смоленске. Делать то, что тебе сказали, всегда было лучшим прикрытием, если ты одновременно планировал государственный переворот против нацистов. Я думаю, именно поэтому он кажется такой неоднозначной фигурой. Я думаю, именно поэтому, как вы сказали, он падал духом на посту командира оперативной группы B. Потому что его сердце никогда не было в этом. Прежде всего, Небе был выжившим. ”
  
  “Как ты”.
  
  “В какой-то степени, да, это правда. Спасибо ему ”.
  
  “Расскажите нам об этом”.
  
  “Я уже сделал”.
  
  “Не очень подробно”.
  
  “Что ты хочешь, чтобы я сделал? Нарисовать тебе картинку?”
  
  “На самом деле, нам нужно как можно больше деталей”, - сказал Эрл.
  
  “Когда кто-то лжет, - сказал Сильверман, - почти всегда случается так, что они начинают противоречить самим себе в деталях. Вы должны знать это, поскольку сами были полицейским. Когда они начинают противоречить самим себе в мелочах, вы можете поспорить, что они лгут и о больших вещах ”.
  
  Я кивнул.
  
  “Итак”, - сказал он. “Давайте вернемся к Голоби, где вы убили членов отряда НКВД”.
  
  “Те, кого вы утверждаете, убили всех заключенных в тюрьме НКВД в Луцке”, - сказал Эрп. “Согласно Советам, это была просто немецкая пропаганда, выпущенная, чтобы помочь убедить ваших собственных людей в том, что суммарная казнь всех евреев и большевиков была оправдана”.
  
  “Сейчас вы скажете мне, что немецкая армия убила всех тех поляков в Катынском лесу”.
  
  “Может быть, так и было”.
  
  “Не согласно вашему собственному расследованию в Конгрессе”.
  
  “Вы хорошо информированы”.
  
  Я пожал плечами. “На Кубе я получал все американские газеты. В попытке улучшить свой английский. Тысяча девятьсот пятьдесят второй, не так ли? Расследование. Когда Комитет Малдена рекомендовал Советам ответить на дело в Международном суде в Гааге? Послушайте, это история, которой я интересовался долгое время. Мы оба знаем, что НКВД убил столько же, сколько и мы. Так почему бы не признать это? Коммунисты теперь враги. Или это просто американская пропаганда?”
  
  Я достал пачку сигарет из кармана своей тюремной куртки и медленно закурил. Я устал отвечать на вопросы, но я знал, что мне придется открыть дверь самого темного подвала моего разума и пробудить некоторые очень неприятные воспоминания. Даже в комнате с решетками на окнах Операция "Барбаросса" казалась очень далекой. Снаружи был яркий и солнечный июньский день, и хотя это был такой же теплый июньский день, когда вермахт вторгся в Советский Союз, это было не так, как я помнил. Когда я вспоминал такие названия, как Голобы, Луцк, Белосток и Минск, я думал об адской жаре и о зрелищах, звуках и запахах ада на земле; но больше всего мне запомнился чисто выбритый молодой человек лет двадцати, стоящий на мощеной городской площади с ломом в руке, его толстые ботинки на дюйм залиты кровью примерно тридцати других мужчин, которые лежали мертвыми или умирающими у его ног. Я вспомнил шокированный смех некоторых немецких солдат, наблюдавших за этим зверским представлением; я вспомнил звук аккордеона, наигрывавшего задорную мелодию, когда другой, более пожилой мужчина с длинной бородой молча, почти спокойно подошел к парню с ломом и тут же получил удар по голове, как какое-то жуткое индуистское жертвоприношение; я вспомнил шум, который издал старик, когда упал на землю, и то, как его ноги напряженно дергались, как у марионетки, пока лом не ударил его снова.
  
  Я ткнул большим пальцем в окно. “Хорошо”, - сказал я. “Я расскажу тебе все. Но ты не возражаешь, если я на мгновение подставлю лицо солнцу? Это помогает напомнить мне, что я все еще жив ”.
  
  “В отличие от миллионов других”, - многозначительно сказал Эрп. “Продолжай. Мы не торопимся.”
  
  Я подошел к окну и выглянул наружу. У главных ворот собралась небольшая толпа людей, чтобы кого-то подождать. Либо это, либо они искали окно камеры номер семь, что казалось немного менее вероятным.
  
  “Кого-нибудь сегодня освобождают?” Я спросил.
  
  Сильверман подошел к окну. “Да”, - сказал он. “Erich Mielke.”
  
  “Mielke?” Я покачал головой. “Вы ошибаетесь. Мильке здесь нет. Он не мог быть.”
  
  Как раз в тот момент, когда я говорил, дверь поменьше в главных воротах открылась, и невысокий, коренастый, седовласый мужчина лет шестидесяти вышел, и его приветствовали ожидающие доброжелатели.
  
  “Это не Мильке”, - сказал я.
  
  “Я думаю, вы имеете в виду Эрхарда Мильха, сэр”, - сказал Эрп Сильверману. “Фельдмаршал люфтваффе? Это он выходит сегодня.”
  
  “Так вот кто это”, - сказал я. “На мгновение я подумал, что это настоящий военный преступник”.
  
  “Милч является — был — военным преступником”, - настаивал Сильверман. “Он был директором по воздушным вооружениям при Альберте Шпеере”.
  
  “И что было преступного в строительстве самолетов?” Я спросил. “Вы, должно быть, сами построили немало самолетов, если судить по состоянию Берлина в 1945 году”.
  
  “Мы не использовали для этого рабский труд”, - сказал Сильверман.
  
  Я наблюдал, как Эрхард Мильх принял букет цветов от хорошенькой девушки, вежливо поклонился ей, а затем уехал на шикарном новом мерседесе, чтобы начать остаток своей жизни.
  
  “Тогда какой был приговор за это?”
  
  “Пожизненное заключение”, - сказал Сильверман.
  
  “Пожизненное заключение, да? Некоторым людям просто везет.”
  
  “Смягчен до пятнадцати лет”.
  
  “Я думаю, что-то не так с математикой вашего верховного комиссара”, - сказал я. “Кто еще выходит отсюда?”
  
  Я затянулся своей безвкусной сигаретой, выбросил окурок в окно и смотрел, как он по спирали опускается к земле, оставляя за собой шлейф дыма, как один из непобедимых самолетов люфтваффе Мильха.
  
  “Вы собирались рассказать нам о Минске”, - сказал Сильверман.
  
  
  OceanofPDF.com
  6
  
  
  МИНСК, 1941
  
  
  Oутром 7 июля 1941 года я командовал расстрельной командой, которая казнила тридцать русских военнопленных. В то время я не чувствовал себя плохо из-за этого, потому что все они были сотрудниками НКВД и менее чем за двенадцать часов до этого сами убили две или три тысячи заключенных в тюрьме НКВД в Луцке. Они также убили нескольких немецких военнопленных, которые были с ними, что было жалким зрелищем. Я полагаю, вы могли бы сказать, что они имели полное право так поступить, учитывая, что мы вторглись в их страну. Вы могли бы также сказать, что наша казнь в отместку имела значительно меньше оправданий, и вы, вероятно, были бы правы по обоим пунктам. Что ж, мы сделали это, но не из-за “приказа комиссара” или “декрета Барбароссы”, которые были не более чем разрешением на стрельбу из немецкого полевого штаба. Мы сделали это, потому что чувствовали — я чувствовал — что они этого добивались, и они, безусловно, застрелили бы нас при подобных обстоятельствах. Итак, мы снимали их группами по четыре человека. Мы не заставляли их рыть себе могилы или что-то в этом роде. Меня не интересовали такого рода вещи. Это отдавало садизмом. Итак, мы застрелили их и оставили там, где они упали. Позже, когда я был пленником в русском трудовом лагере я иногда жалел, что не застрелил гораздо больше, чем просто тридцать, но это совсем другая история.
  
  Я не чувствовал себя плохо из-за этого, пока на следующий день мы с моими людьми не наткнулись на бывшего коллегу из полицейского президиума в Алексе, в Берлине. Парень по имени Беккер, который служил в другом полицейском батальоне. Я застал его расстреливающим мирных жителей в деревне где-то к западу от Минска. В канаве было около сотни тел, и мне показалось, что Беккер и его люди были пьяны. Даже тогда я этого не понял. Я продолжал искать объяснения тому, что было по сути необъяснимо и уж точно непростительно. И только когда я понял, что некоторые из людей, которых Беккер и его люди собирались застрелить, были пожилыми женщинами, я кое-что сказал.
  
  “Что, черт возьми, ты думаешь, ты делаешь?” Я спросил его.
  
  “Подчиняясь моим приказам”, - сказал он.
  
  “Что? Убивать старых женщин?”
  
  “Они евреи”, - сказал он, как будто это было единственное объяснение, которое требовалось. “Мне приказали убить столько евреев, сколько я смогу, и это то, что я делаю”.
  
  “Чьи приказы? Кто ваш полевой командир и где он?”
  
  “Майор Вайс”. Беккер указал на длинное деревянное здание за белым забором примерно в тридцати ярдах вниз по дороге. “Он там, внутри. Обедает.”
  
  Я направился к зданию, и Беккер крикнул мне вслед: “Не думай, что я хочу это делать. Но приказ есть приказ, да?”
  
  Когда я подошел к хижине, я услышал еще один залп выстрелов. Одна из дверей была открыта, и майор СС сидел на стуле без мундира. В одной руке он держал недоеденную буханку хлеба, а в другой бутылку вина и сигарету. Он выслушал меня с выражением усталого веселья на лице.
  
  “Послушай, все это не моя идея”, - сказал он. “Это пустая трата времени и боеприпасов, если вы спросите меня. Но я делаю то, что мне говорят, верно? Так устроена армия. Вышестоящий офицер отдает мне приказ, и я подчиняюсь. Глава закрыта.” Он указал на полевой телефон, который был на полу. “Обсудите это со штабом, если хотите. Они просто скажут вам то, что сказали мне. Чтобы покончить с этим ”. Он покачал головой. “Вы не единственный, кто думает, что это безумие, капитан”.
  
  “Вы имеете в виду, что вы уже просили подтвердить заказы?”
  
  “Конечно, у меня есть. Полевой штаб сказал мне обсудить это со штабом дивизии. ”
  
  “И что они сказали?”
  
  Майор Вайс покачал головой. “Оспаривать приказ с подразделением? Ты с ума сошел? Я не останусь майором надолго, если сделаю это. У них будут мои косточки и яйца, и не обязательно в таком порядке. ” Он рассмеялся. “Но будь моим гостем. Давай, позвони им. Просто убедитесь, что вы не упоминаете мое имя в нем ”.
  
  Снаружи раздался еще один залп выстрелов. Я поднял трубку полевого телефона и яростно повернул ручку. Тридцать секунд спустя я спорил с кем-то в штабе дивизии. Майор встал и приложил ухо к другой стороне телефона. Когда я начал ругаться, он ухмыльнулся и ушел.
  
  “Теперь ты их расстроил”, - сказал он.
  
  Я швырнул трубку и стоял, дрожа от гнева.
  
  “Я должен явиться в отдел, в Минск”, - сказал я. “Немедленно”.
  
  “Я же говорил”. Он протянул мне свою бутылку, и я сделал глоток того, что оказалось не вином, а водкой. “У них наверняка будет твой ранг. Я надеюсь, вы думаете, что оно того стоило. Из того, что я слышал, это, — он указал на дверь, — это просто дым на конце пистолета. Кто-то другой нажимает на курок. Это то, за что ты должен держаться, мой друг. Попытайтесь вспомнить, что сказал Гете. Он сказал, что величайшее счастье для нас, немцев, - это понять то, что мы можем понять, а затем, сделав это, делать то, что нам, блядь, говорят ”.
  
  Я вышел на улицу и сказал людям, которых я привез с собой в танковом фургоне и бронеавтомобиле "Пума", что мы направляемся в Минск, чтобы сделать репортаж об утренней антипартизанской акции. Пока мы ехали, я был в меланхолическом настроении, но это было лишь отчасти связано с судьбой нескольких сотен невинных евреев. В основном я беспокоился о репутации немцев и немецкой армии. Чем бы это закончилось? Я спросил себя. Я, конечно, никогда не предполагал, что тысячи евреев уже были убиты подобным образом.
  
  Найти Минск было легко. Все, что вам нужно было сделать, это проехать по длинной прямой дороге — довольно хорошей дороге даже по немецким стандартам — и следовать за серым столбом дыма на горизонте. Люфтваффе бомбили город за несколько дней до этого и разрушили большую часть центра города. Несмотря на это, все немецкие машины, двигавшиеся по дороге, держались на расстоянии друг от друга на случай нападения русских с воздуха. В противном случае Красная Армия ушла, и разведка вермахта указала, что население в триста тысяч человек тоже покинуло бы город, если бы не факт, что наша бомбардировка дороги на восток от Минска — в Могилев и Москву — вынудила целых восемьдесят тысяч повернуть обратно в город, или, по крайней мере, в то, что от него осталось. Не то чтобы это тоже выглядело как особенно хорошая идея. Большинство деревянных домов на окраинах все еще горели, в то время как ближе к центру груды щебня подпирали пустые офисные и жилые здания. Я никогда не видел города, настолько основательно разрушенного, как Минск. Это сделало еще более удивительным тот факт, что Администрация, городской совет и ШТАБ-квартира коммунистической партии пережили бомбардировку почти невредимыми. Местные жители называли его "Большой дом", что было некоторым преуменьшением: построенное из белого бетона здание высотой в девять или десять этажей напоминало серию гигантских картотечных шкафов, содержащих сведения о каждом жителе Минска. Перед зданием стояла огромная бронзовая статуя Ленина, который смотрел на большое количество немецких легковых и грузовых автомобилей с понятным выражением тревоги и беспокойства, что вполне могло быть сделано, учитывая, что в здании теперь находилась штаб-квартира рейхскомиссариата Остланд — созданного немцами административного района, который простирался от белорусской столицы до Балтийского моря.
  
  Толкнув тяжелую деревянную дверь, которая была такой высокой, что, возможно, все еще росла в лесу, я вошел в дешевый, отделанный мрамором зал, который принадлежал станции метро, и подошел к центральному столу размером с локомотив, за которым несколько немецких солдат и эсэсовцев пытались навести какой-то административный порядок на муравейнике пыльных серых людей, которые входили и выходили из этого места. Поймав взгляд одного офицера СС за стойкой, я спросил, где кабинет командира дивизии СС, и меня направили на второй этаж и посоветовали подняться по лестнице, поскольку лифт не работал.
  
  На вершине первого лестничного пролета была бронзовая голова Сталина, а на вершине второго была бронзовая голова Феликса Дзержинского. Операция "Барбаросса" выглядела так, будто это будет плохая новость для российских скульпторов, как и для всех остальных. Пол был усеян битым стеклом, а на серой стене виднелась полоса пулевых отверстий, которая вела вдоль всего широкого коридора к паре открытых дверей, выходящих на улицу, через которые в облаке сигаретного дыма взад и вперед проходили офицеры СС. Одним из них был командир моего подразделения, штандартенфюрер СС Мундт, который был одним из тех мужчин, которые выглядят так, будто вышли из утробы матери в форме. Увидев меня, он поднял бровь, а затем руку, небрежно отвечая на мое приветствие.
  
  “Отдел убийств”, - сказал он. “Ты их поймал?”
  
  “Да, герр полковник”.
  
  “Хорошая работа. Что ты с ними сделал?”
  
  “Мы застрелили их, сэр”. Я передал несколько красных удостоверений личности, которые забрал у русских перед их казнью.
  
  Мундт начал просматривать документы, как офицер иммиграционной службы, ищущий что-то подозрительное. “Включая женщин?”
  
  “Да, сэр”.
  
  “Жаль. В будущем все женщины-партизанки и сотрудники НКВД должны быть повешены на городской площади в назидание остальным. Приказы Гейдриха. Понимаешь?”
  
  “Да, герр полковник”.
  
  Мундт был ненамного старше меня. Когда началась война, он был полковником полиции в Шуцполиции Гамбурга. Он был умен, только его ум был неподходящим для Крипо: чтобы быть приличным детективом, нужно понимать людей, а чтобы понимать людей, нужно самому быть одним из них. Мундт был не таким, как люди. Он даже не был человеком. Я предположил, что именно поэтому он взял с собой домашнюю таксу — чтобы это могло заставить его казаться немного более человечным. Но я знал лучше. Он был холодным, напыщенным ублюдком. Всякий раз, когда он говорил, его голос звучал так, будто он декламировал Рильке, и мне хотелось зевнуть , или рассмеяться, или выбить ему зубы. Вот как это, должно быть, выглядело.
  
  “Вы не согласны, Гауптман?”
  
  “Мне не очень нравится вешать женщин”, - сказал я.
  
  Он посмотрел на свой изящный нос и улыбнулся. “Возможно, вы предпочли бы сделать с ними что-то другое?”
  
  “Должно быть, вы думаете о ком-то другом, сэр. Я имею в виду, что мне не очень нравится вести войну с женщинами. Я обычный тип. Женевская конвенция, на случай, если вам интересно.”
  
  Мундт притворился озадаченным. “У вас странный способ соблюдать Женевскую конвенцию”, - сказал он. “Расстрелять тридцать заключенных”.
  
  Я оглядел офис, который был хорошего размера только для одного стола. Это был бы хороший размер для лесопилки. В углу комнаты был встроенный шкаф с собственной маленькой раковиной, где другой мужчина мыл свой полуобнаженный торс. В противоположном углу стоял сейф. Сержант СС слушал его, как радио, и безуспешно пытался убедить его открыться. На столе стояли три разноцветных телефона, которые могли быть оставлены там тремя мудрецами с Востока; за столом в кресле сидел еще один офицер СС; а за офицером висела большая настенная карта Минска. На полу лежал русский солдат, и если это когда-то был его кабинет, то теперь уже нет; пулевое отверстие за его левым ухом и кровь на линолеуме, казалось, указывали на то, что вскоре его переведут в гораздо меньшее и более постоянное земное пространство.
  
  “Кроме того, капитан Гюнтер, - добавил Мундт, - возможно, это ускользнуло от вас, но русские никогда не подписывали Женевскую конвенцию”.
  
  “Тогда, я думаю, будет неплохо перестрелять их всех, сэр”.
  
  Офицер за столом встал. “Вы сказали капитан Гюнтер?”
  
  Он тоже был штандартенфюрером, полковником, таким же, как Мундт, а это означало, что, когда он обошел стол и встал передо мной, я был вынужден снова вытянуться по стойке смирно. Он появился на свет в том же арийском пруду, что и Мундт, и был не менее высокомерен.
  
  “Да, сэр”.
  
  “Вы тот капитан Гюнтер, который звонил, чтобы подвергнуть сомнению мой приказ стрелять в тех евреев по дороге в Минск этим утром?”
  
  “Да, сэр. Это был я. Вы, должно быть, полковник Блюм.”
  
  “Какого дьявола вы имеете в виду, подвергая сомнению приказ?” он кричал. “Вы офицер СС, присягнувший фюреру. Этот приказ был отдан для обеспечения безопасности в тылу наших боевых сил. Эти евреи подожгли свои дома после того, как им было приказано предоставить их в качестве заготовок для наших войск. Я не могу придумать лучшей причины для ответных действий, чем сожжение этих домов ”.
  
  “Я не видел никаких горящих домов в этом районе, сэр. И у штурмбанфюрера Вайса сложилось впечатление, что этих пожилых женщин расстреливали только потому, что они были евреями ”.
  
  “А если бы они были? Евреи Советской России являются интеллектуальными носителями большевистской идеологии, что делает их нашими естественными врагами. Неважно, сколько им лет. Убийство евреев - это акт войны. Даже они, кажется, понимают это, в отличие от вас. Я повторяю: эти приказы должны быть выполнены для безопасности всех армейских районов. Если бы каждый солдат выполнял приказ только после того, как рассмотрел тонкости того, согласуется ли он с его собственной совестью, то довольно скоро не было бы ни дисциплины, ни армии. Ты с ума сошел? Ты трус? Ты болен? Или, может быть, вам действительно нравятся евреи?”
  
  “Мне все равно, кто или что они”, - сказал я. “Я приехал в Россию не для того, чтобы стрелять в старух”.
  
  “Послушайте себя, капитан”, - сказал Блюм. “Что вы за офицер? Вы должны подавать пример своим мужчинам. Я очень хочу отвести вас в гетто, просто чтобы посмотреть, является ли это своего рода актом — если вы действительно так брезгливы в отношении убийства евреев ”.
  
  Мундт начал смеяться. “Блюм”, - сказал он.
  
  “Я могу обещать вам это, капитан”, - сказал полковник Блюм. “Ты больше не будешь капитаном, если не сможешь с этим справиться. Ты будешь самым низким рядовым в СС. Ты слышишь?”
  
  “Блюм”, - сказал Мундт. “Посмотри на это”. Он передал Блюму документы НКВД, которые я казнил в Голоби. “Смотри”.
  
  Блюм взглянул на документы, когда Мундт открыл их для него. Мундт сказал: “Сарра Каган. Solomon Geller. Йозеф Залмоновиц. Джулиус Полонски. Это все еврейские имена. Винокурова. Кипер.” Он еще немного ухмыльнулся, наслаждаясь моим растущим дискомфортом. “Я работал на еврейском бюро в Гамбурге, так что я кое-что знаю об этих жидовских ублюдках. Джошуа Проничева. Фаня Глех. Аарон Левин. Дэвид Щепетовка. Saul Katz. Стефан Маркс. Владя Полихов. Это все жиды, которых он застрелил сегодня утром. Вот и все твои гребаные сомнения, Гюнтер. Вы выбрали еврейский отряд НКВД для казни. Ты только что застрелил тридцать жидов, нравится тебе это или нет. ”
  
  Блюм наугад открыл другой документ, удостоверяющий личность. А затем еще один. “Миша Блятман. Херш Гебелев. Мойше Рудитцер. Наум Йоффе. Хаим Серебрянский. Зяма Розенблатт.” Теперь он тоже смеялся. “Ты прав. Как тебе это нравится? Israel Weinstein. Иван Лифшиц. Мне кажется, что ты сорвал джекпот, Гюнтер. Пока что вам удалось убить больше евреев в этой кампании, чем мне. Может быть, мне следует порекомендовать вас для украшения. Или, по крайней мере, повышение.”
  
  Мундт зачитал еще несколько имен, просто чтобы втереться в суть. “Ты должен гордиться собой”. Затем он похлопал меня по плечу. “Ну же, сейчас. Конечно, вы можете увидеть забавную сторону этого. ”
  
  “А если ты не можешь, то это только делает это еще более забавным”, - сказал Блюм.
  
  “Что смешного?” - спросил голос.
  
  Мы все оглянулись и увидели Артура Небе, генерала, отвечающего за оперативную группу B, стоящего в дверях. Все обратили на это внимание, включая меня. Когда Небе вошел в кабинет и подошел к карте на стене, едва взглянув на меня, Блюм попытался объяснить:
  
  “Я боюсь, что этот офицер проявлял некоторую щепетильность в отношении убийства евреев, которое, как оказалось, было несколько неуместным, герр генерал. Кажется, этим утром он уже застрелил тридцать сотрудников НКВД — очевидно, не подозревая, что все они были евреями.”
  
  “Это было приятное различие между двумя, которое мы сочли забавным”, - добавил Мундт.
  
  “Не все созданы для такого рода работы”, - пробормотал Небе, все еще изучая карту. “Я слышал, что Пол Блобель находится в больнице Люблина после спецоперации на Украине. Полный нервный срыв. И, возможно, вы не помните, что сказал рейхсфюрер Гиммлер в Претцше. Любое отвращение, испытываемое при убийстве евреев, является поводом для поздравлений, поскольку это подтверждает, что мы цивилизованный народ. Так что я действительно не вижу, что во всем этом смешного. В будущем я буду благодарен вам за более деликатное отношение к любому человеку, который выражает свою неспособность убивать евреев. Это понятно?”
  
  “Да, сэр”.
  
  Небо коснулся красного квадрата в верхнем правом углу карты. “И это — что?”
  
  “Дрозды, сэр”, - сказал Блюм. “В трех километрах к северу отсюда. мы организовали там довольно примитивный лагерь для военнопленных на берегу реки Свислок. Все они мужчины. Евреи и неевреи.”
  
  “Сколько всего?”
  
  “Около сорока тысяч”.
  
  “Расстались?”
  
  “Да, сэр”. Блюм присоединился к Небе перед картой. “ВОЕННОПЛЕННЫЕ в одной половине и евреи в другой”.
  
  “А гетто?”
  
  “К югу от лагеря Дроздов на северо-западе города. Это старый еврейский квартал Минска.” Он ткнул пальцем в карту. “Вот. От реки Свислок, на запад по улице Немига, на север вдоль края еврейского кладбища и обратно на восток к Свислоку. Это главная улица здесь, Республиканская, и там, где она встречается с Немигой, будут главные ворота ”.
  
  “Что это за здания?” - спросил Небе.
  
  “Одно- или двухэтажные деревянные дома за дешевыми деревянными заборами. Даже сейчас, когда мы говорим, сэр, все гетто окружено колючей проволокой и сторожевыми вышками ”.
  
  “Запертый на ночь?”
  
  “Конечно”.
  
  “Я хочу, чтобы ежемесячные акции по сокращению числа белорусских евреев там, чтобы разместить евреев, которых они отправляют нам из Гамбурга”.
  
  “Да, герр генерал”.
  
  “Вы можете начать сокращать численность в лагере Дроздов прямо сейчас. Сделайте выбор добровольным. Попросите тех, у кого есть университетские степени и профессиональная квалификация, выступить вперед. Лишите их всех еды и воды, чтобы поощрить добровольцев. Этих евреев вы можете пока оставить себе. Остальное вы можете ликвидировать немедленно ”.
  
  “Да, герр генерал”.
  
  “Гиммлер приедет сюда через пару недель, поэтому он захочет увидеть, что мы добиваемся прогресса. Понимаешь?”
  
  “Да, герр генерал”.
  
  Небе повернулся и, наконец, посмотрел на меня. “Ты. Капитан Гюнтер. Пойдем со мной”.
  
  Я последовал за Небе в соседний кабинет, где четверо младших офицеров СС читали папки, извлеченные из открытого картотечного шкафа.
  
  “Вы все”, - сказал Небе. “Отвали. И закрой за собой дверь. И скажи этим ленивым ублюдкам по соседству, чтобы избавились от этого тела, пока оно не начало смердеть по всему дому в такую жару ”.
  
  В этом кабинете было два стола, на которые выходили французские окна и убогий портрет Сталина в серой униформе с красной полосой сбоку на брючине, выглядевший скорее не как европеец, а скорее как человек восточного типа, чем обычно.
  
  Небе достал бутылку шнапса и стаканы из одного из ящиков стола и налил два больших. Он взял свой бокал, не говоря ни слова, как человек, который устал смотреть на вещи трезво, и налил себе еще, пока я все еще принюхивался и напрягал печень.
  
  
  OceanofPDF.com
  7
  
  
  МИНСК, 1941
  
  
  Я не видел Небо больше года. Он выглядел старше и более изношенным, чем я помнил. Его ранее седые волосы теперь были того же серебристого цвета, что и его крест за боевые заслуги, а глаза были такими же узкими, как щель для рта. Только его длинный нос и торчащие уши казались почти такими же.
  
  “Рад снова тебя видеть, Берни”.
  
  “Артур”.
  
  “Целую жизнь провел, арестовывая преступников, и теперь я сам стал преступником”. Он устало усмехнулся. “Что вы об этом думаете?”
  
  “Ты мог бы положить этому конец”.
  
  “Что я могу сделать? Я всего лишь винтик в машине смерти Гейдриха. Машина тоже запущена. Я не смог бы остановить это, даже если бы захотел. ”
  
  “Раньше ты думал, что можешь что-то изменить”.
  
  “Это было тогда. Гитлер держит руку кнута с момента падения Франции. Сейчас никто не осмеливается противостоять ему. Для нас в России дела должны пойти плохо, прежде чем это может случиться снова. Что они и сделают, конечно. Я уверен в этом. Но не сейчас. Таким людям, как вы и я, придется ждать своего часа ”.
  
  “А до тех пор, Артур? Что насчет этих людей?”
  
  “Ты имеешь в виду жидов?”
  
  Я кивнул.
  
  Он опрокинул второй стакан и затем пожал плечами.
  
  “Тебе действительно наплевать, не так ли?”
  
  Небе рассмеялся кривым смешком. “У меня довольно много всего на уме, Берни”, - сказал он. “Гиммлер приезжает сюда в следующем месяце. Чего ты от меня ожидаешь? Усадите его где-нибудь в тихом месте и объясните, что все это очень неправильно? Объясните, что евреи тоже люди? Скажите императору Карлу Пятому и Червивой диете: ‘Вот я стою, я не могу поступить иначе’? Будь благоразумен, Берни.”
  
  “Разумно?”
  
  “Эти люди — Гиммлер, Гейдрих, Мюллер — они фанатики. Вы не можете рассуждать с фанатиками. ” Он покачал головой. “Я уже под подозрением после заговора Эльзера”.
  
  “Если ты этого не сделаешь, ты ничем не лучше, чем они”.
  
  “Я должен быть осторожен, Берни. Я в безопасности только до тех пор, пока делаю в точности то, что мне говорят. И я должен быть в безопасности, если у нас когда-нибудь появится еще одна возможность избавиться от Гитлера ”. Он налил себе третий стакан за столько же минут. “Конечно, ты из всех людей можешь это понять”.
  
  “Все, что я знаю, это то, что вы планируете массовое убийство в этом городе”.
  
  “Так что продолжайте и арестуйте меня, комиссар. Господи, я бы хотел, чтобы ты это сделал. Прямо сейчас я хотел бы увидеть внутреннюю часть полицейской камеры в Алексе вместо этого ужасного пограничного города ”. Он поставил свой стакан и протянул запястья. “Вот. Наденьте наручники. И вытащи меня отсюда, если сможешь. Нет? Я думал, что нет. Ты так же беспомощен, как и я. Он взял свой стакан, выпил его и закурил новую сигарету. “В любом случае, что именно ты сказал этим двум ублюдкам? Блюм и Мундт?”
  
  “Я? Я сказал, что приехал в Россию не для того, чтобы убивать старых женщин. Даже если бы они были евреями.”
  
  “Неразумно, Берни. Неразумно. Мундта очень высоко ценят в Берлине. Он был членом партии с 1926 года. Это даже длиннее, чем у меня. Который кое-что значит для Гитлера. Ты не должен больше говорить такие вещи. По крайней мере, не для таких, как Мундт. Он может сделать твою жизнь очень неловкой. Вы понятия не имеете, на что способны некоторые из этих эсэсовцев.”
  
  “У меня начинает складываться четкая идея”.
  
  “Послушай, Берни, здесь, в Белоруссии и в Германии, есть другие люди, которые думают так же, как мы с тобой. Которые готовы выступить против Гитлера, когда придет время. Нам понадобятся такие люди, как вы. До тех пор, возможно, будет лучше, если вы будете держать рот на замке. ”
  
  “Держать рот на замке и пристрелить несколько евреев, не так ли?”
  
  “Почему бы и нет? Потому что вы можете поверить мне на слово, расстрел евреев - это только начало. В конце концов, это едва ли самый эффективный метод убийства тысяч людей. Вы не поверите, под каким давлением я нахожусь, чтобы придумать какие-то другие способы убийства евреев ”.
  
  “Почему бы тебе просто не взорвать их всех?” Я сказал. “Возьмите всех евреев в Белоруссии, соберите их в поле с парой тысяч тонн тротила под ногами и поднесите к нему спичку. Это должно очень хорошо решить вашу проблему ”.
  
  “Интересно, ” задумчиво произнес Небе, “ может ли это сработать”.
  
  Я в отчаянии покачал головой и, наконец, допил шнапс.
  
  “Я хотел бы иметь возможность рассчитывать на тебя, Берни. После всего, через что мы прошли. В Берлине. Знаешь, в этой забытой богом стране нет никого, кому я мог бы по-настоящему доверять. Конечно, никто из этих других офицеров. ”
  
  “Я даже не уверен, что могу доверять самому себе, Артур. Не сейчас, когда я увидел то, что видел. Не сейчас, когда я знаю то, что знаю. ”
  
  Небо снова наполнил наши бокалы. “Хм. Это то, что я подозревал, ты, сумасшедший ублюдок ”. Он горько усмехнулся. “Ты почти способен на это, не так ли? Болтать без умолку о евреях, когда Гиммлер приедет сюда в Минск в следующем месяце. Что-то вроде этого. Что мне с тобой делать?”
  
  “В меня могут выстрелить. Как какой-то старый еврей ”.
  
  “Если бы это было все, что нужно, - сказал Небе, - тогда, возможно, я бы сделал так, чтобы это произошло. Но ты, как всегда, очень наивен. Ни один немецкий офицер РСХА не будет застрелен без участия гестапо. Особенно для человека с вашим прошлым. Который был близок к Гейдриху. Который был мне близок. Они захотели бы допросить тебя. Задавать вам вопросы, на которые нет ответа "да" или "нет". И я не могу позволить, чтобы ты мог рассказать им что-то обо мне. О моем прошлом. О нашем прошлом ”.
  
  Я качал головой, но знал, что он, вероятно, прав.
  
  Небе ухмыльнулся и начал грызть ногти, которые, как я заметил, были обкусаны до самого корня.
  
  “Я хотел бы прекратить это делать”, - сказал он. “Моя мать окунала мои пальцы в кошачье дерьмо, пытаясь помешать мне делать это. Похоже, не сработало, не так ли?”
  
  “У тебя все еще дерьмо на пальцах, Артур”.
  
  “Но теперь я вижу, что это я был наивен. О тебе. Мне нужно, чтобы ты убрался из Минска, пока ты не раскрыл свою дурацкую ловушку, когда меня не будет рядом, чтобы предотвратить это, и тебя не арестовали. И, возможно, я тоже. Ты слишком стар для службы на передовой. Они бы тебя не взяли. Так что это исключено ”. Он вздохнул. “Я вижу, что это должен быть интеллект. В этой войне очень мало того, что можно обойти, так что вы должны вписаться. Конечно, они подумают, что ты шпион, так что это должно быть временной привязанностью. Пока я не придумаю что-нибудь, чтобы безопасно доставить тебя обратно в Берлин, где ты не сможешь причинить никакого вреда. ”
  
  “Не делай мне никаких одолжений”, - сказал я. “Я рискну”.
  
  “Но я не буду. Это, скорее, то, что я хотел сказать. ” Он указал на мой напиток. “Давай. Запишите это и взбодритесь. И перестаньте беспокоиться о нескольких евреях. Люди убивали евреев с тех пор, как император Клавдий приказал изгнать их из Рима. Что говорит Лютер? Что рядом с дьяволом нет более ожесточенного, более ядовитого, более яростного врага, чем настоящий еврей. И давайте не будем забывать кайзера Вильгельма Второго, который сказал, что еврей не может быть настоящим патриотом — что он нечто иное, как вредное насекомое. Даже Бенджамин Франклин думал, что евреи были вампирами.Небе покачал головой и усмехнулся. “Нет, Берни. Вам лучше выбрать другую причину ненавидеть нацистов. Есть множество причин. Но не евреи. Не евреи. Может быть, если в Европе будет достаточно погромов, они получат свою гребаную родину, как обещал этот британский идиот Бальфур, и тогда они оставят остальных в покое ”.
  
  Я выпил шнапс. Что еще я собирался с этим делать? Люди говорят всевозможные безумные вещи, когда выпьют - включая меня. Они говорят о Боге и святых, слышат голоса и видят дьявола; они кричат об убийстве Франциса и Томми, и они поют рождественские гимны в летний день. Их жены не понимают их, и их матери никогда не любили их. Они скажут, что черное - это белое, верх - это низ, а горячее - это холодное. Никто никогда не ожидает, что выпивка поможет вам обрести смысл. Артур Небе выпил несколько рюмок, но он не был пьян. Несмотря на это, то, что он сказал, звучало безумнее, чем любой пьяница, которого я когда-либо слышал и надеюсь услышать снова.
  
  Я пробыл в Доме Ленина две или три недели, снимая квартиру на седьмом этаже с Вальдемаром Клингельхофером, который был оберштурмбаннфюрером СС - полковником, отвечавшим за антипартизанскую охоту в районе Минска.
  
  Минск был одним из мест, где немецкая пропаганда не преувеличивала силу местных партизан, которые воспользовались огромными густыми лесами, называемыми пуща, которые характеризовали этот район. Большинство этих бойцов были молодыми солдатами Красной Армии, но немало было и евреев, бежавших от погромов в сравнительную безопасность леса. Что им было терять? Не то чтобы евреев всегда встречали с распростертыми объятиями: некоторые белорусы были не меньшими антисемитами, чем немцы, и более половины этих евреев-беженцев были убиты семейством Поповых.
  
  Клингельхефер свободно говорил по—русски — он родился в Москве, - но он ничего не знал о работе полиции или охоте на партизан. Настоящие партизаны. Я дал ему несколько советов о том, как завербовать нескольких информаторов.
  
  Не то чтобы мой совет Клингельхеферу действительно имел значение, потому что в конце июля Небе приказал ему отправиться в Смоленск за мехами для зимнего обмундирования немецкой армии; а мне было приказано в Барановичах, примерно в ста пятидесяти километрах к юго-западу от Минска, ожидать отправки обратно в Берлин.
  
  Бывший польский город, пока Советы не оккупировали его в начале войны, Барановичи был небольшим процветающим городком с населением около тридцати тысяч человек, более трети из которых были евреями. В его центре была длинная, широкая, похожая на пригородную улицу, обсаженная деревьями, с двухэтажными магазинами и домами, которую оккупационная немецкая армия переименовала в Кайзер Вильгельм Штрассе. Недавно был построен православный собор в неоклассическом стиле и гетто — шесть зданий на окраине города, — где проживало более двенадцати тысяч евреев. теперь заключены, по крайней мере, те евреи, которые не сбежали в Припятские болота. Целых два полка кавалерийской бригады СС под командованием штурмбанфюрера Бруно Магилла прочесывали болотистую местность площадью тридцать восемь тысяч акров, убивая каждого еврея, которого могли найти. В городе стало тихо — настолько тихо, что на пару дней, пока не освободилось место на Ju 52, возвращающемся на аэродром Тегель в Берлине, я смог поспать на нормальной кровати в том, что раньше было магазином кожгалантереи и обуви Гирша Брегмана.
  
  Я старался не думать о внезапной судьбе, постигшей Гирша Брегмана и его семью, чьи фотографии в рамках все еще стояли на подставке Rheinberg Söhne в маленькой гостиной за магазином; но было слишком легко думать о том, что они терпят тяжелые лишения гетто или, возможно, убегают от своих преследователей, среди которых были не только СС, но и польская полиция, бывшие солдаты польской армии и даже некоторые местные украинские священнослужители, которые стремились благословить эти “усмирения”. Конечно, было возможно, что Брегманы уже были умиротворены, то есть они были мертвы. Это примерно так же спокойно, как вы могли бы быть летом 1941 года. Больше всего я просто надеялся, что они живы. Только это была надежда, похожая на канарейку в шахте, полной газа. Я бы сам не возражал против небольшого количества газа. Ровно столько, чтобы проспать около ста лет, а затем проснуться от кошмара, которым была моя жизнь.
  
  
  OceanofPDF.com
  8
  
  
  ГЕРМАНИЯ, 1954
  
  
  Aпо крайней мере, ты проснулся ”, - сказал Сильверман. “В отличие от шести миллионов других”.
  
  “Ты забавный парень. Ты всегда так быстр с математикой, или тебе нравится только одно число?”
  
  “Мне ничего в этом не нравится, Гюнтер”, - сказал Сильверман.
  
  “Я тоже. И, пожалуйста, никогда не совершайте ошибку, думая, что я знаю ”.
  
  “Это не я совершаю ошибки, Гюнтер. Это ты.”
  
  “Ты прав. Я должен был убедиться, что я родился где-то еще, кроме Германии в 1896 году. Таким образом, возможно, я мог бы оказаться на стороне победителя. Дважды. Каково это, ребята? Судить о чужих ошибках? Довольно неплохо, я полагаю. Судя по тому, как вы двое ведете себя, любой может подумать, что вы, американцы, действительно верите, что вы лучше всех остальных ”.
  
  “Не все остальные”, - прорычал Эрп. “Только ты и твои приятели-нацисты”.
  
  “Ты можешь продолжать говорить себе это, если хочешь. Но мы оба знаем, что это неправда. Или для вас, друзья, занимать высокие моральные позиции - это нечто большее, чем стремление? Возможно, это также конституционная необходимость. Только я подозреваю, что под всем этим ханжеством ты такой же, как мы, немцы. Ты действительно веришь, что сила - это право ”.
  
  “В этот момент, - сказал Сильверман, - все, что действительно имеет значение, - это то, что мы верим в вас”.
  
  “Он рассказывает хорошую историю”. Эрл разговаривал с Сильверманом. “Этот парень - настоящий Якоб Гримм. Все, чего ему не хватало, это ‘однажды" и "долго и счастливо’. Мы должны купить ему железные башмаки с подогревом и заставить его танцевать в них по комнате, как мачеха Белоснежки, пока он не станет откровенным с нами ”.
  
  “Вы совершенно правы”, - сказал Сильверман. “И ты знаешь? Только немец мог придумать подобное наказание ”.
  
  “Разве ты не говорил, что у тебя родители-немцы?” Я сказал. “Просто мать, в которой ты уверен, я полагаю”.
  
  “Никто из нас не гордится своим немецким происхождением”, - сказал Эрп. “Благодаря таким людям, как вы”.
  
  Некоторое время мы трое молчали. Затем Сильверман сказал:
  
  “В том городе, о котором вы упомянули, мы слышали о Гюнтере. Baranowicze. Он был штурмбаннфюрером СС в одном из небольших подразделений по уничтожению, принадлежащих оперативной группе Б. Артура Небе. Зондеркоманда. Он организовал одно из первых отравлений газом. Все в психиатрической больнице в Могилеве были убиты. Это был бы не ты, не так ли?”
  
  “Нет”, - сказал я. Но, видя, что их вряд ли удовлетворит прямое отрицание, я поднял палец, показывая, что пытаюсь что-то вспомнить. И тогда я сделал. “I think there was an SS-Sturmbannführer called Günther Rausch. Прикреплен к оперативной группе Б летом 1941 года. Ты, должно быть, о нем думаешь. Я никогда никого не травил газом. Даже блох в моей постели нет ”.
  
  “Но ведь это вы предложили Артуру Небе идею массовых убийств с использованием взрывчатки, не так ли? Ты сам это признал.”
  
  “Это была шутка”.
  
  “Не очень смешная шутка”.
  
  “Когда дело доходит до взрыва людей, я не думаю, что кто-либо когда-либо справлялся с этим более эффективно, чем Америка”, - сказал я. “Скольких ты взорвал в Хиросиме? А Нагасаки? Пара сотен тысяч, и они все еще считаются. Это то, что я читал. Германия, возможно, и начала процесс механизированного массового убийства, но вы, американцы, определенно довели его до совершенства ”.
  
  “Вы когда-нибудь посещали Институт криминальных технологий в Берлине?”
  
  “Да”, - сказал я. “Я часто ходил туда по долгу службы детектива. Для судебных тестов и результатов.”
  
  “Вы когда-нибудь встречали химика по имени Альберт Вильдманн?”
  
  “Да. Я встретил его. Много раз.”
  
  “А Ганс Шмидт? Тоже из того же института?”
  
  “Я так думаю. К чему ты клонишь?”
  
  “Разве это не тот случай, когда вы вернулись из Минска в Берлин по приказу Артура Небе, не для того, чтобы присоединиться к немецкому бюро по военным преступлениям, как вы нам сказали, а для того, чтобы встретиться с Вильдманном и Шмидтом в реализации вашей идеи о взрывчатых веществах?”
  
  Я качал головой, но Сильверман не обращал внимания, и я проникся к нему новым уважением как к следователю.
  
  “И что, подробно обсудив идею, вы сами вернулись в Смоленск с Вильдманом и Шмидтом в сентябре 1941 года?”
  
  “Нет. Это неправда. Как я уже сказал, я думаю, вы, должно быть, путаете меня с Гюнтером Раушем. ”
  
  “Разве это не тот случай, когда вы привезли с собой большое количество динамита? И использовал его, чтобы оснастить русский дот взрывчаткой? И что вы затем загнали в него почти сотню человек из психиатрической лечебницы в Минске? И что вы затем взорвали взрывчатку? Разве не это произошло?”
  
  “Нет. Это неправда. Я не имел к этому никакого отношения ”.
  
  “Согласно отчетам, которые мы прочитали, головы и конечности мертвых были разбросаны в радиусе четверти мили. Эсэсовцы собирали части тел с деревьев в течение нескольких дней после этого. ”
  
  Я покачал головой. “Когда я сделал это замечание Небе ... о взрыве евреев в поле. Послушайте, я понятия не имел, что он на самом деле попытается сделать что-то подобное. Это был сарказм. Вряд ли это подлинное предложение ”. Я пожал плечами. “Опять же, я не знаю, почему я удивлен, учитывая все остальное, что произошло”.
  
  “Мы всегда думали, что идея газовых фургонов принадлежит самому Артуру Небе”, - сказал Сильверман. “Так что, может быть, это тоже была еще одна из твоих шуток. Скажите, вы когда—нибудь посещали адрес в Берлине - Тиргартенштрассе, дом четыре?”
  
  “Я был полицейским. Я посетил множество адресов, которые не помню. ”
  
  “Этот был особенным”.
  
  “Берлинский газовый завод был где-то в другом месте, если вы на это намекаете”.
  
  “Тиргартенштрассе номер четыре была конфискованной еврейской виллой”, - сказал Сильверман. “Офис, из которого планировалась и осуществлялась программа эвтаназии в Германии для инвалидов”.
  
  “Тогда я уверен, что меня там никогда не было”.
  
  “Может быть, вы слышали о том, что там происходило, и мимоходом упомянули об этом Небе. В качестве небольшой благодарности за то, что вытащил тебя из Минска ”.
  
  “На случай, если вы забыли, “ сказал я, - Небе был главой Крипо, а до этого генералом гестапо. Вполне вероятно, что он знал Вильдманна и Шмидта по той же причине, что и я. И я осмелюсь предположить, что он также знал бы все об этом месте на Тиргартенштрассе. Но я никогда этого не делал ”.
  
  “Ваши отношения с Вальдемаром Клингельхефером”, - сказал Сильверман. “Вы были ему очень полезны. С советом.”
  
  “Да. Я пытался быть.”
  
  “Были ли вы полезны в каких-либо других отношениях?”
  
  Я покачал головой.
  
  “Например, вы сопровождали его в Москву?”
  
  “Нет, я никогда не был в Москве”.
  
  “И все же ты говоришь по-русски почти так же хорошо, как он”.
  
  “Это было позже, когда я узнал. В основном в трудовом лагере.”
  
  “Итак, между 28 сентября и 26 октября 1941 года, вы говорите, что были не в московской форкоманде Клингельхефера, а в Берлине?”
  
  “Да”.
  
  “И что вы не имели никакого отношения к убийствам пятисот семидесяти двух евреев за это время?”
  
  “Ничего общего с этим, нет”.
  
  “Некоторые из них были еврейскими владельцами норковых ранчо, которые не смогли предоставить Клингельхеферу предписанную квоту мехов”.
  
  “Никогда не стрелял в еврейского владельца норкового ранчо, Гюнтер?”
  
  “Или взорванный в дот-бочке?”
  
  “Нет”.
  
  Два адвоката на мгновение замолчали, как будто у них закончились вопросы. Молчание длилось недолго.
  
  “Итак”, - сказал Сильверман. “Ты не в Москве, ты возвращаешься на самолете в Берлин. "Юнкерс-52", вы сказали. Есть свидетели?”
  
  Я на мгновение задумался. “Парень по имени Шульц. Erwin Schulz.”
  
  “Продолжай”.
  
  “Он тоже был эсэсовцем. A Sturmbannführer, I think. Но раньше он был полицейским в Берлине. А затем инструктор в полицейской академии в Бремене. После этого что-то в гестапо, может быть, и в Бремене тоже. Я не помню. Но мы не видели друг друга более десяти лет, когда мы оба сели в тот самолет из Барановичей.
  
  “Я думаю, он был на несколько лет моложе меня. Не так много. Я думаю, что он служил в армии в последние месяцы Великой войны. А затем Freikorps, когда он учился в университете, в Берлине. Закон, я думаю. Высокий, светловолосый, с усами, немного похожими на гитлеровские, и довольно загорелый. Не то чтобы он хорошо выглядел, когда был в том самолете. Под его глазами были огромные мешки, которые больше походили на синяки, как будто кто-то ударил его.
  
  “Ну, мы узнали друг друга, и через несколько мгновений мы начали разговаривать. Я предложил ему сигарету и заметил, что рука, взявшая ее, дрожала как осиновый лист. Его нога тоже не могла оставаться на месте. Как будто там был танец Святого Вита. Он был нервной развалиной. Постепенно стало ясно, что он возвращается в Берлин по той же причине, что и я. Потому что он подал заявление о переводе.
  
  “Шульц сказал, что его подразделение действовало в месте под названием Житомир. Это просто дыра между Киевом и Брестом. Никто в здравом уме не захотел бы ехать в Житомир. Вероятно, именно поэтому руководство СС в лице генерала Екельна разместило там свой украинский ШТАБ. Джекельн никогда не был в здравом уме, насколько я мог видеть. В любом случае, Шульц сказал, что Йекельн сказал ему, что все евреи в Житомире должны быть немедленно расстреляны. Шульц не беспокоился о мужчинах. Но у него было больше, чем несколько сомнений по поводу женщин и детей. К черту это, сказал он. Но никто не слушал. Приказ есть приказ, и он должен просто заткнуться и продолжать в том же духе. Ну, казалось, что в Житомире было много евреев. Одному Богу известно, почему это должно быть так. В конце концов, не похоже, что Поповы когда-либо заставляли их чувствовать себя там желанными гостями. Царь тоже их ненавидел, и у них были погромы в Житомире в 1905 и в 1919 годах. Я имею в виду, вы могли бы подумать, что они получили сообщение и убрались куда-нибудь еще. Но нет. Ни капли этого. В Житомире было три синагоги, и когда появились эсэсовцы, их было тридцать тысяч, которые просто ждали, когда что-нибудь произойдет. Что он и сделал.
  
  “По словам Шульца, в первый же день, когда туда прибыли эсэсовцы, они повесили мэра, или, возможно, это был местный судья, который был евреем, и несколько других. Затем они сразу расстреляли четыреста человек по той или иной причине. Вывел их за город в яму, заставил их лечь, как сардины, одна на другую, и расстрелял их слоями. Ну, Шульц думал, что это будет так. Он внес свою лепту, и этого было достаточно. Я имею в виду, четыреста, подумал он. Но нет, сказал он, они продолжали приходить. День за днем. И четыреста евреев вскоре стали четырнадцатью тысячами.
  
  “Затем Шульцу сказали, что им также придется заняться женщинами и детьми, и для него это стало последней каплей. К черту это, подумал он, меня не волнует, приказал ли это Всемогущий Бог, я не убиваю женщин и детей. Так он написал офицеру по кадрам в штаб-квартире RSHA. Генералу Бруно Штрекенбаху. И подал заявку на перевод. Вот почему он был со мной в том самолете.
  
  “По-видимому, они были очень злы на него. Особенно его коллега, Отто Раш. Он обвинил Шульца в слабости и подвел сторону. Он спросил Шульца, где было его чувство долга и все такое дерьмо. Не то чтобы Шульц сказал, что он был удивлен этим. Он сказал, что Раш был одним из тех ублюдков, которым нравилось убеждаться, что каждый, включая офицеров, должен был нажать на курок хотя бы в одном еврее. Так что, я полагаю, мы все были одинаково виновны. Только у него было другое слово для этого: одно из тех сложных слов, которые Гиммлер использовал в Претцше. Часть крови, я думаю, это было.
  
  “В любом случае, Шульц не знал, какая судьба ожидала его в Берлине. Он, мягко говоря, нервничал и испытывал опасения. Я полагаю, он надеялся, что на его поведение не обратят внимания и он получит разрешение возобновить свою полицейскую работу в Гамбурге или Бремене. ‘Я не создан для такого рода вещей", - сказал он. ‘Не поймите меня неправильно, - сказал он, - мне нет дела до евреев, но никого не следует просить выполнять такого рода работу. Никто. Они должны найти какие-то другие способы сделать это ", - сказал он. Во всяком случае, так он мне сказал. ”
  
  “Итак”, - сказал Эрп. “Вы хотите сказать, что ваше алиби - это еще один осужденный военный преступник?”
  
  “Шульц был осужден? Я этого не знал.”
  
  “Сдался в 1945 году”, - сказал Эрп. “В октябре 1947 года он был признан виновным в преступлениях против человечности и приговорен к двадцати годам. В 1951 году срок был сокращен до пятнадцати лет.”
  
  “Вы хотите сказать, что он здесь, в Ландсберге? Что ж, тогда он может подтвердить наш разговор на обратном пути в Берлин. Что я сказал ему то, что уже сказал тебе. Как меня отправили обратно за отказ убивать евреев”.
  
  “Он был условно освобожден в январе прошлого года”, - сказал Эрп. “Очень жаль, Гюнтер”.
  
  “В любом случае, я не думаю, что он стал бы для вас таким уж замечательным свидетелем”, - сказал Сильверман. “Он был бригадным генералом СС, когда сдался”.
  
  “Причина, по которой Бруно Штрекенбах легко обошелся с Шульцем, очевидна”, - сказал Эрп. “Потому что он участвовал в убийствах пятнадцати тысяч евреев, прежде чем ему надоела эта работа. Вероятно, Штрекенбах полагал, что Шульц совершил больше, чем его справедливая доля убийств. ”
  
  “И я думаю, должно быть, поэтому ты и его отпустил”, - сказал я.
  
  “Я же говорил тебе”, - сказал Сильверман. “Это было делом верховного комиссара. И рекомендации Совета по условно-досрочному освобождению и помилованию военных преступников ”.
  
  Я покачал головой. Я устал. Они наступали мне на пятки весь день, как пара ищеек с девяти до пяти. Я чувствовал себя так, словно оказался в ловушке на дереве, и бежать мне было некуда.
  
  “Рассматривали ли вы возможность того, что я мог бы говорить правду? Но даже если бы это было не так, у меня могло возникнуть искушение поднять руки, просто чтобы вы двое отстали от меня. Судя по тому, как вы здесь раздаете условно-досрочные освобождения, я должен быть Хидеки Тодзио, чтобы получить больше шести месяцев ”.
  
  “Мы любим, чтобы все было аккуратно”, - сказал Сильверман.
  
  “И у вас больше незавершенных дел, чем в корзинке для шитья старой девы”, - добавил Эрп. “Чтобы, когда мы уйдем с этой работы, мы могли быть уверены, что сделали все возможное”.
  
  “Гордость за работу, да? Я могу это понять. ”
  
  “Итак”, - сказал Сильверман. “Мы собираемся изучить вашу историю. Прочесать его на предмет гнид.”
  
  “Это все равно не сделает меня вошью”.
  
  “Ты был эсэсовцем”, - сказал Сильверман. “Я еврей. И ты всегда будешь вошью в моей книге, Гюнтер.”
  
  
  OceanofPDF.com
  9
  
  
  ГЕРМАНИЯ, 1954
  
  
  Ябыло легко забыть, что мы были в Германии. В главном зале висел флаг США, а на кухнях, которые, казалось, всегда были в действии, готовили простую домашнюю кухню, понимая, что дом находится в шести тысячах километров к западу. Большинство голосов, которые мы слышали, тоже были американскими: громкие, мужественные голоса, которые говорили вам что—то делать или чего-то не делать - на английском. И мы тоже делали это быстро, иначе получали тычок дубинкой или пинок под зад. Никто не жаловался. Никто бы не послушал, кроме, возможно, отца Моргенвейса. Охранники были полицейскими, специально отобранными из-за их огромного размера. Было трудно понять, как Германия могла когда-либо рассчитывать выиграть войну против этой более очевидной на вид расы господ. Они ходили по лестничным площадкам и коридорам тюрьмы Ландсберг, как ганфайтеры из тюрьмы ОК, или, возможно, боксеры, выходящие на ринг. Друг с другом им было легко: все они широко улыбались, раскатисто смеялись, выкрикивали шутки и забивали бейсбольные мячи. Для нас, заключенных, однако, были только каменные лица и воинственные настроения. Да пошел ты, казалось, говорили они; у вас может быть ваше собственное федеральное правительство, но мы настоящие хозяева в этой стране-парии.
  
  У меня была отдельная камера на двоих. Это было не потому, что я был особенным или потому, что мне еще ни в чем не было предъявлено обвинение, а потому, что WCPN1 был наполовину пуст. Казалось, каждую неделю освобождался кто-то еще. Но сразу после войны Ландсберг был полон заключенных. МАСС даже заключала туда еврейских перемещенных лиц из концентрационных лагерей близлежащего Кауферинга вместе с известными нацистами и военными преступниками; но принуждение тех же самых оборванных, поношенных евреев носить форму СС, возможно, продемонстрировало недостаток чувствительности со стороны американцев, что почти граничило с комизмом. Не то чтобы ЭМИС были способны увидеть смешную сторону чего-либо очень.
  
  Еврейские полицейские давно ушли из Ландсберга в Израиль, Великобританию и Америку, но виселица все еще была там, и время от времени охранники проверяли ее, просто чтобы убедиться, что все работает гладко. Они были такими задумчивыми. Никто на самом деле не верил, что федеральное правительство Германии планирует вернуть смертную казнь; с другой стороны, никто на самом деле не верил, что МАСС наплевало, что федеральное правительство думает о чем-либо. Им, конечно, было наплевать на то, чтобы напугать заключенных, потому что в то же время, когда они испытанный виселицей они отрепетировали всю ужасную процедуру казни с добровольным заключенным, занявшим место приговоренного. Эти ежемесячные репетиции проходили в пятницу, потому что по старой ландсбергской традиции пятница была днем повешения. Команда из восьми полицейских торжественно вывела осужденного в центральный двор и подняла по ступенькам на крышу, где находилась виселица, и там они накинули капюшон на голову мужчины и накинули петлю на шею; директор тюрьмы даже зачитал смертный приговор, в то время как остальные стояли по стойке смирно и притворялись — вероятно, пожелал — это было по-настоящему. По крайней мере, так мне сказали. Можно было бы резонно спросить, почему кто-то, и меньше всего немецкий офицер, вызвался добровольно выполнять такую обязанность; но, как и во всем остальном в Германии, МАСС получили именно то, что хотели, предложив добровольцу дополнительные сигареты, шоколад и стакан шнапса. И всегда один и тот же заключенный добровольно шел на виселицу: Вальдемар Клингельхефер. Возможно, ЭМИС поступили неразумно, поступив так, учитывая, что он уже пытался вскрыть вену на запястье большой английской булавкой; с другой стороны, бесполезно искать целое стадо, когда у вас только одна овца.
  
  Не чувство вины за убийство евреев заставило Клингельхефера попытаться покончить с собой и добровольно участвовать в тренировочной казни; это была его вина за предательство другого офицера СС, Эриха Науманна. Науманн написал письмо Клингельхеферу, в котором инструктировал его, что сказать своим следователям, и напомнил ему, что не было никаких отчетов о деятельности Оперативной группы В, которой он сам командовал после Небе; но этот совет также показал истинную глубину собственной преступности Науманна в Минске и Смоленске. Клингельхефер, который был глубоко обеспокоен крахом германского рейха, передал письмо Науманна Amis, который представил его на процессе айнзатцгрупп в 1948 году и использовал его в качестве доказательства prima facie против него. Письмо помогло осудить Науманна и отправить его на виселицу в июне 1951 года.
  
  Следствием всего этого было то, что никто из других заключенных не разговаривал с Клингельхефером. Никто, кроме меня. И, вероятно, никто бы со мной тоже не заговорил, если бы не тот факт, что я был единственным, кого в настоящее время допрашивают американцы. Это заставило некоторых моих бывших товарищей действительно очень нервничать, и однажды двое из них последовали за мной из общей комнаты, где мы ели, играли в карты и слушали радио, во двор.
  
  “Hauptmann Gunther. Мы хотели бы поговорить с вами, пожалуйста. ”
  
  Эрнст Биберштейн и Вальтер Хенш оба были старшими офицерами СС и, считая себя не преступниками, а военнопленными, настаивали на использовании воинских званий. Биберштейн, штандартенфюрер, эквивалентный полному полковнику, вел большую часть переговоров, в то время как младший Хенш — всего лишь подполковник — в основном соглашался.
  
  “Прошло несколько лет с тех пор, как я сам был допрошен МАСС”, - сказал Биберштейн. “Я думаю, это было почти семь лет назад. Без сомнения, эти вещи отличаются от того, какими они были раньше. Мы живем в гораздо более обнадеживающих, даже просвещенных обстоятельствах, чем тогда ”.
  
  “Кажется, американцами больше не движет прежнее чувство морального превосходства и желание возмездия”, - излишне добавил Хенш.
  
  “Тем не менее, - продолжил Биберштейн, - важно быть осторожным с тем, что им говорят. Во время допроса они иногда ведут себя непринужденно и могут казаться друзьями, хотя на самом деле они совсем не такие. Я не уверен, встречали ли вы когда-нибудь нашего покойного товарища Отто Олендорфа, но в течение долгого времени он был очень полезен МАСС, добровольно предоставляя информацию без ограничений в ошибочном ожидании, что он может выслужиться перед ними и, как следствие, обеспечить себе свободу. Однако слишком поздно он осознал свою ошибку и, дав показания против генерала Кальтенбруннера в Нюрнберге и фактически отправив его на смерть, обнаружил, что ему удалось заговорить, чтобы попасть на виселицу.”
  
  У Биберштейна было задумчивое лицо с широким лбом и скептическим изгибом рта. В нем было что-то от серьезного клоуна — авторитетная фигура и бледнолицый прямой человек, чьи кислые, возвышающиеся дифтонг и манера говорить с кем-то, а не с ними, напомнили мне, что до вступления в СС Биберштейн был лютеранским священником в каком-то северном крестьянском городке, где, казалось, не возражали, что их пастор был давним членом нацистской партии. Вероятно, они также не возражали против того, что он возглавлял коммандос по убийствам в России, прежде чем его повысили и попросили возглавить гестапо на юге Польши. Многие лютеране считали Гитлера истинным наследником Лютера. Возможно, он был. Я не думал, что Лютер понравился бы мне больше, чем когда-либо Гитлер. Или Биберштейн.
  
  “Я бы не хотел, чтобы ты совершил ту же ошибку, что и Отто”, - сказал Биберштейн. “Итак, я хотел бы дать вам несколько советов. Если вы чего-то не можете вспомнить, тогда вам действительно следует просто сказать об этом. Неважно, насколько слабым это может показаться или насколько виновным это может заставить вас выглядеть. Когда у вас возникнут какие-либо сомнения, напомните МАСС, что все это произошло почти пятнадцать лет назад и что вы действительно не можете вспомнить. ”
  
  “Говоря за себя, - сказал Хенш, - я всегда утверждал, что любой заключенный имеет право на молчание. Это правовой принцип, известный и уважаемый во всем цивилизованном мире. И особенно в Соединенных Штатах Америки. Я был адвокатом в Хиршфельде до прихода в RSHA, и вы можете поверить мне, что в западном мире нет суда, который может заставить человека давать показания против самого себя ”.
  
  “Им удалось осудить тебя, не так ли?” Я сказал.
  
  “Я был осужден по ошибке”, - настаивал Хенш в очках, у которого было скользкое лицо адвоката, соответствующее скользким манерам его адвоката и еще более скользкой скороговорке. “Гейдрих не посылал меня в Россию до марта 1942 года, к тому времени Оперативная группа С более или менее завершила свою работу. Проще говоря, не осталось евреев, которых можно было бы убивать. Однако все это не относится к делу. Как говорит Биберштейн, это произошло почти пятнадцать лет назад. И нельзя просить помнить то, что произошло тогда. ”
  
  Он снял очки, протер их и раздраженно добавил: “Кроме того, это была война. Мы боролись за само наше выживание как расы. На войне случаются вещи, о которых сожалеешь в мирное время. Это естественно. Но Эмис сами по себе не были святыми в военное время. Спросите Пейпера. Спросите Дитриха. Они тебе скажут. Не только эсэсовцы расстреливали заключенных, но и МАСС. Не говоря уже о систематическом жестоком обращении с военнопленными Мальмеди, которое имело место в этой и других тюрьмах.”
  
  Хенш нервно дернулся. У него были такие слабые черты лица без подбородка, которые создали военным преступникам и массовым убийцам дурную славу. Не то чтобы ЭМИС смотрела на Хенша с большим отвращением, чем кто-либо другой. Это особое отличие было зарезервировано для Зеппа Дитриха, Йохена Пейпера и исполнителей так называемой резни в Мальмеди.
  
  “Просто запомни это”, - сказал Биберштейн. “Что у нас есть друзья на воле. Вы, конечно, не должны чувствовать, что вы одиноки. доктор Рудольф Ашенауэр представлял интересы сотен старых товарищей, включая Уолтера Фанка, нашего бывшего министра экономики. Он самый гениальный адвокат. Он не только бывший член партии, но и набожный католик. Я не уверен, какова ваша религиозная принадлежность, гауптман Гюнтер, но нельзя отрицать, что в этой части страны католики имеют более громкий голос. Католический епископ Мюнхена Йоханнес Нойхойслер и кардинал Кельна Йозеф Фрингс являются активными лоббистами от нашего имени. Но то же самое относится и к евангельскому епископу Баварии Хансу Мейзеру. Другими словами, возможно, в ваших интересах снова обрести свою христианскую веру, поскольку обе церкви поддерживают Комитет церковной помощи заключенным ”.
  
  “Я лично пользовался поддержкой евангелического епископа Вюртемберга Тео Вурма”, - сказал Хенш. “Как и наш товарищ, Мартин Сандбергер. И вам не нужно беспокоиться об оплате защиты. Комитет возьмет на себя все расходы вашей юридической команды. Комитет даже пользуется поддержкой нескольких сочувствующих сенаторов и конгрессменов США. ”
  
  “Совершенно верно”, - сказал Биберштейн. “Это люди, которые наиболее громко выступали против идей мести, вдохновленных евреями”. Он на мгновение обернулся и пренебрежительно махнул рукой на кирпичные стены Ландсберга. “Чем все это и является, конечно. Удерживая нас здесь, вопреки всем нормам международного права ”.
  
  “Важно то, что мы все держимся вместе”, - сказал Хенш. “Последнее, чего мы хотим сейчас, - это ненужных спекуляций о том, что некоторые из нас сделали или не сделали. Ты видишь? Это только усложнило бы дело ”.
  
  “Другими словами, было бы желательно, гауптман Гюнтер, если бы ваши заявления для МАСС касались только вас”.
  
  “Теперь я понимаю”, - сказал я. “И вот я подумал, что на самом деле вы беспокоитесь о моем благополучии”.
  
  “О, но это так”, - сказал Хенш. “Мой дорогой друг, это так”.
  
  “У тебя большая куча картошки в офисе Комиссии по условно-досрочному освобождению и помилованию”, - сказал я. “И ты не хочешь, чтобы кто-то вроде меня опрокинул его”.
  
  “Естественно, мы хотим выбраться отсюда”, - сказал Хенш. “У некоторых из нас есть семьи”.
  
  “В наших интересах не только то, что нас скоро выпустят”, - сказал Биберштейн. “В интересах Германии, чтобы мы подвели черту под тем, что произошло, а затем двигались дальше. Только тогда, когда последний военнопленный будет освобожден отсюда и в России, мы, немцы, сможем строить планы на будущее ”.
  
  “Не только немецкий интерес”, - добавил Хенш. “В интересах Америки и Великобритании также поддерживать хорошие отношения с полностью суверенным правительством Германии, чтобы можно было эффективно противостоять реальному идеологическому врагу”.
  
  “Тебе не кажется, что мы убили достаточно русских?” Я спросил. “Сталин мертв. Корейская война окончена.”
  
  “Никто не говорит о том, чтобы кого-то убить”, - настаивал Биберштейн. “Но мы все еще находимся в состоянии войны с коммунистами, нравится вам это или нет. Холодная война, это правда, но тем не менее война. Послушай, я не знаю, что ты делал во время войны, и не хочу знать. Никто из нас не знает. Никто здесь не говорит ни о чем, что произошло тогда. Важно помнить, что каждый человек в этой тюрьме согласен в одном: никто из нас не несет и не был привлечен к уголовной ответственности за его действия или действия его людей, потому что все мы выполняли приказы. Каковы бы ни были наши личные чувства или опасения по поводу одиозной работы, которую нам поручили, это был приказ фюрера, и ослушаться его было невозможно. Пока мы все придерживаемся этой истории, несомненно, мы все сможем выбраться из этого места до истечения десятилетия ”.
  
  “И, надеюсь, задолго до этого”, - добавил Хенш.
  
  Я кивнул, что вводило в заблуждение, потому что это заставляло меня выглядеть так, как будто мне не все равно, что случилось с кем-либо из них. Я кивнул, потому что не хотел никаких неприятностей, и то, что они были заключенными, не было причиной, по которой они не могли мне их доставить. Эмис бы совсем не возражала против этого. В отличие от Комиссии по условно-досрочному освобождению и помилованию, большинство членов парламента в Ландсберге придерживались мнения, что мы все заслуживаем повешения; и, возможно, они были правы. Но основная причина, по которой я кивнул, заключалась в том, что я устал от того, что меня никто не любил, включая меня самого. Это нормально, когда ты можешь пойти и заглушить это чувство несколькими миллилитрами алкоголя, но тюремные решетки никогда не открыты, особенно когда тебе нужно выпить так, как мне было нужно сейчас. Жизнь в большинстве тюрем была бы улучшена ежедневной порцией спиртного, как в британском королевском флоте. Это не та карательная теория, с которой согласился бы Джереми Бентам, но вы можете отнести ее в банк.
  
  Больше всего мне не помешало бы выпить вечером, перед тем как лечь спать. Возможно, мне приходилось говорить о лете 1941 года и заново переживать его, но пока я был в Ландсберге, сон давал небольшую передышку от мирских забот. Часто я просыпался в рассеянном мраке своей камеры и обнаруживал, что весь в поту, и мне снился ужасный сон. И чаще всего это был один и тот же сон. Земля, странно смещающаяся под моими ногами, вращаемая не каким-то невидимым животным, а какой-то темной, подземной стихийной силой. И, присмотревшись повнимательнее, я увидел, как черная земля снова сдвинулась, и на таинственной поверхности появилась голова с пустыми глазами и паукообразные руки какого-то убитого Лазаря, самовосстанавливающегося из собственных трупных газов. Тонкое и белое, как глиняная трубка, обнаженное существо приподняло зад, грудь и, наконец, череп, двигаясь назад и неестественно, так, как могла бы расположить свои конечности сломанная марионетка, пока, наконец, не оказалось, что оно стоит на коленях перед облаком дыма, которое внезапно рассеялось, когда его втянуло в дуло пистолета в моей твердой руке.
  
  
  OceanofPDF.com
  10
  
  
  ГЕРМАНИЯ, 1954
  
  
  Яэто одна из маленьких шуток жизни, которая, когда вы думаете, что все вряд ли может стать хуже, обычно так и происходит.
  
  Должно быть, я снова заснул, и на мгновение мне показалось, что это просто еще один дурной сон. Я почувствовал, как несколько пар рук схватили меня, перевернули на живот и сорвали с моей спины пижамную куртку; а затем на меня одновременно надели капюшон и наручники. Когда наручники больно сжали мои запястья, я вскрикнул, и за этот звук получил удар по голове.
  
  “Тихо”, — пробормотал голос - американский голос. “Или ты получишь другого”.
  
  Руки в резиновых перчатках поставили меня на ноги. Кто-то стянул с меня пижамные штаны, и меня выволокли, а затем вывели из камеры, по лестничной площадке и вниз по лестнице. Мы ненадолго вышли на улицу и пересекли двор. Двери открылись и захлопнулись за нами, и после этого я быстро потерял представление о том, где я нахожусь, за исключением очевидного факта, что я все еще в стенах Ландсберга. Я почувствовал, как чья-то рука опустилась на мою голову в капюшоне.
  
  “Сядь”, - сказал голос.
  
  Я сел, и это было бы прекрасно, если бы не отсутствие стула, и я услышал несколько громких смешков, когда я лежал, растянувшись от боли на каменном полу.
  
  “Ты сам до этого додумался?” Я сказал. “Или ты позаимствовал идею из фильма?”
  
  “Я сказал тебе заткнуться”. Кто-то пнул меня в поясницу, не так сильно, чтобы причинить какой-либо ущерб, но достаточно, чтобы я заткнулся. “Говори, когда к тебе обращаются”.
  
  Другие руки снова подняли меня и бросили на стул, и на этот раз это было там.
  
  Затем я услышал множество шагов, выходящих из комнаты, и дверь закрылась, но не была заперта, и я мог бы подумать, что я один, если бы не тот факт, что я чувствовал запах дыма от сигареты. Я бы сам попросил такую, если бы думал, что смогу курить с капюшоном на голове. Было это и шанс, что меня снова могут пнуть или пробить. Поэтому я молчал, говоря себе, что, несмотря на их угрозы, это было противоположно тому, чего они хотели. Если вы не собираетесь отправить человека на виселицу и повесить его, вы надеваете на него капюшон только по одной причине: чтобы смягчить его и заставить говорить. Единственное, я не мог представить, что они хотели от меня услышать такого, чего я им еще не сказал.
  
  Прошло десять минут. Может быть, дольше. Но, вероятно, меньше. Время начинает расширяться, когда они забирают твой свет. Я закрыл глаза. Таким образом, я контролировал ситуацию, а не они. Даже если бы они сейчас сняли капюшон, я бы ничего не увидел. Я сделал глубокий вдох и выдохнул так уверенно, как только мог, пытаясь справиться со своим страхом. Убеждая себя, что я был в более трудных ситуациях. Что после грязи Амьена в 1918 году это было легко. Над головой даже не разрывались снаряды. У меня все еще были четыре конечности и мои яйца. Капюшон был ничем. Они хотели, чтобы я ничего не видел, тогда меня это устраивало. Я и раньше переживал черные и незрячие дни; они не бывают намного чернее, чем Амьен. Людендорф назвал это черным днем немецкой армии, и не без оснований. Как еще можно это назвать, когда вы сталкиваетесь с силами в четыреста пятьдесят танков и тринадцатью дивизиями анзаков? С каждым разом их становится все больше.
  
  Я услышал чирканье спички и уловил дым другой сигареты. Возможно, заядлый курильщик? Или кто-то другой? Я сделал глубокий вдох и попытался набрать немного дыма в свои легкие. Американский табак, это было ясно по сладкому запаху. Вероятно, они кладут в него сахар так же, как кладут сахар почти во все — в кофе, в ликер, в свежие фрукты. Может быть, они тоже кладут сахар на своих жен, и если мужчины были чем-то похожи, им, вероятно, нужно было немного подсластить.
  
  Вскоре после моего прибытия в Ландсберг Герман Присс, бывший командир подразделения СС, совершившего нападение в Мальмеди во время битвы за Арденну, рассказал мне о таком грубом обращении со стороны американцев. Перед судом по обвинению в убийстве девяноста военнослужащих США Приса, Пейпера и семидесяти четырех других мужчин надевали капюшоны, избивали и заставляли подписать признания. Весь этот инцидент вызвал настоящий переполох в Международном суде и в Сенате США. Поскольку меня еще не били, возможно, было немного слишком рано говорить, что американские военные неспособны усвоить урок в области прав человека, но под своим капюшоном я не затаил дыхание.
  
  “Поздравляю, Гюнтер. Это самый долгий срок, когда кто-либо в капюшоне здесь когда-либо держал рот на замке ”.
  
  Мужчина говорил по-немецки, тоже довольно хорошо по-немецки, но я был уверен, что это не Сильверман или Эрп. На данный момент я держал рот на замке. И что там было сказать? В том-то и дело, что тебя допрашивают: ты всегда знаешь, что в конце концов кто-то задаст тебе вопрос.
  
  “Я перечитывал записи по делу”, - сказал голос. “Ваши заметки по делу. Те, что сделаны Сильверманом и Эрпом. Кстати, они не присоединятся к нам до конца вашего допроса. Они не одобряют то, как мы делаем вещи ”.
  
  Все время, пока он говорил, я был напряжен в ожидании удара, который, я был уверен, должен был последовать. Один из других заключенных рассказал мне, что члены МАСС целый час избивали его в Швабиш-холле, пытаясь заставить его изобличить Йохена Пайпера.
  
  “Расслабься, Гюнтер. Никто не собирается тебя бить. Пока вы сотрудничаете, у вас все будет в порядке. Капюшон для моей защиты. За пределами этого места нам обоим может быть неловко, если ты когда-нибудь узнаешь меня. Видите ли, я работаю на Центральное разведывательное управление.”
  
  “А как насчет твоего друга? Другой мужчина здесь? Он тоже работает на ЦРУ?”
  
  “У тебя хороший слух, Гюнтер, я скажу это за тебя”, - сказал другой Друг. “Может быть, именно поэтому ты прожил так долго”. Его немецкий тоже был хорош. “Да, я тоже из ЦРУ”.
  
  “Поздравляю. Вы оба, должно быть, очень гордитесь этим ”.
  
  “Нет, нет. Поздравляю тебя, Гюнтер. Сильверман и Эрп сняли с вас все уголовные обвинения. ” Это был первый голос, заговоривший сейчас. “Они удовлетворены тем, что ты никого не убивал. По крайней мере, не по завышенным стандартам всех остальных, кто здесь находится. ” Он рассмеялся. “Я знаю. Это мало о чем говорит. Но это так. Что касается дяди Сэма, вы не военный преступник. ”
  
  “Что ж, это облегчение”, - сказал я. “Если бы не эти наручники, я мог бы ударить кулаком по воздуху”.
  
  “Они сказали, что у тебя умный язык. И они не ошибаются. Возможно, они просто немного наивны. Я имею в виду, о тебе.”
  
  “За эти годы, - сказал другой мужчина, - вы доставили нам немало проблем. Ты знаешь это?”
  
  “Я рад это слышать”.
  
  “In Garmisch-Partenkirchen. В Вене. На самом деле, мы с вами уже встречались раньше. В военном госпитале в Штифтсказерне?”
  
  “Тогда ты не говорил по-немецки”, - сказал я.
  
  “На самом деле, я сделал. Но меня устраивало, что вы и тот офицер американской армии, Рой Шилдс, думаете иначе ”.
  
  “Я помню тебя. Как будто это было вчера ”.
  
  “Конечно, знаешь”.
  
  “И давайте не будем забывать нашего общего друга Джонатана Джейкобса”.
  
  “Как он? Надеюсь, мертв.”
  
  “Нет. Но он по-прежнему непреклонен в том, что ты пытался его убить. По-видимому, он нашел коробку, полную комаров анофелес, на заднем сиденье своего "Бьюика". К счастью для него, все они умерли от холода. ”
  
  “Жалость”.
  
  “Немецкие зимы могут быть жестокими”.
  
  “Казалось бы, недостаточно жестоко”, - сказал я. “Почти десять лет после войны, а ты все еще здесь”.
  
  “Теперь это война другого рода”.
  
  “Мы все на одной стороне”.
  
  “Конечно”, - сказал я. “Я знаю это. Но если вы так обращаетесь со своими друзьями, я начинаю понимать, почему русские перешли на другую сторону ”.
  
  “Было бы неразумно умничать с нами, Гюнтер. Не в твоем положении. Нам не нравятся умники.”
  
  “Я всегда думал, что быть мудрым - полезная часть интеллекта”.
  
  “Делать то, что тебе говорят, когда тебе говорят, имеет большую ценность в нашей работе”.
  
  “Ты разочаровываешь меня”.
  
  “Это не имеет никакого реального значения по сравнению с тем фактом, что вы нас не разочаровываете”.
  
  “Я чувствую это. Я не чувствую своих рук, но я чувствую это. Но я должен предупредить вас. Может, я и ношу капюшон, но я видел твои карты. Ты чего-то хочешь от меня. И поскольку это не может быть мое тело, это должно быть потому, что вы думаете, что я обладаю какой-то важной для вас информацией. И поверьте мне, это не будет звучать так же, если вы только что выбили мне зубы ”.
  
  “Есть и другие вещи, которые мы можем сделать, чтобы развязать тебе язык, помимо того, что выбить тебе зубы”.
  
  “Конечно. И я могу писать как художественную, так и документальную литературу. Вы даже не увидите соединение. Смотрите, война уже закончилась. Я более чем готов рассказать вам все, что вы хотите знать. Но вы обнаружите, что я гораздо лучше реагирую на сахарный хлеб, чем на кнут. Так как насчет того, чтобы снять эти утюги и найти мне какую-нибудь одежду? Ты высказал свою точку зрения. ”
  
  Два агента ЦРУ на минуту замолчали. Я представил, как один кивает другому, который, вероятно, качает головой и произносит очень четкое “Нет”, как пара старых сплетниц. Затем один из них рассмеялся.
  
  “Вы видели, как этот парень принес сюда ящик, полный образцов?”
  
  “Обычный человек с полной кистью, не так ли?”
  
  “Рыжий Скелтон с мешком на голове. Все еще пытаюсь продать. ”
  
  “Не покупаешь, да?” Я сказал. “Очень жаль. Может быть, мне следует поговорить с хозяином дома. ”
  
  “Я не думаю, что мешка на его голове было достаточно”.
  
  “Еще не слишком поздно для петли. Может быть, нам следует просто передать его Иванам и покончить с этим ”.
  
  “О, смотрите, он уже перестал говорить”.
  
  “Мы привлекли твое внимание, Рэд?”
  
  “Тебе не нужны кисти”, - сказал я. “Хорошо. Так почему бы тебе не сказать мне, чего ты хочешь?”
  
  “Когда мы будем готовы, Гюнтер, и не раньше”.
  
  “Мой друг мог бы разорвать телефонную книгу пополам, но он предпочитает это как демонстрацию нашей власти над вами. Это требует гораздо меньше усилий, и вы можете не только увидеть силу духа, но и почувствовать ее. Мы бы не хотели, чтобы ты вышел отсюда и рассказал всем своим друзьям-нацистам, какие мы мягкие ”.
  
  “Мы с этим разобрались. Люди больше боялись Иванов, чем нас.”
  
  “Значит, ты решил больше походить на них”, - сказал я. “Играть так же грубо, как они. Конечно, я понимаю. ”
  
  “Это верно, Гюнтер. Что возвращает нас к кистям. Или, скорее, одна конкретная кисть.”
  
  “Имя, которое вы упомянули Сильверману и Эрлу. Erich Mielke.”
  
  “Я помню. Что о нем?”
  
  “У них создалось отчетливое впечатление, что вы его знали”.
  
  “Мы встретились. Ну и что?”
  
  “Вы, должно быть, знали его довольно хорошо”.
  
  “Как ты до этого додумался?”
  
  “Вы смотрели из окна на Эрхарда Мильха, когда его выпускали из главных ворот. Как далеко это?”
  
  “Шестьдесят, семьдесят футов. У тебя, должно быть, хорошее зрение, Гюнтер.”
  
  “Для чтения я ношу очки”, - сказал я.
  
  “Ты можешь забрать их. Когда ты подпишешь свое признание.”
  
  “Какое признание?”
  
  “Тот, который ты собираешься подписать, Гюнтер”.
  
  “Я думал, вы сказали, что Сильверман и Эрп оправдали меня”.
  
  “Они сделали. Это наша политика в отношении несчастных случаев в Огайо. Это добавляет верности и уверенности всему, что вы рассказываете нам об Эрихе Мильке ”.
  
  “Это значит, что мы владеем твоей задницей, Гюнтер”.
  
  “Что в этом признании?”
  
  “Имеет ли это значение?”
  
  Он был прав. Они могли говорить все, что хотели, и мне бы это понравилось. “Хорошо. Я это подпишу ”.
  
  “Ты воспринял это как должное”.
  
  “Раньше я был высоким человеком в цирке. Кроме того, я уже некоторое время хожу и устал. Я просто хочу пойти домой и дать моим длинным ногам отдохнуть ”.
  
  “Как насчет того, чтобы дать нам другое представление? Как мистер память ”.
  
  “Ты еще не сказал мне, почему он тебя так интересует”, - сказал я. “Что означает, что я не знаю, что оставить в или не учитывать”.
  
  “Все это”, - сказал другой. “Мы хотим всего этого. Каждая деталь. Позже мы разберемся, почему.”
  
  “Ты хочешь всю книгу Левит? Или просто Мильке?”
  
  “Давайте вернемся к началу”.
  
  “Значит, Генезис. Конечно. Тьма была на лице Берлина. Для меня, во всяком случае. И Вальтер Ульбрихт сказал, пусть будут какие-нибудь коммунистические головорезы; и Адольф Гитлер сказал, пусть будут какие-нибудь нацистские головорезы тоже. И канцлер Брюнинг сказал, что пусть копы попытаются разделить эти две стороны. И Бог сказал, почему бы тебе не дать копам что-нибудь попроще, чем это сделать? Потому что вечер и утро были просто одним за другим. Неприятности. И название реки было Шпрее, и мы каждый день вылавливали из нее трупы. Один день коммунист, а на следующий день нацист. И некоторые мужчины посмотрели на это и сказали, что это хорошо. Пока они убивают друг друга, это нормально, не так ли? Я, я верил в Республику и в верховенство закона. Но многие полицейские были нацистами и не стыдились этого. С этого момента, можно сказать, с Берлином и Германией было покончено и со всем их сонмом.” Я вздохнул. “Я забыл. Разве вы не знали? Это наше национальное развлечение в Германии ”.
  
  “Так что помни”.
  
  “Дай мне минутку. Это было двадцать три года назад, о которых мы говорим сейчас. Вы просто не раскошеливаетесь на это, как на меховой шарик ”.
  
  “Тысяча девятьсот тридцать первый”.
  
  “Неудачный год для Германии. Давайте посмотрим, сколько их было? Четыре миллиона безработных в Германии? И банковский кризис. Австрийский Кредитанштальт рухнул, что, да, пару недель назад. Теперь я вспомнил. Это было одиннадцатого мая. Мы смотрели руинам в лицо. Я полагаю, это все, чего ждали нацисты. Чтобы воспользоваться этим. Да, дела были плохи. Но не для Мильке. Его удача собиралась измениться к лучшему. Ваши записные книжки под рукой?”
  
  “Как будто я была твоей девушкой в пятницу”.
  
  
  OceanofPDF.com
  11
  
  
  ГЕРМАНИЯ, 1931
  
  
  Яэто была суббота, 23 мая. Я знаю это, потому что это был мой день рождения. Вы, как правило, вспоминаете свой день рождения, когда вам приходится проводить его в тюрьме Тегель, допрашивая одного из мужчин, осужденных по делу Eden Dance Palace. Штурмовик СА по имени Конрад Стиф. На самом деле он был всего лишь ребенком, не намного старше двадцати двух лет, с парой судимостей за мелкие кражи, и он вступил в СА прошлой весной. Для последних лет Веймарской республики это была довольно типичная берлинская история: 22 ноября 1930 года Штиф и трое других приятелей из SA Storm 33 отправились в танцевальный зал. Ничего плохого в этом не было, за исключением того, что они шли туда не для того, чтобы исполнять линди-хоп; и вместо галстуков и аккуратно причесанных волос они взяли несколько пистолетов, потому что дворец танцев "Эдем" часто посещался коммунистическим туристическим клубом. Удивительно, но коммунистические туристические клубы делали то же, что и все остальные в танцевальных залах: они танцевали, но не в ту ночь. В любом случае, когда прибыли нацисты, они сразу поднялись наверх и открыли огонь. Несколько счастливых странников были ранены, двое из них серьезно. Как я уже сказал, это была типичная берлинская история, и, вероятно, я бы не запомнил многие из этих деталей за исключением того факта, что дело Eden Dance Palace в Центральном уголовном суде Берлина в Старом Моабите вряд ли можно было назвать типичным судебным процессом. Видите ли, адвокат защиты, парень по имени Ханс Литтен, вызвал Гитлера для дачи показаний и устроил ему перекрестный допрос о его истинных отношениях с СА и ее насильственных методах; и Гитлера, который пытался представить себя господином Закона и порядка, не очень заботило это, как и герра Литтена, который оказался евреем. В любом случае, четверо из них были осуждены, Стифа приговорили к двум с половиной годам заключения в Тегеле, и уже на следующий день я поехал туда, чтобы посмотреть, может ли он пролить свет на другое дело. Это было как-то связано с убийством сотрудника СА. Пистолет, из которого Стиф стрелял во дворце танцев "Эдем", был использован для убийства другого сотрудника СА. И мой вопрос был таков: был ли человек из СА убит коммунистами, потому что он был в СА? Или, что начинало казаться более вероятным, он был убит нацистами, потому что на самом деле был коммунистом, посланным шпионить за Штормом 33?
  
  “Наконец, я узнал имя Стифа и таверну "Шторм" в старом городе, которую часто посещал Шторм 33. Таверна Райзига на улице Хеббель, в западном районе Шарлоттенбурга. Который был не так уж и далеко от Эдемского дворца танцев. Итак, когда я покинул Тегель, я решил заглянуть туда и взглянуть. Но как только я вышел на улицу, я увидел группу бойцов СА, грузившихся в грузовик. Они были вооружены и явно намеревались выполнить какую-то смертоносную миссию. Времени звонить в штаб-квартиру не было, и, подумав, что я мог бы на этот раз предотвратить убийство, а не просто расследовать его, я последовал за ним.
  
  “Если это звучит смело или безрассудно, это не так. В те дни многие копы носили Bergmann MP18 в багажнике автомобиля вместо пистолета. "Бергманн" был девятимиллиметровым пистолетом-пулеметом и идеально подходил для уборки мусора с улиц. Итак, я последовал за бандой до самой колонии Фельзенек в Райникендорфе на Востоке, цитадели коммунистической партии. Колония Фельзенек была просто серией участков для красных, которые хотели выращивать себе еду; и с деньгами было так туго, что многим из них эти овощи были нужны просто для жизни. Некоторые из красных действительно жили там. У них были свои охранники, которые должны были следить за нацистами, только они не выполняли свою работу. Они сбежали, или их предупредили, или, может быть, они участвовали в нападении, кто знает?
  
  “Но когда я добрался туда, нацисты как раз собирались избить молодого человека лет двадцати. Я не сразу разглядел его как следует — слишком много штурмовиков набросились на него, как собаки. Они, вероятно, решили выбить дерьмо из мальчика, а затем отвезти его куда-нибудь еще и всадить пулю ему в голову, прежде чем выбросить его тело. Я пронесся в воздухе над их головами с Бергманном, отвел их обратно к их грузовику и сказал им, чтобы они убирались, потому что их было слишком много, чтобы арестовывать. Затем, на случай, если они решат вернуться, я сказал мальчику сесть в мою машину и сказал, что высажу его где—нибудь - в любом случае, где безопаснее, чем там, где мы были. Он поблагодарил меня и спросил, могу ли я отвезти его на Бюловплатц, и это был первый раз, когда я хорошо рассмотрел Эриха Мильке. В моей машине, по дороге в Берлин.
  
  “Ему было около двадцати четырех лет, рост пять футов шесть дюймов, мускулистый, с множеством волнистых волос, и он был берлинцем — из "Свадьбы", я думаю. Он также был пожизненным коммунистом, как и его отец, который был плотником или колесным мастером. И у него были две младшие сестры и брат, которые также состояли в Коммунистической партии. По крайней мере, так он мне сказал.
  
  “Значит, то, что они говорят, правда”, - сказал я ему. “Это безумие передается по наследству”.
  
  Он усмехнулся. В те дни у Мильке все еще было чувство юмора. Это было до того, как им завладели русские. О Марксе, Энгельсе и Ленине у них никогда не было чувства юмора.
  
  “В этом нет ничего безумного”, - сказал он. “КПГ - крупнейшая коммунистическая партия в мире за пределами Советского Союза. Вы не нацист, это очевидно. Я полагаю, вы из СДПГ. ”
  
  “Это правда”.
  
  “Я так и думал. Социальный фашист. Ты ненавидишь нас больше, чем нацистов ”.
  
  “Вы правы, конечно. Единственная причина, по которой я помог тебе там, была в том, что я хочу, чтобы ты умер от стыда, когда тебе придется рассказать своим приятелям-левакам, что это был коп, который поддерживает СДПГ, который снял твою кастрюлю с плиты. А еще лучше, я хочу, чтобы ты пошел и повесился, как Иуда Искариот, за предательство движения, вызванное красным, задолжавшим республиканцу ”.
  
  “Кто сказал, что я вообще собираюсь им рассказать?”
  
  “Я думаю, ты прав. Какая еще ложь поверх всей остальной лжи, рассказанной полицией?” Я покачал головой. “Не сомневайтесь, нас ждет низкое, нечестное десятилетие”.
  
  “Не думай, что я не благодарен, полип”, - сказал Мильке. “Потому что я такой. Эти ублюдки наверняка перерезали бы мне горло. Они хотели убить меня, потому что я репортер Красного флага. Я писал рассказ о рабочем сообществе в колонии Фельзенек.”
  
  “Да, да. Братская любовь и все такое дерьмо ”.
  
  “Разве ты не веришь в братскую любовь, полип?”
  
  “Людям наплевать на братскую любовь. Они просто хотят кого-то любить, кто любит их в ответ. Все остальное - чушь собачья. Большинство людей отдали бы ключи от дверей рабочего рая за шанс быть любимыми за себя, а не за то, что они немцы, или рабочий класс, или ариец, или пролетариат. Никто на самом деле не верит в эйфорический сон, основанный на этой книге или том историческом видении; они верят в доброе слово, поцелуй красивой девушки, кольцо на пальце, счастливую улыбку. Это то, во что люди — индивидуумы, составляющие народ, — это то, во что они хотят верить ”.
  
  “Сентиментальный вздор”, - издевательски заметила Мильке.
  
  “Возможно”, - сказал я.
  
  “Это проблема всех вас, демократов. Ты говоришь такую невыразимую чушь. Ну, нет времени на такого рода хлопушки. Ты произнесешь эту речь на кладбище, если ты и твой класс в ближайшее время не проснетесь. Гитлеру и нацистам наплевать на ваших людей. Все, что их волнует, - это власть ”.
  
  “И все будет по-другому, когда мы все будем выполнять приказы Сталина в каком-нибудь дегенеративном рабочем государстве”.
  
  “Ты говоришь совсем как Троцкий”, - сказал Мильке.
  
  “Он тоже социал-демократ?”
  
  “Он фашист”, - сказал Мильке.
  
  “Это значит, что он не настоящий коммунист”.
  
  “Совершенно верно”.
  
  Наш обратный путь в центр Берлина пролегал по Бисмарк-штрассе. На трамвайной остановке недалеко от Тиргартена Мильке развернулся на своем сиденье и сказал: “Это была Элизабет”.
  
  Я притормозил, и Мильке помахала рукой симпатичной брюнетке. Когда она наклонилась к окну машины, я уловил отчетливый запах пота, но я не держал на нее зла за это в жаркий день. Мне самому было как-то тепло.
  
  “Что ты здесь делаешь?” - спросила Мильке.
  
  “Я примеряла платье для клиентки, актрисы театра Шиллера”.
  
  “Это работа, которую я бы хотел”, - сказал я.
  
  Брюнетка одарила меня улыбкой. “Я швея”.
  
  “Элизабет, это комиссар Гюнтер из ”Алекса"".
  
  “У тебя какие-нибудь неприятности, Эрих?”
  
  “Я мог бы им стать, если бы не огромная храбрость комиссара. Он прогнал нескольких нацистов, которые планировали дать мне пинка ”.
  
  “Могу я тебя куда-нибудь подвезти?” Я спросил брюнетку, меняя тему.
  
  “Ну, ты мог бы высадить меня где-нибудь рядом с Александерплац”, - сказала она.
  
  Она забралась на заднее сиденье машины, и мы снова отправились на восток, по Берлинер Штрассе, через канал и через парк. Сначала я ревниво предположил, что брюнетка была связана с Мильке, и она была, хотя и не так, как я предполагал; казалось, что она была близкой подругой покойной матери Мильке, Лидии, которая также была швеей, и после ее смерти брюнетка пыталась помочь овдовевшему отцу Мильке растить его четверых детей. Следовательно, Эрих Мильке, казалось, относился к Элизабет скорее как к старшей сестре, что меня вполне устраивало. В тот год я увлекся красивыми брюнетками и тут же решил попытаться увидеть ее снова, если это возможно.
  
  Десять минут спустя мы подъезжали к Бюловплатц, которая была любимым местом Эриха Мильке, поскольку здесь располагалась штаб-квартира КПГ в Берлине. Дом Карла Либкнехта, занимающий целый угол одной из самых охраняемых площадей в Европе, был шумным примером того, как могли бы выглядеть все здания, если бы леваки когда-нибудь пришли к власти, каждый из его пяти этажей был украшен большим количеством красных флагов, чем "опасный пляж", и несколькими броскими лозунгами, написанными большими белыми заглавными буквами. Если архитектура - это застывшая музыка, то это была частично оттаявшая Лотта Ления, говорящая нам, что мы должны умереть и не спрашивать почему.
  
  Мильке сползла на пассажирское сиденье, когда мы въехали на площадь. Он сказал: “Высади меня за углом, на Линиенштрассе. На случай, если кто-нибудь увидит, как я выхожу из твоей машины, и подумает, что я шпион. ”
  
  “Расслабься”, - сказал я. “Я в штатском”.
  
  Он рассмеялся. “Ты думаешь, это спасет тебя, когда придет революция?”
  
  “Нет, но это может спасти тебя сегодня днем”.
  
  “Достаточно справедливо, комиссар. Если я кажусь неблагодарным, это потому, что я не привык получать честные предложения от берлинского быка. Свиные щеки - это тот вид полипа, к которому я привык ”.
  
  “Свиные щечки?”
  
  “Эта свинья Анлауф”.
  
  Я кивнул. Капитан Пол Анлауф был — по крайней мере, среди коммунистов — самым ненавистным полицейским в Берлине.
  
  Я остановился на Вейдинг Штрассе и подождал, пока Мильке выйдет.
  
  “Спасибо. Снова. Я этого не забуду, полип.”
  
  “Держись подальше от неприятностей, да?”
  
  “Ты тоже”.
  
  Затем он поцеловал брюнетку в щеку и ушел. Я закурил сигарету и смотрел, как он возвращается на Бюловплатц и исчезает в толпе мужчин.
  
  “Не обращай на него внимания”, - сказала брюнетка. “Он действительно не так уж плох”.
  
  “Я не возражаю против него так сильно, как он, кажется, возражает мне”, - сказал я.
  
  “Ну”, - сказала она. “Я благодарен за то, что подбросил. Меня здесь вполне устраивает ”.
  
  На ней было платье из перкаля с ярким принтом, пуговицами на талии в форме сердца, кружевным воротником и милыми рукавами-фонариками. Принт представлял собой буйство красных и белых фруктов и цветов на сплошном черном фоне. Она выглядела как рыночный сад в полночь. На ее голове была маленькая белая фетровая шляпа с красной шелковой лентой, как будто шляпа была тортом, и это был чей-то день рождения. Возможно, мой. Что, конечно же, так и было. Запах пота на ее теле был честным и более провокационным для меня, чем какой-то дорогой, приторный аромат. Под полуночным садом скрывалась настоящая женщина с кожей на каждой части тела, органами и железами и всеми другими чертами женщин, которые, как я знал, мне нравились, но почти забыл. Потому что это был тот день, когда девушки, подобные Элизабет, снова носили летние платья, и я вспомнила, какой долгой была зима в Берлине, когда я спала в той пещере в компании только своих снов.
  
  “Пойдем выпьем”, - сказал я.
  
  Она выглядела соблазненной, но только на мгновение. “Я бы хотел, но — мне действительно нужно вернуться к работе”.
  
  “Давай. Сегодня теплый день, и мне нужно пива. Нет ничего лучше, чем провести пару часов в цементе, чтобы вызвать у человека жажду. Особенно, когда у него день рождения. Ты бы не хотел, чтобы я пил в одиночестве в свой день рождения, не так ли?”
  
  “Нет. Если это действительно твой день рождения. ”
  
  “Если я покажу свое удостоверение личности, ты придешь?”
  
  “Хорошо”.
  
  Так я и сделал. И она пришла. Непосредственно рядом с полицейским участком на Бюловплатц был бар под названием Braustübl, и, оставив мою машину там, где она стояла, мы зашли туда.
  
  Конечно, там было полно коммунистов, но я не думал ни о них, ни об Эрихе Мильке, хотя какое-то время Элизабет продолжала говорить о нем, как будто мне было интересно, чего на самом деле не было. Но мне нравилось смотреть, как ее красные губы открываются и закрываются, демонстрируя белые зубы. Мне особенно понравился звук ее смеха, так как ей, казалось, нравились мои шутки, и это было действительно все, что имело значение, потому что, когда мы расстались, она согласилась увидеться со мной снова.
  
  Когда она ушла, я купил сигарет и, возвращаясь к своей машине, поймал на площади взгляд одного из полицейских в форме и остановился поболтать с ним на солнышке. Бауэр, так его звали, сержант Адольф Бауэр. Наш разговор был обычным всплеском на стене: суд над Чарли Урбаном за убийство в театре Мерседес, чрезвычайные указы Брюнинга, показания Гитлера в суде в Моабите. Бауэр был хорошим быком, и все время, пока мы разговаривали, я заметил, как он поглядывал на машину, припаркованную перед домом Карла Либкнехта, как будто он узнал ее или человека, терпеливо ожидающего на водительском сиденье. Затем мы оба наблюдали, как трое других мужчин вышли из Браустюля и сели в машину с этим другим парнем. И одним из мужчин был Эрих Мильке.
  
  “Привет”, - сказал Бауэр. “Начинаются неприятности”.
  
  “Я знаю этого парня”, - сказал я. “Та, что с челкой. Но я не знаю других. ”
  
  “Тот, кто за рулем, - Макс Тунерт”, - сказал Бауэр. “Он головорез из КПГ низкого ранга. Одним из других был Хайнц Нойманн. Он в рейхстаге, хотя он не ограничивает причинение неприятностей тем, что он там. Я не узнал другого парня. ”
  
  “Я только что был в том баре”, - сказал я. “И я не видел никого из них”.
  
  “Наверху есть отдельная комната, которой они пользуются”, - сказал Бауэр. “По моему мнению, они хранят там какое-то оружие. На всякий случай, если мы решим обыскать дом Карла Либкнехта. Кроме того, если СА смонтирует здесь демо, они не будут ожидать ничего от верхнего этажа этого бара ”.
  
  “Ты сказал гусару?”
  
  Гусаром был сержант в форме по имени Макс Уиллиг, который часто появлялся на Бюловплатц и был почти так же непопулярен, как капитан Анлауф.
  
  “Я сказал ему”.
  
  “Он тебе не поверил?”
  
  “Он сделал. Но судья Бод этого не сделал, когда мы пошли за ордером. Сказал, что нам нужно больше доказательств, чем зуд на кончике моего носа ”.
  
  “Думаешь, они что-то планируют?”
  
  “Они всегда что-то планируют. Они коммунисты, не так ли? Преступники, большинство из них.”
  
  “Мне не нравятся преступники, которые нарушают закон”, - сказал я.
  
  “Какие еще бывают?”
  
  “Такие, которые создают закон. Это Гинденбурги и Шлейхеры этого мира делают больше, чтобы разрушить Республику, чем коммунисты и нацисты, вместе взятые ”.
  
  “Ты все правильно понял, мой друг”.
  
  Я мог бы никогда больше не услышать имя Эриха Мильке, если бы не две вещи. Во-первых, я гораздо больше видел Элизабет, и время от времени она говорила, что видела его или одну из его сестер. А затем произошли события 9 августа 1931 года. Нет полицейского из Веймарского Берлина, который не помнил бы 9 августа 1931 года. То, как американцы помнят Мэн.
  
  
  OceanofPDF.com
  12
  
  
  ГЕРМАНИЯ, 1931
  
  
  Tмягко говоря, это было трудное лето. Несмотря на некоторые новые законы, которые сделали политическое насилие тяжким преступлением, нацисты убивали коммунистов со скоростью почти два к одному. После мартовских выборов, на которых нацисты получили более чем в три раза больше голосов, чем КПГ, коммунисты стали более жестокими, вероятно, от отчаяния. Затем, в начале августа, прозвучал призыв к выборам в прусский парламент. Скорее всего, это было как-то связано с мировым экономическим кризисом. В конце концов, это был 1931 год, и мы были в разгаре Великой депрессии. В Америке обанкротилась почти половина банков, а в Германии мы все еще пытались заплатить за войну, когда почти шесть миллионов человек остались без работы. И вы можете обвинить французов с их карфагенским миром во многом из-за этого.
  
  Прусские выборы всегда были барометром для остальной Германии и, как правило, вызывали недовольство. За это вы можете винить прусский характер. Jedem das Seine is a Prussian’s motto. Буквально это означает “Каждому свое”, но более образно это означает, что каждый получает то, что он заслуживает. Вот почему они нарисовали это на воротах концентрационного лагеря Бухенвальд. И, вероятно, поэтому, учитывая своеобразный характер прусского парламента, мы получили по заслугам, когда девятого августа были объявлены результаты и оказалось, что проголосовало недостаточно людей, чтобы провести выборы на национальном уровне. Из-за отсутствия кворума для голосования настроения по всему Берлину стали еще хуже. Но особенно на Бюловплац возле дома Карла Либкнехта. Полагая, что между нацистами и прусской администрацией была заключена какая-то грязная сделка, там собрались тысячи коммунистов. Возможно, они были правы насчет сделки. Но все обернулось плохо, когда появилась полиция по борьбе с беспорядками и начала разбивать красные головы, как яйца. Берлинские копы всегда умели готовить омлеты.
  
  Вероятно, дождь тоже не помог. В течение нескольких недель было тепло и сухо, но в тот день шел сильный дождь, и берлинские копы никогда не заботились о том, чтобы промокнуть. Что-то связанное со всей этой кожей на киверах, которые они носили. Предполагалось, что в плохую погоду на него наденут обложку, но никто никогда не вспоминал о них, а это означало, что вам пришлось потратить годы на чистку и полировку кивера после. Если и было что-то, что гарантированно выводило из себя берлинского быка, так это то, что он намочил шляпу.
  
  Я думаю, красные решили, что с них хватит. С другой стороны, они всегда кричали о полицейской диктатуре, даже когда полиция вела себя образцово справедливо. Местной полиции угрожали и раньше, но это было по-другому. Разговор шел об убийстве полицейских. Около восьми часов вечера раздались выстрелы, и началась полномасштабная перестрелка между полицией и КПД — самая масштабная, которую мы видели со времен восстания 1919 года.
  
  Около девяти часов в полицейское управление на Берлинской Александерплац начали поступать новости о том, что несколько офицеров, в том числе два капитана полиции, были застрелены. Мы уже расследовали июньское убийство другого полицейского. Я помогал нести его гроб. К тому времени, когда я и несколько других детективов добрались до Бюловплатц, большая часть толпы разошлась, но перестрелка все еще продолжалась. Коммунисты были на крышах нескольких зданий, а копы с прожекторами вели ответный огонь, в то же время они обыскивали жилые дома в этом районе на предмет оружия и подозреваемых. Сто человек были арестованы, может быть, больше, пока продолжалась битва. Это означало, что мы не могли приблизиться к телам, и в течение нескольких часов мы обменивались выстрелами с красными; однажды винтовочная пуля отколола кусок кирпичной кладки прямо над моей головой, и, больше в гневе, чем в надежде попасть во что-нибудь, я стрелял из "Бергманна", пока магазин не опустел. Был час ночи, когда мы добрались до раненых полицейских, которые лежали в дверях кинотеатра "Вавилон", к тому времени один коммунист был застрелен, а семнадцать других ранены.
  
  Из трех полицейских в дверях двое были мертвы. Третий, сержант Уиллиг, “Гусар”, был серьезно ранен. Он был ранен в живот и в руку, и его сине-серая туника была фиолетовой от крови, не полностью его собственной.
  
  “Нас подставили”, - выдохнул он, когда мы сидели с ним и ждали скорую помощь. “Они не были на крышах, те, кто нас достал. Ублюдки прятались в дверном проеме и выстрелили в нас сзади, когда мы проходили мимо ”.
  
  Ответственный офицер, советник детективной полиции Рейнхольд Хеллер, сказал Уиллигу поберечь дыхание, но сержант был из тех, кто ничего не мог сделать, пока не сделает свой отчет.
  
  “Их было двое. Пистолеты. Автоматика. Выстрелил в них из моего пистолета. Полная обойма. Не могу сказать, попал я в кого-нибудь из них или нет. Они были молоды. Слезные пути. Двадцать или около того. Смеялись, когда увидели, как два капитана упали на землю. Затем они пошли в театр.” Он попытался улыбнуться. “Должно быть, это были фанаты Гарбо. Она мне самому никогда особо не нравилась.”
  
  Прибыли люди из скорой помощи с носилками и унесли его, оставив нас с двумя телами.
  
  “Гюнтер?” - спросил Хеллер. “Пойди и поговори с менеджером театра. Выясните, видел ли кто-нибудь что-то большее, чем просто фильм. ”
  
  Хеллер был евреем, но у меня не было с этим проблем. Не такой, как некоторые. Хеллер был Бернардом Вайсом, золотым мальчиком главы Крипо, и это было бы прекрасно, если бы не тот факт, что Вайс тоже был евреем. Я думал, что Хеллер был хорошим полицейским, и это было все, что имело значение для меня. Конечно, нацисты думали иначе.
  
  Фильм был о Мате Хари, с Гарбо в главной роли и Рамоном Новарро в роли молодого русского офицера, который влюбляется в нее. Я сам его не видел, но фильм хорошо шел в Берлине. В Гарбо стреляют вероломные французы, и с таким сюжетом, как этот, он вряд ли мог потерпеть неудачу с немцами. Менеджер театра ждал в вестибюле. Он был смуглым и выглядел обеспокоенным, с усами, похожими на брови карлика, и, по крайней мере, в этой степени, скорее напоминал Рамона Новарро. Но, наверное, и к лучшему, что блондинка из кассы не была похожа на Гарбо, по крайней мере, не на ту Гарбо, что на открытке в вестибюле; ее волосы выглядели устрашающе, как у Струвельпетер.
  
  Все вокруг нас было красным. Красный ковер, красные стены, красный потолок, красные стулья и красные занавески на дверях аудитории. Учитывая политику региона, все это казалось уместным. Блондинка плакала, менеджер просто нервничал. Он продолжал поправлять запонки на манжетах, громко объясняя, как будто он был персонажем пьесы, что он видел и слышал:
  
  “Мата Хари только что закончила соблазнять русского генерала Шубина, “ сказал он, - когда мы услышали первые выстрелы. Это было примерно в десять минут девятого.”
  
  “Сколько выстрелов?”
  
  “Залп”, - сказал он. “Шесть или семь. Стрелковое оружие. Пистолеты. Я был на войне, понимаете? Я знаю разницу между выстрелом из пистолета и выстрелом из винтовки. Я просунул голову в дверь кассы и увидел фройляйн Виганд здесь, на полу. Сначала я подумал, что произошло ограбление. Что ее задержали. Но затем раздался второй залп, и несколько пуль попали в кассовое окно. Двое мужчин пробежали через вестибюль в аудиторию, не заплатив. И поскольку они оба держали пистолеты, я не собирался настаивать, чтобы они покупали билеты. Не могу сказать, что я очень хорошо рассмотрел они, потому что я был напуган. Затем раздались новые выстрелы, снаружи. Я думаю, выстрелы из винтовки, и люди побежали сюда, чтобы укрыться. К этому времени киномеханик остановил фильм и включил свет. И люди в аудитории выходили через дверь на Хиртенштрассе. По шуму и толпе было ясно, что продолжения фильма не будет, и до того, как один из ваших коллег вошел сюда, чтобы сказать мне оставаться внутри, почти все покинули зал через заднюю дверь. Включая двух мужчин с оружием.” Он на мгновение оставил в покое свои запонки и яростно потер лоб. “Они мертвы, не так ли? Эти двое полицейских.”
  
  Я кивнул. “Ммм хм”.
  
  “Это плохо. Это очень плохо ”.
  
  “А как насчет вас, фройляйн?” Я сказал. “Двое с пистолетами. Вы хорошо их рассмотрели?”
  
  Она покачала головой и прижала мокрый носовой платок к покрасневшему носу.
  
  “Это был большой шок для фройляйн Виганд”, - сказал менеджер.
  
  “Это был большой шок для всех нас, сэр”.
  
  Я вошел в аудиторию и пошел по центральному проходу к выходу. Я толкнул дверь и оказался на маленькой красной лестнице. Я отбивал чечетку, направляясь к другой двери, а затем вышел на Хиртенштрассе, как раз в тот момент, когда под моими ногами проехал поезд метро, сотрясая весь район, как будто его и без того недостаточно трясло. Было темно, и в желтом свете газового фонаря мало что можно было разглядеть: несколько выброшенных красных флагов, пара плакатов протеста и, возможно, орудие убийства, если присмотреться повнимательнее. Когда вокруг было так много полицейских, казалось маловероятным, что убийцы рискнули бы держать оружие очень долго.
  
  Еще в дверях кинотеатра они устанавливали гештальт места преступления, то есть надеялись, что целое может быть больше, чем сумма его частей.
  
  Капитан Анлауф был дважды ранен в шею и, очевидно, истек кровью до смерти. Ему было около сорока, он был плотного телосложения, с полным лицом, из-за которого начальник седьмого участка получил прозвище "Свиные щеки". Его оружие все еще было в кобуре.
  
  “Это очень плохо”, - сказал один из других детективов. “Его жена умерла три недели назад”.
  
  “От чего она умерла?” Я услышал свой вопрос.
  
  “Болезнь почек”, - сказал Хеллер. “Это оставляет трех дочерей сиротами”.
  
  “Кто-то должен сказать им”, - сказал кто-то.
  
  “Я сделаю это”. Человек, который говорил, был в форме, и все выпрямились, когда мы поняли, что это был командир берлинского отделения Магнус Хейманнсберг. “Вы можете оставить это мне”.
  
  “Благодарю вас, сэр”, - сказал Хеллер.
  
  “Кто этот другой мужчина? Я его не узнаю ”.
  
  “Капитан Ленк, сэр”.
  
  Хейманнсберг наклонился, чтобы рассмотреть поближе.
  
  “Franz Lenck? Какого черта он здесь делал? Такого рода полицейская работа была совсем не в его вкусе. ”
  
  “Сюда был вызван каждый доступный человек в форме”, - сказал Хеллер. “Кто-нибудь знает, был ли он женат?”
  
  “Да”, - сказал Хейманнсберг. “Но детей нет. Это что-то, я полагаю. Послушай, Рейнхард, я тоже ей скажу. Вдова.”
  
  Ленку тоже было около сорока. Его лицо было более худым, чем у Анлауфа, с глубокими линиями улыбки, которые больше не использовались. На его лице все еще было пенсне, почти, а кивер остался на голове, с ремешком, туго затянутым под подбородком. Он был убит выстрелом в спину и, как и Анлауф, держал оружие в кобуре, факт, который Хейманнсберг теперь отметил.
  
  “У них даже не было шанса достать оружие”, - с горечью сказал он. Кивнув на “Люгер" у своего ботинка, он добавил: "Я полагаю, это пистолет сержанта Уиллига”.
  
  “Он выпустил целую обойму, сэр”, - сказал Хеллер. “До того, как они вбежали сюда”.
  
  “Попал во что-нибудь?”
  
  Хеллер посмотрел на меня.
  
  “Я так не думаю, сэр”, - сказал я. “Имейте в виду, там немного сложно сказать. Все красное. Ковер, стены, занавески, вы называете это. Трудно увидеть какие-либо пятна крови. Они выбежали через задний выход на Хиртенштрассе. Сэр, я бы хотел, чтобы двое мужчин с фонариками помогли мне обыскать всю улицу. Люди выбросили красные флаги и плакаты; возможно, они могли бы также бросить оружие ”.
  
  Хеллер кивнул.
  
  “Не волнуйтесь, ребята”, - сказал Хейманнсберг, который, начав свою карьеру обычным патрульным, пользовался огромной популярностью у всех в полиции. “Мы поймаем ублюдков, которые это сделали”.
  
  Несколько минут спустя я шел по Хиртенштрассе с парой мужчин в форме. По мере того, как мы продвигались дальше на запад к Мулакштрассе и территории Всегда Верной, печально известной берлинской банды, они начали нервничать. Мы остановились рядом с Фрицем Хемпелем, табачным магазином. Оно, конечно, было закрыто. Я направил свой фонарик в одну сторону, а затем в другую. Двое мужчин из Шупо подошли ко мне, немного расслабившись, когда вдалеке на углу остановилась полицейская бронированная машина.
  
  “Так близко к Мулакштрассе и Всегда Правдиво, они, должно быть, решили, что смогут удержать свое оружие”, - сказал один из быков.
  
  “Может быть”. Я начал возвращаться по своим следам вдоль Хиртенштрассе, все еще осматривая землю, пока мои глаза не заметили сливную крышку в канаве. Это была простая чугунная решетка, но кто-то поднял ее, и недавно: грязь отсутствовала на двух прутьях, где кто-то мог за нее ухватиться. Один из мужчин из "Шупо" поднял его, пока я снимал куртку и рубашку; а затем, осмотрев булыжники вокруг открытого водостока, я решил снять и брюки.
  
  “Он был танцором в "Халлер Ревю" до того, как стал полицейским”, - сказал один из копов, перекидывая мою одежду через руку.
  
  “Разносторонний, не так ли?”
  
  “Если бы Хейманнсберг был здесь, - сказал я, - он бы заставил тебя это сделать, так что заткнись”.
  
  “Я бы спустил всю свою гребаную голову в канализацию, если бы думал, что это поможет найти еврейского ублюдка, который убил капитана Анлауфа”.
  
  Я лег рядом со сливом и погрузил руку в густую черную воду по самое плечо.
  
  “Что заставляет вас думать, что это был еврей?” Я спросил.
  
  “Все знают, что марксисты и евреи - это одно и то же”, - сказал человек из Шупо.
  
  “На вашем месте я бы не повторял это перед советником Хеллером”.
  
  “Этот город болен евреями”, - сказал человек из Шупо.
  
  “Не обращайте на него внимания, сэр”, - сказал другой полицейский. “Любой в шляпе и с большим носом - еврей в его книге. Посмотри, сможешь ли ты найти какие-нибудь военные репарации, пока будешь там ”.
  
  “Забавно”, - сказал я. “Если бы я не был по плечо в стоячей воде, я мог бы чертовски смеяться. Теперь вставьте пробку обратно. ”
  
  Я нащупал твердый металлический предмет и выудил пистолет с длинным стволом. Я передал его полицейскому, который не держал мою одежду.
  
  “Люгер, не так ли?” - спросил он, вытирая грязь с пистолета. “Похоже на версию для артиллерийского корпуса. Это добавит дополнительную замочную скважину в вашу дверь ”.
  
  Я продолжал искать дно канализации. “Здесь нет коммунистов”, - сказал я. “Только это”. Я поднял другой пистолет, автоматический со странной, неправильной формой, как будто кто-то пытался выломать затвор из дула.
  
  Мы отнесли два оружия к уличной водяной колонке и смыли часть грязи. Автомат поменьше был Dreyse .32.
  
  Я вымыл руку, снова оделся и отнес два пистолета обратно в участок на Седьмой улице на Бюловплатц. Вернувшись в комнату детективов, Хеллер приветствовал мое прибытие словесным похлопыванием по спине.
  
  “Отличная работа, Гюнтер”, - сказал он.
  
  “Спасибо, сэр”.
  
  Тем временем другие копы уже собирали коробки с файлами фотографий, чтобы отвезти их в государственную больницу, чтобы сержант Уиллиг посмотрел на них, когда выйдет из операционной. И через некоторое время я сказал: “Знаешь, это займет некоторое время. Я имею в виду, прежде чем он снова придет в сознание. К тому времени убийцы будут за пределами города. Может быть, по пути в Москву.”
  
  “Есть идея получше?”
  
  “Я мог бы. Послушайте, сэр, вместо того, чтобы показывать сержанту Уиллигу фотографии всех красных, которых когда-либо арестовывали в этом городе, давайте просто вытащим несколько. ”
  
  “Как кто? Таких ублюдков сотни.”
  
  “Скорее всего, нападение было организовано из К.Л. Хауса”, - сказал я. “Так как насчет того, чтобы собрать записи всего о семидесяти шести красных? Потому что именно столько красных было арестовано, когда мы совершили налет на К.Л. в январе прошлого года. Давайте пока остановимся на этих лицах. ”
  
  “Да, вы правы”, - согласился Хеллер. Он схватил телефонную трубку. “Соедините меня с государственной больницей”. Он указал на другого детектива. “Займись ИА. Выясните, кто был в том рейде. И скажи ребятам из архива в редакции, чтобы они нашли файлы об аресте и встретили нас в больнице ”.
  
  Двадцать минут спустя мы были на пути в государственную больницу во Фридрихсхайне.
  
  Они как раз везли Уиллига в операционную, когда мы прибыли с материалами о домашнем аресте К.Л. Раненому уже сделали укол, но, несмотря на сопротивление врачей, которые стремились оперировать как можно быстрее, Уиллиг сразу понял срочность того, что от него требовалось. И сержанту совсем не потребовалось времени, чтобы вычислить одного из нападавших.
  
  “Он, конечно”, - прохрипел он. “Этот человек наверняка нажал на курок капитана Анлауфа”.
  
  “Эрих Цимер”, - сказал Хеллер и протянул мне обвинительный лист.
  
  “Другой был примерно того же возраста, телосложения и цвета кожи, что и этот ублюдок. Они могли бы даже быть братьями, настолько они были похожи. Но его здесь нет. Я уверен в этом. ”
  
  “Хорошо”, - сказал Хеллер. Он сказал несколько слов ободрения сержанту, прежде чем его врачи забрали пациента.
  
  “Я узнаю этого человека, Цимера”, - сказал я. “Еще в мае я видел Цимера в машине с тремя другими мужчинами. Они были возле К.Л. Хауса, и, по словам сержанта Адольфа Бауэра, который патрулировал Бюловплатц, одним из этих людей был Хайнц Нойманн.”
  
  “Депутат рейхстага?”
  
  Я кивнул.
  
  “А двое других?”
  
  “Одного из них я не знаю. Возможно, Бауэр вспомнит это ”.
  
  “Да, возможно”.
  
  Он выжидательно замолчал. “А Красный, которого ты знаешь?”
  
  Я рассказал ему о том дне, когда спас жизнь Эриха Мильке от отряда СА, намеревавшегося его убить.
  
  “Он был четвертым человеком в той машине. И это правда, что говорит сержант Уиллиг. Он очень похож на Эриха Зиемера.”
  
  “Итак. Вы верите, что мы ищем двух Эрихов, да?”
  
  Я снова кивнул.
  
  “Гюнтер? Я бы не хотел, чтобы меня знали в Алексе как человека, который спас жизнь убийце полицейского ”.
  
  “Я действительно не думал об этом, сэр”.
  
  “Тогда, возможно, тебе следует. И с этого момента мой вам совет таков: впредь не упоминайте, как именно вы познакомились с этим Эрихом Мильке, пока он не окажется в безопасности под стражей. Особенно сейчас. Это та история, которую нацисты любят использовать, чтобы избить тех из нас в полиции, кто все еще считает себя демократами, не так ли?”
  
  “Да, сэр”.
  
  Мы проехали к западу и северу от Кольца до Бизенталерштрассе, адрес которой был указан в обвинительном заключении Эриха Зиемера. Это было унылого вида здание на Кристиана Штрассе, в нескольких шагах от пивоварни Левен и характерного запаха хмеля, который всегда витал в воздухе над этой частью Берлина.
  
  Цимер снял большую мрачную комнату в большом мрачном доме, который принадлежал старику с лицом, похожим на Туринскую плащаницу. Он был недоволен тем, что его подняли с постели в столь ранний час, но вряд ли удивился, что мы задавали вопросы о его жильце, которого не было в его комнате и, казалось, вряд ли собирался туда возвращаться; но мы все равно попросили показать комнату.
  
  У окна стоял ветхий кожаный диван размером и цветом напоминающий дремлющего бегемота. На сырой стене висела гравюра Александра фон Гумбольдта с ботаническим образцом в открытой книге. Хозяин, герр Карпф, почесал бороду, пожал плечами и сказал нам, что Цимер исчез как в тумане накануне, задолжав арендную плату за три недели, забрав свои вещи, не говоря уже о кружке из серебра и слоновой кости стоимостью в несколько сотен марок. Трудно было представить, что герр Карпф владеет чем-то ценным, но мы пообещали сделать все возможное, чтобы вернуть это.
  
  На площади Оскара, рядом с больницей, была полицейская будка, и оттуда мы позвонили в "Алекс", где другой офицер искал криминальную хронику и адрес Эриха Мильке, но пока безуспешно.
  
  “Значит, так и есть”, - сказал Хеллер.
  
  “Нет”, - сказал я. “Есть еще один шанс. Поезжайте на юг, к электростанции на Вольта-штрассе.”
  
  Машина Хеллера была аккуратным маленьким кабриолетом DKW кремового цвета с небольшим двухцилиндровым двигателем объемом шестьсот куб. см, но у нее был передний привод, и она держалась на поворотах, как сварная скоба, так что мы оказались на месте в кратчайшие сроки. На Брунненштрассе, напротив Вольташтрассе, я сказал ему повернуть налево на Лортцингштрассе и подъехать.
  
  “Дай мне десять минут”, - сказал я и, переступив порог маленькой двери DKW, быстро зашагал в направлении величественного жилого дома из красного и желтого кирпича с балконами-коробками и мансардной крышей, напоминающей маленькую марокканскую крепость.
  
  Бесформенная квартирная хозяйка Элизабет, фрау Байер, была лишь немного удивлена, увидев меня в столь ранний час, поскольку у меня вошло в привычку посещать портниху всякий раз, когда я заканчивала дежурство. Она знала, что я полицейский, и этого обычно было достаточно, чтобы заставить замолчать ее ворчание по поводу того, что ее вытащили из постели. Большинство берлинцев всегда уважали закон, за исключением тех случаев, когда они были коммунистами или нацистами. И когда этого было недостаточно, чтобы заставить ее замолчать, я сунул несколько марок в карман ее халата в качестве компенсации.
  
  Квартира представляла собой лабиринт убогих комнат, полных старой мебели из вишневого дерева, китайских ширм и абажуров с кисточками. Как всегда, я ждал в гостиной, пока фрау Байер приведет своего жильца; и как всегда, когда она увидела меня, Элизабет улыбнулась сонной, но счастливой улыбкой и взяла меня за руку, чтобы отвести в свою комнату, где меня ожидал надлежащий прием; только на этот раз я остался сидеть на диване в гостиной.
  
  “В чем дело?” она сказала. “Что-то не так?”
  
  “Это Эрих”, - сказал я. “Он в беде”.
  
  “Что за неприятности?”
  
  “Серьезные неприятности. Двое полицейских были застрелены прошлой ночью.”
  
  “И вы думаете, что Эрих может иметь к этому какое-то отношение?”
  
  “Это выглядит именно так”.
  
  “Ты уверен?”
  
  “Да. Послушай, Элизабет, у меня не так много времени. Его лучший шанс - это если я найду его раньше, чем кто-либо другой. Я могу сказать ему, что говорить и, что более важно, чего не говорить. Ты видишь?”
  
  Она кивнула и попыталась подавить зевок.
  
  “Так чего ты хочешь от меня?”
  
  “Адрес”.
  
  “Ты хочешь сказать, что хочешь, чтобы я предал его, не так ли?”
  
  “Да, это один из способов взглянуть на это. Я не могу этого отрицать. Но есть и другой способ: возможно, я смогу убедить его признаться во всем начистоту. Это единственное, что может спасти его жизнь сейчас ”.
  
  “Они бы не обезглавили его, не так ли?”
  
  “За убийство полицейского? Да, я думаю, что они бы. Один из убитых полицейских был вдовцом с тремя дочерьми, которые теперь осиротели. У Республики не было бы иного выбора, кроме как сделать из него пример, иначе она рисковала бы вызвать шквал критики в газетах. Нацистам бы это просто понравилось. Но если я буду офицером, производящим арест, я мог бы уговорить его назвать несколько имен. Если другие в полиции КПГ подбили его на это, то он должен так сказать. Он молод и впечатлителен, и это поможет его делу ”.
  
  Она скорчила гримасу. “Не проси меня сдать его, Берни. Я знаю этого мальчика половину его жизни. Я помогал его воспитывать ”.
  
  “Я спрашиваю об этом. Я даю вам слово, что сделаю то, что сказал, и что я буду выступать в его защиту в суде. Все, о чем я прошу, это адрес, Элизабет.”
  
  Она села в кресло, крепко сжала руки и закрыла глаза, как будто произносила безмолвную молитву. Возможно, она была.
  
  “Я знала, что произойдет что-то подобное”, - сказала она. “Вот почему я никогда не говорил ему, что мы с тобой встречаемся. Потому что он был бы сердитым. И я начинаю понимать почему.”
  
  “Я не скажу ему, что это ты дал мне адрес, если это то, о чем ты беспокоишься”.
  
  “Это не то, о чем я беспокоюсь”, - прошептала она.
  
  “Что тогда?”
  
  Она резко встала. “Я, конечно, беспокоюсь за Эриха”, - громко сказала она. “Я беспокоюсь о том, что с ним может случиться”.
  
  Я кивнул. “Послушай, забудь об этом. Нам придется найти его каким-то другим способом. Прости, что побеспокоил тебя. ”
  
  “Он живет со своим отцом, Эмилем”, - глухо сказала она. “Штеттинерштрассе, дом номер двадцать пять. Верхняя квартира.”
  
  “Спасибо”.
  
  Я ждал, что она скажет что-нибудь еще, и когда она этого не сделала, я опустился перед ней на колени и попытался взять ее за руку, чтобы успокаивающе сжать, но она отдернула ее. В то же время она избегала моего взгляда, как будто он вывалился из глазницы.
  
  “Просто уходи”, - сказала она. “Иди и выполняй свой долг”.
  
  На улице перед многоквартирным домом Элизабет почти рассвело, но я чувствовал, что между нами произошло что-то важное: что-то изменилось, возможно, навсегда. Я сел в машину Хеллера и назвал ему адрес. Судя по выражению моего лица, я думаю, он знал, что лучше не спрашивать, как я к этому пришел.
  
  Мы помчались на север по Свинемюндерштрассе на Беллерманштрассе, а затем на Кристиана Штрассе. Двадцать пятая Штеттинерштрассе представляла собой серое многоквартирное здание вокруг центрального двора, которое, вероятно, рухнуло бы само по себе, если бы не несколько больших опорных бревен. Хотя с таким же успехом это мог быть мох или плесень, из открытого окна на одном из верхних этажей свисал зеленый ковер, и это было единственное цветное пятно в этом жутком саркофаге из необработанного кирпича и рыхлых булыжников. Несмотря на то, что утро быстро становилось ярким летним, солнце так и не добралось до нижних этажей многоквартирных домов на Штеттинер-штрассе: Носферату мог бы с комфортом провести целый день в сумеречном мире квартиры на первом этаже на Штеттинер-штрассе.
  
  Мы несколько минут дергали за звонок, прежде чем из грязного окна появилась седовласая голова.
  
  “Да?”
  
  “Полиция”, - сказал Хеллер. “Откройся”.
  
  “В чем дело?”
  
  “Как будто ты не знаешь”, - сказал я. “Открой, или мы вышибем дверь”.
  
  “Хорошо”.
  
  Голова исчезла, и примерно через минуту мы услышали, как открылась дверь, и мы побежали наверх, как будто действительно верили, что есть шанс, что мы все еще можем задержать Эриха Мильке. По правде говоря, никто из нас не думал, что на это есть большая надежда. Не в Гезундбруннене. Это была та область, где детей учили, как оставаться на шаг впереди полицейских, прежде чем они научились делению в длину.
  
  На верхней площадке лестницы мужчина в брюках и пижамной куртке впустил нас в маленькую квартирку, которая была святилищем классовой борьбы. Все стены были увешаны плакатами КПГ, объявлениями о забастовках и демонстрациях и дешевыми портретами Розы Люксембург, Карла Либкнехта, Маркса и Ленина. В отличие от любого из них, человек, стоящий перед нами, по крайней мере, выглядел как рабочий. Ему было около пятидесяти, коренастый и невысокий, с бычьей шеей, залысинами и выступающей талией. Он подозрительно уставился на нас маленькими, близко посаженными глазками, которые были похожи на диакритические знаки внутри пустоты. Если бы не полотенце и шелковый халат, он не мог бы выглядеть более грубым и драчливым.
  
  “Так чего же хочет от меня берлинская полента?”
  
  “Мы ищем герра Эриха Мильке”, - сказал Хеллер. Его пунктуальность была типичной. Нельзя было стать советником в берлинской полиции, не обращая внимания на детали, особенно когда ты тоже был евреем. Вероятно, в нем был бывший адвокат. Это была та часть Хеллера, которая мне не нравилась — педантичный адвокат. Коренастому маленькому человеку в пижамной куртке, похоже, это тоже не понравилось.
  
  “Его здесь нет”, - сказал он, едва скрывая довольную ухмылку.
  
  “А ты кто такой?”
  
  “Его отец”.
  
  “Когда вы в последний раз видели своего сына?”
  
  “Несколько дней назад. Так что же он должен был сделать? Ударил полицейского?”
  
  “Нет”, - сказал Хеллер. “В этом случае кажется, что он выстрелил и убил по крайней мере одного”.
  
  “Это очень плохо”. Но тон мужчины, казалось, предполагал, что он вовсе не думал, что это так уж плохо.
  
  К этому времени сходство между отцом и сыном было для меня слишком очевидным, и я повернулся и пошел на кухню на тот случай, если искушение ударить его станет слишком сильным для меня.
  
  “Вы его там тоже не найдете”.
  
  Я кладу руку на газовое кольцо. Было еще тепло. В пепельнице лежала пачка наполовину выкуренных сигарет, как будто кто-то положил туда кого-то, кто из-за чего-то нервничал. Никто в Гезундбруннене не стал бы так тратить табак. Я представил мужчину, сидящего в кресле у окна. Человек, который пытался занять свой разум книгой, возможно, пока он ждал, когда приедет машина и отвезет его и Зиемера на конспиративную квартиру полиции КПГ. Я взял книгу, которая лежала на кухонном столе. На Западном фронте все было тихо.
  
  “Вы знаете, где сейчас может быть ваш сын?” - спросил Хеллер.
  
  “Я понятия не имею. Честно говоря, он мог быть где угодно. Никогда ничего не говорит мне о том, где он был или куда собирается. Ну, вы знаете, на что похожи молодые люди.”
  
  Я вернулся в комнату и встал позади него. “Вы полицейский из КПГ?”
  
  Он оглянулся через плечо и улыбнулся. “Это ведь не незаконно, не так ли? Пока?”
  
  “Возможно, вы сами были на Бюловплатц прошлой ночью”. Пока я говорил, я переворачивал страницы книги.
  
  Он покачал головой. “Я? Нет. Я был здесь всю ночь.”
  
  “Вы уверены? В конце концов, там было несколько сотен ваших товарищей, включая вашего сына. Может быть, даже тысяча. Конечно, вы бы не пропустили что-то настолько веселое, как это?”
  
  “Нет”, - твердо сказал он. “Я остался дома. Я всегда остаюсь дома в воскресный вечер.”
  
  “Вы религиозны?” Я сказал. “Ты не выглядишь религиозным”.
  
  “В связи с тем, что мне нужно идти на работу в”, — он кивнул на маленькие деревянные часы на выложенной плиткой каминной полке, — “да, всего через два часа”.
  
  “Есть свидетели, что вы были здесь всю ночь?”
  
  “Гейслеры, по соседству”.
  
  “Это ваша книга?”
  
  “Да”.
  
  “Хорошо, не так ли?”
  
  “Я бы не подумал, что это в твоем вкусе”, - сказал он.
  
  “О? Почему это?”
  
  “Я слышал, нацисты хотят запретить это”.
  
  “Может быть, они и делают. Но я не нацист. И полицейский советник здесь тоже. ”
  
  “В моей книге все копы - нацисты”.
  
  “Да, но это не то. Я имею в виду вашу книгу. ” Я перевернул страницу и убрал билет Рингбана, который отмечал место читателя. “Этот билет говорит, что ты лжешь”.
  
  “Что вы имеете в виду?”
  
  “Этот билет на станцию Гезундбруннен, всего в нескольких минутах ходьбы отсюда. Он был куплен в магазине Шенхаузер сегодня вечером в восемь двадцать, то есть примерно через двадцать минут после убийства двух полицейских на Бюловплатц. Это менее чем в ста метрах от станции в Шенхаузер-Тор. Что ставит владельца этой книги в самую гущу событий. ”
  
  “Я ничего не говорю”.
  
  “Герр Мильке, - сказал Хеллер, - у вас и так достаточно неприятностей, чтобы держать язык за зубами”.
  
  “Вы его не поймаете”, - сказал он вызывающе. “Не сейчас. Насколько я знаю моего Эриха, он уже на полпути к Москве”.
  
  “Не почти наполовину”, - сказал я. “И, держу пари, тоже не Москва. Нет, если ты так говоришь. Это означает, что это должен быть Ленинград. Что само по себе означает, что он, вероятно, путешествует на лодке. Так что, скорее всего, он направится в один из двух немецких портов. Гамбург или Росток. Росток ближе, так что он, вероятно, передумает насчет нас и направится в Гамбург. Который из чего? Двести пятьдесят километров? Они могли бы быть там уже сейчас, если бы ушли до полуночи. Я предполагаю, что Эрих, вероятно, в этот самый момент находится в доке Грэсбрук или Сандтор, пробирается на русское грузовое судно и хвастается тем, как он выстрелил в спину фашистскому полицейскому. Они, вероятно, дадут маленькому трусу орден Ленина за храбрость ”.
  
  Что-то из этого, должно быть, задело нерв в теле подменыша Мильке. Только что его лицо тролля, потягивающего пиво, было в уродливом состоянии покоя; в следующее мгновение челюсть воинственно выдвинулась, и, рыча оскорбления, он замахнулся на меня. К счастью, я наполовину ожидал этого и уже откинулся назад, когда он подключился, но все равно мне показалось, что меня ударили мешком с песком. Чувствуя тошноту, я тяжело опустился на мягкий стул. На мгновение у меня появился новый взгляд на мир, но это не имело ничего общего с берлинским авангардом. Теперь Мильке-старший ухмылялся, его рот превратился в щель между зубами, похожую на лунный оскал, его огромная, похожая на кулак булава уже направлялась в сторону Хеллера; и когда его орбита вокруг тела Мильке была завершена, он врезался в поверхность черепа Хеллера, как астероид, отправив полицейского советника растянуться на полу, где он застонал и остался лежать неподвижно.
  
  Я снова поднялся на ноги. “Я собираюсь насладиться этим, ты, уродливый коммунистический ублюдок”.
  
  Мильке-старший повернулся как раз вовремя, чтобы встретить мой кулак, летящий в другую сторону. Удар потряс большую голову на его мясистых плечах, как внезапный неприятный запах в ноздрях, и когда он сделал шаг назад, я снова ударил его правой, которая опустилась на его голову сбоку, как первая подача Боротра. Это оторвало его ноги от земли, как шасси самолета, и на долю секунды ему показалось, что он действительно летит по воздуху, прежде чем приземлиться на колени. Когда он перекатился на бок, я заломил им за спину одну руку, затем другую, и мне удалось удерживать их достаточно долго, чтобы выглядящий как сон Хеллер смог надеть кандалы на запястья. Затем я встал и сильно ударил его, потому что я не мог ударить его сына и потому что я жалел, что спас шею молодого человека. Я мог бы ударить его снова, но Хеллер остановил меня, и, если бы не тот факт, что он был консультантом, а я все еще чувствовал себя плохо, я мог бы ударить и его тоже.
  
  “Гюнтер”, - завопил он. “Этого достаточно”. Он ахнул и тяжело прислонился к стене, пытаясь собраться с мыслями.
  
  Я сдвинул челюсть; моя голова казалась больше с одной стороны, чем с другой, и в ушах что-то пело, только это был не чайник.
  
  “При всем моем уважении, сэр, - сказал я, - этого и близко недостаточно”.
  
  А потом я снова пнул Мильке, прежде чем, пошатываясь, вышел из квартиры на лестничную площадку, и через минуту или две меня вырвало через перила.
  
  
  OceanofPDF.com
  13
  
  
  ГЕРМАНИЯ, 1954
  
  
  Я перестал говорить. Мое горло сжалось, но не так сильно, как наручники.
  
  “И это все, что есть?” - спросил один из двух членов Масс.
  
  “Это еще не все”, - сказал я. “Намного больше. Но я не чувствую своих рук. И мне нужно в туалет.”
  
  “Ты снова видел Эриха Мильке”.
  
  “Несколько раз. Последний раз это было в 1946 году, когда я был военнопленным в России. Видите ли, Мильке был...
  
  “Нет, нет. Давайте не будем забегать вперед. Мы хотим, чтобы все было в правильном порядке появления. Это немецкий путь, не так ли?”
  
  “Если ты так говоришь”.
  
  “Тогда ладно. Вы пошли к нему домой. У вас был свидетель из полиции. Вы нашли орудия убийства в канализации. Я так понимаю, это были орудия убийства?”
  
  “Длинноствольный "Люгер" и "Дрейз" .32. В то время это был стандартный полицейский автоматический пистолет. Да, они были орудиями убийства. Послушай, мне действительно нужен отдых. Я не чувствую своих рук—”
  
  “Да, ты это уже говорил”.
  
  “Я не прошу яблочный пирог и мороженое, просто снимите пару наручников. Это справедливо, не так ли?”
  
  “После того, что вы нам только что рассказали? О том, как он пинал отца Мильке, когда тот был в наручниках и лежал на полу? Это было не очень справедливо с твоей стороны, Гюнтер. ”
  
  “Он заказал это в номер. Ты ударил полицейского, у тебя будут проблемы. Я ведь не ударил тебя, правда?”
  
  “Пока нет”.
  
  “Этими руками? Я не мог ударить себя по коленям ”. Я зевнул в капюшоне. “Нет, правда, это все. С меня хватит этого. Теперь, когда я знаю, чего ты хочешь, мне легче держать ухо востро. Независимо от законности или противозаконности этой ситуации—”
  
  “Вы находитесь в месте, где нет закона. Мы - закон. Хочешь обоссаться, тогда иди и устраивайся поудобнее. Тогда посмотрим, что с тобой произойдет ”.
  
  “Я начинаю понимать—”
  
  “Я очень надеюсь на это, ради тебя”.
  
  “Тебе нравится играть в гестапо. Для тебя это немного кайф - делать все по-их, не так ли? Втайне вы, вероятно, восхищаетесь ими и тем, как они добывали зубы и информацию ”.
  
  Теперь они подошли ко мне вплотную, повышая голоса до того, что было удобно слышать.
  
  “Пошел ты, Гюнтер”.
  
  “Вы ранили наши чувства этим замечанием о гестапо”.
  
  “Я беру свои слова обратно. Ты намного хуже, чем гестапо. Они не притворялись, что защищают свободный мир. Оскорбительно ваше лицемерие, а не ваша жестокость. Вы худший вид фашистов. Такие, которые думают, что они либералы. ”
  
  Один из них начал стучать меня по голове костяшкой пальца; это было не столько больно, сколько раздражающе.
  
  “Когда ты собираешься вбить это в свою гребаную квадратную башку—”
  
  “Ты прав. Я все еще не понимаю, зачем вы это делаете, когда я совершенно готов сотрудничать. ”
  
  “Тебе не суждено понять. Когда ты это поймешь, придурок? Нам нужно больше, чем ваша готовность сотрудничать. Это означает, что у вас есть некоторый выбор в этом вопросе. Когда ты этого не делаешь. Это мы должны оценивать ваш уровень сотрудничества, а не вы.”
  
  “Мы хотим знать, что, когда вы говорите нам правду, нет абсолютно никаких сомнений в том, что это может быть что-то другое. Правда, только правда и ничего, кроме правды. Это означает, что мы решим, когда вам нужно отдохнуть, когда вам нужно сходить в туалет, когда вы увидите дневной свет. Когда ты дышишь и когда ты пукаешь. Итак. Расскажите нам еще немного об Эрихе Мильке. Он поехал в Гамбург или Росток?”
  
  “Когда Мильке-старший был надежно задержан, я и еще один детектив сели на первый поезд до Гамбурга”.
  
  “Почему ты? Почему не кто-то другой? Почему вы были так важны для расследования? Почему бы не предоставить это гамбургской полиции?”
  
  “Я должен был думать, что это очевидно. Или, может быть, ты просто не слушал, Янки. Я встретил Эриха Мильке. Я знал, как он выглядит, помнишь? Кроме того, я был лично заинтересован в том, чтобы его арестовали. Я спас ему жизнь. Конечно, полиция Гамбурга была предупреждена, чтобы забрать Цимера и Мильке. Проблема была в том, что кто—то внутри ”Алекса" предупредил их, и к тому времени, как мы с Кестнером добрались до Гамбурга...
  
  “Кестнер?”
  
  “Да. Он был в политической полиции. Детектив-сержант. Мы были старыми друзьями, Кестнер и я. Позже, когда нацисты победили на выборах в марте 1933 года, он вступил в партию. Многие люди так и сделали. Мы называли их "Мартовские фиалки" или "Мартовский падший". В любом случае, это было, когда мы перестали быть друзьями, он и я.
  
  “Позже я узнал, что Мильке и Цимер были доставлены в Антверпен агентами Коминтерна. Там им выдали фальшивые паспорта и, выдавая себя за членов экипажа, посадили на корабль, идущий в Ленинград. Оттуда их перевезли в Москву для обучения в ОГПУ — тайной полиции Сталина.”
  
  “Итак, в берлинской полиции были коммунисты, а также нацисты”.
  
  “Да. Элдор Борк — майор полиции в отставке, с которым я был дружен, — подсчитал, что до десяти процентов берлинской полиции симпатизировали большевикам. Но никогда не было красных ячеек Шупо, о существовании которых утверждали нацисты. Большинство полицейских были естественными консерваторами. Фашисты скорее инстинктивные, чем идеологические. Так или иначе, Цимер и Мильке провели следующие пять лет в России.”
  
  “Откуда ты это знаешь?”
  
  “Я еще вернусь к этому. Конечно, даже несмотря на то, что у нас не было под стражей исполнителей убийств Анлауфа и Ленка, нацисты не собирались позволять такому незначительному факту помешать им показывать пример людям. Аресты и вынесение обвинительных приговоров имели большое пропагандистское значение ”.
  
  “О других коммунистах?”
  
  “Конечно, о других коммунистах. И нельзя отрицать, что Цимер и Мильке действовали не в одиночку. Действительно, были веские основания полагать, что весь бунт на Бюловплатц был спланирован с целью заманить Анлауфа и сержанта Уиллига в ловушку. Как я уже говорил, коммунисты действительно ненавидели этих двоих. Ленк был более или менее случайностью. В неподходящем месте в неподходящее время.
  
  “Вскоре после того, как я ушел из полиции, чтобы пойти работать в отель "Адлон", был произведен арест. Парень по имени Макс Тунерт. Очень вероятно, что они надели ему мешок на голову и убедили его назвать имена. И назовите имена, которые он сделал. Пятнадцать человек предстали перед судом в июне 1933 года, среди них несколько видных коммунистов. Кто знает? Возможно, кто-то из них все-таки подтолкнул Мильке и Зиемера к убийству.
  
  “Четверо получили смертный приговор. Одиннадцать человек были отправлены в концентрационный лагерь. Но прошло еще два года, прежде чем три из этих смертных приговора были фактически приведены в исполнение. Это было типично для нацистов. Заставлять человека годами ждать, прежде чем его казнят. Я думаю, нацисты все еще могли бы научить вас, ублюдки, кое-чему о жестокости. Конечно, это было во всех газетах. Май 1935? Я не могу вспомнить их имена, тех, кто отправился в падающий топор. Но я часто задавался вопросом, как к этому относились Мильке и Цимер, которые были в безопасности в Москве. Как много им рассказали. Как ни странно, в том же месяце, в мае 1935 года, Сталин решил, что некоторым из многих немецких и итальянских коммунистов, бежавших в Москву после прихода к власти Гитлера и Муссолини, больше нельзя доверять. Европейский коммунизм всегда был слишком разнородным на вкус Сталина. Слишком много фракций. Слишком много троцкистов. Я подозреваю, что Мильке и Зиемер больше беспокоились о том, что может случиться с ними, чем о том, что уже происходило со старыми товарищами, такими как Макс Матерн. Да, теперь я вспомнил. Он был тем, кто пошел на гильотину.
  
  “Большинство немецких коммунистов в Москве были размещены в гостинице Коминтерна под названием Отель Люкс. Была чистка, и некоторые из наиболее видных немецких коммунистов — Киппенбергер, Нойманн, по иронии судьбы те самые люди, которые заказали убийства Анлауфа и Ленка — все они были расстреляны. Жену Киппенбергера отправили в советский трудовой лагерь, и больше ее никто не видел. Жена Неймана также отправилась в трудовой лагерь, но я думаю, что она выжила. По крайней мере, так было до заключения Сталиным пакта о ненападении с Гитлером в 1939 году, после чего ее передали гестапо. Я понятия не имею, что с ней случилось после этого. ”
  
  “Вы очень хорошо информированы. Откуда ты так много знаешь об этом, Гюнтер? Mielke. Вся проклятая команда немецких коммунистов.”
  
  “Какое-то время он был моим пивом”, - сказал я. “Как ты это говоришь? Мой голубь. До 1946 года я мало чего не знал об Эрихе Мильке.”
  
  “А потом?”
  
  “И потом, я действительно не думал о нем, пока адвокат из офиса главного юрисконсульта не назвал это имя. Честно говоря, я бы хотел, чтобы я никогда этого не слышал ”.
  
  “Но ты сделал. Итак, вы здесь. ”
  
  “Когда я видел его в последний раз, он был— он работал на ОГПУ после того, как оно стало МВД. Это было семь лет назад.”
  
  “Вы слышали о Восточногерманском секретариате государственной безопасности?”
  
  “Нет”.
  
  “Некоторые немцы уже называют это Штази. Твой друг Эрих - заместитель начальника государственной безопасности. Тайный полицейский и, вероятно, один из трех самых важных людей в аппарате безопасности Восточной Германии, если не во всей стране.”
  
  “Он пережил Сталина, Берию, он даже пережил падение Вильгельма Зайссера после прошлогоднего восстания рабочих в Берлине. Выживание - специальность вашей подруги Мильке ”.
  
  “Кажется, я сейчас упаду в обморок”, - сказал я.
  
  “Контрольная комиссия Союзников предприняла попытку арестовать его в феврале 1947 года, но русские никогда не собирались этого допустить”.
  
  Я перестал слушать. Я не потрудился обратить внимание. Только это было не совсем правильно. Слушать было нечего, если не считать пения в моих ушах с тех пор, как отец Эриха Мильке ударил меня двадцать три года назад. Только это тоже было не то. Что-то холодное и тяжелое лежало сбоку от моей головы, и прошло мгновение или два, прежде чем я понял, что это был пол. Онемение в моих руках распространялось по всему телу, как бальзамирующая жидкость. Капюшон на моей голове стал толще и туже, как будто на моей шее была петля палача. Было трудно дышать, но мне было все равно. Больше нет. Я открыл сумку и залез внутрь. Затем кто-то сбросил сумку с моста. Я чувствовал, что провисаю в воздухе двадцать три года. К тому времени, как я приземлился, я забыл, кто, что и где я был.
  
  
  OceanofPDF.com
  14
  
  
  ГЕРМАНИЯ, 1954
  
  
  Я почувствовал, что меня несут. Затем я снова потерял сознание. Когда я снова пришел в себя, я лежал лицом вниз на кровати, и они сняли наручники с одного из моих запястий, и я почти мог снова чувствовать свои руки. Затем они подняли меня и позволили постоять минуту. Меня мучила жажда, но я не просил воды. Я просто стоял там, ожидая, что на меня накричат или ударят по голове, так что я слегка вздрогнул, когда почувствовал одеяло на своих плечах и стул за голыми ногами; и когда я снова сел, рука схватила сумку, стягивая ее с моей головы.
  
  Я оказался в более просторной и комфортабельно обставленной камере, чем моя собственная. Там был стол с небольшим подоконником по краю, который мог бы остановить скатывание карандаша на пол и не более того, а на нем маленькое растение в горшке, которое было мертвым. На стене надо мной была отметина, где раньше висела картина, а перед двойным окном, которое было зарешечено, стоял умывальник с кувшином и фарфоровой раковиной.
  
  В той комнате со мной были двое мужчин, и ни один из них не был похож на палача. На них были двубортные костюмы и шелковые галстуки. У одного из них на носу были очки в роговой оправе, а у другого в зубах была зажата незажженная трубка из вишневого дерева. Тот, с трубкой на лице, взял кувшин с водой, налил немного воды в пыльный стакан и протянул его мне. Я хотел плеснуть водой ему в лицо, но вместо этого я опрокинул ее себе в горло. Тот, что в очках, зажег сигарету и вставил ее между моими губами. Я впитывал дым, как материнское молоко.
  
  “Это было что-то, что я сказал?” Я слабо усмехнулся.
  
  Из окна первого этажа открывался вид на сад и коническую крышу маленькой белой башни в тюремной стене. Насколько я знал, это был не тот вид, который привык видеть любой красный пиджак в Ландсберге. Щурясь от солнца, льющегося через окно, и от дыма, попадающего в глаза, я устало потер подбородок и вынул сигарету изо рта.
  
  “Может быть”, - сказал человек с трубкой. На его верхней губе были усы, которые соответствовали размеру и форме его маленького синего галстука-бабочки. У него было больше подбородка, чем могло бы сделать его красивым, и хотя это был не совсем Карл V, были некоторые, включая меня, кто отрастил бы короткую бородку, чтобы она казалась меньше, возможно. Но, на мой взгляд, проказа смотрелась бы на нем намного лучше.
  
  Дверь открылась. Для открытия этой камеры не требовалось никаких ключей. Дверь просто распахнулась, и вошел охранник с какой-то одеждой, за которым следовал другой охранник с подносом с кофе и горячей едой. Мне не очень понравилась одежда, поскольку это была та, что была на мне накануне, но кофе и еда пахли так, как будто их приготовили в "Кемпински". Я начал есть, пока они не передумали. Когда вы голодны, одежда не кажется такой уж важной. Я не пользовался ножом и вилкой, потому что еще не мог держать их должным образом. Поэтому я ел пальцами, вытирая их о бедра и зад. Я, конечно, не собирался беспокоиться о своих манерах за столом. Я сразу же почувствовал себя лучше. Удивительно, насколько вкусной может быть даже чашка американского кофе, когда вы голодны.
  
  “С этого момента, - сказал человек с трубкой, “ это твоя камера. Номер семь.”
  
  “Узнаешь этот номер?” У другой Ами — той, что в очках, — были короткие седые волосы, и она выглядела как любой профессор колледжа. Дужки очков были слишком коротки для его головы, а крючки торчали из ушей, так что они выглядели как два маленьких зонтика. Возможно, очки были слишком малы для его лица. Или, может быть, он их позаимствовал. Или, может быть, его голова была ненормально большой, чтобы вместить все ненормально неприятные мысли — большинство из них обо мне, — которые были в ней.
  
  Я пожал плечами. В моей голове была пустота.
  
  “Конечно, ты знаешь. Это камера фюрера. Там, где ты ешь свою еду, он написал свою книгу. И я не знаю, что я нахожу более отвратительным. Мысль о том, что он записывает свои ядовитые мысли, или ты ешь пальцами.”
  
  “Я, конечно, постараюсь не позволить этой мысли испортить мне аппетит”.
  
  “По общему мнению, Гитлеру было легко здесь, в Ландсберге”.
  
  “Полагаю, ты тогда здесь не работал”.
  
  “Скажи мне, Гюнтер. Вы когда-нибудь читали это? Книга Гитлера.”
  
  “Да. Я предпочитаю Айн Рэнд. Но только лишь.”
  
  “Тебе нравится Айн Рэнд?”
  
  “Нет. Я думаю, что она понравилась бы Гитлеру, хотя. Он, конечно, тоже хотел быть архитектором. Только он не мог позволить себе бумагу и карандаши. Не говоря уже об образовании. Плюс у него не было достаточно большого эго. И я думаю, что вы должны быть довольно жесткими, чтобы добиться успеха в этом мире ”.
  
  “Ты сам довольно крутой, Гюнтер”, - сказал тот, что в очках.
  
  “Я? Нет. Со сколькими крутыми парнями ты завтракаешь, когда они голые?”
  
  “Не так много”.
  
  “Кроме того, легко выглядеть крутым, когда на голове у тебя мешок. Даже если это заставит вас задуматься, каково это - ничего не иметь под ногами. ”
  
  “В любое время, когда вы захотите узнать наверняка, мы можем вам помочь”.
  
  “Конечно, ты можешь занять место Клингельхефера на репетиции”.
  
  “Мы были здесь, когда казнили тех пятерых военных преступников в июне пятьдесят первого”.
  
  “Держу пари, у тебя есть интересный альбом для вырезок”.
  
  “Они умерли довольно спокойно. Как будто они смирились со своей судьбой. Что было отчасти иронично, если вспомнить, что именно это они говорили обо всех тех евреях, которых они убили ”.
  
  Я пожал плечами и отодвинул свой пустой поднос с завтраком. “Ни один человек не хочет умирать”, - сказал я. “Но иногда просто кажется, что жить дальше еще хуже”.
  
  “О, я думаю, они хотели продолжать жить, все верно. Особенно те, кто просил о помиловании. В котором были все они. Я прочитал некоторые из писем, которые получил Макклой. Все они, как и следовало ожидать, были корыстолюбивы ”.
  
  “Ну что ж”, - сказал я. “В этом разница между мной и ними. Для меня просто невозможно быть эгоистичным. Видите ли, я уволил себя давным-давно. В эти дни я пытаюсь справиться сам.”
  
  “Ты говоришь так, как будто ты тоже не хочешь продолжать жить, Гюнтер”.
  
  “И вы говорите это так, как будто я должен быть впечатлен вашим гостеприимством. В этом-то и проблема с вами, Друзья. Ты выбиваешь дерьмо из людей, а затем ожидаешь, что они присоединятся к паре куплетов ”Звездно-полосатого знамени ".
  
  “Мы не ожидаем, что ты будешь петь, Гюнтер”, - сказал друг с трубкой. Собирался ли он когда-нибудь его зажечь? “Просто чтобы продолжать говорить. То, как ты говорил до сих пор. ” Он бросил пачку сигарет на стол, где Гитлер написал свой бестселлер. “Кстати. Что случилось с тем сержантом, которому Цимер и Мильке выстрелили в живот?”
  
  “Willig?” Я закурил сигарету и вспомнил, что он был жив; через три месяца после стрельбы его произвели в лейтенанты. “Я забыл”.
  
  “Вы снова присоединились к Крипо в сентябре 1938 года, верно?”
  
  “Я не совсем присоединился”, - сказал я. “Генерал Гейдрих приказал мне вернуться. Раскрыть серию убийств в Берлине. После того, как дело было раскрыто, я остался. Опять же, это то, чего хотел Гейдрих. Есть только одна вещь, которую вы должны понять о Гейдрихе: он почти всегда получал то, что хотел ”.
  
  “И он хотел тебя”.
  
  “У меня была определенная репутация за то, что я справлялся с работой. Он восхищался этим ”.
  
  “Итак, ты остался”.
  
  “Я пытался уйти из Крипо навсегда. Но Гейдрих сделал это более или менее невозможным ”.
  
  “Расскажите нам об этом. О том, что вы делали для Гейдриха.”
  
  “Крипо был частью Sipo, Государственной полиции безопасности. Меня повысили до оберкомиссара. Старший инспектор. Большая часть преступлений к тому времени была политизирована, но мужчины продолжали убивать своих жен, а профессиональные преступники занимались своими обычными делами. В тот период я провел несколько расследований, но на самом деле нацистов очень мало заботило снижение преступности обычным, проверенным временем способом, и большинство полицейских вряд ли беспокоились о том, чтобы делать то, что делают полицейские. Это было потому, что нацисты предпочитали “сокращать” преступность, объявляя ежегодные амнистии, что означало, что большинство преступлений вообще не доходили до суда. Все, о чем заботились нацисты, - это иметь возможность сказать, что показатели преступности снизились. На самом деле, преступность — настоящая преступность — фактически увеличилась при нацистах: воровство, убийства, преступность среди несовершеннолетних — все это стало хуже. Так что я вел себя как обычно в "Алексе". Я произвел аресты, подготовил дело, передал документы в Министерство юстиции, и со временем дело было закрыто или прекращено, а обвиняемый вышел на свободу.
  
  “Однажды в сентябре 1939 года, вскоре после объявления войны, и Sipo вошло в состав RSHA — Главного управления безопасности рейха — я отправился на встречу с генералом Гейдрихом в его офис на Принц-Альбрехтштрассе. Я сказал ему, что зря трачу время, и попросил его разрешения вставить мои документы. Он терпеливо слушал, но продолжал писать еще почти минуту после того, как я закончил говорить, прежде чем переключить свое внимание на стойку с резиновыми штампами на своем рабочем столе. Их было, должно быть, тридцать или сорок. Он взял один, прижал его к чернильной подушечке, а затем аккуратно проштамповал лист бумаги, на котором писал. Затем, по-прежнему молча, он встал и закрыл дверь. В его кабинете стоял рояль — большой черный "Блютнер— - и, к моему удивлению, он сел за него и начал играть, и играл, надо сказать, довольно неплохо. Во время игры он передвинул свой большой зад на табурете для фортепиано — он немного прибавил в весе с тех пор, как я видел его в последний раз, — а затем кивнул на освободившееся место, показывая, что я должен сесть рядом с ним.
  
  “Я сел, едва зная, чего ожидать, и некоторое время никто из нас не произносил ни слова, пока его тонкие, костлявые руки мертвого Христа скользили по блестящей клавиатуре. Я слушал и не сводил глаз с фотографии на крышке пианино. Это была фотография Гейдриха в профиль, одетого в белую куртку фехтовальщика и похожего на дантиста, о котором вам могут сниться кошмары, — такого, который вырвал бы все ваши зубы, чтобы улучшить гигиену полости рта.
  
  “Куан Чанг был китайским философом седьмого века”, - тихо сказал Гейдрих. “Он написал замечательную книгу китайских изречений, одно из которых гласит: ‘Даже у стен есть уши’. ” Ты понимаешь, о чем я говорю, Гюнтер?”
  
  “Да, генерал”, - сказал я и, оглядевшись, попытался угадать, где может быть спрятан микрофон.
  
  “Хорошо. Тогда я продолжу играть. Это произведение Моцарта, которого учил Антонио Сальери. Сальери не был великим композитором. Сегодня он более известен нам как человек, который убил Моцарта ”.
  
  “Я даже не знал, что он был убит, сэр”.
  
  “О да. Сальери ревновал к Моцарту, как это часто бывает с людьми низшего ранга. Вас удивило бы, узнав, что кто-то пытается меня убить?”
  
  “Кто?”
  
  “Гиммлер, конечно. Сальери о суде носов. Гиммлера нельзя назвать великим умом. Его самые важные мысли - это те, которые мне еще предстоит ему высказать. Это человек, который идет в туалет и, вероятно, задается вопросом, что Гитлер хотел бы, чтобы он делал, пока он там. Но один из нас непременно уничтожит другого, и, если повезет, именно он проиграет мне игру. Однако его не следует недооценивать. И это причина, по которой я держу тебя в Сипо, Гюнтер. Потому что, если по какой-то случайности Гиммлер выиграет нашу маленькую игру, я хочу, чтобы кто-нибудь нашел доказательства, которые помогут его уничтожить. Кто-то с проверенным послужным списком в Крипо в качестве детектива-расследователя. Кто-то умный и находчивый. Этот человек - ты, Гюнтер. Ты - Вольтер для моего Фридриха Великого. Я держу тебя рядом за твою честность и независимость ума ”.
  
  “Я польщен, герр генерал. И довольно напуган. Что заставляет вас думать, что я когда-либо смогу уничтожить такого человека, как Гиммлер?”
  
  “Не будь дураком, Гюнтер. И послушай. Я сказал "помоги уничтожить". Если Гиммлер добьется успеха и меня убьют, это, конечно, будет выглядеть как несчастный случай. Или что кто-то другой был ответственен за мою смерть. При таких обстоятельствах должно быть проведено расследование. Как глава Крипо, Артур Небе имеет право назначить кого-то для руководства этим расследованием. Этим кем-то будешь ты, Гюнтер. Вам помогут моя жена Лина и мое самое доверенное лицо — человек по имени Вальтер Шелленберг из Службы внешней разведки СС. Вы можете доверять Шелленбергу в том, что он знает наиболее политичный способ привлечь внимание фюрера к доказательствам моего убийства. У меня есть враги, это правда. Но и этот ублюдок Гиммлер тоже. И некоторые из его врагов - мои друзья ”.
  
  Я пожал плечами. “Итак, вы видите, он сделал для меня почти невозможным покинуть Крипо”.
  
  “И это настоящая причина, по которой Небе приказал тебе вернуться из Минска в Берлин”, - сказал друг с трубкой. “То, что вы сказали Сильверману и Эрпу — о том, что Небе беспокоился, что вы можете посадить его в дерьмо — это была только половина истории, не так ли? Он защищал вас по личному указанию Гейдриха. Не так ли?”
  
  “Я предполагаю, что да. Только когда я вернулся в Берлин и встретил Шелленберга, я вспомнил о том, что сказал Гейдрих. А также, конечно, когда он был убит в 1942 году.”
  
  “Давайте вернемся к Мильке”, - сказал друг в плохо сидящих очках. “Это Гейдрих сделал его твоим голубем?”
  
  “Да”.
  
  “Когда это произошло?”
  
  “Следуя разговору за пианино”, - сказал я. “Через пару дней после падения Франции”.
  
  “Итак, июнь 1940 года”.
  
  “Это верно”.
  
  
  OceanofPDF.com
  15
  
  
  ГЕРМАНИЯ, 1940
  
  
  Я был вызван обратно на Принц-Альбрехтштрассе, где сцена была, мягко говоря, безумной. Люди сновали вокруг с папками. Телефоны звонили почти непрерывно. По коридорам сновали курьеры, доставляя важные депеши. Был даже граммофон, играющий песню “Эрика”, как будто мы действительно были с моторизованными эсэсовцами, когда они двигались к побережью Нормандии. И, что самое необычное, все улыбались. Никто никогда не улыбался в этом месте. Но в тот день они это сделали. Даже у меня была улыбка на лице. Победить Францию так быстро, как мы это сделали, казалось не чем иным, как чудом. Вы должны иметь в виду, что многие из нас сидели в окопах северной Франции в течение четырех лет. Четыре года бойни и безвыходного положения. И затем победа над нашим самым старым врагом всего за четыре недели! Не обязательно быть нацистом, чтобы чувствовать себя хорошо по этому поводу. И если честно, летом 1940 года я был ближе всего к тому, чтобы хорошо думать о нацистах. Действительно, это было время, когда быть нацистом вряд ли имело значение. Внезапно мы все гордились тем, что снова стали немцами.
  
  Конечно, люди также чувствовали себя хорошо, потому что они думали — мы думали, — что война закончилась, даже не начавшись. Вряд ли кто-то был мертв по сравнению с миллионами погибших в Великой войне. И Англии пришлось бы заключить мир. Черный ход в России был заперт. И Америка, как обычно, не была заинтересована в участии. В целом, это казалось какой-то чудесной отсрочкой. Я ожидаю, что французы чувствовали себя совсем по-другому, но в Германии было национальное ликование. И, честно говоря, последним человеком, о котором я думал, когда тем утром входил в кабинет Гейдриха, был глупый маленький засранец вроде Эриха Мильке.
  
  За столом рядом с Гейдрихом сидел другой эсэсовец в форме, которого я не узнал. Ему было около тридцати, он был худощавого телосложения, с копной светло-каштановых волос, изящным, почти женственным ртом и самой проницательной парой глаз, которые я когда-либо видел за пределами вольера с леопардом в Берлинском зоопарке. Левый глаз был особенно похож на кошачий. Сначала я предположил, что он прищурился из-за дыма из его серебряного мундштука для сигарет, но через некоторое время я увидел, что глаз постоянно был таким, как будто он потерял свой монокль. Он улыбнулся, когда Гейдрих представил нас, и я увидел, что это было нечто большее, чем мимолетное сходство с молодым Бела Лугоши, всегда предполагая, что Бела Лугоши когда-либо был молодым. Офицера СС звали Вальтер Шелленберг, и я думаю, что тогда он был майором - гораздо позже он стал генералом, — но я действительно не обращал внимания на косточки на его нашивке на воротнике. Меня больше интересовала форма Гейдриха, которая была формой майора запаса в люфтваффе. Еще более интересным был тот факт, что его рука была на перевязи, и в течение нескольких нервных минут я предположил, что мое присутствие там как-то связано с покушением на его жизнь, которое он хотел, чтобы я расследовал. “Оберкомиссар Гюнтер - один из лучших детективов Крипо”, - сказал Гейдрих Шелленбергу. “В новой Германии это профессия, не лишенная некоторого риска. Большинство философов утверждают, что мир в конечном счете - это разум или материя. Шопенгауэр утверждает, что конечной реальностью является человеческая воля. Но всякий раз, когда я вижу Гюнтера, я вспоминаю о первостепенной важности человеческого любопытства для мира. Как ученый или изобретатель, хороший детектив должен быть любопытным. У него должны быть свои гипотезы. И он всегда должен стремиться сравнивать их с наблюдаемыми фактами. Не так ли, Гюнтер?”
  
  “Да, герр генерал”.
  
  “Несомненно, он даже сейчас задается вопросом, почему я ношу эту форму люфтваффе, и втайне надеется, что это предвещает мой уход из Sipo, чтобы он мог наслаждаться более легкой и спокойной жизнью”. Гейдрих улыбнулся своей маленькой шутке. “Ну же, Гюнтер. Разве это не именно то, о чем ты думал?”
  
  “Вы покидаете Sipo, герр генерал?”
  
  “Нет, я не такой”. Он ухмыльнулся, как очень умный школьник.
  
  Я ничего не сказал.
  
  “Постарайся сдержать свое очевидное облегчение, Гюнтер”.
  
  “Очень хорошо, генерал. Я, конечно, сделаю все, что в моих силах ”.
  
  “Ты понимаешь, что я имею в виду, Уолтер? Он всегда остается сам по себе ”.
  
  Шелленберг просто улыбался, курил, смотрел на меня своими кошачьими глазами и ничего не говорил. По крайней мере, у нас была одна общая черта. С Гейдрихом ничто всегда не было самым безопасным, что можно было сказать.
  
  “После вторжения в Польшу, - объяснил Гейдрих, - я был добровольцем в качестве летного состава на бомбардировщике. Я был тыловым стрелком во время воздушной атаки на Люблин.”
  
  “Это звучит довольно рискованно, герр генерал”, - сказал я.
  
  “Это так. Но поверьте мне, нет ничего лучше, чем лететь на вражеский город со скоростью двести миль в час с MG 17 в руках. Я хотел показать некоторым из этих солдат-бюрократов, из чего состоит СС. Что мы не просто кучка асфальтовых солдат ”.
  
  Я предположил, что он имел в виду Гиммлера.
  
  “Весьма похвально, сэр. Так ты повредил руку?”
  
  “Нет. Нет, это был несчастный случай ”, - сказал он. “Я также проходил подготовку в качестве пилота истребителя. Я разбился при взлете. Моя собственная глупая ошибка ”.
  
  “Ты уверен в этом?”
  
  Самодовольная улыбка Гейдриха остановилась на полпути, и на мгновение я подумал, не зашел ли я слишком далеко.
  
  “Что это значит?” - спросил он. “Что это не был несчастный случай?”
  
  Я пожал плечами. “Я имею в виду только то, что, я полагаю, вы хотели бы выяснить все, что пошло не так, прежде чем снова лететь”. Я пытался немного отступить от того, что, возможно, неразумно, я уже вложил в его сознание. “Что это был за самолет, сэр?”
  
  Гейдрих колебался, как будто обсуждал идею в своем собственном уме. “Мессершмитт”, - тихо сказал он. “Bf 110. Это не считается очень маневренным самолетом. ”
  
  “Ну, вот и ты. Я не могу понять, почему я упомянул об этом. Я, конечно, не имел в виду, что вы плохой пилот, генерал. Я уверен, что они не позволили бы вам сесть в кабину, если бы не были вполне уверены, что самолет годен к полетам. Что касается меня, я никогда даже не отрывался от земли, но я все равно хотел бы быть совершенно уверен, что это не было чем-то механическим, прежде чем я снова поднимусь. ”
  
  “Да, возможно, вы правы”.
  
  Теперь Шелленберг кивал. “Это, конечно, не могло причинить никакого вреда, герр генерал. Гюнтер прав.”
  
  У него был странный, высокий голос с легким акцентом, который мне было трудно определить; и в нем было что-то очень аккуратное и щеголеватое, что напомнило мне дворецкого или продавца мужской одежды.
  
  Привлекательная секретарша СС — та, кого мы привыкли называть серой мышкой, — вошла, неся поднос с тремя кофейными чашками и тремя стаканами воды, совсем как в кафе на Ку-дамм, и, к счастью, мы отвлеклись от темы несчастного случая с Гейдрихом: Шелленберг — из-за самой женщины, а Гейдрих - из-за звука граммофона, который доносился через открытую дверь. На мгновение он затопал ботинками по полу в такт песне и счастливо улыбнулся.
  
  “Это чудесное звучание, не так ли?”
  
  “Замечательно, герр генерал”, - сказал Шелленберг, который все еще не сводил глаз с секретарши Гейдриха, и комментарий мог с таким же успехом относиться к ней, как и к музыке.
  
  Я мог понять его точку зрения. Ее звали Беттина, и она казалась слишком милой, чтобы работать на такого дьявола, как Гейдрих.
  
  Когда она снова вышла, мы втроем начали петь. Это была одна из немногих песен СС, против которых я совсем не возражал, поскольку она не могла иметь меньшего отношения к СС или даже к войне. И на мгновение я забыл, где я был и с кем я был.
  
  “На пустоши растет маленький цветок
  
  И его зовут Эрика.
  
  Сто тысяч маленьких пчел
  
  Рой вокруг Эрики
  
  Потому что ее сердце полно нежности
  
  А ее цветастое платье источает нежный аромат
  
  На пустоши растет маленький цветок
  
  И его зовут Эрика.”
  
  
  Мы спели все три куплета, и к концу мы были в таком веселом настроении, что Гейдрих сказал Беттине принести нам немного бренди. Несколько минут спустя мы поднимали тосты за падение Франции, а затем Гейдрих объяснил настоящую причину моего присутствия в его кабинете. Он протянул мне папку, подождал, пока я открою ее, и сказал:
  
  “Вы, конечно, узнаете имя в файле”.
  
  Я кивнул. “Erich Mielke. Что о нем?”
  
  “Вы спасли ему жизнь, а затем он и его сообщник убили двух полицейских. А затем его арест был сорван евреем, ответственным за расследование.”
  
  “Вы имеете в виду криминально-полицейского Хеллера”, - сказал я. “Да, я помню его. Не Хеллер ли успешно расследовал убийство того молодого сотрудника СА в Бьюсселькайце? Тот, кого зарезали какие-то коммунистические головорезы. Как его звали? Герберт Норкус?”
  
  “Спасибо тебе за урок истории, Гюнтер”, - терпеливо сказал Гейдрих. “Никто из нас, вероятно, не забудет Герберта Норкуса”.
  
  Это было неудивительно, поскольку убийство Норкуса было темой самого первого нацистского пропагандистского фильма о гитлерюгенде. Я сам не видел фильм, но подумал, что маловероятно, что роль Хеллера вообще вошла в сценарий. Тем не менее, я подумал, что лучше не вдаваться в подробности с Гейдрихом.
  
  “Вы будете рады узнать, что иностранной разведке удалось следить за Мильке с тех пор, как вы с Хеллером позволили ему ускользнуть у вас из рук”, - сказал он. “Уолтер, почему бы тебе не ввести старшего инспектора в курс того, что у нас на него сейчас есть”.
  
  “Я был бы рад, сэр”, - сказал Шелленберг. “Мы знаем, что в Москве Мильке посещал школу имени Ленина под именем Вальтера Шойера. Затем ему дали имя Пауль Бах, и мы предполагаем, что это был тот самый Пауль Бах, который давал показания против многих немецких коммунистических кадров после сталинской чистки в отеле Люкс в мае 1935 года. Естественно, гестапо в то же время следило за домом семьи Мильке; и вскоре после убийств Анлауфа и Ленка семья переехала из квартиры на Штеттинерштрассе по адресу на Грюнталерштрассе, где в сентябре 1936 года дом Мильке был закрыт. младшая сестра Гертруда получила открытку из Мадрида. Это, казалось, подтверждало то, что мы уже подозревали, а именно, что Мильке отправился в Испанию в качестве чекиста. Во время гражданской войны он действовал под именем капитана Фрица Лейснера и был приписан к генералу Гомесу, которого мы знаем гораздо лучше как Вильгельма Зайссера, другого немецкого коммуниста. Похоже, эти ублюдки потратили больше времени на убийство других республиканцев, чем на убийство каких-либо националистов; и не случайно, что Тринадцатая международная бригада, также известная как бригада Дабровски, взбунтовалась вскоре после битвы при Брюнете в июле 1937 года из-за ужасающих потерь, понесенных ими в результате некомпетентности их офицеров.
  
  “После поражения республиканцев в январе 1939 года Мильке был одним из тысяч, кто пересек границу Франции. Французы начали запирать их почти сразу. В октябре 1939 года один из наших агентов, который выдавал себя за члена французской коммунистической партии — они также были интернированы в те же концентрационные лагеря, что и немецкие коммунисты, — встретился с человеком, которого он считал Эрихом Мильке, на спортивном стадионе "Буффало" на юге Парижа, который французы использовали как временный лагерь для нежелательных иностранцев. Он сказал, что Мильке рассказала ему его перевели из другого временного лагеря, теннисного стадиона "Ролан Гаррос". Вскоре после этого Мильке снова перевели в один из двух более постоянных концентрационных лагерей на юге Франции: лагерь в Ле Верне, в Арьеже, недалеко от Тулузы, или в Гур, который находится в регионе Аквитания. Мы считаем, что он все еще находится в одном из этих лагерей. Он знает, что мы его ищем, поэтому, естественно, он будет использовать вымышленное имя. И хотя условия в этих лагерях, как правило, считаются отвратительными, тем не менее, поскольку Советский Союз подписал пакт о ненападении с Германией, они на самом деле могут быть самым безопасным местом для него. Сталин уже отправил сюда нескольких немецких коммунистов, чтобы продемонстрировать свою добрую волю к фюреру. И вполне вероятно, что он сделал бы то же самое с Эрихом Мильке. Итак, поскольку Франция сейчас в руках Третьего рейха, это наш лучший шанс почти за десятилетие поймать его ”.
  
  “И, ” сказал Гейдрих, - поскольку вы единственный человек в Сипо, который когда-либо имел удовольствие встречаться с Мильке, это делает вас уникальным специалистом, чтобы отправиться во Францию и произвести арест. Французы уже доказали, что они чрезвычайно склонны к сотрудничеству в этом отношении. Они так же стремятся избавиться от некоторых из своих немецких нежелательных лиц, как и мы, чтобы заполучить их. И вы, конечно, не обнаружите, что вы единственный офицер полиции, отправляющийся туда, чтобы арестовать беглеца от немецкого правосудия. Просто один из самых важных. Потому что, не заблуждайся на этот счет, Гюнтер, Эрих Мильке почти возглавляет наш список разыскиваемых. ”
  
  “У меня есть несколько вопросов, сэр”, - сказал я.
  
  Гейдрих кивнул.
  
  “Во-первых, я не говорю по-французски”.
  
  “Это вообще не проблема. В Париже вы будете поддерживать связь с гауптманом Полом Кестнером, которого, я полагаю, вы знаете по совместительству в Крипо. Кестнер родом из Эльзаса и свободно говорит по-французски. Ему приказано оказывать вам любую помощь, которая вам потребуется. Вы двое будете отчитываться перед моим заместителем, генералом Вернером Бестом из гестапо. Вместе с Хельмутом Кнохеном, который является старшим начальником службы безопасности в Париже, он выделит вам французскую полицию для оказания помощи в вашей миссии под кодовым названием ”Фафнир".
  
  Я кивнул. “Фафнир, вы правы, сэр. Я рад, что ты не сказал ”Хаген".
  
  Это случалось не очень часто, но Гейдрих выглядел озадаченным.
  
  “В цикле ”Кольцо“, сэр, - объяснил я, - Хаген убивает Гюнтера”.
  
  Гейдрих улыбнулся. “Хорошо, я убью тебя, если не найду Мильке”, - сказал он. “Понимаешь?”
  
  Я был рад, что он улыбался. “Да, герр генерал”.
  
  “Ему понадобится форма, сэр”, - сказал Шелленберг.
  
  “У тебя есть форма, Гюнтер?”
  
  “Нет, герр генерал. Пока нет. ”
  
  “Я думал, что нет. Хорошо. Это дает нам возможность поговорить наедине. Пойдем со мной. И захвати с собой досье Мильке. Тебе это понадобится ”.
  
  Он встал, взял свою шляпу и направился к двери. Я последовал за ним в приемную, где он уже говорил Беттине, чтобы его машину подогнали к парадному входу, и забирал портфель у Шелленберга. Он взял у меня папку и положил ее в портфель.
  
  “Мы куда-то идем?” Я спросил.
  
  “Мой портной”, - сказал он и направился к огромной мраморной лестнице. “Ты можешь отдать мне купоны на одежду позже”.
  
  Когда мы вышли из здания, охрана на Принц-Альбрехтштрассе вытянулась по стойке смирно, и какое-то время мы ждали появления машины. Гейдрих разрешил мне зажечь его сигарету, а затем передал мне портфель.
  
  “Все, что вам нужно для операции ”Фафнир", находится в этом портфеле", - сказал он. “Деньги, пропуска, проездные документы и многое другое. Гораздо больше. Вот почему я хотел поговорить с тобой наедине. ” Он оглянулся на двух охранников СС, как будто удостоверяясь, что они находятся вне пределов слышимости, а затем сказал самую необычную вещь:
  
  “Видишь ли, Гюнтер, у нас есть кое-что общее, у тебя и меня. Много лет назад нас обоих обвинили в том, что мы негодяи, потому что, предположительно, у нас есть бабушка и дедушка-евреи. Чушь, конечно. Но не без связи с тем, что я говорил вам раньше. ”
  
  “Ты имеешь в виду, о том, как кто-то пытается тебя убить”.
  
  “Да. Не сумев убедить фюрера в том, что в этих гнусных слухах была доля правды, Гиммлер, несомненно, намеревался меня убить. Конечно, я не без собственных ресурсов. Некоторые записи, относящиеся к прошлому моей семьи в Галле и которые могут быть неверно истолкованы, были стерты. И человек, который донес на меня - курсант военно-морского флота, которого я знал в академии в Киле, — этот человек попал в несчастный случай. Он был убит во время инцидента в Германии в 1937 году, когда республиканские военно-воздушные силы атаковали порт Ибица. Во всяком случае, это официальная версия. ”
  
  Подъехала машина. Это был большой черный "мерседес" с открытым верхом. Водитель, сержант СС, выскочил, отдал честь, а затем открыл большую дверь самоубийцы и наклонил переднее сиденье вперед.
  
  “Почему ты так долго, Кляйн?” - спросил Гейдрих.
  
  “Извините, сэр, но я как раз набивал ей трубку, когда раздался ваш звонок. Куда мы направляемся?”
  
  “Холтерс, портной”.
  
  “Тауенциенштрассе, шестнадцать. Вы правы, сэр.”
  
  Мы поехали на юг, до угла Бюловштрассе, а затем на запад.
  
  “Тот портфель, который я тебе дал”, - сказал Гейдрих. “Здесь также содержится файл о человеке, который донес на тебя, Гюнтер. На самом деле, этот файл связан с файлом Мильке, как вы обнаружите. Видите ли, человеком, который донес на вас, был гауптман Пауль Кестнер. Твой бывший одноклассник и коллега по Крипо.”
  
  “Кестнер”. Я кивнул. “Я всегда думал, что это был кто-то другой, сэр. Эта девушка, которую я знал, которая также знала Мильке. ”
  
  “Но вы не выглядите удивленным, что это был Кестнер”.
  
  “Нет, возможно, я не такой, герр генерал”.
  
  “Он был членом КПГ до того, как стал нацистом. Ты знал это?”
  
  Я покачал головой.
  
  “Именно Кестнер сообщил своим друзьям в полиции КПГ, что вы с ним направляетесь в Гамбург, чтобы арестовать Мильке. После того, как вы ушли из Крипо, он надеялся отвести подозрения от себя, утверждая, что это вы предупредили Мильке. Что-то, что было легче сделать, если оказалось, что ты частично еврей.”
  
  Я покачал головой.
  
  “О, все это есть в досье”, - сказал Гейдрих.
  
  “Нет, дело не в этом, герр генерал. Я просто разочарован, вот и все. Как вы сказали, я знаю Пола Кестнера с тех пор, как мы учились в одном спортзале, здесь, в Берлине. ”
  
  “Всегда разочаровывает, когда кто-то обнаруживает, что его предали. Но в каком-то смысле это тоже освобождает. Это служит напоминанием о том, что в конечном счете по-настоящему полагаться можно только на себя ”.
  
  “Есть кое-что, чего я не понимаю”, - сказал я. “Если ты все это знаешь, почему я встречаюсь с Полом Кестнером в Париже?”
  
  Гейдрих громко фыркнул и на мгновение отвернулся, когда мы въезжали на Ноллендорф-плац. Там он указал на кинотеатр "Моцарт Холл". “Четыре пера”, сказал он. “Изумительная картина. Вы видели это?”
  
  “Да”.
  
  “Совершенно верно. Это одно из любимых произведений фюрера. Это фильм о мести, не так ли? Хотя и очень британский и сентиментальный вид мести. Гарри Фавишем возвращает четыре белых пера тем же мужчинам и женщине, которые обвинили его в трусости. Абсурдно, на самом деле. Говоря за себя, я бы предпочел, чтобы мои бывшие товарищи страдали немного больше, чем они. И, возможно, умру, хотя и не без того, чтобы не показать себя их заклятым врагом. Ты меня понимаешь?”
  
  “Я начинаю, герр генерал”.
  
  “Как ваш начальник, я должен сообщить вам, что не является преступлением быть членом коммунистической партии до того, как человек увидел свет и стал национал-социалистом. Я должен также сообщить вам, что у Пауля Кестнера есть связи на Вильгельмштрассе, и что эти люди решили закрыть глаза на его нечестную роль в деле Мильке. Откровенно говоря, если бы мы кассировали каждого офицера Sipo с неудачным прошлым, не осталось бы никого, кто носил бы форму ”.
  
  “Он знает?” Я спросил. “Что его начальство знает о том, что он сделал?”
  
  “Нет. Мы предпочитаем держать подобные вещи в резерве. Когда нам нужно привести человека в порядок и убедить его делать то, что ему говорят. Однако, — Гейдрих выбросил сигарету на улицу и поднял поврежденную руку, — как вы можете видеть, несчастные случаи случаются. Особенно во время войны. И если бы какой-то вред постиг гауптмана Кестнера, пока он был в оккупированной Франции, я сомневаюсь, что кто-то был бы удивлен. Меньше всего я. В конце концов, это долгий путь между Парижем и Тулузой, и я осмелюсь предположить, что все еще есть несколько очагов французского сопротивления. Это была бы трагедия войны, точно такая же, как смерть Пола Баумера, протянувшего руку, чтобы защитить неоперившуюся птичку на последней странице "На Западном фронте тихо”. Гейдрих вздохнул. “Да. Трагедия. Но вряд ли это повод для сожаления ”.
  
  “Я понимаю”.
  
  “Ну, это полностью зависит от вас, гауптштурмфюрер Гюнтер. Ваше звание старшего инспектора в Крипо дает вам право на звание капитана СС. То же, что и Кестнер. Для меня не имеет значения, будет он жить или умрет. Это твой выбор ”.
  
  Машина, урча, проехала по Тауенциенштрассе к сталагмитовым шпилям Мемориальной церкви кайзера Вильгельма и с грохотом остановилась перед ателье. В витрине был портновский манекен, который выглядел как туловище на месте преступления, и несколько рулонов ткани оловянного цвета. Прохожие бросали на Гейдриха любопытные взгляды, когда он вылезал из машины и шел своей кривоногой походкой к парадной двери Вильгельма Холтера. Вы вряд ли могли бы винить их за это. Со всеми медалями и значками на мундире люфтваффе он выглядел как опытный бойскаут, хотя и довольно зловещий.
  
  Я последовал за ним в дверь, и в ушах у меня зазвенел магазинный колокольчик, словно предупреждая других покупателей о чуме, которую мы принесли с собой. Во всяком случае, что-то страшное.
  
  К нам подошел непритязательный мужчина в пенсне, черной повязке на рукаве и жестком воротничке, который мыл одну руку другой, как Понтий Пилат, и улыбался прерывистой улыбкой, как будто он работал только на половинной мощности.
  
  “Ах да”, - тихо сказал он. “Генерал Гейдрих, не так ли? Да, пожалуйста, проходите ”.
  
  Он провел нас в комнату, которая принадлежала Херренклубу. Там были кожаные кресла, тикающие часы на каминной полке, пара зеркал в полный рост и несколько стеклянных витрин с разнообразной военной формой. На стенах было множество королевских ордеров и фотографий Гитлера и Геринга, чья любовь к ношению униформы всех цветов была хорошо известна. Сквозь зеленую бархатную занавеску я мог видеть нескольких мужчин, которые резали ткань или проглаживали горячим утюгом незаконченную форму, и, к моему удивлению, один из этих людей был ортодоксальным евреем. Это был хороший пример нацистского лицемерия, когда еврейский портной шил форму СС.
  
  “Этому офицеру нужна форма СС”, - объяснил Гейдрих. “Поле Грея. И он должен быть готов через неделю. Обычно я должен отправить его к интенданту СС за нестандартной униформой от Хьюго Босс, но он будет путешествовать в личном поезде фюрера, поэтому ему нужно выглядеть элегантно. Вы можете это сделать, герр Холтер?”
  
  Портной выглядел удивленным даже тем, что ему задали такой вопрос. Он издал вежливый смешок и улыбнулся со спокойной уверенностью. “О, конечно, герр генерал”.
  
  “Хорошо”, - сказал Гейдрих. “Отправьте отчет в мой офис. “Вы получите купоны на одежду из моего офиса с возвратом по почте. Гюнтер? Я оставляю вас в умелых руках герра Холтера. И убедитесь, что у вас есть свои люди. Они оба”. Затем он повернулся и ушел.
  
  Холтер достал блокнот и карандаш и начал задавать вопросы и записывать ответы.
  
  “Ранг?”
  
  “Hauptmann.”
  
  “Какие-нибудь медали?”
  
  “Железный крест с королевской наградой. Медаль за участие в Великой войне с мечами и значком о ранении. Вот и все.”
  
  “Брюки или бриджи для верховой езды?”
  
  Я пожал плечами.
  
  “И то, и другое”, - сказал он. “Кинжал для одежды?”
  
  Я покачал головой.
  
  “Размер шляпы?”
  
  “Шестьдесят два сантиметра”.
  
  Холтер кивнул. “Мы попросим Хоффмана на Гнайзенштрассе прислать тебе пару, чтобы ты примерил. До тех пор, возможно, вы захотите снять свой пиджак, и я сниму с вас мерки. ” Он взглянул на маленький календарь на стене. “Генерал Гейдрих всегда спешит”.
  
  “Да, никогда не стоит с ним не соглашаться”, - сказала я, снимая куртку. “Мне знакомо это чувство. Что касается Гейдриха, то ваша черная повязка на рукаве может зацепить.”
  
  Это было после того, как с меня сняли мерку, и я направлялся к выходу, когда столкнулся с Элизабет Гелер, которая входила в ателье с коробкой униформы под мышкой. Я почти не видел ее с той ночи в 1931 году, когда она обиделась на мое появление в ее квартире и спросила адрес Мильке. Но она тепло встретила меня, как будто все это было забыто, и согласилась прийти и встретиться со мной за кофе после того, как доставит форму герру Холтеру.
  
  Я ждал за углом в Мерике, на Ранке Штрассе, где шоколадный торт по-прежнему был лучшим в Берлине.
  
  Когда она приехала, она сказала мне, что с начала войны у нее было мало или вообще не было времени на пошив платьев; все хотели, чтобы она шила униформу.
  
  “Эта война закончилась, даже не начавшись”, - сказал я ей. “Ты вернешься к пошиву одежды в кратчайшие сроки”.
  
  “Я надеюсь, что ты прав”, - сказала она. “Даже если так, я полагаю, именно поэтому ты был там, у Холтера. Чтобы раздобыть себе форму.”
  
  “Да. На следующей неделе у меня полицейская работа в Париже. ”
  
  “Париж”. Она на мгновение закрыла глаза. “Чего бы я только не отдал, чтобы поехать в Париж”.
  
  “Знаешь, я как раз думал о тебе около часа назад”.
  
  Она скорчила гримасу. “Я тебе не верю”.
  
  “Честно говоря, это правда. Я был.”
  
  “Почему?”
  
  Я пожал плечами. Я едва хотел говорить ей, что меня послали в Париж, чтобы выследить ее старого друга Эриха Мильке, и что это была причина, по которой она снова была в моих мыслях.
  
  “О, я просто подумал, что было бы приятно увидеть тебя снова, Элизабет. Возможно, когда я вернусь из Парижа, мы могли бы вместе посмотреть фильм ”.
  
  “Я думал, ты говорил, что собираешься в Париж на следующей неделе”.
  
  “Я есть”.
  
  “Тогда что плохого в том, чтобы посмотреть фильм на этой неделе?”
  
  “Если уж на то пошло, - сказал я, - что плохого в сегодняшнем вечере?”
  
  Она кивнула. “Забери меня в шесть”, - сказала она и поцеловала меня в щеку.
  
  Мы выходили из кафе, когда она сказала: “Чуть не забыла. Теперь я живу где-то в другом месте. ”
  
  “Неудивительно, что я не мог тебя найти”.
  
  “Как будто ты пытался. Моцштрассе. Номер двадцать восемь. Первый этаж. На звонке написано мое имя ”.
  
  “Я уже с нетерпением жду звонка”.
  
  
  OceanofPDF.com
  16
  
  
  ФРАНЦИЯ, 1940
  
  
  Aпо крайней мере, это была не черная форма. Но в Ангальтер Банхоф, ожидая посадки на поезд рейхсканцелярии ранним июльским утром, я чувствовал себя странно неуютно, одетый как капитан Sipo, несмотря на то, что почти все остальные были одеты в форму. Это было так, как если бы я подписал контракт кровью с самим Гитлером. В случае, если великий Мефистофель решил не посещать столицу Франции на поезде. гестапо пронюхало по крайней мере о двух заговорах с целью его убийства, пока он был в Париже, и в поезде говорили, что Гитлер уже вернулся из поездки на жемчужину в его короне завоевание через Ле Бурже, 23 июня. Следовательно, несмотря на то, что во многих отношениях поезд был довольно роскошным — в конце концов, на борту было несколько высокопоставленных генералов вермахта, — поезд, в котором мы ехали, не был Америкой, специального поезда, перевозящего штаб-квартиру фюрера и, по общему мнению, последнее слово в классе Пульмана комфорт. Этот поезд с любопытным названием — возможно, это был каламбур, основанный на песне Гермса Нила, которую я пел в кабинете Гейдриха, — казалось, вернулся на ремонтное депо Темпельхоф на юго-западе Берлина. С тех пор, как я снова встретил Элизабет, я скорее пожалел, что не смог побывать там сам, потому что, хотя небольшая часть меня с нетерпением ждала встречи с Парижем, в основном я чувствовал явное отсутствие энтузиазма по поводу моей миссии. Многие люди в Сипо воспользовались бы полностью оплаченной поездкой в самый гламурный город в мире. И небольшое убийство на этом пути их бы нисколько не обеспокоило. В том поезде были люди, которые выглядели так, будто убивали людей с 1933 года. Включая парня, сидящего напротив меня, унтерштурмфюрера СС - лейтенанта, которого я наполовину узнал, из полицейского управления на Александерплац.
  
  Однако его крысиные глазки опередили меня.
  
  “Извините меня, сэр”, - вежливо сказал он. “Но разве вы не старший инспектор Гюнтер? Из отдела по расследованию убийств?”
  
  “Мы встречались?”
  
  “Я работал в отделе нравов в "Алексе", когда, кажется, видел тебя в последний раз. Меня зовут Уиллмс. Nikolaus Willms.”
  
  Я молча кивнул.
  
  “Порок не так гламурен, как отдел убийств”, - сказал он. “Но в нем есть свои моменты”.
  
  Он улыбнулся без улыбки — такое выражение бывает у змеи, когда она открывает рот, чтобы проглотить что-то целиком. Он был меньше меня, но у него был амбициозный вид человека, который в конечном итоге может проглотить что-то большее, чем он сам.
  
  “Итак, что привело тебя в Париж?” Я спросил без особого интереса.
  
  “Это не первая моя поездка”, - сказал он. “Я был там последние две недели. Я вернулся в Берлин только для того, чтобы заняться семейным делом. ”
  
  “У тебя там еще есть какая-то работа?”
  
  “В Париже полно порока, сэр”.
  
  “Так меня заставили поверить”.
  
  “Хотя, если повезет, я не надолго застряну в отделе нравов”.
  
  “Нет?”
  
  Уиллмс покачал головой. Он был маленьким, но сильным, и сидел, расставив ноги и скрестив руки, как будто смотрел футбольный матч. Он сказал:
  
  “После школы СД в Бернау меня отправили на эксклюзивный курс лидерства в Берлин-Шарлоттенбург. Именно люди, которые проводили этот курс, организовали это размещение. Видите ли, я свободно говорю по-французски. Я родом из Трира.”
  
  “Так вот что я слышу в твоем акценте. Французский. Я полагаю, что это пригодится в вашей работе ”.
  
  “Честно говоря, сэр, это довольно скучная работа. Я надеюсь на что-то более захватывающее, чем множество французских шлюх ”.
  
  “В этом поезде около пятисот солдат, которые не согласились бы с этим, лейтенант”.
  
  Он улыбнулся, на этот раз настоящей улыбкой, с зубами, только это не сработало лучше, так, как должна была работать улыбка.
  
  “Так на что ты надеешься?”
  
  “Мой отец был убит на войне”, - объяснил Уиллмс. “В Вердене. Автор - французский снайпер. Мне было два года, когда это случилось, поэтому я всегда ненавидел французов. Я ненавижу в них все. Полагаю, я хотел бы получить шанс отплатить им за то, что они сделали со мной. За то, что забрал у нас моего отца. За то, что подарил мне такое несчастное детство. Моя семья должна была уехать из Трира, но мы не могли позволить себе уехать. Так что мы остались. Моя мать и мои сестры. Мы остались в Трире, и нас возненавидели”. Он задумчиво кивнул. “Я бы очень хотел работать на гестапо в Париже. "Доставлять неприятности семье Францис" звучит почти правильно для меня. Немного охладите пыл, если вы понимаете, что я имею в виду, сэр. ”
  
  “Война закончилась”, - сказал я. “Я должен думать, что ваши шансы охладить любого француза, как вы выразились, сейчас довольно ограничены. Они сдались.”
  
  “О, я должен думать, что остались некоторые, в ком все еще есть немного борьбы. Не так ли? Террористы. Нам, конечно, придется иметь с ними дело. Если вы услышите что-нибудь в этом роде, сэр, возможно, вы дадите мне знать. Я стремлюсь продолжать. И вырваться из тисков нравов ”. Он улыбнулся своей улыбкой рептилии и похлопал по портфелю на сиденье рядом с ним. “До тех пор, - добавил он, - возможно, я мог бы оказать вам услугу”.
  
  “О? Как?”
  
  “В этом портфеле у меня список примерно из трехсот парижских ресторанов и семисот отелей, которые должны быть объявлены закрытыми из-за проституции. И список из примерно тридцати официально утвержденных. Не то чтобы кто-то в любом случае обратил на это слепое внимание. Мой опыт общения с пороком показал, что ни один закон в мире не остановит парня, который намерен заполучить кусочек мыши, или шлюху, которая готова ему это дать. В любом случае, я придерживаюсь взвешенного мнения, что если человек хочет хорошо провести время в Париже, то он мог бы поступить намного хуже, чем отправиться в отель Fairyland на площади Бланш в Пигаль. По данным префектуры полиции на улице Лютеции, девушки, работающие в Волшебной стране, свободны от венерических заболеваний. Конечно, можно спросить, откуда они это знают, и я думаю, что простым ответом должно быть то, что это Париж, и, конечно, полиция должна это знать. ” Он пожал плечами. “В любом случае, я просто подумал, что вам, возможно, захочется узнать это самому, сэр. Прежде чем об этом разнесется слух.”
  
  “Спасибо, лейтенант. Я буду иметь это в виду. Но я думаю, что буду слишком занят, чтобы искать еще больше неприятностей, чем у меня уже есть. Я веду дело, понимаете? Старое дело, и я полагаю, что моя работа разложена передо мной. Если что-то еще будет изложено, я могу отвлечься еще больше, чем кажется разумным, даже в Париже. Я хотел бы рассказать вам об этом подробнее, но не могу по соображениям безопасности. Видишь ли, человек, за которым я охочусь, ушел от меня раньше. И я не собираюсь позволить этому случиться снова. Они могли бы поместить Мишель Морган с горячей и холодной водой в мою спальню в отеле, и все равно мне пришлось бы вести себя прилично ”.
  
  Уиллмс улыбнулся своей змеиной улыбкой, которую он, вероятно, использовал, когда хотел заставить какого-нибудь бедного маленького окуня подарить ему его бесплатно. Я знал, на что похожи эти быки из отдела нравов. Но, хотя он был отвратителен, я не сомневался, что он действительно мог быть полезен для моей миссии, и, полагаю, я мог бы предложить ему работу. Я получил письмо от Гейдриха, которое заставило бы любого командира предложить мне свое полное сотрудничество. Но я не предлагал ему работу. Я этого не сделал, потому что вы не берете змею, если вам действительно не нужно.
  
  Приехав на Восточный вокзал Парижа ближе к вечеру, я предъявил ордер на такси сержанту со свирепым лицом, который направил меня к военной машине, уже занятой другим офицером. Бензина не хватало, и, поскольку мы должны были разместиться в одном отеле на другом берегу реки, нам пришлось пользоваться одним водителем, капралом СС из Эссена, который попытался унять наше нетерпение добраться до отеля, предупредив нас, что ограничение скорости составляет всего сорок километров в час.
  
  “И ночью еще хуже”, - добавил он. “Значит, всего тридцать. Который действительно сумасшедший ”.
  
  “Конечно, так безопаснее”, - сказал я. “Из-за затемнения”.
  
  “Нет, сэр”, - сказал капрал. “Ночью этот город оживает. Вот когда люди действительно хотят чего-то добиться. Где-то важное.”
  
  “Например, где?” - спросил мой брат-офицер, лейтенант военно-морского флота, который был прикреплен к абверу — немецкой военной разведке. “Например?”
  
  Водитель улыбнулся. “Это Париж, сэр. Здесь есть только одно дело, имеющее реальную важность, сэр. По крайней мере, так вы могли подумать, судя по количеству штабных офицеров, которых я подвозил к их связным, сэр. Единственный бизнес в Париже, который работает лучше, чем когда-либо прежде, сэр, это бизнес отношений между мужчинами и женщинами, сэр. Одним словом, проституция. Этот город изобилует этим. И можно подумать, что некоторые из этих немцев, приезжающих сюда, никогда раньше не видели девушку, так как они идут на это ”.
  
  “Боже милостивый”, - воскликнул лейтенант абвера, которого звали Курт Богер.
  
  “Скоро в пути будет много немецких подкреплений”, - сказал водитель. “Маленькие немцы, то есть. Мой совет вам обоим - найдите себе милую маленькую подружку и получите это бесплатно. Но если у вас мало времени, то лучшие бордели в городе - Maison Chabanais, дом номер двенадцать по улице Шабане, и Сто двадцать два по улице Прованс.”
  
  “Я слышал, что Волшебная страна была хороша”, - сказал я.
  
  “Нет, это вздор, сэр. При всем моем уважении. Тот, кто сказал вам это, говорит из своей задницы. Волшебная страна - это настоящий магазин, где продают. Вам лучше держаться подальше от этого, сэр, на случай, если вы закончите дозой желе. Если вы простите меня за то, что я так говорю. Дом Шабане предназначен только для офицеров. Мадам, мадемуазель Марта, управляет очень стильным домом.”
  
  Богер, едва ли типичный моряк, громко цокал языком и качал головой.
  
  “Но в отеле ”Лютеция" с тобой все будет в порядке", - сказал водитель, меняя тему. “Это очень респектабельный отель. Там ничего не происходит. ”
  
  “Я рад это слышать”, - сказал Богер.
  
  “Все лучшие отели были захвачены нами, немцами”, - сказал водитель. “Генеральный штаб с красными лампасами на брюках и большие пушки для вечеринки находятся в "Маджестике" и "Крийоне". Но я считаю, что вам обоим лучше здесь, на левом берегу. ”
  
  Охрана возле "Лютеции" была строгой. Вокруг отеля была установлена защитная зона из мешков с песком и деревянных барьеров, а у входа стояли вооруженные часовые, к общему недоумению швейцара и носильщиков отеля. В зоне было запрещено любое движение, кроме немецкой военной техники. Однако движения было немного, поскольку последнее, что сделала французская армия перед тем, как бросить город на произвол судьбы, - это подожгла несколько складов с горючим, чтобы они не попали в наши руки. Но парижское метро все еще работало, это было очевидно. Вы могли чувствовать это под ногами в вестибюле отеля "Лютеция". Не то чтобы было легко увидеть ваши ноги, вокруг было так много немецких офицеров — СС, РСХА, абвер, Тайная полевая полиция (GFP) — и все они наступали друг другу на пятки, потому что не было никого, кого я знал, кто мог бы точно сказать вам, где заканчиваются обязанности одной службы безопасности и начинаются обязанности другой. Это было не совсем Вавилонское столпотворение, но вокруг было много неразберихи, и, обращая людей от страха Божьего к постоянной зависимости от его собственной власти, Гитлер показал себя убедительным тупицей.
  
  Сотрудники "Лютеции" были сбиты с толку не меньше, чем мы сами. Когда я попросил портье, говорящего по-немецки, назвать купол, который я видел из своего окна, он сказал мне, что не уверен; и, подозвав горничную к окну, они пару минут обсуждали этот вопрос, прежде чем, наконец, решили, что купол - это купол церкви Инвалидов, где был похоронен Наполеон. Немного позже я обнаружил, что на самом деле это был Пантеон, в противоположном направлении. В остальном обслуживание в "Лютеции" было хорошим, хотя вряд ли сравнимым с "Адлоном" в Берлине. И я не мог не выгодно противопоставить свое нынешнее французское жилье тому, что я пережил во время Великой войны. Хрустящие, чистые простыни и хорошо укомплектованный коктейль-бар стали очень приятной заменой затопленной траншеи и чашечки теплого эрзац-кофе. Этого опыта было почти достаточно, чтобы завершить мое обращение в нацисты.
  
  Я не любил французов. Война — Великая война — была слишком недавней в моем сознании, чтобы заставить меня полюбить их, но теперь мне было жаль их, потому что они были гражданами второго сорта в своей собственной стране. Им было запрещено посещать лучшие отели и рестораны; Maxim's находился под управлением немцев; в парижском метро вагоны первого класса были зарезервированы для немцев; и французы, для которых хорошая еда была практически религией, обнаружили, что она была нормирована, и были длинные очереди за хлебом, вином, мясом и сигаретами. Конечно, ни в чем не было недостатка, если вы были немцем. И я наслаждался превосходным ужином в Лаперузе — ресторане девятнадцатого века, который больше походил на бордель, чем сами бордели.
  
  На следующий день Пол Кестнер ждал меня в вестибюле "Лютеции", как и было условлено. Мы пожали друг другу руки, как старые друзья, и восхитились пошивом одежды друг друга. Немецкие офицеры делали многое из этого в 1940 году, особенно в Париже, где изысканная одежда, казалось, имела большее значение.
  
  Кестнер был высоким, худым и сутулым, как человек, который провел много времени за письменным столом. Его голова была почти полностью безволосой, за исключением темных бровей, которые смягчали его четко очерченные черты. Это было честное лицо, и трудно было поверить, что человек с квадратной, как Бранденбургские ворота, челюстью мог так безнаказанно предать полицейскую службу, а затем и меня. Голова Кестнера была похожа на швейцарскую банкноту, только я потратил большую часть пути по железной дороге из Берлина, обдумывая идею всадить в нее пулю. Мирмидоны Гейдриха хорошо выполнили свою домашнюю работу. Папка, которую он вручил мне в своей машине, содержала копию анонимного письма, которое Кестнер отправил в еврейский отдел, осуждая меня как вредителя, а также образец идентичного почерка самого Кестнера, которым, что удобно, он также подписал. Была даже фотография, сделанная в марте 1925 года — до того, как он поступил на службу в берлинскую полицию, — на которой Кестнер в форме члена коммунистической партии сидит в предвыборном автобусе КПГ с плакатом через плечо, на котором было напечатано: “Вы должны избрать Тельмана.” В тот самый момент, когда я улыбнулся, пожал Кестнеру руку и заговорил о былых временах, которые мы разделяли, мне захотелось выбить ему зубы, и единственное, что, казалось, могло остановить меня от этого, была привязанность, которую я все еще испытывал к его младшей сестре.
  
  “Как поживает Траудль?” Я спросил. “Она закончила медицинскую школу?”
  
  “Да. Теперь она врач. Работаю на что-то под названием "Благотворительный фонд здравоохранения и институциональной помощи". Какая-то финансируемая правительством клиника в Австрии.”
  
  “Вам придется дать мне адрес”, - сказал я. “Чтобы я мог послать ей открытку из Парижа”.
  
  “Это замок Хартхайм”, - объяснил он. “В Алковене, недалеко от Линца”.
  
  “Надеюсь, не слишком близко к Линцу. Гитлер из Линца.”
  
  “Все тот же старый Берни Гюнтер”.
  
  “Не совсем. Ты забываешь о пиратской шляпе, которую я сейчас ношу. ” Я постучал по серебряному черепу и скрещенным костям на моей серой офицерской фуражке.
  
  “Это напомнило мне”. Кестнер взглянул на свои наручные часы. “У нас назначена встреча с полковником Кнохеном на одиннадцать часов в отеле "Лувр”".
  
  “Его нет здесь, в "Лютеции”?"
  
  “Нет. здесь командует полковник Рудольф из абвера. Кнохен любит устраивать собственное шоу. СД в основном находится в отеле ”Лувр", на другой стороне реки."
  
  “Интересно, почему они поместили меня сюда”.
  
  “Возможно, чтобы разозлить Рудольфа”, - сказал Кестнер. “Поскольку почти наверняка он ничего не знает о вашей миссии. Кстати, Берни, в чем заключается твоя миссия? Принц Альбрехтштрассе довольно скрытно рассказывал о том, что вы делаете в Париже. ”
  
  “Вы помните того коммуниста, который убил двух полицейских в Берлине в 1931 году? Erich Mielke?”
  
  К его чести, Кестнер даже не вздрогнул при упоминании этого имени.
  
  “Смутно”, - сказал он.
  
  “Гейдрих думает, что он во французском концентрационном лагере где-то на юге Франции. Мне приказано найти его, доставить обратно в Париж, а затем организовать его транспортировку обратно в Берлин, где он должен предстать перед судом ”.
  
  “И больше ничего?”
  
  “Что еще могло быть?”
  
  “Только то, что мы могли бы организовать это самостоятельно, без вашего приезда сюда, в Париж. Ты даже не говоришь по-французски. ”
  
  “Ты забываешь, Пол. Я встретил Мильке. Если он сменил имя, что кажется вероятным, я мог бы опознать его. ”
  
  “Да, конечно. Теперь я вспомнил. Мы только что разминулись с ним в Гамбурге, не так ли?”
  
  “Это верно”.
  
  “Кажется, что для одного человека это слишком много усилий. Вы уверены, что больше ничего нет?”
  
  “Чего Гейдрих хочет, то Гейдрих и получает”.
  
  “Замечание сделано”, - сказал Кестнер. “Ну. Не прогуляться ли нам? Сегодня прекрасный день.”
  
  “Это безопасно?”
  
  Кестнер рассмеялся. “От кого? Французы?” Он снова рассмеялся. “Позволь мне рассказать тебе кое-что о французах, Берни. Они знают, что в их интересах ладить с нами, Фридолинами. Так они нас называют. Довольно многие из них счастливы, что мы здесь. Господи, они еще большие антисемиты, чем мы”. Он покачал головой. “Нет. Тебе не о чем беспокоиться из-за французов, мой друг. ”
  
  В отличие от Кестнера, я не говорил ни слова по-французски, но было легко ориентироваться в Париже. На каждом углу были немецкие указатели направления. Жаль, что у меня в голове не было подобной схемы; это могло бы облегчить решение, что делать с Кестнером.
  
  Французский Кестнера был, на мой фридолиновый слух, идеальным, то есть он говорил как француз. Его отец был химиком, который, испытывая отвращение к делу Дрейфуса, покинул Эльзас, чтобы жить в Берлине. В те дни Берлин был более терпимым местом, чем Франция. Полу Кестнеру было всего пять лет, когда он приехал жить в Берлин, но до конца его жизни мать всегда говорила с ним по-французски.
  
  “Вот как я получил это назначение”, - сказал он, когда мы шли на север к Сене.
  
  “Я не думал, что это из-за твоей любви к искусству”.
  
  Отель "Лувр" на улице Риволи был старше "Лютеции", но не отличался от нее, с четырьмя фасадами и несколькими сотнями комнат; с международной репутацией роскошного отеля, это был естественный выбор для гестапо и СД. Охрана была такой же строгой, как и в "Лютеции", и нам пришлось зарегистрироваться в импровизированном помещении охраны за входной дверью. Ординарец СС провел нас через вестибюль и вверх по широкой лестнице в комнаты общего пользования, где СД оборудовала несколько временных офисов. Нас с Кестнером провели в со вкусом оформленный салон с роскошным красным ковром и серией расписанных вручную фресок. Мы сели за длинный стол из красного дерева и стали ждать. Прошло несколько минут, прежде чем в комнату вошли три офицера СД, одного из которых я узнал.
  
  Последний раз я видел Герберта Хагена в 1937 году в Каире, где он и Адольф Эйхман пытались установить контакт с Хадж Амином, Великим муфтием Иерусалима. Хаген тогда был сержантом СС и довольно некомпетентным. Теперь он был майором и адъютантом полковника Хельмута Кнохена, который был мрачным офицером лет тридцати — примерно того же возраста, что и Хаген. Третий офицер, тоже майор, был старше двух других, в толстых очках в роговой оправе и с лицом, таким же худым и серым, как кант на его фуражке. Его звали Карл Бемельбург. Но именно Хаген взял на себя руководство встречей и быстро перешел к сути без каких-либо ссылок на нашу предыдущую встречу. Это меня вполне устраивало.
  
  “Генерал Гейдрих приказал нам оказать вам всю доступную помощь в посещении лагерей беженцев в Ле Верне и Гуре”, - сказал он. “И в содействии аресту разыскиваемого убийцы-коммуниста. Но вы должны понимать, что эти лагеря все еще находятся под контролем французской полиции. ”
  
  “Меня заставили поверить, что они будут сотрудничать с нашим запросом об экстрадиции”, - сказал я.
  
  “Это правда”, - сказал Кнохен. “Тем не менее, по условиям перемирия, подписанного 22 июня, эти лагеря беженцев находятся в неоккупированной зоне. Это означает, что мы должны на словах поддерживать идею о том, что, по крайней мере, в этой части Франции они остаются ответственными за свои собственные дела. Это способ избежать враждебности и сопротивления ”.
  
  “Другими словами, - сказал майор Бемельбург, “ мы заставляем французов делать за нас грязную работу”.
  
  “Для чего еще они хороши?” - спросил Хаген.
  
  “О, я не знаю”, - сказал я. “Еда в Лаперузе довольно впечатляющая”.
  
  “Хорошая мысль, капитан”, - сказал Бемельбург.
  
  “Нам придется привлечь к вашей миссии префектуру полиции”, - сказал Кнохен. “Чтобы французы могли убедить себя, что они сохраняют французские институты и французский образ жизни. Но я говорю вам, джентльмены, что лояльность французской полиции для нас незаменима. Hagen? Кто такой Франци, которого дом назначил связным?” Он посмотрел в мою сторону. “Дом - это то, что мы называем фильмами на улице Лютеции. The Préfecture de Police. Вы должны увидеть здание, капитан Гюнтер. Оно такое же большое, как рейхстаг ”.
  
  “Маркиз де Бринон, сэр”, - сказал Хаген.
  
  “О да. Знаете, для республики французы ужасно впечатлены аристократическими титулами. В этом отношении они почти так же плохи, как австрийцы. Хаген, посмотри, может ли маркиз предложить кого-нибудь, чтобы помочь капитану.”
  
  Хаген выглядел неловко. “На самом деле, сэр, мы не совсем уверены, что маркиз не женат на еврейке”.
  
  Кнохен нахмурился. “Должны ли мы сейчас беспокоиться о подобных вещах? Мы только что добрались сюда. ” Он покачал головой. “Кроме того, офицером связи является не его жена, не так ли?”
  
  Хаген покачал головой.
  
  “Всему свое время, мы увидим, кто еврей, а кто не еврей, но прямо сейчас мне кажется, что приоритетом является поимка коммуниста, скрывающегося от немецкого правосудия. Убийца. Не так ли, капитан Гюнтер?”
  
  “Совершенно верно, сэр. Он убил двух полицейских.”
  
  “Так получилось, - сказал Кнохен, - что департамент уже находится в процессе составления списка разыскиваемых военных преступников для представления французам. И в создании специальной совместной комиссии — Комиссии Кунта - для наблюдения за этими вопросами в неоккупированной зоне. Немецкий офицер, капитан Гейслер, уже отправился в Виши, чтобы начать работу этой комиссии. И, в частности, охотиться за Гершелем Гриншпаном. Возможно, вы помните, что именно Гриншпан, немецко-польский еврей, убил Эрнста фон Рата здесь, в Париже, в ноябре 1938 года, и чьи действия вызвали такой сильный взрыв чувств в Германии”.
  
  “Я очень хорошо это помню, сэр”, - сказал я. “Я живу на Фазаненштрассе. Недалеко от Ку-Дамма. Синагога в конце моей улицы была сожжена дотла во время того сильного излияния чувств, о котором вы говорили, герр полковник.”
  
  “Представитель министерства иностранных дел Германии, герр доктор Гримм, также идет по следу Гриншпана”, - сказал Кнохен. “Похоже, что маленький еврей находился здесь, в Париже, в тюрьме Френе, до начала июня, когда французы решили эвакуировать всех заключенных в Орлеан. Оттуда его отправили в тюрьму в Бурже. Однако он туда не прибыл. Колонна автобусов, перевозивших заключенных, была атакована немецкой авиацией, и после этого картина довольно запутанная.”
  
  “На самом деле, сэр, ” сказал Бемельбург, - мы скорее думаем, что Гриншпан мог уехать в Тулузу”.
  
  “Если это так, то что Гейслер делает в Виши?”
  
  “Создание этой комиссии Кунта”, - сказал Бемельбург. “Чтобы быть справедливым к Гейслеру, некоторое время ходили слухи, что Гриншпан тоже был в Виши. Но Тулуза теперь выглядит лучшим выбором ”.
  
  “Bömelburg? Карл. Поправьте меня, если я ошибаюсь ”, - сказал Кнохен. “Но я, кажется, припоминаю, что этот французский концентрационный лагерь в Ле Верне, где, возможно, находится добыча капитана Гюнтера, находится в департаменте Арьеж, в середине Пиренеев. Это недалеко от Тулузы, не так ли?”
  
  “Совсем рядом, сэр”, - согласился Бемельбург. “Тулуза находится в соседнем департаменте Верхняя Гаронна и примерно в шестидесяти километрах к северу от Ле Верне”.
  
  “Тогда мне приходит в голову, - сказал Кнохен, - что вам с капитаном Гюнтером обоим следует отправиться в Тулузу как можно быстрее. Возможно, послезавтра. Bömelburg? Вы можете остаться в Тулузе и поискать Гриншпана, пока Гюнтер путешествует дальше на юг, в Ле Верне. Пусть маркиз найдет кого-нибудь, кто пойдет с Гюнтером и Кестнером, чтобы сгладить любые взъерошенные французские перья. Тем временем я отправлю телеграмму Филиппу ле Гагу в Виши и проинформирую его о том, что происходит. Осмелюсь предположить, что к тому времени, когда вы туда доберетесь, у нас будет более четкое представление о том, кого арестовывать, а кого оставлять там, где они есть ”.
  
  “Какие-нибудь поезда уже ходят по этому пути, сэр?” Это был Кестнер.
  
  “Боюсь, что нет”.
  
  “Жаль. Это довольно долгая поездка. Около шестисот килограммов метров. Знаете, было бы неплохо вырвать листок из книги фюрера и слетать туда из Ле Бурже. Через пару часов мы могли бы быть в Биаррице, откуда моторизованный отряд из SS-VT или секретного GFP мог бы доставить нас в Ле-Верне и Тулузу ”.
  
  “Согласен”. Кнохен посмотрел на Хагена. “Позаботься об этом. И выясните, есть ли там какие-либо моторизованные подразделения СС, действующие так далеко на юге. ”
  
  “Да, сэр, есть”, - сказал Хаген. “В таком случае остается единственный вопрос, должны ли эти люди носить форму, когда они пересекают демаркационную линию во французской зоне”.
  
  “Офицерская форма могла бы придать нам больше авторитета, сэр”, - утверждал Кестнер.
  
  “Гюнтер? Что вы думаете?” - спросил Кнохен.
  
  “Я согласен с капитаном Кестнером. В ситуации капитуляции также следует напомнить, что капитуляция началась с войны. Я думаю, что после 1918 года французам не мешало бы научиться немного смирению. Если бы в Версале к нам относились лучше, нас могло бы здесь вообще не быть. Так что я не вижу никакого смысла в попытках подсластить пилюлю, которую они должны проглотить. Никуда не денешься от того факта, что им только что надрали задницы. Чем скорее они это поймут, тем скорее мы все сможем вернуться домой. Но я пришел сюда, чтобы арестовать человека, который убил двух полицейских. И меня не очень волнует, если какой-нибудь франци не заботится о моих манерах, пока я это делаю. С тех пор, как я надел форму, мне самому они не очень нравятся. Я могу снова снять форму и притвориться кем-то, кем я не являюсь, чтобы выполнить работу, но я не могу притворяться дипломатичным и обаятельным. Я никогда не был сторонником французских поцелуев. Так что к черту их чувства, я говорю ”.
  
  “Браво, капитан Гюнтер”, - сказал Кнохен. “Это была прекрасная речь”.
  
  Может быть, так оно и было, и, может быть, я даже отчасти в это верил. Одна вещь, которую я сказал, была, безусловно, правдой: чем скорее я вернусь домой, тем лучше я буду относиться ко многим вещам, особенно к самому себе. Общение с такими антисемитами, как Герберт Хаген, напомнило мне, почему я никогда не стал нацистом. И победа Франции или не победа Франции, я никогда не смог бы преодолеть свою инстинктивную ненависть к Адольфу Гитлеру.
  
  В тот день я пошел посмотреть на Дом инвалидов. Это был очень нацистский памятник. На входной двери было больше золота, чем в Долине царей, но атмосфера напоминала общественную купальню. Сам мавзолей представлял собой кусок мрамора цвета красного дерева, напоминавший огромную емкость для чая. Гитлер посетил Дом инвалидов всего за пару недель до этого. И я, наверное, был не единственным человеком, который хотел, чтобы в шести гробах, которые находились в этом раздутом мавзолее, был он, а не император Наполеон. После его побега с Эльбы, я полагаю, они беспокоились, что маленькое чудовище может выбраться из его могилы, как Дракула. Может быть, они даже воткнули бы кол ему в сердце, просто на всякий случай. Захоронение Гитлера по частям выглядело лучшей ставкой. С Эйфелевой башней в сердце.
  
  Как и любой другой немец в Париже тем летом, я захватил с собой фотоаппарат. Итак, я обошел вокруг и сделал несколько фотографий. В парке Марсова поля я сфотографировал нескольких немецких солдат, получающих указания от жандарма. Увидев меня, жандарм отдал честь, как будто форма немецкого офицера действительно внушала авторитет. Но, как я это видел, у французской полиции была проблема с отношением. Они, похоже, не возражали против того факта, что потерпели поражение. Вернувшись в Германию, я видел, как копы выглядели менее счастливыми, когда им не удалось избраться в Ассоциацию прусских полицейских.
  
  Я насладился еще одним уединенным ужином в тихом ресторане на улице Варенн, прежде чем вернуться в "Лютецию". Отель представлял собой смесь ар-нуво и арт-деко, но флаг со свастикой, который появился на извилистом фронтоне в стиле ломаной живописи под названием "Лютеция", был самым ярким свидетельством необрутализма, который поражал его гостей, включая меня.
  
  В баре было оживленно и на удивление уютно. Пианола Вельте-Миньон играла подборку сентиментальных немецких мелодий. Я заказал коньяк, выкурил французскую сигарету и избегал взгляда лейтенанта-рептилии, который ехал в поезде из Берлина. Когда он посмотрел так, будто направлялся в мою сторону, я допил свой бренди и ушел. Я поднялся на лифте на седьмой этаж и прошел по изогнутому коридору в свою комнату. Горничная вышла из другой комнаты и улыбнулась. К моему удивлению, она хорошо говорила по-немецки.
  
  “Хотите, я постелю вам постельное белье на ночь, сэр?”
  
  “Спасибо”, - сказал я и, открыв дверь, похвалил ее немецкий.
  
  “Я швейцарец. Я вырос, говоря по-французски, по-немецки и по-итальянски. Мой отец управляет отелем в Берне. Я приехал в Париж, чтобы получить некоторый опыт. ”
  
  “Тогда у нас есть что-то общее”, - сказал я ей. “До войны я работал в отеле ”Адлон" в Берлине".
  
  Она была впечатлена этим, что, конечно, и было моим намерением, поскольку она не была лишена своего очарования. Возможно, немного домашний. Но я был в настроении хорошо подумать о доме и невзрачных девушках. И когда она закончила свои обязанности, я дал ей немного немецких денег и остаток своих сигарет только по той причине, что хотел, чтобы она думала обо мне лучше, чем я сам думал о себе. Особенно мужчина, которого я видел в зеркале на передней части шкафа. В какой-то жалкой маленькой фантазии я представил, как она возвращается под утро, стучит в мою дверь и забирается в мою кровать. Как все сложилось, это было не так далеко от цели. Но это было позже, и когда она ушла, я пожалел, что отдал ей свои последние сигареты.
  
  “Ну, по крайней мере, ты не заснешь с сигаретой в руке и не подожжешь кровать, Гюнтер”, - сказал я, одним глазом поглядывая на латунный огнетушитель, который стоял в углу комнаты рядом с дверью. Я закрыл окно, разделся и лег спать. Некоторое время я лежал, чувствуя себя немного пьяным, уставившись в пустой потолок и размышляя, не стоило ли мне все-таки пойти в Maison Chabanais. И, возможно, я бы даже встал и пошел туда, если бы не мысль о том, чтобы снова надеть сапоги для верховой езды. Иногда мораль - это просто следствие лени. Кроме того, было приятно вернуться в мир роскоши гранд-отеля. Кровать была хорошей. Сон быстро пришел ко мне и положил конец всем мыслям о том, чего мне, возможно, не хватало в Maison Chabanais. Глубокий сон, который с наступлением ночи становился неестественно глубже и почти положил конец всем мыслям о Maison Chabanais, Париже и моей миссии. Такой сон, который почти положил мне конец.
  
  
  OceanofPDF.com
  17
  
  
  ФРАНЦИЯ, 1940
  
  
  Я сказал себе, что мне, должно быть, все это приснилось. Я вернулся в блиндаж. Должно было быть, иначе почему я мог чувствовать запах винтергриновой мази? Мы использовали его как зимнюю грелку для обветренных или потрескавшихся рук в холодные месяцы, и в окопах это было почти все. Уинтергрин также был отличным средством для растирания груди, когда у вас была температура, кашель или боль в горле, что из-за вшей, тесноты и сырости случалось большую часть времени. Иногда мы даже пробовали немного этого вещества в наших ноздрях, просто чтобы избавиться от запаха смерти и разложения.
  
  У меня болело горло. И у меня был кашель. Холод пробежал по моей груди, как и что-то еще, только это был не уинтергрин. Это была медсестра, и она была на мне, и я задирал ее юбку, чтобы она могла правильно сесть на меня. Только она была вовсе не медсестрой, а горничной отеля, милой домашней девушкой из Берна, и, в конце концов, она приехала составить мне компанию. Я потянулся к ее груди, и она сильно ударила меня, дважды, достаточно сильно, чтобы у меня перехватило дыхание, а затем я снова закашлялся. Вывернувшись из-под нее, меня вырвало на пол. Она спрыгнула с кровати и, кашляя, подошла к окну, распахнула его и на мгновение высунула голову наружу, прежде чем вернуться ко мне, стащила меня с кровати и попыталась потащить к двери.
  
  Я все еще кашлял и меня рвало, когда пришли двое мужчин в белых куртках и унесли меня на носилках. Выйдя из отеля на бульваре Распай, я почувствовал себя немного лучше, когда мне удалось вдохнуть немного свежего утреннего воздуха в свои легкие.
  
  Они отвезли меня в больницу Ларибуазьер на улице Амбруаз-Паре. Там мне поставили капельницу на руку, и немецкий армейский врач сказал мне, что я отравился газом.
  
  “Отравился газом?” - Что? - спросил я хрипло. “С чем?”
  
  “Четыреххлористый углерод”, - сказал доктор. “Кажется, огнетушитель в вашей комнате был неисправен. Если бы не горничная, которая почувствовала запах за дверью вашей комнаты, вы, вероятно, были бы мертвы. CTC превращается в фосген при контакте с воздухом, и именно так он тушит пожар. Это душит его. Ты тоже, очень близко. Вы счастливый человек, капитан Гюнтер. Тем не менее, мы хотели бы оставить вас здесь на некоторое время, чтобы следить за функциями вашей печени и почек ”.
  
  Я снова начал кашлять. У меня было такое чувство, будто на мою голову рухнула Эйфелева башня. У меня в горле было такое чувство, будто я пытался это проглотить. Но, по крайней мере, я был жив. Я видел много мужчин, убитых газом во Франции, и это было совсем не так. По крайней мере, я ничего не поднимал. Вы должны видеть человека, которого рвет двумя литрами желтой жидкости каждый час, тонущего в собственной слизи, чтобы понять, как ужасно умирать от газовой атаки. Говорили, что Гитлер был отравлен газом и временно ослеп, и если это было так, это многое объясняло. Всякий раз, когда я видел его в кинохронике орущим во все горло, дико жестикулирующим, бьющим себя в грудь, задыхающимся от ненависти к евреям, французам или большевикам, он всегда напоминал мне кого-то, кого только что отравили газом.
  
  Ранним вечером я начал чувствовать себя лучше. Достаточно хорошо, чтобы принять посетителя. Это был Пол Кестнер.
  
  “Они сказали, что с тобой произошел несчастный случай с огнетушителем. Что ты сделал? Выпьешь это?”
  
  “Это был не тот тип огнетушителя”.
  
  “Я думал, что есть только один вид. Такой, который тушит пожар ”.
  
  “Этот был из тех, кто тушит пожар химикатами. Забирает весь кислород. Это отчасти то, что случилось со мной ”.
  
  “Кто-то застукал тебя за курением в постели?”
  
  “Я провел большую часть дня, задаваясь этим вопросом сам. И мне не нравится ни один из ответов. ”
  
  “Что, например, такое?”
  
  “Раньше я работал в отеле. Адлон, в Берлине. И я многое узнал о том, что они делают и чего не делают в отелях. И одна из вещей, которые они не делают, - это ставить огнетушители в спальнях. Одна из причин - на случай, если гость напьется и решит опустить шторы из шланга. Другая причина в том, что множество огнетушителей более опасно, чем пожары, с которыми они предназначены бороться. Забавно, но когда я приехал в "Лютецию", я не помню, чтобы в моей комнате был огнетушитель. Но прошлой ночью там был один. Если бы я сам не был пьян, я, возможно, уделил бы этому больше внимания ”.
  
  “Вы предполагаете, что кто-то подделал его?”
  
  “Это кажется мне настолько очевидным, что я удивляюсь, почему ты должен казаться удивленным”.
  
  “Удивлен? Да, конечно, я удивлен, Берни. Вы намекаете, что кто-то пытался убить вас в отеле, полном полицейских. ”
  
  “Вмешательство в огнетушитель - это как раз то, о чем должен знать полицейский. Кроме того, ни у кого из нас в "Лютеции" нет ключа от номера.”
  
  “Это потому, что мы все на одной стороне. Ты не можешь иметь в виду, что немец пытался тебя убить. ”
  
  “Я действительно имею в виду”.
  
  “Но почему не француз? В конце концов, мы только что воевали с этими людьми. Конечно, если бы это был кто—то - а я не уверен, что это было что—то, кроме несчастного случая, - это был бы один из них. Возможно, носильщик. Или официант-патриот”.
  
  “И среди всех ублюдков, которых он мог бы убить, он просто выбрал меня наугад, не так ли?” Я покачал головой, что, казалось, вызвало еще один сильный приступ кашля.
  
  Кестнер налил стакан воды и протянул его мне.
  
  Я выпил его и у меня перехватило дыхание.
  
  “Спасибо. Кроме того. Что за персонал работает в гранд-отеле? Убийство гостя противоречит всему, во что они верят. Даже гость, которого они могли бы презирать. ”
  
  Кестнер подошел к окну и выглянул наружу. Мы находились в палате на четвертом этаже на высокой мансардной крыше больницы. Вы могли видеть, а иногда и слышать Северный вокзал всего в нескольких кварталах отсюда.
  
  “Но почему какой-то немецкий офицер хотел вас убить? У них должен был быть чертовски хороший мотив. ”
  
  На мгновение я подумал о том, чтобы предложить одно: у любого, кто уже донес на меня гестапо как на шалуна, было бы, как я думал, достаточно причин, чтобы убить меня. Вместо этого я сказал:
  
  “Наши политические хозяева не всегда были так благосклонны ко мне. Вы помните, каково было в Крипо до 1933 года? Ну, конечно, ты знаешь. Ты о единственном человеке в Париже, с которым я могу поговорить об этом, Пол. Кому я могу доверять.”
  
  “Я рад это слышать, Берни. Но просто для протокола, я провел большую часть прошлой ночи в Сто двадцать втором. Бордель.”
  
  “Ты забываешь”, - сказал я. “Каждый должен регистрироваться при входе в отель и при выходе из него. Я мог бы легко проверить, были ли вы в отеле прошлой ночью. ”
  
  “Да, ты прав. Я действительно забыл об этом. Ты всегда был лучшим детективом, чем я.” Он отошел от окна и сел на край моей кровати.
  
  “Ты жив, это главное. И вам не нужно беспокоиться о Мильке. Я уверен, что мы его найдем. Вы можете сказать Гейдриху, что, если он в одном из этих французских концентрационных лагерей, мы найдем его так же точно, как есть "Аминь" на церковной службе. Вы можете вернуться в Берлин, уверенный в том, что, когда мы прилетим туда завтра, мы позаботимся об этом должным образом ”.
  
  “Что заставляет тебя думать, что я не пойду с тобой?”
  
  “Ваш врач сказал, что пройдет несколько дней, прежде чем вы будете достаточно здоровы, чтобы возобновить свои обязанности”, - сказал Кестнер. “Конечно, ты захочешь вернуться домой и восстановить силы”.
  
  “Я работаю на Гейдриха, помнишь? Он немного похож на Бога Авраама. Никогда не стоит рисковать его гневом, потому что возмездие часто бывает прямым. Нет, я буду в этом самолете завтра, даже если тебе придется привязать меня к шасси. Неплохая идея в этом. Доктор говорит, что мне нужно побольше свежего воздуха. ”
  
  Кестнер пожал плечами. “Хорошо. Если ты так говоришь. Это твоя удача черна как смоль, не моя.”
  
  “Совершенно верно. Кроме того, что бы я делал здесь, в Париже, кроме как пойти в Maison Chabanais или One Twenty-two? Или один из тех других слоеных домов. ”
  
  “Машина отправляется от отеля "Лувр" в Ле Бурже завтра в восемь часов утра”. Кестнер бросил на меня раздраженный, усталый взгляд и хлопнул себя кепкой по бедру. Затем он ушел.
  
  Я на мгновение закрыл глаза и поддался долгому приступу кашля. Но я не волновался. Я был в больнице. В больницах людям все время становится лучше. По крайней мере, некоторые из них.
  
  
  OceanofPDF.com
  18
  
  
  ФРАНЦИЯ, 1940
  
  
  Ябыло раннее утро следующего дня, когда прибыла служебная машина СС, чтобы отвезти меня обратно в отель, забрать мои вещи, а затем в аэропорт. Париж все еще не проснулся, но для любого порядочного француза город, вероятно, выглядел лучше с закрытыми глазами. Отряд солдат маршировал по Елисейским полям; немецкие грузовики въезжали и выезжали из армейского гаража, расположенного в Гран-Пале; и на случай, если у кого-то еще оставались какие-либо сомнения по этому поводу, на фасаде Бурбонского дворца они установили большую букву V в знак победы и табличку с надписью “Германия везде побеждает".”Это был яркий, солнечный летний день, но Париж выглядел почти так же уныло, как Берлин. Тем не менее, я чувствовал себя лучше. По моей просьбе врач больницы накачал меня наркотиками, чтобы добавить немного малины в мое пиво. Амфетамины, сказал он. Что бы это ни было, я чувствовал, что святой Вит держит меня за руку. Это не остановило боль в моей груди и горле от всей той рвоты, которую я сделал, но я был готов отправиться в полет. Все, что мне нужно было сделать, это вернуться в отель, надеть форму и найти хорошее высокое здание для взлета.
  
  Менеджер отеля был рад видеть, что я встаю. Он был бы рад увидеть меня в цветочной вазе. Для бизнеса плохо, когда гости умирают в своих комнатах. Я был жив, и это было все, что имело значение. Моя старая комната была закрыта из-за сильного запаха химикатов, а мою одежду отнесли в номер на другом этаже. Он, казалось, почувствовал облегчение, когда я сказал ему, что собираюсь на несколько дней на юг, в Биарриц. Я сказал, что поднимаюсь в свою новую комнату и хочу поблагодарить горничную, которая спасла мне жизнь, и он сказал, что немедленно это устроит.
  
  Затем я поднялся наверх и достал свою серую форму из шкафа. Оно несло сильный запах химикатов или газа и вызывало сильное чувство тошноты, когда я вспоминал, как вдыхал это вещество. Я открыл французское окно, на минуту повесил там свою форму, а затем ополоснул лицо холодной водой. Раздался стук в дверь, и я пошел открывать с трясущимися коленями.
  
  Горничная была красивее, чем я помнил. Ее нос слегка сморщился, когда она уловила запах химикатов на моей форме, хотя с таким же успехом это могло быть от ее вида. Но на самом деле, вероятно, дело было в запахе; летом 1940 года только у немцев, чехов и поляков были веские причины бояться полевой серой формы капитана СД.
  
  “Благодарю вас, мадемуазель. За то, что спас мою жизнь ”.
  
  “Это было ничто”.
  
  “Ничего для тебя. Но для меня совсем немного.”
  
  “Ты не очень хорошо выглядишь”, - заметила она.
  
  “Я чувствую себя лучше, чем выгляжу, я думаю. Но это, вероятно, связано с тем, что было в игле, которую я съел сегодня утром на завтрак. ”
  
  “Все это очень хорошо, но что будет во время ужина?”
  
  “Если я проживу так долго, я дам тебе знать. Как я уже сказал, моя жизнь значит для меня совсем немного. Так что я собираюсь сделать тебе одолжение. Расслабься. Это не такая услуга. Под этой униформой я действительно неплохой парень. Как бы вы хотели получить настоящий гостиничный опыт? Я не имею в виду заправку кроватей и уборку туалетов. Я имею в виду гостиничный менеджмент. Я могу исправить это для вас. В Берлине. В "Адлоне". В этом месте нет ничего плохого, но мне кажется, что в Париже будет хорошо, если ты немец, и не так хорошо, если ты кто-то другой ”.
  
  “Ты бы сделал это? Для меня?”
  
  “Все, что мне нужно от тебя, - это небольшая информация”.
  
  Она улыбнулась застенчивой улыбкой. “Ты имеешь в виду о человеке, который пытался тебя убить?”
  
  “Понимаете, что я имею в виду? Я знал, что ты слишком умен, чтобы чистить туалеты. ”
  
  “Достаточно умен. Но немного запутанный. Почему один немецкий офицер хотел убить другого? В конце концов, Германия везде побеждает ”.
  
  Я улыбнулся. Мне понравился ее дух. “Это то, что я хочу выяснить, мадемуазель...?”
  
  “Материя. Рената Маттер.” Она кивнула. “Хорошо, майор”.
  
  “Капитан. Капитан Бернхард Гюнтер.”
  
  “Может быть, они повысят тебя. Если они не убьют тебя первыми.”
  
  “Всегда есть такая возможность. К сожалению, я думаю, что меня намного сложнее продвинуть, чем убить ”. Я снова начал кашлять и продолжал это делать ради эффекта; по крайней мере, так я говорил себе.
  
  “Я могу в это поверить”. Рената принесла мне стакан воды. Она двигалась грациозно, как балерина. Тоже выглядела так, будучи маленькой и стройной. Ее волосы были темными, довольно короткими и немного мальчишескими, но мне это нравилось. То, что я раньше воспринимал как домашний уют, теперь больше походило на очень естественную девичью красоту.
  
  Я выпил воду. Тогда я сказал: “Так что заставляет вас думать, что кто-то пытался меня убить?”
  
  “Потому что в твоей комнате не должно было быть огнетушителя”.
  
  “Вы знаете, где это сейчас?”
  
  “Управляющий, месье Шрейдер, он забрал его”.
  
  “Жалость”.
  
  “На стене вдоль коридора есть такой же. Хочешь, я принесу его тебе?”
  
  Я кивнул, и она вышла из моей комнаты и через мгновение вернулась с латунным огнетушителем. Изготовленное компанией "Пирен Мануфактуринг Компани" из Делавэра, оно имело встроенный ручной насос, который использовался для подачи струи жидкости в сторону огня и содержало около девяти литров четыреххлористого углерода. Контейнер не находился под давлением и был спроектирован так, чтобы его можно было снова наполнять новым запасом химиката после использования через заполняющую пробку.
  
  “Когда я нашел тебя, крышка заливной горловины была снята”, - сказала она. “И огнетушитель лежал рядом с твоей кроватью. Химикат пролился на ковер у тебя под носом. Другими словами, это выглядело преднамеренным ”.
  
  “Вы упоминали об этом кому-нибудь?”
  
  “Меня никто не спрашивал. Все считают, что это был несчастный случай. ”
  
  “Для твоей же безопасности было бы лучше, если бы они продолжали верить в это, Рената”.
  
  Она кивнула.
  
  “Вы видели, как кто-нибудь входил или выходил из моей комнаты? Или торчать в коридоре снаружи?”
  
  Рената на мгновение задумалась. “Я не знаю. Честно говоря, когда все носят форму, все немцы более или менее похожи. ”
  
  “Но не все из них такие же красивые, как я, конечно?”
  
  “Это правда. Возможно, именно поэтому они пытались тебя убить. Из ревности.”
  
  Я усмехнулся. “Я никогда не думал об этом. Я имею в виду, как мотив.”
  
  Она вздохнула. “Послушай, есть кое-что, о чем я тебе не сказал. И я хочу, чтобы ты дал слово, что не будешь упоминать мое имя в нем, когда будешь делать то, что собираешься делать. Я не хочу никаких неприятностей. ”
  
  “Все будет хорошо”, - сказал я. “Я позабочусь о тебе”.
  
  “А кто о тебе заботится? Может быть, вы были чемпионом, когда вошли в этот отель, но прямо сейчас вы выглядите так, как будто вам нужен хороший защитник. ”
  
  “Хорошо. Я буду держать тебя подальше от этого. Даю вам слово.”
  
  “Как немецкий офицер”.
  
  “Чего это стоит после Мюнхена?”
  
  “Хорошая мысль”.
  
  “Как насчет моего слова как человека, который ненавидит Гитлера и все, за что он выступает, включая эту нелепую форму?”
  
  “Лучше”, - сказала она.
  
  “И кто мог бы пожелать, чтобы немецкая армия никогда не пересекала Рейн, за исключением одной вещи”.
  
  “Что это?”
  
  “Я бы не встретил тебя, Рената”.
  
  Она засмеялась и на мгновение отвела взгляд. На ней была черная униформа и маленький белый передничек. Она нерешительно сунула руку в карман своего передника и достала латунную пробку размером с пробку от шампанского. Передавая его мне, она сказала: “Я нашла это. Отсутствующая пробка из огнетушителя в твоей комнате. Это было в корзине для мусора у мужчины из пятьдесят пятого номера. ”
  
  “Хорошая девочка. Можете ли вы узнать имя офицера, который служит в пятьдесят пятом? ”
  
  “Я уже сделал. Его зовут лейтенант Уиллмс. Nikolaus Willms.” Она сделала паузу. “Ты его знаешь?”
  
  “Я впервые встретил его в поезде из Берлина. Он полицейский, специализирующийся на пороке. Ненавидит французов. Лицо как у заклинателя змей, только без шарма. Это все, что я о нем знаю. Я не могу представить, почему он хотел меня убить. В этом нет никакого смысла ”.
  
  “Возможно, он совершил ошибку. Ошиблись комнатой.”
  
  “Французский фарс Жоржа Фейдо обычно не включает убийство”.
  
  “Что ты теперь будешь делать?”
  
  “Пока ничего. Я должен уехать из Парижа на несколько дней. Может быть, я что-нибудь придумаю к тому времени, как вернусь. В то же время, как ты смотришь на то, чтобы заработать еще немного немецких денег?”
  
  “Что делаешь?”
  
  “Не спускать с него глаз?”
  
  “И что я должен искать?”
  
  “Ты умная девочка. Ты узнаешь. Ты нашел эту крышку от огнетушителя, не так ли? Просто имейте в виду, что он опасен, и не рискуйте. Я бы не хотел, чтобы с тобой что-нибудь случилось. ”
  
  Я взял ее за руку, и, к моему небольшому удивлению, она позволила мне поцеловать ее.
  
  “Если бы я не думал, что начну кашлять, я бы поцеловал тебя”.
  
  “Тогда тебе лучше позволить мне сделать это”.
  
  Она поцеловала меня, и в моем ослабленном состоянии я позволил ей. Но через минуту или две мне понадобился воздух. Затем я сказал: “Когда он делал мне укол этим утром, доктор предупредил меня, что я могу чувствовать себя так. Немного эйфории. Как будто я был Наполеоном ”.
  
  Я сильно прижался к ее животу.
  
  “Ты слишком большой для Наполеона”. Она снова поцеловала меня и добавила: “И слишком высокая”.
  
  
  OceanofPDF.com
  19
  
  
  ФРАНЦИЯ, 1940
  
  
  Lэ Бурже находился примерно в десяти километрах к северу от Парижа. И я тоже. Странно, насколько физически и умственно восстанавливающим может быть один или два поцелуя. Я чувствовал себя как в новой сказке, в которой спящего принца спасает отважная принцесса. С другой стороны, это могло быть наркотиком.
  
  У входа на аэродром стояла статуя обнаженной женщины, взлетающей со своего серого каменного постамента. Это должно было увековечить полет Линдберга через Атлантику, но единственное воспоминание, которое было живо в моей голове, - это ощущение тела Ренаты и то, как это могло бы выглядеть, если бы я когда-нибудь увидел ее без униформы горничной.
  
  Нас было трое — я, Кестнер и Бемельбург — зажатых на заднем сиденье штабного автомобиля, как коллекция мотыльков темно-серого цвета. Впереди ехали водитель СС и красивый молодой старший инспектор из управления префекта полиции Парижа. Когда мы ехали к зданию аэропорта, четырехмоторный FW Condor приземлялся на взлетно-посадочную полосу.
  
  “Как вы думаете, кто это?” - поинтересовался Кестнер.
  
  “Это доктор Геббельс”, - сказал Бемельбург. “Следуя примеру фюрера, чтобы осмотреть достопримечательности Парижа. Здесь, чтобы доставить неприятности, без сомнения. ”
  
  Мы были вынуждены оставаться в нашей машине по соображениям безопасности, пока махатма Пропаганди не покинул аэропорт на огромном бежевом мерседесе. Я мельком увидел его, когда его машина проезжала мимо нашей. Он выглядел как злобный гоблин в своем лучшем поведении.
  
  Когда Геббельс ушел, наша машина направилась к меньшему двухмоторному самолету, который ожидал нас. Я никогда раньше не летал. Ни Кестнер, ни француз тоже не знали, и мы все немного нервничали, когда шли к пассажирской двери самолета. Внутри фюзеляжа мы обнаружили ожидающего нас другого француза — пожилого, более высокого мужчину с бородкой Лотрека, в пенсне и спокойными манерами судебного эксперта. Он был комиссаром французской полиции, и его звали Матиньон. Молодой француз был даже выше своего комиссара. На нем был очень хорошо скроенный темно-серый летний костюм и очки с толстыми стеклами розового цвета. Его звали Филипп Олтрамар. Ни один из двух французов, казалось, не говорил по-немецки, но это вряд ли было проблемой с такими говорящими по-французски, как Кестнер и Бемельбург на борту.
  
  Самолет, Siebel Fh 104, запустил двигатели, как только мы все оказались на борту, и это послужило сигналом для всех, кроме меня, закурить сигарету. После травмы моих легких оскорбление, нанесенное сигаретами, казалось невыносимым, и прошло совсем немного времени, прежде чем очередной приступ кашля сковал меня, что побудило остальных вежливо погасить табак, и я наслаждался свободным от табачного дыма полетом в Биарриц, не испытывая дальнейшего раздражения из-за моего шумного дыхания. Я говорил как зрители в грязном фильме.
  
  В основном разговор шел на французском, но я узнал несколько имен, среди них Рудольф Брайтшайд, бывший министр внутренних дел Германии, и доктор Рудольф Гильфердинг, бывший министр финансов. Оба мужчины бежали из Германии после избрания Гитлера. Я спросил Бемельбурга о них.
  
  “Мы думаем, что два Рудольфа находятся в отеле в Арле”, - сказал он. “Здешний комиссар уже подал заявку на их арест. Но он, кажется, сталкивается с некоторым местным сопротивлением. ”
  
  Мне было приятно это слышать. Два Рудольфа были корифеями Социал-демократической партии Германии, за которую я сам голосовал. Арестовать такого головореза, как Эрих Мильке, - это одно, но арест Брайтшайда и Гильфердинга - совсем другое.
  
  “Мы верим, что физическое присутствие комиссара в Арле преодолеет любое сопротивление”, - добавил Бемельбург и показал мне составленный им список других разыскиваемых лиц. Имя Мильке было вторым сверху, после Вилли Мюнценберга, бывшего агента Коминтерна и лидера немецких коммунистов в изгнании. Другие имена были мне менее знакомы.
  
  “Я не могу не заметить, что в этом самолете всего пять мест”, - сказал я Бемельбургу. “Как я должен доставить моего заключенного обратно в Париж?”
  
  “Это все зависит. Если нам удастся задержать Гриншпана, Мильке и некоторых других, возможно, нам придется попросить французов сначала доставить их в Виши, а затем подать заявление об их экстрадиции через границу. По крайней мере, так думает комиссар Матиньон. Итак, он договорился с французским адвокатом о встрече с нами на месте в Биаррице ”.
  
  “Это уже выглядит сложнее, чем мы предполагали”, - пожаловался Кестнер. “Оказывается, что эта проклятая комиссия Кунта не должна отправляться в лагеря до конца августа. Конечно, если мы будем ждать так долго, эти еврейские ублюдки-коммунисты могут легко ускользнуть от нас. Итак, в данный момент мы топчемся на месте. Мы даже не должны быть здесь. ”
  
  Полет, по крайней мере, был намного проще, и в течение последних сорока минут путешествия, которое длилось чуть менее двух часов, мы обнимали береговую линию Франции и Бискайский залив. С воздуха город Биарриц казался именно тем, чем он был: роскошно выглядящим приморским городом. Был жаркий день, и курорт был забит людьми, которые хотели хорошо провести время, несмотря на новое правительство Германии. Полет из Парижа мне не понравился. В воздухе было слишком много выбоин, чтобы я мог чувствовать себя вполне комфортно в воздушных путешествиях. Но когда я увидел размер волн, накатывающих на полосатый агат, который был пляжем, я очень обрадовался, что не добрался туда на лодке. Под вершинами утесов, которые примыкали к песку, океан был похож на молоко в одном огромном пенистом капучино. От одного взгляда на него меня укачало, хотя, по правде говоря, это, вероятно, было гораздо больше связано с тем, что я только что узнал о двух Рудольфах. Это действительно заставило меня почувствовать себя больным.
  
  “Мюнценберга я могу понять”, - сказал я. “Гриншпан тоже. Но почему Рудольфы?”
  
  “Гильфердинг - один из этих еврейских интеллектуалов”, - сказал Бемельбург. “Не говоря уже о том факте, что он был министром финансов, который был в сговоре с другими банкирами, которые помогли вызвать Великую депрессию. В любом случае, это не наша проблема. Это французская проблема. Испытание решимости их правительства Виши стать союзником Германии. Будет интересно посмотреть, что произойдет. Почему? У вас есть какие-либо возражения против его ареста?”
  
  На мгновение самолет упал, как неисправная кабина лифта. Я почувствовал, как мой желудок поднимается в груди. Меня тошнило прямо на колени майору. Он порылся в кармане туники и достал фляжку.
  
  “Я? Нет, я просто старомодный полицейский. Ты знаешь? Недальновидный. Я вижу всевозможные вещи и никогда ничего с ними не делаю ”.
  
  Бемельбург откусил от фляжки и предложил ее мне. “Проглотить?”
  
  “Это лучшее, что я слышал с тех пор, как попал в этот жестяной голубь”.
  
  На земле в аэропорту Байонны нас ждали четыре фургона с ведрами, шесть штурмовиков СС и французский адвокат. Эсэсовцы были добродушны и полны улыбок, какими бывают мужчины, выигравшие войну менее чем за шесть недель. У адвоката был большой нос, очки с толстыми стеклами и такие вьющиеся волосы, что это было почти абсурдно. Мне он казался евреем, но никто не спрашивал. В любом случае, он был нервным. Он зажег сигарету за лацканом этого пиджака, чтобы спичку не сбил ветер, и из его рукава повалил дым.
  
  Это был настоящий бестиарий, который вел на восток от Биаррица. Что-то со страниц Гесиода, со мной в первом ряду и с такой скоростью, как будто красота французской сельской местности ничего не значит для любого из нас. По дороге мы увидели демобилизованных французских солдат, которые не относились к нам ни враждебно, ни с энтузиазмом. Мы также видели груды брошенного военного снаряжения — винтовки, каски, ящики с боеприпасами, даже несколько артиллерийских орудий. Сразу за деревней Сен-Пале мы пересекли демаркационную линию на территории бывшей Вишистской Франции. Не то чтобы так близко к испанской границе была большая любовь к французам, как теперь сказал мне старший инспектор Олтрамар, который говорил по—немецки лучше, чем я предполагал:
  
  “Эти ублюдки ненавидят нас, французов, даже больше, чем вас, немцев”, - сказал он. “Они не очень хорошо говорят по-французски. Они не очень хорошо говорят по-испански. Я даже не уверен, что они говорят по-баскски. ”
  
  Несколько раз мы обгоняли семейный автомобиль, нагруженный багажом, направлявшийся на восток по главной дороге в Тулузу.
  
  “Почему они убегают?” Я спросил Олтрамара. “Разве они не знают о перемирии?”
  
  Олтрамар пожал плечами, но когда мы обогнали следующий вагон, он высунулся из корзины и спросил пассажиров, куда они едут; и когда они ответили, он вежливо кивнул и перекрестился.
  
  “Они из Биаррица”, - сказал он. “Они едут в Лурд. Молиться за Францию”. Он улыбнулся. “Возможно, ради чуда”.
  
  “Ты не веришь в чудеса?”
  
  “О да. Вот почему я верю в Адольфа Гитлера. Он единственный человек, который может спасти Европу от проклятия большевизма. Это то, во что я верю ”.
  
  “Я полагаю, именно поэтому он подписал сделку со Сталиным”, - сказал я. “Чтобы спасти нас всех от большевизма”.
  
  “Но, конечно”, - сказал Олтрамар, как будто это было очевидно. “Разве вы не помните, что произошло в августе 1914 года? Германия сделала ставку на победу над Францией до того, как Россия сможет мобилизоваться и объявить войну. Чего не произошло. Сейчас та же ситуация, только Пакт Молотова-Риббентропа означал, что нападение на Францию было гораздо менее рискованным, чем раньше. И запомните мои слова, капитан. Теперь, когда Франция побеждена, Советский Союз, истинный враг западной демократии, будет следующим ”.
  
  В маленьком городке Наверренкс мы увидели несколько немецких танков и пару грузовиков с эсэсовцами и остановились, чтобы поздороваться и поделиться сигаретами. Олтрамар пошел в магазин, чтобы купить несколько спичек, и обнаружил, что их там нет. Там ничего не было — ни еды, ни овощей, ни вина, ни сигарет. Он вернулся в бакет, проклиная местных жителей.
  
  “Вы можете поспорить, что эти ублюдки прячут то, что у них есть, и ждут повышения цен, чтобы они могли надуть нас”, - сказал он.
  
  “Разве ты не сделал бы то же самое?” Я сказал.
  
  Пока мы с ним разговаривали, из местной ратуши вышло много женщин, и оказалось, что почти все они были немецкими интернированными из близлежащего лагеря в Гуре, куда их свозили со всей Франции. Они были очень недовольны тамошними условиями, но также и потому, что им было приказано покинуть этот район или снова столкнуться с интернированием как вражеских инопланетян. И именно поэтому СС остались в Наверренксе — чтобы предотвратить это. Грузовик с эсэсовцами и одна из женщин согласились проводить нас в лагерь в Гурсе, который, как нас заверили, было нелегко найти, чтобы мы могли вести поиск разыскиваемых лиц. Тем временем французский адвокат месье Савиньи начал спорить с комиссаром Матиньоном и майором Бемельбургом о присутствии этих войск СС во французской зоне.
  
  “По моему мнению, - сказал Олтрамар Бемельбургу позже, - вы должны застрелить этого человека. Да, я думаю, это было бы лучше всего. Честно говоря, я удивлен, что вы не сняли больше. Лично я бы застрелил очень многих людей. Особенно люди, которые отвечали за эту страну. Наказать их было бы милосердием. Отпустить их было варварством и жестокостью. Честно говоря, я не понимаю, зачем вам забирать пленных обратно в Германию, когда вы могли бы просто расстрелять их здесь, на обочине дороги, и сэкономить себе много времени и сил ”.
  
  Я нахмурился и покачал головой при виде этого проявления прагматичного фашизма. “Почему вы здесь, главный комиссар?”
  
  “Я тоже кое-кого ищу”, - сказал он, пожимая плечами. “Беглец. Совсем как вы, капитан. Во время Гражданской войны в Испании я сражался на стороне националистов. И у меня есть несколько счетов, которые нужно свести с некоторыми республиканцами ”.
  
  “Ты имеешь в виду, что это личное”.
  
  “Когда речь идет о гражданской войне в Испании, это всегда личное, месье. Было совершено много зверств. Мой собственный брат был убит коммунистом. Он был священником. Они сожгли его заживо в его собственной церкви в Каталонии. Ответственный человек был французом. Коммунист из Гавра.”
  
  “А если ты его найдешь? Что тогда?”
  
  Олтрамар улыбнулся. “Я арестую его, капитан Гюнтер”.
  
  Я не был так уверен в этом. На самом деле, я ни в чем не был уверен, когда мы покинули Наверренкс и направились на юг, в Гурс. Солдаты СС в грузовике, который теперь ехал впереди, пели “Зиг Хайль Виктория”. У меня начали возникать опасения по поводу всего.
  
  Мой водитель и капрал на переднем пассажирском сиденье "ведра" больше интересовались женщиной, сидящей рядом с Олтрамаром и мной, чем пением. Ее звали Ева Кеммерих, и она была чрезвычайно худой, что, казалось, делало ее рот слишком широким, а уши слишком большими. Под ее глазами были тени, похожие на крылья летучей мыши, и она носила розовый платок вокруг головы, чтобы поддерживать прическу в порядке. Это было похоже на резинку на карандаше. В Герсе она и другие женщины пережили тяжелые времена от рук французов.
  
  “Условия были варварскими”, - объяснила она. “Они обращались с нами как с собаками. Хуже, чем собаки. Люди говорят о немецком антисемитизме. Ну, это мое взвешенное мнение, что французы просто ненавидят всех, кто не является французом. Немцы, евреи, испанцы, поляки, итальянцы — со всеми обращались одинаково плохо. Гурс - это концентрационный лагерь, вот что это такое, а охранники - абсолютные ублюдки. Они работали с нами как с рабами. Просто посмотри на мои руки. Мои ногти. Они разорены ”.
  
  Она посмотрела на Олтрамара с плохо скрываемым презрением. “Продолжай”, - сказала она ему. “Посмотри на них”.
  
  “Я смотрю на них, мадемуазель”.
  
  “Ну? В чем идея такого обращения с людьми? Ты француз. В чем большая идея, Франци?”
  
  “У меня нет объяснений, мадемуазель. И у меня нет оправдания. Все, что я могу сказать, это то, что до войны во Франции проживало почти четыре миллиона беженцев из разных стран Европы. Это десять процентов нашего населения. Что нам было делать с таким количеством людей, мадемуазель?”
  
  “На самом деле, это мадам”, - сказала она. “У меня было обручальное кольцо, но его украл один из ваших французских охранников. Не то чтобы оно когда-либо оставалось на моем пальце, после диеты, которую я терпел. Мой муж в другом лагере. Le Vernet. Я надеюсь, что там дела обстоят лучше. Боже мой, вряд ли могло быть хуже. Знаешь что? Мне жаль, что война закончилась. Я просто хотел бы, чтобы наши парни убили побольше французов, прежде чем им пришлось бы сдаться ”. Она наклонилась вперед и похлопала капрала и водителя по плечам. “Господи, я горжусь вами, мальчики. Ты действительно дал Франсисам заслуженный пинок. Но если вы хотите положить вишенку на мой торт, вы арестуете преступника, который отвечает за лагерь в Гурсе, и пристрелите его, как свинью, которой он и является. Вот, что я вам скажу. Я пересплю с тем, кто из вас всадит пулю в голову этому ублюдку ”.
  
  Капрал посмотрел на водителя и ухмыльнулся. Я мог сказать, что идея не была для него лишена привлекательности, поэтому я сказал:
  
  “И я застрелю того, кто примет эту леди на ее щедрое предложение”. Я взял ее костлявую руку в свою. “Пожалуйста, не делайте этого снова, фрау Кеммерих. Я ценю, что тебе пришлось нелегко, но я не могу позволить тебе усугублять ситуацию ”.
  
  “Хуже?” - усмехнулась она. “Нет ничего хуже, чем Гур”.
  
  Лагерь, расположенный в предгорьях Пиренеев, был намного больше, чем я предполагал, занимая площадь около квадратного километра и разделенный на две половины. Импровизированная улица проходила по всей длине лагеря, и с каждой стороны было три или четыре сотни деревянных хижин. Казалось, что здесь не было канализации или водопровода, и запах был неописуемым. Я был в Дахау. Единственными различиями между Гюрсом и Дахау было то, что забор из колючей проволоки в Гюрсе был меньше и явно не электрифицирован, и там не было казней; в остальном условия казались почти такими же, и только после того, как на мужской половине лагеря был объявлен парад, и мы вошли к заключенным, стало возможным увидеть, насколько на самом деле все было намного хуже, чем в Дахау.
  
  Все охранники были французскими жандармами, у каждого из которых был толстый кожаный хлыст для верховой езды, хотя ни у кого из них, похоже, не было лошади. Было три “островка”: A, B и C. Адъютант островка С был габинским типом с женоподобным ртом и узкими, невыразительными глазами. Он точно знал, где содержались немецкие коммунисты, и, не оказывая никакого сопротивления нашим просьбам, отвел нас в полуразрушенный барак, в котором содержалось пятьдесят человек, которые, выйдя перед нами на улицу, демонстрировали признаки истощения или болезни, а чаще и того, и другого. Было ясно, что они ожидали нас или чего-то похожего на нас, и, отказавшись подчиниться перекличке, они начали петь “Интернационал”. Тем временем французский адъютант просмотрел список Бемельбурга и услужливо выбрал нескольких наших разыскиваемых людей. Эрих Мильке не был одним из них.
  
  Пока шел отбор, я слышал Еву Кеммерих. Она стояла в нашем ведре, которое было припарковано на “улице”, и выкрикивала оскорбления в адрес некоторых заключенных, которые все еще содержались в лагере. Эти и несколько жандармов с женской стороны провода ответили смехом над ней и непристойными замечаниями и жестами. Для меня ощущение причастности к какому-то безымянному безумию усилилось, когда обитатели другой хижины — адъютант сказал, что это французские анархисты — начали петь “Марсельезу”, соревнуясь с теми, кто пел "Интернационал”.
  
  Мы вывели семерых человек из лагеря в ведра. Все они подняли сжатые кулаки в коммунистическом приветствии и выкрикивали лозунги на немецком или испанском, обращаясь к своим товарищам по заключению.
  
  Кестнер привлек мое внимание. “Вы когда-нибудь видели что-нибудь похожее на это место?”
  
  “Только Дахау”.
  
  “Ну, я никогда не видел ничего подобного. Так обращаться с людьми, даже если они коммунисты, кажется отвратительным ”.
  
  “Не говори мне”. Я указал на старшего инспектора Олтрамара, который вел заключенного в наручниках к ведрам под дулом пистолета. “Скажи ему”.
  
  “Похоже, он все равно получил своего человека”.
  
  “Интересно, получу ли я свое”, - сказал я. “Mielke.”
  
  “Не здесь?”
  
  Я покачал головой. “Я имею в виду, что этот парень, за которым я охочусь, чуть не разрушил мою карьеру, большой ублюдок. Насколько я могу судить, он действительно добился своего ”.
  
  “Я уверен, что у него есть. У них у всех есть. Коммунистическая свинья”.
  
  “Но ты был коммунистом, не так ли, Пол? До того, как вы вступили в нацистскую партию?”
  
  “Я? Нет. Что натолкнуло тебя на эту идею?”
  
  “Только, кажется, я припоминаю, что ты агитировал за Эрнста Тельмана в - когда это было? Тысяча девятьсот двадцать пятый?”
  
  “Не будь чертовски смешным, Берни. Это шутка?” Он нервно взглянул в сторону Бемельбурга. “Я думаю, что газообразный фосген затуманил твои мозги. Действительно. Ты что, с ума сошел?”
  
  “Нет. И на самом деле, у меня сложилось впечатление, что я, вероятно, единственный здесь нормальный ”.
  
  По мере того, как день тянулся, это было впечатление, которое не менялось. Действительно, впереди было еще большее безумие.
  
  
  OceanofPDF.com
  20
  
  
  ФРАНЦИЯ, 1940
  
  
  Ябыло уже далеко за полдень, когда наша колонна снова отправилась в путь. Мы направлялись в Тулузу, примерно в ста пятидесяти километрах к северо-востоку, и думали, что, вероятно, сможем добраться туда до темноты. Мы взяли Еву Кеммерих с собой, чтобы она могла поискать своего мужа, когда мы посетили лагерь в Ле Верне на следующий день. И, конечно, наши восемь заключенных. Я на самом деле не смотрел на них. Они были жалкими, недоедающими, вонючими людьми и практически не представляли угрозы ни для кого, не говоря уже о Третьем рейхе. По словам Карла Бемельбурга, один из них был немецким писателем, а другой - известным газетчиком, только я не слышал ни об одном из них.
  
  За пределами Лурда, в виду реки Дал-де-По, мы остановились на лесной поляне, чтобы размять ноги. Мне было приятно видеть, что Бемельбург предоставляет такие же условия нашим заключенным. Он даже раздал несколько сигарет. Я чувствовал себя уставшим, но лучше. По крайней мере, моя грудь больше не болела. Но я все еще не курил. Я еще раз откусил от фляжки Бемельбурга и решил, что, возможно, он не такой уж плохой парень, в конце концов.
  
  “Вся эта местность полна пещер и гротов”, - сказал он и указал на выступ скалы, который нависал над нашими головами, как густое серое облако.
  
  Мы мельком увидели, как фрау Кеммерих исчезает в скале. Через минуту или две Бемельбург сказал: “Может быть, вы будете так добры пойти и сообщить фрау Бернадетт, что мы уходим через пять минут”.
  
  Я инстинктивно взглянул на часы. “Да, герр майор”.
  
  Я поднялся по склону, чтобы забрать ее, громко зовя ее по имени на случай, если она откликнулась на зов природы.
  
  “Да?”
  
  Я нашел ее сидящей на камне в выстланном листьями гроте и курящей сигарету.
  
  “Разве здесь не чудесно?” - сказала она, указывая поверх моей головы.
  
  Я повернулся, чтобы полюбоваться видом на Пиренеи, которым она наслаждалась.
  
  “Да, это так”.
  
  “Прости, если я была сукой там”, - сказала она. “Ты не представляешь, насколько плохими были последние девять месяцев. Мы с мужем были в Дижоне, когда была объявлена война. Он виноторговец. Они арестовали нас почти сразу. ”
  
  “Забудь об этом”, - сказал я. “Что там произошло…Вы были справедливо расстроены. И лагерь действительно выглядел чертовски ужасно ”. Я кивнул вниз по склону. “Давай. Нам лучше вернуться. Нам еще предстоит пройти долгий путь, прежде чем мы доберемся до Тулузы. ”
  
  Она встала. “Сколько времени потребуется, чтобы добраться туда?”
  
  Я собирался ответить ей, когда услышал две или три громкие очереди из пулемета, ни одна из которых не длилась дольше пары секунд; но тогда, чтобы разрядить магазин MP 40 на тридцать два патрона, требуется всего пять секунд. Звук и запах этого все еще висели в воздухе к тому времени, когда я сбежал вниз по склону на поляну. Два штурмовика стояли в паре метров друг от друга, их ботфорты были окружены стреляными гильзами, которые выглядели как куча монет, брошенных паре уличных музыкантов. Будучи хорошо обученными солдатами, они уже меняли игрушечные магазины на своих автоматах и выглядели немного удивленными их убийственной эффективностью. Вот в чем дело с оружием: оно всегда выглядит как игрушка, пока не начнет убивать людей.
  
  Чуть дальше лежали тела восьми заключенных, которых мы привезли из Гурса.
  
  “Что, черт возьми, здесь произошло?” Я кричал, но я уже знал ответ.
  
  “Они пытались сбежать”, - сказал Бемельбург.
  
  Я пошел вперед, чтобы осмотреть тела.
  
  “Все они?” Я сказал. “По прямой?”
  
  Один из застреленных мужчин застонал. Он лежал на лесной подстилке, его колени подогнулись под него, туловище откинулось назад, ноги в почти невозможной позе, как у какого-нибудь старого индийского факира. Но для него ничего нельзя было сделать. Его голова и грудь были покрыты кровью.
  
  В гневе я направился к Бемельбургу. “Они бы убежали в нескольких направлениях”, - сказал я. “Не все они скатились по одному и тому же склону”.
  
  Пистолетный выстрел проделал еще одну дыру в неподвижном воздухе леса и в голове стонущего человека. Я повернулся на каблуке ботинка, чтобы увидеть, как Кестнер убирает в кобуру свой Walther P38. Увидев выражение моего лица, Кестнер пожал плечами и сказал:
  
  “Я думаю, лучше всего покончить с ним”.
  
  “Вернувшись в "Алекс", мы бы назвали это убийством”, - сказал я.
  
  “Ну, мы же не вернулись на "Алекс", не так ли, капитан?” - сказал Бемельбург. “Послушай, Гюнтер, ты называешь меня лжецом? Эти люди были застрелены при попытке к бегству, вы слышали?”
  
  Я многое мог бы сказать, но единственное, что было правдой, - это то, что мне нечего было там делать. Валькирии унесли в Валгаллу не только тела павших героев, но и тела главных инспекторов Берлина, которые критиковали своих старших офицеров в отдаленных французских лесах. После того, как я вспомнил это, казалось, не имело смысла что-либо говорить; но я все еще мог многое сделать.
  
  За его лицо и мою шею я даже принес извинения Бемельбургу, когда носок моего ботинка показался бы более подходящим. В свою защиту я должен также добавить, что два пистолета-пулемета MP 40 были теперь перезаряжены и готовы к смертельному бою.
  
  Мы оставили тела там, где они лежали, и заняли свои места в ведрах, только на этот раз со мной и фрау Кеммерих сидел Кестнер, а не Олтрамар. Кестнер мог видеть, что я был расстроен тем, что произошло, и после моих предыдущих замечаний о его членстве в КПГ он был в настроении настаивать на том, что теперь он воспринимал как некое преимущество передо мной.
  
  “В чем дело? Не выносишь вида крови? А я думал, ты крутой парень, Гюнтер.”
  
  “Позволь мне сказать тебе кое-что, Пол. Хотя это не твое дело. Я убивал людей раньше. На войне. После этого я думал, что весь мир усвоил урок, но это не так. Если мне снова придется кого-то убить, я собираюсь убедиться, что для хорошего начала убью того, кого хочу убить. Тот, кого нужно убить. Так что продолжай щебетать мне в ухо и посмотри, что получится, товарищ. Ты не единственный человек в этом ведре, который может пустить пулю в затылок другому человеку. ”
  
  После этого он замолчал.
  
  Вечер превратился в сумерки. Я не сводил глаз с деревьев над дорогой, и если я молчал, то только потому, что шум в моей голове был неописуемым. Я полагаю, это было эхо тех пистолетов-пулеметов. Я бы вряд ли удивился, обнаружив призраки убитых нами людей, сидящих в ведрах рядом с нами. Молчаливый и неподвижный, погруженный в свое собственное эго, я ждал, когда закончится кошмар, которым было наше путешествие.
  
  Тулузу называли Городом роз. Почти все здания в центре города, включая наш отель Le Grand Balcon, были розовыми, как будто мы смотрели через розовые очки старшего инспектора. Я решил принять это как образ, который поможет мне достичь того, чего мне сейчас нужно было достичь. И теперь мне стало легче дышать, что тоже помогло. Итак, на следующее утро за завтраком я тепло поприветствовал майора Бемельбурга и двух французских полицейских. Я был даже вежлив с Полом Кестнером.
  
  “Мои извинения за вчерашнее”, - сказал я в общем. “Но перед тем, как я уехал из Парижа, врач в больнице дал мне кое-что, чтобы помочь мне выполнять свои обязанности. И он предупредил меня, что после того, как это пройдет, я могу вести себя необычно. Возможно, мне вообще не следовало приезжать, но, как вы, вероятно, можете себе представить, я стремился выполнить миссию, возложенную на меня генералом Гейдрихом, практически любой ценой для себя”.
  
  Бемельбург выглядел еще более худым и серым, чем накануне. Кестнер, возможно, провел всю ночь, полируя свою лысую голову, настолько блестящей она казалась. Олтрамар сказал что-то по-французски комиссару, который надел пенсне и посмотрел на меня с безразличием, прежде чем кивнуть с явным одобрением.
  
  “Комиссар говорит, что вы выглядите намного лучше”, - сказал Олтрамар. “И я должен сказать, я согласен”.
  
  “Да, действительно”, - сказал Бемельбург. “Намного лучше. Вчера, должно быть, было нелегко для тебя, Гюнтер. Все эти путешествия, когда ты был явно не в себе. Похвально, что вы вообще захотели приехать, учитывая обстоятельства. Я обязательно скажу об этом полковнику Кнохену, когда буду делать свой доклад в Париже. Учитывая хорошие новости, которые я только что получил от комиссара Матиньона, это оказывается очень хороший день. Вы не согласны, Кестнер?”
  
  “Да, сэр”.
  
  “Что это за хорошая новость?” - Спросил я, улыбаясь с оптимизмом цвета Тулузы.
  
  “Почему, что у нас есть еврей, который убил фом Рата”, - сказал Бемельбург. “Grynszpan.” Он усмехнулся. “По-видимому, он постучал в дверь тюрьмы здесь, в Тулузе, и попросил, чтобы его впустили”.
  
  Олтрамар тоже смеялся. Он сказал: “Очевидно, он очень плохо говорит по-французски, у него не было денег, и он подумал, что мы могли бы защитить его от вас, ребята”.
  
  “Глупый жид”, - пробормотал Кестнер. “Сейчас я на пути в тюрьму. С комиссаром и месье Савиньи. Организовать экстрадицию Гриншпана обратно в Париж, а затем в Берлин.”
  
  “Фюрер, по-видимому, хочет суда”, - сказал Бемельбург. “Любой ценой должен быть суд”.
  
  “В Берлине?” Я старался не казаться удивленным.
  
  “Почему не в Берлине?” - спросил Бемельбург.
  
  “Просто убийство произошло в Париже”, - сказал я. “И, насколько я понимаю, Гриншпан даже не гражданин Германии. Он поляк, не так ли?” Я улыбнулся. “Простите, сэр, но иногда мне трудно перестать быть полицейским и думать о таких мелочах, как юрисдикция”.
  
  Бемельбург погрозил мне пальцем. “Ты просто делаешь свою работу, старина. Но я знаю это дело лучше, чем кто-либо. До того, как я поступил на службу в гестапо, я работал в нашей дипломатической службе в Париже и провел три месяца, работая над этим делом. Во-первых, Польша теперь является частью Великого Германского рейха. Как и Франция. И, во-вторых, убийство произошло в немецком посольстве здесь, в Париже. Технически, дипломатически это была немецкая земля. И это имеет большое значение ”.
  
  “Да, конечно”, - кротко сказал я. “Это действительно имеет большое значение”.
  
  Конечно, это имело большое значение для евреев Германии. Убийство Гершелем Гриншпаном младшего чиновника посольства в Париже в ноябре 1938 года было использовано нацистами как предлог для начала массового погрома евреев Германии. До ночи 10 ноября 1938 года — Хрустальной ночи — было почти возможно представить, что я все еще живу в цивилизованной стране. Суд, несомненно, был таким, какой нравился нацистам: показательный процесс с предрешенным приговором. Но если Бемельбург был честен, по крайней мере, Гриншпан не собирался быть убитым на обочине дороги.
  
  Оставив Кестнера, Матиньона и Савиньи в тюрьме Сен-Мишель в Тулузе, Бемельбург и я в сопровождении шести эсэсовцев отправились в шестидесятипятикилометровую поездку на юг, в Ле-Верне. Фрау Кеммерих не поехала с нами, поскольку, как оказалось, ее муж все-таки находился в другом французском концентрационном лагере в Муаздон-ла-Ривьер, в Бретани.
  
  Ле Верне находился недалеко от Памье, а лагерь находился недалеко к югу от местной железнодорожной станции, которую Бемельбург назвал “удобной”. К северу от лагеря было кладбище, но он забыл упомянуть, удобно ли и это, хотя я был уверен, что так и будет: Ле Верне был еще хуже, чем Гюрс. Окруженные километрами колючей проволоки на пустынном участке французской сельской местности, многочисленные хижины выглядели как гробы, выложенные после битвы какого-то гиганта. Они были в плачевном состоянии, как и две тысячи человек, которые там были заключены в тюрьму, многие из них были истощены и охранялись сытыми французскими жандармами. Заключенные трудились, чтобы построить неадекватную дорогу между железнодорожной станцией и кладбищем. В день проводилось четыре переклички, каждая из которых длилась полчаса. Мы прибыли незадолго до третьего, объяснили нашу миссию дежурному французскому полицейскому, и он вежливо передал нас на попечение мерзкого вида офицера, от которого сильно пахло анисом, и его желтолицего сержанта-корсиканца. Они слушали, как Олтрамар переводил детали нашей миссии. Месье Анисид кивнул и повел нас в лагерь.
  
  Мы с Бемельбургом последовали за ним с пистолетами в руках, поскольку нас предупредили, что люди из хижины 32, “Барака для прокаженных”, считались самыми опасными в лагере Ле Верне. Олтрамар следовал на расстоянии, также вооруженный. И мы втроем ждали снаружи, пока несколько французских жандармов вошли в темный, как смоль, барак и выгнали обитателей наружу с помощью кнутов и проклятий.
  
  Эти люди были в позорном состоянии — хуже, чем в Гюрсе, и даже хуже, чем в Дахау. Их лодыжки распухли, а животы раздулись от голода. На ногах у них были дешевые на вид галоши и та же рваная одежда, которую они, вероятно, носили с зимы 1937 года, когда бежали от наступления националистической армии Франко. Некоторые из них были полуголыми. Все они были заражены паразитами. Они знали, что грядет, но были слишком избиты, чтобы спеть “Интернационал” вопреки нашему присутствию.
  
  Потребовалось несколько минут, чтобы барак опустел, а люди снова выстроились в линию. Как раз в тот момент, когда вы подумали, что барак больше не может содержать мужчин, вышли другие, пока их не стало 350, которые прошли перед нами. Линия суда из чистилища в ад не могла бы выглядеть более отвратительной. И с каждой секундой, когда я сталкивался с их изможденными, небритыми лицами, мне все больше хотелось пристрелить месье Анисида и его толстых жандармов.
  
  Пока корсиканец объявлял список, Бемельбург проверял свой планшет, ища совпадающие имена; и пока они это делали, я ходил между их рядами, как кайзер, пришедший вручить несколько железных крестов храбрейшим из храбрых, пытаясь понять, смогу ли я выбрать человека, которого не видел девять лет. Но я никогда не видел его там, и я никогда не слышал, чтобы его называли по имени. Не то чтобы я сильно верил в имя. Из всего, что я прочитал о нем в досье Гейдриха, Эрих Мильке был слишком умен, чтобы быть арестованным и интернированным под своим настоящим именем. Бемельбург, конечно, знал это. Но были и другие, которые не обладали таким же присутствием духа, как агент немецкого Коминтерна; и когда эти несколько человек были опознаны, жандармы отвели их в административные казармы.
  
  “Он не в этом бараке”, - сказал я наконец.
  
  “Адъютант говорит, что в этой части есть еще одна немецкая казарма”, - сказал Олтрамар. “Это все Международная бригада, и для Мильке было бы разумно держаться от них подальше, особенно теперь, когда Сталин закрыл перед ними свои двери”.
  
  Мужчин из барака 32 загнали обратно внутрь, и мы повторили все упражнение с мужчинами из барака 33. По словам желтолицего корсиканца — он выглядел как беспечный дубильщик — все это были коммунисты, бежавшие из гитлеровской Германии только для того, чтобы оказаться интернированными как нежелательные иностранцы, когда в сентябре 1939 года была объявлена война. Следовательно, эти люди были в гораздо лучшей форме, чем их товарищи из Международных бригад. Это было бы нетрудно.
  
  Я снова ходил взад и вперед по рядам заключенных, пока Бемельбург и корсиканец объявляли перекличку. Эти лица были более вызывающими, чем другие, и большинство мужчин встретили мой взгляд с непоколебимой ненавистью. Я думал, что некоторые из них были евреями. Другие были более явно арийскими. Раз или два я останавливался и пристально смотрел на человека, но я никогда не идентифицировал никого из заключенных как Эриха Мильке.
  
  Даже когда я его не узнал.
  
  Когда корсиканец закончил перекличку, я вернулся к Бемельбургу, качая головой.
  
  “Не повезло?”
  
  “Нет. Его там нет”.
  
  “Вы уверены? Некоторые из этих парней являются тенью самих себя. После шести месяцев в этом месте я сомневаюсь, что моя собственная жена узнала бы меня. Взгляните еще раз, капитан.”
  
  “Хорошо, сэр”.
  
  И пока я снова смотрел на заключенных, я сделал объявление, чтобы произвести впечатление на Бемельбурга.
  
  “Послушай”, - сказал я. “Мы ищем человека по имени Эрих Фриц Эмиль Мильке. Возможно, вы знаете его под другим именем. Меня не волнует его политика — он разыскивается за убийства двух берлинских полицейских в 1931 году. Я уверен, что многие из вас читали об этом в газетах того времени. Этому мужчине тридцать три года, он светловолос, среднего роста, карие глаза, протестант, из Берлина. Он посещал гимназию в Коллнише. Вероятно, неплохо говорит по-русски и немного по-испански. Может быть, у него хорошие руки. Его отец - столяр.”
  
  Все время, пока я говорил, я чувствовал, что Мильке смотрит на меня, зная, что я узнал его так же, как он узнал меня, и, несомненно, удивляясь, почему я не арестовал его сразу и что, черт возьми, происходит. Я убрал пистолет в кобуру и снял офицерскую фуражку в надежде, что смогу немного меньше походить на нациста.
  
  “Джентльмены, я даю вам это обещание. Если кто-нибудь из вас сейчас опознает передо мной Эриха Мильке, я лично поговорю с начальником лагеря, чтобы организовать ваше освобождение как можно скорее ”.
  
  Это было своего рода обещание, которое дал бы нацист. Изменчивое обещание, которому никто бы не поверил. Я надеялся на это. Потому что после того, что случилось с заключенными из Гурса в лесу близ Лурда, последнее, что я хотел делать, это помогать нацистам арестовывать еще каких-либо немцев, даже немца, который убил двух полицейских. Я ничего не мог поделать с другими людьми, которые были в списке Бемельбурга, но будь я проклят, если я собирался указать пальцем на еще кого-нибудь из немцев для Гейдриха. Не сейчас.
  
  Я снова встретился взглядом с Эрихом Мильке. Он не отвел взгляда, и я полагаю, он догадался, что я делаю. Конечно, он был старше, чем я его помнил. Выглядит шире и мощнее, особенно в плечах. Он носил светлую бородку, но нельзя было ни с чем спутать угрюмый рот, внимательные безжалостные глаза или копну непослушных волос на макушке его довольно крупной головы. Он, должно быть, подумал, что я нацистский бифштекс: коричневый снаружи, красный внутри. Но он не мог ошибаться сильнее. Убийства Анлауфа и Ленка были едва ли не самыми трусливыми из всех, что я когда-либо видел, и ничто не доставило бы мне большего удовольствия, чем наказать его за это, а берлинские суды отправили его на перманентную стрижку; но как бы сильно он мне не нравился сейчас, еще больше мне не нравилась случайная, инстинктивная жестокость нацистского полицейского государства. Я почти хотел сказать ему, что, если бы не убийства восьми человек на проселочной дороге за день до этого, он был бы на пути на свидание с мужчиной в белых перчатках и цилиндре.
  
  Я отвернулся и, пожав плечами, пошел обратно в Бемельбург.
  
  “Это стоило попробовать”, - сказал он.
  
  Никто из нас не ожидал того, что произошло дальше.
  
  “Я не знаю Эриха Мильке”, - сказал голос.
  
  Мужчина был маленького роста, похожий на еврея, с короткими темными вьющимися волосами и бегающими карими глазами. Лицо адвоката, которое могло быть причиной большого синяка на его щеке.
  
  “Я не знаю Эриха Мильке, - повторил он, теперь, когда завладел нашим вниманием, “ но я хотел бы стать нацистом”.
  
  Некоторые из других заключенных засмеялись, некоторые засвистели, но мужчина продолжал идти.
  
  “Меня арестовали французы, потому что я был немецким коммунистом”, - сказал он. “Я не был врагом Франции тогда, но я враг сейчас. Это правда, я действительно ненавижу и презираю этих людей сильнее, чем раньше ненавидел нацистов. Я провожу весь день, передвигая отхожие места, и на всю оставшуюся жизнь Франция навсегда будет ассоциироваться у меня с запахом дерьма ”.
  
  Глаза корсиканца сузились, и он двинулся к мужчине с поднятым кнутом.
  
  “Нет”, - сказал Бемельбург. “Пусть парень говорит”.
  
  “Я рад, что Франция потерпела поражение”, - сказал заключенный. “И поскольку я объявляю себя врагом Франции, я также хотел бы вступить в немецкую армию и стать верным солдатом отечества и последователем Адольфа Гитлера. Кто знает? Я знаю, что война закончилась, но я мог бы просто получить шанс застрелить француза, что действительно сделало бы меня очень счастливым ”.
  
  Его товарищи по заключению начали насмехаться, но я видел, что майор Бемельбург был впечатлен.
  
  “Итак, если вы не возражаете, сэр, когда вы покинете эту дыру дерьма, я хотел бы пойти с вами”.
  
  Бемельбург улыбнулся. “Что ж”, - сказал он. “Я думаю, тебе лучше”.
  
  И он сделал. Но то, что больше никто не последовал его примеру, многое говорило об остальных немцах в бараке 33. Ни одного.
  
  
  OceanofPDF.com
  21
  
  
  ГЕРМАНИЯ, 1954
  
  
  Jиисус Христос, Гюнтер”, - воскликнул один из моих американских следователей. “Вы пытаетесь сказать нам, что этот коммунистический ублюдок Мильке был в вашей власти, и вы позволили ему уйти?”
  
  “Да. Я есть.”
  
  “Ты что, с ума сошел? Ты дважды спас его шкуру. Вы когда-нибудь думали об этом? Иисус.”
  
  “Конечно, я думал об этом”.
  
  “Я имею в виду, ты никогда не жалел об этом?”
  
  “Не думаю, что я мог бы выразиться ясно”, - сказал я. “Даже когда я делал это, даже когда я притворялся, что не узнал его, я сожалел об этом. Убийство капитана Анлауфа оставило трех дочерей-сирот. Видите ли, что вы должны помнить, это то, что некоторое время назад, в собачьи дни Веймара, коммунисты были такими же отвратительными, как и нацисты. Может быть, даже больше. В конце концов, именно Коминтерн приказал Коммунистической партии Германии относиться к правящей в стране СДПГ как к главному врагу, а не к нацистам. Вы можете себе это представить? На Красном референдуме в июле 1931 года КПГ и нацисты прошли вместе и проголосовали вместе. Это был пакт о ненападении в миниатюре. Я всегда ненавидел их за это. На самом деле Республику уничтожили красные, а не нацисты.” Я взял себе еще одну сигарету Ami. “И если этого было недостаточно, я также должен принять во внимание мой собственный опыт советского гостеприимства. За то, почему я ненавижу коммунистов ”.
  
  “Ну, мы все ненавидим красных”, - сказал человек с трубкой.
  
  “Нет. Вы ненавидите красных, потому что вам сказали ненавидеть их. Но в течение пяти лет они были вашими союзниками. Рузвельт и Трумэн пожали руку Сталину и притворились, что он отличается от Гитлера. Которым он не был. Я ненавижу красных, потому что я научился ненавидеть их так, как собака учится ненавидеть человека, который регулярно бьет ее. Во время Веймара. Во время войны. На русском фронте. Но большая часть причин, по которым я их ненавижу, заключается в том, что я провел почти два года в советском трудовом лагере. И пока я не встретил вас, мальчики, я думал, что это примерно столько ненависти, сколько я мог испытывать к какой-либо одной расе людей ”.
  
  “Мы не так уж плохи”. Человек с трубкой вынул ее изо рта и начал набивать. “Когда ты узнаешь нас получше”.
  
  “Привыкнуть можно ко всему, это правда”, - сказал я.
  
  Мужчина в очках громко цокнул языком. К настоящему времени я смутно узнал его, которого видел семь лет назад в больнице Штифтсказерне в Вене.
  
  “После всех хлопот, которые мы доставили вам, этот эксклюзивный номер”, - сказал он. Он начал протирать очки концом галстука. “Мне больно”.
  
  “Когда вы закончите протирать очки, ” сказал я, “ окна здесь тоже не помешало бы протереть. Я особенно люблю Windows. Особенно когда я знаю, кто на них дышал. В этой камере мне ничего не нравится, теперь, когда я знаю, кто был здесь последним.”
  
  Человек с трубкой наконец-то закурил. Гитлер возненавидел бы свою трубку. Казалось, что я наконец нашел одну причину любить Адольфа Гитлера.
  
  Друг затянулся стеблем, выпустил немного сладкого дыма и сказал: “На днях я смотрел старую кинохронику. Гитлер произносит речь на Темпельхоф Филд в Берлине. В тот день там был миллион человек. По-видимому, потребовалось двенадцать часов, чтобы просто собрать всех там, и еще двенадцать, чтобы вытащить их всех снова. Я думаю, ты был единственным берлинцем, который остался дома в ту ночь. ”
  
  “Ночная жизнь Берлина была намного лучше до нацистов”, - сказал я.
  
  “Это то, что я слышал. Люди говорят, что это было нечто особенное. Дегенеративный, но живой. Все эти клубы. Танцовщицы стриптиза. Обнаженные дамы. Открытая гомосексуальность. О чем вы, люди, думали? Я имею в виду, неудивительно, что нацисты получили в.” Он покачал головой. “С другой стороны. По-моему, Мюнхен довольно скучный ”.
  
  “У этого есть некоторые преимущества”, - сказал я. “В Мюнхене нет иванов”.
  
  “Так вот почему ты жил там после того, как побывал в лагере для военнопленных? Вместо Берлина?”
  
  “Я полагаю, это одна из причин”.
  
  “Вы были в этом лагере и вышли из него относительно быстро”. Он закончил протирать очки и снова надел их на голову. Они все еще были слишком малы для него, и я подумал, что американские головы похожи на американские желудки и продолжают расти быстрее, чем в Европе. “По сравнению со многими другими парнями. Я имею в виду, что некоторые из твоих старых товарищей только сейчас возвращаются домой. ”
  
  “Мне повезло”, - сказал я. “Я сбежал”.
  
  “Как?”
  
  “Мильке был вовлечен”.
  
  “Тогда мы заберем его там завтра, хорошо? Здесь. Десять часов.”
  
  “Вам лучше обсудить это с моей секретаршей”, - сказал я. “Завтра тот день, когда я начну писать свою книгу”.
  
  “Что я тебе говорил? Вы знаете, это отличная комната для писателя. Может быть, дух Адольфа Гитлера придет и поможет вам с несколькими страницами ”.
  
  “Хотя, серьезно”, - сказал другой Друг. “Если вам нужны ручка и бумага, чтобы сделать несколько заметок о Мильке, просто спросите охранника. Может помочь освежить вашу память, если вы кое-что запишете.”
  
  “Почему сейчас? Почему не раньше?”
  
  “Потому что вещи начинают становиться более важными. Мильке начинает приобретать все большее значение. Так что чем больше деталей вы сможете вспомнить, тем лучше ”.
  
  “Я знаю одного духа, который мог бы очень помочь”, - сказал я. “И это не Гитлера”.
  
  “Да?”
  
  “Я немного похож на Гете”, - сказал я. “Когда я пишу книгу, я нахожу, что бутылка хорошего немецкого бренди обычно помогает”.
  
  “Существует ли такая вещь, как хороший немецкий бренди?”
  
  “Я соглашусь на немного дешевой водки, только мужчине нужно хобби, когда у него ноги в цементе. Что-нибудь, что отвлечет его от настоящего и перенесет его куда-нибудь в прошлое. Около семи лет назад, если быть более точным.”
  
  “Хорошо”, - сказал человек в очках. “Мы купим тебе бутылку чего-нибудь”.
  
  “И я хотел бы бросить курить. Я сдался, пока не уехал с Кубы. С тех пор, как я встретил тебя, у меня появилась гораздо более веская причина покончить с собой ”.
  
  После этого они оставили меня в покое. Принесли карандаши и бумагу, бутылку бренди, чистый стакан, пару пачек сигарет и несколько спичек и даже газету, я разложил все это на столе и некоторое время просто наблюдал за ними, наслаждаясь свободой пить или не пить. Это мелочи, которые могут сделать тюрьму терпимой. Как ключ от двери. По общему мнению, они позволили Гитлеру управлять Ландсбергом, и он относился к этому месту скорее как к отелю, чем к тюрьме. Конечно, он ни в коей мере не раскаивался в путче 1923 года.
  
  Я лег на кровать и попытался расслабиться, но в той камере это было нелегко. Было ли это причиной, по которой они поместили меня сюда? Или это была просто американская идея шутки? Я старался не думать об Адольфе Гитлере, но он продолжал вставать из-за стола и, полный нетерпения, подходил к окну и смотрел на улицу сквозь решетку, как всегда выглядел человек, избранный судьбой.
  
  Любопытно, что я никогда по-настоящему не думал о Гитлере. В течение многих лет, когда он был еще жив, я старался вообще не думать о нем, отвергая его как чудака до того, как он был избран канцлером Германии, а после того, как это произошло, просто желая ему смерти. Но теперь, когда я лежал на кровати, где в течение девяти месяцев он видел свои автократические сны, казалось невозможным не обратить внимания на мужчину с голубыми глазами у окна.
  
  Пока я наблюдал, он снова сел за стол, взял ручку и начал писать, покрывая листы бумаги яростными каракулями и сметая каждую страницу со стола на пол, когда закончил, чтобы я мог взять их и прочитать, что было написано. Сначала предложения вообще не имели смысла; но постепенно они становились более связными, позволяя заглянуть в необычный феномен, которым был разум Гитлера. Все, что он писал, основывалось на его собственной неопровержимой логике и служило идеальным руководством для совершения зла, проработанным до мельчайших деталей. Это было все равно, что сидеть в одной камере сумасшедшего дома с безумным доктором Мабузе, вместе с призраками всех тех, кого он уничтожил, и наблюдать, как он пишет свое последнее уголовное завещание.
  
  Наконец он перестал писать и, откинувшись на спинку стула, повернулся, чтобы посмотреть на меня. Чувствуя, что это мой шанс поставить его на место, я попытался сформулировать вопрос такого рода, который мог бы задать Роберт Джексон, главный американский обвинитель в Нюрнберге. Но это было сложнее, чем я мог себе представить. Не было ни одного вопроса, кроме простого “Почему?”, который я мог бы задать, и я все еще боролся с осознанием этого, когда он заговорил со мной:
  
  “Итак, что произошло дальше?”
  
  Я попытался подавить зевок. “Ты имеешь в виду, когда я ушел из Ле Верне?”
  
  “Конечно”.
  
  “Мы вернулись в Тулузу”, - сказал я. “Оттуда мы поехали в Виши и передали наших заключенных французам. Затем мы поехали к границе оккупированной зоны — кажется, это был Бурж - и ждали, когда французы доставят их нам обратно. Нелепое расположение, но такое, которое, казалось, соответствовало лицемерию французов. Среди этих заключенных был бедный Гершель Гриншпан. Из Буржа мы поехали обратно в Париж, где заключенных держали взаперти перед отправкой самолетом в Берлин. Ну, вы, наверное, лучше меня знаете, что случилось с Гриншпаном. Я знаю, что он какое-то время жил в Заксенхаузене. И, конечно, никогда не было показательного процесса.”
  
  “Суд был ненужным”, - сказал Гитлер. “Его вина была очевидна. Кроме того, это могло бы смутить Петена. Точно так же, как процесс в Риоме, когда этот еврей Андре Блюм давал показания против Лаваля ”.
  
  Я кивнул. “Да, я это вижу”.
  
  “Я ничего не слышал о том, что с ним случилось”, - сказал Гитлер. “Во всяком случае, я не могу вспомнить. В конце у меня было довольно много мыслей. Гиммлер, вероятно, имел с ним дело. Осмелюсь предположить, что он был одним из тех, чей гашиш был установлен эсэсовцами во Флоссенбурге в последние дни войны. Но, знаете, Гриншпан сам напросился. В конце концов, нет никаких сомнений в том, что он действительно убил Эрнста фон Рата. Никаких сомнений. Еврей просто хотел убить важного немца, а фом Рат был просто невезучим человеком, которого он убил. Было много свидетелей убийства, которые вышли вперед и рассказали правду о том, что произошло. Не то, чтобы вы знали значение истины. Ваше поведение в Ле Верне было грубым актом обмана и предательства. Мне и вашим коллегам-офицерам ”.
  
  “Да, это было”, - сказал я. “Но я буду жить с этим”.
  
  “Вы сразу вернулись в Берлин?”
  
  “Нет, я остался в Париже на некоторое время, делая вид, что навожу дополнительные справки об Эрихе Мильке. Многие другие немецкие коммунисты и мужчины из Международной бригады добровольно вступили во Французский иностранный легион, чтобы сбежать от гестапо во Франции. Легион никогда не обращал особого внимания на прошлое человека. Вы завербовались в Марселе и служили во французских колониях, не задавая вопросов. В моем отчете Гейдриху было легко предположить, что именно так он от нас сбежал. Правда гораздо интереснее.”
  
  “Не для меня”, - сказал Гитлер. “Что меня гораздо больше интересует, так это то, что вы сделали с офицером, который пытался вас убить”.
  
  “Что заставляет тебя думать, что я вообще что-то сделал?”
  
  “Потому что я знаю мужчин. Продолжай. Признай это. Ты поквитался с ним, не так ли? Этот лейтенант Николаус Уиллмс.”
  
  “Да, я сделал”.
  
  Гитлер торжествовал. “Я знал это. Ты сидишь там со своим придворным кенгуру, Роберт Джексон задает вопросы, но в глубине души ты ничем не отличаешься от меня. Это делает тебя лицемером, Гюнтер. Лицемер.”
  
  “Да, это правда”.
  
  “Так что же ты сделал? Донести на него в гестапо? Так же, как вы помогли разоблачить того другого парня? Капитан гестапо из Вюрцбурга. Напомни, как его звали?”
  
  “Weinberger.” Я покачал головой. “Нет, это не то, что произошло”.
  
  “Конечно. Вы поручили Гейдриху позаботиться о нем. Гейдрих всегда был очень хорош в избавлении от людей. Учитывая, что он был мишлингом, он был превосходным нацистом. Я полагаю, он чувствовал, что должен был приложить гораздо больше усилий, чтобы доказать мне свою правоту”. Гитлер рассмеялся. “Это единственная причина, по которой мы когда-либо держали его”.
  
  “Нет, это тоже было не так. Я не привлекал Гейдриха.”
  
  Гитлер развернул свое кресло лицом ко мне и потер руки. “Я хочу услышать все. Каждая грязная деталь.”
  
  Я снова зевнул. Я чувствовал усталость. Мои глаза продолжали закрываться. Все, чего я действительно хотел, это лечь спать и видеть сны о чем-то другом.
  
  “Я приказываю тебе рассказать мне”.
  
  “Это приказ фюрера?”
  
  “Если хочешь”.
  
  Я слегка встряхнулся, как бывает, когда сон уводит тебя на прогулку, а вместо этого тебе приходит в голову сумасшедшая мысль, что ты только что умер. Эта маленькая смерть - прекрасное ощущение. Это напоминает вам, почему дышать так приятно.
  
  
  OceanofPDF.com
  22
  
  
  ФРАНЦИЯ, 1940
  
  
  Яя, конечно, чувствовал себя хорошо летом 1940 года. И не было лучшего места, чтобы дышать воздухом, чем Париж. Особенно когда у меня была маленькая горничная из отеля "Лютеция", которая развлекала меня. Не то чтобы я воспользовался ею. На самом деле, я был довольно щепетилен, когда дело касалось Ренаты. Это был один из способов убедить себя, что я не такая уж большая крыса, как говорил Филд Грей. Это не было проповедью Онегина. Я имею в виду, я хотел ее. И в конце концов я заполучил ее. Но я не торопился с этим, как это делаешь ты, когда тебе нравится то, что у девушки между ушами, так же сильно, как ты хочешь то, что у нее между ног. И когда это случилось, казалось, что это было нечто, сформированное более высоким мотивом, чем простая похоть. Это была не совсем любовь. Ни один из нас не хотел жениться. Но это была романтика: ухаживание, желание, страх и трепет. Да, там тоже был страх, потому что Рената всегда знала, что я пойду и убью своего огнегасящего дракона, как только узнаю, почему он хотел избавиться от меня навсегда.
  
  Пока я был на юге Франции, Рената обыскала комнату Уиллмса и один или два раза даже последовала за ним, чтобы обнаружить, что он ел у Максима почти каждый второй вечер. На жалованье генерала это было бы достаточно необычно, но для простого лейтенанта это было ничем иным, как чудом, и я решил сам посетить ресторан в надежде, что это может дать мне какой-то ключ к разгадке того, почему он пытался меня убить. И в этом отношении мне повезло, что Maxim's теперь принадлежит Отто Хорхеру, который владел рестораном в Берлин-Шенеберге. Весной 1938 года Отто Хорхер был моим клиентом, когда я вел успешный бизнес в качестве лицензированного частного детектива. Я пару недель работал официантом в его заведении под прикрытием, чтобы выяснить, кто у него воровал. Как оказалось, все крали у него, но один человек, мажордом, крал намного больше, чем все остальные, вместе взятые. После этого мы стали друзьями, и хотя он был нацистом и хорошим другом Геринга — именно так он стал управляющим самым известным рестораном в Париже — я всегда мог рассчитывать на его столик, когда мне нужно было произвести на кого-то впечатление, потому что после Борхардта Horcher's был лучшим рестораном в Берлине.
  
  Ресторан Maxim's находился на Королевской улице, в восьмом округе, и был святилищем стиля модерн, красного бархата и большой кухни. Снаружи было припарковано несколько немецких штабных машин, но вам не нужно было быть немцем, чтобы поесть в Maxim's. Когда я отправился туда с Ренатой, там был Пьер Лаваль, один из ведущих политиков Виши; так же как и Фернан де Бринон. Все, что вам было нужно, это деньги — довольно много денег - и несколько таблеток висмута. В 1940 году Maxim's был хорошим местом для мужчин и женщин, которые знали, чего они хотят и как это получить, независимо от цены. Вероятно, все еще является.
  
  Мы вошли в дверь, и нас проводили прямо к столику — или, по крайней мере, настолько прямо, насколько мог справиться маслянистый и подобострастный официант.
  
  “Вы можете себе это позволить?” - спросила Рената, просматривая меню расширенными глазами.
  
  “Это заставляет меня снова чувствовать себя молодым”, - сказал я. “Это был последний раз, когда я чувствовал себя таким бедным”.
  
  “Итак, что мы здесь делаем?”
  
  “Ищу одну вещь, которой нет в этом меню. Информация.”
  
  “О вашем друге Уиллмсе?”
  
  “Знаешь, если ты будешь продолжать называть его так, даже в шутку, мне придется показать тебе, как сильно он мне не нравится”.
  
  Она заметно вздрогнула. “Нет, пожалуйста. Я не хочу знать.” Она оглядела ресторан. “Я не вижу его здесь”. Она дважды взглянула на Лаваля. “Тем не менее, он должен быть. Здесь больше змей, чем во всей Африке.”
  
  “Я не знал, что ты так много путешествовал”.
  
  “Нет, просто путешествовал. Очевидно, вы не видели Африку. ”
  
  “Я начинаю думать, что ошибся в тебе, Рената. У меня была странная идея, что ты - девушка по соседству. ”
  
  “Там, где живут мои родители, в Берне, если вы когда-нибудь встречали девушку по соседству, вы знаете, почему я приехал в Париж”.
  
  Метрдотель прибыл с двумя меню и большим отношением, чем профессор аэронавтики. Рената нашла его немного пугающим. Что касается меня, то я и раньше бывал запуган, и обычно тем, что у кого-то в руках было что-то более смертоносное, чем карта вин.
  
  “Как тебя зовут?” Я спросил его.
  
  “Альберт, месье. Альберт Глейзер.”
  
  “Ну, Альберт, у меня сложилось впечатление, что Германия перестала выплачивать Франции военные репарации, но я вижу по ценам в этом меню, что я ошибался”.
  
  “Наши цены, кажется, не беспокоят большинство других немецких офицеров, которые приходят сюда, месье”.
  
  “Вот что делает победа для нацистов, Альберт. Это делает их расточительными. Неосторожный. Высокомерный. Я? Я всего лишь скромный немец из Берлина, которому не терпится возобновить знакомство с неким месье Хорчером. Сделай мне одолжение, хорошо, Альберт? Подойди и шепни ему на ухо, что Берни Гюнтер в магазине. О, и принеси нам бутылку мозельского. Чем ближе Рейн, тем лучше ”.
  
  Альберт чопорно поклонился и ушел.
  
  “Тебе не нравятся французы, не так ли?” - спросила Рената.
  
  “Я делаю все, что в моих силах”, - сказал я. “Но они все так усложняют. Даже потерпев поражение, они, похоже, продолжают верить, что это лучшая страна в мире ”.
  
  “Может быть, так оно и есть. Может быть, поэтому у них была не самая лучшая армия.”
  
  “Если вы собираетесь стать философом, вам придется отрастить огромную бороду или дурацкие усы. Это единственные люди, к которым мы относимся серьезно в Германии ”.
  
  Хорчер принес бутылку мозельского и три стакана. “Берни Гюнтер”, - сказал он, пожимая мне руку. “Ну, я буду”.
  
  “Отто. Это фройляйн Рената Маттер, моя подруга.”
  
  Хорчер поцеловал ей руку, сел, а затем налил вино.
  
  “Так это ты учишь курицу быть такой же умной, как яйцо, не так ли, Отто?”
  
  “Ты имеешь в виду меня, здесь, в Париже?” Хорчер пожал плечами. Он был крупным мужчиной с лицом, как у немецкого генерала. Баварец или венец по происхождению — я забыл, кто именно — у него всегда был вид человека, ищущего пива и духового оркестра. “Если толстый Герман попросит тебя что-то для него сделать, ты ведь не скажешь ”нет", верно?" Он усмехнулся. “Ему очень нравится это место. У него проблема с заносчивыми официантами-французами. Вот почему я здесь. Чтобы он и "красные полосы" чувствовали себя как дома. И готовить некоторые из их любимых блюд.”
  
  “Меня интересует один из ваших клиентов более низкого ранга”, - объяснил я. “Лейтенант Николус Уиллмс. Знаешь его?”
  
  “Он один из моих постоянных клиентов. Всегда платит наличными. ”
  
  “Здесь не так много лейтенантов. Он выиграл в немецкую лотерею? Должно быть, это была Южная Германия и Саксония с билетом первого класса по этим ценам, Отто. ”
  
  Хорчер огляделся и наклонился ко мне.
  
  “В этом месте много веселых девушек, Берни. Высококлассный. Куртизанки, как их называют здесь, в Париже. Но они все равно шлюхи. Прошу прощения, мисс Маттер. Это не та тема, которую стоит обсуждать в присутствии леди ”.
  
  “Не извиняйтесь, герр Хорхер”, - сказала она. “Я приехал в Париж за образованием. Поэтому, пожалуйста, говорите откровенно ”.
  
  “Спасибо вам, мисс. Этот парень Уиллмс, кажется, знает очень многих из этих девушек, Берни. Итак, я задаю несколько вопросов. Я имею в виду, мне нравится знать клиентов. Это просто хороший бизнес. В любом случае, кажется, что этот Уиллмс обладает властью закрыть любой дом отдыха в Париже. По-видимому, он был полицейским нравов в Берлине и может отбивать мяч от всех подушек. Я слышал, что те, которые платят, он оставляет открытыми, а те, которые не платят, он закрывает. Старая добрая вымогательство.”
  
  “Это хорошая маленькая золотая жила”, - сказал я.
  
  “Это еще не все”, - сказал Хорчер. “Видите ли, там тоже есть алмазный рудник. Вы слышали о Сто двадцать втором и Доме Шабане?”
  
  “Конечно. Это дома высокого класса, в которые могут ходить только немцы. Я думаю, они заплатили. ”
  
  Хорчер кивнул. “Как будто это было зимнее облегчение. Но Уиллмс был умен. Есть третий дом высокого класса, где вам нужно кодовое слово, чтобы пройти через дверь, и это только по приглашению. ”
  
  “И Уиллмс печатает канцелярские принадлежности?”
  
  Хорчер кивнул. “Угадайте, кто получил приглашение, когда летел в Париж?”
  
  “Пропаганда махатмы?”
  
  “Это верно”. Хорчер казался удивленным, что я догадался. “Тебе следовало стать детективом, ты знаешь это?”
  
  “Конечно, Уиллмс не может делать это сам?”
  
  “Я не знаю, такой он или нет. Но я знаю, с кем он часто ужинает. Они оба немецкие офицеры. Один из них - генерал Шаумберг. Другой - капитан Sipo, как и вы. Зовут Пол Кестнер.”
  
  “Это интересно”. Я позволил этому утонуть надолго, прежде чем задать следующий вопрос. “Отто, у тебя случайно нет адреса этого пафф хауса, не так ли?”
  
  “Двадцать вторая улица Прованса, напротив отеля Друо, в девятом округе”.
  
  “Спасибо, Отто. Я у тебя в долгу ”.
  
  После ужина оставался еще час до полуночного комендантского часа, и я сказал Ренате, чтобы она возвращалась на метро в свою крошечную квартирку на улице Жакоб.
  
  “Будь осторожен”, - сказала она.
  
  “Все в порядке”, - сказал я. “Я не войду. Я просто—”
  
  “Я не говорил быть хорошим. Я сказал, будь осторожен. Уиллмс уже пытался убить тебя однажды. Я не думаю, что он бы постеснялся попробовать еще раз. Особенно теперь, когда ты в курсе его дел.”
  
  “Не волнуйся. Я знаю, что я делаю ”.
  
  Было бы неплохо, если бы это было правдой. Но я не знал, что я делал по той простой причине, что я все еще не имел понятия, почему Уиллмс пытался меня убить.
  
  Я решил прогуляться до улицы Прованс в надежде, что физические упражнения и летний воздух помогут мне разобраться во всем. Некоторое время я ломал голову над тем, что я мог сказать Уиллмсу в поезде из Берлина — что-то, что могло заставить его подумать, что я представляю угрозу для его маленькой гнусной организации. И постепенно я пришел к выводу, что я ничего такого не сказал; это было то, кем я был, что могло бы встревожить его. В "Алексе" обычно предполагалось, что я был шпионом Гейдриха и Уиллмса, который работал там некоторое время, знал бы это; даже если бы он этого не сделал, Пол Кестнер, безусловно, сказал бы об этом. Со своей стороны, Кестнер с трудом верил, что я проделал весь этот путь из Берлина, чтобы арестовать только одного человека. Если бы они двое были партнерами, то избавление от меня могло бы выглядеть как мудрая предосторожность, а Уиллмс был как раз из тех, кто взял дело в свои руки. Возможно, большее беспокойство вызывало то, как был вовлечен генерал Шаумберг, и прежде чем моя теория была завершена, мне нужно было узнать о нем кое-что еще. Это казалось более срочным, когда, приехав на улицу 22 Прованс, я обнаружил даже больше служебных машин, чем было припарковано перед домом Максима.
  
  В течение нескольких минут я стоял на расстоянии, в дверном проеме на противоположной стороне улицы, наблюдая за приходящими и уходящими по тому, что, на первый взгляд, было элегантным обращением с ливрейным швейцаром. Дважды я видел, как приезжал немецкий офицер, произносил одно слово швейцару и его впускали внутрь, и казалось очевидным, что, если я не произнесу кодовое слово, у меня не будет шансов попасть в дом. Я уже собирался сдаться и вернуться в свой отель, когда штабная машина повернула за угол, и я мельком увидел офицера на заднем сиденье. Он был ничем не примечателен во всех отношениях, за исключением красных и золотых нашивок на воротнике и синего макса, который он носил на шее. "За заслуги—, известный в народе как "Голубой Макс", не является обычным украшением, и это навело меня на мысль, что это мог быть не кто иной, как сам комендант Парижа генерал Альфред фон Воллар-Бокельбург. И, увидев, как он направляется в дом, мне пришла в голову идея. Что вы должны помнить, так это то, что многие из генерального штаба в Париже в 1940 году были огромными франкофилами, что отношения с французами были хорошими, и что все немецкие офицеры изо всех сил старались не оскорблять французов и не наступать им на пятки в административном плане.
  
  К этому времени генерал, который не мог быть выше пяти футов ростом, даже в своих ботинках, вышел из машины и повторял кодовое слово швейцару.
  
  Я снял шляпу и бросился к этому миниатюрному герою, когда открылась дверь "слоеного дома". Увидев меня рядом с генералом, адъютант преградил мне путь. Этот человек был полковником с моноклем.
  
  “Генерал”, - сказал я. “General von Vollard-Bockelburg.”
  
  Я надел фуражку и изящно отдал честь.
  
  “Да”, - сказал генерал и отдал мне честь в ответ. Его голова была почти безволосой. Он был похож на ребенка с усами.
  
  “Слава богу, сэр”.
  
  “Уиллмс, не так ли?”
  
  Это было лучше, чем я надеялся. Я нервно взглянул на швейцара, задаваясь вопросом, хорошо ли он говорит по-немецки, и рискнул щелкнуть каблуками, что, по крайней мере, для немецкого офицера, всегда означало “Да”.
  
  “Я так рад, что застал вас, герр генерал. По-видимому, сюда направляется отряд французских жандармов, чтобы совершить налет на это место. ”
  
  “Что? Генерал Шаумберг заверил меня, что это заведение безупречно.”
  
  “О, я уверен, что генерал прав, сэр. Но префектура Парижа получила приказ Немецкой комиссии по нравственности о том, что жилые дома, в которых работают цветные или евреи, должны быть закрыты, женщины арестованы, а все немецкие офицеры, обнаруженные в помещениях, должны быть проверены на наличие венерических заболеваний ”.
  
  “Я сам подписал этот приказ”, - сказал генерал. “Этот приказ был направлен на защиту обычных рядовых. Не для старших немецких офицеров. Не для мезонов, подобных этому. ”
  
  “Я знаю, сэр. Но французы, сэр. Похоже, они этого не оценили, сэр. Или, по крайней мере, предпочел не ценить это, если вы понимаете, что я имею в виду. ” Я бросил быстрый взгляд на часы.
  
  “Во сколько состоится этот рейд?” - спросил генерал.
  
  “Ну, это все зависит, сэр. Не все в Париже потрудились перевести часы на немецкое время, согласно вашим приказам, сэр. И это включает французскую полицию. Если рейд состоится по парижскому времени, то это может произойти в любую минуту. Но если сейчас берлинское время, то, возможно, еще есть время вывести всех остальных из дома до того, как произойдет неловкий инцидент. ”
  
  “Он прав, сэр”, - сказал помощник. “Все еще очень много французов не обращают внимания на официальное немецкое время”.
  
  Маленький генерал кивнул. “Вилли”, - сказал он помощнику. “Идите туда и незаметно сообщите всем офицерам генерального штаба, которых вы можете найти, что история об этом месте вышла. Я подожду тебя в машине.”
  
  “Хотите, чтобы я помог, герр полковник?”
  
  “Да, спасибо вам, капитан Уиллмс. И спасибо вам за ваше присутствие духа ”.
  
  Я снова щелкнул каблуками и последовал за полковником через дверь, пока маленький генерал объяснял что-то швейцару на том, что звучало как превосходный французский.
  
  Я поднялся по изогнутой чугунной лестнице и оказался в высокой элегантной комнате с люстрой величиной с нижнюю сторону айсберга и несколькими фресками в стиле рококо, которые, возможно, были бы написаны Фрагонаром, если бы его попросили проиллюстрировать "Мемуары Казановы" крайней непристойностью. Сводчатый позолоченный потолок выглядел как внутренность яйца Фаберже. Там было множество стульев и диванов, обитых с помощью воздушного компрессора; у них были длинные ножки и узкие лодыжки с шариковыми лапками. У девушек, сидевших на стульях и диванах, были длинные ноги и узкие лодыжки и, насколько я знал, ступни с шариками и когтями, только я не обращал особого внимания на их ступни, потому что были другие детали их внешности, которые привлекали мое внимание в первую очередь. Все они были голыми. Идея этого позолоченного слоеного дома заключалась в том, что каждый мужчина с красной полосой на брючине мог сидеть и неторопливо оценивать этих олимпийских красавиц, как Парис с его яблоком с особой надписью. На столе даже стояла ваза с фруктами.
  
  Это были заманчивые мысли, но я спешил, и прежде чем временная покровительница успела выдать мне свою пародию на мать-пару, я схватил натуральную блондинку и потащил ее в спальню, отвесив пару метких шлепков по ее хорошо поставленной заднице. Не то чтобы я был заинтересован в том, чтобы она была у меня, но мне срочно нужна была дверь, чтобы запереться и ждать, пока помощник генерала начнет поднимать тревогу. Я уже слышал, как он предупреждал других офицеров, что полиция собирается совершить налет на это место. И прошло совсем немного времени, прежде чем на лестнице послышался топот множества ботинок - эксклюзивная клиентура дома поспешно покидала здание. Тем временем я пытался убедить свою прекрасную обнаженную спутницу, что беспокоиться совершенно не о чем, и задавал ей вопросы об Уиллмсе, Кестнере и Шаумберге. Ее звали Иветт, и она прекрасно говорила по-немецки, как и почти все девушки из номера двадцать два. Вероятно, именно поэтому их выбрали для работы там в первую очередь.
  
  “Генерал Шаумберг - заместитель командующего Берлином”, - объяснила она. “Кажется, он проводит большую часть своего времени, посещая парижские бордели. Он и его адъютант, который является немецким графом. Граф Вальдерзее. И еще есть принц на буксире: принц фон Ратибор. Принц и его собака бывают здесь по крайней мере два раза в неделю. Все сертификаты борделя выдаются офисом Шаумберга, и вместе с Кестнером и Уиллмсом они уже превратили это в небольшой рэкет. Немцы выигрывают в обоих направлениях. Им платят за сертификат. Они трахаются с лучшими шлюхами. Но мозги организации - Уиллмс. Раньше он был фильмом, поэтому он знает, как работает дом. Тоже ублюдок. Берет кусочек всего. Большинство вечеров он проводит в своем кабинете здесь, на верхнем этаже, готовя книги, чтобы показать Шаумбергу. ”
  
  “Он сейчас здесь?”
  
  “Он был. Я полагаю, что он уже звонит в офис Шаумберга, пытаясь выяснить, что, черт возьми, происходит. Что происходит?”
  
  Я подумал, что лучше не говорить ей больше, чем ей нужно знать.
  
  Примерно через полчаса я поднялся наверх. Никого не было видно, но я слышал, как кто-то этажом выше кричал по-французски. Я ускорил шаги и оказался на лестничной площадке перед открытой дверью офиса. Уиллмс разговаривал по телефону за письменным столом. Он сидел рядом с открытым сейфом, как будто думал, что это может согреть его. Возможно, это тоже подошло бы — в нем было достаточно денег.
  
  Увидев меня там, он положил трубку и кивнул.
  
  “Я полагаю, это был ты”, - сказал он. “Человек, который сообщил, что жандармерия собирается совершить налет на это место”.
  
  “Это верно. Я не хотел смущать ни одну из этих красных полос, когда арестовывал тебя, Уиллмс.”
  
  “Я? Под арестом?” Он усмехнулся. “Это у тебя будут проблемы, Гюнтер. Не я. Половина генерального штаба в Париже пьет из этой конкретной бутылки, мой друг. Некоторым очень важным руководителям будет обидно за то, что вы сделали здесь сегодня вечером ”.
  
  “Они переживут это. Через несколько дней эти графы и принцы вермахта забудут, что такая крыса, как ты, когда-либо существовала, Уиллмс.”
  
  “Сколько угля они выгребают из этого места? Я так не думаю. Видишь ли, ты пытаешься затопить здесь очень милую маленькую денежную яму. Вопрос только в том, почему? Или, может быть, вы имеете что-то против того, чтобы ваши братья-офицеры время от времени устраивали взбучку. ”
  
  “Я арестовываю тебя не за то, что ты сутенер, Уиллмс. Хотя это то, кем ты являешься. Лично я вообще ничего не имею против сутенеров. Человек ничего не может поделать с тем, кто он есть. Нет, я арестовываю вас за покушение на убийство.”
  
  “О? И на чье убийство я, как предполагается, покушался?”
  
  “Мое”.
  
  “Вы можете это доказать, не так ли?”
  
  “Я детектив, помнишь? У меня есть небольшая вещь, называемая уликой. Не говоря уже о свидетеле. И если я прав, мотив тоже. Не то чтобы мне понадобились какие-либо из этих вещей, когда Гиммлер узнает, чем ты занимался здесь, в Париже, Уиллмс. Он гораздо менее понятлив, чем я, когда дело доходит до поведения людей, носящих форму его любимого СС. Почему-то у меня такое чувство, что его мнение о вашем поведении будет иметь гораздо большее значение, чем мнение генерала Шаумберга. ”
  
  “Ты серьезно, не так ли?”
  
  “Я всегда серьезно отношусь к тому, когда кто-то пытается отравить меня содержимым химического огнетушителя. И, кстати, я проверил еще раз у Алекса. Кажется, до того, как вы присоединились к полиции, вы работали в пожарной команде. ”
  
  “Я не вижу, что это что-то доказывает”.
  
  “Это доказывает, что ты кое-что знаешь об огнетушителях. И это объяснило бы, как получилось, что отсутствующая пробка из огнетушителя, которая чуть не убила меня, была найдена в вашем гостиничном номере. ”
  
  “Кто сказал?”
  
  “Свидетель”.
  
  “Вы думаете, что военный трибунал примет слово француза против слова немецкого офицера?”
  
  “Нет. Но они могут принять это вопреки словам маленького грязного сутенера ”.
  
  “Возможно, вы правы”, - сказал Уиллмс. “Мы должны увидеть, не так ли?”
  
  Устало вздохнув, он откинулся на спинку стула и тем же движением выдвинул ящик своего стола. Еще до того, как я увидел пистолет, я знал, что он там, и после этого был просто вопрос о том, кто может выстрелить первым, он или я. На моей эсэсовской кобуре с мягкой оболочкой была всего лишь латунная заклепка, чтобы удерживать клапан опущенным, но даже при этом я не был Джином Отри, и "Люгер" оказался в его руке раньше, чем "Вальтер Р38" оказался в моей. Это был спусковой механизм двойного действия Walther, который, вероятно, спас мне жизнь. Как и у большинства полицейских, у меня была привычка носить его с одним в патроннике и опущенным курком. Все, что мне нужно было сделать, это нажать на курок. Уиллмс должен был это знать. Механизм блокировки его "Люгера" был гораздо более громоздким, поэтому копы не носили его с собой, и к тому времени, когда его пистолет был готов выстрелить, я уже выкрикивал предупреждение. Я мог бы закончить и предупреждение, если бы он не начал выпрямлять руку и направлять пистолет на меня, и в этот момент я выстрелил ему в висок.
  
  На мгновение я подумал, что промахнулся.
  
  Уиллмс сел, только он сел не на стул, а на пол, как бойскаут, падающий на спину у костра. Затем я увидел, как кровь выплескивается из его черепа, как горячая грязь. Он рухнул на бок и лежал неподвижно, за исключением ног, которые медленно выпрямлялись, как будто кто-то пытался устроиться поудобнее, чтобы умереть; и все это время его голова окрашивала бежевый ковер в очень темный оттенок красного, как будто безразличный бордовый был вылит на пол грубым гостем в неудовлетворительном ресторане.
  
  Дрожащими руками я убрал свой "Вальтер" в безопасное место, а затем убрал его в кобуру, спрашивая себя, не мог ли я целиться во что-нибудь другое, кроме его головы. В то же время я сказал себе, что один из самых простых способов оказаться мертвым - это предоставить своему раненому противнику возможность застрелить тебя.
  
  Я наклонился и убедился, что "Люгер" тоже в безопасности, и именно тогда я начал понимать, в какую передрягу я попал, со всеми этими генералами, графами и принцами, которые были в союзе с Уиллмсом. И, подумав, что было бы лучше, если бы смерть Уиллмса хотя бы немного меньше походила на убийство, я поменял "Люгер" на мой собственный "Вальтер". Затем, увидев тунику и пояс Уиллмса, я взял его "Вальтер" и сунул его в кобуру, прежде чем убрать холодный "Люгер" в ящик стола. Все только выглядело как беспорядок. Самоубийство на самом деле было хорошим, аккуратным решением для французской полиции, для Sipo и для red stripes в отеле Majestic. Я задавался вопросом, потрудятся ли они даже поискать пороховой ожог на голове Уиллмса. Потому что копы во всем мире любят самоубийства; они почти всегда самые легкие для раскрытия убийства. Вы просто поднимаете коврик и чистите их снизу.
  
  Я снял телефонную трубку и попросил оператора соединить меня с префектурой полиции на улице Лютеции.
  
  
  OceanofPDF.com
  23
  
  
  ГЕРМАНИЯ, 1954
  
  
  Я сел и сильно заморгал в почти полной темноте камеры номер семь, задаваясь вопросом, как долго я спал. Тень Гитлера исчезла, по крайней мере, на данный момент, и я был рад этому. Мне не очень понравились его вопросы или насмешливое предположение, что в глубине души я такой же большой преступник, как и он. Это правда, что я мог бы выстрелить в Николауса Уиллмса куда-нибудь менее смертоносным, чем в голову, и что даже когда я пытался арестовать его, втайне я, вероятно, хотел его убить. Возможно, если бы Пол Кестнер наставил на меня пистолет, я бы тоже застрелил его. Но так оно и было, я больше никогда его не видел , и последнее, что я о нем слышал, он был частью полицейского батальона в Смоленске, убивал евреев и коммунистов.
  
  Я открыл окно и подставил лицо прохладному бризу ландсбергского рассвета. Я не мог видеть коров, но я чувствовал их запах на полях за рекой на юго-западе, и я мог слышать их тоже. Во всяком случае, один; это звучало как потерянная душа в далеком-далеком месте. Возможно, как моя собственная душа. Мне почти захотелось выдохнуть в одиночестве горячей струей в качестве ответа.
  
  Париж 1940 года казался таким же далеким. Какое это было лето, спасибо Ренате. Префектура в лице старшего инспектора Олтрамара без возражений приняла мой рассказ о том, что Уиллмса нашли мертвым после посещения дома с намерением его арестовать, хотя было ясно, как Эйфелева башня, что он не поверил ни единому его слову. Сипо оказался лишь немного более хлопотным, и меня вызвали в отель "Маджестик" на авеню Португалии, чтобы объясниться с генералом Бестом, главой RSHA в Париже.
  
  Темноглазому, сурового вида мужчине из Дармштадта, Бесту было под тридцать, и он был очень похож на заместителя лидера нацистской партии Рудольфа Гесса. Между ним и Гейдрихом была некоторая вражда, и из-за этого я наполовину ожидал, что Бест устроит мне более грубую поездку. Вместо этого он ограничился легким выговором за мое объявленное намерение арестовать Уиллмса, не посоветовавшись с ним. Что было достаточно справедливо, и мои извинения, казалось, положили конец этому вопросу; как оказалось, он был гораздо больше заинтересован в том, чтобы починить мои мозги для книги, которую он писал о немецкой полиции. Несколько раз мы встречались в его любимом ресторане, пивной на бульваре Монпарнас под названием La Coupole, и я рассказал ему все о жизни в Alex и некоторых случаях, которые я расследовал. Книга Беста была опубликована в следующем году и продавалась очень хорошо.
  
  На самом деле, он оказался чем-то вроде благодетеля. Он и его чертова книга были главной причиной, по которой мне удалось остаться в Париже до июня 1941 года, и поэтому именно Бест фактически позаботился о том, чтобы я пропустил посещение Претча и напутственную речь Гиммлера для СС и SD. Я мог бы остаться еще немного и вообще избежать поездки на Украину, если бы не Гейдрих. Время от времени он любил немного подергать за леску, просто чтобы напомнить мне, что его крючок у меня во рту.
  
  Я закурил сигарету и снова лег на кровать, ожидая, пока рассеется серый свет, комната обретет форму, а безразличные охранники разбудят заключенных Ландсберга на зарядку, завтрак, а затем то, что называлось “свободными ассоциациями”. К моему удивлению, теперь мне разрешили вернуться в общую группу заключенных. Но чтобы избежать Биберштейна и Хенша с их беспокойством о том, что я говорил американцам и как это могло повлиять на их собственные шансы на условно-досрочное освобождение, я обнаружил, что ищу компанию Вальдемара Клингельхефера. Поскольку все остальные в Ландсберге вырезали его, мой разговор с ним был лучшим способом убедиться, что меня оставили в покое — по крайней мере, на время нашей беседы. Мы разговаривали в саду, солнце согревало наши лица.
  
  Клингельхефер не сильно постарел с тех пор, как мы вместе провели время в Доме Ленина в Минске, и он был, пожалуй, единственным заключенным в WCPN1, о котором можно было сказать, что у него была какая-то совесть за то, что он сделал. Он выглядел как человек, которого преследуют его действия с московским коммандос. Мартин Сэндбергер, наблюдавший за нами с небольшого расстояния, выглядел просто психопатом.
  
  Глядя на подергивающееся лицо Клингельхефера в очках, было трудно представить бывшего оперного тенора, которому оно принадлежало, поющим что-либо, кроме, возможно, “Dies Irae”. Но мне было больше интересно поговорить с ним о том, что произошло в Минске после того, как я вернулся оттуда в Берлин.
  
  “Вы помните человека по имени Пол Кестнер?” Я спросил его.
  
  “Да”, - сказал Клингельхефер. “Он был активным участником коммандос-убийц в Смоленске, когда я попал туда в 1941 году. Я должен был раздобыть меха для немецкой военной зимней одежды. Я думаю, Кестнер был в Париже и был огорчен тем, что его отправили в Россию. Казалось, он срывал злость на евреях, это было очевидно, и у меня сложилось впечатление, что он был действительно жестоким человеком. После этого я слышал, что его отправили в лагерь смерти в Треблинке. Это, должно быть, было где-то в июле 1942 года. Я думаю, он был заместителем командира. Были некоторые разговоры о Кестнере и Ирмфрид Эберль, которые были главными, управляли лагерем ради собственного удовольствия и прибыли, использовали еврейских женщин для секса и присваивали еврейское золото и драгоценности, которые по праву являлись собственностью рейха. В любом случае, боссы узнали об этом и, по общему мнению, уволили их двоих и некоторых других, прежде чем нанять нового человека для уборки конюшен. Парень по имени Стенгл. Тем временем Эберль и Кестнер были уволены из СС, и в 1944 году, как я слышал, они присоединились к вермахту в попытке искупить свою вину. Несколько лет назад Эберл попал в руки ЭМИС, и я полагаю, что он повесился. Но я понятия не имею, что стало с Кестнером. Говорят, Штангл в Южной Америке.”
  
  “Ну, если и так, то это не Аргентина”, - сказал я. “Или Уругвай”.
  
  “Тебе повезло”, - сказал Клингельхефер. “Побывать в тех местах. Что касается меня, я думаю, что умру здесь ”.
  
  “Ты, должно быть, единственный заключенный в Ландсберге, который верит в это, Уолли. Все остальные, похоже, ожидают условно-досрочного освобождения. Они уже отпустили мужчин, которые, по моему мнению, были хуже тебя ”.
  
  “Спасибо. Приятно, что ты так говоришь. Но я просто надеюсь, что если я умру здесь, они позволят моей семье получить мое тело. Я бы не хотел быть похороненным здесь, в Ландсберге. Это много значило бы для них. Мило с твоей стороны так сказать, да. Я имею в виду, я не собираюсь уходить. Я имею в виду, что бы я сделал? Что может сделать любой из нас?”
  
  Я оставил Клингельхефера разговаривать с самим собой. Многое из этого он сделал в Ландсберге. Это выглядело проще, чем разговаривать с американцами. Или Биберштейн и Хенш. Или Сандбергер, который загнал меня в угол на обратном пути в мою камеру.
  
  “Почему ты так разговариваешь с ублюдком?” - требовательно спросил он.
  
  “Почему бы и нет? Я обращаюсь к тебе. На самом деле, я не настолько разборчив.”
  
  “Забавный парень. Я слышал это о тебе, Гюнтер.”
  
  “Я не вижу, чтобы ты смеялся. С другой стороны, вы когда-то были судьей, не так ли? До того, как вы отправились в Эстонию? Судя по тому, что я слышал, там тоже не так много смеха. ”
  
  У Сэндбергера было лицо хулигана, с челюстью, похожей на спущенную шину, и враждебными глазами боксера. Трудно было представить, как кто-то мог стать адвокатом или судьей с таким лицом. Было легче представить его убивающим шестьдесят пять тысяч евреев. Не нужно было быть криминалистом, чтобы разгадать физиономию Сандбергера.
  
  “Я слышал, что МАСС доставили вам немало хлопот из-за этого”, - сказал он.
  
  “Ты хорошо слышишь с этими штуковинами на голове”.
  
  “Итак, я взял на себя смелость упомянуть о вас евангелическому епископу Вюртембурга”, - сказал он. “В моем последнем письме к нему”.
  
  “Пока есть тюрьмы, будут и молитвы”.
  
  “Он может сделать гораздо больше, чем просто молиться”.
  
  “Торт был бы хорош. Много сливок и фруктов, а также начинка Walther P38.”
  
  Сандбергер улыбнулся кривой улыбкой, которая не вызвала у меня никаких сомнений по поводу происхождения человека.
  
  “Он не совершает побегов из тюрьмы”, - сказал Сандбергер. “Просто письма влиятельным людям здесь и в Америке”.
  
  “Я бы не хотел доставлять ему неприятностей”, - сказал я. “Кроме того, я сам только что вернулся из Америки. Но я, конечно, не завел друзей, пока был там ”.
  
  “Какая часть?”
  
  “Южная половина. В основном, Аргентина. Тебе бы не понравилась Аргентина, Мартин. Это горячо. Много насекомых. Много евреев. Но вам разрешено убивать только насекомых. ”
  
  “Но, как я слышал, много и немцев тоже”.
  
  “Нет. Только нацисты”.
  
  Сэндбергер усмехнулся. Возможно, он хотел как лучше, но это было похоже на то, что он увидел что-то неприятное и атавистическое в конце сеанса. Зло, вспыхивающее и гаснущее, как неисправная лампочка.
  
  “Что ж”, - сказал он, полный терпеливой угрозы. “Дайте мне знать, если я смогу помочь. Мой отец - друг президента Хойсса.”
  
  “И он пытается помочь освободить тебя?” Я попытался сдержать удивление в своем голосе. “Чтобы добиться для тебя условно-досрочного освобождения?”
  
  “Да”.
  
  “Спасибо”. Я ушла, прежде чем он смог увидеть выражение ужаса на моем лице. Начинало казаться, что единственный способ завести друзей в новой Германии - это завести друзей, которые мне действительно не нравились.
  
  Мои американские друзья, они оба, находились в седьмой камере, когда после завтрака один из охранников вернул меня туда. На этот раз они привезли маленький магнитофон в кожаном футляре с микрофоном, не намного больше бритвы Norelco. Один набивал трубку из кисета сэра Уолтера Рейли; другой поправлял галстук-бабочку на фоне своего отражения в окне моей камеры. На моей кровати лежал стетсон с короткими полями, и от обоих мужчин слегка пахло вазелиновым тоником для волос.
  
  “Чувствуй себя как дома”, - сказал я.
  
  “Спасибо, мы уже сделали”.
  
  “Если вы здесь, чтобы записать мой певческий голос, я должен предупредить вас, ребята, что я уже заключил сделку с Parlophone”.
  
  “Это для нашего удовольствия послушать”, - сказал тот, кто пыхтел в своего сэра Уолтера Роли. “Мы не планируем общий релиз. Не в это Рождество.”
  
  “Мы думаем, что подходим к самой интересной части”, - сказал другой. “Об Эрихе Мильке. Наконец-то. Часть, которая затрагивает нас сейчас.” Он щелкнул на машине, и катушки начали вращаться. “Скажи что-нибудь для уровня записи”.
  
  “Например, что?”
  
  “Я не знаю. Но давайте просто надеяться, что устная традиция в Германии еще не умерла ”.
  
  “Если это не так, это должно быть единственное в Германии, что не умерло”.
  
  Несколько секунд спустя я впервые услышал звук моего собственного голоса, произнесенный кем-то, кроме меня. В нем было что-то, что мне не понравилось. В основном это была моя лаконичная манера говорить. Прошло пять лет с тех пор, как я видел свой родной город, но я все еще звучал так же бесполезно, как берлинский могильщик. Было легко понять, почему я не очень нравился людям. Если я когда-либо собирался внести полезный вклад в общество, мне нужно было это исправить. Может быть, взять несколько уроков вежливости и обаяния.
  
  “Думай о нас как о братьях Гримм”, - сказал Друг, покуривая трубку. “Собираю материал для рассказа”.
  
  “Я стараюсь вообще не думать о тебе, если это в моих силах. Но Братья Гримм работают на меня. Мне никогда особо не нравились их вещи. Я особенно ненавидел историю о деревенском идиоте с трубкой и галстуком-бабочкой и его злом дяде Сэме ”.
  
  “Итак, тогда. После Парижа. Ты поехал домой, в Берлин.”
  
  “Вкратце. Я устроил Ренату на работу в "Адлон" и пожалел об этом. Бедный ребенок был убит во время первого крупного бомбардировочного налета на Берлин в ноябре 1943 года. Кое-какая помощь мне была.”
  
  “А Гейдрих?”
  
  “О, он был убит намного раньше 1943 года. Только он получил это по заслугам и на серебряном подносе. Но это уже другая история.”
  
  “Поверил ли он тебе? О том, что не удалось найти Мильке?”
  
  “Может быть. Может быть, и нет. Вы никогда не знали с Гейдрихом. Мы обсуждали это в его офисе на Принц-Альбрехтштрассе. Следующее, что я помню, это то, что мне приказали отправиться на Украину. Я мог бы принять это на свой счет, если бы не тот факт, что у всех были одинаковые приказы ”. Я пожал плечами. “Ну, я полагаю, что ваши друзья Сильверман и Эрп рассказали вам все об этом. Затем я некоторое время был в Берлине, прежде чем отправиться в Прагу. Это было летом 1942 года. Давайте посмотрим, сейчас. Год спустя я был в Смоленске с Бюро по военным преступлениям. В качестве оберлейтенанта. Но после битвы на Курской дуге мы довольно быстро покинули весь этот театр. Можно сказать, что Красная Армия была за рулем. Я получил отпуск. Я женился. Школьному учителю. Затем меня завербовали в абвер — военную разведку — и снова повысили до капитана.”
  
  “Почему тебя понизили в должности?”
  
  “Из-за того, что произошло в Праге. Я, наверное, наступил кому-то на мозоль.” Я пожал плечами. “В любом случае, в феврале 1944 года я присоединился к Северной армии генерала Шернера в качестве офицера разведки. К тому времени я уже немного говорил по-русски. И немного полировки тоже. Работа заключалась в основном в интерпретации. По крайней мере, так было до тех пор, пока не начались боевые действия. Тогда это была просто борьба. Убей или будешь убит. Скажи мне что-нибудь. Кто-нибудь из братьев Гримм видел бой?”
  
  “Нет”, - сказал человек с трубкой. “Я летал на столе всю войну”.
  
  “Я был слишком молод”, - сказал мужчина с галстуком-бабочкой.
  
  “Я так не думал. Вы можете распознать это в глазах мужчины. Возможно, вам будет интересно узнать, что к 1944 году не существовало такого понятия, как ‘слишком молодой’ для немецкой армии. Также не было ‘слишком старого’. И никто не остался за письменным столом, как вы выразились, когда они могли управлять самолетом, или сидеть в танке, или управлять зенитной батареей. Мальчики тринадцати лет маршировали рядом с мужчинами в возрасте шестидесяти пяти и семидесяти. Видите ли, только когда Красная Армия достигла Восточной Пруссии, немецкие мирные жители начали страдать так, как страдали русские мирные жители. Это означало, что нам было за что бороться; и именно поэтому мужчин и мальчиков всех возрастов призывали в армию. Ничего и никого нельзя было щадить, и меньше всего нас самих. Геббельс называл это тотальной войной. И это означает то, что говорится, что было редкостью для него. Тотальность означает все. Все включено, ничего не упущено.
  
  “Вы, друзья, говорите об этой вашей холодной войне, не понимая, что значит вести холодную, безжалостную войну без пощады и против врага, который никогда не прекращает наступать. О, поверьте мне, я знаю. Я убивал Иванов четырнадцать месяцев, и я могу сказать вам вот что — им нет конца. Сколько бы ты ни убил, они продолжают прибывать. Так что помните, что если когда-нибудь придет время, когда вам придется сделать то же самое. Не то чтобы кто-то верил, что ты их остановишь. Почему вы сражаетесь за спасение Европы, за спасение немцев? Это единственная причина, по которой мы сражались. Чтобы остановить Иванов от истребления населения Восточной Пруссии. Вы могли бы сказать, что это было то, что мы сделали с евреями, и вы были бы правы. Но здесь, в Ландсберге, не было ни судебных процессов по военным преступлениям над советскими офицерами, ни Иванов. Чтобы понять, о чем я говорю, вам нужно было бы увидеть, что происходит с толпой мирных жителей, когда русский танк проезжает прямо через ее середину, или посмотреть, как истребитель обстреливает линию гражданских беженцев. Зепп Дитрих и его люди застрелили скольких американцев в Мальмеди? Девяносто? Девяносто. Вы называете это военным преступлением. Для русских в Восточной Пруссии девяносто было даже не нарушением, это был проступок. За исключением того, что это вряд ли можно назвать проступком, когда общее поведение ваших солдат отличается варварской жестокостью ”.
  
  Я на мгновение замолчал.
  
  “Что-то не так?”
  
  “Я никогда не говорил об этом раньше”, - сказал я. “Это нелегко. Что говорит Гете? О солнце и мирах я могу рассказать вам немного. Все, что я вижу, - это страдания человечества. Тем не менее, это правильно, что вы должны это услышать. Проблема с вами, Друзья, в том, что вы думаете, что это вы выиграли войну, когда все знают, что это были Иваны. Без вас и британцев им потребовалось бы больше времени, чтобы победить нас. Но они бы все равно нас побили. Мы привыкли называть это "математикой Сталина". Когда нас осталось всего пятеро, русских было бы двадцать. И именно так Сталин собирался победить. Вам лучше помнить об этом, если иваны когда-нибудь вторгнутся в Западный Берлин ”.
  
  “Конечно, конечно. Давайте поговорим о Кенигсберге. Вы были взяты в плен в Кенигсберге.”
  
  “Не торопи меня. Я должен рассказать об этом по-своему. Когда кто-то так долго спит, вы не можете просто трясти его за плечо и кричать ему в ухо.”
  
  “Не торопись. У тебя полно времени.”
  
  
  OceanofPDF.com
  24
  
  
  ГЕРМАНИЯ И РОССИЯ, 1945-1946
  
  
  KОнигсберг важен для меня, был важен. Моя мать родилась в Кенигсберге. Когда я был ребенком, мы часто ездили на каникулы в приморский городок Кранц неподалеку оттуда. Лучшие каникулы, которые у нас когда-либо были. Мы с моей первой женой отправились туда в наш медовый месяц в 1919 году. Это была столица Восточной Пруссии — земли темных лесов, кристально чистых озер, песчаных дюн, белого неба и тевтонских рыцарей, которые построили прекрасный старый средневековый город с замком и собором и семью хорошими мостами через реку Прегель. В 1544 году был даже основан университет, где однажды преподавал самый известный сын города, Иммануил Кант.
  
  Я прибыл туда в июне 1944 года. В составе группы армий "Север". Я был прикреплен к 132-й пехотной дивизии. Моей работой был сбор разведданных о наступающей Красной Армии. Каким типом мужчин они были? В каком состоянии они были? Насколько хорошо они были вооружены? Линии снабжения — все как обычно. И от немецких гражданских лиц, которые покинули свои дома перед наступлением русских, у меня были сведения о хорошо экипированных, плохо дисциплинированных, пьяных неандертальцах, которые были склонны к изнасилованиям, убийствам и нанесению увечий. Честно говоря, многое из этого казалось истеричной бессмыслицей. Действительно, было много нацистской пропаганды на этот счет, которая была разработана, чтобы отговорить всех от сдачи. И поэтому я решил выяснить истинную ситуацию для себя.
  
  Это стало еще сложнее, когда в конце августа королевские ВВС разбомбили город до основания. И я действительно имею в виду щебень. Все мосты были разрушены. Все общественные здания лежали в руинах. Так что прошло некоторое время, прежде чем я смог проверить сообщения о зверствах. И у меня не осталось сомнений в правдивости этих слов, когда наши войска отбили немецкую деревню Неммерсдорф, примерно в ста километрах к востоку от Кенигсберга.
  
  Конечно, я видел некоторые ужасные вещи на Украине. И это было так же плохо, как все, что мы им сделали. Женщин насиловали и калечили. Детей забили до смерти дубинками. Вся деревня убита. Все семьсот из них. Вы должны увидеть это, чтобы поверить в это, и теперь я поверил в это, и я мог бы пожелать, чтобы я этого не делал. Я сделал свой доклад. Следующее, что Министерство пропаганды получило это и даже транслировало части этого по радио. Что ж, это был последний раз, когда они были честны о нашей ситуации. Единственной частью моего отчета, которую они не использовали, был вывод: мы должны эвакуировать город морем как можно скорее. Мы тоже могли бы это сделать. Но Гитлер был против этого. Наше чудо-оружие должно было переломить ход событий и выиграть войну. Нам не о чем было беспокоиться. Множество людей тоже в это верили.
  
  Это было в октябре 1944 года. Но к январю следующего года всем стало до боли ясно, что чудо-оружия не существует. По крайней мере, ничего такого, что могло бы нам помочь. Город был окружен, как под Сталинградом. Единственная разница заключалась в том, что помимо пятидесяти тысяч немецких солдат там было триста тысяч гражданских лиц. Мы начали вытаскивать людей. Но в процессе погибли тысячи. Девять тысяч человек погибли всего за пятьдесят минут, когда русская подводная лодка потопила Вильгельма Густлоффа недалеко от порта Готенхафен. И мы продолжали сражаться не потому, что повиновались Гитлеру, а потому, что за каждый день, что мы сражались, еще нескольким мирным жителям удавалось спастись. Я говорил, что это была самая холодная зима на памяти живущих? Ну, это вряд ли помогло ситуации.
  
  На короткое время артиллерия и бомбежки прекратились, поскольку иваны готовились к последнему штурму. Когда это произошло, на третьей неделе марта, у нас было тридцать пять тысяч человек и пятьдесят танков против, возможно, ста пятидесяти тысяч солдат, пятисот танков и более двух тысяч самолетов. Я, я был в окопах во время Великой войны и думал, что знаю, каково это - находиться под обстрелом. Я этого не делал. Час за часом падали снаряды. Иногда в небе одновременно находилось до двухсот пятидесяти бомбардировщиков.
  
  Наконец, генерал Лаш связался с русским верховным командованием и предложил нашу капитуляцию в обмен на гарантию того, что с нами будут хорошо обращаться. Они согласились, и на следующий день мы сложили оружие. Это было бы прекрасно, если бы ты был солдатом. Но русские придерживались мнения, что гарантия никогда не распространялась на гражданское население Кенигсберга, и Красная Армия приступила к осуществлению ужасной мести. Каждая женщина была изнасилована. Стариков убивали без разбора. Больных и раненых выбрасывали из окон больницы, чтобы освободить место для русских. Короче говоря, вся Красная Армия напилась и сошла с ума и делала то, что ей нравилось с мирными жителями всех возрастов, прежде чем, наконец, они подожгли то, что осталось от города и их жертв. Тех, кого они не убили, они оставили на произвол судьбы в сельской местности, где большинство из них умерло от голода. Никто из нас в армии ничего не мог с этим поделать. Тех, кто протестовал, расстреливали на месте. Некоторые из нас говорили, что это справедливость — что мы заслужили это за то, что с ними сделали, — и это было правдой, только трудно думать о справедливости, когда видишь голую женщину, распятую на двери сарая. Может быть, мы все заслуживали распятия, как те мятежные гладиаторы в Древнем Риме. Я не знаю. Но каждый, кто видел это, задавался вопросом, что нас ждет. Я знаю, что сделал.
  
  Несколько дней нас гнали маршем к востоку от Кенигсберга, и пока мы шли, у нас отобрали обручальные кольца, наручные часы и даже вставные челюсти. Любой человек, отказывающийся передать объект, представляющий ценность в глазах русского, был застрелен. На железнодорожной станции мы терпеливо ждали в поле транспорта, куда бы мы ни направлялись. Не было ни еды, ни воды, и все время все больше и больше немецких солдат присоединялось к нашему войску.
  
  Некоторые из нас сели на поезд, который доставил нас в Брно в Чехословакии, где нам наконец дали немного хлеба и воды; а затем мы сели на другой поезд, направлявшийся на юго-восток. Когда поезд отходил от Брно, мы увидели знаменитый городской собор Святого Петра и Павла, и для многих мужчин это было почти так же хорошо, как увидеть священника. Даже те, кто не верил, воспользовались возможностью помолиться. В следующий раз, когда мы остановились, мы вышли из вагонов для скота, и, наконец, нам дали немного горячего супа. Это было тридцатого апреля 1945 года. Двадцать дней после нашей капитуляции. Я знаю это потому, что русские специально сообщили нам новость о том, что Гитлер мертв. Я не знаю, кому было больше приятно это слышать, им или нам. Некоторые из нас приветствовали. Некоторые из нас плакали. Без сомнения, это был конец одного ада. Но для Германии и нас в частности, это было началом другого — ада, каков он есть на самом деле, возможно, будучи вечным местом наказания и страданий и управляемым дьяволами, которым нравится причинять жестокость. Конечно, нас судили по книге, которая была открыта, и этой книгой была Mein Kampf, и за то, что было написано в этой книге, мы все собирались пострадать. Некоторые больше, чем другие.
  
  Из того транзитного лагеря в Румынии — кто-то утверждал, что это было место под названием Секурени, откуда бессарабских евреев отправляли в Освенцим — был другой поезд, следующий на северо-восток, прямо через Украину, страну, которую я надеялся никогда больше не увидеть, до остановки у черта на куличках, где охранники МВД выгнали нас из вагонов для скота с кнутами и проклятиями. Стоя там, ослабевшие от недостатка еды и воды, моргая на весеннем солнце, как ненужные собаки, мы ждали наших приказов. Наконец, спустя почти час, мы двинулись по грунтовой дороге между двумя бесконечными горизонтами.
  
  “Бистра!” закричали охранники. “Поторопись!”
  
  Но куда? К чему? Увидит ли кто-нибудь из нас когда-нибудь снова дом? Там, так далеко от любых признаков человеческого жилья, это казалось маловероятным; тем более, когда те, кто только что пережил путешествие, обнаружили, что не могут идти дальше, и были застрелены там, где они упали на обочине дороги, конными полицейскими. Четверо или пятеро мужчин были застрелены таким образом, как лошади, которые изжили себя. Ни одному мужчине не разрешалось нести другого, и таким образом только самым сильным из нас было позволено выжить, как если бы князь Кропоткин руководил нашей измученной компанией.
  
  Наконец, мы прибыли в лагерь, который представлял собой набор полуразрушенных серых деревянных зданий, окруженных двумя заборами из колючей проволоки и примечательных только тем, что рядом с главными воротами находилась колокольня несуществующей церкви - одного из тех острых русских церковных зданий с металлической крышей, которые выглядели как каска Пикельхаубе какого—нибудь старого юнкера. На многие мили вокруг не было ничего другого — даже нескольких хижин, которые, возможно, когда-то обслуживались церковью, которой когда-то принадлежала колокольня.
  
  Мы прошли через ворота под молчаливыми, пустыми взглядами нескольких сотен мужчин, которые были остатками Венгерской Третьей армии; эти люди были по другую сторону забора, и казалось, что нас должны были держать отдельно от них, по крайней мере, до тех пор, пока нас не проверят на наличие паразитов и болезней. Затем нас накормили, и, когда меня признали годным к труду, отправили на лесопилку. Я мог бы быть офицером, но никого не освобождали от работы — то есть никого, кто хотел есть, - и в течение нескольких недель я каждый день занимался погрузкой и разгрузкой дров. Это казалось тяжелой работой, пока я не потратил целый день на сгребание извести, а на следующий день вернулся на лесопилку, наполовину ослепленный дрянью, дувшей мне в лицо, и кровью, текущей из носа, я сказал себе, что мне повезло, что несколько заноз в руках и боль в спине были худшим, что мне пришлось вытерпеть. На лесопилке я подружился с молодым лейтенантом по имени Метельман. На самом деле он был не намного старше мальчика, или мне так казалось; физически он был достаточно силен, но больше требовалась сила ума, а моральный дух Метельмана был на очень низком уровне. Я встречал таких, как он, в окопах — из тех, кто просыпается каждое утро, ожидая, что его убьют, когда единственным способом справиться с нашим затруднительным положением было вообще не думать об этом, как будто мы уже были мертвы. Но поскольку забота о другом человеке часто является очень хорошим средством обеспечения собственного выживания, я решил заботиться о Метельманне как можно лучше.
  
  Прошел месяц. А затем еще один. Долгие месяцы работы, еды и сна и никаких воспоминаний, потому что лучше было не думать о прошлом, и, конечно, будущее не имело никакого значения в лагере. Настоящее и жизнь войнаплени - вот и все, что было. А жизнь войнаплени состояла из бистры, даваи и ничево; это была каша, клопкис и Кейт. За проволокой была зона смерти, а за ней была еще одна проволока, а за ней была просто степь, и еще больше степи. Никто не думал о побеге. Идти было некуда, вот кто был настоящим коммунистом Правда жизни в Воронеже. Это было так, как если бы мы были в подвешенном состоянии, ожидая смерти, чтобы нас могли отправить в ад.*
  
  Но вместо этого нас — немецких офицеров из лагеря Одиннадцать — отправили в другой лагерь. Никто не знал почему. Никто не объяснил нам причину. Причины были для людей. Это случилось без предупреждения ранним августовским вечером, как раз когда мы закончили работу на день. Вместо того, чтобы отправиться обратно в лагерь, мы оказались на долгом марше где-то еще. Только после нескольких часов в пути мы увидели поезд и поняли, что отправляемся в другое путешествие и, скорее всего, никогда больше не увидим лагерь Одиннадцать. Поскольку ни у кого из нас не было никаких вещей, это вряд ли имело значение.
  
  “Как ты думаешь, мы могли бы отправиться домой?” - спросил Метельман, когда мы сели в поезд и затем отправились.
  
  Я взглянул на заходящее солнце. “Мы направляемся на юго-восток”, - сказал я, и это был единственный ответ, который был необходим.
  
  “Господи”, - сказал он. “Мы никогда не найдем дорогу домой”.
  
  У него была отличная точка зрения. Глядя из щели в досках на борту нашего вагона для перевозки скота на бескрайние российские степи, именно размеры страны победили тебя. Иногда оно было таким большим и неизменным, что казалось, поезд вообще не движется, и единственный способ убедиться, что мы не стоим на месте, - это наблюдать за движущимися путями через отверстие в полу, которое служило нам уборной.
  
  “Как этот ублюдок Гитлер вообще мог подумать, что мы сможем завоевать такую большую страну, как эта?” - сказал кто-то. “С таким же успехом вы могли бы попытаться вторгнуться в океан”.
  
  Однажды вдалеке мы увидели другой поезд, идущий на запад, в противоположном направлении, и не было ни одного, кто не хотел бы, чтобы мы были на нем. Любое место на западе казалось лучше, чем где-либо на востоке.
  
  Другой человек сказал: “Спой мне о человеке, Муза, о человеке с перипетиями, которого снова и снова сбивали с курса, после того как он разграбил священные высоты Трои. Он видел много городов людей и узнал их обычаи, много мест, которые он пережил, страдая в открытом море, изо всех сил пытаясь спасти свою жизнь и вернуть своих товарищей домой”.
  
  Он сделал паузу на мгновение, а затем, в интересах тех, кто никогда не читал классику, сказал: “Одиссея Гомера”.
  
  На что кто-то другой сказал: “Я только надеюсь, что Пенелопа ведет себя прилично”.
  
  Путешествие заняло целых два дня и ночи, прежде чем, наконец, мы высадились на берег широкой, серо-стальной реки, и в этот момент знаток классики, которого звали Сайер, начал набожно креститься.
  
  “Что это?” - спросил Метельман. “Что случилось?”
  
  “Я узнаю это место”, - сказал Сайер. “Я помню, как благодарил Бога, что больше никогда этого не увижу”.
  
  “Бог любит свои маленькие шутки”, - сказал я.
  
  “Так что это за место?” потребовал Метельман.
  
  “Это Волга”, - сказал Сайер. “И если я прав, мы недалеко к югу от Сталинграда”.
  
  “Сталинград”. Мы все повторяли это имя с тихим ужасом.
  
  “Я был одним из последних, кто выбрался до того, как Шестая армия была окружена”, - объяснил Сайер. “И теперь я вернулся. Какой гребаный кошмар ”.
  
  С поезда мы отправились в большой лагерь, в котором в основном были эсэсовцы, хотя и не все из них были немецкими: там были французские, бельгийские и голландские эсэсовцы. Но старшим немецким офицером был полковник вермахта по фамилии Мруговски, который приветствовал нас в казарме с настоящими двухъярусными кроватями и настоящими матрасами и сказал нам, что мы находимся в Красно-Армейске, между Астраханью и Сталинградом.
  
  “Откуда ты пришел?” - спросил он.
  
  “Лагерь под названием Усмань, недалеко от Воронежа”, - сказал я.
  
  “Ах да”, - сказал он. “Тот, у которого церковный шпиль”.
  
  Я кивнул.
  
  “Это место лучше”, - сказал он. “Работа тяжелая, но Иваны относительно справедливы. То есть относительно Усмана. Где тебя взяли в плен?”
  
  Мы обменялись новостями, и, как и всем другим немцам в К.А., полковнику не терпелось услышать что-нибудь о своем брате, который был врачом в Ваффен СС, но никто ничего не мог ему сказать.
  
  В степи был разгар лета, и почти без тени работа — рытье канала между Доном и Волгой — была тяжелой и жаркой. Но, по крайней мере, какое-то время моя ситуация была почти терпимой. Здесь тоже работали русские — саклутшоннис* осужден за политическое преступление, которое, чаще всего, вообще не было преступлением, или, по крайней мере, такого преступления, которое любой немец — даже гестапо — не признал бы. И с этих заключенных я начал совершенствовать свои знания русского языка.
  
  Само место раскопок представляло собой огромную траншею, покрытую настилами, дорожками и шаткими деревянными мостиками; и с рассвета до заката оно было заполнено сотнями мужчин, орудующих кирками и лопатами или толкающих грубо сделанные тачки - обычная Потсдамская площадь с плотным движением — и охраняемую “синими” с каменными лицами, которых мы называли охранниками МВД, с их туниками—гимнастерками, поясами-портупеями и синими погонами. Работа была не без риска. Время от времени берега канала обрушивались на кого-нибудь, и мы все отчаянно копали, чтобы спасти его жизнь. Это происходило почти каждую неделю, и, к нашему удивлению и стыду — поскольку это были не те неполноценные люди, о которых нам рассказывали нацисты, - обычно быстрее всех приходили на помощь русские заключенные. Одним из таких людей был Иван Ефремович Поспелов, который стал для меня самым близким другом в К.А. и который считал себя обеспеченным, хотя его лоб, помятый, как фетровая шляпа, рассказывал историю, отличную от той, которую он рассказал мне:
  
  “Что важнее всего, герр Бернхард, так это то, что мы живы, и в этом нам действительно повезло. Ибо прямо сейчас, в этот самый момент, где-то в России кто-то встречает свою незаслуженную смерть от рук МВД. Прямо сейчас, когда мы разговариваем, бедного русского подводят к краю ямы, и он думает о своих последних мыслях о доме и семье, прежде чем выстрелит пистолет, и пуля - последнее, что промелькнет в его голове. Так кого волнует, что работа тяжелая, а еда плохая? У нас есть солнце и воздух в наших легких, и этот момент общения, который нельзя отнять у нас, мой друг. И однажды, когда мы снова будем свободны, подумайте, насколько больше это будет значить для вас и для меня - просто иметь возможность пойти и купить газету и сигареты. И другие люди будут завидовать нам, что мы живем с такой стойкостью перед лицом того, что только кажется жизненными невзгодами. Знаете, что заставляет меня смеяться больше всего? Подумать только, что я когда-либо жаловался в ресторане. Вы можете себе это представить? Отправить что-то обратно на кухню, потому что оно не было должным образом приготовлено. Или сделать выговор бармену за то, что он подает теплое пиво. Говорю вам, я был бы рад сейчас выпить этого теплого пива. Это счастье прямо здесь, в принятии этого теплого пива и воспоминании о том, что в жизни этого достаточно, а не вкуса солоноватой воды на потрескавшихся губах. В этом смысл жизни, мой друг. Знать, когда тебе хорошо, и не ненавидеть и не завидовать никому ”.
  
  Но в К.А. был один человек, которого трудно было не ненавидеть или не завидовать. Среди синих было несколько политических офицеров, политруков, которые должны были превратить немецких фашистов в хороших антифашистов. Время от времени эти политруки приказывали нам собраться в столовой, чтобы послушать речь о западном империализме, пороках капитализма и о том, какую огромную работу проделал товарищ Сталин, чтобы спасти мир от новой войны. Конечно, политруки не говорили по-немецки, и не все из нас говорили по-русски, а переводами обычно занимался самый непопулярный немец в лагере, Вольфганг Гебхардт.
  
  Гебхардт был одним из двух агентов-антифашистов в К.А. Он был бывшим капралом СС из Падерборна, профессиональным футболистом, который когда-то играл за SV 07 Neuhaus. Попав в плен под Сталинградом в феврале 1943 года, Гебхардт утверждал, что был обращен в дело коммунизма и в результате получил особое отношение: собственное жилье, лучшую одежду и обувь, лучшую еду, сигареты и водку. Был еще один агент против ФА по имени Кисель, но Гебхардт был намного более непопулярным из двух, что, вероятно, объясняет, почему где-то осенью 1945 года Гебхардт был убит. Однажды рано утром его нашли мертвым в его хижине, зарезанным. Иваны были очень обеспокоены этим, поскольку новообращенные в большевизм, несмотря на материальные выгоды от перехода в красные, были довольно слабыми на местах. Майор МВД из Сталинградской области приехал в К.А., чтобы осмотреть тело, после чего он встретился со старшим немецким офицером и, по общему мнению, завязалась перебранка. После этого я с удивлением обнаружил, что меня вызвали к полковнику Мруговски. Мы сидели на его кровати за занавеской, что было одной из немногих маленьких привилегий, предоставленных ему как SGO.
  
  “Спасибо, что пришел, Гюнтер”, - сказал он. “Я полагаю, вы знаете о Гебхардте”.
  
  “Да. Я слышал звон соборных колоколов. ”
  
  “Боюсь, это не та хорошая новость, которую все могут представить”.
  
  “Он не оставил сигарет?”
  
  “У меня тут только что был какой-то майор МВД, который орал во все горло. Из-за этого я превращаюсь в улитку ”.
  
  “Покажите мне Голубого, который не любит кричать, и я покажу вам розового единорога”.
  
  “Он хочет, чтобы я что-то с этим сделал. Я имею в виду, о Гебхардте.”
  
  “Я полагаю, мы всегда могли бы похоронить его”. Я вздохнул. “Послушайте, сэр, я думаю, что должен вам сказать. Я не убивал его. И я не знаю, кто это сделал. Но они должны наградить того, кто это сделал, железным крестом ”.
  
  “Майор Савостин видит вещи по-другому. Он дал мне семьдесят два часа, чтобы найти убийцу, или двадцать пять немецких солдат будут выбраны случайным образом, чтобы предстать перед судом МВД в Сталинграде ”.
  
  “Где оправдательный приговор кажется маловероятным”.
  
  “Совершенно верно”.
  
  Я пожал плечами. “Итак, вы обращаетесь к мужчинам и просите виновного человека заступиться за это”.
  
  “А если это не сработает?” Он покачал головой. “Не все плени здесь немецкие. Просто большинство. И я напомнил майору об этом факте. Однако он придерживается мнения, что у немца был лучший мотив для убийства Гебхардта. ”
  
  “Правда”.
  
  “Майор Савостин невысокого мнения о немецких моральных ценностях, но высокого мнения о нашей способности рассуждать и логике. Поскольку у немца был наилучший мотив для убийства, он считает разумным, что мы должны потерять больше всего, если убийца не будет идентифицирован. Который, по его мнению, сейчас является для нас лучшим стимулом делать за него его работу ”.
  
  “Так что вы хотите мне сказать, сэр?”
  
  “Давай, Гюнтер. Все в Красно-Армейске знают, что ты был детективом на берлинской площади Александерплац. Как генеральный прокурор, я прошу вас взять на себя ответственность за расследование убийства ”.
  
  “Это то, что это такое?”
  
  “Может быть, ничего из этого не понадобится. Но вы должны хотя бы взглянуть на тело, пока я провожу людей и прошу виновного выйти вперед ”.
  
  Я шел через лагерь на усиливающемся ветру. Приближалась зима. Это чувствовалось в воздухе. Вы тоже могли слышать это, поскольку от него дребезжали окна частной хижины Гебхардта. Это был удручающий звук, почти такой же громкий, как урчание в моем собственном животе, и я уже упрекал себя за то, что не назначил цену за свои услуги криминалиста. Лишний кусочек хлеба. Вторая миска каши. Никто в К.А. ни на что не соглашался добровольно, если в этом не было чего-то для него, и этим чем-то почти всегда была еда.
  
  Старшина, Синий сержант по имени Дегерменкой, стоявший перед хижиной Гебхардта, увидел меня и медленно пошел в мою сторону.
  
  “Почему ты не на работе?” - заорал он и сильно ударил меня по плечам своей тростью.
  
  Между ударами я объяснил свою миссию, и, наконец, он остановился и позволил мне подняться с земли.
  
  Я поблагодарил его и вошел в маленькую хижину, закрыв за собой дверь на случай, если там было что-нибудь, что я мог украсть. Первое, что я увидел, были кусок мыла и кусок хлеба. Не шорни, которые мы получили плени, а белии, белый хлеб, и, прежде чем я даже взглянул на тело Гебхардта, я набил рот тем, что должно было стать его последней едой. Это было бы достаточной наградой за работу, которую я выполнял, за исключением того, что я увидел сигареты и спички, и как только я проглотил хлеб, я зажег одну и выкурил ее в состоянии, близком к экстазу. Я не курил сигарету шесть месяцев. Все еще не обращая внимания на тело на кровати, я оглядел хижину в поисках чего-нибудь выпить, и мой взгляд упал на маленькую бутылку водки. И, наконец, выкуривая свою сигарету и делая маленькие откусывания от бутылки Гебхардта, я начал вести себя как настоящий детектив.
  
  Хижина была около десяти квадратных футов, с маленьким окном, закрытым железной решеткой, предназначенной для защиты обитателя от остальных пленников. Это не сработало. На деревянной двери был замок, но ключа нигде не было видно. Там были стол, плита и стул, и, чувствуя легкую слабость — вероятно, от сигареты и водки, — я сел. На стене висели два пропагандистских портрета — дешевые плакаты Ленина и Сталина без рамок — и, собрав немного мокроты в горле, я позволил великому лидеру выпить ее.
  
  Затем я придвинул стул к кровати и поближе осмотрел тело. То, что он был мертв, было очевидно, поскольку по всему его телу были колотые раны, но в основном вокруг головы, шеи и груди. Менее очевидным был выбор орудия убийства — кусок лосиного рога, который торчал из правой глазницы мертвеца. Свирепость нападения была поразительной, как и жестокое применение лосиного рога. В бытность свою детективом я и раньше видел места жестоких преступлений, но редко бывал в таком бешенстве, как это. Это дало мне новое уважение к лосям. Я насчитал шестнадцать отдельных ножевых ранений, в том числе две или три защитных раны на предплечьях, и, судя по брызгам крови на стенах, казалось очевидным, что Гебхардт был убит на кровати. Я попытался поднять одну из рук мертвеца и обнаружил, что окоченение уже наступило. Тело было довольно холодным, и я пришел к выводу, что Гебхардт встретил свою заслуженную смерть между полуночью и четырьмя часами утра. Я также обнаружил немного крови под его ногтями, и я мог бы даже взять образец этого, если бы у меня был конверт, чтобы положить его в, не говоря уже о лаборатории с микроскопом, который мог бы проанализировать это. Тем не менее, я снял обручальное кольцо мертвеца, которое было таким тугим, а палец так сильно распух, что мне пришлось использовать мыло, чтобы снять его. Кольцо любого другого мужчины упало бы с его пальца, но Гебхардт получал лучший рацион, чем любой из нас, и был нормального веса. Я взвесил кольцо на ладони. Это было золото и, безусловно, пригодилось бы, если бы мне когда-нибудь понадобилось подкупить Синего. Я внимательно рассмотрел надпись на внутренней стороне, но она была слишком маленькой для моих ослабленных глаз. Однако я не положил его в карман; во-первых, брюки моей формы были дырявыми, а во-вторых, за дверью был старшина, который мог взять на себя смелость меня обыскать. Итак, я проглотил это, в уверенности, что с моим кишечником, таким же рыхлым, как овощной суп, я мог бы легко достать кольцо позже.
  
  К этому времени я мог слышать, как SGO обращается к немецким пленникам снаружи. Раздались радостные возгласы, когда он подтвердил то, что большинство из них знали: что Гебхардт мертв. За этим последовал громкий стон, когда он рассказал им, как МВД планирует разобраться с этим делом. Я встал и подошел к окну в надежде увидеть, как одна храбрая душа назовет себя виновником, но никто не двинулся с места. Опасаясь худшего, я откусил еще один кусок от бутылки с водкой и положил руку на плиту. Было холодно, но я все равно открыл его, на случай, если убийца догадался сжечь подписанное им признание; но там ничего не было — всего несколько страниц из старого экземпляра Правда и несколько кусков дерева на случай, если погода станет холоднее.
  
  Неглубокий шкаф, не глубже обувной коробки, был пристроен к углу хижины, и в нем я нашел форму ваффен СС, которую Гебхардт перестал носить, когда перешел на другую сторону. Офицеру-антифашисту вряд ли подошло бы продолжать носить форму СС. Его новая русская гимнастерка висела на спинке стула. Я быстро обыскал карманы и нашел несколько копеек, которые положил в карман, и еще несколько сигарет, которые тоже положил в карман.
  
  Поскольку времени оставалось все меньше, я снял свою собственную поношенную форменную куртку и примерил куртку Гебхардта. Обычно оно бы мне не подошло, но я так сильно похудела, что это вряд ли было проблемой, поэтому я не снимала его. Было очень жаль, что его ботинки были слишком малы, но я взял его носки — они были превосходного покроя и, как и куртка, в гораздо лучшем состоянии, чем мои собственные. Я закурил еще одну сигарету и на четвереньках принялся шарить по полу в поисках чего-нибудь, кроме пыли и осколков, которые я там нашел. Я все еще искал подсказки, когда дверь хижины открылась и вошел полковник Мруговски.
  
  “Кто-нибудь выступил вперед?”
  
  “Нет. В результате я не могу поверить, что это сделал немец. Нашим мужчинам не так уж и не хватает чести. Немец сдался бы сам. На благо других”.
  
  “Гитлер этого не сделал”, - заметил я.
  
  “Это было по-другому”.
  
  Я подтолкнул сигареты Гебхардта через стол. “Вот”, - сказал я. “Возьми одну из сигарет мертвеца”.
  
  “Спасибо. Я буду.” Он закурил и неловко взглянул на мертвое тело. “Ты не думаешь, что мы должны его прикрыть?”
  
  “Нет. Глядя на это, я начинаю понимать, как это произошло”.
  
  “А у вас есть какие-нибудь? Идеи о том, кто его убил?”
  
  “Пока я рассматриваю возможность того, что это был лось с обидой”. Я показал ему орудие убийства. “Видишь, какой он острый?”
  
  Мруговски осторожно коснулся окровавленного конца указательным пальцем. “Это чертовски круто, не так ли?”
  
  Я покачал головой. “На самом деле, я думаю, что это, вероятно, должно было быть декоративным. Здесь. На стене, обращенной к окну, есть пара гвоздей и отметина, которая подтверждает, что это было частью небольшого трофейного набора рогов. Но я не могу сказать наверняка, так как я никогда не был здесь раньше. ”
  
  “Так где же остальная часть?”
  
  “Возможно, он понял, насколько это эффективное оружие, и забрал все остальное с собой. Я скорее представляю, что был спор. Убийца схватил трофей, разбил его о череп Гебхардта и обнаружил, что держит в руках только его часть. Удобно острый фрагмент. На голове Гебхардта есть несколько небольших проколов, которые подтверждают эту возможность. Гебхардт рухнул на кровать. Затем убийца направился к нему с острием. Прикончил его. Затем он вышел на улицу и сел на метро домой. Что касается того, кто и почему, ваша догадка так же хороша, как и моя. Если бы это был Берлин, я бы сказал полицейским, чтобы они искали человека с пятнами крови на куртке, но, конечно, здесь это не так уж необычно. Есть ребята, которые все еще носят форму, запятнанную кровью товарищей в Кенигсберге. И я полагаю, что убийца тоже это знает ”.
  
  “Это все, что у тебя есть?”
  
  “Послушай, если бы это был Берлин, я мог бы взять ковры и победить их, понимаешь? Опросите нескольких свидетелей, некоторых подозреваемых. Поговорите с несколькими информаторами. В моем бизнесе нет ничего лучше информатора. Они - мухи, которые знают свое дело, и это детективная работа, которая почти всегда приносит дивиденды ”.
  
  “Так почему бы не поговорить с Эмилем Киттелом? Другой агент против ФА? В его интересах сотрудничать с вашим расследованием, не так ли? В конце концов, он может оказаться следующей жертвой убийцы. ”
  
  “Это может сработать. Конечно, разговор с Киттелом означает, что я должен поговорить с Киттелом, и если это произойдет, я не хочу, чтобы кто-то в этом лагере думал, что это потому, что я превращаю Ивана в такого же, как он ”.
  
  “Я позабочусь о том, чтобы люди знали счет”.
  
  “Но это только одно возражение. Видите ли, Киттель уже один из моих подозреваемых. Он левша. И одна из единственных вещей, которые я могу рассказать вам об убийце, это то, что он, вероятно, левша. ”
  
  “Как ты это себе представляешь?”
  
  “Колотые раны на теле Гебхардта. Они в основном на его правой стороне. Менее десяти процентов населения - левши. Итак, из более чем тысячи человек в этом лагере у меня есть около сотни подозреваемых. И один из них - Киттель.”
  
  “Я понимаю”.
  
  “Так или иначе, я должен очистить девяносто девять из них менее чем за семьдесят два часа, и ничего больше, кроме того факта, что жертва им не нравилась лишь немного меньше, чем человек, который на самом деле убил его. Всего этого было бы более чем достаточно, если бы уже не было тачки с моим именем на ней и нескольких тонн песка, готовых для перемещения по этому каналу. Это не сложная задача, это сложная задача, стоящая на ящике ”.
  
  “Я поговорю с майором Савостиным. Посмотрим, смогу ли я отстранить тебя от работы, пока это дело не будет улажено ”.
  
  “Вы делаете это, сэр. Апеллируйте к его чувству честной игры. Он, вероятно, хранит его в спичечном коробке вместе со своим чувством юмора. И теперь, когда я думаю об этом, у меня есть еще одно возражение против этого так называемого расследования. Мне не нравится, что Иваны знают обо мне больше, чем они уже знают. Особенно МВД.”
  
  Начальник уголовного розыска улыбнулся.
  
  “Я сказал что-то смешное, сэр?”
  
  “До войны я был врачом”, - сказал SGO.
  
  “Как твой брат”.
  
  Он кивнул. “В психиатрической лечебнице. Мы лечили многих людей от чего-то, что называется паранойей ”.
  
  “Я знаю, что такое паранойя, сэр”.
  
  “Почему ты такой параноик, Гюнтер?”
  
  “Я, я полагаю, это потому, что у меня проблема с доверием к людям. Я должен предупредить вас, полковник, я не из тех, кто упорствует. За эти годы я понял, что лучше быть лодырем. Я считаю, что знать, когда бросить курить, - лучший способ остаться в живых. Так что не ждите, что я буду героем. Не здесь. С тех пор, как я надел немецкую форму, я обнаружил, что история героев отодвинулась на тридцать лет назад ”.
  
  Старший инспектор бросил на меня неодобрительный взгляд. “Возможно, ” сказал он натянуто, - если бы у нас было больше героев, мы могли бы просто выиграть войну”.
  
  “Нет, полковник. Если бы у нас было больше героев, война, возможно, никогда бы не началась ”.
  
  Я вернулся к работе, наполнил свою тачку песком, поднял ее по трапу, опорожнил и снова опустил обратно. Бесконечная и бесполезная, это была та работа, которая рисует твой портрет на боку греческой амфоры или в истории, иллюстрирующей опасность раскрытия секретов богов. Это было не так опасно, как та работа, которую от меня требовало SGO, и если бы не водка внутри меня и никотин в легких, я, возможно, чувствовал бы себя немного менее вдохновленным перспективой спасения двадцати пяти моих товарищей от небольшого показательного процесса в Сталинграде. Я никогда не был из тех, кто принимает опьянение за героизм. Кроме того, для победы в войне нужны не герои, а люди, которые остаются в живых.
  
  Я все еще чувствовал себя немного опьяненным, когда SGO и майор МВД пришли, чтобы забрать меня с моего сизифова труда. И это может быть единственным объяснением того, как я разговаривал с Иваном. На русском языке. Это было ошибкой само по себе. Русским очень нравилось, когда вы говорили по-русски. В этом отношении они похожи на всех остальных. Единственная разница в том, что русские думают, что это означает, что они вам нравятся.
  
  Майор МВД Савостин отклонил SGO взмахом руки, как только Мруговски указал на меня. Русский нетерпеливо поманил меня к себе.
  
  “Бистра! Давайтеее!”
  
  Ему было около пятидесяти, с рыжеватыми волосами и ртом шириной с Волгу, который выглядел так, как будто его преувеличили с целью мстительной карикатуры. Бледно-голубые глаза на его бледно-белой голове были унаследованы от серой волчицы, которая засорила его.
  
  Я бросил лопату и нетерпеливо побежал к нему. "Синим" нравилось, когда ты все делал в дубле.
  
  “Мруговски сказал мне, что вы были фашистским полицейским до войны”.
  
  “Нет, сэр. Я был простым полицейским. В общем, я оставил фашизм фашистам. С меня было достаточно того, что я просто был полицейским ”.
  
  “Вы когда-нибудь арестовывали коммунистов?”
  
  “Я мог бы сделать. Если они нарушили закон. Но я никогда никого не арестовывал за то, что он коммунист. Я расследовал убийства.”
  
  “Вы, должно быть, были очень заняты”.
  
  “Да, сэр, я был”.
  
  “Каково ваше звание?”
  
  “Капитан, сэр”.
  
  “Тогда почему ты носишь куртку капрала?”
  
  “Капрал, которому оно принадлежало, им не пользовался”.
  
  “Какую функцию вы выполняли во время войны?”
  
  “Я был офицером разведки, сэр”.
  
  “Вы когда-нибудь сражались с партизанами?”
  
  “Нет, сэр. Только Красная Армия ”.
  
  “Вот почему ты проиграл”.
  
  “Да, сэр, именно поэтому мы проиграли”.
  
  Бледно-голубые волчьи глаза не отрывались от меня, не мигая, вынуждая меня снять кепку, пока я смотрела на него в ответ.
  
  “Вы превосходно говорите по-русски”, - сказал он. “Где ты этому научился?”
  
  “От русских. Я говорил вам, майор, я был офицером разведки. Обычно это означает, что вы должны быть чем-то большим, чем просто умным. Для меня это был тот факт, что я выучил русский. Но это был не тот стандарт русского языка, который вы описали, пока я не пришел сюда, ваша честь. Я должен поблагодарить за это великого Сталина ”.
  
  “Вы были шпионом, капитан. Разве это не так?”
  
  “Нет, сэр. Я всегда был в форме. Что означает, что если бы я был шпионом, я был бы довольно глупым. И, как я вам уже говорил, сэр, я служил в разведке. Моей работой было следить за российскими радиопередачами, читать российские газеты, разговаривать с русскими заключенными...”
  
  “Вы когда-нибудь пытали русского заключенного?”
  
  “Нет, сэр”.
  
  “Русский никогда не передал бы информацию фашистам, если бы его не пытали”.
  
  “Я полагаю, именно поэтому я никогда не получал никакой информации от русских заключенных, сэр. Ни разу. Никогда.”
  
  “Итак, что заставляет SGO думать, что вы можете получить это от немецких плени”.
  
  “Это хороший вопрос, сэр. Вам нужно было бы спросить его об этом ”.
  
  “Его брат - военный преступник. Ты знал это?”
  
  “Нет, сэр”.
  
  “Он был врачом в концентрационном лагере Бухенвальд”, - сказал майор Савостин. “Он проводил эксперименты над русскими военнопленными. Полковник утверждает, что не имеет отношения к этому человеку, но у меня сложилось впечатление, что Мруговски - не распространенная фамилия в Германии. ”
  
  Я пожал плечами. “Мы не можем выбирать людей, с которыми мы связаны, сэр”.
  
  “Возможно, вы тоже военный преступник, капитан Гюнтер”.
  
  “Нет, сэр”.
  
  “Ну же, сейчас. Ты служил в СД. Каждый в СД был военным преступником ”.
  
  “Послушайте, сэр, SGO попросил меня разобраться в убийстве Вольфганга Гебхардта. Он натолкнул меня на странную мысль, что вы хотели выяснить, кто это сделал. Что если вы не выясните, то двадцать пять моих товарищей будут выбраны наугад и расстреляны за это. ”
  
  “Вы были дезинформированы, капитан. В Советском Союзе нет смертной казни. Товарищ Сталин отменил его. Но они предстанут за это перед судом, да. Возможно, вы сами будете одним из этих людей, выбранных наугад. ”
  
  “Значит, это так, не так ли?”
  
  “Вы знаете, кто это сделал?”
  
  “Пока нет. Но, похоже, ты только что дал мне дополнительный стимул узнать.”
  
  “Хорошо. Мы прекрасно понимаем друг друга. Вы освобождены от работы на следующие три дня, чтобы вы могли раскрыть преступление. Я сообщу охране. С чего вы начнете?”
  
  “Теперь, когда я увидел тело, думая. Это то, что я обычно делаю в таких ситуациях. Это не очень впечатляюще, но дает результаты. Тогда я хотел бы получить разрешение взять интервью у некоторых заключенных и, возможно, у некоторых охранников. ”
  
  “Заключенные - да, охранники - нет. Было бы неправильно, если бы хорошего коммуниста подвергал перекрестному допросу фашист.”
  
  “Очень хорошо. Я также хотел бы взять интервью у выжившего агента анти-ФА, Киселя.”
  
  “Об этом мне придется подумать. Итак, тогда. Вам было бы неуместно брать интервью у других заключенных, пока они работают. Так что ты можешь использовать для этого столовую. И для размышлений, да, было бы лучше, если бы вы использовали хижину Гебхардта. Я немедленно прикажу убрать тело, если вы закончите с ним ”.
  
  Я кивнул.
  
  “Тогда очень хорошо. Пожалуйста, следуйте за мной ”.
  
  Мы шли к хижине Гебхардта. На полпути Савостин увидел нескольких охранников и пролаял несколько приказов на языке, который не был русским, и, заметив мое любопытство, сказал мне, что это был татарский.
  
  “Большинство этих свиней, которые охраняют лагерь, - татары”, - объяснил он. “Они, конечно, говорят по-русски. Но чтобы быть понятным, вам действительно нужно говорить по-татарски. Возможно, тебе стоит попытаться научиться. ”
  
  Я не ответил на этот вопрос. Он не ожидал от меня этого. Он был слишком занят, осматривая огромную строительную площадку.
  
  “Просто подумай”, - сказал он. “К 1950 году все это превратится в канал. Необыкновенный.”
  
  У меня были сомнения по этому поводу, которые Савостин, казалось, почувствовал. “Товарищ Сталин приказал это”, - сказал он, как будто это было единственное подтверждение, которое требовалось.
  
  И в том месте и в то время он, вероятно, был прав.
  
  Когда мы добрались до хижины Гебхардта, он наблюдал за выносом тела.
  
  “Если вам что-нибудь понадобится, - сказал он, - приходите в караульное помещение”. Он огляделся. “Где именно? Я совсем не знаком с этим лагерем.”
  
  Я указал на запад, за столовую. Я чувствовал себя Вергилием, указывающим Данте на достопримечательности ада. Я смотрел, как он уходит, и вернулся в хижину.
  
  Первое, что я сделал, это перевернул матрас, не потому, что я что-то искал, а потому, что я намеревался поспать и вряд ли хотел лежать поверх пятен крови Гебхардта. В К.А. никто никогда не высыпался, но думать бесполезно, если ты устал. Я снял его куртку, лег и закрыл глаза. Я устал не только от недостатка сна, но и от водки. Спущенный футбольный мяч, которым был мой желудок, привык к этому не больше, чем моя печень. Я закрыл глаза и заснул, размышляя о том, что советские власти, вероятно, сделали бы со мной и двадцатью четырьмя другими, если бы смертная казнь действительно была отменена. Возможно ли, что там был лагерь хуже, чем те, которые я уже видел?
  
  
  
  A некоторое время спустя — я понятия не имею, как долго я спал, но на улице было еще светло — я сел. Сигареты все еще были в кармане моего пиджака, поэтому я закурил другую, но это была не совсем обычная сигарета; там был бумажный мундштук и всего три или четыре сантиметра табака — то, что Иваны называли сигаретой папиросси. Это был "Беломорканал", который казался единственно подходящим, поскольку это был российский бренд, представленный в честь строительства другого канала, на этот раз соединяющего Белое море с Балтийским. Мнение абвера о Беломорканале заключалось в том, что он был катастрофическим: слишком мелкий, что делало его бесполезным для большинства морских судов, не говоря уже о десятках тысяч заключенных, принесенных в жертву при его строительстве. Я задавался вопросом, будет ли этот конкретный канал лучше.
  
  Я докурил сигарету и нацелил окурок на Сталина, и что-то в том, как он попал великому лидеру в нос, заставило меня встать и поближе взглянуть на бумажный портрет; и когда я снял его со стены, я был удивлен, увидев, что картина аккуратно скрывала небольшую нишу на полке размером с книгу. На полке лежали записная книжка и пачка банкнот. Это был не настенный сейф, но в том месте это была, пожалуй, следующая лучшая вещь.
  
  В пачке банкнот было почти 405 “золотых” рублевых купюр — примерно трех-или четырехмесячная зарплата за синюю. Это не было состоянием, если вы не были плени. Двух тысяч рублей плюс золотое обручальное кольцо может быть достаточно, чтобы заплатить за лучшее обращение в тюрьме МВД в Сталинграде. Я снова взглянул на рубли, просто чтобы убедиться, и, к моему облегчению, все они имели этот сальный, подлинно русский оттенок. Я даже поднес банкноты к свету, проникающему через окно, чтобы проверить водяной знак, прежде чем сложить их в задний карман моих форменных бриджей, который был единственным с пуговицей и без большой дыры.
  
  Блокнот имел красную обложку и был размером с удостоверение личности. Он был набит дешевой русской бумагой, которая больше походила на что-то сплющенное тяжелым предметом и которая сама по себе содержала сюрприз, потому что на одной странице было имя, под которым были написаны некоторые даты и некоторые платежные реквизиты, и это, казалось, указывало на то, что упомянутый плени состоял на содержании Гебхардта. Не то чтобы это делало плени убийцей, но это помогло объяснить, как получилось, что синие смогли так эффективно охранять военнопленных.
  
  Но дата одного конкретного платежа привлекла мое внимание: среда, 15 августа. Это был праздник Успения Пресвятой Богородицы, и для некоторых немцев-католиков, особенно из Саара или Баварии, это был также важный государственный праздник. Но почти все в лагере помнили этот день как день, когда Георг Оберхойзер — сержант из Штутгарта — был арестован МВД. Разозленный тем, что к этому свиданию относились как к обычному рабочему дню, Оберхойзер громко осудил Сталина перед всеми в нашей хижине как “злого, безбожного ублюдка".” Были и другие, не менее клеветнические эпитеты, которые он использовал, и все они, без сомнения, были вполне заслуженными, но мы все были немного потрясены, когда Оберхойзера забрали и больше никогда не видели, и осознанием того, что без Иванов в нашей хижине Оберхойзер был предан блюзу другим немцем.
  
  Имя в записной книжке Гебхардта было Конрад Метельман — молодой лейтенант, которого я наивно решил искать. Оказалось, что он лучше заботился о себе.
  
  После этого я немного подумал и вспомнил, как "Синие" всегда приказывали нашей хижине появляться в столовой для проверки личности. Они спрашивали у каждого его имя, звание и серийный номер в надежде — как мы предполагали — поймать одного из нас, поскольку, несомненно, было несколько офицеров СС, которые, считая себя разыскиваемыми за военные преступления, притворялись кем-то другим, кем-то, кто был убит на войне. Нас всегда допрашивали наедине, переводил Гебхардт, и любой из нас мог воспользоваться такой возможностью, чтобы сообщить информацию МВД. Единственная причина, по которой никто из нас не связал это с Оберхойзером, заключалась в том, что в день его ареста не было проверки личности, а это означало, что Метельманн и Гебхардт, должно быть, тоже использовали какой-то тайник.
  
  У русских была поговорка: лучший способ сохранить друзей в Советском Союзе - никогда их не предавать. Мне никогда особо не нравился Георг Оберхойзер, но он не заслуживал того, чтобы его предал один из его собственных товарищей. По словам Мруговски, Оберхойзера судил Народный суд и приговорил к двадцати годам исправительных работ. По крайней мере, так сказал Мруговски начальник лагеря. Но я не видел причин верить тому, что сказал мне майор Савостин: что великий Сталин отменил смертную казнь. Я видел слишком много своих соотечественников, расстрелянных на обочине дороги во время долгого марша из Кенигсберга, чтобы смириться с мыслью, что суммарные казни больше не были обычным делом в Советском Союзе. Может быть, Оберхойзер был мертв, а может быть, и нет. В любом случае, я должен был загладить свою вину перед ним. Это наш долг перед мертвыми. Отдать им справедливость, если сможем. И своего рода справедливость, если мы не можем.
  
  Остальные плени возвращались с работы, и я сразу направился в столовую, чтобы избежать спешки. Увидев Метельмана, я пристроился позади него и стал ждать какого-нибудь признака того, что он встревожен. Но Сайер заговорил первым:
  
  “Ты действительно собираешься подставить кого-то для Иванов, Гюнтер?”
  
  “Это все зависит”, - сказал я, продвигаясь вперед в очереди.
  
  “На чем?”
  
  “Чтобы я выяснил, кто это сделал. Прямо сейчас я понятия не имею. И, кстати, мне сказали, что я один из двадцати пяти, кого выберут Иваны, если они не узнают имя. Просто чтобы вы знали, что я отношусь к этому серьезно ”.
  
  “Вы думаете, они это всерьез?” - спросил Метельман.
  
  “Конечно, они это имеют в виду”, - сказал Сайер. “Когда Иваны когда-либо издавали пустую угрозу? По крайней мере, в этом вы всегда можете на них положиться. Ублюдки.”
  
  “Что ты собираешься делать, Берни?” - спросил Метельман.
  
  “Откуда мне знать?” Я уставился на Мруговски. “Это все его вина. Если бы не он, у меня был бы тот же шанс, что и у всех остальных ”.
  
  “Может быть, ты что-нибудь узнаешь”, - сказал Метельманн. “Ты был хорошим детективом. Так говорят люди ”.
  
  “Что они знают? Поверьте мне, я должен быть Шерлоком Холмсом, чтобы раскрыть это дело. Мой единственный шанс - подкупить этого майора МВД и вычеркнуть себя из списка. Вот, Метельман, у тебя есть какие-нибудь деньги, которые ты можешь мне одолжить?”
  
  “Я могу дать тебе пять рублей”, - сказал он.
  
  “Чтобы подкупить этого майора, потребуется гораздо больше, чем пять рублей”, - сказал Сайер.
  
  “Я должен с чего-то начать”, - сказал я, когда Метельман дал мне пятерку из своего кармана. “Спасибо, Конрад. Как насчет тебя, Сайер?”
  
  “Предположим, мне самому нужно кого-то подкупить?” Он неприятно ухмыльнулся Метельманну. “Если они выберут тебя, ты можешь пожалеть, что дал ему эту пятерку, глупый ублюдок”.
  
  “Пошел ты, Сайер”, - сказал Метельманн.
  
  “Где такой человек, как ты, вообще берет пять рублей?” - спросил Сайер.
  
  Метельманн усмехнулся и потянулся за своим куском хлеба. Левой рукой.
  
  Я также обратил внимание на багрово выглядящий шрам на его предплечье. Возможно, он получил травму на месте. Но, учитывая все обстоятельства, я подумал, что более вероятно, что он получил его, убивая Гебхардта.
  
  
  
  Я следующие три дня я провел один в хижине Гебхардта, пытаясь выспаться. Я знал, что собираюсь делать, но не видел особого смысла делать это до истечения отведенного МВД времени. Я был полон решимости наслаждаться каждой минутой моего отпуска в К.А., пока это было возможно. После нескольких месяцев тяжелого труда на голодном пайке я был измотан и немного лихорадил. Раз в день ко мне приходил начальник уголовного розыска и спрашивал, как продвигается мое расследование, и я сказал ему, что, несмотря на все доказательства обратного, я добился значительного прогресса. Я видел, что он мне не поверил. Но мне было все равно. Не похоже, что я собирался потерять свою армейскую пенсию из-за его мнения. Кроме того, SGO и я были двумя разными головами на одном и том же имперском орле — я смотрел налево, а он смотрел направо. Даже в советском лагере для военнопленных он редко мог покинуть комнату, не щелкнув каблуками. О да, наш полковник Мруговски был настоящим Фредом Астером.
  
  На третий день я откатил камень от входной двери и отправился на место раскопок, чтобы найти Метельманна. Я вернул ему его пять рублей. “Вот, - сказал я, - можешь оставить это себе. Там, куда я направляюсь, оно мне не понадобится ”.
  
  Быстро сунув записку в карман на случай, если ее увидит кто-нибудь из охранников, Метельманн постарался не показать облегчения при виде моего очевидного разочарования. “Не повезло, да?”
  
  “Моя удача отвернулась от меня давным-давно”, - сказал я. “Оно двигалось так быстро, должно быть, на нем были кроссовки”.
  
  “Вы знаете, может быть, этот майор МВД блефовал”, - сказал он.
  
  “Я сомневаюсь в этом. Что я заметил о людях, обладающих властью, так это то, что они всегда используют ее, даже когда говорят, что не хотят.” Я начал уходить.
  
  “Удачи”, - сказал Метельман.
  
  Майор Савостин играл в шахматы, когда я нашел его на гауптвахте. С самим собой. Полковник Мруговски тоже был там. Они ждали моего отчета.
  
  “Здесь никто не играет”, - сказал майор. “Возможно, нам стоит поиграть, тебе и мне, капитан”.
  
  “Я уверен, что вы намного лучше меня, сэр. В конце концов, это практически ваша национальная игра ”.
  
  “Почему это, как вы думаете? Казалось бы, такая логичная игра, как шахматы, вполне подошла бы немецкому характеру. ”
  
  “Потому что оно черно-белое?” Я предложил. “В Советском Союзе все черно-белое. И, возможно, потому, что игра предполагает жертвование меньшими, менее важными фигурами. Кроме того, сэр, с вами я должен беспокоиться о том, как выиграть, не проигрывая. ” Я сорвал с себя кепку. “На самом деле, сэр, я беспокоился об этом последние три дня. Я имею в виду, как раскрыть это дело, не выводя тебя из себя. И я все еще не удовлетворен тем, что знаю ответ на этот вопрос ”.
  
  “Но вы ведь знаете, кто убил Гебхардта, не так ли?”
  
  “Да, сэр”.
  
  “Тогда я не понимаю ваших трудностей”.
  
  Я подумал, не ошибся ли я в нем — не был ли он таким умным, как я думал. С другой стороны, существует целый пласт взаимопонимания между тем, кто голоден, и тем, кто нет. Я не видел способа идентифицировать Метельмана как преступника, не сунув свою голову в пасть льва.
  
  “Я имею в виду, я надеюсь, вы не предполагаете, что это был русский”, - сказал он, играя со своей королевой.
  
  “О нет, сэр. Русский никогда бы не убил немца и не признался в этом. Кроме того, зачем убивать плени тайно, когда вы могли бы так же легко убить его открыто? Даже если он был антифашистским агентом. Нет, вы были правы, сэр. Это был немец, который убил Гебхардта. ”
  
  Я окинул взглядом доску в надежде увидеть там какие-нибудь признаки интеллекта, но все, что я мог сказать, это то, что правильные фигуры были на правильных квадратах и что майору нужен маникюр, как мне - горячая ванна. Вероятно, в раю советских рабочих им было наплевать на маникюр. Они, конечно, не заботились о горячих ваннах. Было немного сложно быть уверенным, но у меня была идея, что майор пах почти так же плохо, как и я.
  
  “Убийство не было преднамеренным”, - сказал я. “Это произошло под влиянием момента. Яростные поножовщины часто бывают такими, когда в них нет сексуального аспекта. Конечно, трудно с уверенностью сказать, что на месте преступления мне приходилось работать без термометра, чтобы измерить температуру тела. И, конечно, были отпечатки пальцев, которые могли быть обнаружены с орудия убийства и латунной дверной ручки. Однако с уверенностью можно сказать, что убийца был левшой. Из-за рисунка ран на теле мертвеца. Теперь, в столовой, я наблюдал за всеми мужчинами в этом лагере и составил список всех плени левшей. Это был мой первоначальный круг подозреваемых. С тех пор, как я опознал убийцу, я не буду называть его имени. С моей стороны, как с немецкого офицера, было бы неправильно так поступать. Но в этом нет необходимости, поскольку его имя фигурирует в записной книжке Гебхардта.”
  
  Я передал красную тетрадь майору.
  
  “Метельман”, - тихо сказал он.
  
  “Как вы увидите, эта страница содержит подробную информацию о платежах, которые были произведены этому конкретному сотруднику в обмен на информацию. Другими словами, преступник действовал как платный информатор убитого. Я полагаю, что двое мужчин поспорили о деньгах, сэр. Среди прочего. Возможно, Гебхардт отказался заплатить убийце пять рублей — его обычную ставку - за полученную информацию. После убийства преступник все равно забрал деньги.”
  
  Я вручил Савостину сотню пятирублевых банкнот, которые нашел за плакатом со Сталиным. Савостин передал блокнот в SGO.
  
  “Я нашел эти счета, спрятанные в хижине Гебхардта. Как вы можете видеть, все купюры отмечены в верхнем правом углу маленькой карандашной пометкой, которая, как я полагаю, является русским православным крестом.”
  
  Савостин изучил одну из заметок и кивнул. “Все они?” - спросил он.
  
  “Да, сэр”. Я знал это, потому что сам пометил каждую купюру. “Я предполагаю, что если бы вы обыскали офицера, указанного в этой записной книжке, вы бы обнаружили у него одну или несколько пятирублевых банкнот с таким же нарисованным карандашом крестиком в верхнем правом углу, сэр. Тот же офицер - левша, и на его руке в настоящее время виден багровый шрам, который, скорее всего, был получен во время нападения на Гебхардта. ”
  
  Все еще сжимая в руке кепку, я потер бритую голову костяшками пальцев. Это звучало так, как будто что-то происходило с куском дерева в лагерной мастерской. “Могу ли я говорить откровенно, сэр?”
  
  “Говорите, капитан”.
  
  “Я не знаю, что вы собираетесь делать с этим человеком, сэр. Учитывая, кто и что он такое, я понимаю, что это может поставить вас перед проблемой. В конце концов, он мужчина твоего мужчины. Но сейчас он вам не подходит, сэр, не так ли? Не сейчас, когда мы знаем, кто и что он такое. Я полагаю, вы всегда могли бы использовать его, чтобы заменить Гебхардта, в качестве офицера по борьбе с ФА, хотя его русский не очень хорош. И вам все равно пришлось бы забрать его для политического перевоспитания. В любом случае, ему конец в этом лагере. Я просто хотел, чтобы вы знали это, сэр.”
  
  “Не слишком ли ты торопишься, Гюнтер? Ты еще ничего не доказал. Даже если я найду эти помеченные деньги у Метельманна, ничто не докажет, что он не получал деньги до того, как Гебхардт был убит. А вы рассматривали возможность того, что если этот человек - информатор, то мне, возможно, было бы лучше оставить его здесь, а вас с полковником перевести в другой лагерь?”
  
  “Я рассматривал это, да, сэр. Это правда, что ничто не помешает тебе сделать это. Но вы не можете быть уверены, что мы не рассказали всем нашим товарищам то, что я сказал вам. Это одна из причин, почему вам не подошло бы отправлять нас в другой лагерь. Другая причина в том, что полковник отлично справляется с ролью генерального прокурора. Мужчины слушают его. При всем моем уважении, сэр, он вам нужен ”.
  
  Майор Савостин посмотрел на полковника. “Возможно, я так и делаю”, - сказал он.
  
  Я пожал плечами. “Что касается доказательства чего-либо к вашему удовлетворению, майор, это ваше дело. Я вручил тебе пистолет. Вы не можете ожидать, что я тоже нажму на курок. Однако, если вы решите поискать Метельмана, вы могли бы спросить у него имя его жены, сэр.”
  
  “Чтоэтозначит?”
  
  “Жену Конрада Метельмана зовут Вера, сэр”. Я вручил Савостину найденное мной кольцо, которое, как я предположил, было обручальным кольцом Гебхардта. “Внутри есть надпись”.
  
  Глаза Савостина сузились, когда он прочитал, что было выгравировано на внутренней стороне золотого кольца. “Конраду, со всей моей любовью, от Веры. Февраль 1943 года’. Он посмотрел на меня.
  
  “Это было на безымянном пальце Гебхардта, сэр. Я думаю, палец был сломан, потому что Метельман пытался снять кольцо с пальца Гебхардта после того, как убил его, и потерпел неудачу. Возможно, он даже сломал палец, я не знаю. Но мне пришлось воспользоваться мылом, чтобы смыть его с себя. ”
  
  “Возможно, Гебхардт купил это у Метельманна”.
  
  “Гебхардт купился на это, все верно. Но я почти уверен, что это было не от Метельманна. Метельманн неделями прятал это кольцо у себя в заднице. Затем у него случился сильный понос, и ему пришлось носить его на веревочке вокруг шеи. Но один из охранников нашел его и заставил его отдать. На самом деле, я видел, как это произошло ”.
  
  “Кто?”
  
  “Сержант Дегерменкой. Я предполагаю, что Гебхардт выкупил его у него и пообещал вернуть его Метельманну, но так и не сделал. Возможно, он мог использовать кольцо как рычаг для получения информации от Метельманна. В любом случае, я уверен, что бой был из-за этого ринга. И я уверен, что сержант подтвердит то, что я сказал, сэр. Что он продал кольцо Гебхардту.”
  
  “Дегерменкой - лживая свинья”, - сказал майор Савостин. “Но я не сомневаюсь, что вы правы относительно того, что должно было произойти. Вы очень хорошо поработали, капитан. Я допрошу обоих мужчин в свое время. На данный момент я благодарю вас, капитан. И вы тоже, полковник, за рекомендацию этого человека. Теперь ты можешь возвращаться к работе. Уволен”.
  
  Мы с Мруговски вышли из караульного помещения. “Вы уверены во всем этом?”
  
  “Да”.
  
  “Предположим, Савостин ищет Метельмана, и у него нет этой пятирублевой банкноты”.
  
  “Он получил это полчаса назад”, - сказал я. “Я знаю это, потому что это я дал ему это. И оно отмечено гораздо большим, чем просто русским православным крестом. На нем тоже есть отпечаток большого пальца в крови. Довольно хороший, как это бывает, хотя я осмелюсь предположить, что Иваны не будут искать себе пару. ”
  
  “Я не понимаю”, - сказал Мруговски. “Чей отпечаток большого пальца?”
  
  “Gebhardt’s. Я поставил печать на банкноте его мертвой рукой. И позавчера я занял у Метельмана пять рублей, просто чтобы расплатиться с ним меченой купюрой. Я сам пометил купюры крестиком. Отпечаток большого пальца был просто для дополнительного эффекта ”.
  
  “Я все еще не понимаю”.
  
  “Я списал его за это. Metelmann. Подставил его, чтобы он мог принять ванну ”.
  
  Мруговски остановился и уставился на меня с ужасом. “Вы хотите сказать, что он не убивал Гебхардта?”
  
  “О, он убил его, все верно. Я почти уверен в этом. Но доказать это - нечто другое. Особенно в этом месте. В любом случае, мне все равно. Метельман был прав. Паршивый информатор, и мы хорошо избавились от него ”.
  
  “Мне не нравятся ваши методы, капитан Гюнтер”.
  
  “Вы хотели детектива из "Алекса", полковник, и это то, что вы получили. Ты думаешь, эти ублюдки всегда играют честно? По книге? Правила доказывания? Подумайте еще раз. Берлинские копы подбросили больше улик, чем древние египтяне. Вот как это работает, сэр. Настоящая полицейская работа - это не какой-нибудь джентльмен-детектив, делающий заметки серебряным карандашом на накрахмаленном манжете рубашки. Это были старые времена, когда трава была зеленее, а снег выпадал только в канун Рождества. Вы делаете подозреваемого, а не наказание, соответствующим преступлению, понимаете? Так было всегда. Но особенно здесь. Здесь больше всего. Этот майор Савостин - не смеющийся полицейский. Он из Министерства внутренних дел. Я просто надеюсь, что ты не слишком сильно продавал меня этому бессердечному ублюдку, потому что я говорю тебе это. Я беспокоюсь не о лейтенанте Метельманне, а о себе. Я был полезен Савостину. Ему это нравится. В следующий раз, когда у него будут холодные руки, он может обращаться со мной как с парой перчаток ”.
  
  
  
  Kв тот же день "Синие" забрали Онрада Метельманна, и жизнь в Красно-Армееске вернулась к своей ужасной, серой, неумолимо жестокой рутине. Или, по крайней мере, я думал, что это так, пока другой плени не указал мне, что я получаю двойной паек в столовой. Люди всегда замечали подобные вещи. Поначалу никто из моих товарищей, казалось, не возражал, поскольку теперь все знали, что я раскрыл информатора и спас двадцать пять из нас от показательного процесса в Сталинграде. Но воспоминания коротки, особенно в советском трудовом лагере, и с наступлением зимы, когда мои привилегии продолжались — не только больше еды, но и более теплая одежда, — я начал сталкиваться с некоторым недовольством среди других немецких заключенных. Иван Ефремович Поспелов объяснил, что происходит:
  
  “Я видел это раньше”, - сказал он. “И я боюсь, что это плохо закончится, если вы не сможете что-то с этим сделать. "Синие" выбрали тебя для лечения в "Астории". Нравится отель? Лучшая еда, лучшая одежда и, если вы не заметили, меньше работы.”
  
  “Я работаю”, - сказал я. “Как и все остальные”.
  
  “Ты так думаешь? Когда в последний раз Синий кричал тебе, чтобы ты поторопился? Или назвал тебя немецкой свиньей?”
  
  “Теперь, когда вы упомянули об этом, они были довольно вежливы в последнее время”.
  
  “В конце концов, другие плени забудут, что ты для них сделал, и будут помнить только, что блюз предпочитает тебя. И они придут к выводу, что в этом есть нечто большее, чем кажется на первый взгляд. Что ты даешь блюзу что-то еще взамен ”.
  
  “Но это чушь”.
  
  “Я знаю это. Ты это знаешь. Но знают ли они об этом? Через шесть месяцев ты станешь в их глазах агентом-антифашистом, независимо от того, являешься ты им или нет. Это то, на что русские делают ставку. Что, поскольку вас избегают ваши собственные люди, у вас нет выбора, кроме как прийти к ним. Даже если этого однажды не произойдет, вы попадете в аварию. Банк рухнет без видимой причины, и вы будете похоронены заживо. Но ваше спасение придет слишком поздно. И если тебя спасут, то у тебя не будет другого выбора, кроме как занять место Гебхардта. То есть, если ты хочешь остаться в живых. Ты один из них, мой друг. Синее. Ты просто еще этого не знаешь. ”
  
  Я знал, что Поспелов был прав. Поспелов знал все о жизни в К.А., что он должен был сделать. Он был там со времен Великой чистки Сталина. Будучи учителем музыки в семье высокопоставленного советского политика, арестованного и казненного в 1937 году, Поспелов получил двадцатилетний срок — простой случай признания вины в соучастии. Но для верности НКВД — как тогда называлось МВД — сломало ему руки молотком, чтобы убедиться, что он никогда больше не сможет играть на пианино.
  
  “Что я могу сделать?” Я спросил.
  
  “Конечно, ты не сможешь победить их”.
  
  “Вы же не имеете в виду, что я должен присоединиться к ним, конечно?”
  
  Поспелов пожал плечами. “Странно, куда иногда заводит тебя извилистый путь. Кроме того, большинство из них - это просто мы с синими погонами.”
  
  “Нет, я не могу”.
  
  “Тогда тебе придется следить за собой всеми тремя глазами, и, кстати, никогда не зевай”.
  
  “Должно быть что-то, что я могу сделать, Иван Ефремович. Я могу поделиться частью своей еды, не так ли? Отдайте мою теплую одежду другому мужчине?”
  
  “Они просто найдут другие способы проявить к вам благосклонность. Или они попытаются преследовать тех, кому вы помогаете. Вы, должно быть, действительно произвели впечатление на этого майора МВД, Гюнтер. ” Он вздохнул, посмотрел на серо-белое небо и понюхал воздух. “Со дня на день пойдет снег. Тогда работа будет сложнее. Если вы собираетесь что-то делать, лучше всего сделать это до снега, когда дни и настроения короче, а Блюз ненавидит нас больше за то, что мы держим их снаружи. В некотором смысле, они такие же заключенные, как и мы. Ты должен это помнить ”.
  
  “Ты бы увидел хорошее в стае волков, Поспелов”.
  
  “Возможно. Тем не менее, твой пример полезен, мой друг. Если вы хотите помешать волкам лизать вашу руку, вам придется укусить одного из них. ”
  
  Совет Поспелова вряд ли можно было приветствовать. Нападение на одного из охранников было серьезным преступлением — почти слишком серьезным, чтобы размышлять. И все же я не сомневался в том, что он сказал мне: если Иваны продолжат относиться ко мне по-особому, я столкнусь со смертельным исходом от рук моих товарищей. Многие из них были безжалостными нацистами и вызывали у меня отвращение, но они все еще были моими соотечественниками, и, столкнувшись с выбором: сохранить верность им или присоединиться к большевикам, чтобы спасти свою шкуру, я быстро пришел к выводу, что я уже остался жив дольше, чем я мог бы ожидать, и что, возможно, у меня вообще не было выбора. Я ненавидел большевиков так же сильно, как я ненавидел нацистов; при данных обстоятельствах, возможно, больше, чем я ненавидел нацистов. МВД было просто гестапо с тремя буквами кириллицы, и у меня было достаточно всего, что связано со всем аппаратом государственной безопасности, чтобы хватило на всю жизнь.
  
  Четко представляя, что я должен был сделать, и на виду почти у каждой плени в наполовину выкопанном канале, я подошел к сержанту Дегерменкой и встал прямо перед ним. Я вынул сигарету изо рта на его изумленном лице и на мгновение радостно затянулся. Я обнаружил, что у меня не хватает смелости ударить его, но сумел найти в себе силы сбить кепку с синей окантовкой с его уродливой головы-обрубка дерева.
  
  Это был первый и единственный раз, когда я услышал смех в адрес К.А., и это было последнее, что я слышал какое-то время. Я махал другим плени, когда что—то сильно ударило меня по голове сбоку - возможно, приклад пулемета Дегерменкой - и, вероятно, не один раз. Мои ноги подкосились, и твердая, холодная земля, казалось, поглотила меня, как будто я был водой из Волги. Черная земля окутала меня, заполнив мои ноздри, рот и уши, а затем полностью обвалилась, и я упал в ужасное место, которое Великий Сталин и остальная часть его кровавой красной банды приготовили для меня в их социалистической республике. И когда я падал в эту бесконечную, глубокую яму, они стояли и махали мне руками в перчатках с вершины мавзолея Ленина, в то время как вокруг меня были люди, аплодирующие моему исчезновению, смеющиеся над собственной удачей и бросающие мне вслед цветы.
  
  
  
  Я полагаю, я должен был привыкнуть к этому. В конце концов, я привык посещать тюрьмы. Будучи полицейским, я входил и выходил из тюрьмы, чтобы допросить подозреваемых и взять показания у других. Время от времени я даже оказывался не по ту сторону Иудиной норы: однажды в 1934 году, когда я разозлил шефа полиции Потсдама; и снова в 1936 году, когда Гейдрих послал меня в Дахау в качестве агента под прикрытием, чтобы завоевать доверие мелкого преступника. Дахау был плох, но не так плох, как Красно-Армееск, и, конечно, не так плох, как то место, в котором я находился сейчас. Дело не в том, что место было грязным или что-то в этом роде; еда была хорошей, и они даже позволили мне принять душ и немного сигарет. Так что же меня беспокоило? Я полагаю, это был тот факт, что я был сам по себе впервые с тех пор, как покинул Берлин в 1944 году. Я почти два года жил в одной квартире с одним или несколькими немцами, и теперь, внезапно, говорить можно было только со мной. Охранники ничего не сказали. Я говорил с ними по-русски, но они проигнорировали меня. Чувство того, что я отделен от своих товарищей, что я отрезан, начало расти и с каждым прошедшим днем становилось немного хуже. В то же время у меня было ужасное чувство, что я был замурован — опять же, это, вероятно, было следствием того, что я провел так много последних шести месяцев снаружи. Точно так же, как когда-то меня ошеломляли размеры России, меня начала тяготить сама теснота моей камеры без окон — три шага в длину и вдвое меньше в ширину. Каждая минута моего дня, казалось, длилась вечно. Действительно ли я жил так долго, как жил, и так мало что мог показать в плане мыслей и воспоминаний? При всем том, что я сделал, я мог бы разумно ожидать, что займусь часы с воспоминаниями о прошлом. Ни капли этого. Это было все равно, что смотреть не с того конца телескопа. Мое прошлое казалось совершенно незначительным, почти невидимым. Что касается будущего, то дни, которые лежали передо мной, казались такими же огромными и пустыми, как сами степи. Но худшее чувство из всех было, когда я думал о своей жене; одна мысль о ней в нашей маленькой квартире в Берлине, если предположить, что она все еще стоит, могла довести меня до слез. Вероятно, она думала, что я мертв. С таким же успехом я мог быть мертв. Я был похоронен в могиле. И все, что мне оставалось, это умереть.
  
  Мне удалось отметить время на стенах из керамогранита моими собственными экскрементами. И таким образом я отметил прохождение четырех месяцев. Тем временем я немного прибавил в весе. У меня даже вернулся кашель курильщика. Монотонность притупила мое мышление. Я лежал на дощатой кровати с матрасом из мешковины и смотрел на лампочку в клетку над дверью, задаваясь вопросом, сколько времени они дали тебе за то, что ты сбил шляпу синего. Учитывая масштаб "преступления и наказания" Поспелова, я пришел к выводу, что могу ожидать чего угодно от шести месяцев до двадцати пяти лет. Я пытался найти в себе что-то от его силы духа и оптимизма, но это было бесполезно: я не мог не вспомнить кое-что еще, что он сказал, шутку, которую он однажды отпустил, только с каждым днем это все меньше и меньше походило на шутку, а больше на предсказание:
  
  “Первые десять лет всегда самые трудные”, - сказал он.
  
  Это замечание не давало мне покоя.
  
  Большую часть времени я цеплялся за уверенность в том, что, прежде чем меня приговорят, должен быть суд. Поспелов сказал, что всегда было своего рода испытание. Но когда пришел суд, все закончилось прежде, чем я это осознал.
  
  Они пришли и забрали меня, когда я меньше всего этого ожидал. Только что я ел свой завтрак, а в следующую минуту я был в большой комнате, где у меня снимал отпечатки пальцев и фотографировал маленький бородатый человечек с большой коробкой дальномера. На полированной деревянной шкатулке лежал маленький спиртовой уровень — пузырь воздуха в желтой жидкости, напоминавшей водянистые мертвые глаза фотографа. Я задал ему несколько вопросов на моем лучшем, самом подобострастном русском, но единственными словами, которые он использовал, были “Повернись в сторону” и “Стой спокойно, пожалуйста”. “Пожалуйста” было милым.
  
  После этого я ожидал, что меня отведут обратно в камеру. Вместо этого меня повели вверх по лестнице в маленькую комнату трибунала. Там был советский флаг, окно, большая стена героев с изображением ужасной троицы Маркса, Ленина и Сталина, а на сцене - стол, за которым сидели трое офицеров МВД, ни одного из которых я не узнал. Старший офицер, который сидел в середине этой тройки, спросил меня, нужен ли мне переводчик, вопрос, который был переведен переводчиком — другим офицером МВД. Я сказал, что не знаю, но переводчик все равно остался и перевел, плохо, все, что было сказано мне или обо мне с тех пор. Включая обвинительный акт против меня, который был зачитан прокурором, женщиной разумного вида, которая также была офицером МВД. Она была первой женщиной, которую я увидел после марша из Кенигсберга, и я с трудом мог оторвать от нее взгляд.
  
  “Бернхард Гюнтер”, - сказала она дрожащим голосом. Она нервничала? Было ли это ее первым делом? “Вам предъявлено обвинение—”
  
  “Подожди минутку”, - сказал я по-русски. “Разве я не нанимаю адвоката, чтобы он защищал меня?”
  
  “Можете ли вы позволить себе заплатить за один?” - спросил председатель.
  
  “У меня было немного денег, когда я покинул лагерь в Красно-Армейске”, - сказал я. “Пока меня везли сюда, оно исчезло”.
  
  “Вы предполагаете, что это было украдено?”
  
  “Да”.
  
  Трое судей на мгновение посовещались. Затем председатель сказал: “Вам следовало сказать это раньше. Я боюсь, что это разбирательство не может быть отложено на время расследования ваших обвинений. Мы продолжим. Товарищ лейтенант?”
  
  Прокурор продолжил зачитывать обвинение: “Что вы умышленно и со злым умыслом напали на охранника из третьего лагеря Войнаплени в Красно-Армейске, вопреки военному положению; что вы украли сигарету у того же охранника в третьем лагере, что также противоречит военному положению; и что вы совершили эти действия с намерением разжечь мятеж среди других заключенных в третьем лагере, что также противоречит военному положению. Все это преступления против товарища Сталина и народов Союза Советских Социалистических Республик”.
  
  Я знал, что теперь у меня проблемы. Если я не осознавал этого раньше, я понял это сейчас: сбить с человека шляпу - это одно, а мятеж - совсем другое. Мятеж был не тем обвинением, от которого можно легко отмахнуться.
  
  “У вас есть что-нибудь, что вы хотели бы сказать в свою защиту?” - спросил председатель.
  
  Я вежливо подождал, пока переводчик закончит, и выступил в свою защиту. Я признался в нападении и краже сигареты. Затем, почти как запоздалая мысль, я добавил: “У нас определенно не было намерения разжигать мятеж, сэр”.
  
  Председатель кивнул, написал что—то на клочке бумаги - вероятно, напоминание о том, что нужно купить сигарет и водки по дороге домой в тот вечер — и выжидающе посмотрел на прокурора.
  
  В большинстве случаев мне нравятся женщины в форме. Проблема была в том, что я, похоже, не нравился этому человеку. Мы никогда раньше не встречались, и все же она, казалось, знала обо мне все: очень злые мыслительные процессы, которые побудили меня поднять мятеж; моя преданность делу Адольфа Гитлера и нацизма; удовольствие, которое я получил от вероломного нападения на Советский Союз в июне 1941 года; моя важная роль в коллективной вине всех немцев в убийствах миллионов невинных русских; и, недовольный этим, тем, что я намеревался подстрекать других пленников в третьем лагере убивать еще больше.
  
  Единственным сюрпризом стало то, что суд удалился на несколько минут, чтобы вынести вердикт и, что более важно, выкурить сигарету. Когда они вернулись в комнату, из ноздрей одного из членов трибунала все еще шел дым.
  
  Прокурор встал. Переводчик встал. Я встал. Был объявлен вердикт. Я был фашистской свиньей, немецким ублюдком, капиталистической свиньей, нацистским преступником; и я также был виновен по предъявленному обвинению.
  
  “В соответствии с требованиями прокурора и с учетом вашего предыдущего послужного списка вы приговариваетесь к смертной казни”.
  
  Я покачал головой, уверенный, что прокурор не выдвигала таких требований — возможно, она забыла — и мой предыдущий послужной список даже не упоминался. Если не считать вторжения в Советский Союз, и это было правдой.
  
  “Смерть?” Я пожал плечами. “Полагаю, я могу считать себя счастливым, что не играю на пианино”.
  
  Как ни странно, переводчик перестал переводить то, что я говорил. Он ждал, когда председатель закончит говорить.
  
  “Вам повезло, что это страна, основанная на милосердии и уважении к правам человека”, - говорил он. “После Великой Отечественной войны, в которой погибло так много невинных советских граждан, товарищ Сталин пожелал, чтобы смертная казнь была отменена в нашей стране. Следовательно, вынесенная вам смертная казнь заменяется двадцатью пятью годами каторжных работ.”
  
  Ошеломленный моей объявленной судьбой, я был выведен из суда во двор снаружи, где меня ждала черная Мария с работающим двигателем. У водителя уже были мои данные, которые, казалось, указывали на то, что вердикт суда был предрешен. "Черная Мария" была разделена на четыре маленькие камеры, каждая из которых была такой тесной и низкой, что приходилось сгибаться вдвое, чтобы попасть внутрь одной. Металлическая дверь была пробита маленькими отверстиями, как мундштук телефона. Они были такими внимательными, эти Иваны. Мы отправляемся в путь на скорости — ты можно было подумать, что водитель управлял машиной для побега после ограбления банка — и когда мы остановились, мы остановились очень внезапно, как будто полиция заставила нас остановиться. Я слышал, как в "Черную Марию" загружали еще заключенных, а затем мы тронулись, снова на большой скорости, и водитель громко смеялся, когда нас занесло за один угол, а затем за другой. Наконец мы остановились, двигатель был выключен, двери распахнулись, и все стало ясно. Мы были рядом с поездом, который уже шел под парами, и настойчиво намекали, что ему не терпится уехать, но куда, никто не сказал. Всем в "Черной Марии" было приказано подняться на борт вагона для перевозки скота вместе с несколькими другими немцами, чьи лица выглядели такими же мрачными, как и у меня. Двадцать пять лет! Если бы я прожил так долго, я бы вернулся домой только в 1970 году! Дверь вагона для перевозки скота с грохотом захлопнулась, оставив нас всех в полутьме; тележки немного сдвинулись, бросив нас всех в объятия друг друга, а затем поезд тронулся.
  
  “Есть идеи, куда мы направляемся?” сказал голос.
  
  “Разве это имеет значение?” - сказал кто-то. “Ад одинаков, в какой бы огненной яме ты ни оказался”.
  
  “Это место слишком холодное, чтобы быть адом”, - сказал другой.
  
  Я заглянул через отверстие для воздуха в стене вагона для скота. Было невозможно разглядеть, где находится солнце. Небо было чистым листом серого цвета, который вскоре почернел от ночи и засолился снегом. На другом конце вагона плакал мужчина. Звук разрывал нас всех на части.
  
  “Кто-нибудь, скажите что-нибудь этому парню, ради Бога”, - громко пробормотал я.
  
  “Например, что?” - спросил мужчина рядом со мной.
  
  “Я не знаю, но я бы предпочел не слушать этот звук без крайней необходимости”.
  
  “Привет, Фриц”, - сказал голос. “Перестань плакать, ладно? Ты портишь вечеринку какому-то парню в другом конце вагона. Предполагается, что это будет пикник, понимаете? Не похоронный кортеж.”
  
  “Это то, что ты думаешь”. Этот акцент был безошибочно берлинским. “Выгляни из этой воздушной ямы. Вы можете увидеть кладбище Кирхгоф.”
  
  Я подошел к "Берлинеру" и разговорился с ним, и вскоре после этого мы узнали, что всех в фургоне судили в одном суде по какому-то сфабрикованному обвинению, признали виновными и приговорили к длительному сроку каторжных работ. Я, казалось, был единственным человеком, который совершил настоящее преступление.
  
  Берлинца звали Вальтер Бингель, и до войны он был смотрителем парка в садах дворца Сансуси в Потсдаме.
  
  “Я был в лагере рядом с ущельем Зарица, недалеко от Ростова”, - объяснил он. “На самом деле, мне было грустно уезжать. Картофель, который я посадил, был почти готов к подъему. Но мне удалось захватить с собой немного семян, так что, возможно, мы не останемся голодными, куда бы мы ни направлялись ”.
  
  Было много предположений о том, где это может быть. Один человек сказал, что мы едем в лагерь угледобытчиков в Воркуте, к северу от полярного круга. Затем другой упомянул название Сахалина, и это заставило всех замолчать, включая меня.
  
  “Что такое Сахалин?” - спросил Бингель.
  
  “Это лагерь в самой восточной части России”, - сказал я.
  
  “Лагерь смерти”, - сказал кто-то еще. “Они послали туда много эсэсовцев после Сталинграда. "Сахалин" означает "черный" на одном из тех нечеловеческих языков, которые они там используют. Я встретил человека, который утверждал, что был там. Иван в плену.”
  
  “Никто на самом деле не знает, существует оно или нет”, - добавил я.
  
  “О, это действительно существует. Он полон острот. Это место так далеко на востоке, что оно даже не прикреплено к гребаному материку. На Сахалине не заморачиваются забором из колючей проволоки. Зачем им это? Больше некуда идти.”
  
  Поезд катился почти целых три дня, и было облегчение, когда, наконец, сломали лед на замках и дверь вагона открылась, потому что лица охранников, которые приветствовали нас, были смутно европейскими, а не восточными, что, казалось, указывало на то, что мы избежали Сахалина. Однако не всех нас пощадили. Когда мужчины спрыгнули с фургона, стало ясно, что одному мужчине удалось повеситься на деревянном колышке. Это был человек, который плакал.
  
  Несколько сотен из нас выстроились у трассы в ожидании новых приказов. Где бы мы сейчас ни находились, было холодно, но далеко не так холодно, как в Сталинграде; возможно, дело было в погоде, но новый слух — что мы дома — быстро пробился по рядам, как индуистская мантра.
  
  “Это Германия! Мы дома.”
  
  В отличие от большинства слухов, жертвами которых часто становились мы, немецкие пленники, в этом была доля правды, поскольку казалось, что мы находились прямо за границей того, что многие из моих наиболее ярых нацистских товарищей, вероятно, все еще считали немецким протекторатом Богемии, иначе известным как Чехословакия.
  
  И волнение нарастало, когда мы вошли в Саксонию.
  
  “Они собираются нас отпустить! Иначе зачем бы они привезли нас сюда из России?”
  
  Действительно, почему еще? Но это было незадолго до того, как наши надежды на ранний релиз рухнули.
  
  Мы вошли в маленький шахтерский городок под названием Йоханнес-Джордженштадт, а затем вышли с другой стороны, поднялись на холм, откуда открывался прекрасный вид на местную лютеранскую церковь и несколько высоких дымовых труб, и прошли через ворота старого нацистского концентрационного лагеря — одного из почти сотни вспомогательных лагерей в комплексе Флоссенбург. Большинство из нас представляло, что все немецкие KZ были закрыты, поэтому было немного шокировано обнаружить, что один из них все еще открыт и готов к работе. Однако нас ожидал еще больший шок.
  
  В тюрьме Йоханнес-Джордженштадт КЗ уже жило и работало почти двести немецких плени, и даже по низким стандартам благосостояния советских заключенных никто из них не выглядел хорошо. Генеральный прокурор СС Клаузе вскоре объяснил, почему:
  
  “Мне жаль видеть вас здесь, мужчины”, - сказал он. “Я хотел бы с удовольствием приветствовать вас в Германии, но, боюсь, я не могу. Если кто-нибудь из вас знаком с горами Эрцгебирге, вы знаете, что этот район богат смоляной обманкой, из которой добывается урановая руда. Уран радиоактивен и имеет множество применений, но есть только одно применение для него, которое интересует Иванов. Уран в больших количествах жизненно важен для советского проекта атомной бомбы, и не будет преувеличением сказать, что они рассматривают разработку такого оружия как вопрос наивысшего приоритета. И, конечно, гораздо более высокий приоритет, чем ваше здоровье.
  
  “Мы не уверены, какой эффект оказывает длительное воздействие неочищенной смоляной обманки на организм человека, но вы можете поспорить, что это нехорошо — по двум причинам. Во-первых, Мария Кюри, которая открыла вещество, умерла от его воздействия; а во-вторых, синие спускаются в шахту только тогда, когда это необходимо. И даже тогда только на короткие периоды и в масках для лица. Так что, если вы в яме, постарайтесь прикрыть нос и рот носовым платком.
  
  “С положительной стороны, еда здесь хорошая и обильная, а жестокость сведена к минимуму. Здесь есть хорошие моечные помещения — в конце концов, это был немецкий лагерь до того, как он стал русским, — и нам разрешают выходной раз в неделю; но только потому, что они должны проверять подъемное устройство и уровень газа. Как мне сказали, газообразный радон. Бесцветный, без запаха, и это все, что я знаю об этом, за исключением того, что я уверен, что это также опасно. Извините, это еще один негатив. И поскольку мы снова на стороне списания, я могу также упомянуть, что в этом лагере МВД использует количество немцев в качестве вербовщиков для какой-то новой народной полиции, которую они планируют создать в советской зоне оккупированной Германии. Тайная полиция, созданная для того, чтобы быть немецким подразделением МВД. Создание такой полиции в Германии запрещено правилами Контрольной комиссии союзников, но это не значит, что они не собираются делать это тайно, с помощью уловок. Но они вообще не смогут этого сделать, если у них не будет для этого людей, поэтому будьте осторожны в своих словах и действиях, потому что они наверняка будут долго допрашивать вас. Ты слышишь? Я не хочу, чтобы под моим командованием были ренегаты. Эти немцы, на которых работают Иваны, - коммунисты. Коммунисты-ветераны старой КПГ. Против чего мы боролись. Уродливое лицо европейского большевизма. Если среди вас были те, кто сомневался в истинности нашего национал-социалистического дела, я полагаю, вы поняли, что ошибались вы, а не лидер. Помни, что я сказал, и следи за собой ”.
  
  
  
  Я был одним из счастливчиков, поскольку мне не приказали немедленно спуститься в яму. Вместо этого меня отправили на сортировку. Вагоны с породой были подняты из шахты и выгружены на большую конвейерную ленту, которая проходила между двумя линиями пленок. Кто-то показал мне, как проверять куски коричневато-черной породы на наличие прожилок важнейшей смоляной обманки. Камни без жил выбрасывались, остальные оценивались на глаз и выбрасывались в бункеры для дальнейшего отбора Синим, держащим металлическую трубку со слюдяным окошком на одном конце: чем лучше качество руды, тем больше электрического тока, который воспроизводился трубкой в виде белого шума. Эти высококачественные породы были вывезены для переработки в России, но количество, которое считалось полезным, было небольшим. Казалось, что для производства небольшого количества руды потребуются тонны породы, и никто из людей, работающих на шахте Йоханнес-Джордженштадт, не придерживался мнения, что Иваны в ближайшее время создадут атомную бомбу.
  
  Я пробыл там почти месяц, когда мне сказали явиться в шахтное управление. Это было размещено в сером каменном здании рядом с заводом pithead winding gear. Я поднялся на первый этаж и стал ждать. Через открытую дверь кабинета я мог видеть пару офицеров МВД. Я также мог слышать, что они говорили, и я понял, что это были двое из тех немцев, о которых предупреждал нас генерал Клаузе.
  
  Увидев, что я стою там, они махнули мне внутрь и закрыли дверь. Я взглянул на часы на стене. Было одиннадцать утра, на столе стоял микрофон и, как я предполагал, где-то большой магнитофон, готовый записать каждое мое слово. Рядом с микрофоном был прожектор, но он не был включен. Пока нет. Рядом с окном была незадернутая черная занавеска. Они пригласили меня сесть на стул перед столом.
  
  “В последний раз, когда я делал это, я получил двадцать пять лет каторжных работ”, - сказал я. “Итак, если вы меня простите, мне действительно нечего сказать”.
  
  “Если хотите, - сказал один из полицейских, “ вы можете обжаловать приговор. Суд сказал вам об этом?”
  
  “Нет. Что суд действительно сказал мне, так это то, что Советы ничуть не менее глупы и жестоки, чем нацисты ”.
  
  “Интересно, что ты так говоришь”.
  
  Я не ответил.
  
  “Кажется, это подтверждает впечатление, которое у нас сложилось о вас, капитан Гюнтер. Что ты не нацист.”
  
  Тем временем другой офицер снял телефонную трубку и что-то говорил по-русски, чего я не мог расслышать.
  
  “Я майор Вельц”, - сказал первый офицер. Он посмотрел на человека, который сейчас кладет телефонную трубку. “А это лейтенант Рашер”.
  
  Я хмыкнул.
  
  “Как и вы, я тоже из Берлина”, - сказал Вельц. “На самом деле, я был там только в прошлые выходные. Боюсь, вы вряд ли узнаете это. Невероятные разрушения, которые были вызваны отказом Гитлера сдаться.” Он подтолкнул пачку сигарет через стол. “Пожалуйста. Угощайтесь сигаретой. Я боюсь, что они русские, но они лучше, чем ничего ”.
  
  Я взял один.
  
  “Вот”, - сказал он, обходя стол и щелкая зажигалкой. “Позвольте мне осветить это для вас”.
  
  Он присел на край стола и смотрел, как я курю. Затем дверь открылась, и вошла старшина с листом бумаги в руках. Он положил его на стол рядом с сигаретами и снова ушел, не сказав ни слова.
  
  Велтц на мгновение взглянул на лист бумаги, а затем повернул его лицом ко мне.
  
  “Ваша апелляционная форма”, - сказал он.
  
  Мои глаза скользнули по буквам кириллицы.
  
  “Вы хотите, чтобы я перевел это?”
  
  “В этом не будет необходимости. Я умею читать и говорю по-русски”.
  
  “Тоже очень хорошо, судя по всему”. Он протянул мне авторучку и подождал, пока я подпишу лист бумаги. “Есть ли проблема?”
  
  “В чем смысл?” - Сказал я тупо.
  
  “В этом есть все. Правительство Советского Союза имеет свои формы и формальности, как и в любой другой стране. Ничего не происходит без листа бумаги. То же самое было в Германии, не так ли? Официальная форма для всего.”
  
  И снова я колебался.
  
  “Ты хочешь вернуться домой, не так ли? В Берлин? Ну, вы не можете вернуться домой, пока вас не освободили, и вы не можете быть освобождены, если сначала не подадите апелляцию на свой приговор. На самом деле, все так просто. О, я ничего не обещаю. Но эта форма приводит процесс в движение. Думайте об этом, как о том, что яма заводит механизм снаружи. Этот листок бумаги приводит колесо в движение. ”
  
  Я прочитал форму вперед, а затем назад: иногда события в Советском Союзе и его зонах оккупации приобретали больше смысла, если читать их задом наперед.
  
  Я подписал его, и майор Велтц придвинул бланк к нему.
  
  “Итак, по крайней мере, мы знаем, что вы действительно хотите выбраться отсюда”, - сказал он. “Чтобы вернуться домой. Теперь, когда мы установили это, все, что нам нужно сделать, это выяснить, как это осуществить. Я имею в виду, скорее раньше, чем позже. Если быть точным, через двадцать пять лет. То есть, если вы выживете, то любой здесь скажет вам, что это опасная работа. Лично мне не очень хочется находиться даже так близко к крупным залежам уранинита. По-видимому, они превращают его в этот желтый порошок, который светится в темноте. Одному богу известно, что это делает с людьми ”.
  
  “Спасибо, но меня это не интересует”.
  
  “Мы еще не сказали вам, что мы предлагаем”, - сказал Велтц. “Работа. Как полицейский. Я бы подумал, что это может понравиться человеку с вашей квалификацией. ”
  
  “Человек, который никогда не был членом нацистской партии”, - сказал лейтенант Рашер. “Бывший член социал-демократической партии”.
  
  “Знаете ли вы, капитан, что КПГ и SDP объединились?”
  
  “Уже немного поздно”, - сказал я. “Мы могли бы воспользоваться поддержкой КПГ в декабре 1931 года. Во время Красной революции.”
  
  “Это была вина Троцкого”, - сказал Велтц. “В любом случае. Лучше поздно, чем никогда, а? Новая партия — Партия социалистического единства, СЕПГ — это новый старт для нас обоих в совместной работе. Для новой Германии”.
  
  “Еще одна новая Германия?” Я пожал плечами.
  
  “Ну, мы вряд ли можем обойтись старым. Вы не согласны? Нам так много нужно перестроить. Не только политика, но и закон и порядок. Полиция. Мы создаем новую силу. На данный момент он называется Пятый комиссариат, или К-5. Мы надеемся запустить его к концу года. А до тех пор мы ищем новобранцев. Такой человек, как вы, бывший верховный комиссар Крипо, с послужным списком честности и неподкупности, которого нацисты выгнали из полиции, - именно такой принципиальный человек, который нам нужен. Я думаю, что, вероятно, смогу гарантировать восстановление в вашем старом звании с полными пенсионными правами. Пособие, взвешенное по Берлину. Помощь с новой квартирой. Работа для твоей жены ”.
  
  “Нет, спасибо”.
  
  “Это очень плохо”, - сказал лейтенант Рашер.
  
  “Послушайте, почему бы вам не подумать об этом, капитан”, - сказал Велтц. “Спи с этим. Видишь ли, если быть совершенно честным с тобой, Гюнтер, ты возглавляешь наш список в этом лагере. И, по очевидным причинам, мы бы предпочли не оставаться здесь дольше, чем необходимо. Я уже отец, но лейтенант здесь не хочет снижать свои шансы на рождение сына, если и когда он женится. Радиация что-то делает со способностью мужчины к деторождению. Это также влияет на щитовидную железу и способность организма использовать энергию и производить белки. По крайней мере, это то, что я думаю, что это делает. ”
  
  “Ответ по-прежнему отрицательный”, - сказал я. “Могу я теперь идти?”
  
  На лице майора появилось печальное выражение. “Я тебя не понимаю”, - сказал он. “Как получилось, что вы, социал-демократ, были готовы пойти и работать на Гейдриха? И все же ты не будешь работать на нас. Не могли бы вы объяснить это, пожалуйста?”
  
  Только сейчас я понял, кого мне напоминал майор. Форма могла бы быть другой, но с белыми волосами, голубыми глазами, высоким лбом и еще более возвышенным тоном — я уже думал о Гейдрихе, прежде чем он упомянул это имя. Вероятно, Вельц и Гейдрих тоже были бы примерно одного возраста. Если бы он не был убит в июне 1942 года, Гейдриху было бы сейчас около сорока двух. Младший лейтенант был скорее более седым, с лицом таким же широким, как у майора, было длинное. Он был похож на меня до войны и года в лагере для военнопленных.
  
  “Ну что, Гюнтер? Что вы можете сказать в свое оправдание? Возможно, вы всегда были нацистом во всем, кроме названия. Попутчик по вечеринке. Это все? Тебе потребовалось так много времени, чтобы понять, кто ты на самом деле?”
  
  “Ты и Гейдрих”, - сказал я майору. “Вы не так уж сильно отличаетесь. Я тоже никогда не хотел работать на него, но я боялся сказать "нет". Боюсь того, что он может со мной сделать. Вы, с другой стороны, выстрелили в себя там. Ты уже сделал свое худшее. Кроме как застрелить меня, ты больше ничего не можешь со мной сделать. Иногда очень приятно знать, что ты уже достиг дна.”
  
  “Мы могли бы сломать тебя”, - сказал Велтц. “Мы могли бы это сделать”.
  
  “В свое время я сам сломал нескольких мужчин”, - сказал я. “Но в этом должен быть какой-то смысл. А со мной нет, потому что если ты сломаешь меня, то будешь делать это просто так, и более того, от меня не будет никакой пользы, когда ты закончишь. Я вам сейчас не гожусь, только вы просто не знаете этого, майор. Итак, позвольте мне сказать вам, почему: я был из тех полицейских, которые были слишком тупы, чтобы вести себя умно и смотреть в другую сторону, или целовать кого-то в зад. Нацисты были умнее вас. Они знали это. Единственная причина, по которой Гейдрих вернул меня в Крипо, заключалась в том, что он знал, что даже в полицейском государстве бывают моменты, когда вам нужен настоящий полицейский. Но вам не нужен настоящий полицейский, майор Велтц, вам нужен клерк со значком. Ты хочешь, чтобы я читал Карла Маркса перед сном и "пиплз Мейл" в течение дня. Вам нужен мужчина, который стремится угодить и ищет продвижения в Коммунистической партии. ” Я устало покачал головой. “В последний раз, когда я искал продвижения на вечеринке, симпатичная девушка дала мне пощечину”.
  
  “Жаль”, - сказал Велтц. “Кажется, ты собираешься провести остаток своей жизни мертвым. Как и все твои одноклассники, Гюнтер, ты жертва истории.”
  
  “Мы оба такие, майор. Быть жертвой истории - вот что значит быть немцем ”.
  
  
  
  Bно я также был жертвой своего окружения. Они позаботились об этом. Вскоре после моей встречи с ребятами из К-5 меня перевели с сортировочной части в шахту.
  
  Это был мир постоянного грома. Был грохот подземных взрывов, которые разбили скалу на удобные куски; и был грохот дверей клетки, прежде чем она соскользнула по направляющим в шахту. Был грохот камней, которые мы раскалывали кирками, а затем бросали в вагоны, и непрерывный шквал, когда они двигались взад и вперед по рельсам. И с каждым детонирующим звуком появлялась пыль и еще больше пыли, превращая мои собственные сопли в черные, а мой пот в подобие серого масла. Ночью я кашлял большими комками слюны и мокроты, которые были похожи на подгоревшую яичницу. - все это казалось высокой ценой за мои принципы. Но в шахте царил дух товарищества, которого не было больше нигде в Йоханнесгеоргенштадте, и автоматическое уважение со стороны других пленилюди, которые услышали наш кашель и осознали свою относительную удачу. Поспелов был прав насчет этого. Всегда есть кто-то, кому хуже, чем тебе. Я надеялся получить шанс встретиться с этим кем-то, прежде чем работа убьет меня. В туалете было зеркало. В основном мы избегали этого, опасаясь, что увидим, как наши собственные дедушки или, что еще хуже, их разложившиеся тела смотрят на нас; но однажды я случайно увидел себя и увидел человека с лицом, похожим на камень-обманку, который мы добывали., коричневато-черный, бугристый, бесформенный, с двумя тусклыми непрозрачными промежутками там, где когда-то были мои глаза, и рядом темно-серых наростов, которые могли быть моими зубами. Я встречал много криминальных типов в своей жизни, но я выглядел как брат мистера Хайда, паршивая овца. Тоже вел себя как он. В "Шахте" не было блюза, и мы уладили наши разногласия с максимальной жестокостью. Однажды Шефер, еще один плени из Берлина, который не очень любил полицейских, сказал мне, что он ликовал, когда лидеров СДП выгнали из Берлина в 1933 году. Поэтому я сильно ударил его по лицу, а когда он попытался ударить меня киркой, я ударил его лопатой. Прошло некоторое время, прежде чем он встал, и, по правде говоря, после этого он уже никогда не был прежним — еще одна жертва истории. Карл Маркс одобрил бы.
  
  Но через некоторое время я перестал сильно заботиться о чем-либо, включая себя. Я втискивался в узкие места в черной скале, чтобы в одиночестве поработать киркой, что было самым опасным занятием, поскольку обвалы были обычным делом. Но так было меньше пыли, которой можно было дышать, чем когда они использовали взрывчатку.
  
  Прошел еще месяц. И вот однажды меня снова вызвали в офис, и я пошел, ожидая встретить тех же двух офицеров МВД и услышать, как они спрашивают меня, помогло ли мне время, проведенное в шахте, изменить мое мнение о К-5. Это изменило мое мнение о многих вещах, но не о немецком коммунизме и его тайной полиции. Я собирался послать их к черту, и, возможно, это прозвучало так, будто я тоже это имел в виду, хотя я был готов к тому, что кто-то придет и положит немного парижской штукатурки мне на лицо. Итак, я был немного разочарован тем, что двух офицеров там не было, как бывает с тобой, когда ты придумал довольно хорошую речь о многих благородных вещах, которые не складываются в особо важные, когда ты лежишь в морге.
  
  В комнате был только один офицер, коренастый мужчина с редеющими каштановыми волосами и дерзкой челюстью. Как и два его предшественника, он носил синие бриджи и коричневую гимнастерку, но был лучше украшен; кроме значка ветерана НКВД и ордена Красного Знамени, были и другие медали, которые я не узнал. Знаки отличия на его петлицах и звезды на рукавах, казалось, указывали на то, что он был, по крайней мере, полковником или, возможно, даже генералом. Его синяя офицерская фуражка с квадратным козырьком лежала на столе рядом с револьвером Наган в кобуре размером с ведро.
  
  “Ответ по-прежнему отрицательный”, - сказала я, почти не заботясь о том, кто он такой.
  
  “Садись”, - сказал он. “И не будь чертовым дураком”.
  
  Он был немцем.
  
  “Я знаю, что немного прибавил в весе”, - сказал он. “Но я думал, что ты из всех людей узнаешь меня”.
  
  Я сел и вытер пыль с глаз. “Теперь, когда вы упомянули об этом, вы действительно кажетесь немного знакомым”.
  
  “Тебя я бы вообще не узнал. Ни за что на свете.”
  
  “Я знаю. Я должен отказаться от шоколада. Сделай себе стрижку и маникюр. Но, похоже, у меня никогда не хватает времени. Моя работа заставляет меня быть очень занятым. ”
  
  На лице офицера-мясника появилась улыбка. Почти. “Чувство юмора. Это впечатляет в этом месте. Но если ты действительно хочешь произвести на меня впечатление, тогда перестань разыгрывать крутого парня и скажи мне, кто я такой ”.
  
  “Разве ты не знаешь?”
  
  Он нетерпеливо фыркнул и покачал головой. “Пожалуйста. Я могу помочь тебе, если ты позволишь мне. Но я должен верить, что ты того стоишь. Если вы хоть какой-то детектив, вы помните, кто я ”.
  
  “Эрих Мильке”, - сказал я. “Тебя зовут Эрих Мильке”.
  
  
  OceanofPDF.com
  25
  
  
  ГЕРМАНИЯ, 1946
  
  
  Yты знал все это время.”
  
  “Был момент, когда я этого не сделал. В последний раз, когда я видел тебя, Эрих, ты был похож на меня. ”
  
  На мгновение Мильке выглядел мрачным, как будто он вспоминал. “Гребаный французский”, - сказал он. “Они были такими же плохими, как нацисты в моей книге. У меня до сих пор комок в горле: они становятся одной из четырех держав-победительниц в Берлине. Что они сделали, чтобы победить фашистов? Ничего.”
  
  “В любом случае, мы можем кое о чем договориться”.
  
  “Ле Верне был вторым разом, когда ты вытащил мой хлеб из духовки. Почему ты это сделал?”
  
  Я пожал плечами. “В то время это казалось хорошей идеей”.
  
  “Нет, так не пойдет”, - твердо сказал он. “Скажи мне. Я хочу знать. Ты был одет как офицер гестапо. Но ты вел себя не как один из них. Я не понял этого тогда и не понимаю сейчас. ”
  
  “Между нами и этими четырьмя стенами, Эрих, я боюсь, что гестапо были довольно плохими людьми”. Я рассказал ему об убийствах, совершенных майором Бемельбургом и штурмовиками СС по дороге в Лурд. “Видите ли, одно дело вернуть человека, чтобы он предстал перед судом. Это что-то совершенно другое, просто застрелить его в канаве на обочине дороги. Тебе просто повезло, что мы сначала отправились в лагерь в Гурсе, иначе это мог быть ты, которого застрелили при попытке к бегству. Но, учитывая то, что я видел с тех пор о твоих друзьях в МВД, это, вероятно, то, что ты заслужил. Крысы остаются крысами, будь они серыми, черными или коричневыми. Я просто не был создан для того, чтобы быть большой крысой ”.
  
  “Может быть, белая крыса, а?”
  
  “Может быть”.
  
  Мильке швырнул в меня через стол пачку "Беломорканала". “Вот. Сам я не курю, но я принес это для тебя.” Он бросил несколько спичек вслед за сигаретами. “Я считаю, что курение вредно для вашего здоровья”.
  
  “У моего здоровья есть более важные причины для беспокойства”. Я зажег одну и с удовольствием затянулся. “Но, может быть, ты не знал. Русские ногти полезнее для вашего здоровья, чем американские.”
  
  “О? Почему это?”
  
  “Потому что в них так мало табака. Четыре хороших затяжки, и они исчезли.”
  
  Мильке улыбнулся. “Говоря о твоем здоровье, я не думаю, что это место хорошо для тебя. Если вы останетесь здесь достаточно долго, у вас может вырасти две головы. На мой взгляд, это было бы пустой тратой времени ”. Он обошел стол и сел на угол, небрежно помахивая одним из своих начищенных сапог для верховой езды. “Вы знаете, когда я был в России, я научился следить за своим здоровьем. Я даже выиграл спортивную медаль Советского Союза. Я жил в маленьком городке под Москвой под названием Красногорск, и я часто ездил на охоту по выходным в спортивное поместье, когда-то принадлежавшее семье Юсуповых. Князь Юсупов был одним из те аристократы, которые убили Распутина. Знаете, о смерти Распутина говорили всякую чушь. Что им пришлось убить его три или четыре раза, прежде чем он действительно умер. Что они отравили его, застрелили, забили до смерти, а затем утопили. На самом деле, они все это выдумали, чтобы их бесполезный поступок казался более героическим. И принц даже не сделал этого сам. Правда заключалась в том, что Распутин был убит выстрелом в лоб сотрудником британской секретной службы. Теперь я упоминаю все это, чтобы подчеркнуть, что человек, даже такой сильный человек, как Распутин, или, возможно, вы, может пережить почти все, кроме смерти. Ты, мой друг, умрешь здесь. Ты это знаешь. Я знаю это. Возможно, вы будете отравлены уранинитом. Возможно, вас застрелят при попытке к бегству. Или когда шахту затопит, как, я думаю, иногда бывает, тогда ты утонешь. Но так не должно быть. Я хочу помочь тебе, Гюнтер. Действительно, хочу. Но вам нужно будет довериться мне. ”
  
  “Я весь внимание, Эрих. По последним подсчетам, их всего двое.”
  
  “Мы оба знаем, что из вас получился бы очень плохой офицер в Пятом комиссариате. Сначала вам пришлось бы посещать антифашистскую школу в Красногорске. Для перевоспитания. Быть обращенным в верующего. Из нашей единственной встречи и всего, что я прочитал о тебе, Гюнтер, я совершенно убежден, что было бы пустой тратой времени пытаться обратить тебя в коммуниста. Тем не менее, это все еще остается вашим лучшим выходом отсюда. Добровольно пойти на К-5 и перевоспитание.”
  
  “Это правда, я довольно пренебрегал чтением в последнее время, но ...”
  
  “Естественно, это было бы только дымовой завесой для вашего побега”.
  
  “Естественно. Я полагаю, что нет никаких шансов, что меня застрелят через эту дымовую завесу ”.
  
  “Есть шанс, что нас обоих застрелят, если ты действительно хочешь знать. Я подставляю свою шею ради тебя, Гюнтер. Я надеюсь, вы это цените. За последние десять или двенадцать лет я стал чем-то вроде эксперта по спасению собственной шкуры. Я полагаю, что у нас есть что-то общее. В любом случае, это не то, что я делаю легкомысленно ”.
  
  “Зачем вообще это делать? Зачем рисковать? Я не понимаю этого так же, как ты не понял. ”
  
  “Ты думаешь, ты единственная крыса, которая не создана для этого? Вы думаете, офицер гестапо - единственный человек, у которого может развиться совесть?”
  
  “Я никогда не был верующим. Но ты — ты верил во все это, Эрих.”
  
  “Это правда. Я действительно верил. Безусловно. Вот почему для меня становится шоком обнаружить, что лояльность партии может ничего не значить, и все может быть отнято одним росчерком пера ”.
  
  “Почему они сделали это с тобой, Эрих?”
  
  “У всех нас есть свои маленькие секреты, вот почему”.
  
  “Нет, так не пойдет”, - сказал я, еще раз повторяя его предыдущую речь. “Скажи мне. Я хочу знать. И тогда, может быть, я буду доверять тебе ”.
  
  Мильке встал и прошелся по комнате, задумчиво обхватив себя руками. Через некоторое время он кивнул и сказал:
  
  “Вы когда-нибудь задумывались, что случилось со мной после Ле Верне?”
  
  “Да. Но я сказал Гейдриху, что ты вступил в иностранный легион. Я не уверен, поверил ли он мне. ”
  
  “Я был интернирован в Ле Верне еще на три года после того, как увидел тебя в 1940 году. Вы можете себе это представить? Три года в аду. Что ж, возможно, теперь вы можете — да, я полагаю, что можете. Я выдавал себя за немецкого латыша по имени Ричард Хебель. Затем, в декабре 1943 года, я был призван в качестве рабочего в Министерство вооружений и военного производства Шпеера. Я стал тем, кого раньше называли работником Тодта. Фактически, я и тысячи других были рабами нацистов. Я сам был дровосеком в Арденнском лесу, поставлял топливо для немецкой армии. Вот где я стал тем человеком, которого вы видите сейчас. Это плечи дровосека. Так или иначе, я оставался так называемым добровольцем помощи, работая по двенадцать часов в день до конца войны, когда вернулся в Берлин и зашел в недавно легализованную штаб-квартиру КПГ на Потсдамской площади, чтобы добровольно предложить свои услуги партии. Мне невероятно повезло. Я встретил кое-кого, кто сказал мне солгать о том, что я делал во время войны. Он посоветовал мне сказать, что я вообще не был в плену и уж точно не был добровольцем помощи фашистам ”.
  
  Мильке нахмурился, сильно озадаченный, как медведь, постепенно осознающий, что его ужалила пчела. Он покачал головой.
  
  “Ну, для меня это не имело никакого смысла. В конце концов, вряд ли я был виноват в том, что меня заставили работать на нацистов. Но мне сказали, что партия не будет смотреть на это таким образом. И вопреки всем моим инстинктам, которые заключались в том, чтобы верить в товарища Сталина и партию, я решил довериться этому одному человеку. Его звали Виктор Дитрих. Итак, я сказал им, что залег на дно в Испании, а затем сражался с французскими партизанами. Хорошо, что я это сказал, потому что без совета Дитриха моя честность была бы фатальной. Видите ли, еще в августе 1941 года товарищ Сталин, как народный Комиссар обороны издал печально известный приказ — приказ номер двести семьдесят, — в котором, по сути, говорилось, что советских военнопленных не было, только предатели”. Мильке пожал плечами. “Из почти двух миллионов мужчин и женщин, которые вернулись из немецкого и французского заключения в Советский Союз и зоны его контроля - многие из них были лояльными членами партии — очень большой процент был казнен или отправлен в трудовые лагеря на срок от десяти до двадцати лет. Среди них был и мой собственный брат. Вот почему я больше не верю, Гюнтер. Потому что в любой момент мое прошлое может настигнуть меня, и я могу оказаться там, где ты сейчас.
  
  “Но я хочу будущего. Что-то конкретное. Это так необычно? Я встречаюсь с этой женщиной. Ее зовут Гертруда. Она швея в Берлине. Моя мать была швеей. Ты знал это? В любом случае, я бы хотел, чтобы мы чувствовали, что у нас может быть совместная жизнь. Я не знаю, зачем я вам все это рассказываю. Конечно, мне не нужно оправдываться, почему я помогаю вам. Ты спас мне жизнь. Дважды. Что бы я был за человек, если бы забыл это?”
  
  Я на мгновение замолчал. Затем его лицо потемнело от нетерпения.
  
  “Тебе нужна моя помощь или нет, черт возьми?”
  
  “Как это должно произойти?” Я спросил. “Это то, что я хотел бы знать? Если я собираюсь отдать свою душу в твои руки, ты вряд ли удивишься, если я захочу проверить, чистые ли у тебя ногти.”
  
  “Говорит как истинный берлинец. И это справедливо. Итак, тогда. Центральная школа против Фа находится в Красногорске. Каждый месяц мы отправляем им мешок нацистов на самолете из Берлина для перевоспитания. Сейчас их там довольно много. Они называют себя членами Национального комитета за свободную Германию. Фельдмаршал Паулюс - один из них. Ты знал это?”
  
  “Паулюс, коллаборационист?”
  
  “Со времен Сталинграда. Также есть фон Зейдлиц-Курцбах. Конечно, вы помните его пропагандистские передачи в Кенигсберге. Да, это довольно маленькая немецкая колония вон там. Обычный нацистский дом вдали от дома. Как только вы сядете в самолет до Красногорска из Берлина, выхода уже не будет. Но на поезде между этим местом и Берлином — или, еще лучше, между этим местом и Цвиккау — вот где вы могли бы совершить побег. Просто подумай. От этого лагеря до зоны оккупации Ami менее шестидесяти километров. Если бы моя подруга, Гертруда, не была в Восточном Берлине, я мог бы сам поддаться искушению. Итак, я предлагаю следующее: я сообщу майору Вельцу, что убедил вас изменить свое мнение. Что вы готовы пройти перевоспитание в школе против Закона. Он поговорит с начальником лагеря, который вытащит вас из ямы и вернет на сортировку. В остальном все остальное будет выглядеть как обычно до того дня, когда вы покинете это место, когда вам предоставят чистую форму и новые ботинки. Кстати, какой размер ботинок ты берешь?”
  
  “Сорок шесть”.
  
  Мильке пожал плечами. “Вес тела мужчины может сильно колебаться, но его ноги всегда остаются одного размера. Хорошо. В голенище ботинка будет пистолет. Некоторые документы. И ключ от твоих кандалов. Вероятно, в вашем путешествии вас будут сопровождать этот молодой лейтенант МВД и русская старшина. Но будьте осторожны. Они так просто не сдадутся. Наказание за то, что плени позволил сбежать, заключается в том, чтобы занять место заключенного в трудовом лагере. И есть вероятность, что вам придется использовать пистолет и убить их обоих. Но это не должно быть проблемой для вас. Поезд не будет похож на предыдущие поезда для заключенных, на которых вы были. Ты будешь в купе. Как только вы начнете двигаться, попросите разрешения воспользоваться туалетом. И вышел на охоту. Остальное зависит от вас. Лучше всего было бы, если бы вы взяли форму одного из ваших сопровождающих. Поскольку вы говорите по-русски, это тоже не должно быть проблемой. Прыгай на поезд и отправляйся на запад, конечно. Если тебя поймают, я буду все отрицать , поэтому, пожалуйста, избавь меня от смущения. Если они пытают вас, обвиняйте майора Вельца. Он мне все равно никогда не нравился. ”
  
  Безжалостность Мильке заставила меня улыбнуться. “Есть только одна проблема”, - сказал я. “Другие плени". Мои товарищи. Они подумают, что я продался ”.
  
  “Они нацисты, большинство из них. Тебя действительно волнует, что они думают?”
  
  “Я не думал, что буду. Но, как ни странно, я знаю, да. ”
  
  “Они узнают, что ты сбежал достаточно скоро. Такого рода новости распространяются быстро. Особенно, если этот майор получит за это по заслугам. И я позабочусь о том, чтобы он это сделал. Есть только еще одна вещь. Когда ты доберешься до зоны Ami, я хочу, чтобы ты сделал мне одолжение. Я хочу, чтобы ты поехал по адресу в Берлине и дал кое-кому, кого я знаю, немного денег. Женщина. На самом деле, вы встречались с ней однажды. Ты, наверное, не помнишь, но ты подвез ее на своей машине в тот же день, когда спас меня от штурмовиков СА.”
  
  “Я бы не хотел превращать помощь тебе в привычку, Эрих. Но, конечно. Почему бы и нет?”
  
  
  
  Hоу многое из того, что Эрих Мильке сказал мне, было правдой, не было ни здесь, ни там. Он, безусловно, был прав в том, что если я останусь в лагере в Йоханнесгеоргенштадте, я, вероятно, умру. Чего Мильке не знал, когда предлагал мне способ сбежать, так это того, что я был почти готов бросить полотенце и присоединиться к К-5 в надежде, что намного позже, после того, как я стал хорошим коммунистом, я мог бы найти возможность сбежать.
  
  Почти сразу после моей встречи с Мильке меня, как он и обещал, перевели обратно на сортировку камня. Это вызвало некоторые подозрения, что я согласился сотрудничать с немецкими коммунистами, и я был подвергнут тщательному допросу генералом Краузе и его адъютантом, майором СС по имени Данст; однако они, похоже, приняли мои заверения в том, что я остаюсь “верным Германии”, что бы это ни значило. И по мере того, как проходили дни, их прежние подозрения начали уменьшаться. Я понятия не имел, когда меня вызовут в офис и выдадут мою чистую форму и самые необходимые ботинки, и, поскольку прошло еще больше времени, я начал задаваться вопросом, обманул ли меня Мильке или даже был ли он сам арестован. Затем, одним холодным весенним днем, меня отправили в душ, где мне разрешили помыться, а затем выдали другую форму. Его выстирали кипятком и сняли все значки и опознавательные знаки, но после моей собственной паршивой одежды казалось, что ее сшили у Холтера. Плени, который дал мне его, был русским беспризорники— мальчик-сирота, выросший в системе советских трудовых лагерей, которого "синие" считали надежным заключенным, не нуждающимся в надзоре. Он вручил мне мои ботинки, которые были сделаны из довольно тонкой мягкой кожи, а затем продолжал следить за мной.
  
  Деньги были рублями и в конверте, адресованном другу Мильке, несколько сотен долларов. Документы включали розовый пропуск, продовольственную карточку, разрешение на поездку и немецкое удостоверение личности — все, что мне понадобится, если меня остановят по дороге в Нюрнберг в зоне Ami. Там был маленький ключ от набора наручников. И там был заряженный пистолет, который был почти таким же маленьким, как ключ: шестизарядный кольт .25 с двухдюймовым стволом. Не так много оружия, но достаточно, чтобы заставить вас снова подумать о несогласии с человеком, который мог бы его держать. Но только лишь. Это был пистолет для веселой девушки, без молотка, чтобы не зацепить ее чулки.
  
  Я засунул документы и деньги в ботинки, пистолет за пояс и направился к воротам, где, как и было предсказано, меня ждали лейтенант Рашер и сержант в синей форме. Единственная проблема заключалась в том, что майор Вельц тоже ждал меня. Убить двух мужчин было достаточно сложно. Трое выглядели гораздо более высоким порядком. Но теперь пути назад не было. Они стояли рядом с черным салуном "ЗИМ", который выглядел скорее американским, чем русским. Я был на полпути, когда услышал, как кто-то зовет меня по имени. Я оглянулся и увидел, что Бингел кивает мне.
  
  “Подписал договор кровью, не так ли, Гюнтер?” он спросил. “Твоя душа. Я надеюсь, ты получил за это хорошую цену, ублюдок. Я просто надеюсь, что проживу достаточно долго, чтобы иметь возможность самому отправить тебя в ад ”.
  
  Я чувствовал себя довольно подавленным из-за этого. Я подошел к машине и протянул запястья к наручникам. Потом мы вошли, и Синева погнала нас прочь.
  
  “Что сказал этот человек?” - спросил Рашер.
  
  “Он пожелал мне всего наилучшего”.
  
  “Неужели?”
  
  “Нет, но я думаю, что смогу с этим жить”.
  
  На маленькой железнодорожной станции в Йоханнесгеоргенштадте уже ждал поезд. Паровоз был черным с красной звездой спереди, как нечто из ада, что в данных обстоятельствах было вполне подходящим. Я не мог избавиться от чувства, что, хотя я и планировал сбежать, я делал что-то посвоей сути постыдное. Я почти не мог чувствовать себя хуже, если бы действительно намеревался присоединиться к Пятому комиссариату.
  
  Мы вчетвером забрались в вагон, на борту которого мелом было написано кириллицей "Берлин". Все это было в нашем распоряжении. В поезде не было центрального коридора. Все вагоны были отдельными. Слишком много для того, чтобы выйти из туалета с оружием наперевес. Остальные вагоны были полны солдат Красной Армии, направлявшихся в Дрезден, что вряд ли облегчало ситуацию.
  
  Наш собственный русский сержант вспотел и выглядел нервным, и перед тем, как он сел в поезд позади меня, я заметил, что он перекрестился. Что показалось немного любопытным, поскольку даже в советской зоне путешествие по железной дороге было действительно не таким опасным. Напротив, два офицера МВД Германии выглядели собранными и расслабленными. Когда мы сидели и ждали поезда, я спросил старшину, говорит ли он хоть немного по-немецки. Он покачал головой.
  
  “Этот парень, я думаю, украинец”, - сказал майор Вельц. “Он ни слова не говорит по-немецки”.
  
  Иван закурил сигарету и уставился в окно, избегая моего взгляда.
  
  “Он уродливый сукин сын, не так ли?” Я заметил. “Я полагаю, что его мать, должно быть, была шлюхой, как и все украинские женщины”.
  
  Иван не дрогнул ни от чего из этого.
  
  “Хорошо”, - сказал я. “Я действительно думаю, что он не говорит по-немецки. Так что. Наверное, говорить безопасно. ”
  
  Велтц нахмурился. “К чему, черт возьми, ты клонишь?”
  
  “Послушай. Сэр. Вся наша жизнь может зависеть от того, будем ли мы доверять друг другу сейчас. Мы, трое немцев. Не смотри на него. Но много ли ты знаешь о нашем вонючем друге?”
  
  Майор взглянул на лейтенанта, который покачал головой. “Совсем ничего”, - сказал он. “Почему?”
  
  “Ничего?”
  
  “Его отправили в лагерь в Йоханнесгеоргенштадте всего несколько дней назад”, - сказал Рашер. “Из Берлина. Это действительно все, что я знаю о нем ”.
  
  “И он уже возвращается?”
  
  “Что все это значит, Гюнтер?” - спросил Велтц.
  
  “В нем есть что-то не совсем правильное”, - сказал я. “Нет. Не смотри на него. Но он нервничает, когда ему не следует нервничать. И я видел, как он перекрестился минуту назад—”
  
  “Я не знаю, во что, по-твоему, ты играешь, Гюнтер, но—”
  
  “Заткнись и слушай. Я был офицером разведки. А до этого я работал в Бюро по военным преступлениям в Берлине. Одним из преступлений, которые мы расследовали, были убийства двадцати шести тысяч польских офицеров, четыре тысячи из них в месте, которое я не собираюсь упоминать, на случай, если это заставит эту собаку навострить уши. Все они были убиты и похоронены НКВД на лесной поляне.”
  
  “О, это чепуха”, - настаивал майор. “Все знают, что это были СС”.
  
  “Послушайте, жизненно важно, чтобы вы верили, что они не были убиты эсэсовцами. Я знаю. Я видел тела. Смотрите, этот мужчина, этот Синий, сидящий рядом с нами, носит на груди несколько медалей, одна из которых - медаль "Заслуженный работник НКВД". Как я уже сказал, я был офицером разведки, и я случайно знаю, что эта медаль была учреждена Советом народных комиссаров СССР - другими словами, самим дядей Джо — в октябре 1940 года, в качестве особой благодарности всем тем, кто совершил убийства в апреле того же года”.
  
  Майор громко фыркнул и раздраженно закатил глаза. Начальник станции снаружи нашего вагона дал свисток, и локомотив выпустил громкое облако пара. “К чему ты ведешь этот разговор?”
  
  “Ты что, не понимаешь? Он убийца. Я бы не побился об заклад, что товарищ генерал Мильке посадил его в этот поезд, чтобы убить всех нас троих. ”
  
  Поезд тронулся.
  
  “Смешно”, - сказал Велтц. “Послушайте, если это начало попытки побега, то она довольно неуклюжая. Все знают, что эти поляки были убиты фашистами.”
  
  “Ты имеешь в виду всех, кроме всех в Польше”, - сказал я. “Нет особых сомнений в том, кто был ответственен. Но если вы в это не верите, то, может быть, вы поверите вот в что: Мильке уже надрал вам задницу, майор. Он дал мне пистолет, который я должен использовать, чтобы помочь совершить побег. Но я уверен, что пистолет не сработает ”.
  
  “Зачем товарищу генералу делать такие вещи?” - спросил Велтц, качая головой. “В этом нет абсолютно никакого смысла”.
  
  “Это имеет большой смысл, если вы знаете Мильке так же хорошо, как и я. Я думаю, он хочет моей смерти из-за того, что я мог бы рассказать вам о нем. И он, вероятно, хочет вашей смерти на случай, если я уже это сделал. ”
  
  “Не помешало бы проверить, правду ли он говорит о пистолете, сэр”, - сказал лейтенант Рашер.
  
  “Хорошо. Встань, Гюнтер.”
  
  Оставаясь на прежнем месте, я быстро взглянул на русского сержанта. У него были большие, как у Сталина, усы и одна сплошная бровь в тон; нос был круглым и красным, выглядевшим почти комично; на ушах было больше волос, чем у дикой свиньи.
  
  “Если вы обыщете меня, майор, Иван поймет, что что-то не так, и вытащит пистолет. И для всех нас будет слишком поздно, когда он это сделает ”.
  
  “Что, если Гюнтер прав, сэр?” - сказал лейтенант Рашер. “Мы ничего не знаем об этом парне”.
  
  “Я отдал тебе приказ, Гюнтер. Теперь делай, как тебе говорят. ”
  
  Майор уже расстегивал клапан на своем нагане в кобуре. Невозможно было сказать, собирался ли он наставить пистолет на меня или на старшину МВД, но Иван увидел это, а затем встретился со мной взглядом, и когда он встретился со мной взглядом, он увидел то, что я видел в его глазах — что-то смертельное. Он потянулся за своим собственным пистолетом, и это побудило лейтенанта Рашера отказаться от идеи обыскать меня и нащупать свой собственный пистолет.
  
  Все еще в наручниках и без времени, чтобы решить, был ли майор со мной или нет, я замахнулся кулаками на Ивана, как будто я управлял мячом для гольфа, сильно ударив его по внешней стороне свиной головы. Удар отбросил его на пол между двумя рядами сидений, но большой тридцать восьмой уже был в его жирном кулаке. Кто-то еще выстрелил, и стекло в дверце кареты над ним разлетелось вдребезги. Долю секунды спустя "Иван" открыл ответный огонь. Я почувствовал, как пуля пролетела мимо моей головы и попала во что-то или кого-то позади меня. Я пнул русского в лицо и, повернувшись, увидел майора мертвым на сиденье, лейтенант целился из револьвера в Ивана обеими руками, но все еще не решался нажать на курок, как будто он никогда ни в кого раньше не стрелял.
  
  “Пристрели его, идиот!” Я закричал.
  
  Но пока я говорил, более опытный украинец выстрелил снова, отметив лоб молодого немца единственной красной точкой.
  
  Стиснув зубы, я наступил на лицо русского каблуком своего ботинка, и на этот раз я продолжал идти, как будто я наступал на что-то паразитическое. Последний апперкот попал ему под челюсть, и я почувствовал, как что-то поддалось. Я снова топнул, и его горло, казалось, сдавилось под силой моего ботинка. Он издал громкий сдавленный звук, который длился столько же, сколько и мой следующий удар, а затем он перестал двигаться.
  
  Я рухнул обратно на сиденье железнодорожного вагона и оглядел сцену.
  
  Рашер был мертв. Вельц был мертв. Мне не нужно было проверять пульс, чтобы знать это. Когда он застрелен, на лице мужчины появляется определенное выражение, представляющее собой смесь удивления и покоя — как будто кто-то остановил фильм в самой середине большой сцены, где актер играет с разинутым ртом и полуоткрытым глазом. Было это, и был тот факт, что их мозги и то, в чем они плавали, были разбросаны по всему полу.
  
  Старшина МВД издал долгий, медленный булькающий звук, и, приспосабливая свое равновесие к движению железнодорожного вагона, я сильно пнул его — так сильно, как только мог - по голове сбоку. Для одного дня было достаточно стрельбы.
  
  В ушах у меня все еще звенело от выстрелов, а в вагоне сильно пахло кордитом. Но меня ничего из этого не беспокоило. После битвы при Кенигсберге ничто подобное меня особо не беспокоило, и мой разум был склонен интерпретировать звон в ушах как сигнал тревоги и призыв к действию. Если бы я сохранил самообладание, я все еще мог бы завершить свой побег. При других обстоятельствах я мог бы легко запаниковать, спрыгнуть с поезда и попытаться добраться до американской зоны, как я первоначально намеревался; но план получше уже представлялся, и это зависело от моих быстрых действий, прежде чем кровь, растекающаяся по полу, все испортит.
  
  У обоих офицеров МВД Германии был багаж. Я открыл сумки и обнаружил, что каждый мужчина взял с собой запасную гимнастерку. Это было так же хорошо, как и то, что на их туниках была кровь. Но важнейшие синие брюки все еще были без опознавательных знаков. Сначала я опустошил их карманы и снял с них награды, синие погоны и перекрещенные ремни портупеи. Затем я задрал их туники и обернул их разбитые головы плотной тканью, чтобы остановить кровотечение. Череп Велтца казался мешком, полным шариков.
  
  Вы должны быть человеком определенного типа, чтобы эффективно убирать после убийства, и никто не делает это лучше, чем полицейский. Может быть, то, что я планировал, не сработает, может быть, меня поймают, но у двух немцев были проблемы посерьезнее. Они оба были мертвы, как Веймар.
  
  Я снял с них ботинки, расшнуровал штанины их синих бриджей, а затем стащил и их тоже. Я аккуратно положил обе пары на багажную полку, подальше от того, что собирался делать дальше.
  
  Было бы ошибкой открыть дверь кареты. Солдат красной Армии в одном из других вагонов мог видеть, как я это делаю. Итак, я опустил окно, поставил обнаженное тело майора на подоконник и стал ждать туннеля. Нам повезло, что мы путешествовали через Эрцгебирге. Есть много туннелей для железнодорожной линии, которая проходит через Эрцгебирге.
  
  К тому времени, когда я обезвредил двух мертвых немцев, я был измотан, но работа в шахте дала мне возможность выйти за пределы моего собственного истощения, не говоря уже о жилистой мускулатуре моих рук и плеч, и в этом отношении мне также повезло. Я мог бы добавить, что я тоже был в отчаянии.
  
  Я не был уверен, что украинец мертв, но меня это почти не волновало. Его значок наемного убийцы из НКВД не внушал мне симпатии. В его карманах я нашел немного денег — довольно много денег — и, что более интересно, листок бумаги с адресом на кириллице и записку на немецком; это был тот же адрес, что и на конверте, который Мильке дал мне для своего друга, и я догадался, что моему убийце, как только он убил меня, было поручено лично доставить доллары и записку в конверте. Этот конверт был приятным штрихом, частично развеявшим все опасения по поводу двурушничества со стороны Мильке. В конце концов, кто дал бы конверт, полный денег, человеку, которого он намеревался убить? Был также документ, удостоверяющий личность, в котором украинца звали Василий Карпович Лебедев; он служил в штаб-квартире МВД в Берлине, в Карлсхорсте, который я лучше помнил как колонию вилл с ипподромом. Он работал не на МВД, а на Министерство вооруженных сил — МВС — что бы это ни было. Револьвер Наган в его явно безжизненной руке был датирован 1937 годом и за ним хорошо ухаживали. Я задавался вопросом, скольких невинных жертв Сталина оно использовало для убийства. По этой причине я получил определенное удовольствие, выталкивая его обнаженное тело из окна кареты. Это было похоже на своего рода правосудие.
  
  Я использовал тунику Ивана и свою старую форму, чтобы вымыть пол и вытереть стены от остатков крови и мозговой ткани, а затем выбросил их в окно. Я положил осколки стекла в фуражку русского рядом с его орденами и выбросил ее тоже в окно. И когда все, кроме меня, выглядели почти респектабельно, я тщательно облачился в синие бриджи лейтенанта — майорские были слишком широки в талии — и его запасную тунику и приготовился встретиться лицом к лицу с любым иваном, который мог подняться на борт в Дрездене. Я был готов к этому.
  
  К чему я не был готов, так это к Дрездену. Поезд проехал прямо мимо руин городского собора восемнадцатого века. Я едва мог поверить собственным глазам. Купол в форме колокола полностью исчез. И остальной город был не лучше. Дрезден никогда не казался важным городом или городом, имеющим какое-либо стратегическое значение, и я начал беспокоиться о том, как может выглядеть Берлин. Был ли у меня вообще родной город, в который стоило возвращаться?
  
  Сержант Красной Армии, который поднялся на борт вагона в Дрездене и попросил показать мои документы, взглянул на разбитое окно с легким удивлением.
  
  “Что здесь произошло?” он спросил.
  
  “Я не знаю, но, должно быть, это была какая-то вечеринка”.
  
  Он покачал головой и нахмурился. “Некоторые из этих молодых парней сейчас носят форму. Они просто колхозники. Крестьяне, которые не знают, как себя вести. Половина из них никогда даже не видела настоящего пассажирского поезда, не говоря уже о том, чтобы путешествовать на нем. ”
  
  “Вы не можете винить их за это”, - великодушно сказал я. “И за то, что время от времени выпускаешь немного пара. Особенно если учесть, что фашисты сделали с Россией.”
  
  “Прямо сейчас меня больше беспокоит то, что они сделали с этим поездом”. Он взглянул на документ, удостоверяющий личность лейтенанта Рашера, а затем на меня.
  
  Я встретила его взгляд с невозмутимой невинностью.
  
  “Ты немного похудел с тех пор, как была сделана эта фотография”.
  
  “Ты прав”, - сказал я. “Я с трудом узнаю себя. Тиф делает это с человеком. Я возвращаюсь в Берлин в отпуск после шести недель в больнице. ”
  
  Сержант немного отступил назад.
  
  “Все в порядке”, - сказал я. “Теперь я пережил самое худшее. Я подобрал его в лагере для военнопленных в Йоханнесгеоргенштадте. Оно было полно блох и вшей.” Я начал царапать для дополнительного эффекта.
  
  Он вернул мне документы и быстро кивнул на прощание. Я полагаю, что вскоре после этого он вымыл руки. Я знаю, что сделал бы.
  
  Я опустился на сиденье и снова открыл сумку майора. Там была бутылка бренди "Асбах", которую я с нетерпением ждал все утро. Я открыл его, сделал глоток и просмотрел остальные его вещи. Там была кое-какая одежда, немного сигарет, несколько бумаг и раннее издание стихов Георга Тракля. Я всегда восхищался его творчеством, и одно конкретное стихотворение, “На восточном фронте”, теперь, казалось, соответствовало времени и, особенно, месту. Я до сих пор помню его наизусть.
  
  Зловещий гнев народа
  
  Похоже на яростный орган зимней бури,
  
  Пурпурная волна битвы,
  
  Как звезды без листьев.
  
  Со сломанными бровями и серебряными руками,
  
  Ночь подмигивает умирающим солдатам.
  
  В тени осеннего ясеня
  
  Призраки мертвых вздыхают
  
  Город окружает пустынный терновый венец.
  
  С кровоточащей лестницы
  
  Луна преследует шокированных женщин
  
  Дикие волки врываются в дверь.*
  
  
  
  OceanofPDF.com
  26
  
  
  ГЕРМАНИЯ, 1954
  
  
  Aи вы думаете, что Эрих Мильке хотел вашей смерти, потому что был обязан вам жизнью?”
  
  Мой американский друг постучал по своей трубке, и сгоревший табак упал на пол моей камеры. Я хотел отругать его за это, напомнить ему, что это моя квартира, и проявить немного уважения. Но в чем был смысл? Это был американский мир, в котором я жил сейчас, и я был всего лишь пешкой в бесконечной игре в межконтинентальные шахматы с русскими.
  
  “Не только это”, - сказал я. “Потому что я мог связать его с убийствами тех двух берлинских полицейских. Видите ли, Гейдрих всегда подозревал, что Мильке испытывал определенное смущение из-за того, что совершил такое серьезное преступление, как убийства полицейских. Что это было как-то недостойно его. Он думал, что это почти наверняка был Мильке, который указал на двух немцев, которые подбили его на это — Киппенбергера и Неймана — во время Великой сталинской чистки 1937 года. Они оба погибли в трудовых лагерях. Их жены тоже. Даже дочь Киппенбергера отправили в трудовой лагерь. Мильке действительно пытался навести порядок в доме.
  
  “Но я также знал о работе Мильке в Испании. Его работа чекистом в военной службе безопасности, пытка и убийство тех республиканцев — анархистов и троцкистов, — которые отклонились от линии партии, продиктованной Сталиным. Опять же, Гейдрих сильно подозревал, что Мильке использовал свое положение политического комиссара Международной бригады в Испании, чтобы устранить Эриха Зиемера. Если вы помните, Цимер был человеком, который помог Мильке убить двух полицейских. И я думаю, что Гейдрих, вероятно, был прав. Я думаю, что Мильке, возможно, даже планировал для себя какую-то политическую роль в Германии после войны; и он совершенно справедливо рассудил, что немецкий народ — и особенно берлинцы — никогда бы не полюбил человека, хладнокровно убившего двух полицейских ”.
  
  “В 1947 году суды Западного Берлина пытались привлечь его к ответственности за эти убийства”, - сказал Ами с галстуком-бабочкой. “Судья по имени Вильгельм Кюнаст выдал ордер на арест Мильке. Ты знал об этом?”
  
  “Нет. К тому времени я уже не жил в Берлине.”
  
  “Это, конечно, провалилось. Советы сомкнули ряды перед Мильке, чтобы оградить его от дальнейшего расследования, и изо всех сил старались дискредитировать Кюнаста. Криминальные досье, которые Кюнаст использовал для возбуждения своего дела, исчезли. Кюнасту повезло, что он сам не исчез.”
  
  “Эрих Мильке пережил многочисленные партийные чистки”, - сказал друг с трубкой. “Он, конечно, пережил смерть Сталина и, совсем недавно, смерть Лаврентия Берии. Мы думаем, что он никогда не был добровольцем по оказанию помощи в организации Тодта. Это была просто история, которую он тебе рассказал. Если бы он работал на них, он был бы мертв, как и все остальные, кто вернулся и нашел холодный прием у Сталина. Нам кажется гораздо более вероятным, что Мильке сбежал из французского лагеря в Ле Верне довольно скоро после того, как вы видели его там, летом 1940 года, и вернулся в Советский Союз до того, как Гитлер вторгся в Россию.”
  
  “Почему бы и нет?” Я пожал плечами. “Он никогда не казался мне Джорджем Вашингтоном типа "я не могу сказать неправду". Поэтому я сдержу свое очевидное разочарование тем, что он, возможно, ввел меня в заблуждение ”.
  
  “Сегодня ваш старый друг - заместитель начальника тайной полиции Восточной Германии. Штази. Вы слышали о Штази?”
  
  “Меня не было пять лет”.
  
  “Хорошо. Когда в прошлом году умер Сталин, в Восточном Берлине была большая забастовка рабочих, а затем по всей ГДР. Около полумиллиона человек вышли на улицы, чтобы потребовать свободных и честных выборов. Даже полицейские перешли на сторону протестующих. Это была первая серьезная проверка Штази под руководством Мильке. И, по сути, он прекратил забастовку ”.
  
  “Большое дело”, - сказал другой Друг.
  
  “Сначала было объявлено военное положение. Штази открыла огонь по протестующим. Многие были убиты. Тысячи были арестованы и все еще находятся в тюрьме. Мильке лично арестовал министра юстиции, который поставил под сомнение законность этих арестов. С тех пор товарищ Эрих укрепляет свое положение в восточногерманской иерархии. И он продолжает расширять сеть секретных информаторов и шпионов Штази и строить организацию по образу советского КГБ. МВД, это было.”
  
  “Он ублюдок”, - сказал я. “Что еще я могу тебе сказать? Мне больше нечего сказать об этом человеке. В тот день в Йоханнесгеоргенштадте я видел его в последний раз. ”
  
  “Вы могли бы помочь нам поймать его”.
  
  “Конечно. Перед сегодняшним карантином я посмотрю, что я могу для тебя сделать ”.
  
  “Серьезно”.
  
  “Я рассказал тебе все”.
  
  “И это было очень интересно. По крайней мере, большая его часть. ”
  
  “Не думай, что мы не благодарны, Гюнтер. Потому что мы такие.”
  
  “Может ли эта благодарность простираться так далеко, что вы позволите мне уйти?”
  
  Галстук-бабочка взглянул на Трубку, которая неопределенно кивнула и сказала: “Ты знаешь? Возможно. Это просто может быть. При условии, что вы согласитесь работать на нас. ”
  
  “О”. Я зевнул.
  
  “Что за дело, мальчик Берни? Разве ты не хочешь уйти от шума?”
  
  “Мы включим тебя в платежную ведомость. Мы даже можем вернуть ваши деньги. Деньги, которые были у тебя, когда береговая охрана подобрала тебя в море у Гитмо. ”
  
  “Это очень великодушно с вашей стороны”, - сказал я. “Но я устал бороться. И, честно говоря, я не вижу в этой вашей холодной войне ничего более стоящего, чем в двух предыдущих, в которых я принимал участие ”.
  
  “Я бы сказал, что это может закончиться самой важной войной из всех”, - сказал Галстук-бабочка. “Особенно, если становится немного теплее”.
  
  Я покачал головой. “Вы, ребята, заставляете меня смеяться. Люди, на которых вы хотите работать. Вы всегда так с ними обращаетесь?”
  
  “Например, что?”
  
  “Моя ошибка. На днях, когда на меня надели наручники и накинули на голову капюшон, у меня создалось отчетливое впечатление, что тебе не понравилось мое лицо. ”
  
  “Это было тогда”.
  
  “Ты же не думаешь, что мы сейчас плохо обращаемся с тобой, не так ли?”
  
  “Черт возьми, Гюнтер, у тебя лучшая комната в этом чертовом месте. Сигареты, бренди. Скажите нам, что еще вам нужно, и мы посмотрим, сможем ли мы достать это для вас ”.
  
  “Они не продают то, что я хочу в army PX”.
  
  “И что это?”
  
  Я покачал головой и закурил сигарету. “Ничего. Это не имеет значения.”
  
  “Мы твои друзья, Гюнтер”.
  
  “С американскими друзьями, кому нужны враги?” Я скорчил гримасу. “Послушайте, джентльмены, у меня раньше были друзья-американцы. В Вене. И было что-то в этом опыте, что мне не понравилось. Несмотря на это, я знал их имена. И в основном это данность с людьми, которые утверждают, что они мои друзья ”.
  
  “Ты принимаешь это слишком близко к сердцу, Гюнтер”.
  
  “Не было сломано ничего, что нельзя было бы починить. Мы можем это сделать. Я мистер Шойер, а это мистер Фрей. Как мы уже говорили ранее, мы работаем на ЦРУ. В местечке под названием Пуллах. Ты знаешь Пуллаха?”
  
  “Конечно”, - сказал я. “Это американская часть Мюнхена. Где вы держите в питомнике всех ручных немецких овчарок, которые присматривают за вашим стадом в этой части мира. Генерал Гелен и его приятели.”
  
  “К сожалению, эти собаки не идут на поводу, как раньше”, - сказал Шойер. Он был тем, у кого была трубка. “Мы подозреваем, что Гелен заключил частную сделку с канцлером Аденауэром и что немцы собираются отныне устраивать свое собственное шоу”.
  
  “Очень неблагодарно”, - сказал Фрей. “После всего, что мы для них сделали”.
  
  “Новая разведывательная служба Гелена — GVL — в основном состоит из бывших эсэсовцев. Gestapo, Abwehr. Некоторые очень неприятные люди. Намного хуже, чем ты. И он, вероятно, кишит русскими шпионами ”.
  
  “Я мог бы сказать тебе это семь лет назад в Вене”, - сказал я. “На самом деле, я думаю, что сделал”.
  
  “Похоже, нам придется начинать все сначала. И это означает, что нам придется быть более уверенными в том, каких людей мы набираем. Вот почему мы были так грубы с тобой с самого начала. Мы хотели убедиться в том, кто и что вы такое. Последнее, что мы хотим, чтобы на нас в этот раз работала кучка закоренелых нацистов ”.
  
  “Представьте, что мы почувствовали, когда обнаружили, что GVL помогает готовить египтян и сирийцев к войне с государством Израиль. С евреями, Гюнтер. Поговорим о том, что история повторяется. Я бы подумал, что такой человек, как вы, тот, кто сам никогда не был антисемитом, мог бы захотеть что-то с этим сделать. Израиль - наш друг ”.
  
  “Ты должен задать себе вопрос, Берни. Ты действительно хочешь остаться здесь и позволить этим двум шутникам из OCCWC, Сильверману и Эрпу, решать твою судьбу?”
  
  “Я думал, ты сказал, что они оправдали меня”.
  
  “О, они сделали. С тех пор французы направили запрос о вашей экстрадиции в Париж. И вы знаете, на что похожи французы. ”
  
  “У французов на меня ничего нет”.
  
  “Это не то, что они думают”, - сказал Шойер. “Это совсем не то, что они думают”.
  
  “Вы должны отдать должное французам”, - сказал Фрей. “Их способность к лицемерию просто захватывает дух. Франция была фашистской страной во время войны. Даже больше, чем в Италии или Испании. Но даже сейчас им нравится изображать себя жертвами. Привлекать других к ответственности за их преступления и проступки. Возможно, другие, подобные тебе. Прямо сейчас в Париже проходит большой судебный процесс. Твой старый друг, Хельмут Кнохен. И Карл Оберг. Это настоящая причина селебра. Действительно. Это во всех газетах, каждый день.”
  
  “Я не понимаю, какое это имеет отношение ко мне”, - сказал я. “Эти люди, Кнохен и Оберг, они были крупными рыбами. Я был просто пескарем. Я даже никогда не встречался с Обергом. Так что, черт возьми, все это значит?”
  
  “Британцы попробовали Кнохена в 1947 году. В Вуппертале. Они признали его виновным в убийствах нескольких британских парашютистов и приговорили его к смертной казни. Но приговор был смягчен, и теперь французы хотят получить свой килограмм мяса. Они ищут козлов отпущения, Гюнтер. Кто-то виноват. И, конечно, Кнохен тоже. Очевидно, именно так всплыло ваше имя. Он сделал заявление французской газете, что это вы убили всех тех заключенных из Гура по дороге в Лурд в 1940 году.”
  
  “Я? Должно быть, здесь какая-то ошибка ”.
  
  “О, конечно”, - сказал Фрей. “Я думаю, что произошла ошибка. Но это не остановит французов. Они подали официальное заявление о вашей экстрадиции в Париж. Возможно, вы хотели бы прочитать заявление Кнохена?”
  
  Он полез в карман пиджака и выудил несколько сложенных листов бумаги, которые протянул мне. Затем он и Шойер встали и направились к двери камеры.
  
  “Ты перечитываешь это, а затем решаешь, так ли уж плохо работать на дядю Сэма в конце концов”.
  
  ХЕЛЬМУТ КНОХЕН, интервью, март 1954
  
  
  Меня зовут Хельмут Кнохен. Я был старшим начальником полиции безопасности в Париже во время нацистской оккупации Франции между 1940 и 1944 годами. Моя юрисдикция простиралась от северной Франции до Бельгии. До назначения Карла Оберга верховным руководителем СС и немецкой полиции во Франции я нес полную ответственность за поддержание порядка и поддержание верховенства закона. Будучи полицейским, я пытался обеспечить, чтобы отношения между французами и немцами были без трений и чтобы оккупация не препятствовала надлежащему отправлению правосудия. Это было нелегко. Я не всегда был посвящен в политические решения высшего руководства. И самой глубокой трагедией в моей жизни был тот факт, что косвенным образом, сам того не осознавая, я был вовлечен в преследование евреев во Франции. Я никогда не знал и даже не подозревал, что евреи, депортированные на восток, подлежат уничтожению. Если бы я знал это, я бы никогда не согласился с их депортацией. Позвольте мне сказать, что величайшим преступлением в истории было систематическое убийство евреев Адольфом Гитлером.
  
  Конечно, было много других преступлений, совершенных против французского народа, и я всегда видел свою работу в том, чтобы помочь удержать некоторых из моих коллег от действий с чрезмерным рвением, не в последнюю очередь потому, что я всегда опасался воздействия жесткой полицейской деятельности на французское общественное мнение и на тех чиновников Виши, чье добровольное сотрудничество было необходимо во всех вопросах безопасности. Я всегда не хотел провоцировать неловкую конфронтацию. Например, в сентябре 1942 года я сорвал раннюю попытку арестовать известных французских евреев в Париже. Были и другие случаи, когда это происходило, но этот был самым крупным, я думаю, с участием целых пяти тысяч евреев. Это часто приводило меня к конфликту с Хайнцем Ретке, который был начальником еврейского отделения гестапо во Франции. Но мои отношения с другими фанатичными элементами в СС и SD были не менее капризными и сложными. Часто мне приходилось осуждать тех офицеров, которые, прибыв из Берлина, полагали, что форма СД позволяет им иметь дело с французами без оглядки. Я помню одного младшего офицера из Берлина, гауптштурмфюрера Бернхарда Гюнтера, который летом 1940 года был направлен в лагеря беженцев в Гуре и Ле Верне, чтобы арестовать ряд французских и немецких коммунистов и доставить их обратно в Париж для допроса. Но вместо этого этот офицер приказал расстрелять людей на обочине французской проселочной дороги. Когда я услышал об этом, я был шокирован, а затем в ярости. Когда он впоследствии убил другого немецкого офицера, гауптштурмфюрера Гюнтера отправили обратно в Берлин.
  
  
  ХЕЛЬМУТ КНОХЕН, интервью, апрель 1954
  
  
  Меня зовут Хельмут Кнохен, и меня попросили сделать заявление относительно информации, которую я предоставил в отношении другого немецкого офицера, капитана Бернхарда Гюнтера, в предыдущем заявлении.
  
  Я впервые встретил капитана Гюнтера в Париже в июле 1940 года. Встреча состоялась в отеле "Лувр" или, возможно, в штаб-квартире французского гестапо на авеню Анри-Мартен, 100. Среди других офицеров, присутствовавших на этой встрече, были Герберт Хаген и Карл Бемельбург. Гюнтер прибыл в Париж в качестве специального эмиссара генерала СС Рейнхарда Гейдриха, и ему было приказано выследить ряд французских и немецких коммунистов, которых нацистское правительство разыскивало в Берлине. Гюнтер показался мне типичным представителем того типа, который пользовался благосклонностью Гейдриха: циничный, безжалостный и совсем не джентльмен. Он ясно дал понять о своей ненависти к французам и, несмотря на мои попытки обуздать его, настоял на том, чтобы вылететь на юг Франции и собрать отряд моторизованных эсэсовцев, которые отвезут его в Гур и Ле Верне, чтобы обыскать эти два лагеря в поисках людей, разыскиваемых Гейдрихом. Я лично чувствовал, что ничего нельзя было потерять, откладывая дело до конца лета, в основном из чувства уважения к побежденным армиям Франции. Но Гюнтер был очень настойчив. Насколько я помню, он был болен — не помню почему, позже ходили разговоры о его связи со швейцарской проституткой, — но, несмотря на это, он все равно отправился на юг, чтобы выполнить свою миссию, которой Гейдрих придавал первостепенное значение. Справедливости ради следует сказать, что капитану Гюнтеру, возможно, именно эта болезнь побудила его принять срочные меры в отношении заключенных. Его сопровождал другой немецкий офицер, гауптштурмфюрер Пауль Кестнер, и именно он сообщил мне о том, что произошло по дороге из Гура в Лурд.
  
  Почти дюжина человек были арестованы в Гурсе. Среди них был глава французской коммунистической партии в Гавре Люсьен Ру. Кажется ужасным думать об этом, но, по-видимому, эти люди знали, что капитан Гюнтер приготовил для них. Эсэсовцы отъехали на несколько километров от Гюрса и остановились на лесной поляне. Там Гюнтер приказал всем выйти из грузовиков. Заключенных выстроили в шеренгу, предложили последнюю сигарету, а затем расстреляли. Гюнтер нанес смертельный удар нескольким мужчинам, которые подавали признаки жизни, а затем все они продолжили свой путь, оставив тела там, где они упали.
  
  Честно говоря, когда капитан Кестнер рассказал мне, что именно там произошло, я серьезно подумывал о том, чтобы подать официальную жалобу на капитана Гюнтера; но мне посоветовали этого не делать: Гюнтер был человеком Гейдриха, и это делало его практически неприкасаемым. Даже когда он убил другого офицера в борделе в Париже и можно было разумно ожидать, что Гюнтер предстанет перед военным трибуналом, ему удалось избежать всех обвинений. Его просто отозвали в Берлин, откуда он был немедленно отправлен на Украину, скорее всего, для выполнения той грязной работы, которой сейчас печально славится СС. Не каждому немецкому офицеру дано вести себя как джентльмен. Позже я встретился с Гейдрихом и высказал свои собственные сомнения по поводу Гюнтера, и его реакция была типичной для этого человека. Он сказал, что скорее согласен с Шопенгауэром в том, что вся честь в конечном счете основывается на соображениях целесообразности. Гейдрих, конечно, находился под сильным влиянием Шопенгауэра, и я имею в виду не только его антисемитизм. В любом случае, я с ним не спорил. Это никогда не было разумно. Как и Кант, я считаю, что честь и мораль содержат свои собственные императивы. И, конечно же, именно поэтому я участвовал в заговоре графа Штауффенберга с целью убийства Адольфа Гитлера. И почему я был арестован нацистами в июле 1944 года.
  
  
  ХЕЛЬМУТ КНОХЕН, интервью, май 1954
  
  
  Меня зовут Хельмут Кнохен, и меня попросили предоставить описание гауптштурмфюрера СС Бернхарда Гюнтера для протокола. Я встретил Гюнтера в 1940 году. Я думаю, он был старше меня. Возможно, лет сорока. Я помню также, что он был берлинцем. Я сам из Магдебурга, и меня всегда привлекал берлинский акцент. Ну, не столько его акцент выделял его как берлинца, сколько его манеры. Это можно было бы описать как грубое и бескомпромиссное; циничное и недружелюбное. Неудивительно, что Гитлеру так не нравился Берлин. Что ж, этот человек, Гюнтер, был вдвойне типичным, потому что он также был полицейским. Детектив. Я всегда думал, что персонаж Фомы неверующего в Библии, должно быть, был берлинцем. Этот парень поверил бы в то, что Христос воскрес из мертвых, только если бы мог посмотреть сквозь дыры в своих руках и ногах и увидеть судью и физика-исследователя с другой стороны.
  
  Он был очень похож на немца. Светловолосый, голубоглазый, ростом около девяноста сантиметров, с мощными руками и плечами, даже немного тяжеловат. Его лицо было драчливым. Да, он был очень похож на человека, который мне совсем не нравился. Настоящий нацист, понимаешь?
  
  [Свидетелю Кнохену впоследствии показали фотографию мужчины, и он с уверенностью опознал его как разыскиваемого военного преступника Бернхарда Гюнтера.]
  
  
  
  OceanofPDF.com
  27
  
  
  ФРАНЦИЯ, 1954
  
  
  Fиз грязного окна камеры предварительного заключения в парижской тюрьме Шерш-Миди я мог видеть только фасад отеля "Лютеция", и долгое время я стоял, прижавшись к затянутому паутиной углу, внимательно наблюдая за отелем, как будто я почти ожидал увидеть себя выходящим из двери с бедной маленькой Ренатой Маттер на моей руке. Трудно было понять, кого мне было больше жаль, ее или себя, но в конце концов она справилась с этим. В конце концов, она была мертва, хотя у нее были все основания ожидать, что она все еще может быть жива. Но для меня. Я не щадил себя ни в чем, кроме упреков или вины. Если бы только я не устроил ее на работу в "Адлоне", сказал я себе, тогда ее бы не убили. Если бы только я оставил ее здесь, в Париже, тогда была бы небольшая, но тем не менее реальная возможность, что она могла бы повернуть налево от Лютеции, пересечь бульвар Распай и прийти ко мне в Шерш-Миди. Это было бы достаточно просто. Шерш-Миди, в конце концов, была уже не тюрьмой, а судом, и, как многие другие в Париже — большинство из них журналисты, — она могла пойти туда, чтобы посмотреть на суд над Карлом Обергом и Хельмутом Кнохеном, и увидеть там меня тоже, мои хозяева из SDECE — французской контрразведывательной службы — посчитали необходимым напомнить мне, что я в их власти, и что, подобно Дрейфусу, который также был заключен в Шерш-Миди, они могли делать со мной все, что им заблагорассудится, теперь, когда я были экстрадированы под их стражу.
  
  Не то чтобы заключение под стражу в Париже было таким уж тяжелым испытанием. Не после всего остального. Не после Майнца и французского Сюрте. Они были немного грубоваты. И это правда, что тюрьма Ла Санте, где я в настоящее время содержался, была не совсем Лютецией, но тюрьма SDECE была не так уж плоха. Вероятно, не так плохо, как ЦРУ, во всяком случае; и, конечно, не так плохо, как русские. Кроме того, еда в Ла Санте была хорошей, а кофе еще лучше; сигареты были вкусными и в изобилии; и большинство допросов в казарме Мортье, прозванной “Бассейном”, были проводимый вежливо, часто с бутылкой вина и небольшим количеством хлеба и сыра. Иногда французы даже давали мне газету, чтобы я отвез ее обратно в Ла Санте. Ничего из этого я не ожидал, когда покидал WCPN1 в Ландсберге. Мой французский улучшился — достаточно, чтобы понимать, что было в газетах, и немного о разбирательстве в тот день, когда я отправился в суд, который, как оказалось, был днем, когда военный трибунал вынес свой вердикт и вынес приговоры. В конце концов, у моих хозяев во французской разведке была точка зрения, которую они хотели высказать. Я едва ли мог винить их за это.
  
  Мы сидели в публичной галерее, которая была полна. Гражданский судья М. Бессель дю Бург и шесть военных судей пришли в суд и заняли свои места перед большой классной доской, так что я почти ожидал, что они напишут вердикт и приговор кусочком мела. Судья по гражданским делам носил мантию и чрезвычайно глупую шляпу. Все военные судьи носили множество медалей, хотя мне было неясно, за что любая из них могла быть. Затем двух обвиняемых привели на скамью подсудимых. Я не видел Оберга раньше, за исключением немецкой кинохроники во время войны. На нем был элегантный двубортный костюм в тонкую полоску и очки в светлой оправе. Он был похож на старшего брата Эйзенхауэра. Кнохен был худее и седее, чем я помнил: Тюрьма делает это с человеком — это и смертный приговор от британцев, висящий над твоей головой. Кнохен посмотрел прямо на меня, не подавая никаких признаков того, что узнал меня. Я хотел крикнуть ему, что он проклятый лжец, но, конечно, я этого не сделал. Когда человека судят за его жизнь, нехорошо слушать его о чем-то другом.
  
  Довольно долго М. Бессель дю Бург зачитывал вердикт, а затем вынес приговор, которым, конечно же, была смерть. Это послужило сигналом для множества людей в суде начать кричать на двух обвиняемых, и — к своему небольшому удивлению — я обнаружил, что мне их почти жаль. Когда-то два самых влиятельных человека в Париже, теперь они выглядели как два архитектора, получившие известие о том, что они не выиграли важный контракт. Оберг недоверчиво моргнул. Кнохен испустил громкий вздох разочарования. И среди новых оскорблений и насмешек со всех сторон, двух немцев вывели из зала суда. Один из моих сопровождающих SDECE наклонился ко мне и сказал:
  
  “Конечно, они будут обжаловать приговоры”.
  
  “Тем не менее, я понимаю суть”, - сказал я. “Меня вдохновляет пример Вольтера”.
  
  “Вы читали Вольтера?”
  
  “Не как таковой, нет. Но я бы хотел. Особенно если учесть альтернативу.”
  
  “Который из них?”
  
  “Трудно что-либо читать, когда твоя голова лежит в корзине”, - сказал я.
  
  “Все немцы любят Вольтера, да? Фридрих Великий был большим другом Вольтера, да?”
  
  “Я думаю, что он был. Сначала.”
  
  “Немцы и французы должны быть друзьями сейчас”.
  
  “Да. Действительно. План Шумана. Точно.”
  
  “По этой причине — я имею в виду, ради франко-германских отношений — я думаю, что апелляция будет успешной”.
  
  “Это хорошая новость”, - сказал я, хотя судьба Кнохена меня вряд ли волновала меньше. Тем не менее, я был удивлен таким поворотом событий в разговоре и провел обратную дорогу к бассейну, чувствуя себя ободренным. Возможно, мои перспективы все-таки улучшались. Несмотря на суд над Обергом и Кнохеном и вынесенный вердикт, возможно, были веские основания полагать, что SDECE больше склоняется к сотрудничеству, чем к принуждению, и это меня очень устраивало.
  
  Из Шерш-Миди мы поехали на восток, к окраинам Парижа. Казарма Мортье в казармах Турелей представляла собой традиционно выглядящий комплекс зданий недалеко от бульвара Мортье в двадцатом округе. Построенный из красного кирпича и полужесткого песчаника, C.M. не имел очевидного сходства с бассейном, за исключением эха в коридорах и двора олимпийских размеров, который, когда шел дождь, напоминал огромный бассейн с черной водой.
  
  Мои следователи были тихими, но мускулистыми. Они носили обычную одежду и не назвали мне своих имен. Они больше ни в чем меня не обвиняли. К моему облегчению, они не очень интересовались событиями, которые произошли по дороге в Лурд летом 1940 года. Их было двое. У них были напряженные, птичьи лица, пятичасовые тени, которые появлялись сразу после обеда, влажные воротнички рубашек, пальцы в пятнах от никотина и запах эспрессо. Они были полицейскими или чем-то очень похожим на это. У одного из мужчин, заядлого курильщика, были очень белые волосы и очень черные брови, похожие на двух заблудившихся гусениц. Другой был выше, с надутым ртом шлюхи, ушами, похожими на ручки трофея, и тяжелыми глазами страдающего бессонницей. Страдающий бессонницей неплохо говорил по-немецки, но в основном мы общались по-английски, а когда это не удавалось, я пробовал французский, и иногда мне удавалось попасть туда, куда я целился. Но это была скорее беседа, чем допрос, и, если бы не кобуры на их широких плечах, мы могли бы быть тремя парнями в баре на Монмартре.
  
  “Вы имели много общего с Карлингью?”
  
  “Карлинг? Что это?”
  
  “Французское гестапо. Они работали на улице Лористон. Номер девяносто три. Вы когда-нибудь бывали там?”
  
  “Это, должно быть, было после моего времени”.
  
  “Они были преступниками, завербованными Кнохеном”, - сказал Брови. “В основном армяне, мусульмане, североафриканцы”.
  
  Я улыбнулся. Это или что-то подобное всегда говорили французы, когда не хотели признавать, что почти столько же французов, сколько немцев, были нацистами. И, учитывая их послевоенный послужной список во Вьетнаме и Алжире, было заманчиво видеть в них еще больших расистов, чем мы были в Германии. В конце концов, никто не заставлял их депортировать французских евреев, включая собственную внучку Дрейфуса, в лагеря смерти Освенцим и Треблинка. Естественно, я вряд ли хотел задеть чьи-либо чувства, сказав это прямо, но поскольку тема оставалась на столе, я пожал плечами и сказал:
  
  “Я знал нескольких французских полицейских. Те, о которых я вам уже рассказывал. Но не какое-нибудь французское гестапо. Теперь, французские СС, это снова что-то другое. Но никто из них не был мусульманином. Насколько я помню, почти все они были католиками.”
  
  “Вы знали многих из СС-Шарлеманя?”
  
  “Несколько”.
  
  “Давайте поговорим о тех, кого вы знали”.
  
  “Хорошо. В основном это были французы, захваченные русскими в плен во время битвы за Берлин в 1945 году. Они были мужчинами в лагерях для военнопленных, как и я. Русские относились к ним так же, как они относились к нам, немцам. Ужасно. Мы все были фашистами, насколько это касалось их. Но на самом деле в лагерях был только один француз, которого я узнал достаточно хорошо, чтобы назвать его товарищем ”.
  
  “Как его звали?”
  
  “Эдгард”, - сказал я. “Эдгард де такой-то”.
  
  “Попытайся вспомнить”, - терпеливо сказал один из французов.
  
  “Буден?” Я пожал плечами. “De Boudin? Я не знаю. Это было давно. Целая жизнь. Тоже не лучшая жизнь. Некоторые из этих бедных ублюдков только сейчас возвращаются домой ”.
  
  “Это не мог быть де Буден. Boudin означает ‘колбаса’ или ‘пудинг’. Это не могло быть его именем. ” Он сделал паузу. “Попытайся подумать”.
  
  Я на мгновение задумался, а затем пожал плечами. “Прости”.
  
  “Может быть, если вы расскажете нам что-нибудь из того, что вы можете вспомнить о нем, это имя вспомнится вам”, - предположил другой француз. Он откупорил бутылку красного вина, налил немного в маленький круглый бокал, а затем тщательно понюхал, прежде чем попробовать и налить еще немного мне и им двоим. В той комнате, в тот унылый летний день, этот маленький ритуал заставил меня снова почувствовать себя цивилизованным, как будто после месяцев заключения и издевательств я представлял собой нечто большее, чем просто имя, написанное мелом на маленькой доске у двери камеры.
  
  Я поднял тост за его любезность, выпил немного вина и сказал: “Я впервые встретил его здесь, в Париже, в 1940 году. Я думаю, что нас, должно быть, познакомил Герберт Хаген. Что-то связанное с политикой в отношении евреев в Париже, я не знаю. Меня никогда по-настоящему не волновали такого рода вещи. Ну, мы все так говорим сейчас, не так ли? Немцы. В любом случае, Эдгард де как-то там был почти таким же антисемитом, как Хаген, если такое вообще возможно, но, несмотря на это, он мне очень нравился. Он был капитаном в Великой войне, после которой потерпел неудачу на гражданской улице, и это привело его к вступлению во Французский иностранный легион. Я думаю, что он служил в Марокко, прежде чем его отправили в Индокитай. И, конечно, он ненавидел коммунистов, так что все было в порядке. В любом случае, у нас было много общего.
  
  “Ну, это было в 1940 году, и когда я уезжал из Парижа, я не ожидал увидеть его снова, и уж точно не так скоро, как в ноябре 1941 года на Украине. Эдгард был частью этого французского подразделения в немецкой армии — не СС, которое было позже, а Легиона французских добровольцев против большевизма или какой-то подобной ерунды. Так назвали это французы. Я думаю, мы просто назвали это "нечто пехотное". 638-й. Да. Это было все. В основном мужчины были фашистами Виши или даже французскими военнопленными, которым не нравилось, что их отправляют в Германию в качестве принудительных работ с организацией Тодта. Их было, вероятно, около шести тысяч. Бедные ублюдки”.
  
  “Почему ты так говоришь?”
  
  Я отпил немного вина и взял сигарету из пачки на столе. За окном, в центральном дворе, кто-то безуспешно пытался завести автомобиль; где-то дальше де Голль ждал или дулся, в зависимости от того, как на это посмотреть; а французская армия зализывала раны после того, как ей снова надрали задницу во Вьетнаме.
  
  “Потому что они не могли знать, во что ввязываются”, - сказал я. “Борьба с партизанами звучит достаточно справедливо здесь, в Париже. Но там, в Белоруссии, это означало нечто совсем другое ”. Я печально покачал головой. “В этом не было чести. Никакой славы. В любом случае, это не то, что они искали. ”
  
  “Так что же это значило?” - спросил Брови. “На земле”.
  
  Я пожал плечами. “Такого рода действия довольно часто были ничем иным, как убийством. Массовое убийство. О евреях. Всевозможные действия полиции и антипартийная деятельность были просто эвфемизмом для убийства евреев. Если быть откровенным с вами, верховное командование вермахта в России не доверило бы 638-му полку никакой другой задачи, кроме убийства.”
  
  “Имя командира подразделения. Ты можешь это вспомнить?”
  
  “Лабонн. Полковник Лабонн. После зимы 1941 года я потерял связь с Эдгардом.” Я щелкнул пальцами. “De Boudel. Так его звали. Эдгард де Будель.”
  
  “Вы совершенно уверены в этом?”
  
  “Я уверен”.
  
  “Продолжай”.
  
  “Ну, тогда. Давайте посмотрим. Пару лет спустя я ненадолго вернулся в этот театр, чтобы расследовать предполагаемое военное преступление. Именно тогда я услышал, что 638-й теперь присоединен к дивизии СС в Галиции. И что там было довольно плохо. Но я не видел де Боуделя снова до 1945 года, когда война закончилась, и мы оба оказались в советском лагере для военнопленных под названием Красно-Армейск. На самом деле, там было довольно много французских и бельгийских эсэсовцев. И Эдгард рассказал мне кое-что о том, чем он занимался. Как 638-й оказался в составе французской бригады СС и тому подобное. По-видимому, здесь, в Париже, в июле 1943 года проводилась вербовка. Французы, которые присоединились, должны были доказать обычную гиммлеровскую чушь о том, что в них нет еврейской крови, а затем они были приняты. Несколько недель базовой подготовки в Эльзасе, а затем в местечке недалеко от Праги. К концу лета 1944 года война во Франции почти закончилась, но там была целая бригада французских СС, готовая сражаться с иванами. По его словам, их около десяти тысяч. И они назывались СС-Шарлемань.
  
  “Бригаду отправили поездом на Восточный фронт, в Померанию, которая была не очень далеко от того места, где я был. Эдгард сказал, что, когда поезд с бригадой въехал на железнодорожную станцию в Хаммерштейне, они подверглись нападению советского Первого белорусского и были разделены на три группы. Одна группа под командованием генерала Крукенберга продвинулась на север к побережью Балтийского моря, недалеко от Данцига. Из них довольно многим удалось эвакуироваться в Данию. Но некоторые, как Эдгард, сражались до тех пор, пока их не захватили. Остальные были уничтожены или отступили в Берлин.
  
  “В Красно-Армейске были другие французы, которые были захвачены в Берлине. Не могу сказать, что помню какие-то имена. По общему мнению, именно эсэсовцы-Шарлемань были последними защитниками бункера Гитлера в Берлине. Я думаю, что они были единственными эсэсовцами, которые были рады, что их поймали Советы, а не американцы, потому что МАСС передал их Свободной Франции, которая немедленно их расстреляла ”.
  
  “Расскажите нам об Эдгарде де Буделе”.
  
  “В лагере?”
  
  “Да”.
  
  “Он был награжденным подполковником. Я имею в виду, в СС. С ним легко быть. Даже очаровательный. Симпатичный. Можно даже сказать, что война не затронула его. Он был одним из тех типов, которые выглядели так, как будто он всегда собирался выжить практически во всем. Он хорошо говорил по-русски. Эдгард был из тех, кому языки даются легко. Его немецкий, конечно, был безупречен. Даже я не смог бы догадаться, что он француз, если бы уже не знал этого о нем. Я думаю, что он, возможно, тоже говорил по-вьетнамски. Именно его способность к языкам сделала его особенно интересным для МВД. Вначале они довольно усложняли ему жизнь. И, конечно, как только они попадались тебе на крючок, любому мужчине было очень трудно противостоять им. Я знаю это по собственному опыту общения с ними. ”
  
  “Для чего конкретно он был им нужен? Ты знаешь?”
  
  “Ну, это был не К-5. Это точно.”
  
  “Это предшественник Штази”.
  
  “Да. Я не знаю, что они имели в виду для него. Но следующее, что я узнал, его отправили в школу анти-Фа в Красногорске для перевоспитания. Как вы знаете, я сам чуть не оказался там. Они бы достали и меня, если бы не тот факт, что офицер МВД, который меня допрашивал, был человеком, которого я знал с довоенных времен. Человек по имени Мильке. Erich Mielke. Он был немецким политическим комиссаром, отвечавшим за вербовку американских пленников для К-5. ”
  
  Французы задали мне еще несколько вопросов об Эдгарде де Буделе, а затем отвезли меня обратно в Ла Санте. Это означает “здоровье”, но это не имело особого отношения к тому, что происходило внутри тюрьмы. Оно называлось Ла Санте из-за близости тюрьмы к психиатрической больнице Святой Анны на улице де ла Санте, которая находилась к востоку от бульвара Распай.
  
  В Ла Санте я держался особняком, насколько это было возможно. Я не видел Хельмута Кнохена, что меня вполне устраивало. Я прочитал свою газету, в которой сообщалось, что положение французов в Северной Африке было таким же плохим, как и во Вьетнаме. Несмотря на моих новых друзей в SDECE, эта новость не вызвала у меня неудовольствия. Были времена, когда я никогда не отходил далеко от окопов. Особенно учитывая, сколько крыс было в Ла Санте. Настоящие крысы. Они шли по лестничным площадкам так спокойно, как будто у них были ключи.
  
  На следующий день у бассейна французы спросили меня об Эрихе Мильке.
  
  “Что ты хочешь знать?” Я спросил, как будто не зная, что моя аудитория больше всего хотела бы услышать - или, если быть более точным, что было бы лучше всего им сказать. “Это все древняя история. Конечно, ты не хочешь, чтобы я все это пересказывал. ”
  
  “Все, что вы можете нам рассказать”.
  
  “Я не могу понять, какое это вообще имеет отношение к моему пребыванию здесь, в Париже”.
  
  “Вы должны позволить нам судить об этом”.
  
  Я пожал плечами. “Возможно, если бы я знал, почему вы им заинтересовались, я мог бы быть более конкретным. В конце концов, это не та история, на рассказ которой уходит всего пара минут. Господи, кое-чему из этого материала двадцать лет. Или даже старше. ”
  
  “У нас полно времени. Возможно, если бы вы пошли с самого начала. Как вы впервые встретились и когда. Что-то в этом роде.”
  
  “Вы имеете в виду весь роман, с началом, серединой и концом”.
  
  “Совершенно верно”.
  
  “Хорошо. Если вы действительно хотите знать этот материал. Я расскажу тебе все.”
  
  Конечно, я вряд ли хотел это делать. Черт возьми, нет. Не все сначала. Поэтому я дал им отредактированную, более занимательную версию того, что я уже сказал МАСС. Французская версия. Краткое изложение, если хотите, которое не было испорчено включением слишком большого количества фактов и которое, как и сами французы, было результатом измученной совести, борющейся с простым прагматизмом и очень быстро преодолеваемой. История, которая была лучшим видом истории, которую лучше рассказать, чем поверить.
  
  “В Министерстве внутренних дел было принято решение позволить Мильке совершить побег. Несмотря на то, что он участвовал в убийствах двух полицейских. Это произошло примерно так. Отдел IA был создан для защиты Веймарской республики от заговорщиков слева и справа, и мы решили, что лучший способ сделать это - вырастить несколько информаторов с обеих сторон. Но, на первый взгляд, это вряд ли применимо к такому человеку, как Мильке. Мы арестовали его и намеревались отправить на гильотину. Однако абвер — немецкая разведка — убедил министерство, что они могут превратить Мильке в своего агента. И вот что произошло. Нас убедили позволить ему сбежать, чтобы он мог стать нашим долгосрочным агентом, московским кротом абвера. В свою очередь, мы заботились о его семье. Абвер поддерживал его на протяжении всех тридцатых годов и Гражданской войны в Испании. Помимо того, что он передал нам очень важную информацию о передвижениях республиканских войск, которая была чрезвычайно полезна для Легиона Кондор, он смог инициировать несколько политических чисток некоторых из их лучших людей на том основании, что они были троцкистами или анархистами. В этом отношении Мильке был вдвойне полезен.
  
  “Когда началась война, СД и абвер решили разделить Мильке. Проблема была в том, что мы его потеряли. Итак, Гейдрих послал меня во Францию летом 1940 года, чтобы вытащить его из Гура или Ле Верне, где, как мы думали, он должен быть. Что и произошло. Я вытащил его из Ле Верне и переправил через море в Алжир. Оттуда немецким агентам удалось облегчить его возвращение в Россию. Я был его куратором в СД в течение следующих трех лет, пока он продвигался по партийной иерархии. Я потерял контакт с ним в 1945 году, в конце войны. Однако ему удалось выследить меня в то самое время, когда он вербовал немецких офицеров для Штази, и он помог мне бежать обратно в Германию, где я договорился о сделке с некоторыми помощниками в Корпусе контрразведки от имени нас обоих ”.
  
  “Какого рода сделка?”
  
  “Деньги, конечно. Много денег. После этого я помогал вести дела с ним в Берлине и Вене, пока CIC не пришел к выводу, что мое эсэсовское прошлое сделало меня возможной помехой для них. Итак, они назначили Мильке нового контролера и вывезли меня из страны по железной дороге через Геную в Аргентину. А потом Куба. Я бы все еще был в Гаване, если бы не некомпетентность американцев. Приложив все усилия, чтобы вывезти меня из Германии, они отправили меня обратно туда. Случай, когда левая рука не знает, что делает правая. И теперь я здесь, с тобой ”.
  
  “Мильке все еще работает на американцев?”
  
  “Я не могу представить, почему нет. Кто-то, занимающий такое высокое положение? Он был источником всей их разведки в ГДР. Но они не делились. Даже ГВЛ понятия не имела, что Мильке шпионил в пользу МАСС. Гелен знал, что у МАСС был очень высокопоставленный агент. Когда Amis отказались раскрыть, кто это был, Гелен решил уволиться и связать свою судьбу с западными немцами.”
  
  “Так почему они рискнули позволить тебе пойти и рассказать нам?”
  
  “Ну, во-первых, они не знают всего обо мне и Мильке. Я рассказал вам некоторые вещи, о которых никогда не рассказывал им. Но сейчас это вряд ли имеет значение. Больше нет. У меня не было никаких контактов с Мильке с 1949 года, когда я уехал в Аргентину. С тех пор Мильке стал вторым или третьим самым влиятельным человеком в ГДР, так что кто бы мне поверил? Как я могу доказать что-либо из того, что я вам сказал? Это всего лишь мое слово, верно? Кроме того, у меня на уме другие вещи. На случай, если вы забыли, меня больше беспокоит то, что вы считаете, что это не я стрелял в тех заключенные из Гурса по дороге в Лурд в 1940 году. Я не думаю, что им даже приходило в голову, что вы могли бы заинтересоваться Мильке. Что касается их, то вы заинтересованы только в сведении старых счетов с такими людьми, как я. Если вы простите меня за эти слова, джентльмены, они думают, что ваша разведка зацепилась за забор мусульманского экстремизма в Алжире и совершенно неуместна в их холодной войне против русского коммунизма. Ты - второстепенный персонаж. Даже британцы кажутся им более релевантными, чем вы. ”
  
  Конечно, французы хотели услышать совсем не это, но это было то, что они ожидали услышать. Французы были ничем иным, как прагматичными; факты всегда имели меньшее значение, чем опыт. Конечно, это был единственный способ, которым французы могли жить сами с собой.
  
  Позже наш разговор снова вернулся к теме Эдгарда де Буделя, и один из двух сотрудников SDECE задал мне тот же вопрос, который Гейдрих задал о Мильке в 1940 году:
  
  “Как вы думаете, вы узнали бы его снова?”
  
  “Эдгард де Будель? Я не знаю. Прошло семь лет. Может быть. Почему?”
  
  “Мы хотим арестовать его и отдать под суд”.
  
  “В Шерш-Миди? Сколько судебных процессов было в этом суде? Сотни, не так ли? Скольких военных преступников и коллаборационистов вы приговорили к смертной казни? Позвольте мне сказать вам, сколько. Это было в газете. Шесть тысяч пятьсот. Четыре тысячи из этих приговоров вынесены заочно. Ты не думаешь, что этого достаточно? Или ты действительно хочешь, чтобы это было похоже на Французскую революцию?”
  
  Они ничего не сказали, пока я закуривал сигарету.
  
  “Почему вы хотите отдать его под суд? За то, что служил в СС? Ну, я на это не куплюсь. Франция полна бывших нацистов. Кроме того, он мне нравился. Он мне очень нравился. Почему я должен предавать его? Даже если бы я мог.”
  
  “После смерти Сталина в прошлом году ваш президент Аденауэр вел переговоры об освобождении последних немецких военнопленных. Эти последние, возможно, худшие из худших - или просто самые важные и, в советских глазах, наиболее виновные. Многие из этих людей разыскиваются за военные преступления на Западе. Включая Эдгарда де Буделя. Мы получили информацию, что он планирует вернуться в Германию в рамках одной из таких репатриаций из Советского Союза. Мы думаем, что из Германии он, в конце концов, вернется во Францию ”.
  
  “Я этого не понимаю”, - сказал я. “Если он работал на КГБ, почему он возвращается в качестве военнопленного?”
  
  “Потому что в своей нынешней роли он перестал быть для них полезным. Единственный способ, которым он может вернуть себе их расположение, - это делать то, что они ему говорят. И то, что они хотят, чтобы он сделал, это выдал себя за кого-то другого. Немец. Немец, который, вероятно, уже мертв. Вы сами сказали, что он свободно говорит по-немецки, что даже вы не могли бы придраться к его немецкому. Со многими из этих вернувшихся военнопленных обращаются как с героями. Возвращающийся герой - хорошее место, чтобы начать восстанавливать карьеру в немецком обществе. Возможно, в немецкой политике. И тогда, однажды, он снова будет полезен ”.
  
  “Но что я могу сделать?”
  
  “Ты знаешь этого человека. Кто лучше вас распознает, если кто-то или что-то выглядит не совсем правильно?”
  
  “Возможно”. Я покачал головой. “Если ты так говоришь”.
  
  “Все возвращающиеся военнопленные, прибывающие обратно в Западную Германию, проходят через станцию во Фридланде. Следующий поезд должен прибыть через четыре недели.”
  
  “Что ты хочешь, чтобы я сделал? Стоять в конце платформы с букетом цветов в руке, как какая-нибудь жалкая вдова, которая не знает, что ее старик никогда не вернется домой?”
  
  “Не совсем, нет. Вы слышали о VdH?”
  
  Я пожал плечами. “Что-то связанное с компенсацией правительства Германии возвращающимся немецким военнопленным, да?”
  
  “Это Ассоциация возвращенцев. И это одна из вещей, о которых он рассказывает, да. Согласно западногерманскому закону о компенсации военнопленным, принятому в январе этого года, всем военнопленным выплачивается единая ставка в размере одной марки за каждый день, проведенный в плену после первого января 1946 года. И по две отметки за каждый день после первого января 1949 года. Но VdH также является ассоциацией граждан, которая рекламирует преимущества немецкой демократии бывшим нацистам. Это денацификация немцев, немцами ”.
  
  “Ваше происхождение, - сказал другой француз, - делает вас идеально подходящим для того, чтобы быть частью этого объединения. Не то чтобы это было проблемой. Отделение VdH в Нижней Саксонии находится под нашим контролем. Председатель и несколько его членов находятся на службе SDECE. И, работая на нас, само собой разумеется, что вам будут хорошо платить. Вы, вероятно, даже имеете право на часть этой компенсации военнопленным ”.
  
  “И более того, мы можем покончить со всеми этими делами с Хельмутом Кнохеном”. Страдающий бессонницей щелкнул пальцами. “Вот так. Мы поселим тебя в маленьком пансионе в Геттингене. Тебе понравится Геттинген. Это хороший город. Оттуда короткая поездка на машине до Фридланда. ” Он пожал плечами. “Если все получится, мы могли бы, возможно, сделать соглашение более постоянным”.
  
  Я кивнул. “Ну, прошло много времени с тех пор, как я видел де Буделя. И, естественно, я хотел бы выбраться из Ла Санте. Геттинген хорош, как вы говорите. И мне действительно нужна работа. Все это звучит очень щедро, да. Но есть кое-что еще, чего я бы хотел. В Берлине есть женщина. Возможно, единственный человек во всей Германии, который что-то значит для меня. Я бы хотел пойти и увидеть ее. Убедись, что с ней все в порядке. Дай ей немного денег, возможно.”
  
  Страдающий бессонницей взял карандаш и приготовился писать. “Имя и адрес?”
  
  “Ее зовут Элизабет Делер. Когда я в последний раз был в Берлине, около пяти лет назад, ее адрес был Мотцштрассе, двадцать восемь, рядом с Ку-даммом.”
  
  “Ты никогда не упоминал ее раньше”.
  
  Я пожал плечами.
  
  “Чем она занимается?”
  
  “Она была портнихой. Все еще есть, насколько я знаю. ”
  
  “И вы с ней были — кем?”
  
  “Мы были вовлечены на некоторое время”.
  
  “Любовники?”
  
  “Да, любовники, я полагаю”.
  
  “Мы проверим адрес для вас. Посмотри, живет ли она все еще по этому адресу. Избавлю вас от хлопот, если это не так. ”
  
  “Спасибо”.
  
  Он пожал плечами. “Но если это так, у нас нет возражений. Это будет сложно. Всегда трудно въезжать в Берлин и выезжать из него. Тем не менее, мы справимся ”.
  
  “Хорошо. Тогда мы заключаем сделку. Если бы я знал слова, я бы спел ‘Марсельезу’.”
  
  “Пока хватит подписи на листе бумаги. Мы не очень-то любим петь здесь, в бассейне ”.
  
  “У меня есть один вопрос. Все называют это место бассейном. Почему?”
  
  Двое французов улыбнулись. Один из них встал и открыл окно. “Разве ты не слышишь это?” - сказал он через мгновение. “Разве ты не чувствуешь этого запаха?”
  
  Я встал, подошел к нему и внимательно выслушал. На расстоянии я мог слышать что-то похожее на школьную игровую площадку.
  
  “Видишь это здание с башенкой за стеной?” - объяснил он. “Это самый большой бассейн во всем Париже. Он был построен к Олимпийским играм 1924 года. В такой день, как сегодня, там находится половина детей в городе. Иногда мы сами ходим туда, когда там тише. ”
  
  “Конечно”, - сказал я. “У нас было то же самое в гестапо. Канал Ландвера. Мы сами, конечно, никогда там не купались. Но мы взяли туда много других. В основном коммунисты. Это при условии, что они не умели плавать.”
  
  
  OceanofPDF.com
  28
  
  
  ФРАНЦИЯ И ГЕРМАНИЯ, 1954
  
  
  Fпосле смерти Святого я был переведен в пансион Verdin на 102 авеню Виктора Гюго в пригороде Сент-Манде, который находился примерно в пяти минутах езды к югу от плавательного бассейна. Это было тихое, уютное место с полированными паркетными полами, высокими окнами и прекрасным садом, где я сидел на солнышке в ожидании своего возвращения в Германию. Пансионат был чем-то вроде конспиративной квартиры и отеля для членов SDECE и его агентов, и там было несколько лиц, которые я наполовину узнал по плаванию в бассейне, но никто меня не беспокоил. Мне даже разрешили выйти — хотя за мной следили на расстоянии — и провел день, прогуливаясь на северо-восток вдоль Сены до острова Сите и собора Нотр-Дам. Я впервые увидел Париж без вермахта повсюду или без сотен вывесок на немецком языке. Велосипеды уступили место множеству автомобилей, что мало помогло мне почувствовать себя в большей безопасности, чем я чувствовал себя вражеским солдатом в 1940 году. Но многое из этого было просто нервно—паралитической лихорадкой после того, как я провел последние шесть месяцев в той или иной тюрьме: я не мог бы чувствовать себя более похожим на брата из большого дома, даже если бы у меня были мяч и цепь. Или выглядел как один. Вот почему они повели меня в галерею Лафайет на бульваре Осман, чтобы купить новую одежду. Было бы преувеличением сказать, что моя новая одежда заставила меня снова почувствовать себя нормальным: слишком много воды утекло с горы, чтобы это произошло. Тем не менее, я чувствовал себя частично восстановленным. Как старая дверь с новым слоем краски.
  
  Французы не преувеличивали трудности путешествия в Берлин. Внутренняя граница Германии между Западной и Восточной Германией — Зеленая граница — была закрыта с мая 1952 года, транспортные связи между двумя частями страны в основном прерваны. Единственное место, где восточные немцы могли свободно пересекать границу на Запад, было в самом Берлине; а въезд или выезд с Востока был ограничен несколькими точками вдоль хорошо охраняемого и укрепленного забора, из которых самым большим и наиболее часто используемым был контрольно–пропускной пункт Хельмштедт-Мариенборн на краю Лаппвальда. Однако сначала нам пришлось отправиться в Ганновер, в британскую зону оккупации.
  
  Мы покинули Северный вокзал ночным поездом — я и двое моих французских сопровождающих из SDECE. Теперь у них были имена — фамилии и паспорта, — хотя казалось маловероятным, что их имена были настоящими, тем более что у меня самого теперь был паспорт — французский — на имя Себастьена Клебера, коммивояжера из Эльзаса. Француза с бровями звали Филипп Ментелен; страдающий бессонницей называл себя Эмилем Виже.
  
  У нас было отдельное спальное купе, но я был слишком взволнован, чтобы спать, и когда девять с половиной часов спустя поезд прибыл на Ганноверский вокзал, я тихо произнес короткую благодарственную молитву за то, что я снова в Пруссии. Конная статуя короля Эрнста Августа все еще стояла перед вокзалом, и ратуша с ее красными крышами и зелеными куполами выглядела почти так же, как я помнил, но в других местах город был совсем другим. Улица Адольфа Гитлера теперь стала Банхофштрассе; площадь Хорста Весселя стала Кенигсвертер-плац; а Оперный театр занимал уже не площадь Адольфа Гитлера, а Оперную площадь. Эгидиенкирхе на углу Брейтштрассе представляла собой разрушенные бомбежкой руины, заросшие плющом и оставленные в таком виде в память о тех, кто погиб во время войны. В других местах город был едва узнаваем. Однако одна вещь не изменилась: говорят, что на самом чистом немецком говорят в Ганновере; и это, безусловно, то, как это звучало для меня.
  
  Конспиративная квартира находилась на востоке Ганновера, в большой лесистой местности под названием Эйленриде на Гинденбург-штрассе, недалеко от зоопарка. Дом был довольно большой виллой в небольшом саду. У него была красная мансардная крыша и восьмиугольная угловая башня с серебристо-стальным куполом. В этой башне находилась моя комната, и хотя моя дверь не была заперта, было трудно избавиться от впечатления, что я все еще пленник. Особенно когда я упомянула Эмилю Виже, что видела двух подозрительно выглядящих мужчин с моей точки зрения, похожей на Рапунцель.
  
  “Посмотри туда”, - сказал я, приглашая его в свою комнату и подойдя к окну. “На Эрвинштрассе, не так ли?”
  
  Он кивнул.
  
  “Те двое мужчин в черном ситроене”, - сказал я. “Они были там, по крайней мере, час. Время от времени один из них выходит, курит сигарету и наблюдает за этим домом. И я почти уверен, что он тоже вооружен. ”
  
  “Как ты можешь судить отсюда?”
  
  “День теплый, но все три пуговицы на его костюме застегнуты. И время от времени он что-то поправляет у себя на груди. ”
  
  “У вас проницательный взгляд, месье Клебер”.
  
  Теперь каждый раз, когда Виже разговаривал со мной, он называл меня Клебер или Себастьен, чтобы помочь мне привыкнуть слышать это имя.
  
  “Я раньше был полицейским, помнишь?”
  
  “Не о чем беспокоиться. Они оба с нами. На самом деле, они собираются отвезти вас в Берлин и обратно сюда, прежде чем отправиться в Геттинген и Фридланд. Они оба немцы, и они много раз ездили на машине раньше, так что проблем быть не должно. Они оба работают на VdH здесь, в Ганновере. Он взглянул на часы. “Я пригласил их обоих на ужин сегодня вечером. Чтобы дать вам шанс встретиться с ними. Они немного рановаты, вот и все.”
  
  Мы отправились ужинать в близлежащий Штадтхалле, бывший Штадтхалле Германа Геринга — очень большое круглое здание, немного похожее на толстяка Германна. С зеленой крышей это место было наполовину концертным залом, наполовину цирковым шатром, но, по словам Виже, там также был хороший ресторан.
  
  “Конечно, не так хорошо, как в Париже”, - сказал он. “Но неплохо для Ганновера. С вполне приемлемой картой вин.” Он пожал плечами. “Я полагаю, именно поэтому Герингу это понравилось, а?”
  
  Когда мы приехали на ужин, все остальные уходили на пятничный концерт, и я решил, что французы, вероятно, рассчитали время таким образом, чтобы мы могли поговорить, не опасаясь, что нас подслушают. Конечно, музыка помогла. Это была третья симфония Мендельсона, шотландская.
  
  Два француза были разочарованы едой, но для меня, после нескольких месяцев тюремной жизни, это было восхитительно. Двое моих соотечественников-немцев также обладали отменным аппетитом, хотя и мало способным к разговору. Они носили серые костюмы, соответствующие их серой коже. Ни один из них не был очень высоким. У одного из них были яркие светлые волосы, которые, должно быть, были из бутылки; другой, возможно, сам вышел из бутылки, он так много пил, хотя это, казалось, совсем не влияло на него. Блондина звали Вернер Гротч; другой называл себя Клаусом Венгером. Ни один из не был склонен пытаться что-либо узнать обо мне. Возможно, они уже были хорошо информированы на эту тему Виже, но я подумал, что более вероятно, что они знали лучше, чем спрашивать, и если так, то я отплатил им комплиментом, не задавая им вопросов.
  
  В конце концов, Виже перевел разговор на истинную цель нашего знакомства.
  
  “Себастьян раньше не пересекал границу”, - сказал он. “По крайней мере, не с момента введения особого режима РДР. Вернер, возможно, ты хотел бы рассказать ему о том, что произойдет завтра. Вы будете в машине с французскими дипломатическими номерами. Несмотря на это, всегда полезно знать, как себя вести. Чего ожидать.”
  
  Гротч вежливо кивнул, погасил сигарету, наклонился вперед и сложил руки, как будто собирался вести нас в молитве.
  
  “Это называется особым режимом, потому что меры предназначены для защиты от шпионов, диверсантов, террористов и контрабандистов. Другими словами, мы нравимся людям ”. Он улыбнулся собственной маленькой шутке. “Мы будем пересекать границу на контрольно-пропускном пункте Альфа. В Хельмштедте. Это самый большой и оживленный пункт пересечения, потому что он обеспечивает кратчайший сухопутный маршрут между Западной Германией и Западным Берлином. Это сто восемьдесят пять километров через Восточную Германию до Берлина. Дорога проходит через огороженный коридор, который тщательно охраняется. Немного похоже на Ничейную землю, если вы помните это, и почти так же опасно, поэтому, если у нас случится поломка, ни в коем случае не выходите из машины. Мы ждем помощи, независимо от того, сколько времени это займет. Если ты выйдешь, ты рискуешь быть застреленным, и в людей действительно стреляют. Пограничная полиция — Grepos — особенно любит нажимать на спусковой крючок. Я ясно выражаюсь?”
  
  “Совершенно ясно, герр Гротч. Спасибо вам. ”
  
  “Хорошо”. Гротч прислушался к воздуху и одобрительно кивнул. “Какое удовольствие снова слушать Мендельсона. И не беспокоиться, что кто-то был непатриотичным ”.
  
  “Он был немцем, не так ли?” Я сказал. “Из Гамбурга”.
  
  “Нет, нет”, - сказал Гротч. “Мендельсон был евреем”.
  
  Венгер кивнул и закурил сигарету. “Это верно”, - сказал он. “Он был. Еврей из Лейпцига.”
  
  “Конечно, - продолжал Гротч, “ войти - это одно. Выбраться - совсем другое. Смотровые ямы, зеркала, есть даже морг, где они могут заглянуть внутрь гробов, чтобы проверить, действительно ли мертв человек, который хотел быть похороненным в Западной Германии. Даже Мендельсон не мог уехать в эти дни без надлежащих документов. И он мертв уже сто лет.”
  
  “Твоя подруга”, - сказал Венгер. “Fräulein Dehler. Вам будет приятно узнать, что она все еще находится по тому же адресу. Но она больше не портниха. Сейчас она управляет ночным клубом под названием ”Королева" на Огюст-Виктория-штрассе."
  
  “Обычное место?”
  
  “Так прямо, как они идут”.
  
  
  
  Hэльмштедт был привлекательным маленьким средневековым городком с яркими башнями и необычными церквями. Ратуша выглядела как огромный орган из собора, который, как правило, больше не существовал. Здание университета из красного кирпича напоминало военную казарму. Я мог бы посмотреть больше, но двое моих спутников стремились пройти контрольно-пропускной пункт Альфа, чтобы мы могли добраться до Берлина до наступления темноты. И я вряд ли мог винить их за это. От Мариенборна до Берлина было три часа езды по негостеприимному ландшафту с колючей проволокой, а по другую сторону забора - люди с собаками и мины. Но ничто не могло сравниться с неприветливыми лицами грепо на контрольно-пропускном пункте Альфа. В своих ботфортах, ремнях с перекрестьями и длинных кожаных пальто пограничная полиция сильно напомнила мне СС, а длинные деревянные хижины, из которых они вышли, были похожи на что-то из концентрационного лагеря. Свастики исчезли, их заменили красные звезды и серп и молот, но все остальное выглядело так же. За исключением одного: нацизм никогда не выглядел таким постоянным, как сейчас. Или тщательный.
  
  Гротч и Венгер разделили вождение, которое было достаточно простым; если вы едете на восток по шоссе А2 достаточно долго, вы прибываете в Берлин. Но они по-прежнему остерегались задавать вопросы, как будто французы предостерегли их от ответов. Итак, когда мы вообще говорили, это не касалось ничего существенного: погоды, пейзажа, "Ситроена" против "Мерседеса", жизни в ГДР и, по мере приближения к месту назначения, четырех держав и их продолжающейся оккупации бывшей столицы Германии, которая, как мы все согласились, никому из нас не нравилась. Без сомнения, мы считали русских худшими из всех, но мы потратили не менее часа на споры, кто из трех других получит серебряную медаль. Похоже, двое моих коллег придерживались мнения, что у британцев те же недостатки, что и у американцев, — высокомерие и невежество, но без каких—либо их достоинств — денег, - из-за которых их высокомерие и невежество легче игнорировать. Мы решили, что французы - это просто французы: их нельзя воспринимать всерьез и, следовательно, они ниже любого реального презрения. Лично у меня были сомнения по поводу британцев; и если бы я любые затянувшиеся сомнения по поводу моей посеребренной неприязни к американцам вскоре должны были развеяться. К юго-западу от Берлина, на границе Драйлиндена с городом в Целендорфе, нам пришлось остановиться, чтобы снова предъявить документы, и, въехав в американскую зону, мы припарковали машину и зашли в магазин, чтобы купить сигарет. Я привык видеть и курить, в основном, американские марки. Меня остановили другие американские бренды в магазине: хлопья для завтрака Chex, зубная паста Rexall, кофе без кофеина Sanka, пиво Ballantine, виски Old Sunny-brook Kentucky , корм для собак Dash, мармелад, смесь для пиццы Appian Way, Pream, Nescafe и 7Up. Я мог бы вернуться в Берлин, но не так, как вы могли бы заметить.
  
  Мы поехали во французский сектор, на конспиративную квартиру на Бернауэрштрассе, которая выходила окнами на русский сектор, то есть французы контролировали северный тротуар, а русские - южный. Вряд ли это имело значение. Даже если это не было похоже на тот Берлин, который я помнил — на советской стороне улицы разбомбленные здания оставались в ужасающем состоянии, — он все равно ощущался и пах почти так же: цинично, ублюдочно - возможно, еще более убого, чем когда-либо. В моей голове и сердце оркестр размером с дивизию играл “Berliner Luft”, и я хлопал и свистел во всех подходящих для истинного гражданина местах. В Берлине дело было не в том, чтобы быть немцем — Гитлер и Геббельс никогда этого не понимали — а в том, чтобы в первую очередь быть берлинцем и посылать всех, кто хотел это изменить, к черту. Однажды мы, несомненно, избавились бы и от остальных из них. Иваны, Томми, Франци и, да, даже Друзья. От друзей всегда труднее избавиться, чем от врагов; особенно когда они верят, что они хорошие друзья.
  
  На следующий день двое немцев отвезли меня на Моцштрассе в американском секторе.
  
  Мы остановились у дома номер двадцать восемь. Здание было в гораздо лучшем состоянии ремонта, чем в прошлый раз, когда я был там. Во-первых, оно было выкрашено в канареечно-желтый цвет; на окне стояло несколько ящиков с геранью; а перед тяжелой дубовой дверью кто-то посадил цветущую липу. Весь район выглядел так, как будто все шло хорошо. Через дорогу был дорогой магазин фарфора, а под квартирой Элизабет на первом этаже находился не менее дорогой ресторан под названием Kottler's, где двое моих сопровождающих решили подождать меня.
  
  Дверь на улицу была открыта. Я поднялся наверх, позвонил в звонок и прислушался. В квартире Элизабет я слышал музыку, а затем она прекратилась. Мгновение спустя дверь открылась, и она стояла передо мной. На пять лет старше и как минимум на семь килограммов тяжелее. До того, как она была брюнеткой. Теперь она была блондинкой. Вес подходил ей больше, чем цвет волос, который на самом деле не подходил к ее широко раскрытым карим глазам, но я почти не возражал против этого, поскольку прошло шесть месяцев с тех пор, как я даже разговаривал с женщиной, не говоря уже о том, что она была в халате. Просто видеть Элизабет такой напомнило мне о более невинных временах до войны, когда секс все еще казался практичным предложением.
  
  У нее отвисла челюсть, и она нарочито моргнула, как будто действительно не верила собственным глазам.
  
  “О, Боже мой, это ты”, - сказала она. “Я боялся, что ты мертв”.
  
  “Я был. У вечной жизни есть свои преимущества, но удивительно, как быстро тебе становится скучно. Итак, я снова здесь. Снова в городе красного дерева и марихуаны.”
  
  “Заходи, заходи”. Она пропылесосила меня внутри, закрыла дверь и нежно обняла меня. “У меня нет марихуаны, - сказала она, - но у меня есть хороший кофе. Или что-нибудь покрепче.”
  
  “Кофе будет в самый раз”. Я последовал за ней по коридору на кухню. “Мне нравится, что вы сделали с этим местом. Вы поставили в него мебель. Когда я был здесь в последний раз, я думал, вы все продали. Для МАСС ”.
  
  “Не все”. Элизабет улыбнулась. “Я никогда не продавал это. Многие так и сделали, заметьте. Но не я ”. Она принялась за приготовление кофе, а затем спросила: “Сколько времени прошло?”
  
  “С тех пор, как я был здесь в последний раз? Шесть или семь лет.”
  
  “Это кажется длиннее. Где ты был? Что ты делал?”
  
  “Сейчас все это не имеет значения. Прошлое. Прямо сейчас единственное, что имеет значение, - это прямо сейчас. Все остальное не имеет значения. Или, по крайней мере, мне так кажется.”
  
  “Ты действительно был мертв, не так ли?”
  
  “Ммм хм”.
  
  Она приготовила кофе и провела нас в небольшую, но уютную гостиную. Мебель была прочной, но ничем не примечательной. Снаружи медные листья липы помогли затенить окно от яркого осеннего солнца. Я чувствовал себя как дома. Настолько дома, насколько я мог бы чувствовать себя где угодно.
  
  “Нет швейной машинки”, - заметил я.
  
  “Больше нет особой потребности в дорогом пошиве одежды”, - сказала она. “Во всяком случае, не в Берлине. Ни разу после войны. Кто может позволить себе такие вещи? В эти дни я управляю клубом под названием "Королева". On Auguste-Viktoria Platz. Номер семьдесят шесть. Зайди как-нибудь. Не сегодня, конечно. Мы закрыты по воскресеньям. Вот почему я здесь ”.
  
  “Сегодня воскресенье? Я не знаю.”
  
  “Мертвый и только что вернувшийся к жизни. Вряд ли это достойно уважения. Но клуб есть. Возможно, слишком респектабельный для такого человека, как вы, но это то, чего хотят клиенты в наши дни. Никому больше не нужен старый Берлин. С секс-клубами и шлюхами.”
  
  “Никто?”
  
  “Хорошо. Американцы, похоже, не хотят их. По крайней мере, не официально. ”
  
  “Ты меня удивляешь. На Кубе они не могли насытиться секс-клубами. Каждый вечер перед самым известным клубом из всех выстраивалась длинная очередь. Шанхай.”
  
  “Я не знаю о Кубе. Но здесь мы получаем несколько очень лютеранских американцев. Ну, в конце концов, это Германия. Как будто они думают, что русские могут использовать любой признак разврата как предлог для вторжения в Западный Берлин. Кажется, они хотят сделать холодную войну как можно более холодной для всех участников. Знаете ли вы, что вас могут арестовать за то, что вы загораете обнаженным в парках?”
  
  “В моем возрасте это вряд ли вызывает беспокойство”. Я отпил ее кофе и кивнул в знак признательности.
  
  Элизабет закурила сигарету. “Так это был ты. Человек, который прислал мне эти деньги с Кубы. Я думал, что это должно быть. ”
  
  “В то время у меня было более чем достаточно свободного времени”.
  
  “А теперь?”
  
  “Я разбираюсь во всем”.
  
  “Ты не похож на человека, который только что вернулся с солнца”.
  
  “Как я уже сказал. В моем возрасте. Я никогда не был из тех, кто валяется на солнце. ”
  
  “Лично мне это нравится. Всякий раз, когда я могу. В конце концов, какие у нас бывают зимы. С какими вещами ты разбираешься?”
  
  “Берлинский тип”.
  
  “Хм. Это звучит подозрительно. Раньше это был город шлюх. И ты не похожа на шлюху. Теперь это город шпионов. Так что— ” Она пожала плечами и отхлебнула кофе.
  
  “Я полагаю, именно поэтому им не нравятся веселые дамы и секс-клубы. Потому что они хотят, чтобы их шпионы были честными. А что касается принятия солнечных ванн обнаженным, что ж, трудно быть тем, кем ты не являешься, когда ты без одежды ”.
  
  “Я буду иметь это в виду. На самом деле, у нас в клубе полно шпионов. Американские шпионы.”
  
  “Как ты можешь судить?”
  
  “Это те, кто не носит форму”.
  
  Она, конечно, шутила. Но это не означало, что это неправда. Я взглянул на радиограмму размером с барную стойку, из которой доносилось тихое бормотание. “Что мы почти слушаем?”
  
  “РИАС”, - сказала она.
  
  “Я не знаю эту станцию. Я не знаю ни одной из берлинских станций.”
  
  “Это расшифровывается как ‘Радио в американском секторе”." Она сказала это по-английски. И английский тоже хороший. “Я всегда слушаю РИАСА воскресным утром. Чтобы помочь моему английскому. Нет, чтобы улучшить мой английский.”
  
  Я скорчил гримасу. На кофейном столике лежал экземпляр Новой газеты. “Американское радио. Американские газеты. Иногда я думаю, что мы потеряли гораздо больше, чем просто войну. ”
  
  “Они не так уж плохи. Кто платит вам за аренду?”
  
  “ВДХ”.
  
  “Конечно. Вы сами были заключенным, не так ли?”
  
  Я кивнул.
  
  “Пару лет назад я ходила на одну из выставок, организованных VdH”, - сказала она. “Об опыте военнопленных. Они реконструировали советский лагерь для военнопленных с деревянной сторожевой вышкой и четырехметровым забором из колючей проволоки.”
  
  “Был ли там сувенирный магазин?”
  
  “Нет. Просто газета”.
  
  “Der Heimkehrer.”
  
  “Да”.
  
  “Это тряпка. Среди прочего, руководство VdH считает, что свободные люди в принципе не могут отказаться от защиты новой немецкой армии”.
  
  “Но ты в это не веришь?”
  
  Я покачал головой. “Не то чтобы я не думал, что военная служба - хорошая идея. В принципе.” Я закурил сигарету. “Просто я не верю, что наши западные союзники не будут использовать нас в качестве пушечного мяса в новой войне, в которой какой-нибудь сумасшедший американский генерал-конфедерат думает, что он может безопасно сражаться на немецкой земле. То есть долгий путь из Америки. Но который на самом деле никто не может победить. Не мы. Не они.”
  
  “Лучше красное, чем мертвое, да?”
  
  “Я не думаю, что красные хотят войны больше, чем мы. Только люди, которые сражались в последней войне, не говоря уже о предыдущей, могут действительно знать, сколько человеческих жизней было потрачено впустую. И сколько товарищей было принесено в жертву без необходимости. Люди привыкли говорить о фальшивой войне. Помните это? В 1939 году. Но если вы спросите меня, эта война, эта холодная война, это самая фальшивая война из всех. Что-то, придуманное людьми из разведки, чтобы напугать нас и держать всех в узде ”.
  
  “В клубе есть официант, - сказала она, - который с тобой не согласился бы. Он тоже бывший военнопленный. Он вернулся домой в прошлом году, все еще ярый нацист. Ненавидит большевиков”. Она криво улыбнулась. “Я сам, конечно, не в восторге от них. Ну, вы помните, на что это было похоже, когда Красная Армия появилась в Берлине со стояком для немецких женщин. ” Она сделала паузу на мгновение. “У меня был ребенок. Я когда-нибудь говорил тебе это?”
  
  “Нет”.
  
  “Ну, он — ребенок — умер, так что, я думаю, это не казалось важным. Он заболел гриппозным менингитом, и пенициллин, который они использовали для его лечения, оказался поддельным. Это было—Боже, февраль 1946 года. Я рад сказать, что они поймали людей, которые продавали материал. Не то чтобы это действительно имело значение. Сделано во Франции, это было. Глюкоза и пудра для лица, растворенные в настоящих пузырьках с пенициллином. Конечно, к тому времени, когда все поняли, что это подделка, было уже слишком поздно. ” Она покачала головой. “Трудно вспомнить, на что это было похоже тогда. Люди сделали бы или продали что угодно, чтобы заработать деньги. ”
  
  “Мне жаль”.
  
  “Не будь, дорогая. Это было давно. Кроме того, даже после того, как я родила его, ребенка, я никогда не была по-настоящему уверена, что хочу его. ”
  
  “При данных обстоятельствах это неудивительно”, - сказал я. “Ты никогда не говорил мне этого раньше”.
  
  “Ну, у тебя были свои проблемы, не так ли?” Она пожала плечами. “И это, конечно, настоящая причина, по которой я никогда не продавал свое тело МАСС, конечно. Групповое изнасилование. Это, как правило, на некоторое время лишает вас сексуального аппетита. К тому времени, когда я снова почувствовал склонность к этому, было слишком поздно. Я был на полке, более или менее. ”
  
  “Бессмыслица”.
  
  “В любом случае, слишком поздно искать мужа. Немецких мужчин все еще не хватает, если вы не заметили. Большинство хороших были в советских лагерях для военнопленных. Или Куба.”
  
  “Я уверен, что это неправда. Ты красивая женщина, Элизабет.”
  
  Она взяла мою руку и сжала.
  
  “Ты действительно так думаешь, Берни?”
  
  “Конечно, я знаю”.
  
  “О, там были мужчины, все верно. Я не совсем выбит из колеи, это правда. Но все не так, как было раньше. Конечно, ничто никогда не бывает таким. Но…Был американец, который работал в Государственном департаменте США в HICOG, в штаб-квартире на Сааргемюндерштрассе. Но он поехал домой к своей жене и детям в Вичито. И был парень, сержант, который управлял клубом 48 — это клуб сержантов армии США. Это он помог мне получить работу в "Куин". Перед тем, как он тоже отправился домой. Это было шесть месяцев назад. Моя жизнь.” Она пожала плечами. “Это не совсем Эффи Брист, не так ли. О, у меня все хорошо в клубе. Платят хорошо. Клиенты ведут себя прилично. Хорошие чаевые, я скажу это для Amis. По крайней мере, они показывают свою признательность. Не такой, как у британцев. Худшие чаевые в мире. Черт возьми, даже французы дают чаевые лучше, чем британцы. Вы бы не подумали, что они выиграли войну, у них так туго с деньгами. Говорят, что в британском секторе даже мышеловки пусты. Говорю вам, этот парень Насер, я на его стороне. И когда Уругвай победил Англию, я думаю, я был даже более счастлив, чем когда Западная Германия выиграла настоящий трофей ”.
  
  “Кстати, о Западной Германии, Элизабет, ты бывала там когда-нибудь?”
  
  “Нет. Мне пришлось бы пересечь Зеленую границу. И мне не нравится это делать. Я сделал это однажды. Я чувствовал себя преступником в своей собственной стране ”.
  
  “И Восточный Берлин. Ты когда-нибудь бывал там?”
  
  “Иногда. Но остается все меньше и меньше причин уходить. Там не так много для тех из нас, кто живет в Западном Берлине. Как раз перед тем, как Джимми — мой американский сержант — вернулся в Америку, мы совершили поездку по старому Берлину. Он хотел купить камеру, и вы все еще можете получить хорошую камеру за небольшие деньги в Восточном Берлине. У нас тоже есть фотоаппарат, но не в магазине. На черном рынке. В единственном магазине, который мы посетили, универмаге, который коммунисты называют H.O., было очень мало. И как только я увидел это, я понял, почему так много восточных немцев приехали сюда в прошлом году, чтобы получить продуктовую посылку. И почему довольно многие из них никогда не возвращались.”
  
  “Но вы бы не сказали, что это было опасно”.
  
  “Для кого-то вроде меня? Нет. Вы читаете о странном человеке, которого схватили Советы. Вкололи что-то, а затем запихнули в машину. Ну, я полагаю, если бы ты был важен, это могло бы случиться. Но тогда, вы бы не пошли туда в первую очередь, если бы были кем-то вроде этого, не так ли? Тем не менее, я бы не подумал, что вы захотите отправиться в русский сектор. Ты сбежал из лагеря для военнопленных и все такое. ”
  
  “Послушай, Элизабет, в Берлине не осталось никого, кому я мог бы по-настоящему доверять. Если уж на то пошло, то не осталось никого, кого я даже знаю. И мне нужна услуга. Если бы был кто-нибудь еще, кого я мог бы спросить, я бы так и сделал ”.
  
  “Продолжай и спрашивай”.
  
  Я протянул ей конверт. “Я надеялся, что смогу попросить вас передать это. Боюсь, я не знаю правильного адреса, и я подумал— ну, я подумал, что вы могли бы помочь. В память о старых временах ”.
  
  Она посмотрела на имя на конверте и на мгновение замолчала.
  
  “Ты не обязан”, - сказал я. “Но это бы мне очень помогло”.
  
  “Конечно, я сделаю это. Без тебя, без тех денег, которые ты прислал, я не знаю, как бы я вообще удержался в этом месте. На самом деле я не знаю. ”
  
  Я допил свой кофе, а затем и сигарету. Должно быть, я выглядел так, как будто собирался уходить, потому что она спросила: “Я увижу тебя снова?”
  
  “Да. Только я не уверен, когда. В данный момент я живу не в Берлине. В обозримом будущем я останусь в Геттингене ”. Она выглядела озадаченной этим. Итак, я объяснил: “С VdH? Геттинген находится недалеко от транзитного лагеря Фридланд для возвращающихся военнопленных. Они находятся там всего пару недель, в течение которых они получают еду, одежду и медицинскую помощь. Им также выдают армейские справки об увольнении, которые им нужны для получения вида на жительство, продуктовой карточки и ордера на поездку домой. ”
  
  “Бедняги”, - сказала она. “Насколько все было плохо на самом деле?”
  
  “Я не собираюсь сидеть здесь и рассказывать какой-то женщине из Берлина о страданиях”, - сказал я. “Но, может быть, благодаря этому мы узнаем, как и где найти друг друга”.
  
  “Я бы хотел этого”.
  
  “У вас есть телефон?”
  
  “Не здесь. Если я хочу позвонить, я всегда пользуюсь телефоном в клубе. Если вам когда-нибудь понадобится связаться со мной, это лучшее место для этого. Если меня там не будет, они поймут сообщение ”. Она нашла карандаш и бумагу и нацарапала номер: 24-38-93.
  
  Я положил номер в свой пустой бумажник.
  
  “Или вы могли бы написать мне здесь, конечно. Тебе следовало написать раньше, чтобы сообщить мне, что ты приедешь. Я бы что-нибудь приготовил. Торт. Я бы не был в своем халате. И ты должен был прислать мне адрес на Кубе. Чтобы я мог ответить и поблагодарить вас ”.
  
  “Возможно, это было немного сложно”, - признался я. “Я жил там под вымышленным именем”.
  
  “О”, - сказала она, как будто такая идея никогда не приходила ей в голову. “У тебя ведь нет никаких неприятностей, правда, Берни?”
  
  “Проблемы?” Я печально улыбнулся. “Жизнь - это проблема. Только наивные и молодые воображают, что это что-то другое. Только неприятности выясняют, справимся ли мы с задачей остаться в живых ”.
  
  “Потому что, если ты в беде ...”
  
  “Я ненавижу просить тебя еще об одном одолжении ....”
  
  Она взяла мою руку и поцеловала пальцы, один за другим. “Когда ты собираешься вбить это в свою тупую прусскую башку”, - сказала она. “Я помогу тебе всем, чем смогу”.
  
  “Хорошо”. Я на мгновение задумался, а затем, взяв у нее карандаш и бумагу, начал писать. “Когда вы доберетесь до клуба, я хочу, чтобы вы позвонили по этому номеру в Мюнхене. Спросите мистера Крамдена. Если мистера Крамдена там не окажется, скажите, кто бы это ни был, что вы перезвоните через два часа. Не оставляйте свое имя и номер телефона, просто скажите им, что вы хотите оставить сообщение от Карлоса. Когда вы поговорите с Крамденом, скажите ему, что я останусь с моим дядей Франсуа в Геттингене на следующие несколько недель в пансионе Эзебек, пока я не встречу месье Вольтера с поезда из Вишневого сада. Скажите мистеру Крамдену, что, если ему и его друзьям понадобится связаться со мной, я буду ходить в церковь Святого Якоби каждый день, когда я в Геттингене, примерно в шесть или семь часов вечера, и искать послание под передней скамьей ”.
  
  Она просмотрела мои записи. “Я могу это сделать”. Она твердо кивнула. “Геттинген необычен. Симпатичная. Как выглядела Германия раньше. Я часто думал, что было бы неплохо там жить. ”
  
  Я покачал головой. “Ты и я, Элизабет. Мы берлинцы. Вряд ли создан для жизни в сказке.”
  
  “Я полагаю, вы правы. Что вы будете делать после Геттингена?”
  
  “Я не знаю, Элизабет”.
  
  “Мне кажется, “ сказала она, - что если в Берлине больше нет никого, кого ты знаешь, или кому ты можешь доверять, тогда ты должен считать себя свободным приехать и жить здесь. Как ты делал раньше. Помнишь?”
  
  “Как ты думаешь, зачем еще я отправил тебе эти деньги с Кубы? Я не забыл. В последнее время мне пришлось немало вспомнить, так или иначе. Рассказываю свою историю - ну, не важно кому. Много вещей, которые я предпочел бы забыть. Но я этого не забываю. Вы можете положиться на это. Я никогда не забывал о тебе ”.
  
  Конечно, не все было рассказано еще в Ландсберге.
  
  В конце концов, мужчина должен хранить некоторые секреты, особенно когда он разговаривает с ЦРУ.
  
  Специальные агенты Шойер и Фрей могли бы открыть файл на имя Элизабет Делер, если бы я рассказал им каждую мелочь о том, что произошло в поезде из лагеря плени в Йоханнесгеоргенштадте в Дрезден, а затем в Берлин в 1946 году.
  
  Я не хотел, чтобы они беспокоили ее, поэтому я не упомянул тот факт, что адрес на конверте с несколькими сотнями долларов, которые дала мне Мильке, был адресом Элизабет.
  
  
  OceanofPDF.com
  29
  
  
  ГЕРМАНИЯ, 1946
  
  
  Явместо того, чтобы прикарманивать эти деньги, я решил доставить их ей сам — как сделал бы убийца из МВД, если бы я не убил его первым. Кроме того, мне нужно было где-то остановиться, а где лучше остановиться, чем с бывшим любовником? Итак, когда я сошел с поезда из Дрездена на не менее унылом берлинском вокзале Анхальтер, я быстро сел в трамвай западного направления и направился прямо на Курфюрстендамм.
  
  Оттуда я отправился на юг, убежденный, что по крайней мере одно из предсказаний Гитлера сбылось. В первые дни своего успеха он сказал нам, что “через пять лет вы не узнаете Германию”, и это, безусловно, было правдой. Курфюрстендамм, ранее одна из самых процветающих улиц Берлина, теперь представляла собой немногим больше, чем ряд руин. Даже мне, бывшему полицейскому, было трудно сориентироваться. Однажды, забыв о форме, которую я носил, я спросил дорогу у женщины, и она поспешила прочь без ответа, как будто я был переносчиком чумы. Позже, когда я услышал о том, что Красная Армия сделала с женщинами Берлина, я удивился, почему она не подняла камень и не бросила его в меня.
  
  Моцштрассе не была так сильно повреждена, как некоторые. Несмотря на это, было трудно представить, что кто-то там живет в безопасности. Одна приличная землеройная машина, вероятно, могла бы сравнять с землей всю улицу. Это было похоже на прогулку по сцене из апокалипсиса. Груды обломков. Укрепленные фасады. Кратеры размером с Луну. Преобладающий запах сточных вод. Дорога под ногами так же ненадежна, как горная тропа. Сгоревшая бронетехника. Случайная могила.
  
  Окно на лестничной площадке перед квартирой Элизабет было выбито и заколочено, но потрепанная непогодой дверь выглядела достаточно надежной. Я стучал в нее несколько минут, пока с лестницы не донесся голос, сообщивший мне, что Элизабет не будет дома до пяти. Я взглянул на часы мертвого майора и понял, что мне нужно убить немного времени, не привлекая к себе слишком много внимания. Не то чтобы офицер МВД был чем-то необычным в американском секторе, но я подумал, что лучше избегать контактов с кем-либо из официальных лиц, которые могли бы спросить, чем я занимаюсь.
  
  Я шел, пока не нашел церковь, которую я почти узнал, на Килер-штрассе, хотя, учитывая состояние Килер-штрассе, это вполне могло быть Дюппельштрассе. Церковь была католической и странно высокой и угловатой, как замок на вершине горы. Внутри была прекрасная мозаичная базилика, которая избежала бомб. Я сел и закрыл глаза, не от благоговения, а от чистой усталости. Но это было совсем не то тихое убежище, которого я ожидал. Каждые несколько минут американский военнослужащий входил в громких начищенных ботинках, преклонял колени перед алтарем, а затем терпеливо ждал на скамье возле исповедальни. Бизнес был оживленным. После того дня, который у меня был, я мог бы признаться себе, но я не особенно сожалел об этом. Я хотел убить русского — любого русского — еще со времен битвы при Кенигсберге. Я сам Ему это сказал. Мне не нужен был священник, чтобы встать между нами в том, что к настоящему времени стало старым спором.
  
  Я оставался там долгое время. Достаточно долго, чтобы примириться с самим собой, если не с Богом, и когда я покинул церковь Розария — так она называлась — я положил несколько монет майора МВД в коробку для сбора пожертвований, за его грехи, если не мои. Затем я снова пошел на север. И на этот раз Элизабет была дома, хотя она с ужасом смотрела на мою форму.
  
  “Какого черта ты здесь делаешь в таком виде?” - требовательно спросила она.
  
  “Пригласите меня, и я объясню. Поверьте мне, это совсем не то, на что похоже.”
  
  “Лучше бы этого не было, или ты можешь снова отправиться в путь. Мне все равно, кто ты.”
  
  Я вошел в ее квартиру, и по кровати и газовой горелке сразу стало ясно, что она жила всего в одной комнате. Увидев, как удивленно изогнулись мои брови, она сказала: “Так легче нагревать”.
  
  Я бросил сумку майора Велтца на пол, достал конверт с деньгами из-под своей гимнастерки и передал его. Теперь настала очередь Элизабет потренировать брови. Она обмахнулась несколькими сотнями американских долларов, а затем прочитала записку Мильке, из которой все стало ясно.
  
  “Ты это читал?”
  
  “Конечно”.
  
  “Так где же русский, который должен был передать мне это?”
  
  “Мертв. Я ношу его форму”. Я подумал, что лучше всего сделать все как можно проще.
  
  “Почему ты не оставил это себе?”
  
  “О, я бы так и сделал, - сказал я, - если бы на том конверте было чье-то другое имя. В конце концов, мы же не незнакомцы.”
  
  “Нет”, - сказала она. “Все равно, это было давно. Я думал, ты, должно быть, мертв. ”
  
  “Почему бы и нет? Все остальные такие.” Я рассказал ей, как можно короче, что я был в советском лагере для военнопленных и что я сбежал. “Я должен был быть на пути в Берлин, а затем в антифашистскую школу под Москвой. Все устроил наш общий друг, конечно. Но я думаю, он решил, что я слишком много знаю о его прошлом, и решил, что безопаснее будет меня устранить. И вот я здесь. Я подумал, что женщина, имя которой указано на этом конверте, может быть, готова закрыть глаза на тот факт, что я бросил ее ради другой женщины, и позволить мне затаиться на пару дней. Особенно когда она увидела эти доллары. ”
  
  Она задумчиво кивнула. “Как Кирстен?”
  
  “Я не знаю. Я не видел фрау Гюнтер и ничего не слышал о ней с Рождества 1944 года. Ранее сегодня я прогулялся по моей старой улице и обнаружил, что ее там больше нет. ”
  
  “Я думаю, если бы это было так, то тебя бы здесь сейчас не было, а у меня не было бы этого”.
  
  “Все возможно”.
  
  “Ну, в любом случае, это честно”. Она на мгновение задумалась. “Люди, пострадавшие от бомбежки, обычно оставляют на развалинах маленькую красную карточку с каким-нибудь адресом на случай, если появится любимый человек”.
  
  “Ну, может быть, это все. Любимый человек. Кирстен никогда не была тем, кого можно назвать любящим. Если вы, конечно, не имеете в виду ее саму. Она всегда любила себя.” Я покачал головой. “Не было никакой маленькой красной карточки. Я посмотрел.”
  
  “Есть другие способы связаться с родственниками”, - сказала Элизабет.
  
  “Не похоже, что их нет. Это только вопрос времени, когда меня заберут. И застрелен. Или отправили обратно в лагерь для военнопленных, что было бы еще хуже. ”
  
  “Это правда. Может быть, это из-за формы, но ты выглядишь не очень хорошо. Я видел более здоровые скелеты ”. Она пожала плечами. “Очень хорошо. Ты можешь остаться здесь. В первый раз, когда ты пробуешь что-нибудь смешное, ты начеку. Тем временем я посмотрю, что смогу узнать о Кирстен. ”
  
  “Спасибо. Послушай, у меня есть немного собственных денег. Возможно, вы могли бы найти или даже купить мне какую-нибудь одежду тоже. ”
  
  Она кивнула. “Утром я первым делом отправлюсь в Рейхстаг”.
  
  “Рейхстаг? Я думал о чем-то немного менее формальном, возможно. ”
  
  “Вот где находится черный рынок”, - сказала она. “Самый большой в городе. Поверьте мне, нет ничего, чего вы не могли бы достичь. От пары нейлоновых чулок до поддельного сертификата о денацификации. Возможно, я тоже смогу достать вам один из них. Конечно, это будет означать, что я опоздаю на работу ”.
  
  “Пошив одежды?”
  
  Она мрачно покачала головой. “Я слуга, Берни”, - сказала она. “Как почти все, кто остался в живых в Берлине. Я экономка в семье американских дипломатов в Целендорфе. Эй, возможно, я тоже смогу найти тебе работу. Им нужен садовник. Я могу зайти в бюро по трудоустройству в Макнейре завтра по пути с работы. ”
  
  “Макнейр?”
  
  “Казармы Макнейра. Почти все, что связано с армией США в Берлине, происходит в Макнейре. ”
  
  “Спасибо, - сказал я, - но, если вы не возражаете, я бы предпочел в данный момент не иметь нормальной работы. Я провел последние восемнадцать месяцев, работая усерднее осла с тремя хозяевами. Если я больше никогда не увижу кирку и лопату, это будет слишком скоро ”.
  
  “Грубо, да?”
  
  “Только по стандартам русского крепостного. Теперь, когда я жил и чуть не умер в Советском Союзе, легко понять, где они учатся своим манерам. И где они находят свой солнечный взгляд на жизнь. Я не встречал такого Ивана, которого можно было бы принять за оптимиста. ” Я пожал плечами. “Тем не менее, наша общая подруга, похоже, в хороших отношениях с ними”. Я кивнул на конверт, который она все еще держала в руках. “Erich.”
  
  “Ты понятия не имеешь, как сильно мне нужны эти деньги”.
  
  “Хотя, по-видимому, он это сделал. Интересно, почему он сам тебе его не отдал.”
  
  “Я полагаю, у него есть свои причины. Эрих не забывает своих друзей.”
  
  “Я не мог с этим поспорить, Элизабет”.
  
  “Он действительно пытался тебя убить?”
  
  “Совсем немного”.
  
  Она покачала головой. “Он был горячей головой, когда был моложе, это правда. Но он никогда не производил на меня впечатления хладнокровного убийцы. Эти два копа. Знаешь, я никогда не верил, что он это сделал. И я не могу поверить, что он приказал кому-то убить тебя. ”
  
  “Двое немцев, с которыми я путешествовал, здесь не для того, чтобы сказать тебе, что ты не права, Элизабет. Им не так повезло, как мне.”
  
  “Ты хочешь сказать, что они мертвы”.
  
  “Прямо сейчас это мое рабочее определение невезучего”. Я пожал плечами. “Я не знаю. Вероятно, так было всегда ”.
  
  
  OceanofPDF.com
  30
  
  
  ГЕРМАНИЯ, 1954
  
  
  Oв понедельник утром мы выехали из Восточной Германии и вернулись в Ганновер, где я провел еще одну ночь на конспиративной квартире. Рано утром следующего дня мы поехали на юг, в Геттинген, и остановились в старом пансионе с видом на канал на Рейтштальштрассе. Пансион был сырым, с жесткими деревянными полами, еще более жесткой мебелью, высокими потолками и пыльными медными люстрами; и таким же домашним, как Кельнский собор. Но оттуда было всего несколько минут ходьбы до офиса VdH в фахверковом здании на Юденштрассе, которое выглядело так, будто в нем жила семья из трех медведей. Повсюду в Геттингене было что-то подобное, и довольно много людей тоже. Директор местного VdH, герр доктор Винкель, был мягким типом в очках, который, возможно, когда-то был придворным библиотекарем какого-нибудь древнего короля Саксонии. И он сообщил мне то, что мы уже знали, что поезд, перевозящий тысячу немецких плени, должен был прибыть во Фридланд на следующей неделе. Для проформы мы решили — я, Гротч и Венгер — посетить лагерь беженцев во Фридланде.
  
  Ранее лагерь Фридланд был исследовательской фермой, принадлежащей Геттингенскому университету, находился в британской зоне и состоял из ряда так называемых хижин Ниссена. Если “Ниссен" был синонимом "мрачного и негостеприимного”, то эти полуцилиндрические сооружения из гофрированного железа имели правильное название. Лагерь имел жалкий вид, особенно во время дождя, впечатление, которое подчеркивали грязные дороги и зеленый цвет гусиного дерьма, которым все было выкрашено. И было слишком легко поверить слухам о том, что лагерь беженцев Фридланд был местом экспериментов с сибирской язвой, проводившихся нацистскими учеными во время войны. Как возвращение к родине, свободе и всему, что является немецким, лагерь оставлял желать лучшего и, по моему экспертному мнению, был почти таким же плохим, как любой из трудовых лагерей, которые эти немецкие военнопленные оставили позади. Я мог бы преуспеть в сочувствии к этим людям, если бы не тот факт, что я был гораздо больше обеспокоен своим собственным благополучием, так как перспектива смешения с большим количеством плени не обошлось без опасностей. Даже после перерыва в шесть или семь лет было возможно, что меня узнают и осудят как своего рода “убийцу товарищей”, отступника или коллаборациониста. В конце концов, для всех, кто был в лагере в Йоханнесгеоргенштадте, я продался красным и отправился в Россию для антифашистской подготовки в Красногорске. И я вспомнил о шаткости своего положения, когда спросил одного из полицейских лагеря Фридланд, зачем они вообще нужны.
  
  “Конечно, - сказал я, - немцы, которые вернулись домой, знают, как себя вести”.
  
  “В том-то и дело”, - сказал полицейский. “Они не вернулись домой, не так ли? По крайней мере, не у себя дома. Некоторые из них немного злятся, когда узнают, что они собираются быть здесь, иногда на целых шесть-восемь недель. Но может потребоваться много времени, чтобы разобраться со всем, что им понадобится для жизни в новой республике. Затем есть заключенные, намеревающиеся свести старые счеты друг с другом. Мужчины, которые доносили на других мужчин Иванам. Информаторы. Что-то в этом роде. Лишением свободы мы называем такое поведение, если оно приводит к тому, что кто-то подвергается более жестокому обращению со стороны Иванов, и мы обвиняем их по разделу 239 Уголовного кодекса Германии. В настоящее время на рассмотрении находится более двухсот дел, связанных с бывшими военнопленными. Конечно, это только те, о которых мы узнаем, и так же часто кто-то в лагере оказывается мертвым с перерезанным горлом, и никто ничего не видел и не слышал. В этом нет ничего необычного, сэр. В этом лагере мы считаем до одного убийства в неделю. ”
  
  Конечно, я вряд ли хотел сообщать французской разведке о своих собственных страхах. У меня не было желания досрочно возвращаться в Ла-Санте, как, впрочем, и в любую другую из пяти тюрем, в которых я побывал после отъезда из Гаваны. И я смирился с надеждой, что, что бы ни случилось, Французы будут защищать меня до тех пор, пока они думают, что я был их лучшим шансом опознать и арестовать Эдгарда де Буделя.
  
  Тот факт, что я никогда не видел и даже не слышал о ком-то по имени Эдгард де Будель, был ни здесь, ни там. Я делал то, что мне сказали сделать американцы в Ландсберге. И когда я вернулся в свою комнату в пансионе Эзебек в Геттингене, я написал записку своим кураторам из ЦРУ, в которой описал все мои успехи: как французы слушали, как я писал портрет де Буделя, в то же время я писал другую картину, Эриха Мильке; и что они, похоже, приняли все, что я рассказал им о Мильке, — все о котором было ложью — из-за всего, что я рассказал им об Эдгарде де Буделе, что было правдой. Эта операция была тем, что Шойер назвал “прекрасным близнецом”. Предполагалось, что французы — и, что более важно, советский агент, о котором американцы знали, что он находится в центре SDECE в Париже, — были бы более склонны поверить моей лжи и искажениям информации о Мильке, если бы все, что им рассказали о де Буделе, совпадало с тем, что они знали о нем или сильно подозревали. И глазурью на этом пышном торте была подсказка (предоставленная им британцами, которые, конечно, получил это от американцев), что Эдгард де Будель возвращается в Германию в качестве вернувшегося военнопленного, отслужив свою службу русским в Индокитае, где в качестве политического комиссара он помогал вьетминю в допросах и пытках многих захваченных французских солдат, большинство из которых все еще оставались военнопленными в Индокитае до завершения женевских переговоров. Все, что мне нужно было сделать, это идентифицировать де Буделя, и французы, как предполагалось, отнеслись бы ко мне и моей информации о Мильке как к позолоченной; и с этой целью, перед моей “депортацией” из Ландсберга в Париж, я тщательно изучил единственные известные фотографии де Буделя. Я надеялся, что эти две фотографии, наряду с моим собственным знакомством с жизнью немецкого военнопленного — не говоря уже о моем прошлом детектива Крипо - помогут мне найти его для французов, которые с тех пор навсегда останутся в плену у меня как источника разведданных. Потому что Эдгард де Будель был одним из самых разыскиваемых людей во Франции.
  
  Естественно, я был немного обеспокоен тем, что может случиться со мной, если я не смогу идентифицировать де Боуделя, поэтому я написал и об этом, упомянув о своей постоянной озабоченности тем, что он мог изменить не только свое имя и личность, если, как полагали американцы, русские намеревались внедрить его обратно в западногерманское общество в надежде восстановить его в качестве своего агента в более поздний срок. У меня было мало или вообще не было шансов на успех, если бы де Боудель перенес пластическую операцию. Я также упомянул то, что к тому времени стало бы очевидным: за мной пристально наблюдали.
  
  Когда я закончил писать, я пошел в гостиную, чтобы поговорить с Виже, который был французским офицером, ответственным за геттингенскую операцию SDECE.
  
  “Если вы не возражаете, - сказал я, - я бы хотел сходить в церковь”.
  
  “Ты не говорил, что ты религиозен”, - сказал он.
  
  “Нужно ли мне было?” Я пожал плечами. “Послушайте, это не месса и даже не исповедь. Я просто хочу пойти и немного посидеть в церкви и помолиться ”.
  
  “Кто ты? Католик? Протестант? Что?”
  
  “Лютеранский протестант”, - сказал я. “О да, и я хотел бы купить немного жевательной резинки. Чтобы я перестал так много курить ”.
  
  “Вот”, - сказал он и протянул мне пачку "Голливуда". “У меня та же проблема”.
  
  Я кладу в рот одну из зеленых хлорофилловых палочек.
  
  “Есть ли здесь поблизости лютеранская церковь?” он спросил.
  
  “Это Геттинген”, - сказал я. “Повсюду есть церкви”.
  
  Церковь Святого Якоби выглядела странно. Даже эксцентричный. Корпус здания был достаточно обычным, выполненным из красивого розоватого камня с более темными розовыми перпендикулярами. Но колокольня, самая высокая в Геттингене, была совсем не обычной. Это было так, как если бы крышка розовой коробки с игрушками распахнулась, чтобы выпустить зеленый предмет на вершине гигантской серой пружины. Как будто какой-то ленивый Джек бросил горсть волшебных бобов на пол церкви, и они выросли так быстро, что стебель пробился сквозь простую церковную крышу. Как метафора нацизма, она была, пожалуй, непревзойденной во всей Германии.
  
  Интерьер в конфетно-полосатую гамму не меньше походил на сказку. Как только вы увидели колонны, вам захотелось облизать их или отломить кусочек от средневекового алтарного триптиха и съесть его, как сахарную лепешку.
  
  Я сел на переднюю скамью и склонил голову перед страдающими амнезией богами Германии и притворился, что молюсь, потому что я молился раньше и точно знал, чего от этого ожидать.
  
  Через некоторое время я огляделся и, заметив, что Виже был занят восхищением церкви, я прикрепил записку для своих кураторов из ЦРУ под скамьей с помощью голливудской жвачки. Затем я встал и медленно пошел к двери. Я терпеливо ждал, пока Виже последует за мной, а затем мы вышли на улицы Румпельштильцхена.
  
  
  OceanofPDF.com
  31
  
  
  ГЕРМАНИЯ, 1954
  
  
  Tв пансионе Эсебек было тихо, и делать было нечего, кроме как есть и читать газеты. Но Die Welt была единственной газетой, которую я хотел прочитать. Меня особенно заинтересовала небольшая реклама в конце, и на второе утро в Геттингене я нашел сообщение для Филда Грея, которого так долго ждал. Это были несколько стихов из Евангелия от святого Луки, 1:44, 49; 2:3; 6:1; 1:40; 1:37; и 1:74.
  
  Я взял Библию с полки в гостиной и пошел в свою комнату, чтобы восстановить послание. В нем говорилось следующее:
  
  Ибо вот, как только голос Твоего приветствия прозвучал в моих ушах, младенец запрыгал в моем чреве от радости.
  
  Ибо Тот, кто силен, сотворил для меня великие дела; и свято имя Его.
  
  И все пошли облагаться налогом, каждый в свой город.
  
  И было так, что во вторую субботу после первой он прошел по кукурузным полям; и Его ученики срывали початки кукурузы, растирали их в своих руках и ели.
  
  И вошел в дом Захарии и приветствовал Элизабет.
  
  Ибо с Богом нет ничего невозможного.
  
  Это Он даровал бы нам, чтобы мы, избавленные от руки наших врагов, могли служить Ему без страха.
  
  
  Сжег записку, которую я сделал с посланием, я пошел искать Виже и нашел француза в маленьком саду, обнесенном стеной, с видом на канал. Как обычно, он выглядел так, как будто не спал; его глаза были полузакрыты из-за дыма от сигареты, а на ладони у него была маленькая чашечка кофе, похожая на монету. Он смотрел на меня со своим обычным безразличным выражением, но, как и прежде, когда он говорил, это часто подчеркивалось твердым кивком или быстрым покачиванием головой.
  
  “Ты заключил мир с Богом, да?” Его немецкий был прерывистым, но грамматическим.
  
  “Мне нужно было немного времени, чтобы подумать”, - сказал я. “О том, что произошло в Берлине. В воскресенье.”
  
  “С Элизабет, да?”
  
  “Она хочет выйти замуж”, - сказал я. “Для меня”.
  
  Он пожал плечами. “Congratulations, Sébastien.”
  
  “Скоро”.
  
  “Как скоро?”
  
  “Она ждала меня пять лет, Эмиль. И теперь, когда я увидел ее снова ... Что ж, она не собирается больше ждать. Короче говоря, она поставила мне ультиматум. Что она забудет обо мне, если я не женюсь на ней до выходных. ”
  
  “Невозможно”, - сказал Виже.
  
  “Это то, что я сказал, Эмиль. Тем не менее, она говорит серьезно. Я уверен в этом. Я никогда не знал, чтобы эта женщина говорила что-то, чего она не имела в виду ”. Я взял одну из предложенных им сигарет.
  
  “Вряд ли это цивилизованно”, - сказал он.
  
  “Это женщины”, - сказал я. “И это тоже я. До сих пор все в мире, о чем я когда-либо мечтал, никогда не было так хорошо, как я думал. Но у меня сильное чувство, что Элизабет другая. На самом деле, я знаю, что она такая.”
  
  Виже снял с языка табачную крошку и мгновение критически рассматривал ее, как будто это могло быть решением всех наших проблем.
  
  “Я тут подумал, Эмиль. Поезд с военнопленными не будет здесь до вечера следующего вторника. Если бы я мог провести воскресенье с Элизабет в Берлине…Всего несколько часов.”
  
  Виже поставил свою кофейную чашку и начал качать головой.
  
  “Нет, пожалуйста, послушай”, - сказал я. “Если бы я мог провести с ней несколько часов, я уверен, что смог бы убедить ее подождать. Особенно, если я приехал с несколькими подарками. Возможно, кольцо. Ничего дорогого. Просто знак моих чувств к ней ”.
  
  Он все еще качал головой.
  
  “Да ладно, Эмиль, ты же знаешь, какие женщины. Смотри, на углу Спекштрассе есть магазин, полный недорогих украшений. Если бы вы могли дать мне несколько марок — достаточно, чтобы купить кольцо, — тогда я уверен, что смог бы убедить ее подождать меня. Если бы это не был мой последний шанс, я бы не спрашивал. Мы могли бы вернуться сюда к вечеру понедельника. До прибытия поезда во Фридланд еще целых двадцать четыре часа.”
  
  “А что, если бы ты решила не возвращаться?” - спросил он. “Очень трудно вывозить людей из Берлина через Зеленую границу. Что мешает тебе просто остаться там? Она даже не живет во французском секторе. ”
  
  “По крайней мере, скажи, что ты подумаешь об этом”, - сказал я. “Я имею в виду, было бы настоящим позором, если бы я позволил собственному разочарованию затуманить мои глаза вечером в следующий вторник”.
  
  “Чтоэтозначит?”
  
  “Я хочу помочь тебе найти Эдгарда де Буделя, Эмиль. Действительно хочу. Но должен быть небольшой компромисс, особенно в такой ситуации, как эта. Если я буду работать на вас, то, конечно, будет лучше, если я буду полностью у вас в долгу, месье. Что между нами нет ничего неприятного. ”
  
  Он улыбнулся мерзкой улыбочкой и бросил сигарету через стену в канал. Затем он быстро собрал в кулак лацканы моего пиджака и сильно ударил меня по обеим щекам.
  
  “Может быть, вы забыли Ла Санте”, - сказал он. “Ваши друзья из бошей, Оберг и Кнохен, и их смертные приговоры”. Он снова дал мне пощечину для пущей убедительности.
  
  Я воспринял это так спокойно, как только мог, и сказал: “Это может сработать с твоей женой и твоей сестрой, Франци, но не со мной, понимаешь?” Я поймал руку, которой он размахивал возле моего уха, и сильно вывернул ее. “Никто не может дать мне пощечину, если я не запустил руку в ее трусики. А теперь убери свои лапы от этого дешевого французского костюма, прежде чем я научу тебя жесткому методу ”.
  
  Я посмотрел ему в глаза и увидел, что он, казалось, немного расслабился, поэтому я отпустил его руку, чтобы убрать его пальцы со своего пальто, и тогда он ударил меня правым хуком, который раскачал мою голову, как воздушный шарик на палочке. Вероятно, он ударил бы меня снова, если бы не мое собственное присутствие духа, что является другим способом сказать, что я сильно ударил его твердым костяным покровом по переносице его длинного крючковатого носа.
  
  Француз взвыл от боли и, наконец, отпустив мое пальто, прижал пальцы к носу и сделал несколько шагов назад, пока не достиг стены сада.
  
  “Послушай, - сказал я, “ перестань пытаться отполировать мой подбородок и успокойся, Эмиль. Я не прошу вернуть Эльзас-Лотарингию, просто один паршивый воскресный день с женщиной, которую я люблю. Немного сочувственного отпуска, вот и все. И ничто из этого не мешает мне помочь вам найти вашего предателя. Я помогаю тебе, ты помогаешь мне. Если вы не хотите, чтобы я записался на курс в университете, не похоже, что у меня много дел до вечера следующего вторника. ”
  
  “Я думаю, ты сломал мне нос”, - сказал он.
  
  “Нет, я этого не делал. Крови почти недостаточно. Возьмите это от того, кто в свое время сломал несколько носов. Хотя на твоем лице нет ничего масштабнее Эйфелевой башни.” Я покачал головой. “Эй, мне жаль, что я ударил тебя, Эмиль, но за последние девять месяцев многие люди стали жесткими со мной, и с меня этого достаточно, понимаешь? Я должен смотреть на свое лицо каждое утро, француз. Это не очень похожее на лицо, но это единственное, что у меня есть. И этого мне должно хватить еще на какое-то время. Поэтому мне не нравится, когда люди думают, что они могут обойти это. Я такой чувствительный ”.
  
  Он вытер нос и кивнул, но инцидент сильно повис в воздухе между нами, как запах горелого хмеля с пивоварни. И на мгновение мы оба тупо замерли, не зная, как поступить.
  
  Могло быть и хуже, сказал я себе. Был краткий момент, когда я действительно подумывал о том, чтобы сбросить его со стены в канал.
  
  Он зажег сигарету и выкурил ее, как будто думал, что это улучшит его настроение и отвлечет мысли от носа, который теперь, когда он вытер кровь, уже выглядел лучше, чем он мог предположить.
  
  “Ты прав”, - сказал он. “Нет никаких причин, по которым эту штуку нельзя починить. В конце концов, это, как вы говорите, всего лишь один воскресный день, да?”
  
  Я кивнул. “Всего один воскресный день”.
  
  “Очень хорошо. Мы это исправим. Да, говорю вам, я бы сделал все, чтобы заполучить де Боуделя ”.
  
  Включая "солги мне", - подумал я. После того, как я выполнил свою задачу и опознал де Буделя, никто не мог сказать, что французы могут со мной сделать: отправить меня обратно в Ла Санте, к МАСС, даже к русским. Франция, в конце концов, заигрывала с Советским Союзом в его внешней политике, и возвращение сбежавшего заключенного не выходило за рамки ее вероломства.
  
  “А кольцо?” Я спросил, как будто такая безделушка действительно имела значение для меня или Элизабет.
  
  “Да”, - сказал он. “Я уверен, что это тоже можно устроить”.
  
  
  OceanofPDF.com
  32
  
  
  ГЕРМАНИЯ, 1954
  
  
  Oв субботу Гротч и Венгер отвезли меня обратно в Берлин, как и договаривались; а в воскресенье я вернулся на Моцштрассе, только на этот раз двое моих спутников настояли на том, чтобы проводить меня до двери Элизабет.
  
  Я позволил ей целомудренно поцеловать меня в щеку, а затем представил друг другу.
  
  “Это герр Гротч. И герр Венгер. Они отвечают за мою безопасность, пока я в Берлине, и они настаивают на осмотре вашей квартиры, просто чтобы убедиться, что все кошерно ”.
  
  Элизабет нахмурилась. “Они полицейские?”
  
  “Да. Вроде того.”
  
  “У тебя какие-нибудь неприятности?”
  
  “Я могу заверить вас, что беспокоиться не о чем”, - сказал я спокойно. “Это не намного больше, чем формальность. Но они, конечно, не оставят нас в покое, пока хорошенько не осмотрятся ”.
  
  Элизабет пожала плечами. “Если вы считаете, что это действительно необходимо. Но здесь больше никого нет. Я не могу представить, что вы думаете найти, джентльмены. Знаешь, это не Хоэншенхаузен.”
  
  Гротч остановился и нахмурился. “Что вы знаете о Хоэншенхаузене?” - подозрительно спросил он.
  
  “Я вижу, что твои друзья не из Берлина, Берни”, - сказала Элизабет. “Дорогой мой, все в Берлине знают о Хоэншенхаузене”.
  
  “Все, кроме меня”, - сказал я честно.
  
  “Ну”, - сказала она. “Ты помнишь фабрику Хайке?”
  
  “Мясокомбинат? На углу Фрайеневельдерштрассе.”
  
  Она кивнула. “Вся эта территория сейчас занята Службой государственной безопасности ГДР”.
  
  “Я думал, это было в Карлсхорсте”, - сказал я.
  
  “Больше нет”, - сказала она.
  
  “Похоже, вы много знаете об этом, фройляйн”, - сказал Венгер.
  
  “I’m a Berliner. Коммунисты делают вид, что этого места не существует, а остальные из нас делают вид, что не видят его. Я думаю, что это соглашение, которое всех нас очень хорошо устраивает. Очень берлинская аранжировка. То же самое было и со штаб-квартирой гестапо на Принц-Альбрехтштрассе. Помнишь?”
  
  Я кивнул. “Конечно. Это было здание, которое никто не видел. ”
  
  Элизабет посмотрела на Гротча и Венгера и нахмурилась. “И что? Идите вперед и ищите ”.
  
  Двое мужчин прошлись по квартире и ничего не нашли. Когда они были вполне удовлетворены тем, что ничего не нашли, Гротч сказал: “Мы будем за дверью”. А потом они ушли.
  
  Я отвел ее от двери на случай, если они подслушивали, на кухню, где мы нежно обнялись.
  
  “О чем ты думал?” Я сказал. “Вот так упоминать Штази?”
  
  “Я не знаю. Это просто так получилось ”.
  
  “Тем не менее, я подумал, что ты довольно хорошо восстановил это. Я забыл о мясе Хейке. В армии мы питались этим ”.
  
  “Вероятно, поэтому они застрелили его. Ричард Хайке.”
  
  “Кто? Русские?”
  
  Она кивнула. “Кто эти два персонажа?”
  
  “Просто пара головорезов, которые работают на французскую разведку”.
  
  “Но они были немцами, не так ли?”
  
  “Я думаю, французам скорее нравится заставлять нас делать за них грязную работу”.
  
  “Так вот чем ты занимаешься”.
  
  “На самом деле, я не знаю, что я делаю”.
  
  “Это утешительная мысль”.
  
  “Я сказал французам, что должен приехать сюда и попросить тебя выйти за меня замуж. Что ты поставил мне ультиматум.”
  
  “Неплохая идея, Гюнтер”. Она высвободилась из моих объятий и начала готовить нам кофе. “Мне не очень нравится жить одному. Быть одному в Берлине не похоже на одиночество где-либо еще. Даже деревья здесь выглядят изолированными. ”
  
  “Ты имеешь в виду, что действительно хотел бы жениться?”
  
  “Почему бы и нет? Ты был добр ко мне, Гюнтер. Однажды в 1931 году. Снова в 1940 году. В третий раз в 1946 году. А затем в четвертый раз в прошлом году. Это происходит четыре раза за двадцать три года. Мой отец ушел из дома, когда мне было десять. Мой муж — ну, ты помнишь, каким он был. Мой Ульрих был очень свободен в обращении со своими кулаками. У меня есть брат, которого я не видел годами. ” Элизабет достала носовой платок и промокнула глаза. “Боже, я не осознавал этого до сих пор, но ты был одной из немногих постоянных фигур в моей жизни, Берни Гюнтер. Возможно, единственный.” Она громко шмыгнула носом. “Дерьмо”.
  
  “А как насчет ваших американцев?”
  
  “Что насчет них? Они здесь, пьют кофе на моей кухне? Так ли это? Они присылают мне деньги из Америки? Нет, они этого не делают. Они трахнули меня, пока были здесь, как это делают Друзья, а потом отправились домой, в Вичиту и Финикс. О, да, был еще один, о котором я тебе не рассказывал. Майор Уинтроп. Так вот, он действительно дал мне денег, только это было не так, как я просил об этом или хотел этого, если вы понимаете, что я имею в виду. Он обычно оставлял его на комоде, так что, когда он возвращался к своей жене в Бостон, это означало, что он уезжал с чистой совестью, потому что у нас никогда не было нормальных отношений. По крайней мере, не по его словам. Я была просто маленькой шоколадной леди, которую он видел, когда хотел, чтобы кто-нибудь пососал его трубку ”. Она высморкалась, но слезы продолжали литься. “И ты спрашиваешь меня, почему я хочу жениться, Гюнтер. Анклавом является не только Берлин, но и я сам. И если я не сделаю что-нибудь с этим, в ближайшее время, тогда я не знаю, что со мной будет. Вы хотите ультиматум? Ну, вот и все. Ты хочешь, чтобы я тебе помог? Тогда помоги мне. Это моя цена ”.
  
  Я кивнул. “Тогда повезло, что я пришел подготовленным”. Я протянул ей коробочку с кольцом, которую мне подарила Виже. Купил, по его словам, в букинистическом магазине в Геттингене, но, насколько я знал, он мог украсть его у карлика Альбериха.
  
  Элизабет открыла коробку. Кольцо не было золотым, но, по крайней мере, выглядело как нечто ценное, хотя, по правде говоря, я видел бриллианты и получше на игральной карте. Не то чтобы это, казалось, имело для нее значение. По моему опыту, женщинам нравится идея украшений, независимо от того, как они выглядят. Если вы им нравитесь, то они почти всегда рады видеть кольцо любого размера и цвета.
  
  Она ахнула и выхватила его из коробки.
  
  “Если это не подходит, ” сказал я неубедительно, - тогда, я полагаю, есть способ это исправить”.
  
  Но кольцо уже было у нее на пальце и, казалось, подходило достаточно хорошо, что послужило ей сигналом снова начать плакать. В этом не могло быть никаких сомнений. У меня был настоящий талант делать женщин счастливыми.
  
  “Просто чтобы ты знал”, - сказал я. “Моя жена умирала дважды. Первый после первой войны, а второй вскоре после второй. Это не тот послужной список, которым ты можешь гордиться как муж. Если начнется еще одна война, тебе, вероятно, следует принять меры предосторожности и быстро развестись со мной. Но, честно говоря, у меня всегда лучше получалось находить чужих мужей или спать с их женами. Что еще? О да, я прирожденный неудачник. Я думаю, вам важно это знать. Это, по крайней мере, объясняет мою нынешнюю ситуацию, которая не лишена опасностей, ангел. Осмелюсь предположить, вы это поняли. Человек не работает на своих врагов, если у него нет особого выбора в этом вопросе. Или вообще без выбора. Я всего лишь дешевый нож для разрезания бумаги. Люди поднимают меня, когда им нужно открыть конверт, а затем снова опускают. Я не имею права голоса в этом вопросе. Насколько я помню, это все, чем я был, когда думал, что я нечто большее. Правда в том, что мы - это то, что мы сделали, и то, что мы делаем, а не то, чем мы когда-либо хотели быть ”.
  
  “Ты ошибаешься”, - сказала она. “Не имеет значения, что мы сделали или что мы делаем. Важно то, кем нас считают другие. Если вы ищете смысл, то вот он. Позвольте мне предоставить это для вас. Для меня ты всегда будешь хорошим человеком, Гюнтер. В моих карих глазах ты всегда будешь мужчиной, который был рядом со мной, когда мне было нужно, чтобы кто-то был рядом. Может быть, это все, что любому из нас нужно. Вам нужен план или цель, тогда смотрите не дальше меня, мистер. ”
  
  Я усмехнулся, мне понравилась ее стойкость. Можно было сказать, что она была берлинкой, все верно. Возможно, она была одной из тех женщин с ведром, которые расчищали город от обломков в 1945 году. Однажды изнасиловали, а на следующий день перестроили, как троянскую принцессу в пьесе какого-нибудь мраморноголового грека. Сделано из того же материала, что и та немецкая летчица, которая летала на ракетах для Гитлера. Можно сказать, что именно поэтому я поцеловал ее — на этот раз по—настоящему, - но с таким же успехом это могло быть потому, что она была сексуальна, как черные чулки. Особенно когда ее глаза были прикованы ко мне. Кроме того, большинство немецких мужчин предпочитают женщину, которая выглядит так, будто у нее здоровый аппетит. Это не значит, что Элизабет была толстой или даже крупной, просто хорошо одаренной.
  
  “Я полагаю, вам интересно, был ли ответ на ваше письмо”, - сказала она.
  
  “Это начало немного чесаться”.
  
  “Хорошо. По крайней мере, я хочу увидеть некоторые царапины за то, через что ты заставил меня пройти, чтобы получить это. Я никогда не был так напуган ”.
  
  Она открыла кухонный ящик и достала письмо, которое теперь передала мне. “Я закончу готовить кофе, пока ты читаешь”.
  
  
  OceanofPDF.com
  33
  
  
  ГЕРМАНИЯ, 1954
  
  
  Tна западе был город, на востоке были просто зеленые открытые поля, а посередине проходила железнодорожная линия. Станция, расположенная непосредственно к югу от лагеря беженцев, была, как и любое другое здание во Фридланде, ничем не примечательным. Он был сделан из красного кирпича и имел две красные крыши - три, если считать крышу в виде шляпы волшебника на вершине квадратной угловой башни, которая была домом начальника станции. У входной двери дома был разбит аккуратный маленький цветник, а на двух арочных окнах верхнего этажа висели аккуратные занавески в цветочек. Там также были часы, доска объявлений с расписанием и автобусная остановка. Все было аккуратно и упорядоченно и так же сонно, как и должно было быть. Кроме сегодняшнего дня. Сегодня все было по-другому. Столицей Западной Германии мог быть маловероятный город Бонн, но сегодня — и не менее маловероятно, чем это — все немецкие взоры были прикованы к Фридланду в Нижней Саксонии. На сегодняшний день стало известно о возвращении домой тысячи немецких военнопленных из советского плена на борту поезда, который покинул свой отдаленный пункт назначения более двадцати четырех часов назад.
  
  Настроение позднего вечера было одним из самых ожидаемых, даже праздничных. Духовой оркестр был собран перед станцией, и он уже играл подборку патриотической музыки, которая в то же время была политически приемлемой для ушей британцев, чьей зоной оккупации это было. Поезда еще не было видно, но в тот осенний вечер несколько сотен человек собрались на платформе и вокруг станции, чтобы поприветствовать возвращающихся. Можно было подумать, что мы ожидали увидеть прибытие сборной Западной Германии на чемпионат мира по футболу домой, победоносный, из “бернского чуда", а не поезд с эсэсовцами и вермахтом, никто из которых не ожидал, что их когда-нибудь выпустят из России, и все они были в полном неведении о том, что Германия выиграла чемпионат мира или даже о том, что Конрад Аденауэр, бывший мэр Кельна, которому они были обязаны своей свободой, теперь был канцлером другой немецкой республики — на этот раз Федеративной Республики Германия. Но некоторые местные мужчины, стремящиеся напомнить возвращенцам о решающей роли канцлера в их освобождении из плена, несли плакат с надписью “Мы благодарим вас, доктор Аденауэр.”Я бы не стал с этим спорить, хотя иногда мне казалось, что герр доктор намеревался стать еще одним некоронованным королем Германии.
  
  Другие знаки были гораздо более личными, даже трогательными. От десяти до двадцати мужчин и женщин несли таблички, на которых были написаны подробности о пропавшем любимом человеке, и среди них показалась типичной пожилая дама в очках, которая напомнила мне мою собственную покойную мать:
  
  Вы знаете его? Untersturmführer Rudolf (Rolf) Knabe. Вторая 9-я танковая дивизия СС “Гогенштауфен” (1942) и Второй танковый корпус СС (1943). Последний раз слышал о Курске в июле 1943 года.
  
  
  Я задавался вопросом, много ли она знала о том, что произошло на Курской дуге - что это место было ареной крупнейшего и самого кровопролитного танкового сражения в истории и, вероятно, ознаменовало начало конца немецкой армии.
  
  Другие, возможно, менее оптимистичные, держали маленькие свечи или что-то похожее на шахтерские лампы, которые я принял за мемориалы для тех, кто никогда не вернется.
  
  На самой платформе станции были такие люди, как я, Гротч, Виже и Венгер, чья роль была более официальной. Ветеранские организации VdH и других, полицейские, церковники, добровольцы Красного Креста, солдаты британской армии и большой контингент медсестер, некоторые из которых привлекли мой скучающий взгляд. Все смотрели на юг, вниз по дороге к Реккерсхаузену и дальше, к ГДР.
  
  “Сейчас, сейчас”, - сказал Виже, заметив мой интерес к медсестрам. “Ты почти женатый мужчина”.
  
  “В медсестрах есть что-то, что всегда привлекает меня. Раньше я думал, что это из-за униформы, но теперь я не знаю. Может быть, это просто сочувствие ко всем, кто должен делать чью-то грязную работу ”.
  
  “Неужели это так грязно? Чтобы помочь тому, кто в этом нуждается?”
  
  Я взглянул на немецкого полицейского, которого Виже привел с собой, чтобы, если я опознаю де Буделя, его могли немедленно арестовать и затем экстрадировать во Францию.
  
  “Забудь об этом”, - прорычал я. “Мне просто никогда раньше не приходилось ни на кого доносить, вот и все. Думаю, в нем есть что-то, что мне не нравится. Кто знает?” Я начал с новой жвачки. “Если я увижу этого парня, что ты хочешь, чтобы я сделал, в любом случае? Поцеловать его в щеку?”
  
  “Просто укажи нам на него”, - терпеливо сказал Виже. “Инспектор полиции сделает все остальное”.
  
  “Почему ты такой щепетильный, Гюнтер?” - спросил Гротч. “Я думал, ты раньше был полицейским”.
  
  “Я был полицейским, это правда”, - сказал я. “Несколько тысяч полуночий назад. Но одно дело было остановить какое-то старое отставание. Это что-то другое, когда это старый товарищ ”.
  
  “Хорошее различие”, - сказал француз. “Но вряд ли это правильно. Не так уж много похоже на старого товарища, который продает свою душу другой стороне. ”
  
  На платформе раздались громкие возгласы одобрения, когда вдалеке мы услышали свисток приближающегося паровоза.
  
  Виже сжал кулак и взволнованно потряс бицепсами.
  
  “В любом случае, кто дал тебе этот совет?” Я спросил. “Что де Боудель будет в этом поезде?”
  
  “Английская секретная служба”.
  
  “И как они узнали?”
  
  Теперь поезд был в поле зрения, блестящий черный локомотив, окутанный серым дымом и белым паром, как будто распахнулась кухонная дверь в ад. Он перевозил не вагоны для скота, как было бы более типично для русского поезда для военнопленных, а пассажирские вагоны; и мне сразу стало ясно, что при въезде в Германию заключенных пересадили на немецкий поезд. Мужчины уже высовывались из открытых окон, махали людям, бегущим вдоль трассы, или ловили букеты цветов, подброшенные им в руки.
  
  Поезд снова засвистел и остановился на станции, и люди в залатанной и поношенной форме потянулись, чтобы прикоснуться к тем, кто был на платформе, под крики и приветствия. Русские не сообщили имен военнопленных, находившихся в поезде, и, прежде чем кому-либо разрешили выйти, им пришлось терпеливо ждать, пока чиновники из Красного Креста заходили в каждый вагон и составляли список имен для полиции, коменданта лагеря беженцев и VdH. Только когда, спустя почти полчаса, это задание было выполнено, мужчинам, наконец, разрешили сойти с поезда. Прозвучала труба, и на мгновение показалось, что действительно настал час, когда те, кто был в своих могилах, были по-настоящему воскрешены. И когда они вышли из поезда в своем потрепанном поле грея, они действительно напоминали недавно преданные земле трупы — такими худыми были их тела, такими беззубыми были их улыбки, такими белыми были их волосы и такими старыми были их обветренные лица. Некоторые были грязными и босыми. Другие казались ошеломленными, оказавшись в месте, которое не было наполнено жестокостью или окружено колючей проволокой и пустой степью. Довольно многих пришлось выносить из поезда на носилках. Сильный запах немытых тел наполнял чистый воздух Фридланда, но никто, казалось, не возражал. Все улыбались. Даже несколько военнопленных были, но в основном они плакали, как украденные дети, которых теперь вернули их престарелым родителям после многих лет в темном лесу.
  
  Д. У. Гриффит или Сесил Б. Демилль не могли бы снять более трогательную массовую сцену, чем та, что происходила на железнодорожной платформе в маленьком городке в Германии. Даже Виже, казалось, был тронут до слез. Тем временем духовой оркестр заиграл “Deutschlandlied” — несколько заключенных, выглядевших более безумно, начали петь запрещенные слова - и за полями, в паре километров к северу, в Грос-Шнаене, зазвонили местные церковные колокола.
  
  Я слышал, как один из военнопленных сказал кому-то на платформе, что только за день до этого они узнали, что их должны освободить.
  
  “Эти люди”, - сказал Виже. “Они выглядят так, словно вернулись из ада”.
  
  “Нет”, - сказал я ему. “В аду они говорят вам, что с вами происходит”.
  
  Я внимательно следил, но понимал, что шансов увидеть де Боуделя в толпе людей на вокзале было мало. Виже тоже это знал. Он ожидал, что нам повезет больше, когда военнопленные вернутся в лагерь на следующее утро; казалось, что мне придется повторить мой опыт Ле Верне и осмотреть людей с близкого расстояния. Я не ждал этого с нетерпением и вопреки всему надеялся, что нам повезет и мы увидим де Буделя на станции — что я увижу его раньше, чем кто-нибудь из моих старых товарищей увидит меня. В преддверии этого невероятного конца я зашел на станцию и поднялся по лестнице, чтобы высунуться из окна верхнего этажа, чтобы лучше рассмотреть эту массу ликующих немецких солдат. За ним последовал Виже, затем Гротч, Венгер и детектив.
  
  Я не видел столько униформы со времен трудового лагеря в Йоханнесгеоргенштадте. Они пронеслись по платформе, как море серого. Мэр Фридланда, носящий свою служебную цепь и разливающий шнапс из фаянсовой бутылки двойного размера, двигался среди возвращенцев, как какой-нибудь гамельнский бургомистр, окруженный полчищем крыс и мышей. Я слышал, как он во весь голос кричал: “Ваше здоровье!”, “За вашу свободу!” и “Добро пожаловать домой!”. Рядом с ним стоял крупный сержант вермахта, обнимавший пожилую женщину; оба безудержно рыдали. Его жена? Его мать? Трудно было сказать, сержант и сам выглядел таким старым. Они все это сделали. Трудно было поверить, что эти старики когда-то были гордыми штурмовиками, которые провели безумную операцию Гитлера "Барбаросса" в России.
  
  Женщина, стоявшая рядом со мной, бросала гвоздики на седые головы внизу. “Разве это не замечательно?” - сказала она. “Я никогда не думал, что доживу до того дня, когда наши мальчики наконец вернутся домой. Сердце Германии бьется во Фридланде. Они вернулись. Возвращение из безбожного мира большевизма”.
  
  Я вежливо кивнул, но не сводил глаз с лиц в толпе под окном.
  
  “Это хаос”, - сказал детектив, которого звали Меллер. “Как, черт возьми, мы должны найти кого-нибудь в этом? В следующий раз, когда к нам прибудут заключенные, их лучше привезти на автобусах с пограничной станции в Херлесхаузене. Таким образом, мы могли бы, по крайней мере, установить какой-то порядок. Можно подумать, что это Италия, а не Германия.”
  
  “Пусть у них будет свой хаос”, - сказал я. “В течение четырнадцати лет эти люди терпели дисциплину и порядок. Они были сыты этим по горло. Так что пусть они насладятся моментом беспорядка. Это могло бы помочь им снова почувствовать себя людьми ”.
  
  Цветы, фрукты, конфеты, сигареты, шнапс, горячий кофе, объятия и поцелуи — все знаки привязанности были осыпаны на этих мужчин. Я не видел столько радости на лицах стольких немцев с июня 1940 года. И мне были ясны две вещи: что только Федеративная Республика может претендовать на роль законного представителя немецкой нации; и что никто не считал ни одного из этих людей — какие бы преступления и зверства они ни совершили в России и на Украине — кем-то иным, кроме героев.
  
  Но столь же ясной была реальность проблемы, с которой я сейчас столкнулся. Потому что среди морщинистых, ухмыляющихся лиц мужчин под моим пристальным взглядом было одно, в котором я узнал Йоханнеса Джордженштадта. Берлинец по имени Вальтер Бингель, с которым я подружился в поезде из тюрьмы МВД под Сталинградом. Тот самый Бингель, который видел, как я покидал лагерь в салуне "ЗИМ" в сопровождении двух немецких коммунистов из К-5, и который предположил, что я заключил с ними сделку, чтобы спасти свою шкуру. И если Бингель был в поезде, то, вполне вероятно, были и другие из Йоханнеса Джордженштадта, у которых благодаря ему остались бы такие же воспоминания обо мне. Начинало казаться, что инспектору Меллеру тоже придется арестовать меня.
  
  Проницательный взгляд Виже заметил мой, нервно задержавшийся на лице Бингела. “Узнаете кого-нибудь?” он спросил.
  
  “Пока нет”, - солгал я. “Но, честно говоря, эти люди кажутся старше своих лет. Я не уверен, что узнал бы там своего собственного брата. Если бы у меня был брат.”
  
  “Что ж, это хорошо для нас, не так ли?” - сказал француз. “Человек, который провел последние шесть или семь лет, работая на МВД, должен выделяться среди остальных этих дядей. В конце концов, де Будель просто выдает себя за военнопленного. Он не был в трудовом лагере, как они.”
  
  Я кивнул. Француз был прав.
  
  “Можем ли мы получить копию этого списка имен, составленного Красным Крестом?” Я спросил.
  
  Виже кивнул Меллеру, который ушел, чтобы принести один. “Тем не менее, - сказал он, - я не думаю, что он будет использовать свое настоящее имя, не так ли?”
  
  “Нет, конечно, нет. Но нужно с чего-то начинать. Большая часть полицейской работы начинается со списка того или иного, даже если это список того, чего вы не знаете. Иногда это так же важно, как и то, что ты знаешь. На самом деле, детективная работа проста, просто это не очень легко. ”
  
  “Не переживай”, - сказал Виже. “Мы всегда знали, что найти де Буделя на станции будет непросто. Подъем в лагере беженцев завтра утром. Вот на что я возлагаю свои надежды ”.
  
  “Да, я думаю, ты прав”, - сказал я.
  
  Мы наблюдали, как Меллер пробирался сквозь толпу мужчин к одному из чиновников Красного Креста. Он что-то сказал, и чиновник кивнул в ответ.
  
  “Где ты его нашел?” Я спросил.
  
  “Göttingen,” said Vigée. “Почему?” Он закурил сигарету и щелкнул спичкой по головам мужчин внизу, как будто хотел выразить свое презрение к ним. “Ты думаешь, он не справится с этим?”
  
  “Я не мог сказать”.
  
  “Может быть, он не тот детектив, которым ты был, Гюнтер”. Виже надул щеки и вздохнул. “Все, что ему нужно сделать, это арестовать человека, которого вы идентифицируете. Не так уж много значит быть таким полицейским, не так ли? - усмехнулся он. “Возможно, вам следует дать ему несколько советов. Расскажи ему свои судебные секреты ”.
  
  “Они тоже довольно просты”, - сказал я. “Раньше я вставал утром и ложился спать ночью. А в промежутках я старался занять себя и не проказничать ”.
  
  “Неужели? Это все, что вы можете предложить? После скольких лет работы детективом?”
  
  “Любой дурак может раскрыть преступление, француз. Это доказательство того, что тебя изматывает ”.
  
  Меллер начал пробираться сквозь толпу к дверям станции, но обнаружил, что почти не продвинулся вперед. Он поднял глаза и, увидев Виже, а затем меня, вскинул руки и беспомощно ухмыльнулся.
  
  Я улыбнулся в ответ и приветливо кивнул, как будто понимая его трудности. Но все время, пока я смотрел на него, я пытался понять, с каким полицейским мне придется иметь дело, когда на следующее утро Уолтер Бингел назвал меня коллаборационистом и предателем.
  
  
  OceanofPDF.com
  34
  
  
  ГЕРМАНИЯ, 1954
  
  
  Wон оставался до тех пор, пока все военнопленные не отправились в лагерь, а большинство местных жителей не покинули станцию. Виже, я думаю, был впечатлен тем, что я настаивал на том, чтобы быть там до последнего; и, конечно, он понятия не имел, что настоящая причина была гораздо больше связана с моими попытками не попадаться на глаза. Прежде чем мы сели в "Ситроен", который должен был отвезти нас обратно в наш пансион в Геттингене, Меллер вручил мне двадцатистраничный список имен, званий и серийных номеров.
  
  “Все мужчины, которые были в том поезде”, - сказал он излишне.
  
  Я сунул список в карман пальто и оглядел билетный зал станции и за его пределами, на платформу, где те, чьи разбитые надежды увидеть давно потерянного любимого человека, оставались до горького конца. Некоторые из этих людей были в слезах. Другие просто сидели в одиночестве в тихом и стоическом горе. Я слышал, как кто-то сказал: “В следующий раз, фрау Кеттенахер. Я ожидаю, что он придет в следующий раз. Они говорят, что может пройти еще год, прежде чем они все вернутся домой. И что СС будут последними ”.
  
  Владелец голоса — как мне показалось, какой-то местный пастор — осторожно помог пожилой женщине подняться на ноги, поднял с земли табличку с надписью "Пропавший без вести" и повел ее к выходу с платформы.
  
  Мы следовали на почтительном расстоянии.
  
  “Бедняга”, - пробормотал Меллер. “Я знаю, что она чувствует. У меня есть старший брат, который все еще в заключении. ”
  
  “Почему ты ничего не сказал?” Я сказал. “Предположим, он появился бы здесь? Что бы вы сделали?”
  
  Меллер пожал плечами. “Я вроде как надеялся, что он это сделает. Это одна из причин, по которой меня выдвинули на эту работу. Но теперь, когда я увидел этот лагерь беженцев, я не так уверен. Должны быть лучшие способы обращения с нашими мужчинами, герр Гюнтер. Вы не согласны?”
  
  Я кивнул.
  
  “Они не так уж плохи”, - сказал Гротч. “Каждую неделю начальник лагеря во Фридланде получает сотни писем от одиноких женщин со всей Германии, которые ищут нового мужа”.
  
  Мы впятером втиснулись в машину и отправились на север, в Геттинген, примерно в пятнадцати километрах отсюда.
  
  Сидя на заднем сиденье, я включил свет вежливости и нервно просмотрел список в поисках имен других жителей Йоханнесгеоргенштадта. И не потребовалось много времени, чтобы найти имя генерала СС Фрица Клауза, который был SGO в лагере. Начинало казаться, что радиация в лагере была не такой смертельной, как мне внушали. С другой стороны, человек может использовать ненависть к своему врагу как одеяло, достаточно теплое, чтобы выжить даже в русскую зиму.
  
  “Я бы хотел, чтобы кто-нибудь написал и предложил мне выйти за меня замуж”, - сказал Венгер, ведя машину. “Или, по крайней мере, предложить занять место жены, которая у меня уже есть”.
  
  “Интересно, что они подумают”, - сказал Меллер. “О новой Германии”.
  
  “Я полагаю, они подумают, что это действительно недостаточно по-немецки”, - заметил Гротч. “Таким было мое впечатление, когда я вернулся из британского лагеря для военнопленных. Я продолжал искать Германию. И все, что я нашел, это новую мебель, машины и игрушки для американских мальчиков ”.
  
  “Разверни машину”, - сказал я. “Мы должны вернуться”.
  
  Виже, сидевший рядом с Венгером на переднем сиденье, приказал ему остановиться на минутку. Затем он повернулся на своем стуле, чтобы посмотреть на меня. “Нашел что-нибудь?”
  
  “Может быть”.
  
  “Объясни, пожалуйста”.
  
  “Когда мы уезжали, на станции была женщина, которая искала информацию о своем любимом человеке. Она написала все его данные на табличке. ”
  
  “Да”, - сказал Виже. “Как ее звали?”
  
  “Кеттенахер”, - сказал я. “Но был также Кеттенахер, который был в поезде. Кто в этом списке, подготовленном Красным Крестом.”
  
  “Это не редкое имя в этой части Германии”, - сказал Меллер.
  
  “Нет”, - твердо сказал я. “Но сын фрау Кеттенахер служил в танковом корпусе. Он был гауптманом. Капитан, такой же, как я. Ричард Кеттенахер. Пятьдесят шестой танковый корпус. Последний раз слышал о битве за Берлин.”
  
  “Он скучал по своей матери в толпе”, - сказал Меллер. “Это случается”.
  
  “А как насчет всех его товарищей?” Я спросил. “Они бы тоже скучали по ней?”
  
  “Возвращайся”, - настойчиво сказал Виже Венгеру. “Немедленно возвращайся”.
  
  Венгер развернул машину.
  
  “Позвольте мне взглянуть на этот список”, - сказал француз.
  
  Я протянул ему книгу и указал на название.
  
  “Как ты думаешь, что нам следует делать?” - спросил он. “Отправиться прямо в лагерь? Предположим, он ускользнет, прежде чем доберется туда?”
  
  “Нет”, - сказал я. “Он здесь, потому что ему нужно быть официальным. Ему нужны кое-какие документы. В противном случае сотрудники российской государственной безопасности могли бы тайно переправить его через границу в Берлине. Ему нужны документы об увольнении. Продуктовые карточки. Документ, удостоверяющий личность. И все это для того, чтобы войти в немецкое общество. Стать чем-то новым. Он не собирается ускользать. ”
  
  Я на мгновение задумался.
  
  “Нам нужно поговорить с матерью настоящего капитана Кеттенахера. Та пожилая леди, которую мы видели на железнодорожной станции. Нам нужно, чтобы она дала нам фотографию своего сына. Так что, когда вы с Меллером отправитесь завтра в лагерь и он попытается бросить вам в лицо немного песка, вы сможете справиться с этим, создав картинку. Ты можешь оставить спрашивать ее мне. Я, в конце концов, представитель VdH ”.
  
  “Вы сказали это таким образом, что подразумевалось, что вы думали, что не приедете в лагерь беженцев”, - сказал Виже. “Почему?”
  
  “Потому что я думаю, что тебе нужно держать меня в резерве”, - спокойно сказал я. “Подумай об этом, Эмиль. Вы арестовываете Кеттенахера по подозрению в том, что он на самом деле де Боудель. Он, конечно, это отрицает. Итак, вы ведете его в пансион Эзебек и показываете ему настоящую фотографию Кеттенахера. Он все еще отрицает это: здесь какая-то ошибка. Административная ошибка. Было два капитана Кеттенахеров. Ты позволил ему загнать себя в угол. В этот момент я выхожу из-за занавеса и говорю: ‘Привет, Эдгард. Помнишь меня?’ Я твой козырь, Эмиль. Но ты не должен играть со мной до конца ”.
  
  Виже кивнул. “Да. Вы правы, конечно. Но как мы найдем фрау Кеттенахер.”
  
  Я пожал плечами. “Я детектив, помнишь? Если бы находить людей было сложно, они бы не просили полицейских делать это каждый день недели. ” Я улыбнулся Меллеру. “Без обид, инспектор”.
  
  “Не принято, сэр”.
  
  “Итак, куда я веду?” пробормотал Венгер. “Предположим, старая леди не живет во Фридланде? Предположим, она уже уехала из города?”
  
  “Этот пастор, казалось, знал ее”, - сказал Виже.
  
  “Да, но во Фридланде нет церкви”.
  
  “В Gros Schneen есть такой”, - сказал Меллер.
  
  “Возвращайся на станцию”, - сказал я. “Посмотрим, помнит ли их кто-нибудь там. Если нет, тогда мы сможем решить, что делать ”.
  
  Начальник станции, сутулая, этиолированная фигура, подметал за толпой. Его цветочная клумба была вытоптана, и в результате он мог бы быть в лучшем настроении. Он покачал головой, когда я спросил его о фрау Кеттенахер, но, похоже, пастора он хорошо помнил.
  
  “Это был пастор Оверманс из церкви в Хебенсхаузене”.
  
  “Где это?”
  
  “В паре километров к югу отсюда. Вы не можете пропустить это. В Хебенсхаузене их еще меньше, чем здесь, во Фридланде. ”
  
  Венгер поехал на юг, и вскоре мы оказались в деревне, которая соответствовала описанию начальника станции. Мы успели как раз вовремя, чтобы увидеть, как автобус отъезжает от деревенской площади, а пастор и пожилая леди, все еще с табличкой "Пропавший без вести", отходят от автобусной остановки. За автобусной остановкой был довольно большой фахверковый дом, а за домом была небольшая квадратная церковная башня. Пастор и пожилая леди вошли в дом, и в нем зажглись огни.
  
  Венгер остановил машину.
  
  “Меллер”, - сказал я. “Ты пойдешь со мной. И ничего не говори. Остальные из вас ждут здесь ”.
  
  Пастор был удивлен, увидев нас там так поздно, пока я не объяснил, что я из VdH и что мы разминулись с фрау Кеттенахер на станции.
  
  “Я пытаюсь увидеть все семьи в этой части Нижней Саксонии, у которых пропал любимый человек”, - сказал я. “Но я не думаю, что встречал эту леди раньше”.
  
  “Ах, это потому, что она из Касселя”, - объяснил пастор Оверманс. “Фрау Кеттенахер из Касселя. Я ее шурин. Она остановилась у меня, чтобы вечером быть на вокзале ”.
  
  “Мне очень жаль, что вашего сына не было в поезде”, - сказал я ей. “В надежде избежать дальнейших разочарований, мы настаивали на том, чтобы русские предоставили более подробную информацию о том, кого они все еще удерживают. И когда эти военнопленные могут быть освобождены. ”
  
  Пастор, мужчина с кирпичным лицом и седыми волосами, обвел взглядом мрачно обставленную комнату и осунувшуюся женщину, которая сидела на неподходящем на вид стуле. “Ну, это было бы что-то, а, Роза?”
  
  Фрау Кеттенахер молча кивнула. На ней все еще было пальто и шляпа, похожая на шлем начальника воздушной разведки. От нее сильно пахло нафталином и разочарованием.
  
  Я продолжал свой жестокий обман. Если я был прав и Эдгард де Боудель действительно использовал имя гауптмана Ричарда Кеттенахера, это могло означать только одно: что настоящий капитан был мертв, и был в течение значительного времени. Мне удалось убедить себя, что его жестокость и жестокость российской разведывательной службы, которая сочинила эту легенду, были более жестокими, чем мои, но и только.
  
  “Однако, ” веско сказал я, - советские власти не известны эффективностью ведения записей. Я знаю — я сам был заключенным. Когда наших мужчин репатриируют, немецкий Красный Крест, а не русские, устанавливает, кого на самом деле освобождают. По этой причине мы находимся в процессе составления наших собственных записей о том, кто все еще числится пропавшим без вести. И хотя сейчас, возможно, не самый подходящий момент для подобных вопросов, я хотел бы узнать несколько подробностей о любимом человеке, которого все еще нет. ” Я грустно улыбнулся пастору. “Это ваш племянник, не так ли?”
  
  “Да”, - сказал он и повторил имя пропавшего, звание и серийный номер, а также подробности его военной службы.
  
  Я добросовестно записал их. “Я не отниму у вас слишком много времени”, - сказал я. “У вас есть какие-либо личные документы? Возможно, платежная книжка? Не каждый солдат держал при себе свою платежную книжку, как он должен был. Многие оставляли их дома на хранение, чтобы их жены могли потребовать деньги. Я знаю, что сделал. Или, возможно, книга учета военной службы. Партийный билет. Что-то в этом роде.”
  
  Фрау Кеттенахер уже открывала коричневую кожаную сумку, размером и формой напоминавшую небольшую лодку. “Мой Рикки был хорошим мальчиком”, - сказала она с сильным саксонским акцентом. “Он никогда бы не нарушил правила о ношении своей расчетной книжки”. Она достала конверт из плотной бумаги и протянула его мне. “Но вы найдете здесь все остальное. Его удостоверение личности от национал-социалистической партии. Его удостоверение личности из СА. Свидетельство его гильдии ремесленников. Его удостоверение личности для коммивояжеров — он учился на слесаря, понимаете? А затем стал коммивояжером, продавая вещи, которые он делал. Его немецкий государственный загранпаспорт. Это было на то время, когда он ездил в Италию по делам. Его пропуск жертвы взрыва — квартира Рики в Касселе была взорвана, вы знаете. И его жена была убита. Она была прекрасной девушкой. И его сберкнижка военной службы.”
  
  Я пытался сдержать свое волнение. Пожилая леди рассказывала мне все, что могло бы идентифицировать настоящего Ричарда Кеттенахера. Некоторые документы содержали не только фотографии, но и личные подписи, группы крови, данные медицинских осмотров, размер его противогаза, шлема, фуражки и ботинок, сведения о ранениях и серьезных заболеваниях, а также военные награды.
  
  “Здешний инспектор выдаст вам квитанцию на получение этих документов”, - сказал я. “И он позаботится о том, чтобы они были возвращены вам в целости и сохранности”.
  
  “Они меня не волнуют”, - сказала она. “Все, о чем я забочусь, это о том, чтобы мой Рикки благополучно вернулся ко мне”.
  
  “С божьей помощью, да”, - сказал я, кладя в карман биографию пропавшего человека.
  
  Как только Меллер написал один из них, мы оставили пастора и старую леди наедине и вернулись к машине.
  
  “Ну?” - спросил Виже.
  
  Я кивнул. “У меня есть все”. Я размахивал конвертом старой леди. “Все. Двойник Кеттенахера не смог пройти мимо этого участка. Это самое замечательное в нацистской документации. Во-первых, этого было так чертовски много. И, во-вторых, это практически невозможно опровергнуть ”.
  
  “Будем надеяться, что это не настоящий”, - сказал Виже. “Если он был слепым, то, возможно, он не мог видеть свою мать. И, возможно, у нее не очень хорошие глаза, и она не могла его видеть ”. Он просмотрел документы. “Будем надеяться, что вы правы насчет этого. Я не люблю разочарований.”
  
  
  OceanofPDF.com
  35
  
  
  ГЕРМАНИЯ, 1954
  
  
  Tна следующее утро я остался в пансионе в Геттингене, в то время как Виже и некоторые другие отправились арестовывать человека, выдававшего себя за Кеттенахера. Я спросил, можно ли мне пойти в церковь, но Гротч сказал, что Виже отдал приказ, чтобы мы оставались дома и ждали его возвращения. Он сказал: “Я надеюсь, что это он, чтобы мы могли вернуться в Ганновер. Мне действительно больше не нравится Геттинген. ”
  
  “Почему? Это довольно милый маленький городок.”
  
  “Слишком много воспоминаний”, - сказал Гротч. “Я учился здесь в университете. Моя жена тоже.”
  
  “Я не знал, что ты был женат”.
  
  “Она была убита во время воздушного налета”, - сказал он. “В октябре 1944 года”.
  
  “Прости”.
  
  “А ты? Вы были женаты раньше?”
  
  “Да. Она тоже умерла. Но гораздо позже. В 1949 году. У нас был маленький отель в Дахау.”
  
  Он кивнул. “Дахау очень милый”, - сказал Гротч. “Ну, это было до войны”.
  
  На мгновение мы разделили молчаливое воспоминание о Германии, которой больше нет и, вероятно, никогда не будет. Во всяком случае, не для нас. И, конечно, не для наших бедных жен. Разговоры в Германии часто были такими: люди просто останавливались на середине предложения и вспоминали место, которого не было, или кого-то, кто был мертв. Погибших было так много, что иногда вы действительно могли почувствовать горе на улицах, даже в 1954 году. Чувство печали, охватившее страну, было почти таким же сильным, как и во время Великой депрессии.
  
  Мы услышали, как возле пансионата остановилась машина, и Гротч пошел посмотреть, поймали ли они нашего человека. Через несколько минут он вернулся, выглядя обеспокоенным.
  
  “Что ж”, - сказал он. “У них кто-то есть. Да, у них кто-то есть, все верно. Но если это Эдгард де Будель, то он говорит по-немецки лучше, чем любой франци, которого я когда-либо встречал ”.
  
  “Конечно, он бы сделал”, - сказал я. “Он говорил свободно, даже когда я знал его. Его немецкий был лучше моего.”
  
  Гротч пожал плечами. “В любом случае, он настаивает, что он Кеттенахер. Виже сейчас предъявляет ему документы настоящего Кеттенахера. Вы видели партийное удостоверение Кеттенахера? У мужчины были марки для пожертвований, относящиеся к 1934 году. И вы видели эти дуэльные шрамы на его щеке на фотографиях?”
  
  Я кивнул. “Это правда. Он был всеобщим представлением о том, как должен выглядеть нацист. Особенно теперь, когда он мертв. ”
  
  “Почему у меня такое чувство, что ты сам не был членом партии?”
  
  “Действительно ли это имеет значение сейчас? Если бы я был или я не был?” Я покачал головой. “Что касается наших новых друзей — французов, Эмис, Томми — мы все были гребаными нацистами. Так что не имеет значения, кто был, а кто нет. Они смотрят все эти старые фильмы с Лени Рифеншталь, и кто может их винить?”
  
  “Никогда не было момента, когда вы верили в Гитлера, как все мы?”
  
  “О да. Был. Примерно на месяц летом 1940 года. После того, как мы разгромили французов за шесть недель. Тогда я верил в него. Кто этого не сделал?”
  
  “Да. Для меня это тоже было лучшее время ”.
  
  Через некоторое время мы услышали громкие голоса, а через несколько минут в комнату вошла Виже. Он выглядел сердитым и запыхавшимся, и на тыльной стороне одной руки была кровь, как будто он кого-то ударил.
  
  “Он не Ричард Кеттенахер”, - сказал он. “Это несомненно. Но он клянется, что он не Эдгард де Будель. Так что. Теперь все зависит от тебя, Гюнтер. ”
  
  Я пожал плечами. “Хорошо”.
  
  Я последовал за французом в винный погреб, где Венгер и Меллер охраняли нашего заключенного. Фотографии, которые мне показали в Amis, были черно-белыми, конечно, и увеличились после съемки с расстояния, так что они были немного размытыми и зернистыми. Несомненно, настоящий де Будель пошел бы на многое, чтобы замаскироваться. Он бы немного похудел, покрасил волосы, возможно, отрастил усы. Когда я был полицейским в форме в двадцатые годы, я арестовал многих подозреваемых на основании фотографии или описания полицейского; но это был первый раз, когда я был вынужден сделать это, чтобы спасти свою шею.
  
  Мужчина сидел в кресле. На нем были наручники, а его щеки покраснели, как будто его несколько раз ударили. На вид ему было около шестидесяти, но, вероятно, он был моложе. На самом деле, я был уверен в этом. Как только он увидел меня, мужчина улыбнулся.
  
  “Берни Гюнтер”, - сказал он. “Я никогда не думал, что буду рад снова тебя видеть. Скажи этому французскому идиоту, что я не тот, кого он ищет. Этот Эдгар Боудел, о котором он все время меня спрашивает. ” Он сплюнул на пол.
  
  “Почему бы тебе самому ему не сказать?” Я сказал. “Скажи ему свое настоящее имя, и тогда, возможно, он тебе поверит”.
  
  Мужчина нахмурился и ничего не сказал.
  
  “Вы узнаете этого человека?” Виже спросил меня.
  
  “Да, я узнаю его”.
  
  “И это он? Это де Боудель?”
  
  “Кстати, кто такой этот Боудел?” - спросил заключенный. “И что он, как предполагается, сделал?”
  
  Я кивнул. “Да, это хорошая идея”, - сказал я заключенному. “Выясните, что сделал этот разыскиваемый человек, и если это окажется менее отвратительным, чем то, что вы сделали сами, тогда поднимите руки за это. Почему бы и нет? Я понимаю, как вы могли подумать, что это может сработать ”.
  
  “Я не понимаю, о чем ты говоришь, Гюнтер. Я провел последние девять лет в русском лагере для военнопленных. Что бы я ни должен был сделать, я считаю, что заплатил за это несколько раз. ”
  
  “Как будто мне не все равно”.
  
  “Я требую знать имя этого человека”, - сказал Виже.
  
  “Как насчет этого?” Я рассказал заключенному. “Мы оба знаем, что ты не Ричард Кеттенахер. Я полагаю, вы украли его платежную книжку и просто поменяли фотографию на внутренней стороне обложки — заклеили ее яичным белком. Русские обычно не обращали особого внимания на угловые штампы. Вы полагали, что новое имя и другая служба собьют собак с вашего следа, потому что после Треблинки вы знали, что кто-то придет вас искать. Вы и Ирмфрид Эберл, не так ли?”
  
  “Я не понимаю, о чем ты говоришь”.
  
  “Я тоже”, - пожаловался Виже. “И я начинаю раздражаться”.
  
  “Позволь мне представить тебя, Эмиль. Это майор Пол Кестнер. Ранее служил в СС и был заместителем коменданта лагеря смерти Треблинка в Польше.”
  
  “Чушь”, - сказал Кестнер. “Чушь. Ты не знаешь, о чем говоришь.”
  
  “По крайней мере, он был таким, пока Гиммлер не узнал о том, что он там делал. Даже он был в ужасе от того, чем занимались он и комендант. Кража, убийство, пытки. Не так ли, Пол? В таком ужасе, что вас с Эберлем выгнали из СС, и именно так вы оказались в вермахте, защищая Берлин, пытаясь искупить свои прежние преступления.”
  
  “Чепуха”, - сказал Кестнер.
  
  “Возможно, у вас нет Эдгарда де Буделя под стражей, Эмиль, но у вас есть один из худших военных преступников в Европе. Человек, который несет ответственность за смерть по меньшей мере трех четвертей миллиона евреев и цыган.”
  
  “Чушь. Чушь. И не думай, что я не в курсе, о чем это на самом деле, Гюнтер. Это о Париже, не так ли? Июнь 1940 года.”
  
  Виже нахмурился. “Что насчет этого?”
  
  “Он пытался меня убить”, - сказал я.
  
  “Я знал это”, - сказал Кестнер.
  
  Виже кивнул на дверь. “Снаружи”, - сказал он мне. “Мне нужно с тобой поговорить”.
  
  Я последовал за ним из винного погреба, вверх по лестнице и в маленький огороженный сад у канала. Виже зажег каждому из нас по сигарете.
  
  “Пол Кестнер, да?”
  
  Я кивнул. “Я полагаю, Комиссия ООН по военным преступлениям будет рада заключить его под стражу”, - сказал я.
  
  “Ты думаешь, меня это волнует?” - сердито сказал он. “Сколько гребаных евреев он убил. Мне все равно. Меня не волнует Треблинка, Гюнтер. Или судьба каких-то паршивых цыган. Они мертвы. Очень жаль. Это не моя проблема. Что меня действительно волнует, так это найти Эдгарда де Буделя. Понял? Что меня волнует, так это найти человека, который пытал и убил почти триста французов в Индокитае ”. Теперь он кричал и размахивал руками в воздухе, но он не схватил меня за лацканы, и я почувствовал, что, хотя он, возможно, был зол и разочарован, он также опасался меня сейчас.
  
  “Итак, завтра мы возвращаемся в лагерь беженцев во Фридланде, и мы собираемся посмотреть на каждого человека там, и мы собираемся найти де Буделя. Понимаешь?”
  
  “Это не моя вина, что он не наш человек”, - крикнул я в ответ. “Но это был правильный выбор. И, если предположить, что ваша информация верна и де Боудель действительно был в этом гребаном поезде, тогда само собой разумеется, что он в лагере. ”
  
  “Тебе лучше молиться, чтобы это был он, или мы оба в беде. Это не только твоя задница, но и моя тоже ”.
  
  Я пожал плечами. “Может быть, я так и сделаю”.
  
  “Что?”
  
  “Молись. Молитесь, чтобы выбраться из этого места на некоторое время. Чтобы уйти от тебя, Эмиль.” Я покачал головой. “Мне нужно немного места, чтобы дышать. Чтобы прочистить голову.”
  
  Казалось, он взял себя в руки, а затем кивнул. “Да. Мне жаль. Это не твоя вина — ты прав. Послушай, прогуляйся по городу. Снова сходи в церковь. Я пошлю кого-нибудь с тобой ”.
  
  “Что насчет него? Кестнер?”
  
  “Мы отведем его обратно в лагерь беженцев. Немецкие власти могут решить, что с ним делать. Но у меня нет времени на ООН и их дурацкую Комиссию по военным преступлениям. Я не хочу об этом знать ”.
  
  Пробормотав что-то по-французски, он ушел, вероятно, до того, как один из нас почувствовал себя обязанным снова попытаться ударить другого.
  
  Я нашел Гротча, который, к моему удивлению, попытался оправдать француза, объяснив, что его дочь заболела. Мы взяли наши пальто и вышли на улицу под осеннее солнце. Геттинген был полон студентов, что служило напоминанием мне о том, что моя собственная дочь, Дина, сейчас, вероятно, училась на первом курсе университета. По крайней мере, я надеялся, что она была.
  
  Немного прогулявшись, мы с Гротчем оказались у развалин городской синагоги на Обере-Машштрассе, сгоревшей дотла в 1938 году, и я задумался, сколько геттингенских евреев встретили свой конец в Треблинке от рук Пауля Кестнера и действительно ли девять лет в русском лагере для военнопленных были достаточным наказанием для трех четвертей миллиона человек. Возможно, в конце концов, не было земного наказания, равного такому преступлению. Но если не здесь, на земле, то где?
  
  Наши шаги привели нас обратно к церкви Святого Якоби. Я остановился, чтобы посмотреть в витрину магазина напротив, но когда я отошел, я обнаружил, что был один. Я остановился и огляделся, ожидая увидеть приближающегося ко мне Гротча, но его нигде не было видно. На мгновение я подумал о побеге. Перспектива посетить лагерь беженцев во Фридланде и быть замеченным Бингелем и Краузе была не более привлекательной, чем накануне, и, пожалуй, единственное, что мешало мне пойти прямо на железнодорожную станцию, - это нехватка денег и осознание того, что мой французский паспорт вернулся в пансион Эсебек. Я все еще обдумывал свой следующий план действий, когда обнаружил, что меня сопровождают двое мужчин в аккуратных маленьких шляпах и коротких темных плащах.
  
  “Если вы ищете своего друга, - сказал один из мужчин, - ему нужно было присесть и отдохнуть. Из-за того, что он внезапно почувствовал себя очень усталым. ”
  
  Я все еще оглядывался в поисках Гротча, как будто мне действительно было не все равно, что с ним случилось, когда понял, что за мной стоят еще двое мужчин.
  
  “Он отсыпается в церкви”. У говорившего мужчины был хороший немецкий, но это не был его родной язык. Он носил очки в тяжелой оправе и курил трубку с металлическим чубуком. Он затянулся, и облако табачного дыма на мгновение скрыло его лицо.
  
  “Отсыпается?”
  
  “Укол для подкожных инъекций. Не о чем беспокоиться. Не для него и не для тебя, Гюнтер. Так что расслабься. Мы твои друзья. За углом нас ждет машина, чтобы немного прокатить.”
  
  “Предположим, я не хочу кататься?”
  
  “Зачем предполагать что-либо подобное, когда мы оба знаем, что это именно то, чего ты хочешь? Кроме того, мне бы не хотелось давать тебе шанс, как твоему другу Гротчу. Неприятные эффекты тиопентала могут сохраняться в течение нескольких дней после инъекции. ” Теперь он держал меня за руку, а его коллега - за другую, и мы уже сворачивали за угол на Вендерштрассе. “Новая жизнь ждет тебя, мой друг. Деньги и новая личность, новый паспорт. Все, что ты захочешь ”.
  
  Дверь большого черного салона распахнулась передо мной. За ним стоял мужчина в кожаной куртке и такой же кепке. Другой мужчина, шедший на несколько шагов впереди меня, остановился у двери машины и повернулся ко мне лицом. Меня похитили, и люди, которые точно знали, что они делают.
  
  “Кто ты?” Я спросил.
  
  “Конечно, вы ожидали нас”, - сказал мужчина рядом со мной. “После твоей записки”. Он усмехнулся. “Вы не можете себе представить, какое волнение вызвала ваша информация. Не только здесь, в Германии, но и в штаб-квартире тоже. ”
  
  Я наклонился вперед, чтобы сесть в машину, и почувствовал чью-то руку на моей макушке, на случай, если в последний момент я попытаюсь сопротивляться и стукнусь головой о дверной косяк. Копы и шпионы по всему миру всегда были такими задумчивыми. Двое мужчин снаружи машины оставались настороже, нервно оглядываясь по сторонам, пока все, кто должен был быть в машине, не оказались в машине, а затем двери закрылись, и мы тронулись, и все закончилось, без лишней суеты, как если бы мы все неожиданно отправились за покупками в соседний город.
  
  Через несколько минут я увидел, что мы едем на запад, и вздохнул с облегчением. По крайней мере, теперь я знал, кто меня похищал и почему.
  
  “Просто расслабься и наслаждайся путешествием, мой друг. С этого момента ты - пятизвездочный игрок на всем пути. Таковы мои приказы, Гюнтер, старый приятель. Я должен относиться к тебе как к очень важному человеку ”.
  
  “Это внесет приятные изменения по сравнению с тем, когда я в последний раз был гостем у вас, американцев”, - сказал я. “Честно говоря, в нем было что-то, что мне не понравилось”.
  
  “И что это было?”
  
  “Моя камера”.
  
  
  OceanofPDF.com
  36
  
  
  ГЕРМАНИЯ, 1954
  
  
  Tдва с половиной часа спустя мы были во Франкфурте и направлялись через Майн на север города. Нашей целью было огромное изогнутое офисное здание из мрамора медового цвета с шестью квадратными крыльями, которые придавали помещению квазивоенный вид, как будто в любую минуту клерки и секретарши внутри могли оставить свои пишущие машинки и комптометры и установить несколько зенитных орудий на плоских крышах. Я никогда там не был, но узнал это место по старым кадрам кинохроники и журналам с картинками. Завершенный в 1930 году ансамбль Поэльцига, или Комплекс Поэльцига, был крупнейшим офисным зданием в Европе и корпоративной штаб-квартирой конгломерата "ИГ Фарбен". Эта бывшая модель немецкого бизнеса и современности была центром нацистских военных исследовательских проектов, связанных с созданием синтетического масла и каучука, не говоря уже о Циклоне Б, смертельном газе, используемом в концентрационных лагерях. Теперь это была штаб-квартира Верховного комиссара США по делам Германии (HICOG) и, как теперь казалось, Центрального разведывательного управления.
  
  Машина проехала через пару военных контрольно-пропускных пунктов, прежде чем мы припарковались и въехали в портик, похожий на храм. За ним были несколько бронзовых дверей, а с другой стороны - просторный коридор с большим американским флагом, несколькими американскими солдатами и двумя изогнутыми лестницами, покрытыми листовым алюминием. Перед лифтом "патерностер" меня пригласили войти в лифт и высадиться на девятом этаже. Немного нервничая — потому что я никогда раньше не ездил на одном из этих пугающих лифтов — я подчинился.
  
  Девятый этаж сильно отличался от нижних. Окон не было. Он был освещен через световые люки вместо ленточного остекления, что, вероятно, обеспечивало жителям, заботящимся о безопасности, еще больше уединения. Потолок также был намного ниже, что заставило меня задуматься, не является ли одним из требований быть американским шпионом в Европе недостаток роста.
  
  Конечно, человек, которому меня сейчас представили, не был высоким, хотя и коротышкой его тоже нельзя было назвать. Он не был тем, кого вы могли бы описать, будучи ничем не примечательным почти во всех отношениях. Я полагаю, он был похож на американского профессора, хотя и свободно говорил по-немецки. На нем был блейзер, серые фланелевые брюки, синяя рубашка на пуговицах и что—то вроде клубного или академического галстука - темно-бордового цвета с маленькими щитками. Введение, однако, не было просветляющим в том смысле, что у него, похоже, не было имени, только название. Он был “Вождем”, и это было все, что я когда-либо знал о нем. Я, однако, узнал двух мужчин , которые также ждали меня в той комнате для совещаний без окон. Специальные агенты Шойер и Фрей - это были их настоящие имена? Я все еще понятия не имел — подождал, пока шеф признает их присутствие, прежде чем кивнуть мне с молчаливой вежливостью.
  
  “Вы бывали здесь раньше?” он спросил. “Я имею в виду, когда это здание принадлежало ”ИГ Фарбен"".
  
  “Нет, сэр”. Я пожал плечами. “На самом деле, я удивлен, обнаружив, что это все еще здесь. По-видимому, неповрежденный. Здание такого размера, такое важное для нацистских военных действий — я всегда предполагал, что оно было разбомблено до щебня, как и почти все остальное в этой части Германии.”
  
  “На этот счет есть две точки зрения, Гюнтер. Садись, садись. В одной школе говорят, что американцы запретили бомбить его из-за близости здания к лагерю военнопленных союзников в Грюнебургпарке. Другая школа заставила бы вас поверить, что Эйзенхауэр выделил это здание в качестве своей будущей европейской штаб-квартиры. Очевидно, здание напомнило ему Пентагон в Вашингтоне. И я полагаю, если честно, это действительно выглядит немного похоже. Так что, может быть, это и есть настоящее объяснение в конце концов ”.
  
  Я выдвинул стул из-за длинного стола из темного дерева, сел и стал ждать, когда шеф дойдет до сути моего присутствия. Но, похоже, он еще не закончил с Эйзенхауэром.
  
  “Жена президента, однако, не была так уж очарована этим зданием. Она сделала особое исключение для большой бронзовой женской фигуры — обнаженной, которая обычно сидела на краю отражающего бассейна. Она думала, что это не подходит для военной установки. ” Шеф усмехнулся. “Что заставляет меня задуматься, скольких настоящих солдат она на самом деле встретила”. Он нахмурился. “Я не уверен, куда делась эта статуя. Может быть, здание Хехста? Эта обнаженная женщина всегда выглядела так, будто ей нужно какое-то лекарство, а, Фил?”
  
  “Да, сэр”, - сказал Шойер.
  
  “Вы, должно быть, устали после путешествия, герр Гюнтер”, - сказал шеф. “Поэтому я постараюсь не утомлять вас больше, чем это необходимо. Не хотите ли кофе, сэр?”
  
  “Пожалуйста”.
  
  Шойер подошел к буфету, где на подносе были аккуратно разложены кофейные принадлежности.
  
  Шеф сел и посмотрел на меня со смесью любопытства и недоверия. Если бы между нами на столе лежала шахматная доска, нам обоим, возможно, было бы немного легче. Тем не менее, игра шла полным ходом, и мы оба знали, что это было. Он подождал, пока Шойер — Фил - поставит передо мной чашку кофе, а затем начал.
  
  “Zyklon B. Я полагаю, вы слышали об этом. ”
  
  Я кивнул.
  
  “Все предполагают, что это было разработано "ИГ Фарбен". Но они просто продавали материал. На самом деле он был разработан другой химической компанией под названием Degesch, которая перешла под контроль третьей химической компании под названием Degussa. В 1930 году Дегуссе понадобилось немного денег, и поэтому они продали половину своего контрольного пакета акций в Дегеше своему главному конкуренту, "ИГ Фарбен". И, кстати, вещество, настоящие кристаллы, которые уничтожали насекомых со скоростью циклона — отсюда и название — ну, это было сделано четвертой компанией, под названием Dessauer Werke. Ты пока со мной?”
  
  “Да, сэр. Хотя я начинаю задаваться вопросом, почему. ”
  
  “Терпение, сэр. Все будет объяснено. Итак, Дессауэр сделал материал для Дегеша, который продал материал Дегуссе, который продал права на маркетинг двум другим химическим компаниям. Я даже не буду утруждать себя тем, чтобы называть вам их имена. Это просто сбило бы вас с толку. Таким образом, фактически, "ИГ Фарбен" владела только двадцатипроцентной долей в газе, причем львиная доля принадлежала другой компании, "Голдшмидт АГ" из Эссена.
  
  “Зачем я тебе это рассказываю? Позвольте мне объяснить. Когда я переехал в это здание, мне стало немного не по себе от мысли, что я могу дышать тем же офисным воздухом, что и люди, которые разработали этот ядовитый газ. Поэтому я решил узнать об этом сам. И я обнаружил, что на самом деле неправда, что "ИГ Фарбен" имела очень много общего с этим газом. Я также обнаружил, что еще в 1929 году Служба общественного здравоохранения США использовала Циклон Б для дезинфекции одежды мексиканских иммигрантов и грузовых поездов, в которых они путешествовали. На карантинной станции в Новом Орлеане. Кстати, это вещество до сих пор производится в Чехословакии, в городе Кельн. Они называют это Ураганом D2 и используют его для дезинфекции поездов, в которых путешествовали немецкие военнопленные. Назад на Родину.
  
  “Видите ли, герр Гюнтер, у меня страсть к информации. Некоторые люди называют подобные вещи пустяками, но я так не считаю. Я называю это правдой. Или знание. Или даже, когда я сижу в своем кабинете, разведка. У меня есть аппетит к фактам, сэр. Факты. Будь то факты об "ИГ Фарбен", Циклоне Би Гасе, Маки Мессере или Эрихе Мильке.”
  
  Я отхлебнул кофе. Это было ужасно. Как тушеные носки. Я потянулся за сигаретами и вспомнил, что последнюю из них выкурил в машине.
  
  “Угости герра Гюнтера сигаретой, хорошо, Фил? Это было то, чего вы добивались, не так ли?”
  
  “Да. Спасибо вам. ”
  
  Шойер зажег меня бронированным "Данхиллом", а затем зажег один для себя. Я заметил, что значки на его галстуке-бабочке были такими же, как на галстуке шефа, и я предположил, что их объединяет не только служба, но и прошлое. Наверное, Лига плюща.
  
  “Ваше письмо, герр Гюнтер, было захватывающим. Особенно в контексте того, что мне рассказал Фил и что я прочитал в файле. Но моя работа заключается в том, чтобы выяснить, насколько это факт. О, я ни на секунду не предполагаю, что вы лжете нам. Но после двадцати лет люди могут легко совершать ошибки. Это справедливо, не так ли?”
  
  “Очень справедливо”.
  
  Он смотрел на мой недопитый кофе с притворным отвращением. “Ужасно, не правда ли? Кофе. Я не знаю, почему мы с этим миримся. Фил, принеси герру Гюнтеру чего-нибудь покрепче. Что вы пьете, сэр?”
  
  “Было бы неплохо выпить шнапса”, - сказал я и огляделся, пока Шойер доставал бутылку и маленький стакан из буфета и ставил их на стол. “Спасибо тебе”.
  
  “Подставка”, - отрезал шеф.
  
  Принесли подставки и поставили под бутылку и мой стакан.
  
  “Этот стол сделан из орехового дерева”, - сказал Шеф. “Следы от грецкого ореха похожи на дамасскую салфетку. Итак, сэр. У тебя есть сигарета. Ты выпил свой напиток. Все, что мне нужно от вас, - это несколько фактов. ”
  
  В пальцах он держал лист развернутой бумаги, на котором я узнал свой собственный почерк. Он водрузил на кончик своего курносого носа очки в форме полумесяца и с отстраненным любопытством рассматривал письмо. Он едва прочитал содержание, прежде чем позволить записке упасть на стол.
  
  “Естественно, я читал это. Несколько раз. Но теперь, когда вы здесь, я бы предпочел, чтобы вы рассказали мне лично, что вы написали агентам Шойеру и Фрею в этом вашем письме ”.
  
  “Чтобы вы могли видеть, отклоняюсь ли я от того, что написал раньше?”
  
  “Мы прекрасно понимаем друг друга”.
  
  “Ну, факты таковы”, - сказал я, подавляя улыбку. “В качестве условия моей работы с SDECE —”
  
  Шеф поморщился. “Что именно это значит, Фил?”
  
  “Service de Documentation Extérieure et de Contre-Espionnage,” said Scheuer.
  
  Шеф кивнул. “Продолжайте, герр Гюнтер”.
  
  “Ну, я согласился работать на них, если они разрешат мне посетить Берлин и моего старого друга. Возможно, единственный друг, который у меня остался ”.
  
  “У нее есть имя? Этот твой друг?”
  
  “Элизабет”, - сказал я.
  
  “Фамилия? Адрес?”
  
  “Я не хочу, чтобы она была вовлечена во все это”.
  
  “Это значит, что ты не хочешь мне говорить”.
  
  “Это правда”.
  
  “Вы познакомились с ней, как и когда?”
  
  “Тысяча девятьсот тридцать первый. Она была швеей. Тоже хороший. Она работала в том же ателье, что и сестра Эриха Мильке, где также работала мать Мильке, Лидия Мильке, до своей смерти в 1911 году. Отцу Эриха было довольно тяжело одному воспитывать четверых детей. Его старшая дочь ходила на работу и готовила семейные обеды, а поскольку Элизабет была ее подругой, иногда она помогала. Были даже времена, когда Элизабет была Эриху как сестра.”
  
  “Где они жили? Ты можешь вспомнить адрес?”
  
  “Stettiner Strasse. Серое многоквартирное здание в Гезундбруннене, на северо-западе Берлина. Номер двадцать пять. Именно Эрих познакомил меня с Элизабет. После того, как я спас его шею.”
  
  “Расскажи мне об этом”.
  
  Я сказал ему.
  
  “И это когда ты встретил отца Мильке”.
  
  “Да. Я отправился по адресу Мильке, чтобы попытаться арестовать его, но старик замахнулся на меня, и мне пришлось арестовать его. Адрес мне дала Элизабет, и она была не очень рада, что я попросил ее об этом. В результате наши отношения потерпели крах. И это было намного позже, я полагаю, это было осенью 1940 года, прежде чем мы снова познакомились, и в следующем году, прежде чем мы снова начали наши отношения ”.
  
  “Вы никогда не упоминали ничего из этого, когда вас допрашивали в Ландсберге”, - сказал шеф. “Почему бы и нет?”
  
  Я пожал плечами. “В то время это вряд ли казалось актуальным. Я почти забыл, что Элизабет вообще знала Эриха. Не в последнюю очередь потому, что она всегда держала от него в секрете, что мы были друзьями. Эрих, мягко говоря, не очень любил копов. Я снова начал встречаться с ней зимой 1946 года, когда вернулся из русского лагеря для военнопленных. Я жил с Элизабет некоторое время, пока мне не удалось снова найти свою жену в Берлине. Но я всегда был очень привязан к ней, а она ко мне. И недавно, когда я был в Париже, я снова подумал о ней и задался вопросом, все ли с ней в порядке. Полагаю, вы могли бы сказать, что я начал питать романтические мысли о ней. Как я уже сказал, в Берлине я больше никого не знаю. Поэтому я решил найти ее как можно скорее и посмотреть, не сможем ли мы с ней повторить это ”.
  
  “И как все прошло?”
  
  “Все прошло хорошо. Она не замужем. Она была связана с каким-то американским солдатом. Думаю, не один. В любом случае, оба мужчины были женаты, и поэтому они вернулись к своим женам в Штаты, оставив ее в возрасте средних лет, напуганную будущим. ”
  
  Я налил стакан шнапса и потягивал его, в то время как шеф внимательно наблюдал за мной, как бы взвешивая мою историю в каждой руке, пытаясь судить, насколько сильно или как мало он верит.
  
  “Она жила по тому же адресу, что и в 1946 году?”
  
  “Да”.
  
  “Мы всегда можем спросить французов, вы знаете. Ее адрес.”
  
  “Продолжай”.
  
  “Они могли бы разумно предположить, что именно туда вы отправились”, - сказал он. “Они могут даже усложнить ей жизнь. Ты думал об этом? Мы могли бы защитить ее. Французы не всегда так романтичны, как их часто изображают.”
  
  “Элизабет пережила битву за Берлин”, - сказал я. “Она была изнасилована русскими. Кроме того, она не из тех, кто делает мужчине укол тиопентала на улицах Геттингена средь бела дня. Когда Гротч расскажет свою историю, я полагаю, французы подумают, что русские меня ущипнули, не так ли? В конце концов, это то, что вы хотели, чтобы они думали, не так ли? Я бы совсем не удивился, если бы ваши люди говорили по-русски, когда схватили его. Просто для вида.”
  
  “По крайней мере, скажи мне, где она живет - на Востоке или на Западе”.
  
  “На Западе. Французы дали мне паспорт на имя Себастьена Клебера. Вы сможете проверить меня, проходящего через контрольно-пропускной пункт Альфа в Хельмштедте и въезжающего в Берлин на перекрестке Драйлингер. Но не покидать его, чтобы попасть в Восточный Берлин ”.
  
  “Хорошо. Расскажите мне ваши новости об Эрихе Мильке.”
  
  “Моя подруга Элизабет сказала, что видела отца Мильке, Эриха. Что он был все еще жив и в добром здравии. По ее словам, ему было чуть за семьдесят. Они пошли выпить кофе в кафе "Кранцлер". Он сказал, что жил в ГДР, но что ему это не нравилось. Скучал по футболу и своему старому району. Пока Элизабет рассказывала мне это, было ясно, что она понятия не имела, чем занимался Эрих младший. Кем и чем он был. Все, что она сказала, это то, что Эрих время от времени навещает своего отца и дает ему деньги. И я предположил, учитывая, кем он был, что это должно быть в секрете ”.
  
  “Время от времени. Как часто это происходит?”
  
  “Регулярно. Раз в месяц.”
  
  “Почему ты сразу не сказал?”
  
  “Я мог бы, если бы ты дал мне достаточно времени”.
  
  “Она сказала, где жил Эрих старший?" В ГДР?”
  
  “Деревня Шенвальде, к северо-западу от Берлина. Она сказала, что он сказал ей, что у него там довольно хороший коттедж, но что ему скучно в Шенвальде. Это довольно скучное место. Конечно, она знала, что Эрих старший был убежденным коммунистом, и поэтому она спросила его, означает ли жизнь на Западе, что он покинул партию. И он сказал, что пришел к выводу, что коммунисты были ничуть не хуже нацистов”.
  
  “Она сказала, что он это сказал?”
  
  “Да”.
  
  “Вы знаете, мы проверили, и нет никаких записей об Эрихе Мильке, живущем в Западном Берлине”.
  
  “Отца Мильке зовут не Мильке. Его зовут Эрих Стеллмахер. Мильке был незаконнорожденным. Не то чтобы отец тоже использовал фамилию Стеллмахер. ”
  
  “Она сказала тебе, как его зовут?”
  
  “Нет”.
  
  “Дать тебе адрес?”
  
  “Стеллмахер не настолько глуп”.
  
  “Но что-то есть. То, чем вы хотели бы торговать.”
  
  “Да. Стеллмахер сказал Элизабет название ресторана, куда он регулярно любит ходить на обед по субботам.”
  
  “И ваша идея в том, что? Что именно?”
  
  “Это ваша область знаний, не моя, шеф. Я никогда не был хорошим офицером разведки. У меня не было такого грязного ума, чтобы быть действительно эффективным в вашем мире. Я был лучшим детективом, я думаю. Лучше расследовать беспорядок, чем создавать его. ”
  
  “Я вижу, ты невысокого мнения об интеллекте”.
  
  “Просто люди, которые в нем работают”.
  
  “Включая нас”.
  
  “Особенно ты”.
  
  “Вы предпочитаете французов?”
  
  “В их лицемерии и самоуважении есть что-то честное”.
  
  “Как бывший берлинский детектив, что бы вы предложили?”
  
  “Следуйте за Эрихом Стеллмахером из его любимого ресторана в его квартиру. И расставь там ловушку для Эриха Мильке ”.
  
  “Рискованный”.
  
  “Конечно”, - сказал я. “Но теперь, когда ты вытащил меня, ты все равно собираешься это сделать. Вы должны, теперь, когда вы частично опровергли всю ту черную пропаганду, которую я распространял среди французов о том, что Мильке был вашим агентом, а до этого - агентом нацистов. Без вишенки на торте — моей идентификации де Боуделя для них — возможно, они больше не сочтут всю ту ложь, которую я наговорил об Эрихе, такой убедительной ”.
  
  “Это правда, что мы хотели бы заполучить Мильке в свои руки. С его отцом в нашем заднем кармане, мы могли бы даже, возможно, превратить его в шпиона, которым вы сказали французам, что он был. Конечно, тогда нам пришлось бы очернить ваше имя для французов. Чтобы убедиться, что у них снова сложилось правильное впечатление о Мильке. Что он был и всегда был совершенным коммунистическим ублюдком ”.
  
  “Видишь ли, я знал, что ты придумаешь какой-нибудь способ обойти эти проблемы”.
  
  “И ты. Чему вы хотите помочь?”
  
  Я нахмурился. “Я могу показать вам, где находится ресторан. Может быть, даже найду тебе столик.”
  
  “Нам понадобится больше помощи, чем эта. В конце концов, вы встречались с Эрихом Стеллмахером. Он замахнулся на тебя. Вы арестовали его. Вы, должно быть, хорошо разглядели его в тот день. Нет, герр Гюнтер, нам понадобится нечто большее, чем ваша помощь в получении столика в любимом заведении этого человека Стеллмахера. Мы хотим, чтобы вы его опознали ”.
  
  Я устало улыбнулся.
  
  “В этом есть что-то смешное?”
  
  “Вы не первый начальник разведки, который попросил меня сделать это. У Гейдриха была та же идея.”
  
  “Я часто задавался вопросом о Гейдрихе”, - сказал Шеф. “Они говорили, что он был самым умным нацистом из всех. Вы согласны с этим?”
  
  “Это правда, что у него было инстинктивное понимание власти, которое сделало его очень эффективным нацистом. Вы любите факты, сэр? Тогда вот факт о Рейнхарде Гейдрихе, который вы могли бы оценить. Его отец, Ричард Бруно, был учителем музыки, а до этого своего рода композитором. За десять лет до рождения сына Рихард Гейдрих написал оперу под названием "Преступление Рейнхарда". Ах да, и вот еще один факт: Гейдрих был убит.”
  
  “Ты не говоришь”.
  
  “Я был детективом, проводящим расследование”.
  
  “Интересно”.
  
  “Сейчас меня больше интересуют деньги, которые у меня отобрали, когда меня арестовали на Кубе. И лодка, которая была конфискована. Это часть платы за мою помощь. На самом деле, это была цена сделки, которую мы заключили в Ландсберге в обмен на то, что я вешал французам лапшу на уши, так что вы соглашаетесь только на то, на что уже согласились ваши люди. Я хочу, чтобы яхта была продана, а все деньги переведены на счет в швейцарском банке, как мы и договаривались. Я также хочу американский паспорт. И, за доставку Эриха Мильке, сумма в двадцать пять тысяч долларов США ”.
  
  “Это много”.
  
  “Учитывая, что я собираюсь доставить заместителя главы восточногерманского аппарата государственной безопасности, я бы сказал, что это было дешево в два раза дороже”.
  
  “Филипп?”
  
  “Да, сэр?”
  
  “Цена, которую стоит заплатить, вы бы сказали?”
  
  “Для Мильке? Да, сэр, я бы так и сделал. Я всегда так думал, с самого начала всей этой разведывательной деятельности ”.
  
  “Потому что ты знаешь, что я хочу, чтобы ты сыграл инспектора манежа на шоу герра Гюнтера, не так ли?”
  
  “Нет, сэр”.
  
  “Тогда, я полагаю, теперь ты это знаешь, а, Филип?”
  
  Шойеру, похоже, было не по себеот того, что его поставили в такое положение. “Да, сэр”.
  
  “Ты тоже, Джим”.
  
  Фрей поднял брови, услышав это, но все равно кивнул.
  
  Я налил себе еще стакан шнапса.
  
  “Почему бы и нет?” - спросил Шеф. “Я думаю, нам всем не помешало бы выпить. Ты не согласен, Фил?”
  
  “Да, сэр. Я думаю, мы могли бы.”
  
  “Но не шнапс, а? Простите меня, герр Гюнтер. В вашей стране есть многое, чем я восхищаюсь. Но мы в ЦРУ не очень любим шнапс.”
  
  “Я полагаю, что довольно сложно разбить такой маленький стакан”.
  
  “Не верьте этому”. Шеф улыбнулся. “Хм. Да, у вас неплохое чувство юмора для немца.”
  
  Филип Шойер достал бутылку бурбона и три стакана.
  
  “Вы уверены, что не хотите попробовать что-нибудь из этого, герр Гюнтер?” - спросил шеф. “Чтобы выпить за вашу сделку с Айком”.
  
  “Почему бы и нет?” Я сказал.
  
  “Хороший человек. Мы еще сделаем из вас американца, сэр ”.
  
  Но это было именно то, о чем я беспокоился.
  
  
  OceanofPDF.com
  37
  
  
  BERLIN, 1954
  
  
  Most люди идут по жизни, накапливая имущество. Я, казалось, прошел через то, что потерял их или у меня их отняли. Единственной вещью, которая у меня осталась с довоенных времен, была сломанная шахматная фигура из кости — голова черного рыцаря из шахматного набора Селенус. В последние дни Веймарской республики этот черный рыцарь постоянно использовался в кафе Romanisches, где раз или два я играл великого Эммануэля Ласкера. Он был завсегдатаем кафе, пока нацисты не вынудили его и его брата навсегда покинуть Германию в 1933 году. Я все еще мог представить его склонившимся над доской со своими сигаретами и сигарами и усами дикого Запада. Щедрый до безобразия, он раздавал чаевые или устраивал показательные выступления для всех, кто был заинтересован; и в свой последний день в кафе Romanisches — он отправился в Москву, а затем в Нью—Йорк - Ласкер подарил всем, кто был там, чтобы пожелать ему прощания, шахматную фигуру из лучшего набора кафе. Я получил черного рыцаря. Учитывая то, как со мной играли на протяжении многих лет, я иногда думаю, что черная пешка была бы более подходящей. С другой стороны, рыцарь, даже сломленный, кажется по своей сути более ценным чем пешка, и, вероятно, именно поэтому я так старался сохранить его, проходя через одно несчастье за другим. Маленькая костяная основа отделилась во время битвы при Кенигсберге и вскоре после этого была потеряна, но голова лошади каким-то образом осталась у меня. Я мог бы назвать это своим талисманом удачи, если бы не тот существенный факт, что так или иначе мне не всегда везло. С другой стороны, я все еще был в игре, и иногда это все, что вам нужно от удачи. Все — абсолютно все — может случиться, пока вы остаетесь в игре. И в последнее время, словно напоминая мне об этом факте, я часто сжимал в кулаке голову маленького черного рыцаря, как мусульманин мог бы использовать набор четок, чтобы произносить девяносто девять имен Бога и приближать его к себе во время молитвы. Только я хотел не быть ближе к Богу, а чего-то более земного. Свобода. Независимость. Самоуважение. Больше не быть пешкой в чужой игре, которая меня не интересовала. Конечно, это было не так много, чтобы просить.
  
  
  
  Tполет в Берлин из Франкфурта на борту DC-7 занял чуть меньше часа. Со мной путешествовали Шойер, Фрей и третий человек — мужчина в очках в тяжелой оправе, который похитил меня в Геттингене; его звали Хамер. Черный мерседес ждал нас перед зданием аэропорта в Темпельхофе. Когда мы отъезжали, Шойер указал на памятник берлинскому воздушному лифту 1948 года, который занимал центр Игл-сквер. Сделанный из бетона и более высокий, чем само здание аэропорта, памятник должен был представлять три воздушных коридора, которые использовались для доставки грузов во время советской блокады. Это больше походило на статую призрака из комиксов, с поднятыми руками, наклоняющегося, чтобы кого-то напугать. И когда я оглянулся на аэропорт, меня гораздо больше заинтересовала судьба нацистского орла, который венчал центральную стену здания аэропорта. В этом не могло быть никаких сомнений: орел был американизирован. Кто-то покрасил его голову в белый цвет, так что теперь он больше походил на американского белоголового орлана.
  
  Мы ехали на запад, через американский сектор, который выглядел чистым и процветающим, с множеством витрин из зеркального стекла и ярких новых кинотеатров, в которых показывали последние голливудские фильмы: "Заднее окно", "На набережной" и "Набери М для убийства"............." Ихнештрассе, недалеко от университета и нового здания Генри Форда, выглядела почти так же, как и до войны. Много каштановых деревьев и ухоженных садов. Конечно, американские флаги были новыми. Большой флаг был установлен на флагштоке перед Клубом американских офицеров в Харнак-хаусе — бывшем гостевом доме знаменитого института кайзера Вильгельма. Шойер с гордостью сказал мне, что в клубе есть ресторан, салон красоты, парикмахерская и газетный киоск, и пообещал сводить меня туда. Но почему-то я не думал, что кайзер одобрил бы это: он никогда особо не любил американцев.
  
  Мы остановились на вилле дальше по улице от клуба. Из моего мансардного окна в задней части дома было видно небольшое озеро. Единственными звуками были птицы на деревьях и велосипедные звонки студентов, идущих в Свободный университет Берлина и возвращающихся из него, как маленькие курьеры надежды для города, который мне было трудно снова полюбить, несмотря на мгновенное обслуживание в моей комнате в виде подобострастного камердинера в белом халате, который предложил принести мне кофе и пончик. Я отказался от обоих и попросил бутылку шнапса и несколько сигарет. Хуже всего была музыка: скрытые динамики играли какую-то певицу с медовым голосом, которая, казалось, следовала за мной из столовой, через холл и в библиотеку. Это не было особенно громким или навязчивым, но это было там, когда в этом не было необходимости. Я спросил об этом камердинера. Его звали Джордж, и он сказал мне, что певицей была Элла Фитцджеральд, как будто это было нормально.
  
  Мебель выглядела так, как будто она была оригинальной для дома, так что все было в порядке, хотя кулер для воды в библиотеке казался каким-то неуместным, как и периодические отрыжки воздуха, которые проходили через воду, как огромная отрыжка. Это звучало как моя собственная совесть.
  
  Ресторан Am Steinplatz находился на Уландштрассе, 197, к юго-западу от Тиргартена, и был построен еще до войны. Обветшалый внешний вид здания противоречил ресторану, который был достаточно хорош, чтобы заслужить включение в буклет армии США по Берлину, что означало, что это место было популярным среди американских офицеров и их немецких подружек. Там был бар со столовой, где подавали смесь американских и берлинских блюд. Мы вчетвером — я и трое друзей — заняли столик у окна в столовой. Официантка носила очки и носила волосы короче, чем казалось правильным, как будто им еще предстояло отрасти после какой-то личной катастрофы. Она была немкой, но сначала заговорила по-английски, как будто знала, что мало кто из берлинцев мог позволить себе такие цены в обширном меню. Мы заказали вино и обед. Место все еще было более или менее пустым, поэтому мы знали, что Эриха Стеллмахера там еще не было. Но он быстро заполнялся, пока не остался только один стол.
  
  “Он, вероятно, не придет”, - сказал Фрей. “Не в этот раз. Это всегда был мой опыт слежки. Цель никогда не приходит с первого раза.”
  
  “Будем надеяться, что вы не ошибаетесь”, - сказал Хеймер. “Еда здесь такая чертовски вкусная, что я хочу вернуться. Несколько раз.”
  
  Дождь бил в запотевшее окно ресторана. Пробка выскочила из бутылки вина. Офицеры за соседним столиком громко рассмеялись, как люди, которые привыкли смеяться на открытых пространствах, возможно, верхом, но никогда в маленьких берлинских ресторанчиках. Они даже чокнулись бокалами с большим щегольством и шумом, чем это требовалось должным образом. На кухне кто-то крикнул, что заказ готов. Я посмотрел на часы Шойера — мои собственные все еще были в бумажном пакете в Ландсберге. Был час тридцать.
  
  “Может быть, я загляну в бар”, - сказал я.
  
  “Хорошая идея”, - сказал Шойер.
  
  “Дай мне немного денег на сигареты”, - сказал я ему. “Для вида”.
  
  Я прошел в бар, купил у бармена несколько английских сигарет и огляделся, пока он искал мне огонек. Несколько мужчин играли в домино в уютной маленькой нише. Собака лежала на полу рядом с ними, периодически виляя хвостом. Старик сидел в углу, потягивая пиво и читая вчерашний выпуск Die Zeit. Я быстро глотнул шнапса с мелочью, закурил сигарету и вернулся в ресторан, когда кофемашина завыла, как арктический ветер. Я сел, затушил сигарету, отрезал уголок недоеденного шницеля и сказал:
  
  “Он там”.
  
  “Боже мой”, - сказал Фрей. “Я в это не верю”.
  
  “Вы уверены?” - спросил Хеймер.
  
  “Я никогда не забуду человека, который ударил меня”.
  
  “Вы думаете, он не узнал вас?” - спросил Шойер.
  
  “Нет”, - сказал я. “Он носит очки для чтения. И есть еще одна пара в его верхнем кармане. Я предполагаю, что у него длинный один глаз и короткий другой. ”
  
  Баварского вида настенные часы пробили полчаса. За соседним столиком один из американцев отодвинул свой стул тыльной стороной ноги. На жестком деревянном полу ресторана это прозвучало как барабанная дробь.
  
  “И что теперь происходит?” - спросил Хеймер.
  
  “Мы придерживаемся плана”, - сказал Шойер. “Гюнтер последует за ним, и мы последуем за Гюнтером. Он знает этот город лучше, чем любой из нас ”.
  
  “Мне понадобится больше денег”, - сказал я. “Для метро или трамвая. И если я потеряю тебя, мне, возможно, придется ловить такси обратно на Ихнештрассе. ”
  
  “Вы нас не потеряете”. Хеймер уверенно улыбнулся.
  
  “Все равно”, - сказал Шойер. “Он прав”. Он передал мне несколько банкнот и немного мелочи.
  
  Я встал.
  
  “Ты собираешься посидеть в баре?” - спросил Фрей.
  
  “Нет. Нет, если я не хочу, чтобы он узнал меня позже. Я собираюсь постоять снаружи и подождать его там ”.
  
  “Под дождем?”
  
  “Это общая идея. Тебе лучше держаться подальше от бара. Мы бы не хотели, чтобы он чувствовал, что он представляет какой-либо интерес для кого-либо ”.
  
  “Вот”, - сказал Фрей. “Ты можешь одолжить мою шляпу”.
  
  Я примерил его. Шляпа была слишком большой, поэтому я вернул ее ему. “Оставь это себе”, - сказал я. “Я встану в дверном проеме на противоположной стороне дороги и буду наблюдать оттуда”.
  
  Шойер очистил окно от конденсата. “И мы будем наблюдать за тобой отсюда”.
  
  Хамер посмотрел на мою недоеденную еду. “Вы, немцы, все равно слишком много едите”, - заметил он.
  
  Игнорируя его, я сказал: “Я следую за ним. Не ты. Если вы думаете, что я потерял его, не паникуйте. Просто держись на расстоянии. И не пытайся найти его снова для меня. Я знаю, что я делаю. Постарайся это запомнить. Раньше я зарабатывал на жизнь подобными вещами. Если он зайдет в другое здание, тогда подожди снаружи, не следуй за мной. У него могут быть друзья, выглядывающие из окна. ”
  
  “Удачи”, - сказал Шойер.
  
  “Удачи нам всем”, - сказал я и осушил содержимое своего бокала. Затем я вышел на улицу.
  
  Впервые за долгое время я почувствовал пружинистость в своих действиях. Все начинало складываться удачно. Я нисколько не возражал против дождя. Мне было приятно на моем лице. Освежающий. Я занял позицию в дверях почерневшего от сажи здания напротив. Холодный дверной проем. Настоящая должность полицейского, и, дуя на ногти из-за отсутствия перчаток, я устроился у внутренней стены. Когда-то, давным-давно, я жил не более чем в пятидесяти или шестидесяти метрах от того места, где я стоял, в квартире на Фазаненштрассе. Долгое, жаркое лето 1938 года, когда вся Европа коллективно вздохнула с облегчением, потому что угроза войны была предотвращена. Во всяком случае, мы так думали. Когда Генри Форд закончил говорить, что история - это чушь, он также сказал, что большинство из нас предпочитает жить настоящим и не думать о прошлом. Или слова на этот счет. Но в Берлине избежать прошлого было гораздо труднее.
  
  Мужчина спустился по лестнице здания и попросил у меня сигарету. Я дал ему один, и минуту или две мы разговаривали, но все это время я не сводил глаз с двух дверей на Ам-Штайнплатц. На противоположном конце Уландштрассе, недалеко от одноименной площади, был отель под названием Steinplatz. Оба заведения принадлежали одним и тем же людям; к замешательству всех американцев, у них даже был один и тот же номер телефона. Замешательство всех американцев меня вполне устраивало.
  
  Дождь прекратился, выглянуло солнце, а через несколько минут выглянула и моя добыча. Он сделал паузу, посмотрел на проясняющееся небо и закурил трубку, что дало мне шанс еще раз хорошенько рассмотреть его.
  
  На нем было старое лоденовское пальто и шляпа с гусиным пером на шелковой ленте, и с другой стороны улицы было слышно, как стучат гвозди в его ботинках. Он был полным и лысеющим и теперь носил другую пару очков. Без сомнения, было сильное сходство с Эрихом Мильке. Он тоже был примерно такого же роста. Он поправил ширинку, как будто был в туалете, и пошел на юг, в сторону Кантштрассе. После приличного перерыва я последовал за ним, положив одну руку на голову моего маленького рыцаря.
  
  Теперь, когда я шел один, я чувствовал себя еще лучше. Ну, почти один. Я огляделся и увидел двоих из них — Фрея и Хамера — примерно в тридцати метрах позади меня, на противоположных сторонах улицы. Я не мог видеть Шойера и решил, что он, вероятно, пошел за машиной, чтобы им не пришлось идти пешком, когда, в конце концов, мы выследили нашего человека до его логова. Американцы любили ходить пешком не больше, чем пропускать прием пищи. С тех пор как я начал проводить с ними некоторое время, я заметил, что средний американец — предположим, что эти люди были средними американцами — ест примерно в два раза больше, чем средний немец. Каждый день.
  
  На Кантштрассе мужчина повернул направо, в сторону площади Савиньи; затем, около станции скоростной железной дороги, поезд остановился на надземной станции над его головой, и он перешел на рысь. Я тоже, и мне едва удалось купить билет и сесть в поезд, прежде чем двери закрылись, и мы были в пути, на северо-восток, к Старому Моабиту. Хамеру и Фрею повезло меньше, и как только поезд тронулся, я мельком увидел, как они взбегают по лестнице станции Савиньи-Плац. Возможно, я бы тоже улыбнулся им, если бы то, что я делал, не казалось таким жизненно важным для моего собственного будущего и состояния.
  
  Я сел и уставился прямо перед собой и в окно. Вся старая полицейская подготовка снова сработала: способ следовать за человеком, не делая себя очевидным. В основном, это было о том, как сохранять дистанцию и учиться следить за человеком, который был позади вас так же часто, как и перед вами — или, как сейчас, в соседнем вагоне. Я мог видеть его через смежное окно, все еще читающего свою газету. Это, конечно, облегчило мне задачу. И мысль о том, что я был на высоте, делала замешательство, которое, скорее всего, испытывали члены МАСС, еще более приятным. Шойер мне почти понравился, но Хамер и Фрей - совсем другое дело. Мне особенно не нравился Хамер, хотя бы из-за его высокомерия и потому, что он, казалось, испытывал настоящую неприязнь к немцам. Ну, мы к этому привыкли. Но это все равно раздражало.
  
  Не поворачивая головы, я закатил глаза в сторону, как кукла чревовещателя. Мы подъезжали к станции "Зоопарк", и я смотрел на газету в соседнем вагоне, чтобы посмотреть, не сложили ли ее, но она оставалась торчком и оставалась такой на всех станциях в Тиргартене и Бельвю; но в Лертере она наконец опустилась, и читатель встал, чтобы выйти.
  
  Он спустился по ступенькам и пошел на север, справа от него была гавань Гумбольдта. Несколько лодок на канале, пришвартованных вместе в одну большую флотилию, мягко покачивались на стально-голубой воде британского сектора. На другой стороне той же гавани находился госпиталь Шарите и русский сектор. Вдалеке восточногерманские или, возможно, российские пограничники охраняли контрольно-пропускной пункт на пересечении Инвалиденштрассе и Канала. Но мы шли на север, вверх по Хайде Штрассе, пока не добрались до французского сектора, где повернули направо по Феннштрассе на треугольную свадебную площадь. Я остановился на мгновение, чтобы осмотреть руины церкви Данкес, где я венчался со своей первой женой, а затем бросил последний взгляд на моего мужчину, когда он, наконец, спустился на землю в высоком здании на южной стороне Шульцендорферштрассе, с видом на старую заброшенную пивоварню.
  
  На площади было мало движения или его вообще не было. У французов, почти таких же банкротов, как и у британцев, было мало денег, чтобы тратить их на восстановление немецкого бизнеса в этом районе, не говоря уже о восстановлении церкви, которая была построена в день благодарения за избавление их древнего смертельного врага, кайзера Вильгельма I, от покушения, совершенного на его жизнь в 1878 году.
  
  Я подошел к зданию на углу Шульцендорферштрассе и посмотрел на Шосзее штрассе. Здесь пункт пересечения границы на Лизенштрассе был совсем рядом и, вероятно, просто по другую сторону стены пивоварни. Я посмотрел на имена на латунных колокольчиках и решил, что Эрих Шталь был достаточно близок к Эрику Стеллмахеру, чтобы наша тайная операция теперь продолжалась по плану.
  
  
  OceanofPDF.com
  38
  
  
  BERLIN, 1954
  
  
  Wмы переехали в маленькую и очень убогую конспиративную квартиру на Драйзештрассе, к востоку от больницы Моабит, в британской зоне, которая, по словам Шойера, была настолько близко к квартире Столлмахера, насколько мы осмелились на данный момент, не сообщая о себе русским или, если уж на то пошло, французам. Британцам сказали только, что мы держим под наблюдением подозреваемого в торговле на черном рынке.
  
  План был прост: я, будучи берлинцем, должен был связаться с владельцем здания на Шульцендорферштрассе и предложить снять одну из нескольких пустующих квартир, используя девичью фамилию моей жены. Владелец, бывший адвокат из Вильмерсдорфа, показал мне квартиру, которую он обставил сам, и внутри она оказалась намного лучше, чем выглядела снаружи. Он объяснил, что здание принадлежало и управлялось его женой Мартой, пока она не погибла от взрыва бомбы в прошлом году, когда посещала могилу своей матери в Ораниенбурге.
  
  “Они сказали, что она ничего не знала”, - сказал герр Шурц. “Двухсотпятидесятикилограммовая американская авиабомба пролежала там почти десять лет, и никто этого не заметил. В двадцати метрах копал могильщик, и он, должно быть, ударил эту штуку киркой.”
  
  “Это очень плохо”, - сказал я.
  
  “Говорят, в Ораниенбурге полно неразорвавшихся боеприпасов. Как видите, почва там мягкая, а под ней твердый слой гравия. Бомбы пробили бы землю, но не гравий. ” Он пожал плечами, а затем покачал головой. “По-видимому, в Ораниенбурге было много целей”.
  
  Я кивнул. “Фабрика Хейнкеля. И фармацевтический завод. Не говоря уже о предполагаемом исследовательском заводе по атомной бомбе. ”
  
  “Вы женаты, герр Хандлозер?”
  
  “Нет, моя жена тоже мертва. Она заболела пневмонией. Но она какое-то время болела, так что это не было такой неожиданностью, как то, что случилось с вашей женой. ”
  
  Я подошел к окну и посмотрел вниз, на улицу.
  
  “Это большая квартира для того, кто живет один”, - сказал Шурц.
  
  “Я планирую нанять пару арендаторов, чтобы они помогли мне с арендной платой”, - сказал я. “Если ты не против. Несколько джентльменов из американской библейской школы.”
  
  “Я рад это слышать”, - сказал Шурц. “Это то, в чем сейчас нуждается весь французский сектор. Больше американцев. Они единственные, у кого есть деньги. Кстати об этом.”
  
  Я пересчитал несколько банкнот в его нетерпеливой руке. Он дал мне связку ключей, а затем я вернулся на конспиративную квартиру на Дрейзе Штрассе.
  
  “Что касается домовладельца, - сказал я, - мы можем въехать завтра”.
  
  “Вы ничего не сказали ему о Штале или Стеллмахере”, - сказал Шойер.
  
  “Я сделал именно так, как ты мне сказал. Я даже не спросил о соседях. Так что же происходит сейчас?”
  
  “Мы въезжаем и держим это место под пристальным наблюдением”, - сказал Шойер. “Подождите, пока Эрих Мильке навестит своего отца, а затем поднимитесь наверх, чтобы представиться”.
  
  Фрей рассмеялся. “Здравствуйте, мы ваши новые соседи. Можем ли мы заинтересовать вас перебежать на Запад? Ты и твой старик.”
  
  “Что случилось с идеей превратить его в своего шпиона?”
  
  “Недостаточно рычагов воздействия. Наши политические мастера хотят знать, о чем думает руководство Восточной Германии сейчас, а не о том, что они подумают через год. Итак, мы хватаем его и везем обратно в Штаты, чтобы допросить ”.
  
  “Ты забываешь жену Мильке, Гертруду, не так ли? И разве у него сейчас нет сына? Фрэнк? Он, конечно, не захочет их покидать. ”
  
  “Мы их совсем не забываем”, - сказал Шойер. “Но я скорее думаю, что Эрих будет. Судя по всему, что мы знаем о нем, он не из сентиментальных. Кроме того, он всегда может подать заявку на то, чтобы они тоже приехали на Запад. И не похоже, что есть стена, которая мешает им прийти ”.
  
  “А если он не захочет дезертировать?”
  
  “Что ж, тогда это очень плохо”.
  
  “Ты похитишь его?”
  
  “Это не то слово, которое мы используем”, - сказал Шойер. “Конституция США допускает исключения из публичной политики в рамках обычного юридического процесса экстрадиции. Но я сомневаюсь, что что-либо из этого будет иметь значение. Как только он увидит нас четверых, он поймет, что игра окончена и что у него нет выбора в этом вопросе ”.
  
  “И когда ты заберешь его обратно? Что тогда?”
  
  Шойер усмехнулся. “Я даже не хочу думать об этом, пока мы не поймаем его, Гюнтер. Мильке - великий белый кит для ЦРУ в Германии. Мы высаживаем его, мы получаем достаточно масла, чтобы гореть в наших лампах, чтобы видеть, что мы делаем в этой стране на долгие годы. Штази, возможно, никогда не оправится от такого удара. Это могло бы даже помочь нам выиграть холодную войну ”.
  
  “Чертовски верно”, - сказал Хеймер. “Мильке - это вся гребаная игра в мяч. Этот ублюдок мало что не знает о планах коммунистов в Германии. Они вторгнутся? Будут ли они придерживаться своей стороны забора? Как далеко они готовы зайти, чтобы удержать метраж, который они уже завоевали? И насколько независимо от Москвы нынешнее руководство Восточной Германии?”
  
  Фрей дружески хлопнул меня по плечу. “Гюнтер, старый приятель”, - сказал он. “Ты поможешь нам поймать этого ублюдка, ты готов к жизни, ты слышишь? К тому времени, как Айк закончит благодарить тебя, мой немецкий друг, ты будешь чувствовать себя более американцем, чем мы ”.
  
  Хеймер нахмурился. “Тебе не кажется, что Гюнтеру пора, может быть, получить еще какую-нибудь информацию от своей подруги?" Приезжает ли Мильке на выходные? Он приезжает в начале или в конце месяца? Мы могли бы неделями торчать в этой квартире, ожидая появления этого фрица ”.
  
  Но Шойер качал головой. “Нет, лучше оставить все как есть. Кроме того, я думаю, что Гюнтер уже испытал предел своей дружбы с этой леди. Если он задаст ей еще какие-нибудь вопросы о Мильке, она просто может начать задаваться вопросом, кто его больше интересует. Он или она. И я бы не хотел, чтобы она ревновала. Ревнивые женщины совершают непредсказуемые поступки.”
  
  Он подошел к окну конспиративной квартиры, отодвинул серо-белую сетчатую занавеску и выглянул наружу, когда машина скорой помощи мчалась по Бендлерштрассе в больницу, неистово звеня колокольчиком.
  
  “Это напомнило мне”, - сказал Шойер. Он повернулся, чтобы посмотреть на Фрея. “Ты дозвонился до той машины скорой помощи?”
  
  “Да”.
  
  “Это не для нас”. Шойер взглянул на меня. “Это для посылки”.
  
  “Ты имеешь в виду Мильке”.
  
  “Это верно. Но с этого момента мы никогда не используем это имя. Нет, пока он не окажется в частном крыле госпиталя армии США в Лихтерфельде. ”
  
  “Я полагаю, ты тоже дашь ему тиопентал”, - сказал я.
  
  “Только если нам придется”.
  
  “Не похоже, что это нормировано”, - сказал Фрей.
  
  Хеймер рассмеялся. “Во всяком случае, не для нас”.
  
  “Между прочим”, - сказал я. “Не стесняйтесь заплатить мне в ближайшее время”.
  
  “Ты получишь свои паршивые деньги”, - сказал Хеймер.
  
  “Я слышал это раньше”. Я саркастически улыбнулся в сторону Хамера, а затем посмотрел на Шойера. “Послушайте, все, о чем я прошу, это увидеть письмо от швейцарского банка, который относится к вам как к очередному номеру. И все, чего я хочу, это то, что принадлежит мне ”.
  
  “И откуда это взялось?” - спросил Хеймер.
  
  “Не твое собачье дело. Но поскольку ты так вежливо просишь, Хеймер, я выиграл это в азартные игры. В Гаване. Ты можешь заплатить мне двадцать пять тысяч в качестве бонуса, если и когда получишь посылку. ”
  
  “Азартные игры. Да, конечно.”
  
  “Когда меня арестовали на Кубе, у меня была квитанция, подтверждающая это”.
  
  “Так поступали эсэсовцы, когда грабили евреев”, - сказал Хамер.
  
  “Если вы предполагаете, что именно так я получил свои деньги, вы ошибаетесь. То, как ты ошибаешься почти во всем, Хеймер.”
  
  “Ты получишь свои деньги”, - сказал Шойер. “Не беспокойся об этом. Все в руках.”
  
  Я кивнул, не потому, что поверил ему, а потому, что хотел, чтобы он поверил, что деньги были тем, что мотивировало меня сейчас, когда это было не так. Больше нет. Я сжал черного рыцаря в кармане брюк и решил имитировать его действия на шахматной доске. Переместиться наискосок на одну клетку в сторону, прежде чем прыгать на две клетки вперед. В закрытом положении, что еще я мог сделать?
  
  
  OceanofPDF.com
  39
  
  
  BERLIN, 1954
  
  
  Tна следующий день, собрав наши сумки и чемоданы — мой был самым маленьким, — мы приготовились покинуть пансион на Драйзештрассе и переехать в квартиру на Шульцендорферштрассе. Никто из нас не жалел, что ушел оттуда. У хозяйки было несколько кошек, и они не были склонны мочиться на улицу; даже при открытых окнах в доме пахло, как в доме престарелых. Мы заполнили новенький фургон VW Transporter собой, своим багажом и оборудованием. Шойер вел машину, я сидел на пассажирском сиденье и давал указания, в то время как Хамер и Фрей катались сзади с сумками, громко жалуясь. За ними на некотором расстоянии следовала машина скорой помощи, в которой находились те, кого Шойер называл “охраной” — мускулы ЦРУ с оружием и коротковолновыми рациями. Согласно плану Шойера, машина скорой помощи должна была припарковаться недалеко от Шульцендорферштрассе, и когда придет время, эти люди будут готовы помочь нам схватить Эриха Мильке.
  
  Я сказал Шойеру ехать на север по Перлебергерштрассе, намереваясь пересечь канал на Феннбрюкке, но старое здание на углу Кицовштрассе рухнуло поперек дороги, и местная полиция и пожарная команда вынудили нас ехать на юг по Хайде штрассе.
  
  “Нам лучше не переходить канал на Инвалиденштрассе”, - сказал я Шойеру. “По очевидным причинам”.
  
  Инвалиденштрассе, на восточной стороне канала, была ГДР, и новенький транспортер, набитый американцами, не говоря уже о машине скорой помощи, полной вооруженных людей, наверняка привлек бы нежелательное внимание со стороны Grepos.
  
  “Идите на запад по Инвалиденштрассе, пока не окажетесь на старом Моабите, а затем прямо по Ратенауэрштрассе. Нам придется пересечь канал по мосту Ферер. Если он все еще там. Прошло много времени с тех пор, как я поднимался таким образом. Каждый раз, когда я приезжаю в Берлин, он выглядит иначе, чем в прошлый раз, когда я был здесь ”.
  
  Шойер крикнул двоим сзади. “Вот почему у Гюнтера есть место”, - сказал он. “Чтобы он мог сказать нам, куда идти”.
  
  “Я знаю, куда бы я хотел послать его”, - проворчал Хеймер.
  
  Шойер ухмыльнулся мне. “Ты ему не нравишься”, - сказал он.
  
  “Все в порядке”, - сказал я. “Я чувствую то же самое по отношению к нему”.
  
  На Ратенауэр мы проехали мимо большого, мрачного здания в форме звезды слева от нас.
  
  “Что это?” - спросил он.
  
  “Тюрьма Моабит”, - сказал я.
  
  “А другое здание?”
  
  Он имел в виду большое полуразрушенное здание к северу от тюрьмы, огромную крепость здания, которое тянулось на запад вдоль Турмштрассе почти на сто метров.
  
  “Это?” Я улыбнулся. “Вот где началась вся эта паршивая история. Это Центральный уголовный суд. В мае 1931 года по всей длине улицы были припаркованы полицейские машины. И повсюду копы, внутри и снаружи здания. Но в основном снаружи, потому что именно там собралось большинство нацистских штурмовиков. Их несколько тысяч. Может быть, больше. И газетчики столпились у больших входных дверей.”
  
  “Шел важный судебный процесс, да?”
  
  “Суд в Эдемском дворце танцев”, - сказал я. “На самом деле, это было обычное дело. Четверо нацистов пытались убить нескольких коммунистов в танцевальном зале. В 1931 году это было почти обычным явлением. Нет, это был свидетель обвинения, который сделал дело таким примечательным и почему на месте происшествия было так много полицейских и нацистов. Свидетелем был Адольф Гитлер, и адвокат обвинения хотел показать, что Гитлер был злобной силой, стоящей за такого рода насилием нацистов против коммунистов. Гитлер всегда публично подтверждал свою приверженность закону и порядку, и обвинение надеялось разоблачить это как ложь. Итак, Гитлера вызвали для дачи показаний.”
  
  “Ты был там?”
  
  “Да. Но меня больше интересовали четверо обвиняемых и то, что они могли сказать о другом убийстве, которое я расследовал. Но я видел его, да. Кто знал, что это будет единственный случай, когда Гитлеру придется отвечать за свои преступления перед судом? Он прибыл в суд в синем костюме и в течение нескольких минут играл хорошего, законопослушного гражданина. Но постепенно, по мере продолжения допроса, он начал противоречить самому себе, а затем и выходить из себя. Он утверждал, что СА было запрещено совершать или провоцировать любое насилие. Многие его ответы даже вызвали смех на галерее зрителей. И, наконец, после дачи показаний в течение почти четырех часов Гитлер потерял всякое самообладание и начал разглагольствовать на допрашивающем его адвокате. Который оказался евреем.
  
  “Теперь, по немецким законам, присяга дается после дачи показаний, а не до. И когда Гитлер поклялся в правдивости своих показаний — что он использовал законные, демократические методы для получения политической власти — ему мало кто поверил. Я знаю, что я этого не делал. Любому, кто был там, было ясно, что Гитлер был абсолютно замешан в насилии СА, и я полагаю, вы могли бы сказать, что это была минута, когда я точно понял, что я никогда не смогу быть нацистом и следовать за таким очевидным лжецом, как Гитлер ”.
  
  “Итак, что вы имели в виду, когда сказали, что именно здесь началась история?”
  
  “История Мильке. Или, скорее, моя история о Мильке. Если бы я не был в тот день в Центральном уголовном суде, я, возможно, не счел бы нужным отправиться в тюрьму Тегель пару недель спустя, чтобы допросить одного из четырех обвиняемых из СА. И если бы я не поехал в Тегель в тот день, я, возможно, никогда бы не увидел, как несколько человек из СА вышли из бара в Шарлоттенбурге и последовали за ними. В этом случае я бы никогда не увидел Эриха Мильке и не спас бы ему жизнь. Вот что я имею в виду ”.
  
  “Учитывая все, что произошло потом, - сказал Хеймер, - нам всем было бы намного лучше, если бы вы просто позволили его убить”.
  
  “Но это означало бы, что я никогда не имел бы удовольствия познакомиться с вами, агент Хеймер”, - сказал я.
  
  “Меньше ‘Агента’, Гюнтер”, - сказал Шойер. “С этого момента мы все будем просто джентльменами, хорошо?”
  
  “Это включает в себя герра Хамера?”
  
  “Продолжай издеваться надо мной, Гюнтер, ты, высокомерный немецкий ублюдок, - сказал Хеймер, - и посмотри, к чему это тебя приведет. Я почти надеюсь, что Эрих Мильке не придет. Просто чтобы уменьшить вас на размер или два. Не говоря уже об удовольствии видеть, что у тебя не хватает двадцати пяти тысяч баксов. ”
  
  “Он придет”, - сказал я.
  
  “Откуда ты на самом деле это знаешь?” - спросил Хеймер.
  
  “Потому что он любит своего отца, конечно. Я бы не ожидал, что ты поймешь что-то подобное, Хеймер. Ты должен знать, кто твой отец, чтобы любить его ”.
  
  “Хамер”, - сказал Шойер. “Я приказываю тебе не отвечать на это. А Гюнтер? Этого достаточно ”. Он указал на дорогу впереди. “Куда теперь?”
  
  “Налево на Кицовштрассе, а затем направо на Путлицштрассе”.
  
  Мы ехали на запад, Рингбан был справа от нас, не отставая от маленького красно-желтого поезда, который с грохотом приближался к станции Путлитцштрассе, двигаясь по зеленому краю и заросшим рельсам, как два бильярдных шара. Станция из красного кирпича с высоким арочным окном и башней была скорее средневековым аббатством, чем железнодорожной станцией.
  
  Быстро надвигались сумерки, и под слабым зеленоватым светом уличных фонарей фирмы "Фюрер Брюкке", похожих на богомолов, мы въехали в Уэддинг. Веддинг, с его текстильными заводами, пивоварнями и огромными заводами по производству электроники, был промышленным сердцем Берлина и оплотом коммунистов. Еще в 1930 году сорок три процента избирателей, проголосовавших за бракосочетание, многие из которых вскоре остались без работы из-за Великой депрессии, проголосовали за КПГ. Когда-то это был один из самых переполненных кварталов Берлина; теперь, когда долгие зимние ночи быстро приближались и не было никаких признаков экономического возрождения, которое пришло в американский сектор, Свадьба выглядела почти безлюдной, как будто все было увезено на корабли завоевателей. По правде говоря, Берлин всегда рано ложился спать, особенно зимой, но никогда ближе к вечеру.
  
  Шойер с волнением ударил по рулю, поворачивая на Трифт-штрассе. “Я не могу поверить, что мы действительно поймаем этого парня”, - сказал он. “Мы собираемся заполучить Мильке”.
  
  “Черт возьми, да”, - сказал Фрей и громко завопил.
  
  Они втроем походили на баскетбольную команду, пытающуюся настроиться на важную игру.
  
  “Если бы ты только знал, Гюнтер, - сказал Шойер, - на что способен этот парень. Ему самому нравится мучить людей. Ты знал это?”
  
  Я покачал головой.
  
  “Les Bauer,” continued Scheuer. “Член партии с 1932 года, он был арестован в 1950 году, и Мильке избил его, как собаку. Русские приговорили Бауэра к смертной казни, и единственная причина, по которой он все еще жив, - это смерть Сталина. И Курт Мюллер, глава полиции Нижней Саксонии. Штази заманила его в Восточный Берлин на партийное собрание, а затем обвинила в том, что он троцкист. Мильке тоже пытал его. Бедный Мюллер провел последние четыре года в одиночном заключении в собственной тюрьме Штази в Галле. Они называют это "Красный бык". И вы не хотите знать, что Мильке сделал с агентами ЦРУ, которых они поймали. Мильке - настоящий гестаповец. Говорят, у него в кабинете стоит бюст Феликса Дзержинского. Вы знаете — первый начальник большевистской тайной полиции? Поверьте мне, на фоне этого парня Мильке ваш друг Гейдрих выглядит дилетантом. Если мы поймаем Мильке, мы сможем вывести из строя всю Штази ”.
  
  Я слышал это — или что-то похожее - раньше, и мне было все равно. Это была их война, не моя. Вероятно, Штази считала, что “фашисты” ЦРУ были такими же плохими.
  
  Когда мы приблизились к концу Трифт-штрассе, я сказал Шойеру повернуть направо на Мюллер-штрассе.
  
  “Это свадебная площадь прямо впереди”, - сказал я.
  
  Приближаясь к многоквартирному дому на углу Шульцендорферштрассе, Хамер, опустившись на колени позади нас, сказал: “Что за помойка. Я не могу представить, почему кто-то хотел бы поменять коттедж в Шенвальде, чтобы жить здесь. ”
  
  Шойер, который сам был в квартире, сказал: “На самом деле, внутри не так уж плохо”.
  
  “Ну, я этого не понимаю”.
  
  Я пожал плечами. “Это потому, что ты не берлинец, Хамер. Отец Эриха Мильке прожил в этом районе всю свою жизнь. Это в кости. Как преданность племени или банде. Для старого берлинского коммуниста, такого как Стеллмахер, это центр немецкого коммунизма. Не полицейское управление в Восточном Берлине. И я совсем не удивлюсь, если у него есть несколько старых друзей, которые живут на этих самых улицах. Это большое событие для берлинцев. Сообщество. Я не ожидаю, что ты получишь так много там, откуда ты родом. Вы должны доверять своим соседям, чтобы быть добрососедскими ”.
  
  Шойер остановил фургон и повернулся на своем сиденье. В нескольких метрах от нас остановилась машина скорой помощи с нашей охраной.
  
  “Хорошо, слушайте”, - сказал Шойер. “Это засада. И мы могли бы побыть здесь какое-то время, пока не появится Эрих младший. Никто не упоминает компанию. Еще раз, не должно быть названий компаний и языка компании. И никто не использует ненормативную лексику. Отныне мы члены американской Библейской школы. И первое, что мы достаем из этого фургона, - это коробка с Библиями. Хорошо. Давайте пойдем и поймаем этого ублюдка ”.
  
  Но когда мы вошли в здание и поднялись по каменной лестнице, я почти надеялся, что Эрих Мильке вообще не придет и что все может остаться так же, как и раньше. Теперь мое сердце громко билось. Было ли это просто усилием подняться на два лестничных пролета с коробкой Библий в руках или чем-то еще? В своем воображении я уже видел сцену, которая лежала перед нами, и почувствовал укол сожаления. Я сказал себе, что если бы только я остался на Кубе, я бы никогда не попал в руки ЦРУ и всего этого можно было бы избежать. Что даже сейчас я, возможно, читал книгу в своей квартире на Малеконе или наслаждался удовольствиями, которые предстояло испытать в теле Омары в Casa Marina. Был ли мистер Грин все еще там, жонглируя грудями? Иногда мы просто не знаем, когда нам хорошо. И впервые за долгое время я задумался о бедной Мельбе Марреро, маленькой девчонке-мятежнице, которая застрелила матроса на моей лодке. Была ли она в американской тюрьме? Ради нее я надеялся на это. Или она вернулась в Гавану и оказалась во власти коррумпированной местной полиции, как она и опасалась? В этом случае она, скорее всего, мертва.
  
  Что я здесь делал?
  
  “Почему вы должны были предложить Библии?” Хеймер громко хмыкнул, ставя коробку, которую он нес, на лестничную площадку перед дверью квартиры на первом этаже. Он посмотрел на дверь с явным неудовольствием. “Ты уверен насчет этого места, Гюнтер? Я видел трущобы и получше, чем это место. ”
  
  “Вообще-то, “ сказал я, - из окна гостиной открывается очень красивый вид на газовый завод”.
  
  Но в моем воображении я видел только ЦРУ, окружавшее Мильке, когда он приехал навестить своего отца, и я слышал только их довольное рычание, когда они втащили его в квартиру, защелкнули наручники на его запястьях, натянули ему на голову холщовый мешок и повалили на пол. Может быть, они будут пинать и оскорблять его так же, как пинали и оскорбляли меня, пока что-то во мне не сломается, как они и хотели, чтобы это было сломано. И я понял, что наконец-то стал тем, кого ненавидел, что пересек невидимую черту порядочности и чести, что я вот-вот стану фашистом, которого всегда ненавидел.
  
  “Перестань жаловаться”, - сказал Шойер, с тревогой поглядывая на лестничную площадку наверху, где, как он полагал, находилась квартира Эриха Стеллмахера.
  
  Я нашел связку ключей, которую дал мне домовладелец, и вставил один из них в надежный замок Dom. Ключ повернулся, и я толкнул тяжелую серую дверь. Сильный запах полироли для пола встретил наши ноздри, когда мы вошли в нашу квартиру. Я подождал в просторном коридоре, пока последний из Масс не оказался внутри, а затем закрыл дверь. Затем я аккуратно закрыл его.
  
  
  
  Wшляпа, блядь?” В голосе агента Хеймера слышалась дрожь.
  
  Агент Шойер повернулся спиной к запертой двери и был сбит с ног ударом пистолета Макаровой по затылку.
  
  Агент Фрей уже был в наручниках. Его лицо было бледным и выглядело обеспокоенным.
  
  Их было шестеро, ожидавших нас в квартире. Они носили дешевые серые костюмы и темные рубашки с галстуками. Все они были вооружены пистолетами — советскими автоматами с дешевыми пластиковыми рукоятками, но от этого не менее смертоносными. Их лица были бесстрастны, как будто они тоже были сделаны из дешевой российской пластмассы, произведенной в большом количестве на какой-то фабрике, украденной из Германии, а затем собранной заново на восточном берегу Волги. Такими же холодными, как эта река, были их серо-голубые глаза, и на мгновение я увидел в них себя: полицейских, выполняющих свой долг, не получающих никакого удовольствия от этих арестов, но справляющихся с ними быстро и с эффективностью хорошо обученных профессионалов.
  
  Трое американцев могли бы что-то сказать, но их рты уже были набиты тряпкой и туго заклеены скотчем, так что я видел только их водянистые глаза, чтобы упрекать меня, хотя они были не менее горькими от этого.
  
  Я тоже мог бы что-нибудь сказать, если бы не тот факт, что мужчин в наручниках уже вели вниз по лестнице — каждого между двумя сотрудниками Штази, как будто их вели на расстрел. Если бы я поговорил с ними, я мог бы рассказать о месяцах жестокого обращения, которые я перенес от их рук, не говоря уже о моем желании быть подальше от их контроля и влияния, но это вряд ли казалось уместным или, если уж на то пошло, соразмерным тому, что я им сейчас причинил. Я мог бы даже упомянуть кое-что о безоговорочном допущении всех Американцы, на стороне которых была правота — даже когда они поступали неправильно - и раздражение, которое испытывал остальной мир, когда их судили; но это было бы преувеличением с моей стороны. Дело было не столько в том, что я не хотел, чтобы меня осуждали — для немца пятидесятых годов это было, возможно, неизбежно. Просто я не хотел быть благодарным за то, что, как предполагалось, МАСС сделали для нас, когда мне и многим другим немцам было совершенно ясно, что на самом деле они сделали это для себя. И не предполагали ли они довольно похожего обращения с самим Мильке?
  
  “Где он?” Я спросил одного из сотрудников Штази.
  
  “Если вы имеете в виду товарища генерала”, - сказал мужчина, - “он ждет снаружи”.
  
  Я последовал за ними из квартиры и вниз по лестнице, задаваясь вопросом, как они собираются разобраться с охранниками в машине скорой помощи ЦРУ - или они уже разобрались с ними? Но прежде чем мы достигли первого этажа, мы прошли через дверь, которая вела из задней части здания, и спустились по пожарной лестнице во внутренний двор размером с теннисный корт, окруженный со всех четырех сторон высокими черными многоквартирными домами, большинство из которых были заброшены.
  
  Мы пересекли внутренний двор и в сумерках прошли через низкую деревянную дверь в стене старой пивоварни Шульцендорфер. Под ногами булыжники были рыхлыми, а в некоторых местах были большие выбоины, заполненные водой. Луна колебалась в одном из них, как потерянная серебряная монета. Трое американцев не сопротивлялись, и на мой опытный взгляд, они уже, казалось, приобрели послушное поведение военнопленных, со склоненными головами и тяжелыми, спотыкающимися шагами. Небольшой приток реки Шпрее отмечал край сужающегося двора. На его южном конце находилось здание с разбитыми, грязными окнами и высокими сорняками, растущими на крыше; на кирпичной кладке была нарисована выцветшая реклама “Зубной пасты "Хлородонт”". Мне понадобился бы целый тюбик этого вещества, чтобы избавиться от противного привкуса, который был у меня во рту. В слове “Зуб” была дверь, которую открыл один из сотрудников Штази. Мы вошли в здание, где пахло сыростью и, вероятно, чем-то похуже. Подойдя к одному из грязных окон, руководитель группы осторожно выглянул на улицу.
  
  Он осторожно ждал почти пять минут и, посмотрев на часы, достал фонарик, который затем направил на здание напротив. Почти сразу же на его сигнал ответили тремя короткими вспышками маленького зеленого света, и на другой стороне улицы открылась дверь. Троих американских заключенных оттеснили через улицу, и только когда я высунул голову за дверь, я понял, что мы на Лизенштрассе и что здание на противоположной стороне улицы находится в русском секторе.
  
  Когда последнего из трех американцев в кромешной тьме толкнули через дорогу в здание, я увидел дородную фигуру, стоящую в дверном проеме. Он посмотрел вверх и вниз по улице, а затем помахал мне.
  
  “Пойдем”, - сказал он. “Приходи скорее”.
  
  Это был Эрих Мильке.
  
  
  OceanofPDF.com
  40
  
  
  BERLIN, 1954
  
  
  Hон был ниже, чем я помнил, и к тому же коренастее — сильный мужчина, который твердо стоял на ногах, с видом боксера. Его волосы были короткими и тонкими, как и его рот, который сделал попытку улыбнуться, только получилось что-то сардоническое, или как вы это называете, когда человек может смеяться над вещами, которые другие люди не находят ни в малейшей степени забавными.
  
  “Пойдем”, - повторил он. “Все в порядке. Тебе ничего не угрожает.”
  
  Голос был более глубоким и также более хриплым, чем я помнил. Но акцент был почти таким же, как и всегда: необразованный и свирепый берлинец. Я не придал большого значения шансу трех американцев, когда их допрашивал этот человек.
  
  На Лизенштрассе я смотрел в обе стороны. Машины скорой помощи ЦРУ нигде не было видно, и, вероятно, пройдут часы, прежде чем они выяснят, что команда агентов, которых они должны были охранять, была похищена прямо у них под носом. Я должен был признать, что операция Штази была аккуратной, как только что снесенное яйцо. Правда, это был мой собственный план, но это была идея Мильке снабдить ЦРУ настоящим восточногерманским пограничником, который выглядел как его собственный отец, чтобы он следил за ними повсюду и привел их в квартиру на Шульцендорферштрассе, где должна была ждать группа по похищению Штази.
  
  Улица была пуста, но в темноте я все еще не решался перейти.
  
  В голосе Мильке послышалось легкое нетерпение. Мы, берлинцы, можем потерять терпение из-за новорожденного ребенка. “Давай, Гюнтер”, - сказал он. “Если бы вам было чего бояться с моей стороны, вы были бы в наручниках, как эти три фашиста. Или мертв.”
  
  И, осознав истину этого, я перешел улицу.
  
  Мильке был одет в темно-синий костюм, который, казалось, был намного лучшего качества, чем костюмы, которые носили его люди. Конечно, его обувь была дороже. Они выглядели сделанными вручную. Темно-синий вязаный галстук аккуратно сочетался со светло-голубой рубашкой. Его плащ, вероятно, был британским.
  
  Он стоял в дверях старого цветочного магазина. Окна были заколочены, но на полу, усыпанном битым стеклом, стоял фонарь, который давал достаточно света, чтобы разглядеть вазы, наполненные окаменевшими цветами, или вообще без цветов. Через открытую дверь в задней части магазина был виден двор, а в конце двора был припаркован простой серый фургон, в котором, как я предположил, уже находились три американских агента. В магазине пахло сорняками и кошачьей мочой — немного похоже на пансионат, который мы покинули ранее. Мильке закрыл дверь и надел кожаную кепку, которая придала его внешности истинно пролетарский оттенок. Хотя там был большой тяжелый висячий замок, он не запер дверь, за что я был благодарен. Он был моложе меня и, вероятно, вооружен, и я бы не стал пробиваться оттуда с боем.
  
  Мы сели на пару старинных деревянных стульев, которые стояли в старом церковном зале.
  
  “Мне нравится ваш офис”, - сказал я.
  
  “Это очень удобно для французского сектора”, - сказал он. “Безопасность здесь практически отсутствует, и это идеальное место, чтобы перемещаться между нашим сектором и их сектором так, чтобы никто об этом не знал. Но, как ни странно, я помню, как ребенком заходил в этот цветочный магазин. ”
  
  “Ты никогда не казался мне романтическим типом”.
  
  Он покачал головой. “Вдоль улицы есть кладбище. Там похоронен один из родственников моего старика. Не спрашивайте меня, кто. Я не могу вспомнить.”
  
  Он достал пачку "Рот-Хендле" и предложил мне одну.
  
  “Я сам не курю”, - сказал он. “Но я подумал, что у тебя могут сдать нервы”.
  
  “Очень заботливо с вашей стороны”.
  
  “Сохрани пакет”.
  
  Я вытащил немного табака из дымящегося конца сигареты и крепко зажал его между большим и указательным пальцами, как ты делаешь, когда тебе не очень нравится вкус. Я этого не делал, но дым есть дым.
  
  “Что с ними будет? Трое друзей?”
  
  “Тебе действительно не все равно?”
  
  “К моему удивлению, да”. Я пожал плечами. “Вы можете назвать это нечистой совестью, если хотите”.
  
  Он пожал плечами. “У них будут довольно тяжелые времена, пока мы выясним, что им известно. Но в конечном итоге мы обменяем их на кого-то из наших собственных людей. Они слишком ценны, чтобы отправлять их на гильотину, если это то, о чем вы подумали ”.
  
  “Ты же не продолжаешь этим заниматься, конечно?”
  
  “Гильотина? Почему бы и нет? Это быстро.” Он жестоко усмехнулся. “Пуля - это своего рода прощание для наших врагов государства. Но это намного быстрее, чем электрический стул. В прошлом году Этель Розенберг потребовалось двадцать минут, чтобы умереть. Говорят, у нее загорелась голова перед смертью. Итак, скажите мне, что более гуманно? Две секунды, которые нужны, чтобы топор упал? Или двадцать минут в кресле Синг-Синга?” Он снова покачал головой. “Но нет. Ваши три американца. Они не будут ждать доставки хлеба ”.
  
  Видя мое озадаченное выражение, он добавил:
  
  “Чтобы не вызывать у наших граждан излишней тревоги, мы отправляем наш падающий топор по ГДР в хлебном фургоне из пекарни в Галле. Цельнозерновой хлеб. Так будет лучше для тебя ”.
  
  “Все тот же старый Эрих. У тебя всегда было странное чувство юмора. Помню, однажды, в поезде на Дрезден, я чуть не умер со смеху.”
  
  “Я думаю, ты смеялся последним по этому поводу. Я был впечатлен тем, как ты с ним обошелся. Его было нелегко убить, этого русского. Но я был гораздо более впечатлен тем, как вы справились со всем позже. Как ты отдал эти деньги Элизабет. Честно говоря, пока я не получил твое письмо, я понятия не имел, что вы с ней когда-либо так подружились. В любом случае, я подозреваю, что большинство мужчин оставили бы деньги себе.
  
  “И это заставило меня задуматься”, - сказал Мильке. “Я спросил себя, что за человек мог сделать такое. Очевидно, человек, который не был предсказуемым фашистом, каким я его считал. Человек со скрытыми качествами. Человек, который мог бы быть даже полезен мне. Ты, возможно, не в курсе этого, но три или четыре года назад я действительно пытался связаться с тобой, Гюнтер. Чтобы сделать для меня работу. И я обнаружил, что ты исчез. Я даже слышал, что ты уехал в Южную Америку, как и все остальные нацистские ублюдки. Итак, когда Элизабет появилась в моем офисе в Хоэншенхаузене с вашим письмом, я был очень приятно удивлен. Но еще больше я удивился, когда прочитал письмо — и абсолютной дерзости вашего предложения. Если можно так выразиться, это была настоящая шпионская уловка, и я поздравляю вас с тем, что вы ее осуществили — и более того, прямо под носом у американцев. Это почти лучшая часть. Они не простят тебе этого в спешке ”.
  
  Я ничего не сказал. Сказать было особо нечего, поэтому я затянулся сигаретой и стал ждать конца. Эта часть была, пока, нерешенной. Что бы он сделал? Выполнить свою часть сделки, как он обещал в своем письме ко мне? Или обманывать меня, как раньше? И что еще я действительно заслужил? Я, человек, который только что предал трех других мужчин.
  
  “Конечно, Элизабет - причина, по которой я знал, что действительно могу доверять тебе, Гюнтер. Если бы вы действительно были креатурой американцев, вы бы сказали им, где она жила, и они бы установили за ней наблюдение. С целью сжечь меня ”.
  
  “Горит?”
  
  “Это то, что мы называем, когда вы позволяете кому—то - кому-то из разведывательных кругов — знать, что вы знаете о них все, и что вся их жизнь пошла прахом. Горение. Или, если уж на то пошло, когда ты не даешь им знать.”
  
  “Ну, тогда, я полагаю, они уже пытались тебя сжечь”.
  
  Кое-что из того, что я сейчас сказал, я уже рассказал ему в письме, которое передала Элизабет: как ЦРУ научило меня продавать французскому SDECE идею о том, что Мильке был сначала шпионом нацистов, а затем шпионом ЦРУ, в то же время заставив их предположить, что я мог бы идентифицировать французского предателя по имени Эдгард де Будель, который работал на вьетминь в Индокитае. Но в основном я рассказал ему еще раз, чтобы получить ответы на несколько своих собственных вопросов.
  
  “У МАСС возникла идея, что в сердце французской разведки есть коммунистический шпион, и что он, возможно, будет более склонен поверить тому, что я рассказал им о том, что вы играете на обеих сторонах, поскольку я доказал надежность идентификации Эдгарда де Буделя, когда он вернулся во Фридланд в качестве возвращенца из советского лагеря для военнопленных”.
  
  “Но АМИС отказались от этой идеи, когда вы сказали им, что, по-вашему, вы придумали способ, как лично заполучить меня в свои руки”, - сказал Мильке. “Это правда?”
  
  Я кивнул. “Что, вероятно, не повредит вашей репутации”.
  
  “Будем надеяться, что это так, а?”
  
  “Есть ли шпион в сердце французской разведки?”
  
  “Несколько”, - признался Мильке. “С таким же успехом вы могли бы спросить, есть ли во Франции коммунисты. Или если Эдгард де Будель действительно сражался за немецкие СС, а затем за вьетминь. ”
  
  “И он это сделал?”
  
  “О да. И это позор, что американцы должны были рассказать о нем французам сейчас. Кто—то в GVL - новой разведывательной организации Гелена — должно быть, рассказал им. Видите ли, у нас была сделка с GVL и канцлером Аденауэром. Что правительство Германии разрешит Эдгарду де Буделю вернуться в Германию в обмен на разрешение вернуться одному из наших. Дело вот в чем: у Де Боуделя неоперабельный рак. Но бедняга хотел умереть в своей родной Франции, и это казалось лучшим способом сделать это. О том, как он тайком переправил его обратно в Германию в рамках репатриации военнопленных, а затем во Францию без чьих-либо возражений. ”
  
  “Между ЦРУ и GVL Гелена не так уж много любви”, - сказал я.
  
  “Казалось бы, нет”.
  
  “Немецкий сын, похоже, отвернулся от своего американского отца”.
  
  “Действительно, да”, - сказал Мильке. “Странно, но ты и Элизабет - единственные люди, которые вообще знают о моем собственном отце. Так что это был настоящий гениальный ход, мой друг. Потому что, как это бывает, многое из того, что вы воображали, может быть правдой, является правдой. На самом деле мы больше не часто видимся.”
  
  “Он живет на Востоке?”
  
  “In Potsdam. Но он всегда жалуется. Странно, что ваше предположение о его возвращении в Западный Берлин так близко к истине. Но тогда ты берлинец. Ты же знаешь, как обстоят такие вещи. ‘У меня нет друзей в Потсдаме", - говорит он. Это всегда большая жалоба. ‘Послушай, Па, - говорю я, - ничто не мешает тебе поехать в Западный Берлин, повидаться со своими друзьями и снова вернуться домой’. Кстати, приятели — его приятели — они думали, что я мертв. Это то, что я просил папу рассказать им еще в 1937 году. Я говорю: ‘Спокойно встречайся со своими друзьями на Западе и спокойно живи на Востоке. Это не похоже на стену или что-то в этом роде.’ Конечно, поскольку внутренняя граница была закрыта, он начал подозревать, что то же самое произойдет и здесь, в Берлине. Что он окажется в ловушке не на той стороне. ” Мильке вздохнул. “И есть другие причины. Причины отца и сына. Твой старик все еще жив?”
  
  “Нет”.
  
  “Вы ладили с ним, когда он был?”
  
  “Нет”. Я грустно улыбнулся. “Мы так и не научились”.
  
  “Тогда ты знаешь, на что это похоже. Мой отец - очень старомодный немецкий коммунист, и поверьте мне, они хуже всех. Это была прошлогодняя забастовка рабочих, которая действительно сделала это для него. Большинство из них - смутьяны. Некоторые из них контрреволюционеры. Некоторые из них провокаторы ЦРУ. Но папа совсем не так это воспринимал.”
  
  Я бросил сигарету на землю и хотел оставить ее там, но Мильке раздавил ее каблуком своего ботинка ручной работы, как будто это была голова контрреволюционера.
  
  “Поскольку мы честны друг с другом, - сказал он, - есть кое-что, чего я не понимаю”.
  
  “Продолжай”.
  
  “Почему ты это сделал. Почему ты их предал. Для меня. Ты не коммунист не больше, чем был нацистом. Итак, почему?”
  
  “Ты задавал мне подобный вопрос раньше, разве ты не помнишь?”
  
  “О, я помню. Тогда я тоже этого не понимал.”
  
  “Можно сказать, что, проведя шесть месяцев в одной американской тюрьме за другой, я начал их ненавидеть. Вы могли бы так сказать, но это было бы неправдой. Конечно, лучшая ложь содержит часть правды, так что это не совсем ложь. Тогда вы могли бы сказать, что я не разделяю их мировоззрение, и это было бы не совсем ложью. В некотором смысле я восхищаюсь ими, но мне также не нравится, что они, похоже, никогда не соответствуют своим собственным идеалам. Я думаю, что мне могли бы понравиться члены МАСС намного больше, если бы они были такими же, как все остальные. Можно было бы простить им больше. Но они проповедуют о великолепии своей демократии и непреходящей силе своих конституционных свобод, в то же время они пытаются трахнуть вашу жену и украсть ваши часы. Когда я был полицейским, мы выносили людям, от которых ожидали большего, более суровые приговоры, когда они оказывались мошенниками. Юристы, полицейские, политики, люди на ответственных должностях. Американцы похожи на них. Они - мошенники, которые должны знать лучше.
  
  “Но вы могли бы также сказать, что я устал от всего этого проклятого бизнеса. Двадцать лет я был вынужден работать на людей, которые мне не нравились. Гейдрих. СД. Нацисты. CIC. Пероны. Мафия. Кубинская тайная полиция. Французы. ЦРУ. Все, что я хочу делать, это читать газету и играть в шахматы ”.
  
  “Но откуда ты знаешь, что я не собираюсь обязать тебя работать на меня?” Мильке усмехнулся. “С тех пор, как ты отправил мне это письмо, ты уже на полпути к работе на Штази”.
  
  “Я не буду работать на тебя, Эрих, не больше, чем я буду работать на них. Если ты заставишь меня, я найду способ предать тебя ”.
  
  “А предположим, я пригрожу тебе расстрелом? Или отправить вас в тюрьму, чтобы вы ждали доставки цельнозернового хлеба? Что тогда?”
  
  “Я задавал себе этот вопрос. Предположим, сказал я, он угрожает убить вас, если вы не будете работать на Штази? Ну, я решил, что лучше умру от рук своих соотечественников, чем разбогатею на жалованье каких-то иностранцев. Я не ожидаю, что ты поймешь это, Эрих. Но так оно и есть. Так что вперед и делай все, что в твоих силах ”.
  
  “Конечно, я понимаю”. Мильке гордо хлопнул себя по груди. “Прежде всего, я немец. Берлинец. Как и ты. Конечно, я понимаю. Итак, на этот раз я собираюсь сдержать свое слово, данное фашисту ”.
  
  “Значит, ты все еще думаешь, что я фашист”.
  
  “Ты сам этого не знаешь, но ты такой, какой есть, Гюнтер”. Он постучал себя по голове. “Здесь. Возможно, вы никогда не вступали в нацистскую партию, но в глубине души вы верите в централизованную власть, правых и закон, и вы не верите в левых. Для меня фашист - это все, чем ты когда-либо будешь. Но у меня есть идея, что Элизабет возлагает на тебя некоторые надежды. И из-за моего высокого уважения к ней. Моя любовь к ней—”
  
  “Ты?”
  
  “Как сестра, да”.
  
  Я улыбнулся.
  
  Мильке выглядел удивленным. “Да. Почему ты улыбаешься?”
  
  Я покачал головой. “Забудь об этом”.
  
  “Но я люблю людей”, - сказал он. “Я люблю всех людей. Вот почему я стал коммунистом ”.
  
  “Я верю тебе”.
  
  Он нахмурился, а затем бросил мне связку ключей от машины.
  
  “Как мы и договаривались, Элизабет покинула свою квартиру и ждет вас в отеле Steinplatz. Так что передавай привет от меня. И убедись, что ты присматриваешь за этой женщиной. Если ты этого не сделаешь, я пошлю убийцу, чтобы убить тебя. Просто посмотри, не сделаю ли я этого. Кто-то лучше, чем предыдущий. Элизабет - единственная причина, по которой я отпускаю тебя, Гюнтер. Ее счастье для меня важнее, чем мои политические принципы”.
  
  “Спасибо”.
  
  “На Гренцштрассе стоит машина. Идите направо, а затем налево. Вы увидите серый тип Один. В бардачке вы найдете два паспорта на ваши новые имена. Боюсь, нам пришлось использовать вашу фотографию из того времени, когда вы были плени. Есть визы, деньги и авиабилеты. Мой совет был бы использовать их. Враги не глупы, Гюнтер. Как и французы. Каждый из них придет искать вас обоих. Так что убирайся из Берлина. Убирайся из Германии. Убирайся, пока все идет хорошо ”.
  
  Это был хороший совет. Я закурил еще одну сигарету, а затем ушел, не сказав больше ни слова.
  
  Я повернул направо из магазина и пошел по краю кладбища. Все могилы исчезли, и в туманной темноте это было не намного больше, чем серое поле. Исчезли только могилы и надгробия, или трупы тоже перенесли? Ничто никогда не длилось так, как должно было продолжаться. Больше нет. Не в Берлине. Мильке был прав. Для меня тоже пришло время двигаться дальше. Точно так же, как те другие берлинские трупы.
  
  Фольксваген-жук был там, где и говорил Мильке. В бардачке лежал большой, толстый конверт из манильской бумаги. На приборной панели была установлена маленькая ваза, и в ней было несколько маленьких цветов. Я увидел это и рассмеялся. Может быть, Мильке все-таки нравились люди. Но я все равно проверил двигатель и под шасси на предмет автомобильной бомбы. Я бы не стал забывать, что он отправил похоронные цветы до того, как я был на самом деле мертв.
  
  Так получилось, что это единственные виды похоронных цветов, которые мне когда-либо действительно нравились.
  
  
  OceanofPDF.com
  
  ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА
  
  
  Эрих Мильке (1907-2000) был министром государственной безопасности Германской Демократической Республики с 1957 по 1989 год. В 1993 году он был осужден за убийства полицейских Пола Анлауфа и Франца Ленка в 1931 году. Он был приговорен к шести годам тюремного заключения и условно освобожден менее чем через два. Любой, кому интересно узнать больше о Мильке, мог бы поступить хуже, чем перейти по этой ссылке YouTube на один из известных телевизионных инцидентов в истории Германии: http://www.youtube.com/watch?v=ACjHB9GZN18 . Через шесть дней после падения Берлинской стены Мильке обратился к членам парламента ГДР. Некоторые участники возражали против того, чтобы он называл их товарищами, как он привык делать. Мильке попытался оправдать эту формулировку, заявив: “Но я люблю…Я люблю ... всех людей....” Собрание рассмеялось, потому что это был один из самых ненавистных людей в Восточной Германии, которого боялись даже члены его собственного министерства.
  
  Любой, кто хочет узнать больше об ужасающих условиях французских концентрационных лагерей в Гуре и Ле Верне, должен прочитать превосходную книгу Артура Кестлера "Отбросы общества" (1941), которая ничуть не утратила своей способности шокировать. Кестлер был заключен в тюрьму в Ле Верне на несколько месяцев после падения Франции в 1940 году. The Guardian назвала его лучшей книгой о крахе Франции, и я не могу заставить себя не согласиться с этой оценкой.
  
  Лучшим рассказом о французских СС является книга Роберта Форбса "Для Европы: французские добровольцы Ваффен-СС" (2006). Французские эсэсовцы-Шарлемань были последними защитниками бункера гитлеровского фюрера в мае 1945 года.
  
  Мою любимую историю французского коллаборационизма и нацизма можно найти в документальном фильме Марселя Офулса "Скорбь и жалость" (1969).
  
  Я в особом долгу перед озаряющей книгой Сесиль Деспрейри "Вилле Люмьер Аннеес Нуар" (2008).
  
  Есть две выдающиеся книги о СС-айнзатцгруппах. Оба одинаково шокируют по-своему. Книга Ричарда Роудса "Мастера смерти" (2002) остается самой читаемой и ужасающей книгой на эту тему и настоятельно рекомендуется. И я в долгу перед книгой Хилари Эрл "Нюрнбергский процесс СС-айнзатцгрупп", 1945-1958 (2009) за информацию о невероятных судьбах двадцати четырех обвиняемых айнзатцгрупп.
  
  Из них тринадцать были приговорены к смертной казни, а четверо были казнены 7 июня 1951 года. Это были последние из 275 военных преступников, повешенных в Федеративной Республике Германия.
  
  Из оставшихся двадцати обвиняемых, которые не были повешены в июне 1951 года, все были освобождены или условно освобождены к 1958 году — факт, который я продолжаю находить невероятным.
  
  Не менее невероятна судьба Мартина Сандбергера, который командовал айнзатцкомандой 1а (часть айнзатцгруппы А). Сандбергер до своей смерти в штутгартском доме престарелых 30 марта 2010 года в возрасте девяноста восьми лет был самым высокопоставленным военным преступником, который, как известно, жил. Доктор юридических наук, он руководил убийствами примерно 14 500 евреев и коммунистов и был приговорен к смертной казни в 1951 году; это было заменено пожизненным заключением, и Сандбергер был условно освобожден в феврале 1958 года.
  
  Тюрьма Ландсберг перестала использоваться американцами для расследования военных преступлений в 1958 году и в настоящее время находится в ведении Министерства юстиции Баварии.
  
  Лучшая книга о битве при Кенигсберге - "Падение города-крепости Гитлера" Изабель Денни (2007).
  
  Я в долгу перед рядом книг о советских лагерях для военнопленных. Лучшие из них - "Я архипелаг ГУПВИ" Стефана Карнера (1995) и "Красная клетка" Джорджа Шинке (1994). Лучшая книга о возвращении немецких военнопленных - "Возвращение домой" Фрэнка Бисса (2006).
  
  Эдгард де Будель - вымышленный персонаж, основанный на двух реальных французских военных преступниках: Эдгарде Пуо и Жорже Будареле.
  
  Гельмут Кнохен и Карл Оберг были помилованы Шарлем де Голлем и освобождены в 1962 году. Оберг умер в 1965 году, Кнохен - в 2003 году.
  
  
  OceanofPDF.com
  
  *Войнаплени = БАХ; бистра = поторопись; давай = продолжай, или все в порядке; ничево = неважно; каша = ячменный бульон; клопкис = вши; кейт = хижина или казарма; правда = правда; Воронеж - российская провинция.
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"