Макбейн Эд : другие произведения.

Смерть по ходу пьесы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  Аннотация: Загадочное убийство актрисы происходит в театре во время репетиции. Преступник осуществил свой черный замысел, просто следуя сюжету пьесы. Мотивы преступления неясны, и каждый новый день ставит перед детективами знаменитого 87-го полицейского участка вопросы, ответы на которые, кажется, невозможно найти. Но, похоже, преступник заигрался и перехитрил самого себя...
  
  
  ---------------------------------------------
  
  
   Эд Макбейн
   Смерть по ходу пьесы
  
   «Romance» 1995, перевод О. Степашкиной
   Посвящается моему сыну и невестке, Марку Хантеру и Лизе Блох-Морэндж Хантер.
   Город, описанный в этой книге, выдуман. Все люди и все места вымышлены. Одна лишь будничная работа полицейских соответствует реально существующим способам ведения расследования.
  
  
  
  
   Глава 1
  
  
   Клинг отправился звонить на улицу. Ему не хотелось получать отказ, сидя в набитой народом дежурке, не хотелось становиться посмешищем для людей, вместе с которыми он работал и от которых частенько зависела его жизнь. Он вообще не хотел звонить из участка. Конечно, на каждом этаже висел телефон-автомат, но полицейский участок — все равно что маленький городишко. Слухи расползаются в мгновение ока. Берт не хотел, чтобы кто-нибудь из коллег услышал, как он бормочет извинения, получив от ворот поворот. А его преследовало предчувствие, что именно это его и ждет.
   Потому-то он и стоял в квартале от полицейского участка, прячась от проливного дождя под синим пластиковым козырьком телефона-автомата, и набирал номер, который получил от дежурного. Номер был нацарапан на клочке бумаги и успел промокнуть под дождем. Клинг считал гудки. Один, два, три, четыре, пять — он уже подумал, что ее нет дома, — шесть, семь...
   — Алло?
   Ее голос застал Клинга врасплох.
   — Алло, Шарон? — спросил он. — Доктор Кук?
   — Простите, кто это?
   Голос Шарон был резким, и в нем слышалось нетерпение. За стенами будки лил дождь. «Вешай трубку, дурень», — подумал Клинг.
   — Это Берт Клинг, — ответил он.
   — Кто-кто?
   В ее голосе по-прежнему звучали резкие нотки, но теперь к ним добавилось замешательство.
   — Детектив Берт Клинг, — повторил он. — Мы... э-э... встречались в больнице.
   — В больнице?
   — Да, в начале этой недели. Когда туда привезли раненую женщину-полицейского. Джорджию Моубри.
   — Да, и что?
   Наверное, пытается вспомнить, кто он такой. А он-то считал это незабываемой встречей, которая должна запомниться надолго.
   — Я был вместе с детективом Берк, — сказал Клинг, готовый уже сдаться и отказаться от своего намерения. — Такая рыжеволосая женщина. Она была с Джорджией, когда...
   — Ах да, теперь припоминаю. Как ваши дела?
   — Спасибо, хорошо, — ответил Клинг и поспешно добавил: — Я звоню, чтобы сказать вам, что я разделяю вашу скорбь о Джорджии.
   — Вы очень добры.
   — Я понимаю, что мне следовало бы позвонить раньше...
   — Нет-нет, я ценю ваше сочувствие.
   — Но мы сейчас расследуем очень сложное дело...
   — Я вполне вас понимаю.
   Джорджия Моубри умерла во вторник вечером. А сейчас была суббота. Хотела бы она знать, что все это значит. Телефонный звонок застал Шарин за чтением газет. Она читала о вчерашних беспорядках в парке. О столкновении, произошедшем между черными и белыми. Черные и белые стреляли друг в друга, убивали друг друга.
   — Ну... э-э... я знаю, как иногда тяжело переносятся такие потери, — сказал Клинг. — И я... просто счел нужным выразить вам свои... э-э... соболезнования.
   — Спасибо, — ответила Шарин.
   В трубке воцарилась тишина.
   Потом последовало:
   — Э-э... Шарон...
   — Между прочим, меня зовут Шарин, — сказала она.
   — А я что сказал?
   — Вы сказали «Шарон».
   — Ну да, правильно.
   — Но меня зовут Шарин.
   — Я знаю, — промямлил Клинг, окончательно смутившись.
   — Через "и", а не через "о", — сказала она.
   — А, ну да, — пробормотал Клинг. — Правильно. Спасибо. Прошу прощения. Конечно, Шарин.
   — Что там у вас такое? — спросила она.
   — Вы о чем?
   — Что за звуки слышны в трубке?
   — Звуки? А, это, должно быть, дождь.
   — Дождь? Где вы находитесь?
   — Я звоню с улицы.
   — Из телефонной будки?
   — Ну, на самом деле это не будка, здесь просто такой небольшой навес. Вам слышно, как дождь барабанит по пластику.
   — И вы стоите под дождем?
   — Ну, вроде того.
   — А что случилось с телефоном в дежурке?
   — С ним все в порядке. Но...
   Шарин ждала.
   — Я... я не хотел, чтобы меня кто-нибудь слышал.
   — Но почему?
   — Потому что я... я не знал, как вы к этому отнесетесь.
   — К чему — этому?
   — К моему... приглашению пообедать вместе со мной.
   Молчание.
   — Шарин?
   — Да?
   — Вы ведь заместитель главврача, — сказал Клинг. — Вы выше меня по служебному положению.
   Шарин удивленно моргнула.
   — Я думал, что это может оказаться препятствием. Потому что я всего лишь детектив третьего класса.
   — Понятно.
   И никакого упоминания о его светлых волосах или о ее темной коже.
   Тишина.
   — Это правда?
   Она никогда в жизни не встречалась с белым мужчиной.
   — Что — правда? — спросила Шарин.
   — Это действительно может оказаться препятствием? Ну, ваше звание?
   — Нет.
   «Но как насчет другого? — хотелось спросить ей. — Как насчет того, что черные и белые убивают друг друга прямо посреди города? Что вы скажете об этом, детектив Клинг?»
   — Сегодня дождливый день, — проронил Берт. — Я подумал, что было бы неплохо пообедать и сходить в кино.
   «Вместе с белым мужчиной, — подумала Шарин. — Вот бы сказать матери, что я иду на свидание с белым мужчиной. Моей матери, которая, ползая на коленях, драила полы в кабинетах белых мужчин».
   — Я освобожусь в четыре, — сказал Клинг. — Я могу съездить домой, побриться, переодеться и к шести заехать за вами.
   «Ты слышишь, мама? Белый мужчина хочет заехать за мной к шести. Он приглашает меня на обед и в кино».
   — Если, конечно, у вас нет каких-нибудь других планов, — поправился Клинг.
   — Вы на самом деле стоите под дождем? — спросила Шарин.
   — Ну да, — ответил Клинг. — Ну так как?
   — Что как?
   — У вас есть другие планы?
   — Нет. Но...
   «Надо сменить тему, — подумала Шарин. — Поставить вопрос ребром. Спросить у него, помнит ли он, что я чернокожая. Сказать, что я никогда не встречалась с белым мужчиной. Сказать, что от такой новости моя мать подскочила бы до потолка. Сказать, что я вовсе не собираюсь усложнять себе жизнь подобным образом, сказать ему...»
   — Ну так как, вы... вас это не интересует? — спросил Клинг. — Сходить в кино и пообедать.
   — Почему вам этого захотелось? — в лоб спросила Шарин.
   На мгновение Клинг заколебался. Она прямо-таки увидела, как он стоит под дождем, обдумывая вопрос.
   — Ну, я подумал, что, возможно, нам будет приятно провести время вместе, вот и все.
   Шарин явственно представила, как он пожимает плечами. Он звонит с улицы, потому что не хочет, чтобы кто-нибудь из сослуживцев услышал, как он получит отказ из-за того, что он ниже по званию. Здесь не имело значения, кто черный, а кто белый, здесь были детектив третьего класса и заместитель главного врача полицейского управления. До чего же все просто. Шарин едва не улыбнулась.
   — Простите, пожалуйста, — сказал Клинг, — но не могли бы вы решить побыстрее? А то тут довольно-таки мокро.
   — В шесть часов меня устраивает, — ответила Шарин.
   — Отлично! — обрадовался Клинг.
   — Перезвоните мне, когда придете в помещение, и я дам вам мой адрес.
   — Отлично, — еще раз повторил Клинг. — Просто замечательно. Спасибо, Шарин. Я вам позвоню, как только вернусь в дежурку. Какую кухню вы предпочитаете? Я знаю превосходный итальянский...
   — Сейчас же уйдите с дождя, — приказала Шарин и быстро положила трубку.
   У нее бешено колотилось сердце.
   «О Господи, — подумала она, — что за кашу я тут заварила?»
  
  
  * * *
  
   Рыжеволосая женщина рассказывала, что ей стали угрожать по телефону. Он внимательно слушал. Она сказала, что за последнюю неделю было шесть таких звонков. Звонил один и тот же человек и тихо, почти шепотом, говорил, что он идет, чтобы убить ее. У стола, стоявшего в противоположном углу, невысокий мужчина в форменной рубашке снимал отпечатки пальцев у бородача в черной футболке.
   — Когда эти звонки начались?
   — На прошлой неделе, — сказала женщина. — Первый был в понедельник утром.
   — Ну что ж, нам понадобятся еще кое-какие данные, — сказал мужчина и заправил в пишущую машинку бланк для оформления жалоб с шапкой «Отдел расследований Нью-йоркского департамента полиции». На полицейском была наплечная кобура с пистолетом 38-го калибра. Так же, как мужчина, снимающий отпечатки пальцев, он был одет в форменную рубашку. — Ваш адрес, пожалуйста.
   — Восточная Семьдесят первая улица, 314.
   — Это в Манхэттене?
   — Да.
   — Номер квартиры?
   — 6-Б.
   — Вы замужем? Одиноки? Разведе...
   — Одинока.
   — Ваш род занятий?
   — Я актриса.
   — Да ну? — Неожиданный интерес, брови приподнимаются. — Я мог вас где-нибудь видеть?
   — Ну... Я много работаю на телевидении. Например, в прошлом месяце я делала «Закон и порядок».
   — На самом деле? Это отличная передача. Я всегда ее смотрю. А которую из них делали вы?
   — Ту, где шла речь об абортах.
   — Да ну? Я ее видел. Точно, это было в прошлом месяце!
   — Совершенно верно. Простите, детектив, но...
   — Это моя любимая телевизионная передача. Ее снимают прямо здесь, в Нью-Йорке, — правильно? А вы будете делать еще какую-нибудь передачу?
   — Ну... в данный момент я репетирую в одной бродвейской пьесе.
   — Да ну? А что за пьеса? Как она называется?
   — «Любовная история». Детектив...
   — Что-то не так?
   — Да, здесь есть некоторая сложность. Дело в том, что мне пора возвращаться в театр...
   — А, ну конечно.
   — И мне хотелось бы...
   — Да-да, разумеется. — Все дела одновременно. Пальцы снова на клавиатуре печатной машинки. — Вы сказали, что эти звонки начались в прошлый понедельник. Это было... — Взгляд на настольный календарь. — Это у нас было...
   — Девятое декабря.
   — Да, верно, девятое декабря. — Под стук машинки полицейский спросил: — Не могли бы вы сказать мне, что именно говорил этот человек?
   — Он говорил: «Я иду, чтобы убить тебя, мисс».
   — А дальше?
   — Это все.
   — Он называет вас «мисс»? Без имени?
   — Да, без имени. Просто: «Я иду, чтобы убить тебя, мисс». Потом вешает трубку.
   — Получали ли вы какие-нибудь письма с угрозами?
   — Нет.
   — Не видали ли вы каких-нибудь подозрительных людей, которые прятались бы около вашего дома...
   — Нет.
   — ...следовали бы за вами до театра...
   — Нет.
   — Ну что ж, по правде говоря, мисс...
   — Вот здесь хорошо было бы сделать паузу, — прервал диалог Кендалл.
   Оба актера заслонили глаза от света и посмотрели в темный зрительный зал. Женщина, играющая актрису, произнесла: «Эшли, мне неудобно...» — но Кендалл тут же перебил ее.
   — Теперь пятнадцатую сцену, — сказал он. — Эту мы разберем попозже.
   — Я просто хотела спросить у Фредди насчет одной реплики.
   — Потом, Мишель, — повторил Кендалл, жестом отпуская ее.
   Мишель испустила короткий раздраженный вздох, многозначительно переглянулась с Марком Риганти, актером, который играл детектива, любившего передачу «Закон и порядок», и вместе с ним удалилась за кулисы. Актер, играющий второго детектива, остался стоять у стола, тихо переговариваясь с бородатым коллегой, играющим арестованного.
   Сидевший посередине шестого ряда Фредди Корбин тут же повернулся к Кендаллу и сказал:
   — У них не может быть пистолетов, когда рядом находится вор, у которого снимают отпечатки пальцев.
   — Это можно изменить, — откликнулся Кендалл. — О чем нам на самом деле надо поговорить, Фредди, так это...
   — Это портит ощущение реальности происходящего, — продолжил свою мысль Корбин.
   Его полное — и весьма почтенное — имя было Фредерик Питер Корбин-третий, но все друзья Корбина называли его Фредом. Кендалл же начал называть его Фредди с того самого момента, когда они были представлены друг другу. Конечно, это тут же было подхвачено, и теперь буквально каждый человек, так или иначе связанный с этой постановкой, называл его Фредди. Корбин, написавший два романа о нью-йоркских копах, знал, что это старая полицейская уловка. Уменьшительно-уничижительное обращение подрывает у заключенного чувство собственного достоинства и самоуважения. Сравните: «Так что вы думаете по этому поводу, мистер Корбин?» и «Ну, Фредди, где тебя носило в ночь на тринадцатое июня, а?» Чувствуется разница?
   — Кроме того, — добавил Корбин, — я думаю, что он переигрывает в тот момент, когда детектив узнает, что эта женщина — актриса. Было бы забавнее, если бы он постарался сдержать волнение.
   — Да, — сказал Кендалл, — и это как раз возвращает нас к самой сцене.
   Полное имя Кендалла было Эшли Кендалл. Это не было именем, данным ему при рождении, но Кендалл носил его на законных основаниях вот уже тридцать лет, так что Корбин предполагал, что оно стало его настоящим именем, ну, более или менее. А Фредерик Питер Корбин-третий действительно было настоящим именем Корбина. Это был его первый опыт общения с режиссерами. Он начинал понимать, что режиссеры отнюдь не считают, что их работа заключается в том, чтобы поставить пьесу, они считают, что должны эту самую пьесу переделать. Он начинал ненавидеть всех режиссеров — причем Кендалла в первую очередь — и понимать, что у них у всех вместо головы задница.
   — И что такое с этой сценой? — спросил Корбин.
   — Ну... она вам не кажется чересчур знакомой?
   — Но она и должна выглядеть знакомой. Это будни полицейских. Именно так все и происходит, когда кто-нибудь приходит в участок, чтобы подать жалобу...
   — Да, конечно, но мы уже добрую сотню раз наблюдали эту сцену во всех подробностях. Да где там сотню — тысячу. Даже реакция детектива на то, что эта женщина — актриса, и та выглядит избитым клише. Этот вот вопрос: «Я мог вас где-нибудь видеть?» Я хочу сказать, Фредди, что с большим уважением отношусь к проделанной вами работе — такой запутанный сюжет, такая подробная проработка деталей. Но...
   — Что — но?
   — Но я думаю, что тот факт, что над ее жизнью нависла угроза, можно было бы подать более волнующим образом. Я имею в виду более сценично.
   — Да, это пьеса, — согласился Корбин. — И я предполагаю, что мы оба хотели бы, чтобы она хорошо смотрелась на сцене.
   — Я знаю, что вы прекрасный прозаик, — сказал Кендалл, — но...
   — Спасибо.
   — Но в пьесе...
   — Драматическая линия есть драматическая линия, — произнес Корбин. — Это история актрисы, которая выжила...
   — Да, я в курсе...
   — ...после нападения на нее и сумела достичь огромного успеха.
   — Ну да, предполагалось, что пьеса именно об этом.
   — Не предполагалось, а так оно и есть.
   — Нет. Это получилась пьеса о том, как несколько нью-йоркских копов расследуют запутанное дело.
   — Нет, это не так...
   — Между прочим, это у вас описано превосходно. В ваших романах. В этих историях о копах нет ничего плохого...
   — Хотя они и являются полной чушью, — произнес Корбин.
   — Я этого не говорил, — возразил Кендалл. — Я даже ничего подобного не думал. Все, что я сказал, — что, по моему мнению, это не должно быть пьесой о копах.
   — Это и так не пьеса о копах.
   — Ясно. А что же это тогда?
   — Пьеса о триумфе воли.
   — Ясно.
   — Это пьеса о женщине, которая выжила, получив удар ножом, и нашла в себе достаточно мужества...
   — Да, эта часть довольно хороша.
   — А какая часть не хороша?
   — Вся эта чепуха с копами.
   — Эта чепуха с копами придает пьесе ощущение реальности.
   — Нет. Чепуха с копами делает из этой вещи пьесу о копах.
   — Когда женщина получает удар ножом...
   — Ну да, ну да.
   — ...она идет к копам, Эшли. К копам, а не к своему хироманту. Или вы предпочли бы, чтобы она с ножевым ранением действительно отправилась к хироманту?
   — Нет, я...
   — Правильно, потому что тогда это из пьесы о копах превратится в пьесу о хиромантах. Это вас больше устроит?
   — Почему она приходит к копам еще до того, как на нее было совершено покушение?
   — Это называют беспокойством, Эшли.
   — Ясно.
   — Между прочим, вы завели себе отвратительную привычку.
   — Какую?
   — Постоянно повторять «ясно». Это звучит довольно саркастично. Почти так же неприятно, как «ну вы понимаете».
   — Ясно.
   — Вот именно.
   — Но скажите мне, Фредди, неужели вам действительно нравятся копы?
   — Да, действительно.
   — Ну так, кроме вас, они не нравятся никому.
   — Я в это не верю.
   — Ни единому человеку.
   — Ну уж простите.
   — Можете мне поверить. Никто не захочет три часа сидеть в театре и смотреть пьесу о копах.
   — Тем лучше. Потому что эта пьеса — не о копах.
   — Да о чем бы она ни была — я думаю, мы прекрасно можем вырезать треть первого акта, выбросить все это преследование.
   — Выбросить все ее беспокойство...
   — Мне не кажется, что пришедшая к копам женщина так уж сильно беспокоится.
   — Выбросить все развитие характера...
   — Это можно подать более сценично...
   — Выбросить все...
   — ...более зрелищно.
   Они замолчали одновременно. Корбин, сидевший в темноте позади Кендалла, неожиданно почувствовал настоятельную потребность удавить режиссера.
   — Скажите-ка мне вот что, — наконец произнес он.
   — Да, Фредди, что вас интересует?
   — И пожалуйста, не надо называть меня Фредди.
   — Извините.
   — Я предпочитаю имя Фред. У меня пунктик насчет имен. Я люблю, чтобы меня называли тем именем, которое я предпочитаю.
   — Я тоже.
   — Отлично. Ну так скажите мне, Эшли... почему вы сперва согласились ставить эту пьесу?
   — Я почувствовал... нет, я до сих пор чувствую в ней огромный потенциал.
   — Ясно. Значит, потенциал.
   — Кажется, это заразно, — заметил Кендалл.
   — Видите ли, я чувствую, что это нечто большее, чем потенциал. Я считаю, что это вполне реализовавшаяся, высоко драматичная театральная пьеса, которая способна многое сказать человеческому сердцу о воле к жизни и о триумфе. Так уж получилось...
   — Это звучит, словно отзыв в прессе.
   — Так уж получилось, что я люблю эту чертову пьесу, Эшли, и если вы ее не любите...
   — Да, я ее не люблю.
   — Тогда вам не следовало соглашаться ставить ее.
   — Я согласился ставить эту пьесу, потому что думал, что смогу полюбить ее.
   — Если превратите ее из моей пьесы в свою.
   — Я такого не говорил.
   — Эшли, вы знакомы с типовым контрактом гильдии драматургов?
   — Это не первая моя пьеса, Фредди.
   — Если вас не затруднит — Фред. А моя — первая, признаю. Вот поэтому я читал контракт очень внимательно. Так вот, Эшли, в контракте сказано, что с того момента, как пьесу начали репетировать, ни одной реплики, ни одного слова, ни одной запятой нельзя изменить без позволения автора пьесы. Мы начали репетировать две недели назад...
   — Да, я в курсе.
   — И теперь вы предлагаете...
   — Правильно, выбросить некоторые сцены.
   — А я вам говорю — нет.
   — Фредди... Фред... вы хотите, чтобы эта трахнутая пьеса, которую вы так сильно любите, прошла по сценам центральных театров? Или чтобы она сдохла, никем не замеченная? Потому что я вам говорю, Фред, малыш Фредди, что в нынешнем виде ваша полностью реализовавшаяся, высоко драматичная театральная пьеса, которая способна так много сказать человеческому сердцу о воле к жизни и о триумфе, так и останется издыхать на этих самых подмостках, на которых через три недели, считая с сегодняшнего дня, состоится ее премьера.
   Корбин заморгал.
   — Подумайте об этом, — сказал Кендалл. — Ведущие театры или эта дыра на окраине.
  
  
  * * *
  
   Детектив Бертрам Клинг жил на Айсоле. Из окон его квартиры были видны мерцающие огоньки моста Калмс-Пойнт. Если бы у Берта была машина, он мог бы проезжать по этому мосту, но обзаводиться машиной в этом здоровенном мерзком городе, где самым быстрым способом перемещения — хотя и не особо безопасным — была подземка, не имело никакого смысла. Проблема заключалась в том, что хирург Шарин Эверард Кук, заместитель главного врача, жила на другом конце Калмс-Пойнт-Лайн. Оттуда, несомненно, открывался великолепный вид на залив, но со станции метро, расположенной в трех кварталах от дома Клинга, туда было добрых минут сорок езды.
   Было воскресенье, пятое апреля, и до Пасхи оставалось всего две недели, но в это слабо верилось при виде холодного дождя, заливающего окна вагона, когда его путь проходил по поверхности. Седой старик, сидевший напротив Клинга, подмигивал ему и облизывал губы. Чернокожая женщина, сидевшая рядом с Клингом, сочла это отвратительным. Сам Клинг тоже. Но она при этом еще и раскудахталась, выражая свое неодобрение, и в конце концов перешла в другой конец вагона. По вагону прошла нищенка, канючившая, что у нее трое детей и им нечего есть. Следом прошел еще один попрошайка. Этот утверждал, что он ветеран вьетнамской войны и что ему тоже нечего есть.
   Дождь продолжал лить.
   Когда Клинг спустился с платформы на бульвар Фармера — Шарин сказала, что он должен пройти по бульвару три квартала, а потом свернуть на Портман-стрит, и улица приведет прямо к ее дому, — порыв ветра вывернул его зонтик наизнанку. Клинг сломал пару спиц, пытаясь вернуть зонтик в исходное положение, и швырнул его в мусорный бак, стоявший на углу бульвара и Кновелс-стрит. Клинг был одет в черный непромокаемый плащ, но шляпы у него не было. Он заторопился, пытаясь как можно скорее добраться по адресу, указанному Шарин. Ее жилищем оказался окруженный симпатичным садиком дом в квартале от океанского берега. Отсюда были видны огни сухогрузов, пробирающихся сквозь ливень.
   Клинг думал о том, что никогда в жизни не совершал ничего подобного. Подумать только — пойти на свидание с девушкой с Калмс-Пойнт. То есть с женщиной. Ему стало любопытно — сколько лет Шарин? Ему казалось, что около тридцати пяти. Примерно его ровесница, ну, может, чуть старше или чуть младше. Тридцать с чем-то. Где-то так. Но кто знает? Возможно, попозже вечером она скажет, что пятнадцатого октября ей исполнилось сорок. «В этот день родились многие великие люди», — скажет она, но не станет развивать мысль дальше.
   К тому моменту, как Клинг позвонил в дверь, он изрядно промок.
   Он подумал, что никогда больше не сделает такой глупости.
   Шарин была ослепительно прекрасна. Берт тут же забыл о своем решении.
   У нее была кожа цвета жареного миндаля и угольно-черные глаза. Синие тени на веках подчеркивали их глубину. Черные волосы были уложены в прическу в стиле «афро» — это придавало Шарин сходство с гордыми женщинами племени масаев. Высокие скулы были слегка оттенены румянами, а великолепные губы подкрашены помадой цвета бургундского вина. Ее выходной наряд был пошит из ткани того же цвета, что и тени на веках, и отделан крохотными яркими медными пуговицами. Короткая юбка и лакированные туфли на высоких каблуках выставляли ноги Шарин в самом выгодном свете. Сейчас она вовсе не походила на врача-хирурга. У Клинга перехватило дыхание.
   — Боже мой! — воскликнула она. — Вы опять промокли!
   — У меня зонтик сломался, — сказал Клинг и беспомощно пожал плечами.
   — Входите, ну входите же! — приказала Шарин, отступая в сторону и освобождая проход. — Давайте сюда ваш плащ. У нас есть время выпить. Я заказала столик на половину седьмого. Я могла бы встретиться с вами в городе, тогда бы вам не пришлось идти по этому дождю. Вы сказали — итальянская кухня. Здесь есть неплохое местечко в нескольких кварталах отсюда. Можно было бы пройти пешком, но лучше я возьму машину. О Господи, да вы совсем промокли!
   Ей пришло в голову, что она трещит без умолку.
   Еще ей пришло в голову, что он выглядит чертовски мило с этими светлыми прядями, прилипшими ко лбу.
   Она взяла плащ Клинга, подумала, не повесить ли его в шкаф ко всей верхней одежде, потом произнесла:
   — Я лучше повешу его в ванной. — И двинулась к выходу из прихожей, бросив на ходу: — Я сейчас вернусь. Располагайтесь как вам удобно, — она сделала приглашающий жест рукой в сторону большой гостиной и исчезла, словно ветер, пронесшийся над саванной.
   Клинг вошел в гостиную и на мгновение замер на пороге, осматривая комнату, словно детектив — да он ведь и был детективом. Он быстро обежал гостиную взглядом, фиксируя скорее общее впечатление, чем детали обстановки. Справа у стены стояло пианино. Интересно, Шарин играет? Окна выходили на юг, на залив, но сейчас за льющимися струйками воды ничего не было видно. Диван, обтянутый кожей точно такого цвета, как одеяло из верблюжьей шерсти, которое когда-то было у Клинга. По всем углам разбросаны подушки темных оттенков. Ковер цвета пробкового дерева. Над диваном большая картина, изображающая уличную сценку в негритянском районе, она напомнила Клингу, что Шарин темнокожая.
   — Ну так как, — донесся голос Шарин, — что вы будете пить? — И хозяйка стремительно вошла в комнату. Клингу нравилось, как Шарин ходит, и еще нравилось, что она почти такая же высокая, как он сам, ну, может, на пару дюймов ниже. По его прикидкам, в Шарин было пять футов и не то девять, не то десять дюймов росту. — Есть шотландское виски.
   — Меня устраивает, — отозвался Клинг.
   — Вода, содовая или чистое виски?
   — Немного содовой.
   — Со льдом?
   — Да, пожалуйста. Вы прекрасно выглядите! — восхищенно выдохнул Клинг. Он не ожидал, что сможет высказать свои мысли, и был поражен, услышав слова, слетевшие с его губ.
   Шарин тоже выглядела удивленной.
   Клинг тут же решил, что он ляпнул что-то не то.
   — Спасибо, — тихо ответила Шарин, опустила глаза и быстро подошла к какой-то штуке, которая выглядела как книжный шкаф со встроенным телевизором и стереосистемой. Но, когда Шарин откинула дверцу, за ней обнаружился бар. Клинг наблюдал, как она бросила в два невысоких бокала кубики льда, долила в них виски — «Рыжий Джонни» — и добавила в каждый немного содовой. Потом взяла бокалы и подошла с ними к дивану, рядом с которым неуверенно переминался с ноги на ногу Клинг.
   — Садитесь, пожалуйста, — сказала она. — Я сейчас принесу вам полотенце.
   — Спасибо, не стоит, — ответил Клинг и тут же провел рукой по своим мокрым волосам, после чего — явно смущенный собственным жестом — немедленно сел. Он подождал, пока Шарин усядется напротив, в кресло сливового цвета, прекрасно гармонировавшее с ее костюмом, и потом поднял бокал. Шарин в свою очередь подняла свой.
   — За золотые дни, — сказал Клинг, — и...
   — И пурпурные ночи, — докончила за него Шарин.
   У обоих был удивленный вид.
   — От кого вы это слышали? — спросил Клинг.
   — А вы?
   — От одного старого знакомого.
   — И я от одного старого знакомого, — повторила она.
   — Так или иначе, но это хороший тост, — сказал Клинг.
   — Итак, за золотые дни и пурпурные ночи, — произнесла Шарин и улыбнулась.
   — Аминь, — подытожил Клинг.
   Ее улыбка была подобна внезапно засиявшему лунному свету.
   Они выпили.
   — Ну что ж, неплохо, — сказала Шарин. — Это был долгий день.
   — Долгая неделя, — уточнил Клинг.
   — Надеюсь, вам нравится северо-итальянская кухня? — поинтересовалась она.
   — Нравится.
   — Знаете ли, я бы предпочла, чтобы вы не настаивали на том, чтобы мы куда-нибудь пошли...
   — Но ведь это первое свидание, — сказал Клинг.
   Шарин посмотрела на него. На мгновение ей показалось, что он просто пытается произвести на нее впечатление. Но Клинг был совершенно серьезен — это было видно по глазам. Это было их первое свидание, а на первом свидании полагалось зайти за девушкой и пригласить ее куда-нибудь. В этом было нечто старомодное, затронувшее Шарин до глубины души. Ей неожиданно стало интересно, сколько лет Клингу. Во всяком случае, выглядел он довольно молодо.
   — Еще я узнала, что идет в кинотеатрах, — сказала Шарин. — Вам нравятся фильмы про полицейских? В кинотеатре рядом с рестораном идет фильм про ограбление банка. Последний сеанс начинается в десять минут одиннадцатого. К какому часу вам завтра на работу?
   — К восьми.
   — И мне тоже.
   — А куда?
   — В Маджесту. На Ранкин-плаза. Там...
   — Я знаю. Приходилось бывать.
   — А по какому поводу?
   — Ну, раз меня подстрелили, а в другой раз избили. Если вы берете отпуск по болезни, вас отправляют в Ранкин. Ну, вы, наверно, знаете.
   — Да, знаю.
   — Восемь — это довольно ранний час.
   — Мне вполне хватает шести часов сна.
   — Что — правда? Всего шесть часов?
   — Это привычка, которая осталась еще со времен обучения.
   — А где вы учились?
   — В Джорджтаунском университете.
   — Известное заведение.
   — Да, довольно-таки. А кто вас подстрелил?
   — А, один скверный парень. Это было уже давно.
   — А избил вас кто?
   — Еще несколько скверных парней.
   — Вам нравится иметь дело со скверными парнями?
   — Мне нравится сажать их за решетку. Потому я и выбрал эту работу. А вам нравится быть врачом?
   — Очень нравится.
   — А мне нравится быть копом, — сказал Клинг.
   Шарин снова посмотрела на него. У него была манера говорить обо всем так прямо, что это выглядело несколько искусственным, натянутым. Она снова подумала, не рисуется ли Клинг. Но у него был совершенно невинный вид, какой бывает у человека, откровенно высказывающего все, что у него на уме. Шарин не была уверена, что ей это нравится. Хотя, может быть, и нравится. Она поймала себя на том, что изучает его глаза. «Пожалуй, их можно назвать зеленовато-коричневыми, цвета лесного ореха», — решила она. Клинг поймал ее пристальный взгляд, и на мгновение на его лице появилось озадаченное выражение. Шарин медленно опустила глаза.
   — Во сколько вы уходите на работу? — спросил Клинг.
   — Я добираюсь за полчаса, — ответила Шарин и снова подняла взгляд. На этот раз он принялся изучать ее. Шарин едва не опустила глаза обратно, но сдержалась. Их взгляды встретились и словно прикипели друг к другу.
   — Значит, в половине седьмого, — сказал Клинг.
   — Ну да.
   — Значит, если фильм закончится в полночь...
   — Он ведь так и закончится — разве нет?
   — То у вас будет вполне достаточно времени, чтобы выспаться.
   — Да, — ответила Шарин.
   Они замолчали.
   Клинг думал, не примет ли Шарин его за дурака — что он так на нее пялится?
   Шарин думала, не примет ли он ее за дурочку — что она так на него пялится?
   Они продолжали смотреть друг другу в глаза. Наконец Шарин произнесла:
   — Нам пора бы идти.
   — Хорошо, — откликнулся Клинг и немедленно вскочил с дивана.
   — Я принесу ваш плащ.
   — А я поставлю посуду в раковину.
   — Хорошо, — сказала Шарин и двинулась к выходу из гостиной.
   — Шарин! — окликнул ее Клинг.
   — Что, Берт? — обернулась она.
   О Господи, как же она прекрасна!
   — А где здесь кухня? — спросил он.
  
  
  * * *
  
   Мишель Кассиди рассказывала своему агенту о дурацких репликах, которые ей приходится произносить в этой пьесе. Джонни с интересом слушал. Последним по-настоящему хорошим контрактом, который ему удалось раздобыть для Мишель, было место в гастролирующей труппе «Энни». Тогда Мишель было десять лет. А теперь ей исполнилось двадцать три, и с тех пор немало воды утекло. Джонни удалось пристроить Мишель на главную роль в мюзикле, потому что у нее был на редкость сильный для десятилетнего ребенка голос — продюсер говорил, что она поет, как молодая Этель Мерман, — и еще потому, что у нее были волосы точно такого же цвета, как у этой сиротки, красновато-оранжевого оттенка, на редкость удачно сочетавшегося с ее миленьким платьицем и белым воротничком. Джонни знал, что это ее естественный цвет волос, поскольку спал с Мишель с тех пор, как ей исполнилось шестнадцать.
   Мишель ездила по стране вместе с труппой, пока в возрасте двенадцати лет и восьми месяцев у нее не начала оформляться грудь — просто отчаянный поворот событий для всех заинтересованных лиц, особенно для Джонни, который на тот момент, помимо Мишель, представлял всего двух клиентов, причем один из них был просто ничтожеством. Джонни считал, что внезапное превращение Мишель в достаточно фигуристого подростка положило конец ее выступлению в детских ролях. Но рыжие волосы Мишель по-прежнему продолжали сиять, словно красный свет светофора, и, конечно, возможность представлять ее как бывшую звезду «Энни» была отнюдь не лишней, хотя теперь ее голос стал довольно скрипучим — кто сказал, что голос ломается только у мальчишек? Джонни отвел ее на просмотр в театр, ставивший пьесу «Оливер!», рассчитывая на то, что у Мишель есть опыт выступлений в роли сиротки, а фигуру можно как-нибудь скрыть. Но режиссер заявил, что она выглядит скорее как девушка, а не как ребенок. Зато благодаря великолепным рыжим волосам ему удалось пристроить Мишель в рекламу апельсинового сока, а потом еще в ряд рекламных роликов, где нужны были многообещающие тринадцатилетки, приобретающие первый опыт обращения с лифчиками и резинками для чулок. Когда Мишель исполнилось четырнадцать, Джонни нашел для нее место в лос-анджелесском театре, решившем снова поставить «Мы с королем», — роль одной из девочек, хотя к этому времени Мишель и вправду начала выглядеть весьма чувственно, особенно в легкой сиамской блузке и брючках.
   Если уж начистоту, голос Мишель преобразовался в нечто, более всего напоминающее блеяние жертвенного ягненка, в которого она вскоре, образно говоря, и превратилась, хотя пока что этого и не осознала. Мишель никогда не была особенно хорошей актрисой, даже когда в театре считали, что она подает надежды, но за время работы на телевидении она нахваталась отвратительных манер, которые теперь придавали ей безнадежно любительский вид. Слишком взрослая для детских ролей, слишком молодая для того, чтобы играть женщин легкого поведения — хотя эта роль ей вполне подходила. Джонни считал, что Мишель нужно будет окончательно оформиться — дозреть, так сказать, — прежде чем он сможет найти для нее мало-мальски приличную взрослую роль. А тем временем, чтобы хоть как-то вознаградить себя, когда Мишель исполнилось шестнадцать лет, Джонни соблазнил ее. Это произошло в комнате мотеля в Алтуне, небольшом пенсильванском городишке, в трех милях от театра, где Мишель играла одну из старших девочек в «Звуках музыки»...
   Этим дождливым воскресным вечером Джонни Мильтон — его полное имя было Джон Мильтон Хикс, но он сокращал его, считая, что имя импресарио должно звучать более энергично, — обнаженным лежал в кровати бок о бок с Мишель и внимательно слушал ее жалобы. Он был почти на сто процентов убежден, что первая заметная роль, добытая им для Мишель со времен ее карьеры бедной сиротки, оказалась ролью в пьесе, которая гробанется на следующий же день после премьеры. Вершители театральных судеб этого города уже заменили название «Любовная история» на «Безнадежная история», что само по себе было предвестием провала. Это беспокоило Джонни. Он забеспокоился еще сильнее, когда Мишель процитировала ему некоторые реплики, которые ей полагалось произносить в той сцене, где дежурный детектив приходит в волнение, узнав, что она делала передачу «Закон и порядок».
   — Я что имею в виду, — сказала Мишель. — Предполагается, что действие происходит в нью-йоркском театральном районе — в Северном районе, Южном районе, или как там эта чертовщина называется. Тогда почему коп чуть не уписался от восторга, встретив человека, делающего «Закон и порядок»? И кто сказал, что «Закон и порядок» все еще будет идти к тому моменту, когда эта пьеса будет поставлена? Если она вообще будет поставлена. Всунули сюда это упоминание о телевизионном шоу, которое вообще то ли идет, то ли нет, и делаем из себя какое-то старье. Если честно, Джонни, я считаю, что эта пьеса — дохлый номер. Хочешь знать, что она из себя представляет? Это пьеса, которую Фредди стоило бы написать для телевидения, вот что она такое. Это не пьеса, а сценарий фильма серий на семь. Не пьеса, а — прошу прощения — кусок дерьма.
   Джонни был склонен согласиться с Мишель.
   — Я сыграю премьеру, — продолжала Мишель, преисполнившись праведного гнева, — а через две недели снова окажусь в варьете. Ну, может, на пару дней позже. Если ты вообще сумеешь добыть для меня новый ангажемент. Я имею в виду, Джон, — кому нужна эта актриса, кого волнует, выйдет ли она на сцену в день премьеры? Хочешь, я тебе еще кое-что скажу? Вторая пьеса — эта самая пьеса внутри пьесы, как бы ее там Фредди ни называл, и которую они там репетируют, — точно такой же дохлый номер. На самом деле, она даже еще хуже. Он получит двух «Тони» за худшую пьесу года: одного за свою, а второго за ту пьесу, что внутри пьесы. И как я должна вытаскивать обе эти вшивые пьесы, хотела бы я знать?
   Джонни задумался, как бы им выбраться из этого прискорбного положения с наименьшими потерями.
   — И еще, я считаю, тебе стоит знать, что Марк лапает меня за кулисами, — сказала Мишель.
   Марк Риганти. Актер, играющий роль персонажа, именуемого Детективом, который едва не упал в обморок от радости, когда персонаж, именуемый Актрисой, сообщил, что это она делала передачу «Закон и порядок». Марка тоже нельзя назвать хорошим актером. Берем вшивую пьесу — две вшивые пьесы, если верить Мишель, — добавляем к этому вшивого актера и вшивую актрису в главных ролях и получаем — что? Правильно, неприятности. Впрочем, Джонни не мог обвинять Марка за то, что тот лапает Мишель, поскольку сам сейчас занимался тем же, только не за кулисами, а в постели.
   — Я попрошу Моргенштерна поговорить с ним, — сказал он.
   — А что толку? — возразила Мишель. — Он и сам начал, еще раньше.
   Связанные с Мишель неприятности — помимо того, что она была посредственной актрисой, никогда не умевшей танцевать и в придачу потерявшей голос, — заключались в том, что в ее присутствии мужчины тотчас же начинали распускать руки. Женщины, если верить рассказам самой Мишель, тоже. Ну, по крайней мере, был один такой случай в Огайо. Неприятности проистекали из того, что у Мишель постоянно был крайне сексапильный вид. Людям — как мужчинам, так и женщинам, — как-то не верилось, что девица с такой внешностью может оказаться хорошей актрисой. Ну, да она ею и не являлась. С такой фигурой провал был гарантирован, разве что играть проституток и девиц легкого поведения. Впрочем, многих актрис, с которыми Джонни был знаком, а при случае и спал, это вполне бы устроило. Но щеголять своими телесами и при этом произносить реплики типа «Это благороднейшая в мире профессия» было как-то неуместно для пьесы, в которой необычайно талантливая девушка была по заслугам вознаграждена за мужество, упорство и верность своему делу и стала звездой.
   То есть после того, как получила удар ножом.
   Весь сюжет вертелся вокруг Актрисы, которую пырнул ножом какой-то псих. Кто такой этот псих, так и оставалось неясным, поскольку Фредди казалось, что раскрытие этой тайны сделает из пьесы дешевку. Фредди одолевали более возвышенные помыслы. Например, изучение ситуации, в которой некто жертвует всем ради искусства. Преданность Актрисы своему делу косвенно подчеркивалась даже названием пьесы, поскольку подразумевалось, что ее истинной любовью был театр, который она любила «всей душой», как выражалась она в своей достопамятной речи, самой нудной во всем «Прологе». В этой пьесе Фредди со вкусом размышлял о значении наималейшего творческого деяния как противоположности ничтожным мирским делам, вроде необходимости зарабатывать себе на хлеб или кормить семью. «Любовная история» была «пьесой идей», как Фредди не раз заявлял Кендаллу. Кендалл же, напротив, считал пьесу чересчур «детективной» и полагал, что она недостаточно «серьезна».
   Похоже, ни один из них не понимал простейшей вещи, которую Джонни знал с того момента, как прочел первый детектив: в истории с убийством высокие рассуждения неуместны. Потому что, как только кого-то пырнут ножом, внимание публики тут же сосредоточивается на жертве и вас прежде всего начинает интересовать, кто это сделал.
   А ведь это, пожалуй, недурная идея!
   В смысле — привлечь внимание к жертве.
  
  
  
  
   Глава 2
  
  
   Поскольку она всегда была слегка под кайфом, в присутствии копов она чувствовала себя неуютно. Она знала, что сходить сюда нужно, но сам приход в полицейский участок был серьезным испытанием для ее нервов. Стоило ей увидеть большие зеленые шары с выписанными на боках цифрами 87, висевшие по обе стороны высокой деревянной входной двери, которые словно кричали: «Копы! Копы!», как ее тут же затрясло. И конечно же, у дверей, на верхней площадке лестницы стоял настоящий живой коп в синей форме и смотрел, как девушка поднимается по ступенькам. Он повернул бронзовую дверную ручку и распахнул перед посетительницей дверь. Она улыбнулась ему так, словно только что зарубила топором собственную мать.
   Пройдя через дверь, она очутилась в большой шумной комнате с высокими потолками, в которой туда-сюда сновали одетые в форму копы. Справа от нее располагалась высокая деревянная конторка, а перед ней бронзовые перила высотой по грудь. На конторке красовалась табличка: «Все посетители должны сообщить о цели своего прихода». За конторкой сидели еще два копа. Один из них пил кофе из картонного стаканчика. Настенные часы показывали десять минут пятого. Дождь прекратился, но по-прежнему было чересчур свежо для апреля. Ей показалось, что в комнате еще холоднее, чем на улице, — то ли потому, что здесь не было окон, то ли потому, что было полно копов. Она шагнула к конторке, откашлялась и произнесла:
   — Меня зовут Мишель Кассиди. Я хочу поговорить с детективом.
  
  
  * * *
  
   Клинг думал о том, бывала ли заместитель главного врача Шарин Эверард Кук в полицейской дежурке. Если вы проработали в восемьдесят седьмом участке достаточно долгое время, вам начинает казаться, что здесь побывал буквально каждый житель этого города и каждый совершенно точно знал, как эта дежурка выглядит, вплоть до царапин на стене. Но Клинг просто представить себе не мог, чтобы работа Шарин завела ее за пределы Солнечной системы, где, как ему иногда казалось, и располагался 87-й. Планета, на которой нет ничего, кроме самых примитивных форм жизни; безвоздушная, лишенная солнечного света пустота, в которой ничего никогда не меняется, все остается неизменным ныне, присно и во веки веков.
   Интересно, в ее кабинете на Ранкин-плаза стены выкрашены в такой же ядовито-зеленый цвет, как стены дежурки? А если да, то неужели они такие же грязные, как в этой комнате, которой пользуются двадцать четыре часа в сутки и триста шестьдесят пять дней в году, а в високосном — триста шестьдесят шесть? Клинг припомнил, что за все то время, что он здесь проработал, дежурку красили лишь однажды. И не нужно было быть ясновидящим, чтобы утверждать, что вряд ли это событие повторится в обозримом будущем. Клинг полагал, что существующие на всех планетах слова «яблочно-зеленый» и «дрянной» наилучшим образом описывали дежурку, а если на то пошло, то и весь участок. Ну, возможно, «дрянной» — это слишком слабо сказано. Пожалуй, правильнее бы было сказать «запущенный» или даже «убогий». По правде говоря, наиболее исчерпывающим определением было бы «дерьмовый» — слово, которое он никогда не произносил в присутствии доктора Шарин Кук и, возможно, никогда в жизни не произнесет, если судить по вчерашнему свиданию.
   Выбранный Шарин итальянский ресторан назывался «Травиата». Судя по названию, можно было предположить, что их примутся пичкать оперной музыкой, но вместо этого оказалось, что там играют «Сто лучших хитов Фрэнка Синатры». Клинга это вполне устраивало. Он любил Синатру, и его не раздражал звучавший снова и снова «Поцелуй», хотя к пятому разу он выучил все слова песни наизусть.
   Поцелуй...
   Все начинается с него,
   Но поцелуи чахнут
   И умирают,
   Коль не дождутся ласки...
   Ну и так далее.
   Но потом в третий раз зазвучала «Моя малышка».
   Разговор застрял, словно машина в дорожной пробке. Клинг понятия не имел, что он такого сказал или сделал, чтобы заставить Шарин неожиданно замолчать. Впрочем, будучи детективом, Клинг знал, что иногда люди откликаются на нечто, сказанное или сделанное несколько минут или даже несколько часов назад, — а иногда даже на события многолетней давности, как в том деле с дамой, которую они недавно арестовали. Она отравила своего мужа двенадцать лет спустя после того, как он обозвал ее проституткой в присутствии всей их команды игроков в кегли. Так что он сидел напротив Шарин и пытался понять, с чего вдруг у нее сделался такой угрюмо-задумчивый вид, когда — вот так номер! — снова зазвучала «Моя малышка». В надежде разобраться, что же за мысли ее грызут, и, кроме того, решив, что сделал блестящее наблюдение, Клинг бросил реплику насчет того, что в этой песенке только обещают рассказать историю, но до рассказа дело так и не доходит.
   — У парня была несчастная любовь, — сказал Клинг, — и он обещает бармену рассказать об этом, но на самом деле только и говорит, что собирается об этом рассказать.
   На лице Шарин застыло отсутствующее выражение.
   Похоже, сейчас она пребывала мыслями за тысячу миль отсюда.
   А что, если Шарин пережила несчастную любовь и просто пытается прийти в себя? А если так, то не думает ли она сейчас об этом парне, кем бы там он ни был? И когда произошло крушение этой любви? Десять лет или десять дней назад? А может, вчера вечером?
   Лучше оставить ее в покое.
   Клинг перенес свое внимание на лингини с моллюсками под белым соусом.
   — Это потому, что я черная? — внезапно спросила Шарин.
   — Что — потому, что вы черная? — не понял Клинг.
   — Вы звонили мне с улицы.
   — Нет, — ответил Клинг. — Об этом я вообще не думал.
   «А правда ли это?» — спросил он у себя.
   До сегодняшнего дня он никогда в жизни не встречался с чернокожей женщиной.
   Что за дурь лезет в голову?
   — А это потому, что я белый? — легкомысленно поинтересовался Клинг и улыбнулся. — Ну, вы приняли приглашение.
   — Возможно, — ответила Шарин.
   Клинг отметил про себя, что она не улыбнулась в ответ.
   — Ну тогда... может, вы хотите поговорить об этом? — спросил он.
   — Нет. Не сейчас.
   — А когда?
   — Может быть, никогда.
   — Ну ладно, — согласился Клинг и вернулся к лингини.
   Он решил, что на этом все и закончится. Привет, бледнокожий, приятно было познакомиться, но ничего не выгорит, парень.
   Когда после обеда Шарин сказала, что действительно предпочитает не ходить в кино, поскольку им обоим завтра нужно рано вставать, Клинг окончательно уверился в том, что сейчас услышит: «Пока, приятель, как-нибудь увидимся». Остановившись на крыльце ее дома, они пожали друг другу руки. Шарин поблагодарила его за приятно проведенное время. Он сказал, что для него это тоже был очень приятный вечер. Дождь не перестал, но теперь он лишь слегка моросил. Клинг зашагал по слякотному пути длиной в пять кварталов, лежавших между домом Шарин и станцией метро.
   Когда поезд все еще стоял на наземной платформе на Калмс-Пойнт, в вагон вошли трое чернокожих подростков. Похоже, они прикидывали, как бы к нему подступиться. Клинг одарил их взглядом, в котором явственно читалось: «Не советую!», и подростки прошли мимо не останавливаясь...
   Стоявший на столе у детектива Клинга телефон зазвонил.
  
  
  * * *
  
   Поднявшись на второй этаж, Мишель увидела еще одну табличку, висевшую на стене. Согласно ей отдел розыска располагался дальше по коридору и, чтобы добраться до него, нужно было миновать несколько дверей, на каждой из которых висела соответствующая табличка — «Раздевалка», «Мужской туалет» и «Канцелярия». Красовавшаяся прямо на лестничной площадке табличка черным по белому (точнее, по грязно-белому) сообщала, что розыскной отдел находится здесь, но никаких толковых указаний не давала. Мишель последовала своим инстинктам, а поскольку она была правшой, то вполне естественно, что свернула направо и пошла через холл. Из раздевалки пахло потом, из-за дверей туалета тянуло запахом мочи, а из канцелярии доносился аромат кофе — настоящее попурри этой «старой лавочки», как говорил Детектив, персонаж той пьесы, которую они репетировали. Сперва она заметила, что часть холла отделена деревянной перегородкой, а потом уже увидела, что за ней располагаются несколько темно-зеленых металлических столов, телефоны и доска объявлений с вывешенными на ней фотографиями и сообщениями. В глубине комнаты виднелись еще несколько металлических столов и ряд окон, забранных металлическими решетками. За одним из столов сидел светловолосый мужчина приятной наружности. Мишель остановилась у перил, откашлялась точно так же, как внизу, и, вспомнив их план, произнесла:
   — Детектив Клинг?
   Клинг поднял голову.
   У стоящей перед ним женщины были волосы цвета морковки, вымоченной в апельсиновом соке, и синие с лиловым оттенком глаза. Одета она была в обтягивающий синий свитер под цвет глаз, сверху наброшена короткая куртка в морском стиле. Темно-синяя юбка была подобрана в тон куртке. Дополняли наряд толстая золотая цепочка и синие туфли на высоких каблуках.
   — Дежурный сержант сказал, что мне следует поговорить с вами, — произнесла женщина.
   — Да, он мне только что звонил, — ответил Клинг. — Входите.
   Мишель заметила, что на проделанной в перегородке дверце красовалась задвижка, и удивилась, когда от ее прикосновения дверь действительно отворилась. Девушка нерешительно вошла в комнату. Когда она приблизилась к столу, Клинг встал и предложил ей стул, расположенный с другой стороны стола. Мишель села, закинув ногу на ногу. Синяя юбка скользнула вверх по бедрам. Мишель откинулась назад, одернула юбку и попыталась поудобнее устроиться на жестком стуле. Клинг уселся обратно.
   — Меня зовут Мишель Кассиди, — сказала девушка. — Я сегодня утром говорила с кем-то из ваших сотрудников, и он сказал, что я должна прийти сюда.
   — Не припомните, как его звали?
   — У него было какое-то итальянское имя.
   — Карелла?
   — Кажется, да. В любом случае, он сказал, чтобы я сюда пришла. Он сказал, что здесь мне помогут.
   Клинг кивнул.
   — Мне понадобятся некоторые сведения, — сказал он и вставил бланк в пишущую машинку. Он сдвинул лист так, чтобы попасть в графу «Дата подачи жалобы», напечатал сегодняшнее число, еще раз сдвинул лист, на графу «Имя», начал было печатать, но остановился и посмотрел на девушку.
   — Кассиди или Кэссиди?
   — Через "а", — ответила девушка.
   — Кассиди, — повторил Клинг, печатая. — Мишель — как в песне «Битлз»?
   — Да, с мягким "л".
   — Ваш адрес, пожалуйста.
   Она продиктовала ему адрес, номер квартиры, домашний телефон и рабочий телефон, по которому ее можно найти.
   — Вы замужем? — спросил Клинг. — Одиноки? Разведены?
   — Одинока.
   — Ваш род занятий, мисс Кассиди.
   — Я актриса.
   — Мог ли я вас где-нибудь видеть? — спросил он.
   — Ну... я играла главную роль в «Энни», — протянула она. — А в последние годы выступала в разных варьете.
   — Я видел этот фильм, «Энни», — сказал Клинг.
   — Я играла не в фильме, — возразила Мишель.
   — Неплохой фильм, — проронил Клинг. — А над чем вы работаете сейчас?
   — Я репетирую в одной пьесе.
   — Я могу ее знать?
   — Не думаю. Это новая пьеса, она называется «Любовная история». Сейчас мы репетируем ее в одном окраинном театре, но надеемся, что потом она переберется в центр. Если, конечно, будет пользоваться успехом.
   — И о чем эта пьеса?
   — А вот тут начинается самое смешное.
   — Что именно?
   — В этой пьесе неизвестный звонит актрисе и говорит, что он собирается убить ее.
   — И что же в этом смешного?
   — Ну, понимаете ли... из-за этого я и пришла.
   — Простите, мисс Кассиди, боюсь, я не совсем вас...
   — Мне тоже начал кто-то звонить.
   — Вы имеете в виду — угрожать вам по телефону?
   — Да. Какой-то мужчина говорит, что он убьет меня. Совсем как в пьесе. Ну, не совсем теми же словами.
   — А что именно он говорит?
   — Он говорит, что зарежет меня.
   — Зарежет?
   — Да.
   — То есть он уточняет способ убийства.
   — Да, именно.
   — Это говорится в настоящих телефонных звонках — так?
   — Да.
   — А не в тех, которые фигурируют в пьесе.
   — Нет, это в тех звонках, которые начались на прошлой неделе.
   — Какой-то мужчина говорит, что он собирается зарезать вас.
   — Да.
   — По какому телефону он звонит?
   — По моему домашнему телефону. Второй номер — это телефон, который стоит в театре, за кулисами.
   — Туда он вам не звонит.
   — Нет. Ну, по крайней мере, пока не звонил. Я очень боюсь, детектив Клинг.
   — Могу себе представить. Когда начались эти звонки?
   — Вечером в прошлое воскресенье.
   — Это у нас было... — Клинг посмотрел на настольный календарь, — двадцать девятое марта.
   — Да, правильно.
   — Как по-вашему, он вас знает?
   — Он называет меня мисс Кассиди.
   — И как он...
   — Это звучит с некоторой издевкой. Мисс Ка-ас-сиди — примерно так. С этакой усмешечкой.
   — Повторите мне, пожалуйста, что именно он говорит.
   — Он говорит: «Я иду, чтобы убить тебя, мисс Кассиди. Я тебя зарежу».
   — Не получали ли вы писем с угрозами?
   — Нет.
   — Не видали ли вы каких-нибудь подозрительных людей, которые бы прятались возле вашего дома...
   — Нет.
   — ...или следовали бы за вами до театра?
   — Нет.
   — Кстати, а что это за театр?
   — «Сьюзен Грейнджер», на Северной Одиннадцатой.
   — Никто не околачивается около служебного входа...
   — Нет.
   — ...не следует за вами?..
   — Нет.
   — ...не наблюдает за вами? Например, в ресторане или еще в каком-нибудь общественном месте?
   — Нет, ничего такого не было.
   — Только телефонные звонки.
   — Да.
   — Не задолжали ли вы кому-нибудь?
   — Нет.
   — Не случалось ли вам в последнее время ссориться с...
   — Нет.
   — И вряд ли вы кого-нибудь увольняли, ведь так?
   — Нет.
   — Нет ли у вас бывшего любовника, который мог бы...
   — Нет. Я вот уже семь лет живу с одним мужчиной.
   — И у вас с ним все в порядке?
   — О да!
   — Извините, я должен был задать этот вопрос.
   — Ничего-ничего. Я знаю, что вы просто выполняете свою работу. У нас в пьесе есть точно такое место.
   — Простите? — переспросил Клинг.
   — Там есть сцена, когда героиня приходит в полицию и ей задают все эти вопросы.
   — Ясно. Кстати, как его зовут? Этого человека, с которым вы живете.
   — Джон Мильтон.
   — Надо же — тезка великого поэта.
   — Да. На самом деле он мой импресарио.
   — Не может ли у кого-нибудь быть причина ревновать его к вам?
   — Нет, не думаю.
   — Может быть, кто-то стремится занять ваше место?
   — Тоже вряд ли.
   — Вы нормально ладите с людьми, которые вместе с вами работают над пьесой?
   — Да, вполне. Ну, вы понимаете, всегда есть мелкие...
   — Да, конечно.
   — ...размолвки и тому подобное. Но в основном мы ладим вполне прилично.
   — Сколько людей заняты в пьесе?
   — Сколько актеров? На самом деле нас всего четверо. Это если говорить о ролях со словами. Остальные — статисты. Еще четыре актера, они просто заполняют сцены.
   — Значит, всего будет восемь.
   — И плюс обслуживающий персонал. Я имею в виду — это же спектакль. Чтобы поставить его на сцене, нужно множество народа.
   — И вы утверждаете, что неплохо ладите со всеми этими людьми?
   — Да.
   — Этот человек, который вам звонит... вы случайно не узнали его голос?
   — Нет.
   — И он не показался вам знакомым, нет?
   — Нет.
   — Ну что ж, я на это и не рассчитывал. Но иногда...
   — То есть он не был похож на голос человека, которого я знаю, если вы это имеете в виду. В смысле, того, с кем я знакома лично. Если вы об этом спрашиваете.
   — Да, именно об этом я и...
   — Но кое-кого он мне напоминает.
   — Да ну?
   — Он похож на голос Джека Николсона.
   — Джека?..
   — Актера.
   — А!
   — Очень похожий тембр.
   — Ясно. Но вы лично незнакомы с Джеком Николсоном — я правильно...
   — Хотелось бы мне быть с ним знакомой, — произнесла Мишель, закатив глаза.
   — Но вы с ним незнакомы?
   — Нет, незнакома.
   — Голос звонившего просто был похож на голос Джека Николсона.
   — Или кто-то пытался подражать его голосу.
   — И, наверное, вы не знаете никого, кто старался бы подражать Джеку Николсону, так?
   — Почему, знаю, — возразила она.
   — Знаете? — переспросил Клинг, качнувшись в ее сторону. — И кто же это?
   — Да все.
   — Я имел в виду — кто-нибудь конкретно. Кто-нибудь из ваших знакомых или...
   — Нет, не знаю.
   — Не приходит ли вам в голову, мисс Кассиди, кто мог бы желать причинить вам вред?
   — Нет, не приходит. Извините.
   — А определитель номера у вас не стоит — правильно?
   — Конечно, нет.
   — Ну что ж, — сказал Клинг, — теперь мне нужно пойти поговорить с другими детективами, узнать их мнение, а потом заскочить к лейтенанту, выяснить — можем ли мы получить ордер на наблюдение за вами. Я постараюсь вернуться как можно быстрее.
   — Хотелось бы, чтобы вы получили такой ордер, — сказала Мишель. — Мне кажется, этот тип говорит совершенно серьезно.
  
  
  * * *
  
   У главного врача полицейского управления было три заместителя. Один из них был просто старый сморчок, второй занимался административными вопросами, а третьим, собственно, и являлась Шарин. Шарин была дипломированным врачом, за ее плечами остались четыре года медицинского колледжа, пять лет хирургической практики и плюс четыре года пребывания в должности заместителя главного врача. Висевшая на двери ее кабинета табличка гласила:
   "ШАРИН ЭВЕРАРД КУК,
   ДОКТОР МЕДИЦИНЫ,
   зам. главврача"
   Шарин работала на Ранкин-плаза вот уже пять лет. Она получила эту должность, обойдя около сотни других претендентов, многие из них теперь нашли место в прочих учреждениях медицинской системы при управлении полиции. По городу было разбросано пять клиник для полицейских, в которых служили двадцать пять участковых врачей. Каждый из них получал в год шестьдесят две с половиной тысячи долларов. В качестве одного из заместителей главврача Шарин получала шестьдесят восемь тысяч долларов в год. За это она должна была отработать здесь, в центральной больнице, от пятнадцати до восемнадцати часов в неделю. Остальное время Шарин посвящала частной практике — у нее был кабинет в Даймондбеке, неподалеку от больницы Маунт-Плезент. При удачном раскладе заместитель главного врача Кук зарабатывала за год впятеро больше, чем детектив третьего класса Клинг.
   Ну а толку-то? — как говаривала ее мать.
   Шарин еще не рассказала матери, что вчера вечером она ходила на свидание с белым мужчиной.
   Возможно, она никогда ей об этом не расскажет.
   Пациент, который появился в кабинете у Шарин в понедельник, в половине пятого пополудни, был темнокожим. В городе насчитывалась тридцать одна тысяча полицейских, и если кто-нибудь из них заболевал, то он или она — четырнадцать процентов служащих полиции составляли женщины — отправлялись на прием к своему участковому врачу. Участковые врачи работали по скользящему графику — по два с половиной часа ежедневно. Этот график определялся управлением и был известен каждому полицейскому. Участковый врач проводил обследование и затем решал, следует ли предоставить полицейскому больничный — оплачиваемый, естественно, — или на девяносто дней перевести его на щадящий график дежурств, после чего полицейский должен был вернуться к обычным нагрузкам — если, конечно, он к этому времени выздоравливал. Если же нет, участковый или заместитель главного врача — как последняя инстанция — должен был определить, действительно ли полицейский болен или он просто симулирует. Любой коп, проболевший больше года, попадал под статью четвертую Уложения об отставке и должен был или вернуться к исполнению своих обязанностей, или покинуть службу. Альтернативы этому не было. Либо ты работаешь, либо нет.
   Чернокожий мужчина, сидевший рядом со столом Шарин, находился на больничном вот уже сто двадцать два дня. Часть времени он провел дома, лежа пластом. Потом он стал время от времени выходить на работу по щадящему графику — возился с бумажками то в одном, то в другом участке. Пациента звали Рэндалл Гаррод. Ему было тридцать четыре года, и он служил в полиции вот уже тринадцать лет. Прежде чем у него появились боли в груди, он работал в Риверхеде агентом подразделения по борьбе с наркотиками.
   — Как сейчас ваше самочувствие? — спросила Шарин.
   — Точно так же, — ответил он.
   — Я вижу, вы сделали электрокардиограмму...
   — Да.
   — ...стресс-тест...
   — Да.
   — ...и таллиумовый стресс-тест. Результаты нормальные.
   — Так мне сказали. Но я по-прежнему чувствую боль в груди.
   — Гастроэнтеролог сделал вам рентген и эндоскопию и ничего не обнаружил.
   Гаррод промычал что-то неразборчивое.
   — Я вижу, вы сделали даже эхокардиограмму. Никаких признаков выпадения митрального клапана не наблюдается, все в норме. Так что с вами такое, детектив Гаррод?
   — Вы же врач, а не я.
   — Снимите, пожалуйста, рубашку.
   Гаррод был чуть ниже ее — как прикинула Шарин, пять футов и не то семь, не то восемь дюймов, — невысокий жилистый мужчина. Он встал, расстегнул рубашку и повесил ее на спинку стула. У Гаррода была хорошо развитая мускулатура — видимо, он регулярно тренировался. Его кожа была того же цвета, что скорлупа кокосового ореха.
   Неожиданно Шарин подумала о Берте Клинге. Она приставила стетоскоп к груди Гаррода и стала его выслушивать.
   «Вам идет этот цвет».
   Это относилось к ее костюму. К ее синему костюму. К дымчато-синему цвету, гармонирующему с тенями на веках.
   — Вдохните глубже и задержите дыхание, — приказала она пациенту.
   Снова прижала стетоскоп к его груди.
   Синатра пел «Поцелуй» в десять тысяч двести двадцать восьмой раз.
   Так обними меня покрепче
   и на ухо шепчи слова любви.
   Целуй меня, целуй,
   ведь поцелуй не лжет...
   — Еще раз вдохните.
   «Вам идет этот цвет».
   Но что он на самом деле хотел сказать, этот светловолосый красавчик с ореховыми глазами, который сидел напротив нее и накручивал лингини на вилку? Что он имел в виду, говоря о цвете? Или что он пытался сказать? Не мог же он только сейчас заметить тот очевидный факт, что она чернокожая, а он — белый. «А тебе идет этот цвет, сестричка», — а потом тут же сменить тему и заговорить о дурацкой песенке, в которой пьяный парень сидит в салуне и изливает душу усталому бармену, присевшему рядом с ним. Понимаешь, Джо, все, что ей хотелось знать...
   «Это потому, что я черная?»
   «Что — потому, что вы черная?»
   «Вы звонили мне с улицы».
   «Нет. Об этом я вообще не думал. А это потому, что я белый? Ну, вы приняли предложение?»
   «Возможно».
   «Ну тогда... может, вы хотите поговорить об этом?»
   «Нет. Не сейчас».
   «А когда?»
   «Может быть, никогда».
   «Ну ладно».
   Естественно, после этого все разговоры заглохли — до того самого момента, когда пора было сказать: «Знаете, Берт, мне кажется, мы уже не успеваем в кино. Нет, правда. Нам ведь обоим завтра рано на работу. И ведь вы же на самом деле не любите фильмы про копов. Может быть, разойдемся по домам, а?»
   «Спасибо, я прекрасно провела время».
   «Это вам спасибо. Я тоже прекрасно провел вечер».
   Теперь Шарин перешла к пальпированию — принялась выстукивать грудину пациента...
   — Здесь больно?
   — Нет.
   — А здесь?
   — Тоже нет.
   Исключим возможность воспаления кардио...
   — А это что? — внезапно спросила она.
   — Что — это? — ответил вопросом Гаррод.
   — Вот этот шрам на плече.
   — Ну, шрам.
   — Он выглядит как зажившее огнестрельное ранение.
   — Ну да.
   — Это оно и есть?
   — Да.
   — Я не видела у вас в карточке никакого упоминания о...
   — Ну да, это оно и есть, что тут такого.
   — Огнестрельное ранение? Как я могла пропустить такую запись?
   — Может, вы не заглядывали настолько далеко.
   — Когда вас подстрелили?
   — Шесть-семь месяцев назад.
   — До того, как начались эти боли в груди?
   — Да.
   Шарин посмотрела на пациента.
   — Этот шрам не имеет никакого отношения к болям в груди, — сказал Гаррод. — Он вообще не болит.
   — Но боли начались после того, как вас подстрелили?
   — Ну да, после.
   — Вы прошли обследование, и оно ничего не выявило...
   — Да, но...
   — ЭКГ, стресс-тест, прочие анализы ничего не дали. С мышцами тоже все в порядке...
   — Вот уж что здесь ни при чем...
   — Через какое время после ранения вы вернулись к работе?
   — Через несколько недель, после курса лечения.
   — Где вы лечились?
   — В Буэнависте.
   — Там хорошие специалисты.
   — Да.
   — Вы снова стали работать агентом подразделения по борьбе с наркотиками?
   — Да.
   — Боли начались после того, как вы снова вернулись к этой работе?
   — Да, но...
   — Кто вас лечил в Буэнависте?
   — А, специалисты по физиотерапии. Привели мне плечо в порядок. Понимаете, я в хорошей форме...
   — Да, я понимаю.
   — Так что это не заняло много времени.
   — Вы говорили с кем-нибудь об этом ранении?
   — Да, конечно.
   — А о психологических последствиях ранения?
   — Конечно.
   — А о посттравматическом синдроме?
   — Вы же знаете, что в этом городе у целой кучи копов были огнестрельные ранения. Что я, какой-нибудь особенный?
   — Но вы говорили с кем-нибудь в Буэнависте о...
   — Да при чем тут это? Рана меня совсем не беспокоит.
   Шарин снова посмотрела на своего посетителя.
   — Я хотела бы, чтобы вы показались одному специалисту, — сказала она. — Сходите в регистратуру и запишитесь к нему на прием. Его зовут Саймон Вагенштейн, — продолжала Шарин, записывая имя врача на листке бумаги. — Он один из заместителей главврача.
   — Почему я должен идти к какому-то другому врачу? Я уже черт знает сколько времени хожу от одного доктора к другому...
   — Доктор Вагенштейн — психиатр.
   — Ну уж нет! — тут же вскинулся Гаррод и сдернул свою рубашку со спинки стула. — Выписывайте меня, и дело с концом. Не хочу я идти ни к какому психиатру, пошло оно все в задницу.
   — Возможно, он сумеет вам помочь.
   — Да на кой черт мне идти к врачу, который лечит голову, если у меня болит в груди? Вы чего, серьезно?
   Гаррод сердито натянул рубашку и принялся быстро застегиваться, не глядя на Шарин.
   — Почему бы вам не обратиться с ходатайством о пенсии? — поинтересовалась она.
   — Я не хочу на пенсию.
   — Вы хотите остаться на службе, не так ли?
   — Я хороший коп, — спокойно произнес Гаррод. — И я не стал хуже только от того, что меня подстрелили.
   — Но вы можете отправиться на пенсию, как только...
   — Не хочу я ни на какую пенсию.
   — Тогда не стоит выдумывать воображаемые боли в груди, которые не позволяют вам вернуться...
   — Они не воображаемые!
   — Вы имеете право на пенсию...
   — Я не хочу...
   — Вы можете претендовать...
   — Я хочу вернуться к работе!
   — ...на федеральное пособие по инвали...
   — Я не боюсь возвращаться на работу!
   — Но никто не сможет обвинить вас, если вы больше не хотите рисковать...
   — Как раз в этом они меня и обвиняют! — воскликнул Гаррод. — Они думают, что меня подстрелили потому, что я плохо справлялся со своей работой. Раз меня подстрелили, значит, я сделал что-то не так — понимаете? Я для них неудачник. Они не хотят больше работать вместе со мной, они боятся, что их тоже могут подстрелить, если они будут работать рядом со мной. Если я возьму пенсию по инвалидности...
   Гаррод осекся, покачал головой.
   — Я хороший коп, — повторил он.
   — Если вы проходите еще восемь месяцев с болями в груди, причину которых никто не может выяснить, вы подпадете под действие статьи четвертой...
   — Да, но если я соглашусь...
   — На что?
   — Если я ухвачусь за эту пенсию и уволюсь...
   — И что тогда?
   — Они скажут, что все ниггеры — бабы.
   — А я и есть баба, — сказала Шарин.
   Они стояли, глядя друг на друга. Телефонный звонок заставил их обоих вздрогнуть. Шарин сняла трубку.
   — Доктор Кук слушает.
   — Шарин? Это я.
   Берт Клинг?
   Дернуло же его позвонить именно в эту минуту!
   — Подождите секунду, — сказала Шарин и прикрыла трубку рукой. — Пообещайте мне, что вы сходите на прием к доктору Вагенштейну.
   — Давайте сюда эту сраную бумажку, — пробурчал Гаррод и выхватил у нее из рук листок с фамилией врача.
  
  
  * * *
  
   Репетиция возобновилась в пять, а сейчас было начало седьмого. Все четыре актера, играющие ведущие роли, вот уже час находились на сцене, прорабатывая наиболее трудные эпизоды. Начало назревать столкновение характеров.
   Фредди Корбин дал главным действующим лицам своей пьесы следующие имена: Актриса, Дублерша, Детектив и Режиссер. Мишель это сразу показалось претенциозным, но потом она обнаружила, что вся эта дурацкая пьеса насквозь претенциозна.
   Остальные четыре актера — двое темнокожих и двое белых — должны были играть массовку, роли без слов. Предполагалось, что они должны создавать «ощущение времени и места действия», как написал Фредди в одном из своих бесконечных указаний о том, как следует играть ту или иную сцену.
   Двое мужчин-статистов играли детективов, воров, швейцаров, постоянных посетителей ресторана, библиотекарей, шоферов, официантов, политиков, уличных торговцев, продавцов, газетных репортеров и тележурналистов. Две женщины-статистки играли проституток, служащих полиции, телефонисток, секретарш, официанток, кассирш, продавщиц, сотрудниц газет и тележурналисток. Все четверо, как мужчины, так и женщины, отвечали также за быструю перестановку декораций во время кратких затемнений между сценами.
   Пьеса состояла из двух актов и сорока семи сцен. Декорации в каждой сцене скорее «намекали на обстановку, чем описывали ее» — еще одна цитата из указаний Фредди. Например, стол и два стула изображали ресторан. Скамья и перила изображали подмостки конкурса красоты в Атлантик-Сити, где Актриса завоевала титул Мисс Америка, что и послужило началом ее карьеры.
   Сегодня же репетировалась та самая сцена, в которой какой-то неизвестный ударил Актрису ножом...
   — Так что, мы так и не узнаем, кто это на нее напал? — Вопрос Мишель был адресован в шестой ряд, где восседал их уважаемый режиссер. Ему составлял компанию продюсер спектакля Марвин Моргенштерн, ласково именуемый также мистером Морнингстаром, по аналогии с персонажем Германа Вука, или мистером Манибэгом, согласно его должности [1] . Мишель прикрыла глаза ладонью, защищаясь от света прожекторов, и вглядывалась в темный зал. Ей казалось, что это ключевой вопрос. Как, черт подери, можно требовать от актрисы, чтобы она сыграла жертву нападения, если она не знает, кто на нее напал?
   — Это несущественно для данного эпизода, — отозвался Кендалл откуда-то из темноты. Мишель отчаянно захотелось, чтобы его было видно, чтобы можно было сойти со сцены и накинуться на него.
   — Это существенно для меня, Эш! — воскликнула она, продолжая прикрывать глаза. Она по-прежнему не видела ничего, кроме слепящего света прожекторов и темной пустоты зрительного зала.
   — Может, мы просто продолжим работать над этой сиеной? — предложил Кендалл. — А разбираться, кто что и кому сделал, будем потом, когда выполним все, что намечено.
   Но Мишель стояла на своем.
   — Извини, Эш, но я говорю именно об этой сцене. Ведь это именно со мной кто-то что-то сделает. Вот я вышла из ресторана и иду к автобусной остановке, а из темноты выходит некто...
   — Ради Бога, Мишель, почему бы тебе просто не сыграть эту чертову сцену, а?
   Марк Риганти, актер, играющий Детектива. Высокий, худощавый, темноволосый, одетый в джинсы, туфли на мягкой подошве и темно-красный свитер от Ральфа Лорена.
   — Мы уже играли эту чертову сцену, — сказала Мишель, — причем не один раз, но я до сих пор не понимаю, кто это вышел из темноты и ударил меня ножом.
   — Но это неважно, — вмешалась Андреа.
   Девятнадцатилетняя Андреа Пакер, игравшая дурочку в постановке «Все о Еве», здесь исполняла роль Дублерши. У нее были длинные белокурые волосы, темно-карие глаза и худощавая фигура подростка. В жизни она отличалась острым язычком и холодной, сдержанной манерой поведения, что целиком соответствовало роли Дублерши. Иногда Мишель казалось, что Андреа вообще не играет. На этой репетиции наряд Андреа состоял из черного трико и обернутой вокруг бедер короткой голубой юбки.
   Мишель ненавидела ее всей душой.
   — Может, для тебя это и неважно, — откликнулась она, — но и нападают не на тебя. Это именно на меня нападает этот неизвестный, который выходит мне навстречу из темноты, который одет в длинный черный плащ и черную шляпу, надвинутую на глаза, который на самом деле Джерри...
   — Что? — Из-за кулис высунулась голова Джерри. Он стоял там, ожидая, пока подойдет его очередь выходить на сцену.
   — ...который только в предыдущем эпизоде был усатым официантом. Но ведь это же не усатый официант ударил меня ножом, правильно? Потому что тогда это все просто нелепо. И это не может быть Детектив, потому что это именно он помог мне снова обрести веру в себя и все такое. Значит, это или Дублерша, или Режиссер, потому что это единственные оставшиеся важные роли в пьесе. Ну так кто это — Андреа или Куп? Я просто хочу знать.
   — Ну, не думаю, что это я, — извиняющимся тоном произнес Купер Хайнес. Ему было сорок три года, и у него был вид достойного джентльмена, посвятившего многие годы своей жизни «мыльным операм» — ежедневным сериалам, как их было принято называть, — и играющего обычно какого-нибудь обаятельного доктора. В «Любовной истории» он играл Режиссера. На самом деле он был гораздо лучше любого режиссера, с которым Мишель доводилось встречаться за свою жизнь, даже если считать тех, которые не пытались залезть ей под юбку. — Я не выстраивал эту роль с тем расчетом, что это я напал на Мишель, — сказал Купер, тоже приставив ладонь к глазам и посмотрев в зал. — Эш, ведь если это я на нее напал, я бы должен был знать об этом, разве не так? Ведь это изменяет весь подход к роли.
   — Я думаю, мы все имеем право знать, кто же на меня напал, — сказала Мишель.
   — А меня это вовсе не волнует, — возразила Андреа.
   — И меня тоже, — поддержал ее Марк.
   — Эшли прав, это несущественно для данной сцены.
   — Может, на тебя напал дворецкий? — прошептал из-за кулис Джерри.
   — Если на человека напали, зрители захотят узнать, кто на него напал, — продолжала настаивать Мишель. — Вы не можете так просто от этого отмахнуться.
   — Это пьеса не о том, как кого-то ударили ножом, — сказала Андреа. — Или там повесили.
   — Да? Тогда о чем же? О дублерше, которая не умеет играть?
   — Еще чего! — воскликнула Андреа и сердито отвернулась.
   — Фредди, вы здесь? — позвала Мишель. — Вы не можете объяснить мне, кто это напал...
   — Его здесь нет, Мишель, — устало проронил Кендалл.
   Сознание того, что рядом с ним сидит Моргенштерн, заставляло Кендалла чувствовать себя неуютно. Ему не хотелось, чтобы у продюсера сложилось впечатление, что он, Кендалл, не способен справиться с актерами — особенно если учесть, что так оно и было. В момент, когда актер начинает взывать к автору пьесы, требуя пояснений, следует вмешаться и дать актеру по шее, будь он хоть трижды звездой. Тем более что Мишель Кассили, между прочим, давно уже не звезда. Подумаешь, в «Энни» она играла! Да это было сто лет назад!
   Сдерживая бурливший внутри гнев, Кендалл произнес своим самым убедительным тоном, подражающим Отто Премингеру:
   — Мишель, вы задерживаете репетицию. Я намерен сделать эту сцену, сделать ее хорошо и сделать ее сейчас. Если у вас есть какие-то вопросы, отложите их до момента обсуждения. А теперь я хочу, чтобы на вас напали именно сейчас, как это следует по сценарию — кто бы там это ни сделал. У вас, Мишель, в половине седьмого примерка, а я намереваюсь в это время пойти пообедать. Так что, если все готовы, давайте начнем. Пожалуйста, с того места, как Мишель платит по счету, выходит из ресторана и идет в темноту...
  
  
  * * *
  
   Из темного угла неподалеку от гастронома, расположенного на той же улочке, что и театр, ему было видно, как спускается она по лестнице служебного входа, были видны ее обтягивающий синий свитер, расстегнутый пиджак, короткая темно-синяя юбка, пояс с золотой пряжкой, синие туфли на высоких каблуках. Он попятился назад, в темноту, чуть не врезавшись при этом в урну, стоявшую у него за спиной. Она посмотрела на свои часики, а потом быстро зашагала по улице, постукивая каблуками. Ее рыжие волосы блестели в свете фонаря, висевшего над служебным входом.
   Он хотел перехватить ее, пока она еще не вышла из этого переулка, раньше, чем она доберется до освещенного тротуара. Черный ход гастронома располагался достаточно далеко от улицы, чтобы случайные пешеходы не могли его заметить, и в то же время далеко от фонаря над служебным входом театра. Цок-цок, цок-цок — каблуки цокали, длинные ноги проворно передвигались, она подходила все ближе к тому месту, где он стоял. Он шагнул ей наперерез.
   — Мисс Кассиди? — спросил он.
   И вонзил в нее нож.
  
  
  
  
   Глава 3
  
  
   Стоя в дежурке рядом с холодильником, детектив второго класса Стивен Луис Карелла никак не мог не слышать разговор Клинга, сидевшего за столом в четырех футах от него. Он налил себе воды в бумажный стаканчик, повернулся спиной к Клингу и принялся смотреть на улицу сквозь забранное решеткой окно — но он не мог не слышать этот разговор. Карелла выбросил пустой стаканчик в мусорную корзину и пошел через комнату к своему столу.
   Карелла был высоким мужчиной — почти шесть футов роста. У него были широкие плечи, узкие бедра и скользящая походка прирожденного спортсмена, которым он на самом деле не являлся. Усевшись за стол, он вздохнул и посмотрел на настенные часы, удивляясь, как летит время, если ты занимаешься чем-нибудь приятным. Их смена длилась всего три часа, но сегодня вечером Карелла почему-то чувствовал себя необычайно уставшим. А когда он уставал, его глаза приобретали какой-то тусклый оттенок, а уголки глаз более выразительно, чем обычно, опускались вниз и придавали его лицу преувеличенно восточное выражение.
   Без пятнадцати четыре четверо детективов заступили на вечернюю смену. Мейер и Хейз не успели даже снять свои пальто, как их сдернули с места — был ограблен склад спиртных напитков, — и они исчезли из дежурки, едва там появившись. Примерно в четверть пятого явилась рыжеволосая молодая женщина и рассказала Клингу, что кто-то намеревается убить ее. Клинг записал все ее данные и обсудил с Кареллой возможность установить надзор за этой женщиной. Карелла сказал, что у них нет такой возможности. Клинг сказал, что поговорит об этом с боссом, как только тот появится. Но лейтенант Бернс все еще не появился, а Клинг продолжал разговаривать по телефону с какой-то Шарин, которую он приглашал на чашечку кофе — после конца смены, ближе к полуночи. Судя по обрывкам разговора, долетающим до Кареллы, эта Шарин не слишком-то была расположена принять приглашение Клинга. Клинг продолжал уговоры. Он сказал, что с радостью возьмет такси и подскочит на Калмс-Пойнт — он просто хочет немного поговорить с ней. К тому моменту, как Клинг повесил трубку, Карелла все еще не знал, добился ли тот чего-нибудь. Единственное, что он знал, — что ему предстоит провести здесь еще пять долгих часов, прежде чем их сменят.
   В восемь минут восьмого поступил тревожный сигнал из театра. «Сьюзен Грейнджер», маленький театр на Одиннадцатой Северной, неподалеку от Мейпс-авеню. Разбойное нападение, женщина получила ножевое ранение. Когда Карелла и Клинг добрались до места происшествия, женщину уже увезли в больницу. Один из патрульных полицейских сообщил, что пострадавшую зовут Мишель Кассиди и что ее забрали в больницу Морхауз Дженерал. Клинг узнал это имя. Он сообщил Карелле, что это та самая рыжая женщина, которая приходила к ним всего часа три назад.
   — Она мне как раз говорила, что кто-то грозится ее зарезать, — сказал Клинг.
   Патрульный пожал плечами и произнес:
   — Ну так он выполнил свою угрозу.
   Они решили, что важнее переговорить с пострадавшей, чем приниматься немедленно изучать место происшествия. Около половины восьмого они добрались в Морхауз и поговорили с врачом, принимавшим Мишель Кассиди. Врач сказал, что если бы удар пришелся на пару дюймов ниже и чуть правее, то мисс Кассиди в настоящий момент играла бы первую арфу в небесной филармонии. А так она находится в двести тридцать седьмой палате, состояние вполне приличное. Врач знал, что пациентка была актрисой.
   — Что, она какая-нибудь знаменитость? — поинтересовался он.
   — Она играла Энни, — сказал Клинг.
   — А кто такая Энни? — спросил врач.
   Его звали Рамантран Мехрота — об этом сообщала небольшая пластиковая карточка, приколотая к халату. Клинг решил, что, наверное, доктор был индусом. Для этого города довольно необычно было встретить в приемном покое больницы врача из Бомбея. Почти так же необычно, как натолкнуться на шофера-пакистанца.
   — К ней потащили кинокамеры, — сообщил Мехрота. — Я думал, она и вправду какая-нибудь знаменитость.
   — Теперь она действительно знаменитость, — отозвался Карелла.
  
  
  * * *
  
   Телерепортеры выполняли за них всю работу. Полицейским оставалось только стоять у них за спинами и слушать.
   — Когда это произошло, мисс Кассиди?
   Карелла узнал в женщине, задавшей вопрос, репортера Четвертого канала. Красавица с вьющимися черными волосами и темно-карими глазами напомнила ему жену; правда, волосы у Тедди были прямыми, а не вьющимися, но такими же черными.
   — Все остальные уже ушли на обед, — ответила Мишель, — а у меня была примерка, и поэтому я немного задержалась. Я только вышла из театра, и тут...
   — Во сколько это было?
   — В начале восьмого. Мы весь день репетировали...
   — А что вы репетировали, мисс Кассиди?
   — Новую пьесу. Она называется «Любовная история».
   — Что произошло, когда вы вышли из театра?
   — Из подворотни в переулок выскользнул мужчина. Он спросил: «Мисс Кассиди?» — и ударил меня ножом.
   Оператор направил камеру на репортера.
   — Сегодня вечером актриса Мишель Кассиди получила ножевое ранение рядом с театром «Сьюзен Грейнджер», где она — по иронии судьбы — репетирует в пьесе о том, как некий неизвестный покушался на актрису. Моника Манн, новости Четвертого канала из больницы Морхауз Дженерал.
   Моника продолжала глядеть в камеру, пока оператор не подал знак, что съемка окончена. Она повернулась к кровати:
   — Ужасное происшествие, мисс Кассиди. Желаю вам успеха в вашей пьесе. — После чего развернулась к своей группе и скомандовала: — На выход!
   Софиты погасли. Тележурналисты освободили палату, и сиделка выглянула в коридор — сообщить газетчикам, что они могут войти. Две городские бульварные газетки также прислали в больницу своих репортеров. Карелла представил себе заголовки завтрашних газет:
   «ЗВЕЗДА „ЭННИ“ РАНЕНА»
   Или:
   «НЕУДАВШЕЕСЯ ПОКУШЕНИЕ НА АКТРИСУ»
   Более солидная утренняя газета не удосужилась прислать кого-либо из своих сотрудников. Может быть, редактор не понял, что жертвой преступления была актриса, некогда прославившаяся в детских ролях. Или, возможно, его это просто не интересовало. Банальных разбойных нападений в этом городе было хоть пруд пруди. С другой стороны, в прошлую субботу в Гровер-парке произошли крупные беспорядки, и эта газета до сих пор продолжала препарировать причины расового конфликта и возможные меры предотвращения подобного.
   И снова Карелле и Клингу только и оставалось, что слушать. Они сразу поняли, что газетчики будут проводить куда более подробное интервью, чем это могли позволить себе тележурналисты, ограниченные отводимым на сообщение временем.
   — Мисс Кассиди, видели ли вы человека, который на вас напал?
   — Да, видела.
   — Как он выглядел?
   — Высокий стройный мужчина в длинном черном плаще и черной шляпе, надвинутой на глаза.
   — А что за шляпа?
   — Обычная мягкая фетровая шляпа.
   — Шляпа с полями?
   — Да.
   — С широкими или с узкими?
   — Широкополая. Он натянул ее прямо на глаза.
   — Были ли на нем перчатки?
   — Да, были черные перчатки.
   — А нож вы видели?
   — Нет. Но зато я его почувствовала.
   Нервный смешок.
   — То есть вы не можете сказать, какой именно нож это был — так?
   — Острый.
   Снова смех — на этот раз уже не такой нервный. Малышка хорошо держится. Она только что получила удар ножом, который прошел в паре дюймов от сердца, и все же способна шутить по поводу оружия, которым этот удар был нанесен. Репортерам это понравилось. Из этого можно сделать хороший материал. Кроме того, она довольно красивая и неплохо смотрится в этой больничной пижаме, соскальзывающей с плеча. Пока репортеры задавали вопросы, фотограф щелкал фотоаппаратом.
   Клинг заметил, что ни один из репортеров не задал вопроса, к какой расе принадлежал нападавший. Возможно, журналистов это не интересовало. Но поскольку они с Кареллой — копы, нужно будет спросить об этом сразу же, как только газетчики уйдут. Ведь им-то надо отыскать нападавшего, а репортерам — интересную тему для статьи.
   — Он что-нибудь сказал вам? — поинтересовался один из репортеров.
   — Да. Он сказал: «Мисс Кассиди?» Точно так же, как он говорил по телефону.
   — Погодите минутку, — перебил другой репортер. — Что вы имеете в виду?
   — Он звонил мне на прошлой неделе. Грозился, что убьет меня. Точнее, зарежет.
   — Тот самый человек? Тот, который напал на вас сегодня вечером?
   — Судя по голосу — тот же самый.
   — Вы хотите сказать, что голос нападавшего был похож на голос того, кто звонил вам по телефону?
   — Очень похож. Голос как у Джека Николсона.
   Теперь оба репортера яростно строчили в своих блокнотах. Джек Николсон нападает на молодую актрису в переулке у служебного входа? Надо же, какой лакомый кусочек!
   — Конечно, это был не Джек Николсон, — уточнила Мишель.
   — Конечно-конечно, — согласился репортер, но в голосе его звучало разочарование.
   — А кто это был? — спросил второй репортер. — У вас нет каких-нибудь идей по этому поводу?
   — Вероятно, кто-то, знакомый с «Любовной историей», — ответила Мишель.
   — Кто-то, знакомый с любовной историей?
   — «Любовная история». Пьеса, которую мы репетируем.
   — Почему вы так считаете?
   — Потому что в пьесе происходит то же самое.
   Карелла представил себе подзаголовок статьи:
   "ПОКУШЕНИЕ В «ЛЮБОВНОЙ ИСТОРИИ».
   Теперь репортеры хотели знать все: как это происходит в пьесе, какой там вообще сюжет, кто ее написал, кто ее ставит, когда должна состояться премьера, надеются ли они перебраться с этой пьесой в центральные театры? Фотоаппарат щелкал, репортеры без устали сыпали вопросами, и так продолжалось до тех пор, пока чернокожая сиделка не возмутилась и не напомнила газетчикам, что больную нельзя утомлять. Они что, не понимают: женщина ранена?
   В палату ворвался мужчина в серой спортивной куртке, каштановой рубашке и темно-серых брюках и тут же бросился к кровати. Он схватил Мишель за руку и взволнованно произнес:
   — Боже мой, Мишель, что случилось? Я только что об этом услышал. Кто это сделал? О Господи, ну почему именно тебя?
   Репортеры спросили у него, кто он такой. Мужчина представился, сообщив, что его зовут Джонни Мильтон и что он — театральный агент Мишель. Он вручил обоим репортерам свои визитные карточки и сообщил, что он всего несколько минут назад узнал о случившемся и сразу же помчался сюда. Тут же перейдя на повелительный тон, мистер Мильтон поинтересовался — кто такие эти двое мужчин в углу? Они что, не понимают, что женщина ранена?
   — Полиция, — спокойно произнес Карелла и предъявил свой жетон.
   — Здравствуйте, детектив Клинг, — подала голос Мишель и приветственно пошевелила пальцами.
   Неожиданно все внимание репортеров сосредоточилось на Клинге. Газетчики поинтересовались, откуда он знает пострадавшую. Потом они снова прицепились к Мишель, услышав, что сегодня примерно в четверть пятого она сообщила Клингу об угрожающих звонках, прежде чем вернуться на репетицию.
   — Получены ли уже какие-нибудь результаты, детектив Клинг? — спросил один из репортеров.
   — Пока никаких, — ответил за него Карелла. — На самом деле, если вы не возражаете, мы хотели бы поговорить с мисс Кассиди. Если, конечно, вы узнали все, что вам было нужно.
   — Детектив прав, ребята, — поддержал его агент Мишель. — Спасибо вам за то, что вы пришли, но теперь ей надо немного отдохнуть.
   Фотограф спросил у Мишель, позволит ли она сделать еще одну фотографию.
   — Ну ладно, — ответила Мишель, — но вообще-то я и вправду очень устала.
   Фотограф попросил ее спустить пижаму с левого плеча, так чтобы была видна перевязанная рана, и Мишель проделала это с застенчивостью настоящей леди — правда, ухитрившись при этом превратить опушенный вырез в соблазнительное декольте.
   Как только все посторонние вышли из палаты, Клинг спросил:
   — Скажите пожалуйста, кем был нападавший — белым, негром, латиноамериканцем или азиатом?
   Чернокожая сиделка явно напряглась, но Мишель ответила:
   — Белым.
  
  
  * * *
  
   В девять вечера Эшли Кендалл все еще продолжал репетицию, но Актрису вместо Мишель играла ее дублерша. Кендалл ненавидел претенциозные имена — если их вообще можно было назвать именами, — которые Корбин дал действующим лицам своей пьесы. В данный момент он вызвал на репетицию дублершу Мишель — актрису по имени Джози Билз, — но в той же самой сцене участвовала актриса по имени Андреа Пакер, играющая персонаж, именующийся Дублершей, несмотря на то что ее дублершей была актриса по имени Хелен Фрирз. Если вы недостаточно внимательно к этому отнеслись, то могли запутаться вконец.
   Джози был двадцать один год, и ее светло-рыжие волосы были лишь бледной тенью буйных локонов Мишель. Но она была выше Мишель и не такая фигуристая, а потому двигалась более изящно. По мнению Кендалла, она к тому же была намного лучшей актрисой, чем Мишель. На самом деле он и хотел взять ее на роль Актрисы, но с этим не согласился мистер Фредерик Питер Корбин-третий. Так что ведущую роль получила мисс Большие Сиськи, а Джози стала дублершей, передвигающей декорации и играющей кучу ролей без слов. Такова тирания авторов пьес. Джози не собиралась сегодня вечером приходить в театр. Она сидела дома, уже переодевшись в купальный халат, обедала — обед состоял из баночки йогурта и банана — и смотрела «Любовную связь», когда ей позвонил ее импресарио и сказал: «Детка, ты нужна». Она натянула джинсы и свитер и примчалась в театр. Теперь она вместе с другими актерами ожидала возобновления репетиции.
   Возможно, Кендаллу стоило бы отложить репетицию, но предыдущее поведение Мишель и ее бурный уход заставили остальных актеров чувствовать себя смущенными и несчастными. С другой стороны, он рад был возможности обкатать эту сцену при участии такой изящной и дисциплинированной девушки, как Джози, и в отсутствие мистера Денежного Мешка, наблюдающего за этим с явным раздражением. Слава Богу, продюсер ушел. Но вместо него в шестом ряду восседал сам хваленый драматург, который отправился было домой пораньше переписывать какие-то реплики, которые его беспокоили. Подумаешь, реплики! Лучше бы он переписал три-четыре сцены, беспокоившие Кендалла, а еще лучше — всю эту его чертову пьесу.
   Все в театре уже знали, что их «звездулю» сегодня подрезали в переулке и увезли в Морхауз Дженерал. Чак Мэдден, помощник режиссера, только что туда звонил. Теперь он пробрался в шестой ряд и сообщил Кендаллу и Корбину, что состояние мисс Кассиди удовлетворительное и что попозже вечером ее отпустят домой.
   — Спасибо, Чак, — сказал Кендалл, поднялся и окликнул: — Эй, народ!
   Актеры, бродившие по сцене в ожидании, пока что-нибудь начнется, повернулись и посмотрели в темный зал.
   — Я знаю, что все вы будете рады узнать, что с Мишель все в порядке, — заявил Кендалл. — Точнее говоря, сегодня вечером ее отпустят домой.
   — Замечательно! — вяло произнес кто-то из актеров.
   — А они узнали, кто это сделал? — поинтересовался другой.
   — Понятия не имею, — сказал Кендалл.
   — В любом случае, это несущественно, — бросил кто-то еще.
   — Джерри, ты догавкаешься!
   — Прошу прощения, босс!
   — Чак! Ты уже там?
   — Да, сэр!
   Чак Мэдден выскочил на сцену так, словно боялся пропустить свою реплику. На нем были ботинки с высокими голенищами, синяя кепка из шерстяной ткани и рабочий комбинезон маляра, оставляющий открытыми его мускулистые руки и часть торса. Ему было двадцать шесть лет, росту в нем было под шесть футов, глаза карие. Он прикрыл их ладонью и стал вглядываться в шестой ряд.
   — Как вы думаете, можно ли что-нибудь сделать с освещением в тот момент, когда она выходит из ресторана?
   — Это зависит от того, что вы хотите.
   — Предполагается, что там должно быть темно. Нападающий должен выйти из темноты. А мы заставляем Джерри выскакивать при ярком свете...
   — Да, создайте мне соответствующую атмосферу, — подал голос Джерри.
   — Я знаю, что обсуждать вопросы освещения пока что рановато...
   — Нет, почему же. Что вы хотите?
   — Вы можете сделать так, чтобы в то время, когда она идет через сцену, медленно темнело? Так чтобы, когда Джерри выйдет ей навстречу, сцена была бы почти не освещена?
   — Вот это мне уже нравится, — снова вякнул Джерри.
   — Нужно поговорить с Куртом и узнать...
   — Я слышу, — отозвался осветитель. — Будет сделано.
   — Пусть начинает темнеть в тот момент, когда она выходит из дверей, — сказал Кендалл.
   — Будет сделано.
   — Ну что, народ? Попробуем?
   — Уно моменто, — сказал Чак. — Начинаем со сцены за столом.
   Корбин выстроил свою пьесу в абсолютно предсказуемой манере. Стоило только понять, что за спокойной сценой обязательно следует короткая сцена, рассчитанная на то, чтобы вызвать потрясение, а за ней — нудное затянутое рассуждение, и вся схема тут же становилась ясна. В результате в пьесе вообще не осталось неожиданностей. Корбин породил ряд таких последовательных триад, причем большая их часть была уродской.
   Триада, которую они репетировали сейчас...
   (Кендалл был твердо убежден, что им никогда не удастся сыграть этот отрывок...)
   ...состояла из сцены, в которой Актриса и Режиссер сидели за столиком в ресторане, за ней следовала сцена, в которой некто несущественный нападал на Актрису и ранил ее, и все это сменялось сценой, в которой Детектив долго и нудно допрашивает двух прочих главных персонажей. Оживить эту нуднятину не было никакой возможности. Сцена в ресторане была настолько полна намеков, предчувствий и страхов перед сгущающимися тенями, что любой мало-мальски умный зритель просто-таки знал, что, как только девушка выйдет отсюда, на нее тут же нападут.
   — Почему вы не рассказали мне об этом раньше? Это произнес Режиссер.
   Тот, который на сцене. Сам Кендалл продолжал сидеть в шестом ряду.
   — Я... я боялась, что это вы мне звоните.
   — Я? Я?!
   А это реплика Купера Хайнеса, почтенного джентльмена, типичного доктора из популярной «мыльной оперы». Судя по его виду, он был до глубины души поражен самой идеей, что человеком, угрожающим актрисе по телефону, мог быть он сам. Его изумление было таким искренним, что Кендалл едва не расхохотался, хотя подобная реакция в данном эпизоде была совершенно неуместна.
   — Извините. Я понимаю, что это нелепо. С чего вдруг вам могло бы захотеться убить меня?
   — Да кому это вообще нужно?
   Еще одна реплика, которая, будучи произнесенной Купером в его изумленно-смущенной манере, могла вызвать взрыв хохота. Кендалл в темноте яростно строчил замечания.
   — Вам нужно пойти в полицию.
   — Я там была.
   — И что?
   — Они сказали, что ничего не смогут сделать до тех пор, пока этот тип на самом деле не попытается убить меня.
   — Но это нелепо.
   — Да.
   — С кем вы разговаривали?
   — С детективом.
   — И он сказал, что они ничем не могут помочь?
   — Именно так он и сказал.
   — Невероятно! Почему... вы понимаете, что это означает?
   — Я так боюсь.
   — Это означает, что вы будете спокойно спать в своей постели...
   — Я понимаю.
   — ...а кто-нибудь придет и нападет на вас.
   — Мне ужасно не по себе.
   — Это означает, что сегодня вечером вы можете выйти из ресторана...
   — Я понимаю.
   — И в эту самую минуту...
   — Я понимаю.
   — Убийца может уже поджидать вас с ножом в руке.
   — А что я могу сделать? О Господи, ну что я могу сделать?
   — Я немедленно отправляюсь домой и звоню кое-кому. У меня есть несколько знакомых, которые в состоянии прищучить этого вашего детектива и выяснить, что он может для вас сделать. Допивайте кофе, я вас подвезу.
   — Не нужно, езжайте. Я и пешком дойду. Здесь же всего несколько кварталов.
   — Вы уверены?
   — Да, езжайте.
   — Я беспокоюсь о вас, дорогая.
   — Ну что вы, не стоит.
   — И все-таки я беспокоюсь.
   — Хорошая сцена! — прошептал Корбин.
   Кендалл промолчал.
   Он наблюдал, как Купер подошел к Хелен Фрирз, в данный момент играющей кассиршу, заплатил по счету, толкнул воображаемую вращающуюся дверь и вышел на улицу. Пока он шел за кулисы, Джози допивала свой кофе.
   — Вот сейчас должно начать темнеть, — сказал Кендалл и сделал пометку, что темнеть должно чуть раньше. Джози допила кофе, взяла салфетку, аккуратно промокнула губы, немного помедлила, встала, нехотя надела пальто — о Господи, как она была хороша! — придвинула стул обратно к столу, подошла к кассирше, заплатила по счету и толкнула все ту же воображаемую вращающуюся дверь.
   Начало темнеть.
   Когда Джози двинулась через сцену, ресторан у нее за спиной — сперва стол и стулья, потом стойка кассирши — медленно стали погружаться в темноту. Подняв воротник пальто, словно защищаясь от пронизывающего ветра, девушка смело вышла наружу, С каждым ее шагом за ее спиной становилось все темнее и темнее. А потом свет зловеще начал меркнуть и перед нею, так что теперь девушка шла в сгущающейся темноте, а позади нее лежала сплошная тьма.
   Из этой тьмы внезапно возник высокий мужчина в длинном черном плаще и надвинутой на глаза шляпе — Джерри Гринбаум, на этот раз не отпускающий никаких шуточек, играющий всерьез, в костюме, который он откуда-то выудил и впервые надел. Если на предыдущих репетициях он использовал вместо ножа какую-то деревяшку, то теперь — возможно, вдохновленный этим освещением — Джерри сжимал в руке настоящий хлебный нож, который он подобрал где-то за кулисами. Он держал его высоко над головой, как Тони Перкинс в «Психо», когда он подходит к Марте Бэлсэм. Джерри даже двигался так же, как Перкинс, — широкой, размашистой походкой, на негнущихся ногах, и одного воспоминания об этой сцене было достаточно, чтобы у зрителя кровь застыла в жилах, — хотя Кендалл планировал построить эту сцену немного по-другому.
   Нож злобно устремился вниз, и, когда Джози повернулась, чтобы скрыть этот треклятый удар от зрительного зала, его лезвие сверкнуло в точно нацеленном луче света. Нападавший исчез во тьме. Джози упала на сцену и застыла.
   Потом, словно плакальщики на ирландской тризне, возникли остальные актеры, окружая упавшую Актрису. Детектив принялся опрашивать их всех так, словно она на самом деле была мертва — спросил у Режиссера, о чем они разговаривали во время обеда, спросил у Дублерши, не ссорились ли они в последнее время, а под конец повернулся к самой Актрисе, которая — вот так сюрприз! — вовсе не умерла, а уже поднялась со сцены и теперь сидела в кресле, изображающем больничную кровать, и слабым голосом отвечала на вопросы Детектива. Сцена отличалась от прочих своей скучностью и затянутостью.
   — Спасибо, ребята. Похоже, начинает получаться, — подал голос Кендалл. — Теперь десятую сцену, и начнем разбор репетиции.
   Когда актеры двинулись за кулисы, на сцену выскочил Джерри, все еще одетый в плащ и ту же широкополую шляпу.
   — Ну как, босс? — закричал он, обращаясь в зрительный зал. — Достаточно устрашающе?
   — Отлично, Джерри, — сказал Корбин. Кендалл искоса посмотрел на него.
   — Прямо как у Хичкока, а? — спросил Джерри.
   — Отлично, — снова повторил Корбин. Кендалл еще раз посмотрел в его сторону.
   Некоторое время двое мужчин молчали.
   — Правда, она очень хороша? — наконец произнес Корбин.
   — Джози? Да. Она великолепна.
   — Впервые эта сцена выглядела живой, — добавил Корбин.
   Кендалл предпочел промолчать. До того, чтобы стать живой, пьесе было еще далеко. Сегодня вечером игра Джози дала ей хороший толчок, но пока Корбин не сядет и не перепишет эту дурацкую пьесу от начала и до конца...
   — Даже жаль, — пробормотал Корбин.
   — Что жаль?
   — Что он промахнулся.
  
  
  * * *
  
   Двое мужчин вошли в театр в тот самый момент, когда Кендалл излагал актерам свои замечания. Оба они были в пальто и без шляп. Они прошли через вестибюль, а оттуда — за кулисы. В свете, падающем из открытой двери вестибюля и обрисовывающем силуэты пришельцев, Кендалл заметил, что у одного из них были светлые волосы, а у второго — темные. Оба пришельца были высокими, широкоплечими мужчинами примерно одинакового роста и веса, и обоим, по прикидке Кендалла, было немного за тридцать. При ближайшем рассмотрении оказалось, что у блондина глаза цвета лесного ореха, а у темноволосого они темно-карие и чуть раскосые.
   — Мистер Кендалл? — спросил блондин, небрежно перебив режиссера на полуслове, что весьма не понравилось Кендаллу. — Извините, что беспокою вас. Я — детектив Клинг из восемьдесят седьмого полицейского участка. Это детектив Карел-ла, мой напарник. — И блондин предъявил свой жетон.
   Это не произвело на Кендалла ни малейшего впечатления.
   — Мисс Кассили сказала нам, что, возможно, вы до сих пор репетируете, — произнес Клинг. — Мы подумали, что будет проще, если мы застанем вас всех одновременно.
   — Понятно, — сухо откликнулся Кендалл. — А что именно будет проще, позвольте узнать?
   — Нам нужно задать вам несколько вопросов, — сообщил Клинг.
   — Послушайте, — приторно-любезно произнес Кендалл, — почему бы вам с вашим напарником не выйти в вестибюль и не посидеть на одной из стоящих там красных бархатных скамеек, а когда я закончу разбор репетиции — что я пытался сделать в тот самый момент, когда вы меня перебили, — мы все выйдем туда же и вместе с вами поиграем в сыщиков и грабителей, ладно? Вас это устраивает?
   Внезапно в зале стало тихо, словно в склепе.
   — Меня устраивает, — дружелюбно сказал Клинг. — А тебя, Стив?
   — Меня тоже устраивает, Берт.
   — Ну тогда мы так и сделаем, — сказал Клинг, — пойдем найдем эту красную бархатную скамью в вестибюле и посидим на ней, надеясь, что за то время, пока вы закончите разбор репетиции, человек, который ранил Мишель Кассиди, не смоется в Калифорнию. Вас это устраивает?
   Кендалл озадаченно заморгал.
   — Итак, мы вас ждем, — сказал Клинг, повернулся и двинулся к выходу.
   — Одну минуту, — произнес Корбин.
   Кендалл снова моргнул.
   — Разбор репетиции подождет, — вздохнул Корбин. — Что вы хотите узнать?
   Эта реплика придала ситуации сходство с той самой сценой, которая была примечательна исключительно своей скучностью и затянутостью.
  
  
  * * *
  
   — Вы выглядите уставшим, — сказала Шарин.
   — И вы тоже, — откликнулся Клинг.
   — Я и вправду устала.
   Было уже около полуночи. Шарин позвонила в дежурку в одиннадцать и сказала, что она в городе...
   Для любого уроженца этого города существовали Калмс-Пойнт, Маджеста, Риверхед, Бестаун — и Сити. Айсола относилась к Сити, хотя она и составляла всего пятую часть города. Шарин позвонила в дежурку и сказала...
   ...что она сейчас в центре и, если он по-прежнему хочет выпить кофе, они могут встретиться где-нибудь в верхнем городе, где она, собственно, и находится. Точнее, она сейчас в больнице Сан-Себастьяна. Потом Шарин обмолвилась, что она голодна как волк. Клинг сообщил, что он и сам еще не ел, и предложил одно недурственное местечко на Стеме. В половине двенадцатого — за пятнадцать минут до официального окончания смены — Клинг сломя голову вылетел из дежурки.
   В настоящий момент Шарин поглощала пастраму с ржаным хлебом.
   Она облизнулась и слизнула горчицу с губ.
   — Я рад, что вы позвонили, — сказал Клинг. — А то я уже собирался выброситься из окна.
   — Да ну?
   — А что вы делали в Сан-Себастьяне?
   — Пыталась перевести копа в больницу получше. Сегодня днем, сразу после того, как вы мне позвонили, одного офицера подстрелили между Денвером и Уэльсом...
   — Девяносто третий участок.
   — Да, девяносто третий. «Скорая» отвезла его в Сан-Себастьян, а это наихудшая больница во всем этом чертовом городе. Я добралась туда в шесть, выяснила, к какому врачу его направили, и забрала парня, пока его не прооперировали. Полицейские сопровождали нас всю дорогу до Буэнависты — с сиренами, с мигалками, — прямо как какую-нибудь крупную шишку.
   — В общем, вы оказались в городе...
   — Да.
   — И позвонили мне...
   — Ну да.
   — ...просто, чтобы не терять времени даром.
   — Правильно. И еще мне очень хотелось есть. А я задолжала вам одно приглашение.
   — Ничего вы не задолжали.
   — Нет, задолжала. Как вам гамбургер?
   — Что? А, да. Наверное, неплохой, — сказал Клинг, взял с тарелки гамбургер и откусил большой кусок. — Правда неплохой, — подтвердил он.
   — Почему вы все время на меня так внимательно смотрите? — спросила Шарин.
   — Привычка.
   — Плохая привычка.
   — Я знаю. Но тогда не будьте такой красивой.
   — Ну что вы.
   — Почему вы убежали вчера вечером?
   — Я не убегала.
   — Ну, сократили нашу встречу.
   — Вот это уже точнее.
   — Но почему?
   Шарин пожала плечами.
   — Я что-то не то сказал?
   — Нет.
   — Я пытался понять, что же я такого сказал. Весь день сегодня пытался понять. Раз десять чуть было не позвонил вам — в смысле, до того, как все-таки позвонил. Что я такого сказал?
   — Ничего.
   — Ну скажите, Шарин. Пожалуйста. Я не хочу, чтобы у нас все вот так вот сразу разладилось. Я хочу, чтобы... ну... Скажите, что я ляпнул.
   — Вы сказали, что мне идет этот цвет.
   Клинг посмотрел на нее.
   — Ну и что?
   — Я подумала, что вы имеете в виду, что этот цвет подходит к моему цвету кожи.
   — Это я и имел в виду.
   — Это навело меня на мысль, что вы звонили мне с улицы потому, что я чернокожая.
   — Да, я помню. Вы меня спросили...
   — И я подумала: а чего вы, собственно, от меня хотите? В смысле, может, белый господин собирается просто завалить домой к негритяночке? Я подумала, что мне не хотелось бы убедиться в том, что так оно и есть. Потому я решила, что будет лучше, если мы просто пожмем друг другу руки и распрощаемся, пока кто-нибудь из нас не задумался над этим вопросом слишком сильно.
   Она откусила еще кусок от своего бутерброда и запила его пивом, стараясь не смотреть в глаза Клингу. Берт кивнул и тоже откусил еще кусок. Некоторое время они молча ели. Шарин уплетала бутерброд так, словно она не ела уже неделю, Клинг трудился над своим гамбургером с гораздо меньшим энтузиазмом.
   — Ну а что вы теперь здесь делаете? — спросил он.
   — Не знаю, — ответила Шарин и пожала плечами. — Наверное, я решила, что вы и в самом деле хотели как лучше и что вы могли бы сказать то же самое блондинке, одевшейся в черное, или рыжеволосой девушке в коричневом наряде, или что там еще кому идет.
   Клинг подумал, что это уже не в первый раз. Когда Шарин чувствует себя неловко, она переходит на негритянский жаргон.
   — Наверное, в конце концов я поняла, что вы не хотели от меня ничего такого, чего не могли бы хотеть от любой другой женщины...
   — Нет, неправда, — возразил Клинг.
   — Тогда я решила, что все в порядке. Да здравствует разнообразие! Верно? Что за черт. Если ты нравишься мужчине...
   — Нравитесь.
   — Ты же не будешь спрашивать себя, из-за чего ты ему нравишься — из-за цвета глаз или цвета кожи...
   — И из-за глаз тоже.
   — ...точно так же, как не станешь себя спрашивать, не потому ли он тебе нравится, что он такой белый.
   — В смысле?
   — Я имею в виду, что у него белокурые волосы и светлые глаза... А где эти чертовы веснушки? Я в первый раз пошла на свидание с белым мужчиной, не может же он...
   — Правда?
   — ...быть чуть более темной копией Чарли, не может же он...
   — Правда, в первый раз?
   — Да.
   — И я тоже. В смысле — вы первая темнокожая женщина среди моих знакомых. Среди тех, с кем я пытался встречаться. То есть я надеюсь, что можно сказать, что я с вами встречаюсь...
   — Можно, можно.
   — Я на это надеюсь.
   — Я тоже на это надеюсь.
   — Хотите еще кофе?
   — Да, пожалуйста.
   Клинг подал знак официантке.
   — К тому же я подумала, — добавила Шарин, — что это мило с вашей стороны — позвонить мне и сказать, что вы готовы снова приехать на Калмс-Пойнт, хотя бы даже и в полночь, лишь бы выпить со мной чашку кофе. Просто для того, чтобы немного поговорить со мной. Я подумала, что это очень мило. И вы были так настойчивы! Когда я ехала в Сан-Себастьян, я все время думала об этом звонке. Я подумала: это, наверное, судьба — что этого копа подстрелили и мне пришлось ехать в город. Значит, так суждено, чтобы у нашей первой встречи было продолжение. Не нужно было так резко разговаривать с ним по телефону, не нужно было так резко отказывать. Ради Бога, ну что такого бедный парень сказал? Он всего лишь сказал, что ему нравится цвет моего костюма. Который, между прочим, совершенно не гармонирует с цветом моей кожи...
   — Вовсе нет.
   — И из-за чего я так расстроилась? Из-за того, что мужчина сделал мне комплимент? Я думала об этом всю дорогу, но потом, когда я добралась до больницы, у меня все мысли были лишь о том, как найти врача, отвечающего за раненого, и поставить его в известность, что прибыл представитель управления полиции и что они должны обеспечить копу наилучший уход и лечение, или они поплатятся.
   — С ним все в порядке?
   — Да, все нормально. Две дырки в ноге, а так ничего.
   — Терпеть не могу, когда стреляют в копов.
   — И не говорите, — мрачно кивнула Шарин. — Ну, так или иначе, пока я не перевезла копа в Буэнависту, где, слава Богу, не может случиться такого, что ему ночью станет плохо, а к нему никто не подойдет, — пока я его не отвезла, я не думала о вас, о вашем звонке, о том, как вы были настойчивы. Я как раз шла к своей машине, собираясь вернуться в Калмс-Пойнт, как вдруг мне снова вспомнились ваши слова, что вы хотели бы приехать туда после того, как сменитесь, просто для того, чтобы выпить чашечку кофе и поговорить. И я подумала о копе, которого подстрелили и из-за которого я оказалась в городе, и сказала себе: «Слушай, кто из вас свалял большего дурака, ты или он?»
   — И кто же?
   — В любом случае я до смерти проголодалась.
   — Хм.
   — И я терпеть не могу есть в одиночестве.
   — Хм.
   — Так что я позвонила вам.
   — И вот мы здесь, — сказал Клинг.
   — И наконец-то одни.
  
  
  * * *
  
   Ночью в постели она рассказала ему, как она боялась. И как она до сих пор боится.
   — Ну что ты, — сказал он, — не беспокойся. — И принялся утешать ее: гладить ее бедра, целовать соски, грудь, губы.
   — Все произошло так быстро, — сказала она.
   — Ну что ты, что ты.
   — Вдруг кто-нибудь поймет...
   — С чего вдруг они поймут?
   — Знаешь, люди не так уж глупы.
   — Да, но каким образом они могут догадаться?
   — А вдруг нас кто-нибудь видел?
   — Никто нас не видел.
   — Ты не можешь точно знать.
   — Ты что, кого-нибудь заметила?
   — Нет, но...
   — И я не заметил. И нас никто не видел. Не волнуйся.
   Он снова принялся нежно целовать ее. Губы, грудь. Его рука скользнула под тоненькую ткань ночной рубашки и принялась ласкать ее тело.
   — Все произошло так быстро, — прошептала она.
   — Так и должно было быть.
   — Они будут спрашивать...
   — Наверняка.
   — Меня. Тебя. Они будут спрашивать.
   — А мы им расскажем. Все, кроме...
   — Они не дураки.
   — А мы умнее.
   — Они поймут.
   — Нет.
   — Обними меня, Джонни, я так боюсь!
   — Ну что ты, Мишель, не волнуйся.
  
  
  
  
   Глава 4
  
  
   Двое полицейских, обыскивающих переулок, ругались. Они были уверены, что, если бы жертва не была знаменитостью, никто и не почесался бы из-за этого чертова покушения.
   — К тому же, — проворчал один из полицейских, — выбрасывают оружие только спецы. Они используют холодное оружие, потом его выбрасывают, мы его находим и можем засунуть себе в задницу. А если человек не наемный убийца, он никогда не станет выбрасывать оружие. Нож ведь тоже денег стоит — вы как думали? Что по-вашему, человек станет выбрасывать нож только из-за того, что кого-то им ткнул? Не болтайте чепуху. Хороший нож стоит сорок, а то и пятьдесят баксов. И выбрасывать его только из-за того, что он немного выпачкался в крови? Да вы чего, спятили?
   — А кто такая эта пострадавшая, что нам теперь приходится под дождем обыскивать этот сраный переулок? — поинтересовался второй.
   — А хрен ее знает, — ответил первый. — Я о ней никогда не слыхал.
   На обоих полицейских были черные накидки, и они натянули на головы капюшоны, но все равно у них уже промокли и головы, и плечи. А разглядеть что-нибудь в два часа ночи в темном переулке, да еще под этим монотонным дождем, было трудно, несмотря на то что полицейские усердно обшаривали каждый дюйм лучами своих фонариков. Хотя они и не совсем точно выражались, но все же были правы, когда говорили, что этот относительно незначительный случай прошел бы совершенно незамеченным — особенно если учесть, как много пострадавших было всего лишь в прошлую субботу в Гровер-парке, — если бы не та подробность, что жертва была актрисой, когда-то игравшей главную роль в разъездной труппе, дававшей «Энни». И вот теперь им приходилось ползать по этому сраному темному переулку и разыскивать нож, которым какой-то хмырь поцарапал какую-то никому не известную «звезду».
   Ну, возможно, это была не совсем царапина, но, если судить по тому, что оба полицейских видели по телевизору перед выходом на вечернее дежурство, рана все-таки была неглубокой. Ну что там могло быть серьезного, если девицу всего несколько часов подержали в приемном покое и отпустили из больницы? А раз это была всего лишь царапина, ее нельзя было считать серьезной травмой, из-за которой предъявляется обвинение в попытке убийства или хотя бы в нападении первой степени. Это дело можно было охарактеризовать разве что как нападение второй степени, то есть нанесение легкой травмы при помощи смертоносного оружия или опасного подручного средства. Должно быть, из-за этого им и приходится шарить под дождем и искать этот нож.
   — Занюханное преступление класса "Д", — сказал один из полицейских.
   — Семь лет максимум, — согласился второй.
   — А если привлечь пронырливого адвоката, так он вообще сведет это к нападению третьей степени.
   — Класс "А".
   — А мы тут тратим время на эту фигню.
   — В этой стране, как только с тобой что-нибудь случается, ты тут же становишься звездой или героем, — сказал первый полицейский. — Все эти сопляки, вернувшиеся с войны в Персидском заливе, все они вдруг оказались героями. Я еще помню времена, когда парень считался героем, если он атаковал пулеметное гнездо с гранатами в руках и со штык-ножом в зубах. Вот это был герой, я понимаю! А теперь ты считаешься героем только потому, что прошел через эту трахнутую войну.
   — Или если тебя кто-нибудь подрезал, — поддержал второй. — Раньше если бы ты стал защищаться, отобрал у бандита нож и всадил бы этот нож ему же в горло, тогда бы тебя посчитали героем. А теперь ты герой просто потому, что на тебя напали. Сразу набегают хмыри с кинокамерами: вот человек, на которого сегодня вечером напали в подземке, он герой, ребята, посмотрите на него, он позволил всадить в себя нож, пожмите его мужественную руку.
   — Герой и знаменитость, не забывай, — добавил первый.
   — Да, но на этот раз она вроде бы и вправду знаменитость.
   — Ты когда-нибудь о ней слышал?
   — Нет.
   — И я нет. Мишель Кассиди? Кто такая эта чертова Мишель Кассиди?
   — Она — сиротка Энни.
   — Дерьмо собачье — вот что она такое. В этой стране, как только на кого-то нападут, из него делают героя и знаменитость, и газетчики тут же начинают вокруг него суетиться. Ты заметил — теперь каждая зараза знает, как сделать так, чтобы у тебя взяли интервью? Смотри: загорается многоэтажный дом, прибегают журналисты с телекамерами, и вдруг появляется какая-нибудь дамочка в ночной рубашке. Она только накануне приехала откуда-нибудь из Колумбии, по-английски говорит еле-еле, но зато дает интервью репортерам и держится так, будто она какая-нибудь звезда из шоу «Сегодня вечером». «Ой, сьэр, это так ужасно, мой ребьенок в дальньей комнатье, я нье знаю, чьто дьелать!» Из незаконной эмигрантки она тут же превращается в чертову знаменитость, которая дает интервью.
   — А на следующей неделе она уже будет рекламировать какое-нибудь средство для волос.
   — Огнетушители она будет рекламировать, — поправил второй, и полицейские рассмеялись.
   Дождь продолжал лить, вгоняя их в уныние.
   — Ты видишь в этом переулке хоть какой-нибудь сраный нож? — спросил первый полицейский.
   — Ни хрена я не вижу, кроме дождя.
   — Давай посмотрим на тротуаре.
   — Тут канава.
   — Может, он выбросил нож в канаву.
   — А может, забрал его домой и сунул под подушку, этот самый нож за пятьдесят баксов.
   — Который час?
   — Уже почти два.
   — Может, устроим перерыв?
   — Да вроде рано.
   — А ты есть не хочешь?
   — Я могу сходить за пиццей.
   — Давай лучше заканчивать.
   — Мы здесь всего два часа.
   — Больше двух.
   — Ну, два с четвертью.
   — Под этим чертовым дождем — не забывай.
   — Ну пусть даже так.
   — Ищем нож, который вообще не существует.
   — Он мог выбросить нож в канаву.
   — Да мы никогда его не найдем.
   — Давай все-таки проверим и канаву.
   Двадцать минут спустя они уже ели пиццу в ночной забегаловке на Мейпс-авеню.
   Еще семь часов спустя Карелла и Клинг сидели в дежурке и перечитывали записи, которые они вчера вечером сделали в театре. Дождь немного приутих, но не настолько, чтобы у них исчезло ощущение продолжающейся зимы. Было седьмое апреля. Уже две недели и три дня как вроде бы наступила весна, но зима была отвратительной, и эта отвратительная зима все еще не закончилась — во всяком случае, по мнению горожан.
   — Насколько я понимаю, — сказал Клинг, — все уже ушли из театра к тому времени, как Мишель Кассиди вышла в переулок.
   — Все, кроме художницы по костюмам, — поправил его Карелла. — По словам Кендалла, она задержалась из-за примерки.
   — Художницу зовут Джиллиан Пек, — сообщил Клинг и зевнул. — Помощник режиссера дал мне ее адрес и домашний телефон.
   — Что, не выспался? — поинтересовался Карелла, и сам едва удержался от зевка.
   — Я домой пришел только к трем. Мы заговорились.
   — Вы с Шарон?
   — С Шарин.
   — Она в конце концов позволила тебе доехать до Калмс-Пойнта?
   — Нет, мы встретились в городе. Слушай, а ты откуда знаешь?..
   — Маленькая дежурка.
   — Это не дежурка маленькая, это у кого-то уши длинные.
   — I muri harmo orrecchi, — сказал Карелла.
   — И что это значит?
   — И стены имеют уши. Моя бабушка часто это повторяла. Так кто она такая?
   — Твоя бабушка?
   — Да, моя бабушка.
   — Ты имеешь в виду Шарин?
   — Я имею в виду Шарон.
   — Шарин.
   — Похоже, здесь сильное эхо.
   — Нет, ее зовут Шарин. Через "и".
   — А, Шарин.
   — Да, Шарин.
   — Ну так кто она такая?
   — Она из полиции, — сказал Клинг.
   Он решил, что разумнее будет не уточнять, что она заместитель главврача полицейского управления.
   — Я ее знаю?
   — Навряд ли.
   — А где ты с ней познакомился?
   — На работе.
   Это тоже более-менее соответствовало действительности.
   — Если все они уже ушли из театра, — сказал Клинг, меняя тему разговора, — то любой из них мог подождать в том переулке и напасть на нее. Так что...
   — Ты хочешь сменить тему? — спросил Карелла.
   — Да.
   — Ну ладно.
   — Я просто пока не хочу об этом говорить, — пояснил Клинг.
   — Ладно-ладно, — протянул Карелла, но вид у него был несколько обиженный. — С чего начнем?
   — Стив...
   — Я понимаю.
   — Сколько нам придется возиться с этим делом? Девицу выпустили из больницы через каких-нибудь пять минут после того, как она туда поступила. Сегодня она уже снова приступит к репетициям, и представление будет продолжаться. На мне висит три серийных убийства и десяток...
   — Я знаю.
   — Ведь это же пустяковое дело, Стив.
   — Ты знаешь, что это так, и я это знаю, но согласится ли с нами комиссар Хартман?
   — Ты о чем?
   — Сегодня утром мне домой позвонил Пит.
   — Ого!
   — Он сказал, что еле отвязался от Хартмана. Комиссар и майор на пару желают знать, как там у восемьдесят седьмого участка движется дело с этой суперзвездой, на которую напали прямо у выхода из театра. Сказал, что они узнали о том, что перед покушением она побывала у нас в участке и подала жалобу...
   — Но это было всего за три часа до нападения!
   — А кто это будет считать? Сказал, что это некрасиво выглядит, что мы знали об угрожающих телефонных звонках и все-таки позволили...
   — Позволили?!!
   — ...чтобы актриса подверглась нападению...
   — Ну да, конечно, мы позволили ее зарезать.
   — Это, собственно, комиссар сказал Питу. А Пит повторил это мне в половине восьмого утра. Газеты здорово раздули это дело, Берт. Достаточно, чтобы всех взбудоражить. Пит желает получить этого головореза. И быстро.
  
  
  * * *
  
   Одетый в ливрею чернокожий привратник вежливо спросил у Кареллы, к кому он. Карелла предъявил жетон и сообщил, что ему нужен мистер Моргенштерн. Привратник переговорил с кем-то по селектору и сообщил Карелле, что тот может идти. Ему нужен пентхауз С, лифт направо по коридору. Дверь Карелле открыла чернокожая горничная и сказала, что мистер Моргенштерн сейчас находится в столовой — не будет ли мистер так любезен следовать за ней? Карелла прошел следом за горничной через роскошно обставленную квартиру, все окна которой выходили в парк.
   Марвин Моргенштерн сидел в эркере, залитом яркими лучами утреннего солнца. Он был одет в синий шелковый халат. Из-под полы халата и из выреза выглядывала шелковая же пижама бледно-синего оттенка. Когда горничная ввела детектива в комнату, Моргенштерн как раз жевал кусочек тоста.
   — Здравствуйте, — сказал Моргенштерн, — рад вас видеть. — С этими словами он встал, отряхнул крошки и протянул руку Карелле. Они поздоровались, и Моргенштерн предложил: — Присаживайтесь. Кофе хотите? А может, тост? Элли, принесите горячих тостов и еще одну чашку. Может, вам апельсинового сока? Элли, еще стакан сока, пожалуйста. Да вы присаживайтесь.
   Карелла сел.
   Он позавтракал в восемь утра, а сейчас было уже начало одиннадцатого. Моргенштерн еще не брился, но уже успел причесаться — зачесал волосы назад и не стал делать пробора. У него были лохматые черные брови под стать волосам, хотя волосы были настолько черными, что создавали впечатление крашеных. А может, он и брови красил. Узкие тонкие губы, ярко-голубые глаза. В глазах, похоже, прыгали смешинки, хотя Карелла не видел в случившемся преступлении ничего забавного.
   — Как вы думаете, кто это сделал? — спросил Моргенштерн.
   — А вы как думаете?
   — Да кто его знает? В этом городе психов полно. Ну а какие-нибудь идеи у вас есть?
   — Мы ведем расследование, — туманно ответил Карелла.
   — И поэтому вы сюда и пришли?
   — Да.
   — Вы думаете, что это сделал я? — спросил Моргенштерн и расхохотался.
   — Вы?
   — Мне шестьдесят семь лет, — произнес Моргенштерн, отсмеявшись. — Три года назад я перенес инфаркт, мое колено, из которого двадцать лет назад удалили хрящ, начало болеть к непогоде, а вы думаете, что я напал в темном переулке на актрису из собственного театра? Совесть у вас есть, приятель? А, это вы, Элли. Свежий кофе? Замечательно. Поставьте сюда. Да, спасибо.
   Горничная поставила поднос, на котором находились чайная ложечка, вилка, нож, салфетка, стакан апельсинового сока, пустая чашка и блюдце, вазочка с тостами и джезва с горячим кофе. Карелла прикинул, что горничной, должно быть, не больше двадцати трех — красивая женщина с вишневыми глазами и с лицом цвета кофе с молоком. Детектив подумал, что горничная, должно быть, гаитянка — в последнее время появилось много эмигрантов с Гаити. Не произнеся ни слова, девушка покинула комнату.
   Моргенштерн разлил кофе, придвинул детективу сахарницу и молочник. Карелла выпил сок и потянулся за тостом. Он намазал тост маслом, потом добавил земляничного джема и откусил. Хлеб был свежим, а тост — хрустящим и теплым. Кофе тоже был хорош — крепкий и вкусный. Карелла расположился как дома.
   — В таком случае расскажите мне о театральном бизнесе, — попросил он.
   — Вы хотите знать, стоило ли мне пырять ее ножом? — спросил Моргенштерн.
   Похоже, происходящее по-прежнему его забавляло.
   — Что-то вроде того, — согласился Карелла.
   — Что-то вроде того, много ли я выиграл от ранения моей звезды и от того, что название пьесы теперь на слуху у всего города? — И Моргенштерн широко, безо всякой задней мысли улыбнулся.
   — И дата премьеры тоже, — добавил Карелла.
   — Правильно, шестнадцатое число, — сказал Моргенштерн. — В четверг вечером. За день до еврейской Пасхи и страстной пятницы. Это принесет нам удачу, вам не кажется? Двойной праздник. Ну так разрешите просто сказать вам, сколько я заработаю, если эта пьеса станет хитом сезона. А я допускаю, что вероятность этого достаточно высока. На следующей неделе мы попадем на обложку «Тайма», понимаете? В воскресный номер.
   — Я об этом не знал.
   — Ну, так или иначе, это превратилось в телевизионную драму с продолжением. Просто невозможно послушать новости, чтобы вам тут же не сообщили про Мишель Кассиди. Мишель Кассиди, Мишель Кассиди, повсюду Мишель Кассиди. А правда, что еще нужно телевизионщикам? Красивую девицу с большими сиськами пырнули ножом — конечно, они тут же это проглотили. На публике они заламывают руки, а в кулуарах куют железо, пока горячо. Я не удивлюсь, если они сделают из этого «мыльную оперу». Впрочем, я ничего против не имею. На самом деле, если вы хотите оказать мне большую услугу, — арестуйте кого-нибудь до премьеры. Чтобы история развивалась — понимаете?
   — Вы собирались рассказать мне...
   — Да, о моих финансах. Что я могу с этого получить? Почему я напал на Мишель, так?
   — Я не говорил, что вы на нее напали.
   — Я знаю, что вы этого не говорили. Я шучу. Я тоже не говорю, что это я ее ранил. Потому что я этого не делал.
   — Очень рад это слышать, — сказал Карелла, глотнул кофе и намазал себе еще один тост.
   — Хотя моя доля в прибылях выглядит достаточно большой, чтобы оправдать это, — заметил Моргенштерн.
   — Что оправдать?
   — Убийство.
   — Гм. А сколько составляет ваша доля?
   — Именно об этом вы спросили с самого начала.
   — А вы до сих пор мне не ответили.
   — Если кратко, я получаю два процента со сборов, пятьдесят процентов от прибыли плюс оплата текущих расходов.
   — И какие сборы вы ожидаете?
   — Если мы переберемся в нижний город — вы хотите сказать? А мы таки переберемся, если пьеса будет пользоваться успехом. Тогда мы перейдем в театр на Стеме, на пятьсот мест. Самые дорогие билеты на обычную пьесу идут по пятьдесят баксов. С мюзиклами немного не так, там цена может доходить до шестидесяти пяти — семидесяти баксов, в зависимости от обстоятельств. Договоримся считать по пятьдесят баксов, тогда в среднем... Слушайте, что я морочу себе голову? У меня же все это посчитано.
   — Посчитано?
   — Да, мой менеджер делал для меня подсчеты на тот случай, если мы переберемся на Стем.
   — Думаю, вы это предвидели.
   — Ну, теперь я действительно это предвижу.
   — Когда он сделал для вас эти расчеты?
   — Вчера. Сразу после того, как Мишель была ранена.
   — Ясно.
   — Угу. Если вам понадобится копия этих расчетов, я вам ее вручу, когда вы соберетесь уходить.
   — Был бы вам признателен.
   — К вашим услугам, — ответил Моргенштерн.
   — Ну так что показали расчеты вашего менеджера на тот случай, если вы переберетесь в Стем?
   — В зал на пятьсот мест? Сборы могут составлять семьдесят тысяч в неделю.
   — Другими словами, мистер Моргенштерн, если пьеса станет хитом, вы сможете загрести неплохой куш.
   — Да, довольно неплохой.
   — И сколько времени понадобится на то, чтобы компенсировать ваши затраты?
   — При таких сборах? Тринадцать недель.
   — После чего вы сможете получать пятьдесят процентов от прибыли.
   — Да.
   — А кто получает остальные пятьдесят процентов?
   — Мои вкладчики.
   — И сколько же их?
   — Двенадцать. Если хотите, я могу дать вам их список.
   — Сколько получает автор пьесы?
   — Фредди? Шесть процентов.
   — От какой суммы? За вычетом расходов или без оного?
   — Безо всякого. Просто шесть процентов от сборов.
   — Прибыльное дело, — хмыкнул Карелла.
   — Если не считать того, что на каждую пьесу, пользующуюся успехом, приходится десяток провалившихся. Честно вам говорю — лучше вкладывайте деньги в кассу взаимопомощи.
   — Я учту ваш совет, — сказал Карелла.
   — Берите еще тост.
   — Спасибо. Еще несколько вопросов, и я перестану компостировать вам мозги.
   — А теперь вернемся к нашим баранам, — сказал Моргенштерн и снова улыбнулся.
   — Насколько я понимаю, — начал Карелла, — вчера вечером...
   — Ну, что я говорил?
   Карелла улыбнулся. Он взял еще один тост, снова намазал и откусил. Прожевав, он сказал:
   — Вчера вечером Мишель задержалась в театре на пятнадцать-двадцать минут. Все остальные уже ушли на обед, а она...
   — Ну да, насколько я понимаю, так оно и было.
   — Вас там не было?
   — Нет. С чего вы взяли, что я там был?
   — Я думал...
   — Раньше — может быть, но не тогда, когда они...
   — Я думал, что вы присутствовали на репетиции.
   — Я пришел в театр в пять, а ушел не то в шесть, не то без четверти шесть. Сразу после свары.
   — Какой свары? — заинтересовался Карелла.
   — Да обычное дерьмо.
   — А в чем это обычное дерьмо заключалось?
   — Актриса желала знать, почему она должна делать то или это, а режиссер требовал, чтобы она не выпендривалась, а делала.
   — То есть это была ссора между Мишель и Кендаллом, так?
   — Да, так. Только это не было ссорой, это была обычная грызня. Вы знаете эту знаменитую историю насчет телефонного звонка?
   — Нет, не знаю.
   — В какой-то пьесе присутствует сцена, во время которой звонит телефон. Актер должен снять трубку и поговорить с человеком на другом конце провода. Согласно этому методу актер хочет знать мотивации поступка — почему он должен снимать трубку? А режиссер ему говорит: «Да потому, черт бы тебя побрал, что телефон звонит!» Это происходит все время — грызня между режиссером и актерами. Не стоит придавать этому значения.
   — Кто еще при этом присутствовал? Фредди Корбин там был?
   — Нет. Только актеры и подсобные рабочие.
   — Когда вы уходили, они все еще были там?
   — Да.
   — Но они ушли из театра раньше Мишель — так?
   — Да, она отправилась на примерку. Она минут на пятнадцать-двадцать нужна была художнице по костюмам.
   — Итак, все остальные в половине седьмого ушли на обед...
   — Мне кажется, Эшли так рассчитывал. Да, я уверен, что он сказал «половина седьмого».
   — И в театре остались только Мишель и художница по костюмам.
   — Ну, там должен был оставаться еще Тори.
   — Тори?
   — Наш охранник. Он стоит на служебном входе.
   — Его так зовут? Тори?
   — Ну, на самом деле его настоящее имя Сальваторе Андруччи. Но он выступал под именем Тори Эндрюс. Вы не помните Тори Эндрюса? Лет двадцать — двадцать пять назад он показывал очень неплохие результаты в среднем весе. Это и есть Тори.
   — Не знаете, где я могу его найти?
   — В театре. Хотите еще кофе? Я попрошу, чтобы эта чернушка принесла свежего.
   — Спасибо, нет, — отказался Карелла. — С меня хватит.
   — Тогда позвольте, я отыщу эти расчеты. Если, конечно, они вам все еще нужны.
   — Они мне все еще нужны, — подтвердил Карелла.
  
  
  * * *
  
   Джиллиан Пек жила в верхней части города, в солидном доме со швейцаром. Швейцар позвонил по домофону и сообщил о госте. Клинг услышал, как женский голос произнес с британским акцентом:
   — Да, пожалуйста, пусть он поднимется.
   Женщине, открывшей дверь, на вид было сорок с небольшим. Это была хрупкая брюнетка с буйной гривой волос, одетая в зеленую тунику из шелка и парчи, расклешенные пижамные брюки и зеленые тапочки с золотой отделкой. Она прямо с порога сообщила Клингу, что на полдень у нее назначена встреча — а уже было десять минут двенадцатого, — и потому она надеется, что детектив будет краток. Клинг пообещал постараться.
   Хозяйка провела его в гостиную. По стенам ее были развешаны в рамочках рисунки костюмов, которых, похоже, хватило бы на сотню разных пьес, — но Джиллиан заявила, что они относятся всего лишь к десяти постановкам.
   — Моей любимой работой была «Двенадцатая ночь», я ее делала для Марвина. — Хозяйка лучезарно улыбнулась и провела Клинга мимо серии эскизов, на которых были изображены люди в ярких нарядах. В углу каждого эскиза карандашом было написано имя персонажа: сэр Тоби Белч. Сэр Эндрю Агвичек. Мальволио. Оливия. Виола...
   — Мне нравятся имена, которые он им дал, — кивнула в сторону своих творений художница. — Вы знаете полное название этой пьесы?
   — Нет, — сказал Клинг.
   — Шекспир назвал ее «Двенадцатая ночь, или Что угодно». Я восприняла это как намек на костюмы. Я решила, что взгляд должен беспрепятственно проникать повсюду.
   — Думаю, вам это удалось, — проронил Клинг.
   — Да, вполне, — согласилась Джиллиан, изучая рисунок. — Ну да ладно, — сказала она, внезапно повернувшись и подойдя к мягкому уголку, состоявшему из дивана, обтянутого красным бархатом, и двух кресел по бокам, обтянутых черным. Женщина уселась в одно из черных кресел — возможно, потому, что ей не хотелось слишком уж напоминать новогоднюю елку — зеленый наряд на красном фоне. Клингу стало любопытно, делает ли она наряды и для себя тоже.
   — Не хотите присесть? — спросила Джиллиан, указав на софу.
   Клинг сел.
   Хозяйка посмотрела на часы.
   — Я по поводу мисс Кассиди, — начал детектив.
   — Ох, бедное дитя! — воскликнула Джиллиан.
   — Насколько я понимаю, вы были вместе с ней вчера вечером. Как раз перед тем, как она подверглась нападению.
   — Да. Мы примеряли один из ее костюмов.
   — А сколько их у нее?
   — Она трижды переодевается по ходу пьесы. Это был костюм для первого действия. Белый наряд — он создает ощущение невинности, девственности. Предполагается, что она приходит в театр совсем юной девушкой. Вы знакомы с пьесой?
   — На самом деле нет.
   — Дрянь редкостная, — сказала Джиллиан. — Если уж начистоту, Марвин должен благодарить Бога за это нападение — такая реклама!
   — Я уверен, что он и вправду его благодарит, — согласился Клинг.
   Хозяйка посмотрела на детектива и хмыкнула.
   — Ну, я бы не удивилась. В общем, в пьесе три действия и, соответственно, три наряда. Один девичий — белый, второй — серый, когда она, так сказать, теряет невинность (полная чушь, на самом деле) и красный наряд для третьего действия, после того, как она подверглась нападению — Бог его знает, что это должно означать. И кто ее ранил, тоже, кстати, непонятно. Вот вам случай, когда жизнь подражает искусству, не так ли?
   — Полагаю, что так.
   — Вы кого-нибудь подозреваете?
   — Пока что нет.
   — Жизнь точь-в-точь следует за искусством, — сказала Джиллиан. — В пьесе так и остается неизвестным, кто ее ранил.
   — Ну, мы ведем расследование.
   — Но ведь это означает, что человек, который ранил Мишель, все еще неизвестен, разве нет? И он может так и остаться неизвестным. И это не будет таким уж нетипичным случаем для нашего города, ведь так?
   — Увы, да, — согласился Клинг.
   — Это я не в обиду.
   — Где происходила примерка, мисс Пек?
   — У Мишель в уборной.
   — Во сколько она началась?
   — В половине седьмого, может, в тридцать пять минут.
   — И сколько она продлилась?
   — О, не больше десяти минут.
   — То есть до без двадцати семь?
   — Я бы сказала — до без четверти.
   — И что потом?
   — Что вы имеете в виду?
   — Что вы делали после примерки?
   — Ну, мы ушли.
   — Из театра?
   — Нет, из уборной.
   — Вы ушли вместе?
   — Нет. Я отправилась в костюмерную, чтобы повесить наряд на место, а Мишель пошла в туалет.
   — Вы еще видели ее тем вечером?
   — Да, перед выходом из театра.
   — И где вы ее видели?
   — Рядом со служебным выходом на стене висит телефон-автомат. Когда я выходила из театра, Мишель там стояла.
   — Она с кем-нибудь разговаривала?
   — Нет. В тот момент она просто набирала номер.
   — Во сколько это было?
   — Э-э... где-то без десяти семь.
   — И что было потом?
   — Я попрощалась с Тори и вышла.
   — Кто такой Тори?
   — Наш охранник.
   — А где он находился?
   — Сидел у выхода. Он всегда там сидит. Там его стул.
   — Далеко от телефона?
   — Не то пять, не то шесть футов. Точнее не скажу.
   — Видели ли вы кого-либо в переулке, когда вышли из театра?
   — Ни единой души.
   — Когда Мишель вышла, вас уже не было в переулке, так?
   — Да, так.
   — То есть вы не видели, как она выходила?
   — Нет, не видела.
   — И, конечно же, вы не видели, кто ее ранил?
   — Совершенно верно.
   — Куда вы отправились, выйдя из театра?
   — На встречу с одним моим другом.
   — Где она происходила?
   — В городе, в ресторане. Я прямо у театра поймала такси.
   — Во сколько это было?
   — Без пяти семь.
   — Вы помните точное время?
   — Да, я как раз посмотрела на часы. Мы с моим другом должны были встретиться в четверть восьмого, и я смотрела, не опаздываю ли я. До этого ресторана довольно далеко добираться.
   — Что это за ресторан, мисс Пек?
   — «Да Луиджи», на Мерси-стрит.
   — Ну и как, вы опоздали?
   — Нет, я добралась одновременно с Дороти.
   Клинг посмотрел на Джиллиан.
   — Все, точка, — сказала она.
   Тори Эндрюс, он же Сальваторе Андруччи, внимательно изучил жетон Кареллы, потом еще раз проверил его удостоверение и только после этого спросил:
   — Вы по поводу Мишель?
   — Да.
   — Я думал, что вы уже поймали эту сволочь.
   — Мы ведем расследование.
   — Надеюсь, меня вы не подозреваете? — хмыкнул Тори. Во рту у него недоставало нескольких зубов.
   В мистере Эндрюсе было примерно пять футов десять дюймов роста, и весил он около двухсот сорока фунтов. Теперь он уже вряд ли смог бы выступать в среднем весе. Его левый глаз был частично закрыт старым шрамом, а нос свернут набок, и поэтому его голос был похож на голоса забияк, подравшихся по пьяной лавочке, с которыми Карелле приходилось время от времени иметь дело. Но в живых зеленых глазах Тори Эндрюса светился несомненный ум, и Карелла понадеялся, что мистер Эндрюс ушел с ринга до того, как ему вышибли мозги.
   Он был одет в манере, которую Карелла называл «свитер булочника», поскольку именно такой свитер надевал каждое утро отец Кареллы, отправляясь на работу. В данном случае свитер оказался коричневым кардиганом без воротника, со слегка обтрепанными рукавами и отсутствием одной пуговицы. Тори носил его с вельветовыми брюками и коричневыми мокасинами. Он сидел на стуле прямо у служебного выхода. Футах в семи-восьми от стула на выкрашенной в черный цвет кирпичной стене висел телефон-автомат. Из-за кулис долетали голоса не то двух, не то трех актеров, репетирующих очередную сцену. Настенные часы показывали половину первого.
   — Тори, не могли бы вы рассказать мне о вчерашнем происшествии? — спросил Карелла.
   — Да, конечно. Это я вызвал полицию. Я услышал, как она закричала, и выскочил на улицу. Она лежала на земле и кричала.
   — И больше вы никого не увидели в переулке?
   — Нет. Только ее. Вы имеете в виду — того, кто напал? Нет. Хотел бы я его увидеть.
   — Что вы стали делать?
   — Я оставил ее лежать там, где она лежала. Если человек получил травму, его лучше не шевелить лишний раз. Я научился этому на ринге. Если человеку плохо, а вы начнете его тормошить, то можете сделать еще хуже. Потому я оставил ее лежать, а сам побежал в театр и позвонил девять-один-один. Прямо вон с того телефона. Они тут же приехали. Для нашего города это можно считать чудом.
   — Вы не помните, не видели ли вы кого-нибудь подозрительного до того, как мисс Кассиди вышла из театра?
   — Я не выходил на улицу.
   — Я имею в виду — в самом театре. После того, как все остальные ушли.
   — В смысле — после того, как мисс Пек тоже ушла?
   — Да. Вы не видели в театре кого-нибудь подозрительного? Кого-нибудь, кто не должен был там находиться?
   — Нет, не видел. Мисс Пек ушла, несколько минут спустя Мишель подошла позвонить по телефону, потом...
   — Мисс Кассиди звонила по телефону?
   — Да. Вон по тому телефону-автомату, который висит на стене.
   — Вы не слышали, о чем она говорила?
   — Ну, это был очень короткий разговор.
   — Но вы его слышали?
   — Да, слышал.
   — И что она сказала?
   — Она сказала... Вам нужно дословно? Я не уверен, что повторю ее слова совершенно точно.
   — Настолько точно, насколько вы сможете вспомнить.
   — Ну... она сказала: «Это я, я выхожу», — что-то в этом духе. Потом она послушала, потом просто сказала «о'кей» и повесила трубку.
   — Она называла какое-нибудь имя?
   — Нет.
   — Что она стала делать после этого?
   — Она подошла ко мне, и мы немного поболтали.
   — И долго?
   — Минут пять, наверное. Мишель посматривала на часы... Я подумал, что она договорилась с кем-то встретиться. Мы поговорили несколько минут, потом она снова посмотрела на часы и сказала: «Ну ладно, Тори, уже поздно» — что-то такое, и вышла.
   — Во сколько это было?
   — В начале восьмого.
   — Откуда вам это известно?
   — Так вон же часы висят, — объяснил Тори и показал на настенные часы у себя над головой. — Я все время на них смотрю. Забавно, — сказал он, — на ринге три минуты — это целая вечность. А здесь, в театре, я сижу себе на стуле, смотрю на часы и вспоминаю прежние годы, будто старый фильм. Мне иногда кажется, что я просто не успею просмотреть все фильмы, которые крутятся у меня в голове. Как вам кажется, успею я их просмотреть?
   — Надеюсь, что успеете, — мягко сказал Карелла.
  
  
  * * *
  
   Висевшие в дежурке часы показывали двадцать минут второго. Они сходили поесть, а теперь, после обеда, сели сводить воедино полученные результаты.
   — Кому она звонила? — спросил Клинг.
   — Существенный вопрос.
   — Дай-ка мне посмотреть эти расчеты Моргенштерна, — попросил Клинг. Карелла протянул ему листок бумаги.
   ЕЖЕНЕДЕЛЬНЫЙ БЮДЖЕТ ПЬЕСЫ «ЛЮБОВНАЯ ИСТОРИЯ»
   ДЛЯ 500-МЕСТНОГО ТЕАТРА «МИДДЛ»
   ИЗ РАСЧЕТА СБОРОВ В 100 000 $
   ЗАРПЛАТА:
   МИШЕЛЬ КАССИДИ 3000 $
   АНДРЕА ПАРКЕР 2400 $
   КУПЕР ХАЙНЕС 2400 $
   МАРК РИГАНТИ 2400 $
   4 СТАТИСТА ПО 1000 S, ВСЕГО 4000 $
   — Слушай, а статисты нехило зарабатывают?
   — Хочешь стать актером?
   — Нет, спасибо.
   ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА 1400 $
   ВТОРОЙ ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА 1150 $
   ОТЧИСЛЕНИЯ НА А.Е.А., ОТПУСКА И БОЛЬНИЧНЫЕ 990 $
   — Что такое А.Е.А.?
   — Понятия не имею.
   ХУДОЖНИК ПО КОСТЮМАМ 900 $
   ОТЧИСЛЕНИЯ НА ОТПУСКНЫЕ
   Т.В.А.У./МУ И ХС 63 $
   — Т.В.А.У?
   — Спорим — это какой-нибудь профсоюз?
   — А МУ и ХС?
   — Понятия не имею.
   ГЛАВНЫЙ МЕНЕДЖЕР 1500 $
   МЕНЕДЖЕР КОМПАНИИ 977 $
   АГЕНТ ПО СВЯЗЯМ С ПРЕССОЙ 1085 $
   ПОМОЩНИК ПРОДЮСЕРА 500 $
   АДВОКАТ 350 $
   СТАРШИЙ БУХГАЛТЕР 250 $
   БУХГАЛТЕР 200 $
   МЕНЕДЖЕР ПО ПОДБОРУ АКТЕРОВ 250 $
   ХУДОЖНИКИ ДВОЕ ПО 175-350 $
   ИТОГО: 24 165 $
   ТЕАТР:
   АРЕНДНАЯ ПЛАТА 6500 $
   ПОСТОЯННЫЙ ПЕРСОНАЛ ТЕАТРА 22 500 $
   ДОП. РАБОЧИЕ СЦЕНЫ 1195 $
   ИТОГО: 30 195 $
   РЕКЛАМА:
   РЕКЛАМА В ГАЗЕТАХ 9000 $
   РЕКЛАМА ПО РАДИО 3000 $
   РЕКЛАМА ПО ТЕЛЕВИДЕНИЮ 0
   — Это что получается — они не верят в силу электронного ящика?
   — Получается, что не верят.
   АФИШИ 200 $
   РЕКЛАМА НА АВТОБУСАХ, ТЕЛЕФОННЫХ
   БУДКАХ и т. п. 3000 $
   ПЕЧАТЬ И РАССЫЛКА ФОТОГРАФИЙ
   ФОТОРЕПОРТЕРАМ 150 $
   РАСХОДЫ АГЕНТА ПО СВЯЗЯМ С ПРЕССОЙ 250 $
   ОСОБАЯ РЕКЛАМА 400 $
   — Что такое особая реклама?
   — Пусть меня подстрелят, если я знаю.
   ИТОГО: 16 000 $
   АДМИНИСТРАТИВНЫЕ
   И ОБЩИЕ РАСХОДЫ
   РАЗМЕЩЕНИЕ ПРОГРАММ и т. д. 80 $
   ПРОФСОЮЗНЫЕ ВЗНОСЫ 500 $
   — Дорогое удовольствие, однако...
   — Как сказала обезьяна, подтершись сотенной купюрой, — продолжил фразу Карелла, и оба детектива захихикали, словно мальчишки.
   АДМИНИСТРАТИВНЫЕ РАСХОДЫ
   ПРОДЮСЕРА 750 $
   АДМИНИСТРАТИВНЫЕ РАСХОДЫ
   ГЛАВНОГО МЕНЕДЖЕРА 400 $
   — Остальную часть административных расходов можешь пропустить, — сказал Карелла. — Давай следующий раздел.
   Клинг перевернул листок.
   АВТОРСКИЕ ОТЧИСЛЕНИЯ И ГОНОРАРЫ
   (ИСХОДЯ ИЗ СБОРОВ В 100 000 $)
   АВТОРУ 6.00%-6000 $
   ЗВЕЗДАМ 0
   — Значит, Мишель не причитается ни кусочка от этого пирога.
   — Да никому из актеров не причитается.
   — Больше всего получает автор.
   — Не автор, а Моргенштерн.
   — Ну, по этим расчетам так не скажешь.
   РЕЖИССЕРУ 2.00%-2000 $
   ПРОДЮСЕРУ 2.00%-2000 $
   ВСЕГО: 10 000 $
   — Моргенштерн, кроме этого, получает пятьдесят процентов от прибыли.
   — Недурно. А театр тоже принадлежит ему?
   — Вряд ли. Не думаю.
   ОТЧИСЛЕНИЯ ТЕАТРУ
   (в процентном отношении) 5.00% — 5000 $
   — Ну и что у нас получается?
   — Добавь еще вот это.
   ОБЩАЯ СМЕТА ЕЖЕНЕДЕЛЬНЫХ ТЕКУЩИХ
   РАСХОДОВ 99 897 $
   РЕЗЮМЕ.
   ДЛЯ 500-МЕСТНОГО ТЕАТРА
   С САМЫМИ ДОРОГИМИ БИЛЕТАМИ ПО 50.00 $
   И СРЕДНЕЙ ЦЕНОЙ БИЛЕТОВ — 45.75 $
   ПРЕДПОЛАГАЕМЫЕ СБОРЫ 183 000 $
   ПРЕДПОЛАГАЕМЫЕ РАСХОДЫ 112 925 $
   ПРЕДПОЛАГАЕМАЯ ПРИБЫЛЬ 70 075 $
   — Моргенштерн получает половину, — сказал Карелла. — Плюс два процента и административные расходы.
   — Ты думаешь, это он?
   — Нет.
   — А кто тогда?
   — Тот, кому Мишель звонила перед выходом из театра.
  
  
  
  
   Глава 5
  
  
   Когда в три часа пополудни, во вторник, детективы вошли в маленькую приемную Джонни Мильтона, находившуюся на углу Стеммлер-авеню и Локуст-стрит, его секретарша разговаривала по телефону. Она бросила взгляд на вошедших, жестом указала им на скамью, стоявшую у противоположной стены, еще некоторое время послушала, потом произнесла:
   — Я понимаю ваши чувства, Майк, но патрон сейчас действительно уехал в агентство по найму актеров, и я не знаю, сколько он там пробудет.
   Она снова выслушала слова своего невидимого собеседника, закатила глаза и ответила:
   — Нет, Майк, это неправда, он постоянно о вас помнит. Когда? Что значит — когда? — Секретарша снова закатила глаза. — Как только у него появится о чем сообщить, он сразу вам позвонит. И это тоже неправда. Он всегда находит что-нибудь для вас. Майк, вы же только что вернулись после выступлений в бостонском клубе — как по-вашему, кто нашел для вас этот контракт, если не Джонни? Что? Нет, я уверена, что это было раньше. В феврале? Как, в самом деле? Это было в феврале? Гм, значит, действительно прошло уже два месяца. Вот так так! Но даже если так, он все равно постоянно продолжает подыскивать для вас подходящий контракт, Майк, я вас клятвенно заверяю. Ой, простите, у меня звонит другой телефон, — сказала она, хотя никакого другого звонка не было. — Я передам ему, что вы звонили, и он обязательно с вами свяжется. До свиданья! — Секретарша повесила трубку и испустила раздраженный вздох.
   — Эти актеры! — вырвалось у нее. Потом, сообразив, что двое мужчин, сидящих рядом с ее столом, выглядят достаточно эффектно, чтобы оказаться актерами, и что, возможно, они и вправду актеры, секретарша добавила: — Хичкок был прав, — и решила, что удачно вывернулась, хотя ни один из посетителей, похоже, не понял, о чем она говорит. Секретарша, собственно, имела в виду известное высказывание Хичкока о том, что все актеры — это необъезженные лошади; с Хичкоком лично она знакома не была, но вычитала это в журнале, когда сидела в приемной у врача.
   — Чем могу служить? — спросила секретарша, обворожительно улыбаясь. Она подтянулась и выпрямилась, стремясь произвести впечатление своими формами, вырисовывающимися под обтягивающим свитером. Блондин переместился от стены, увешанной фотографиями — восемь на десять, в рамочках, — клиентов Джонни, к столу и протянул секретарше кожаный чехольчик, из которого свешивался золотистый жетон. На жетоне красовалось название города и городской герб, нарисованный золотом по голубой эмали. Под гербом было написано слово «ДЕТЕКТИВ», а еще ниже — «87-й УЧАСТОК».
   — Детектив Клинг, — представился блондин. — А это мой напарник, детектив Карелла, — кивнул он на второго мужчину, который также подошел к столу. — Мы хотели бы поговорить с мистером Мильтоном.
   — О, конечно! — сказала секретарша, тут же сняла трубку телефона и нажала какую-то кнопку, разоблачая тем самым лживость истории о поездке в бюро по найму актеров, которую она только что рассказывала актеру по имени Майк. — Мистер Мильтон, к вам пришли из полиции. — Она послушала, кивнула и сказала: — Да, сэр, сейчас. — И положила трубку обратно. — Проходите прямо туда, — сказала она и указала на обшитую деревом дверь, располагавшуюся справа от ее стола.
   Наряд Джонни Мильтона соответствовал солнечному весеннему дню, хотя окна кабинета по-прежнему продолжал заливать дождь. На нем был пастельно-голубой свитер с V-образной горловиной, под ним — желтая рубашка, расстегнутая у горла, бежевые свободные брюки и кожаные мокасины с кисточками. Мильтон выглядел скорее как голливудский продюсер, чем как мелкий импресарио. Кабинет у него был того же размера, что и кабинет лейтенанта в старом добром восемьдесят седьмом участке, только вместо морд, объявленных в розыск, стены этого кабинета были увешаны афишами различных шоу, в которых, вероятно, выступали клиенты Мильтона. Некоторые из этих шоу Карелла знал или хотя бы слышал о них, но большая часть названий ни о чем ему не говорила. Мильтон вышел из-за стола, протягивая руку для приветствия.
   — Рад вас видеть, джентльмены, — сказал он, пожимая руку сперва Карелле, потом Клингу. — Присаживайтесь, пожалуйста. Просто сдвиньте весь этот хлам. Давайте я его уберу, — с этими словами Мильтон подошел к дивану, заваленному разноцветными папками — как предположил Карелла, с разными сценариями. Мильтон перенес папки на стол, бесцеремонно свалил их там, еще раз предложил полицейским присаживаться и сам уселся за стол. Диван был одним из тех узких маленьких сидений, обтянутых зеленым бархатом, которые обычно стоят в приемных. Детективы сели, почти касаясь друг друга плечами.
   — Мишель чувствует себя хорошо, — наконец сказал Мильтон. — Если, конечно, вас это интересует. — Он посмотрел на часы: — В настоящий момент она находится на репетиции.
   — Отлично, — сказал Карелла. — Мистер Мильтон, она говорила вам что-нибудь об этих угрожающих звонках?
   — До вчерашнего дня — ничего. Это я посоветовал ей обратиться в полицию.
   — Ага, — сказал Карелла.
   — Да.
   — Говорила ли она вам, что голос звонившего похож на голос Джека Николсона?
   — Да. Но, само собой разумеется...
   — Конечно.
   — ...что это не Джек Николсон. Вы ведь сами понимаете, не так ли?
   — Да, мы понимаем.
   — Кроме того, Джек Николсон сейчас уехал на съемки в Европу.
   — Так что он никак не может быть тем человеком, который напал на Мишель, — невозмутимо констатировал Карелла.
   — Именно это я и говорю, — подтвердил Мильтон.
   — Вы не знаете, кто бы это мог быть? — спросил Карелла.
   — Понятия не имею.
   — Не подражает ли кто-нибудь из ваших клиентов Джеку Николсону?
   — Нет. По крайней мере, мне об этом неизвестно, — улыбнулся Мильтон.
   — Мистер Мильтон, — подал голос Клинг, — вы не припомните, где вы находились вчера вечером, когда услышали, что Мишель ранена?
   — Да, естественно, помню. А в чем дело?
   — Так где вы находились, сэр?
   — В одной забегаловке на Стеме. На Стеммлер-авеню, — пояснил он, словно детективы не были местными жителями, а явились откуда-нибудь из Перу.
   — Вы не помните, как называется эта забегаловка? — спросил Карелла.
   — Заведение О'Лири.
   — На углу Стема и Северной Одиннадцатой?
   — Да.
   — Как раз по дороге в верхний город, да?
   — Мы с Мишель собирались там встретиться. Это недалеко от театра.
   — Точнее говоря, в трех-четырех кварталах.
   — Да.
   — Во сколько вы собирались встретиться?
   — Я заказал столик на семь.
   — Но Мишель так и не появилась.
   — Нет. Ну, вы сами знаете, что произошло.
   — Да. Когда она вышла из театра, ее пырнули ножом. Очевидно, она как раз направлялась на встречу с вами.
   — Очевидно.
   — Что вы стали делать, когда Мишель не появилась?
   — Я позвонил в театр.
   — Во сколько это было?
   — Минут в пятнадцать-двадцать восьмого. Тогда я и узнал о случившемся.
   — Да ну? — заинтересовался Клинг.
   Полицейские переглянулись.
   — Я думал, вы услышали об этом по радио, — сказал Карелла.
   — Нет, мне рассказал Тори. Охранник из театра. Он сказал, что Мишель ранена и что ее увезли в Морхауз Дженерал. Тогда я поймал такси и поехал прямо туда.
   — У меня сложилось впечатление, что вы услышали об этом по радио, — повторил Карелла.
   — В самом деле? А из-за чего оно возникло?
   — Из-за того, как вы это сказали.
   — Я сказал, что только что услышал об этом.
   — Да, и что вы сразу же помчались сюда.
   — Вот именно.
   — Это звучало так, словно вы узнали это из выпуска новостей.
   — Нет, мне рассказал об этом Тори.
   — Теперь понятно.
   Полицейские снова переглянулись.
   — Из слов мисс Кассиди я понял, что вы живете вместе. Это так? — спросил Клинг.
   — Совершенно верно.
   — Где вы живете, сэр?
   — У нее в квартире. То есть в квартире, которую Мишель снимала для себя, пока мы наконец не дозрели. В смысле, пока не решили жить вместе.
   — И где она находится? — спросил Карелла.
   — Квартира? В доме на углу Картера и Стэйна.
   «Территория восемьдесят восьмого», — подумал Карелла.
   Картер и Стэйн располагались на самой границе Даймондбека, который в конце двадцатых — начале тридцатых назывался Золотым побережьем. В настоящее время Даймондбек был негритянским районом, а многоэтажные дома на Картер-авеню, в промежутке между Стэйном и Риджем, пользовались популярностью среди музыкантов, артистов, бизнесменов, политиков — одним словом, среди чернокожей элиты Айсолы. Из этих домов открывался прекрасный вид на Гровер-парк — еще один стимул для предприимчивых чернокожих застройщиков починить эти дома и превратить в солидное жилье, которое белые из нижнего города отрывали с руками и ногами. Эти отважные белые не вели бы себя так отважно, если бы предлагаемое к продаже жилье располагалось на десяток кварталов глубже в верхнем городе. Жить в самом центре Даймондбека — это совсем не то, что зайти в верхний город к маме Грейс на домашний обед с картошкой, бобами и овсянкой. Но Картер-авеню была относительно безопасным районом, с приемлемыми ценами на жилье и с видом на парк, Даймондбек населяли в основном чернокожие. Его даже иногда называли Даймондблэком. Но кроме того, множество латиноамериканцев из Колумбии и из Доминиканской республики — противопоставляемые пуэрториканцам, многие из которых были американскими гражданами уже в третьем поколении, — и другие иммигранты — в том числе незаконные — из Пакистана, Вьетнама, Кореи, Бангладеш, Афганистана и с планеты Венера просачивались в этот район и селились постоянно расширяющимися общинами, чуждыми большинству прежних жильцов. Это приводило все к тому же конфликту культур, хотя и в меньших масштабах — настоящая гремучая смесь, весьма и весьма опасная. Впрочем, это не относилось к району Картер-авеню, где Джонни Мильтон проживал вместе с Мишель Кассиди в квартире, которую она прежде снимала для себя.
   — Она также является вашей клиенткой, не так ли? — спросил Карелла.
   — Да.
   — С каких пор?
   — Она стала моей клиенткой задолго для того, как между нами возникли какие-то личные взаимоотношения, если вы это имеете в виду.
   — Когда это началось?
   — Семь лет назад.
   — Личные взаимоотношения?
   — Да.
   — А деловые?
   — Уже давным-давно.
   — Насколько давно?
   — С тех пор, как Мишель было десять лет. Знаете ли, она вышла на сцену еще в детстве...
   — Да, знаю.
   — Я устроил ей ангажемент в «Энни». Она играла саму Энни. Главную роль.
   — Так сколько времени вы знакомы?
   — Вот уже тринадцать лет.
   — Ни у кого из вас нет другого партнера или партнерши?
   — Нет-нет. Мы все равно что женаты.
   — Можете ли вы назвать ваши взаимоотношения хорошими?
   — Очень хорошими. Я же сказал, мы все равно что женаты.
   — А в браке бывают подъемы и спады, — хмыкнул Карелла. — Все равно что женаты?
   — Да. Совершенно то же самое.
   — Как вы отреагировали, когда она рассказала вам об угрожающих звонках?
   — Я уже говорил об этом. Я посоветовал ей обратиться в полицию.
   — Вы не знаете, почему она так долго ждала, прежде чем рассказать вам? — спросил Клинг.
   — Понятия не имею.
   — Потому что звонки, по-видимому...
   — Да, я понимаю...
   — ...начались двадцать девятого марта...
   — Да, ясно...
   — Но она вам ничего не говорила до вчерашнего дня.
   — Я думаю, Мишель надеялась, что они прекратятся.
   — Вы никогда не разговаривали с этим человеком? — спросил Карелла.
   — Нет, никогда.
   — Я хочу сказать — вам не приходилось поднимать трубку и слышать там голос, похожий на голос Джека Николсона, который просил бы позвать мисс Кассиди?
   — Нет, ни разу.
   — А так, чтобы вешали трубку, когда вы ее поднимете?
   — А, ну это конечно. Ведь это же город.
   — Неправильно набранный номер и так далее?
   — Да, что-то в этом роде.
   — Никто не говорил голосом Джека Николсона: «Извините, я ошибся номером»?
   — Нет. Обычно, когда говорят, что ошиблись номером, слышен голос с иностранным акцентом. С латиноамериканским, с азиатским. «Изьвинитье, ньеправильний номьер». Ну вы понимаете — они даже не знают толком, как пользоваться телефоном.
   Карелла предпочел промолчать.
   — Во сколько вы пришли к О'Лири?
   — Я же говорил. В семь.
   — Минута в минуту?
   — Ну, может, на несколько минут раньше. Я заказывал столик на семь.
   — Когда вы начали нервничать?
   — Из-за того, что Мишель все не появляется?
   — Да.
   — Минут через десять. Я знал, что в семь у них перерыв. Понимаете ли, когда пьеса репетируется, все расписано строго по часам и так и катится до самой премьеры. Если перерыв назначен на семь, это значит на семь, и это значит, что вернуться вы должны к восьми и снова браться за дело. От театра до забегаловки О'Лири минут пять ходу, ведь так? Я подождал минут пятнадцать, а потом пошел звонить в театр.
   — И кто вам ответил?
   — Тори, я же говорил. Он подошел к телефону, который стоит за кулисами. Как только я спросил о Мишель, он сказал: «Крепитесь, Джонни. Только что на Мишель напали в переулке и ударили ее ножом».
   — Именно так он и сказал?
   — Да, именно так. Я спросил у него, куда ее увезли, он сказал, что в Морхауз. Тогда я выскочил из ресторана и помчался прямо туда.
   — На такси?
   — Да.
   — Во сколько вы покинули ресторан?
   — Сразу же после того, как позвонил в театр. Где-то минут в двадцать — двадцать пять восьмого.
   — И направились прямо в больницу.
   — Да, конечно. Вы ведь там были, когда я пришел. Во сколько же это было? Без пятнадцати восемь — что-то около того?
   — Да, примерно, — сказал Карелла. — Мистер Мильтон, спасибо за то, что вы уделили нам время...
   — Ну вы поймаете этого парня? — спросил Мильтон.
   — Мы на это надеемся, — ответил Клинг. — Еще раз спасибо, сэр, мы ценим вашу помощь.
   Когда они проходили через маленькую приемную, секретарша снова разговаривала по телефону, объясняя все тому же Майку, что у мистера Мильтона неожиданные посетители, но что как только он освободится, то непременно ему позвонит. Она улыбнулась Клингу, когда детективы направились к выходу, и тут же переключилась на внутреннюю связь. Подойдя к лифту, Карелла сказал:
   — Ну что, теперь в верхний город.
   — Само собой, — откликнулся Клинг. — Куда сначала — в театр или к О'Лири?
   — Давай сперва в театр.
  
  
  * * *
  
   Нож не обнаружен.
   Так доложили подмокшие полицейские, вернувшись утром в участок, и ни у Кареллы, ни у Клинга не было причин сомневаться в том, что они искали этот нож со всем возможным тщанием. Тем не менее детективы еще раз прошлись по переулку под моросящим дождем, осмотрели тротуары и водосточную канаву и убедились, что здесь и вправду нет никакого ножа.
   Во всяком случае, никакого ножа, который они могли бы обнаружить.
   Кроме того, поиск ножа не был их первейшей задачей.
   Они пришли сюда, чтобы засечь время, за которое можно дойти от театра до заведения О'Лири на Стеме.
   Они тут же отбросили вероятность того, что человек, пырнувший Мишель Кассиди, после свершения сего подлого деяния убежал — в этом городе бегущий человек немедленно привлек бы к себе внимание. Потом Клинг нажал на своих крутых многофункциональных часах кнопку секундомера, и двое детективов бодро зашагали по переулку. У театрального рекламного стенда — на черном фоне ярко-алая надпись «Любовная история» — они свернули налево и быстро просмотрели афиши, сообщающие, что шестнадцатого апреля состоится премьера пьесы. Потом Клинг снова запустил секундомер, и двое полицейских лихо понеслись дальше, словно двое мальчишек. Конечно, они давно уже не были мальчишками, но кому какое дело? На углу Детавонер-авеню их остановил красный свет. Светофор некоторое время пощелкал, после чего вспыхнула надпись «ИДИТЕ». Они пересекли авеню, которая вот уж Бог весть сколько лет — все жители города и счет им потеряли — находилась в состоянии реконструкции. Дотом детективы прошли по Секстон-авеню — часы тем временем тикали себе — и наконец-то добрались до Стеммлер-авеню, известной во всем городе просто как Стем. Здесь они торопливо свернули за угол и пошли по Северной Одиннадцатой. Когда они вошли в дверь заведения О'Лири, Клинг посмотрел на часы. Было двадцать семь минут первого. Весь их путь занял пять минут и сорок две секунды.
   Ресторанчик был забит посетителями — уже наступило обеденное время, — и все были слишком заняты, чтобы обращать внимание на двух колов, которые зачем-то носились под дождем. Но Карелла упомянул магическое имя — Мишель Кассиди, — а поскольку этот город да и вся эта страна свихнулась на знаменитостях, у всех тут же нашлось время, чтобы поговорить об очаровательной малышке, которую пырнули ножом, когда она выходила из театра — об этом вчера сообщили по телевизору в вечернем выпуске новостей, а сегодня эта новость заняла первые полосы двух городских газет.
   — Как же, Мишель Кассиди, — сказал метрдотель. — Она часто сюда заходит. Видите ли, они репетируют тут неподалеку.
   «Да, в четырех кварталах отсюда, — подумал Клинг. — Или в пяти минутах сорока двух секундах ходьбы».
   — Знаете, она играла в «Энни». В гастролирующей труппе.
   — Да, нам об этом говорили, — сказал Карелла.
   Обычно в таких забегаловках шумно, как в аду, и заведение О'Лири не было исключением. Ресторанчик был заполнен хриплоголосыми бизнесменами, которые восседали за столами, покрытыми белоснежными скатертями, сверкали стаканами, курили, выпуская клубы дыма, и разражались оглушительными взрывами хохота, от которых дрожали стекла. Карелла подумал: почему так получается, что подобные забегаловки словно пробуждают в человеке худшую сторону его натуры? Например, никто из этих бизнесменов не стал бы вести себя подобным образом в кафе-кондитерской.
   — Насколько нам известно, вчера вечером она тоже намеревалась быть здесь, — крикнул Карелла, пытаясь перекрыть шум.
   — Что, правда? — спросил старший официант.
   Метрдотель был таким же масштабным, как и царящий здесь шум: внушительный мужчина с бакенбардами, с животом, начинающимся сразу от груди, одетый в темный костюм. Его темно-фиолетовый галстук был приколот к рубашке скромной алмазной булавкой. Карелла подумал, что метрдотель выглядит словно британский адвокат из романов Диккенса. Да он и говорил точно так же.
   — Да, вместе с Джонни Мильтоном, — сказал Клинг.
   — А, с ее агентом! Да, он был здесь. Я не знал, что она собиралась к нему присоединиться.
   — Во сколько он здесь был? — спросил Карелла.
   — Позвольте, я загляну в книгу.
   Метрдотель величественно, словно галеон под фиолетовыми парусами, подошел к небольшому возвышению, перелистнул страницы, словно дирижер, собирающийся подать знак оркестру, и, что-то бормоча себе под нос, стал просматривать записи о предварительных заказах.
   — Джонни Мильтон, Джонни Мильтон, Джонни Мильтон...
   В конце концов он ткнул в книгу полным указательным пальцем и победно провозгласил:
   — Вот! Заказ на семь часов.
   — А был ли он здесь в семь? — спросил Карелла.
   — Знаете, я точно не скажу, — ответил метрдотель.
   — А вы не могли бы попытаться вспомнить, сэр?
   — Возможно, он на несколько минут и опоздал, не знаю.
   — А на сколько? — спросил Клинг.
   Мишель вышла из театра в начале восьмого. Примерно в две-три минуты восьмого. Добавить к этому пять минут сорок две секунды, за которые можно быстрым шагом дойти сюда от театра...
   — Был ли мистер Мильтон здесь в пять минут восьмого? — попытался уточнить Клинг.
   — Не знаю.
   — А в семь минут?
   — В восемь?
   — В десять? — наперебой заговорили детективы, пытаясь установить точное время.
   — Я в самом деле не знаю.
   — А может ли это знать кто-нибудь другой?
   — Кто-нибудь из ваших официантов?
   — Вы не помните, где вы посадили мистера Мильтона?
   — Ну конечно, помню. Вот здесь, рядом с баром.
   — А этот официант сейчас здесь?
   — Тот, который вчера вечером обслуживал этот столик?
   — Джентльмены, но в самом деле...
   — В семь часов?
   — Или в четверть восьмого?
   — Примерно в это время?
   — Да, он сейчас здесь. Но вы же сами видите, какой у нас наплыв. Я не могу отрывать его...
   — Мы подождем, пока наплыв закончится, — сказал Карелла.
   Официанта звали Грегори Стилз. Он был молодым, двадцатидвухлетним честолюбивым актером — невеликая диковинка для этого города. Он запомнил, что обслуживал Джонни Мильтона, поскольку знал, что Мильтон — импресарио. Стилз как раз подыскивал себе нового импресарио, поскольку тот, с которым он работал раньше, переехал в Лос-Анджелес. У Стилза были прямые черные волосы, темно-карие глаза и смуглая кожа. Ему с трудом удавалось найти работу, поскольку все считали его латиноамериканцем, а в этом городе — да и во всей этой стране, если уж начистоту, — было не слишком много ролей для латиноамериканцев. Разве что актер-латиноамериканец умел петь и танцевать — тогда он мог надеяться найти место в труппе «Вест-сайдской истории».
   В фильме «Прогулка гордеца» — о латиноамериканской мафии в Лос-Анджелесе — главную роль сыграл Робби Бенсон — замечательный актер, но англичанин, а не латиноамериканец. Латиноамериканская община подняла по этому поводу жуткий вой, несмотря на то что благодаря этому фильму появился такой спрос на актеров-латиносов, какого не было с тех самых пор, как мексиканская армия взяла штурмом Аламо и убила Джона Уэйна. К несчастью, в то время, когда шли съемки этого фильма, Стилз жил на Атлантическом побережье и, таким образом, упустил возможность сделать карьеру. Стилза страшно раздражала эта чертова внешность латиноса, особенно если учесть, что предки его были англичанами.
   Он сообщил все это детективам после того, как улеглась беготня, вызванная обеденным перерывом. В десять минут четвертого они взяли по чашечке кофе и присели за стол, расположенный рядом с дверью, ведущей в кухню. За дверью вовсю трудилась посудомоечная машина. И шумела она ничуть не меньше, чем пришедшие перекусить бизнесмены.
   — Он сказал, что должен кое-кого подождать, а пока закажет выпивку. — Слова Стилза доносились сквозь грохот тарелок, кастрюль и сковородок. Кто-то напевал какую-то арабскую мелодию. — Он заказал мартини «Танкверей» со льдом.
   — Во сколько это было? — спросил Клинг.
   — В пятнадцать минут восьмого, — ответил Стилз.
   Оба детектива внимательно посмотрели на него.
   — Как так получилось, что вы запомнили точное время? — спросил Клинг.
   — Я как раз поговорил по телефону с моей девушкой.
   По мнению полицейских, это еще ничего не объясняло.
   — Вы всегда звоните ей в четверть восьмого? — уточнил Карелла.
   Вопрос был достаточно логичен.
   — Нет, — ответил Стилз. — Если говорить точнее, это она звонила мне.
   — Ясно, — сказал Карелла.
   Но на самом деле ему все еще было неясно.
   — Во сколько она вам позвонила? — задал Клинг вполне разумный вопрос.
   — Примерно в пять минут восьмого. Ее попросили остаться для повторного прослушивания, и она хотела предупредить меня. Она тоже актриса. И тоже подрабатывает официанткой.
   — Значит, она позвонила вам в пять минут восьмого...
   — Да, и я снял трубку вон в той будке, — Стилз кивком указал на телефонную будку, стоявшую в дальнем конце бара. — Оттуда мне был виден весь зал и видны настенные часы. Я видел, как мистер Мильтон вошел, и видел, как Жерар подвел его к столику. Это наш метрдотель — Жерар.
   — Во сколько мистер Мильтон вошел в ресторан?
   — Я не смотрел на часы в тот момент, когда он вошел. Но я посмотрел на них чуть погодя, когда Жерар подвел его к столику.
   — А почему на этот раз вы посмотрели на часы?
   — Потому что я знал, что через десять секунд мне надо будет браться за работу. Так что я сказал Молли, что мне нужно идти, и повесил трубку. В этот момент часы показывали четверть восьмого.
   — Вы в этом уверены?
   — Совершенно уверен.
   — Значит, в четверть восьмого мистер Мильтон сел за столик, сказал вам, что еще кого-то ждет, и заказал мартини «Танкверей»...
   — Мартини со льдом.
   — И что потом?
   — Десять минут спустя он пошел к телефону и кому-то позвонил. Все из той же будки в конце бара.
   — Это было примерно около двадцати пяти минут восьмого?
   — Да, около того. На этот раз я не смотрел на часы. Просто я так прикидываю.
   — А потом?
   — Он вернулся к столику, бросил на него двадцатидолларовую купюру и выбежал из зала.
   — Он не попросил счет?
   — Нет. Наверное, он посчитал, что двадцати долларов будет достаточно. Их действительно было достаточно. Даже с избытком.
   — Похоже было, что он спешит — так?
   — А спешил ли Бегущий?
   — Вы случайно не заметили, во сколько он вышел из ресторана?
   — Я бы сказал — около половины седьмого. Но это, опять же, только мои прикидки.
   — Но вы абсолютно уверены...
   — А Нострадамус был уверен?
   — ...что мистер Мильтон сел за столик в четверть восьмого?
   — Целиком и полностью.
   — И вошел в ресторан за несколько минут перед этим?
   — Да. Молли позвонила мне в пять минут восьмого, и в это время его еще не было в ресторане. Только несколько минут спустя я увидел мистера Мильтона у входа. Он стоял рядом с Жераром. Если бы мне позволено было высказать предположение, я бы сказал, что мистер Мильтон вошел в зал в десять минут.
   — В десять минут восьмого.
   — Да. Жерар подошел поприветствовать его — обычная рутина, — пожать руку, и все такое, а потом провел его к столику и усадил за него в четверть восьмого. Именно в этот момент я посмотрел на часы, попрощался с Молли и повесил трубку.
   — Благодарим вас, мистер Стилз.
   — Не за что, — ответил официант и усмехнулся.
  
  
  * * *
  
   Он почти сорок минут проговорил по телефону с этим нытиком Майком, потом ему пришлось ответить еще чуть ли не на сотню звонков, потом нужно было ехать на встречу с продюсером, который собрался заново поставить пьесу под названием «Фокусник», которую он видел двадцать пять лет назад в Мичиганском университете, но которую никогда не ставили на Бродвее... да и вообще нигде больше, если уж точно. На кой черт продюсеру понадобилось воскрешать такое старье — это было превыше разумения Джонни, но он терпеливо выслушал краткий пересказ сюжета, после чего записал типажи актеров и актрис, которые понадобятся для постановки. В начале шестого он вернулся к себе в контору и позвонил в театр, но охранник сообщил ему, что сегодня все уже разошлись. Тогда Джонни позвонил домой, но там никто не брал трубку. Он звонил еще раз десять, и лишь около шести Мишель сняла трубку. Она сказала, что только вошла в квартиру.
   — Я уже начал беспокоиться, — сказал Джонни.
   — Почему?
   — Копы приходили сюда, чтобы поговорить со мной.
   Дверь его кабинета была закрыта, но Лиззи все еще сидела в приемной, а уши у нее были длинные, как у кролика, потому Мильтон машинально перешел на шепот.
   — Когда? — спросила Мишель.
   — После обеда.
   — Почему ты мне не позвонил?
   — Я позвонил. Сразу же, как только смог. Но ты уже ушла из театра.
   — Я была в театре до пяти часов!
   — У меня была деловая встреча.
   — Чего они хотели?
   — Прощупывали. — Джонни пожал плечами. — Они думают, что это я тебя пырнул.
   Он услышал, как у Мишель перехватило дыхание. Воцарилось молчание. Потом она сказала:
   — Они выдвинули против тебя обвинение?
   — Нет, они же не дураки. Но они расспрашивали, как давно мы знакомы, какие у нас отношения...
   — О-е-ей...
   — Да. Во сколько я пришел в ресторан, во сколько узнал, что тебя ранили...
   — Это очень плохо, Джонни.
   — Да нет, мне кажется, я от них отбрехался.
   — Ты не догадался, что они пытаются разузнать?
   — Само собой, догадался. У них в головах крутилось расписание. Они все пытались вычислить, мог ли я успеть пырнуть тебя, а потом вернуться к О'Лири.
   — Именно так, как ты и сделал.
   — Ну да.
   — И что ты им сказал?
   — Я сказал, что заказал столик на семь. Между прочим, так оно и было.
   — А они что сказали?
   — Они хотели знать, во сколько я туда пришел, а не на какое время делал заказ.
   — Джонни, мы влипли.
   — Да что ты, нет. Я сказал, что я немного опоздал и пришел в начале восьмого.
   — Они все проверят. Мы влипли, Джонни.
   — Да кто там мог запомнить, во сколько именно я пришел? Перестань, Миш.
   — Кто-нибудь да вспомнит. Тебе не стоило врать, Джонни. Лучше бы ты говорил правду.
   — Но ресторан — это мое алиби!
   — Да какое алиби, если тебя там не было!
   — Что, по-твоему, я должен был сказать? Что я не знаю, где я был? Тебя пырнули в этом чертовом переулке, а я не могу сообразить, где я в это время находился?
   — Ты мог бы сказать, что ты был дома. Что ты как раз собирался идти в ресторан. Или что ты ловил такси, потому что опаздывал в ресторан. Невозможно проверить, кто там стоял на углу и махал таксисту, а кто не стоял. Да что угодно было бы лучше, чем сказать, что ты уже был в ресторане, когда они могут сосчитать все по минутам. Они вернутся, Дженни, можно не сомневаться. Возможно, они прямо сейчас уже возвращаются.
   — Хватит, Миш, перестань мотать мне нервы.
   — Ты лучше попытайся придумать какую-нибудь другую историю к тому моменту, когда они вернутся и спросят, как так могло получиться, что никто в ресторане не припоминает, чтобы в семь ты был там.
   — Я скажу, что мои часы немного отстают.
   — Тогда немедленно переставь их немного назад.
   — Миш, ну не делай ты из мухи слона. Они купились на мой рассказ. Нет никаких причин...
   — Откуда ты знаешь, что они купились?
   — Они поблагодарили меня за то, что я уделил им время.
   — Ты считаешь, это означает, что они тебе поверили?
   — Я же говорю — они не проявляли подозрительности.
   — Тогда почему они задавали тебе все эти вопросы?
   — Это их обычная работа.
   — О чем они еще спрашивали?
   — Я что, помню?
   — Попытайся вспомнить.
   — Они хотели знать, где мы живем, как давно ты...
   — И ты им сказал?
   — Ну да.
   — Ты дал им наш адрес?!
   — Я сказал, что мы живем на углу Картера и Стэйна.
   — О Господи, они меня найдут! Они придут сюда!
   — Да нет же, нет.
   — Что ты им еще рассказал?
   — Я сказал, что ты была моей клиенткой с десятилетнего возраста и что мы знакомы уже тринадцать лет. Они хотели знать, нет ли у тебя или у меня других увлечений...
   — Это хорошо.
   — Хорошо?
   — Конечно. Значит, что они предполагают, что в это может быть замешан кто-нибудь другой. И что ты им сказал?
   — Сказал, что мы все равно что женаты и что у нас очень хорошие отношения.
   — Хорошо.
   — Да, я тоже так думаю. Потом они захотели узнать, нет ли среди моих клиентов такого, который подражает Джеку Николсону, и почему ты так долго ждала, прежде чем обратиться к ним по поводу этих звонков...
   — Угу.
   — ...я сказал, что это я посоветовал тебе обратиться к ним. Они хотели знать...
   — А вот это было глупо.
   — Что?
   — Сказать, что это ты отослал меня в полицию. Создается впечатление, словно ты исподтишка руководил всей этой фигней. Джонни, мы влипли, я это чувствую.
   — Да нет же, они просто стараются выяснить, кто такой этот парень, ну тот, кто звонил. Они хотели знать, не разговаривал ли он со мной...
   — Ну да, значит, они считают, что все эти звонки — дерьмо собачье.
   — Нет. Я так не думаю.
   — А когда они спросили тебя о ресторане, до того или после?
   — До того.
   — Точно. Они догадываются.
   — Нет.
   — Они придут снова, Джонни.
   — А я тебе говорю — нет.
   — А я тебе говорю — да.
   — С какой стати им возвращаться? Когда я спросил, поймают ли они этого бандита, блондин — помнишь того блондина?
   — Что — блондин?
   — Он сказал, что они на это надеются. Что они его поймают.
   — Ну да, тебя и поймают. Он говорил о тебе.
   — Нет, он говорил о парне, который пырнул тебя в переулке.
   — Так это ты и был.
   — Да, но они же об этом не знают.
   — Предупреждаю, Джонни, — если они заявятся сюда, я скажу, что ничего об этом не знаю.
   — Ну правильно, это ты и должна говорить.
   — Нет, ты меня не понял.
   — Чего я не понял?
   — Я скажу, что вообще ничего об этом не знала.
   — Правильно.
   — Я скажу, что, видимо, ты сам все это придумал.
   — Сам придумал?..
   — Без моего ведома.
   Повисло тяжелое молчание.
   — Я не собираюсь идти ко дну вместе с тобой, Джонни.
   — Но ты помогала...
   — Я намерена стать звездой.
   — Но ты же помогала мне все это спланировать! — сорвался на крик Мильтон.
   — А ты докажи, — сказала Мишель и повесила трубку.
  
  
  * * *
  
   Она заперла дверь на два замка, повесила цепочку и задвинула засов, но ей все еще было страшно, что он может пробраться через окно или еще как-нибудь, хоть через вентиляционное отверстие. Он, когда хотел, мог превращаться в совершенно сумасшедшего ублюдка. Повесив трубку, она поняла, какого дурака сваляла, заранее сказав ему, что станет делать, если обстоятельства ее заставят. Теперь она сидела и думала, не стоит ли ей немедленно уйти из квартиры и напроситься пожить у какой-нибудь из безработных актрис, среди которых у нее было полно знакомых, или даже поселиться где-нибудь в отеле до тех пор, пока копы его не арестуют, — как она предполагала, это могло произойти с минуты на минуту, раз уж они настолько близко подобрались к нему.
   Как он мог оказаться таким ослом — сказать им, что он был в том месте, где он никак не мог быть во время нападения? Разве он не понял, что копы обязательно посчитают, сколько нужно времени, чтобы дойти от театра до заведения О'Лири? Он что, не понимает, что они обязательно будут проверять его алиби? Даже если копы ни на мгновение не заподозрили, что здесь существует какой-то заговор, даже если им и в голову не пришло, что все это придумано, чтобы привлечь к ней внимание и сделать ее звездой и вытянуть обреченную на провал пьесу, даже если они были такими же тупыми, как все прочие копы в этом городе, — неужели он не понимает, что они будут подозревать его только потому, что он играет во всем этом заметную роль? Он что, газеты не читает?
   И вообще, что он себе думает? Что в жизни все бывает точно так же, как в кино, — все эти запутанные планы убийства, все эти хитроумные схемы, которые должны принести миллионы тому, у кого хватит ума задумать и выполнить их? Вздор. Любой, кто читает газеты, знает, что большинство убийств совершается вовсе не в соответствии с великолепными планами, а в ходе совершения какого-либо другого преступления, либо среди людей, знакомых друг с другом. Некоторое время назад убийства были случайными, люди убивали совершенно чужих им людей безо всяких явных причин. Но теперь маятник снова качнулся в сторону семейного круга, и люди, некогда любившие друг друга, вдруг стали вцепляться друг другу в глотки. Мужья и жены, любовники и возлюбленные, братья и сестры, матери и сыновья, отцы и дяди — вот кто убивает друг друга в наше время. Она знала об этом, потому что из-за этой занудной пьесы ей пришлось много читать на эту тему.
   Первое, что должно было прийти в голову полицейским, так это то, что человек, который звонил и разговаривал голосом Джека Николсона, — это тот же самый человек, который каждый день спит с жертвой и который, между прочим, спит с ней последние семь лет, не считая того, что он запускал руки ей под юбку с тех самых пор, как ей исполнилось не то двенадцать, не то тринадцать лет. Если Мишель Кассиди пырнули ножом в темном переулке, когда она вышла из театра, на кого подумают копы — на какого-нибудь чокнутого пуэрториканского торговца наркотиками, какого-нибудь Рикардо Мендеса? Нет, они подумают на любовника жертвы, на Джонни Мильтона. Они начнут думать, все ли в порядке в их взаимоотношениях — просто потому, что они приучены так думать. Они приучены подозревать мать, отца, сына, дочь, любовника, любовницу, да хоть золотую рыбку в аквариуме! Даже если они не догадываются о плане, рассчитанном на то, чтобы привлечь к ней внимание, они все равно будут присматриваться к Джонни.
   Он должен был это понимать и должен был приготовиться к тому, что копы на него набросятся, а не подсовывать им алиби, которое ни к черту не годится. Как только копы вернутся и снова за него примутся, этот слабохарактерный сукин сын наверняка сразу же расхнычется. А потом они постучатся к ней в дверь. Они захотят узнать, какую роль играла во всем этом она. Кто, я? Я? Господа, я не понимаю, о чем вы говорите. Благодаря этой занудной пьесе она знала о допросах чуть ли не все.
   Она посмотрела на наручные часы.
   Половина восьмого. На улице уже стемнело. Может, он вообще не собирается возвращаться домой. Может, она настолько его напугала, что он смылся в Китай, в Колорадо или еще куда-нибудь. Возможно, она сможет перевести дыхание, расслабиться. Никакого Джонни Мильтона, никаких копов, одно лишь ее имя, большими сверкающими буквами написанное над названием пьесы:
   «МИШЕЛЬ КАССИДИ».
   Кстати, о пьесе.
   Она снова положила на колени сценарий в синем переплете.
   Хотя ее и бросало в пот при мысли, что этот чокнутый может выломать дверь или устроить еще что-нибудь, она все же попыталась повторить свои реплики в сцене, где Детектив отводит ее в сторонку — то есть отводит Актрису в сторонку — и конфиденциально сообщает ей, что он думает о происходящем. Это была очень трудная сцена для обоих участников — ведь никто в пьесе не понимал, что происходит, потому что их гениальный драматург Фредерик Питер Корбин-третий нигде во всем сценарии не удосужился хотя бы намекнуть, кто же все-таки пырнул девушку ножом, то есть пырнул ножом эту чертову Актрису. Из-за этого сцена выглядела так, словно два человека разговаривают под водой. Или барахтаются в зыбучем песке. Детектив не знает, что происходит, и Актриса этого не знает, и никто из зрителей тоже не знает. Вот из-за этого и пришлось пырять ее ножом в темном переулке, — не Актрису из пьесы, а настоящую, живую актрису, Мишель Кассиди, — чтобы она получила хоть какую-нибудь пользу от этой долбаной пьесы.
   "Детектив: Что я хотел бы узнать, мисс, — не видели ли вы того мужчину — или женщину, — словом, того человека, который ударил вас ножом, когда вы выходили из ресторана?
   Актриса: Нет, не видела. ( Пауза.) А вы?.."
   Она ненавидела, когда автор пьесы — любой автор, а не только их гениальный драматург, Фредерик Питер Корбин-третий, — начинал выделять что-нибудь в тексте, чтобы показать актерам, какие слова следует подчеркнуть. Когда она читала какую-нибудь реплику вроде: "Но я люблю тебя, Энтони", и слово «люблю» было подчеркнуто, чтобы показать, что его следует выделить, как она тут же назло принималась произносить реплику как угодно, но только не так, как написал драматург. Как он смеет навязывать ей творческое видение? Впервые взявшись за чтение сценария, она могла бы произнести: "Но я люблю тебя, Энтони", или: "Но я люблю тебя, Энтони", или даже: "Но я люблю тебя, Энтони)."
   "...Актриса: Нет, не видела. (Пауза.) А вы?
   Детектив: Конечно же, нет. Меня ведь не было рядом с рестораном, когда на вас напали.
   Актриса: Я понимаю. Я просто подумала..."
   И везде эти трахнутые выделенные слова.
   "...что вы намекаете на то, что я видела того, кто на меня напал, когда на самом деле я его не видела.
   Детектив: И я не видел. ( Пауза.) Видите ли, я подумал... если я не видел, как на вас напали, и если вы сами не видели того человека, который ранил вас, если, получается, никто на самом деле не видел, как на вас напали... (Пауза.) А действительно ли на вас кто-то напал!"
   «Какая занудная и задолбанная пьеса», — подумала она и уже хотела отложить сценарий, когда в дверь позвонили. На мгновение она испуганно застыла, не отвечая на звонок, и продолжала тихо сидеть в кресле, обтянутом цветастой тканью. Открытый сценарий лежал у нее на коленях, свет торшера падал на ее плечо, на сценарий, на пол.
   Звонок повторился.
   Она по-прежнему не издала ни звука.
   Из-за двери послышался голос:
   — Мишель!
   — Кто там? — спросила она.
   У нее бешено заколотилось сердце.
   — Это я, — ответил тот же голос. — Открой.
   — Кто — я? — спросила она, встала с кресла, бросила сценарий на сиденье, после чего подошла к двери, посмотрела в «глазок» и с облегчением произнесла: — А, привет. Подожди минутку.
   Она сняла цепочку, отодвинула засов, отперла оба замка, распахнула дверь и увидела занесенный над ней нож.
  
  
  
  
   Глава 6
  
  
   Источая запах чеснока и еще какое-то неподдающееся определению зловоние, в дежурку просочился детектив Олли Уикс по прозвищу Толстый Олли. Он увидел Мейера Мейера, спокойно сидевшего за своим столом, и громогласно провозгласил:
   — Отлично, отлично, отлично, отлично, отлично, отлично, отлично, отлично!
   Он славился своим умением подражать В. С. Филдзу, но это уже скорее напоминало Аль Пачино в роли слепого морского пехотинца в «Аромате женщины». Мейер устало посмотрел на Олли.
   Но, если уж начистоту, Олли все-таки больше походил на В. С. Филдза, чем на Аль Пачино, несмотря на свое прозвище Толстый Олли. Сегодня в среду, восьмого апреля, утро было серым и унылым, но хотя бы не таким дождливым, как вчерашнее. Олли был одет в белую рубашку, застегнутую под самое горло, коричневую спортивную куртку в горчичного цвета разводах, мятые темно-коричневые брюки свободного покроя и поношенные коричневые кожаные туфли. Мейер с удивлением заметил, что передок каждого ботинка пересекала полоска кожи, в которую было вставлено по одноцентовой монете. Чего только не придумают!
   — Ну и как тебе «Список Шиндлера»? — многозначительно спросил Олли.
   — Я его не смотрел, — ответил Мейер.
   — Ты не посмотрел фильм, посвященный твоему народу?
   «Это он о евреях», — подумал Мейер.
   Он не чувствовал себя обязанным объяснять такому придурку, как Олли, почему он не пошел смотреть этот фильм. Мейер считал, что это окажется слишком болезненным переживанием. Стивен Спилберг в бесчисленных статьях, предшествовавших показу фильма, признавался, что сделал этот фильм, дабы ощутить свою принадлежность к еврейской нации, или что-то в этом духе. В отличие от него, Мейер давно уже ощущал свою принадлежность к еврейской нации, спасибо. И в отличие от Спилберга, Мейер не верил в то, что до выхода этого фильма холокосту [2] грозила опасность превратиться в «забытую страницу истории». С таким же успехом можно было сказать, что до тех пор, пока по всем кинотеатрам мира не проревел «Парк юрского периода», никто не знал о динозаврах. Было достаточно евреев, которые, подобно Мейеру, никогда не забыли бы о холокосте, даже если бы Голливуд не снял ни одного фильма на эту тему.
   Племянник Мейера Ирвин, который еще в детские годы получил ласковое прозвище Ирвин Паразит, когда вырос, стал смахивать на раввина и приобрел привычку закатывать глаза и стенать, даже когда просто просил передать соль. Так вот, этот самый Ирвин посмотрел «Список Шиндлера» и провозгласил, что это фильм не о холокосте, а о человеке, обнаружившем в себе глубину сочувствия и сопереживания, о которых он прежде и не подозревал. «Это фильм о цветах, которые прорастают сквозь асфальт, пробивают его и подставляют свои лепестки солнцу — вот он о чем», — заявил Ирвин вчера вечером в доме у тетушки Розы.
   Мейер на это ничего не сказал.
   Он думал о том, что вот этот еврей пошел посмотреть фильм, который, по замыслу режиссера, был создан для того, чтобы заставить людей помнить о холокосте, а вместо этого фильм заставил Ирвина напрочь забыть о холокосте и помнить только, что цветы способны прорастать сквозь асфальт.
   А теперь Олли Уикс, эта толстая вонючка, нависает над столом Мейера, словно какой-то нацистский ублюдок, и желает знать, почему это Мейер предпочел не ходить на фильм, который заставил бы его плакать.
   — Ты думаешь, это все было на самом деле? — спросил Олли.
   Мейер посмотрел на него.
   — Вся эта дрянь? — уточнил Олли.
   — Чего тебе здесь надо? — спросил Мейер, пытаясь сменить тему.
   — Правда, что нацисты делали все это с евреями? — не успокаивался Олли.
   — Они делали гораздо больше, — сухо ответил Мейер. — Так чего тебе здесь надо?
   Олли некоторое время смотрел на него, словно пытаясь решить, то ли этот мудрый еврей делает вид, то ли он правда пытается ему сказать, что никакой резни не было. Кого он хочет обдурить? Олли знает, что нет такого еврея, который бы в это поверил. А может, он в конце концов сам все понял и сообразил, что правительства способны организовать что угодно — хоть эту сраную высадку на Луне, хоть истребление шести миллионов евреев. Честно говоря, ему самому было по фигу — то ли там шесть миллионов евреев убито на Луне, то ли чертовы шестеро астронавтов высадились в Польше.
   — Я думаю, нам снова придется поработать вместе, — сказал Олли, перегнулся через стол Мейера и вскинул к плечу сжатый кулак, слегка при этом подтолкнув Мейера локтем. Мейер невольно отшатнулся — запах, исходивший от Олли, был мало того что неприятным, так еще и каким-то липким. «Ну почему это должно было случиться именно со мной?» — тоскливо подумал Мейер. Ты мужчина приятной наружности — если позволено так говорить о себе, — за тридцать, но все еще в хорошей форме, если не считать лысины, высокий, сильный, с проницательным взглядом голубых глаз — опять же, если позволено так говорить о себе, — в гармонирующих с цветом глаз васильково-голубых подтяжках — подарок от жены Сары на Рождество, или на Хануку, или на оба праздника сразу, поскольку в их доме отмечали оба — так вот, ты сидишь у себя за столом, занимаешься своими делами, как вдруг вваливается этот двухтонный танк, который воняет соляркой и пердит, и заявляет, что им снова придется работать вместе. Ну что ж это за несчастье?!
   — Поработать над чем? — спросил Мейер.
   — Над делом той девушки, которой нанесли двадцать две колотые и резаные раны — и, между прочим, нечаянно убили — в квартире 6-С, в доме 1214 по Картер-авеню, на территории восемьдесят восьмого участка. Так сложилось, что этим делом занимаюсь я, — сообщил Олли, снова принявшись подражать B.C. Филдзу. — Насколько я понимаю, приятель, перед этим жертву пырнули ножом здесь, на территории восемьдесят седьмого, хотя эта рана была несерьезная.
   — О чем ты говоришь?
   — О Мишель Кассиди.
   — Она убита?!
   — Двадцать две ножевые раны.
   — Когда?
   — Вчера вечером. Сегодня утром она не явилась на репетицию, и кто-то в театре позвонил по девять-один-один, а те послали туда машину из восемьдесят восьмого.
   — Мишель Кассиди? Та самая актриса, с которой работали Клинг и Карелла?..
   — А, так это они занижаются этим делом?
   — Да, — ответил Мейер. — На самом деле сейчас они отправились просить ордер на обыск...
   — Какой еще ордер на обыск?
   — Чтобы осмотреть кабинет импресарио.
   — Какого импресарио?
   — Того, который с ней живет.
   — Им не следовало этого делать, — произнес Олли и нахмурился. — Теперь это дело расследую я.
  
  
  * * *
  
   Олли заявил, что они его обошли — непростая задача при любых обстоятельствах, — чтобы получить этот свой ордер на обыск, в то время как его люди все еще изучают место преступления. Карелла объяснил, что, когда они получали ордер, они вообще еще не знали, что квартира на Картер-авеню стала местом преступления. Они просто искали оружие, которое, возможно, было использовано для нападения, и они полагали, что Мильтон не станет оставлять оружие в квартире, которую он делит с жертвой этого самого нападения. Карелла предполагал, что им бы не дали ордер, если бы речь не шла о деле Мишель Кассиди: даже судьи Верховного суда смотрят телевизор и читают газеты.
   — Дело в том... — начал было Олли.
   — Дело в том, что нож уже найден, — сказала Нелли Бранд.
   Они вызвали ее, поскольку санкционированный судом обыск конторы Джонни Мильтона на Стеммлер-авеню дал просто великолепные результаты. Нелли была помощником районного прокурора. Сегодня она явилась на работу в изящном костюме того же цвета, что и ее соломенные волосы, в блузе на тон светлее, в чулках телесного цвета и в коричневых кожаных туфлях на шпильке. Карелле нравилась ее манера одеваться. Нелли всегда выглядела бодрой и свежей.
   — Более того, — сказала она, — на ноже обнаружена засохшая кровь. Если Мильтон не потрошил цыплят, то чья это кровь, хотелось бы мне знать? И если в лаборатории скажут, что это кровь Мишель Кассиди...
   — То прощай, Джонни, — сказал Клинг.
   — Давайте пойдем и поговорим с ним, — предложил Карелла.
  
  
  * * *
  
   Допрос происходил в среду, в половине двенадцатого утра, в кабинете лейтенанта Бернса. Кроме троих детективов и Нелли Бранд, в комнате находились также женщина-видеотехник из канцелярии окружного прокурора и сам лейтенант Бернс. Лейтенант сидел у себя за столом и пытался не слишком волноваться по поводу того, что его детективам, возможно, удалось за такой короткий срок раскрыть это нашумевшее дело. Бернс ясно видел, как жадно блестят глаза Олли Уикса. Олли получил донос сегодня утром. Это было горячее дельце, и Олли жаждал загрести его себе. Бернс же, в свою очередь, готов был отстаивать интересы своего участка до последнего издыхания.
   Мильтону уже сообщали его права в тот момент, когда был найден нож, и на Джонни надели браслеты. Видеотехник повернула камеру, и Нелли еще раз зачитала Мильтону его права и снова уведомила его, что он может, если пожелает, воспользоваться услугами адвоката. Мильтон же снова заявил, что он ничего не делал, не совершал никакого преступления, что ему нечего скрывать, и потому он не нуждается ни в каком юридическом представительстве. Все присутствовавшие в комнате сочли его последние слова весьма примечательными.
   — Вы узнаете этот предмет? — спросила Нелли, вскидывая предмет от бедра и целясь Джонни прямо промеж глаз, несмотря на то что оным предметом был не пистолет, а всего-навсего нож, запаянный в прозрачный пакет. «Нет ножа, нет и дела» — так она думала. Ну так возьмемся за дело. Прижмем его к стенке.
   — Да, я его узнаю, — ответил Мильтон.
   — Это тот самый нож, который детективы Клинг и Карелла обнаружили в вашей конторе на Стеммлер-авеню, 1507?
   — Кажется, тот самый.
   — Так да или нет? — повторила Нелли.
   — Думаю, что да.
   — Да или нет?
   — Да, это он.
   — Этот нож принадлежит вам, сэр?
   — Нет, он мне не принадлежит.
   — Этот нож...
   — Это не мой нож, точнее говоря.
   — Этот нож, который детективы обнаружили в вашей конторе...
   — Это не мой нож. Я никогда его не видел до того, как детективы его нашли.
   — Это было для вас неожиданностью, не так ли?
   — О, да.
   — Детективы вынули книги из вашего книжного шкафа...
   — Гм.
   — ...и обнаружили нож, который вы никогда прежде не видели — так?
   — Да, никогда не видел.
   — Вы утверждаете, что до того момента, как детективы сняли несколько книг с книжной полки и извлекли оттуда нож...
   — Я не знаю, как он туда попал. Должно быть, его кто-нибудь подсунул.
   — И кто же это был, если не вы? — спросила Нелли. — Вы ведь понимаете, не так ли, что с того момента, как нож был обнаружен, никто не прикасался к нему голыми руками. Ни детективы, которые вас арестовали, ни я и никакой другой сотрудник управления полиции или районной прокуратуры. Детективы для проведения обыска надели белые хлопчатобумажные перчатки...
   — Да, я видел.
   — А когда они обнаружили нож, они положили его в полиэтиленовый пакет для вещественных доказательств, где он с тех пор и лежит. Никто не прикасался к ножу голыми руками. Никто, кроме человека, который спрятал его за книгами.
   — Я не знаю, как он туда попал.
   — Но вы знаете, что на лезвии и на рукоятке присутствуют следы засохшей крови?
   — Нет, я впервые об этом слышу.
   — Известно ли вам, что этот нож будет отправлен в полицейскую лабораторию, где определят, действительно ли данное вещество является кровью?
   — Вполне допускаю, что так оно и есть. Но это не мой нож, и меня не волнует, куда вы его отправите.
   — Мистер Мильтон, вам известно, что мы можем взять у вас отпечатки пальцев, когда сочтем нужным?
   Похоже, Мильтона это удивило.
   — Вы хотите сказать, что и об этом вы тоже слышите впервые? — поинтересовалась Нелли.
   — Вы не имеете права брать у меня отпечатки пальцев. Я не совершал никакого преступления.
   — Можете мне поверить, мистер Мильтон, мы имеем на это право.
   — Я хочу, чтобы это подтвердил адвокат.
   — Вы хотите позвонить вашему адвокату прямо сейчас?
   — У меня есть только адвокат, специализирующийся на вопросах шоу-бизнеса.
   — Хотите ли вы позвонить адвокату, ведущему уголовные дела?
   — Я не уголовник. И я не знаю никого из таких адвокатов.
   — Если хотите, я могу дать вам имена десяти высококлассных специалистов, любой из которых может прибыть сюда в кратчайшее время.
   — Да зачем мне нужен адвокат, ведущий уголовные дела? Я не совершал никакого преступления.
   — Как бы то ни было, но вы арестованы по подозрению в преступлении. Любой адвокат вам скажет, что мы имеем право взять у вас отпечатки пальцев без вашего согласия. Согласно судебному решению по делу Миранды, взятие отпечатков пальцев без согласия подследственного не является...
   — Я вам не разрешаю.
   — Мы не нуждаемся в вашем разрешении. Короче говоря, мы можем брать у вас отпечатки пальцев и фотографировать вас без вашего согласия, мистер Мильтон. Точно так же, как мы можем попросить вас сдать кровь на анализ или пройти тест Бреталайзера...
   — Вы не имеете права.
   — Нет, имеем. Все эти процедуры не являются свидетельскими показаниями, поэтому, согласно решению по делу Миранды, допустимы.
   — Я не понимаю, что это означает.
   — Это означает, что мы возьмем у вас отпечатки пальцев и сравним их с теми, которые обнаружены на ноже. Это также означает, что мы сравним кровь, обнаруженную на ноже, с кровью Мишель Кассиди, и, если отпечатки и кровь совпадают, мы придем к выводу, что это вы ранили ее, а потом убили, мистер Мильтон. Так что...
   — Что?! Убил ее?
   — Да, убили ее, мистер Мильтон.
   — Что за чертовщину вы несете?
   — Вы хотите сказать, что это ваш нож?
   — Я уже сказал, что не мой. И я не...
   — Вы что, собираетесь заново устроить весь этот цирк?
   — Я не понимаю, о каком цирке вы говорите?
   — Спор об отпечатках пальцев, о сравнительных тестах...
   — Вы не имеете права брать у меня отпечатки пальцев.
   — Ладно, не имеем так не имеем! — вышла из себя Нелли. — В таком случае мы сейчас нарушим закон и сделаем то, на что не имеем права. Парни, возьмите его и снимите отпечатки пальцев, — сказала она, повернувшись к Клингу и Карелле, которые сидели и наблюдали за происходящим.
   — Я требую адвоката! — выкрикнул Мильтон.
   — Лейтенант, не могли бы вы вызвать адвоката для этого человека?
   — Я хочу видеть своего адвоката.
   — Вашего адвоката по делам шоу-бизнеса?
   — Лучше пусть будет он, чем какой-нибудь желторотый юнец, только что получивший диплом.
   — Хорошо, пусть он прибудет. Может, хоть он разберется с этим шоу. А тем временем мы возьмем у вас отпечатки пальцев. А обсуждать это мы будем, когда ваш адвокат доберется сюда.
   — Вы не можете брать у меня отпечатки пальцев, пока я не поговорю с моим адвокатом.
   — Разберитесь с ним, — спокойно приказал Бернс.
  
  
  * * *
  
   Гарри О'Брайен — который вовсе не был родственником Боба О'Брайена, невезучего копа из восемьдесят седьмого участка, — вошел в дежурку в начале второго, сообщил, что он явился сюда по просьбе личного адвоката мистера Мильтона, после чего извлек визитную карточку, гласившую, что он является членом юридической фирмы «Хатчинс, Бакстер, Бэйли и О'Брайен». Он пожал руку Мильтону, поздоровался с Нелли, кивнул собравшимся копам и спросил:
   — Ну так в чем дело?
   Адвокат О'Брайен был представительным загорелым мужчиной лет пятидесяти, седовласым, с аккуратно подстриженными седыми усами, одетым в двубортный серый костюм с модным синим шелковым галстуком. Он присел рядом со столом лейтенанта, подался вперед и скрестил руки на груди. На фоне окружающей его обстановки участка адвокат производил впечатление спокойной непринужденности.
   — Убийство второй степени, — сказала Нелли.
   — О?
   На лице О'Брайена отразилось такое изумление, словно адвокат Мильтона не поставил его в известность.
   — Могу я поинтересоваться, кто кого убил?
   Теперь на его губах появилась легкая насмешливая улыбка. Поза адвоката, его манера держаться, улыбка, даже его дорогой костюм — все говорило о том, что Джонни Мильтон выйдет отсюда в ближайшие десять минут. «Только через мой труп», — подумала Нелли.
   — Мистер Мильтон обвиняется в убийстве второй степени, — сухо сказала она. — Вы хотите поговорить со своим клиентом, прежде чем мы перейдем к дальнейшим процедурам?
   — Спасибо, — сказал Мильтон. — Я буду очень признателен.
   Все покинули кабинет Бернса. Выйдя из дежурки, они почти не разговаривали. Из лаборатории уже сообщили, что отпечатки пальцев на ноже совпадают с отпечатками мистера Мильтона, а кровь — с кровью Мишель Кассиди. Мильтон был у них в руках. Нелли даже не хотела с этим возиться. Это было убийство второй степени, ясное как Божий день, и Мильтону светило от двадцати пяти лет тюрьмы до смертной казни.
   Минут через десять О'Брайен распахнул дверь кабинета, выглянул в коридор, улыбнулся в седые усы и позвал:
   — Миссис Бранд! Мы вас ждем.
   Все снова набились в кабинет лейтенанта.
   — Не могли бы вы изложить мне свои соображения по этому делу? — попросил О'Брайен.
   — С удовольствием, — ответила Нелли. Она сообщила, что отпечатки пальцев Мильтона совпали с отпечатками пальцев на ноже, найденном в его конторе, что частицы вещества, обнаруженного на рукояти ножа, действительно оказались кровью, и более того — кровью той же самой группы, что и кровь Мишель Кассиди, зверски зарезанной вчера ночью. Она указала на тот факт, что мистер Мильтон жил вместе с мисс Кассиди в ее квартире на Картер-авеню и что детективы из восемьдесят восьмого участка не обнаружили никаких следов взлома. Она предположила, что мистер Мильтон имел свой ключ от квартиры. Если она ошибается, пусть мистер Мильтон ее поправит, когда этот вопрос снова всплывет. Если, конечно, он всплывет.
   — Вот так вот! — заключила Нелли.
   — Мой клиент признает, что вечером шестого апреля он совершил нападение на Мишель Кассиди, — сказал О'Брайен. — Но он не имеет ничего общего с ее убийством.
   — Так уж ничего? — спросила Нелли.
   — Ничего, — повторил О'Брайен.
   — Вы пытаетесь перевести преступление класса «А-1» в класс "Д"? — спросила Нелли и изумленно покачала головой.
   — Более того, — сказал О'Брайен. — Я полагаю, что это нападение третьей степени, а вовсе не класс "А".
   — С какой стати я должна в это верить?
   — Потому, что вы не обнаружили никаких улик, которые свидетельствовали бы, что вчера вечером мой клиент находился в этой квартире.
   — А где же он был?
   — Почему бы вам не спросить об этом у него самого?
   — Это означает, что я могу перейти к допросу?
   — Да, конечно. Я только что познакомился с этим человеком, но я убежден, что он не станет ничего скрывать.
   Нелли кивнула. Видеотехник снова включила камеру. Мильтону еще раз зачитали его права, на этот раз в присутствии адвоката, и удостоверились, что он хочет отвечать на вопросы. Цирк начался заново.
   — Мистер Мильтон, признаете ли вы, что шестого апреля, примерно в семь вечера, вы напали на Мишель Кассиди и ранили ее?
   — Да, признаю.
   Отлично. Обвинение готово.
   — Перед этим вы сообщили детективам Карелле и Клингу, что в это время вы находились в ресторане О'Лири. Это так?
   — Да, так.
   — Значит, в прошлый раз вы сказали им неправду — верно?
   — Да, верно.
   — На самом деле вы находились в переулке рядом с театром «Сьюзен Грейнджер», где совершили нападение на мисс Кассиди.
   — Да.
   — Вы ранили ее этим ножом? — спросила Нелли и продемонстрировала ему нож в прозрачном пакете.
   — Да, этим самым ножом.
   — Тогда, вопреки вашему первоначальному заявлению, этот нож принадлежит вам.
   — Да, это мой нож.
   — И именно вы спрятали его в вашем кабинете, за книгами?
   — Да.
   — В таком случае, когда вы говорили... поправьте меня, если я неправильно процитирую ваши слова... когда вы сказали об этом ноже: «Я не знаю, как он туда попал. Должно быть, его кто-нибудь подсунул», — вы говорили неправду?
   — Да.
   — Вы снова солгали.
   — Да, я солгал.
   — Этот нож — ваш, и именно вы спрятали его за книгами на вашей книжной полке.
   — Да.
   — Теперь вы утверждаете, что именно этим ножом вечером шестого апреля вы ранили Мишель Кассиди.
   — Да.
   — А как насчет вчерашней ночи? Использовали ли вы этот нож, чтобы напасть на нее прошлой ночью?
   — Нет, не использовал.
   — Значит ли это, что вы использовали для нападения какой-нибудь другой нож?
   — Я не нападал на Мишель вчера вечером.
   — Вы напали на нее в понедельник вечером, но не вчера.
   — Да, верно.
   — Не хотите ли вы дать какие-нибудь объяснения, мистер Мильтон?
   Мильтон повернулся и посмотрел на адвоката. О'Брайен кивнул.
   — Ну... — протянул Мильтон.
   И он рассказал Нелли и присутствующим детективам об идее, появившейся у Мишель... ну, толчком послужил их разговор в ночь на воскресенье, когда они вместе лежали в постели. Она жаловалась, какая это глупая пьеса — «Любовная история», — в которой она репетирует, а Джонни упомянул, что эта пьеса пытается казаться чем-то таким, чего вообще не бывает, потому что просто невозможно превратить детектив в философскую пьесу. Он пустился в объяснения насчет того, что как только кого-то пырнут ножом, так все внимание тут же сосредоточивается на жертве и зрители желают знать, кто же преступник.
   Потом он подумал, что это неплохая идея.
   В смысле, привлечь внимание к жертве.
   И он сказал об этом вслух.
   Сказал Мишель.
   Он сказал: «А было бы неплохо привлечь внимание к тебе самой, раз уж эта пьеса такая занудная».
   Ну если актрисы что-нибудь и любят, так это чтобы все обращали на них внимание. Как только он высказал свою мысль вслух — на самом деле это была просто мимолетная мысль, минутная прихоть, не более того, — Мишель сразу же захотела узнать, что он имел в виду, когда сказал, что можно привлечь внимание к ней самой. Он объяснил ей, что все бы заинтересовались, если бы на нее и вправду напали, как в пьесе. Мишель тут же подхватила эту идею и сказала, что было бы неплохо, если бы ее и вправду ранили. Это точно привлекло бы к ней внимание, да и пьесе не повредило бы. Все эти чертовы зрители сидели бы и ждали сцены, в которой на актрису нападают, если бы знали, что Мишель вправду была ранена — только не так сильно, как та девушка в пьесе, она же едва не умерла. Хотя с той минуты, как героиня пьесы поднимается с пола и отвечает на вопросы Детектива, пьеса становится еще более дурацкой.
   — Она слишком скверная, в ней нет никакой изюминки, — сказала тогда Мишель. Некоторое время они лежали, обнявшись, а потом она предложила: — А почему бы не создать эту изюминку?
   — Ты о чем? — спросил он.
   — Почему бы нам и вправду этого не сделать? Пырнуть меня ножом. Только не очень сильно. Розно настолько, чтобы привлечь ко мне внимание. Как к жертве.
   Ну, некоторое время они спорили, и в конце концов Мишель согласилась, что, если даже найти подходящего человека и он это сделает, всегда остается опасность, что все выплывет наружу. Нападающего всегда рано или поздно находят, он наведет полицию на них самих, и результат получится прямо противоположный.
   — А нет ли у нас на примете человека, которого мы действительно хорошо знаем? — спросила Мишель. — В смысле, такого, который взялся бы пырнуть меня.
   Они поговорили еще и об этом, перебирая всех своих знакомых — нет ли среди них настолько надежного человека, чтобы он сперва пырнул Мишель — не слишком сильно, — а потом еще и помалкивал...
   — Не обязательно «он». Это может быть и женщина, — сказала Мишель.
   ...но так и не припомнили ни мужчины, ни женщины, в ком они могли бы быть всецело уверены, настолько надежных, чтобы они выполнили работу, а потом не втянули их в неприятности.
   — А может, ты сам это сделаешь? — предложила Мишель.
   Он не сразу согласился с этой идеей. Прежде всего, он не был уверен, что сможет пырнуть ее «не слишком сильно», как она хотела, потому что он же не врач, в конце-то концов, он понятия не имеет, где там в груди или в плече проходят все эти артерии и вены. Вдруг он попадет в артерию и Мишель истечет кровью и умрет? Тогда она спустила свою багряную ночнушку и показала ему плечо, и они принялись вместе нажимать и щупать, пытаясь рассчитать, как нужно ударить, чтобы не нанести слишком опасную рану. В конце концов они решили, что он может просто порезать ее, а не пырять, и решили провернуть все на следующий вечер, когда труппа разойдется на перерыв.
   — Но это она придумала, — сказал Мильтон.
   — Сосредоточить внимание на ней.
   — Да. Сперва пойти к копам и сказать, что ей угрожают...
   — Что она и сделала.
   — Да. И это она придумала сказать, что у человека, который ей угрожает, голос как у Джека Николсона.
   — Понятно, — сказала Нелли.
   — Да. Потому что у Николсона голос всегда звучит угрожающе, даже если он никому на самом деле не грозит. Все это было рассчитано, чтобы привлечь внимание прессы.
   — Что на самом деле и произошло, — сказала Нелли.
   — Да. Мы добились большого внимания.
   — Тогда почему вы ее убили?
   — Позвольте, я, как адвокат... — попытался вмешаться О'Брайен.
   — Почему вы ее убили, мистер Мильтон?
   — Я не убивал.
   — Когда вы последний раз видели Мишель, мистер Мильтон?
   — Вчера утром, когда я уходил из дому.
   — Кстати — у вас есть ключи от квартиры?
   — Да, конечно.
   — Во сколько вы вчера ушли из дому?
   — Около девяти.
   — Вы заперли дверь за собой?
   — Нет. Мишель еще оставалась дома.
   — Куда вы пошли?
   — К себе в контору. Около одиннадцати ко мне туда пришли детективы.
   — Во сколько вы ушли из своей конторы?
   — Я пошел пообедать примерно в половине второго.
   — Вы обедали один?
   — С продюсером Эллиотом Маклменом.
   — Вернулись ли вы после обеда в контору?
   — Да, вернулся.
   — Во сколько это было?
   — В начале четвертого.
   — Когда вы снова увидели Мишель?
   — Я больше ее не видел.
   — Вы не видели ее с того самого момента, как вчера в девять утра ушли из...
   — Да, не видел.
   — Так что получается, вы не стали возвращаться в эту квартиру, мистер Мильтон? Или вы живете не там?
   — Там, но вчера вечером я туда не пошел.
   — Почему же?
   — Потому что мы поссорились при разговоре по телефону.
   — В самом деле? — спросила Нелли, перехватив предостерегающий взгляд, брошенный О'Брайеном на Мильтона. — Во сколько это было? — тут же спросила она.
   — Где-то около шести вечера. Я попытался позвонить ей в театр, как только вернулся с деловой встречи, но они уже перестали репетировать, так что мне пришлось минут десять звонить домой, прежде чем Мишель сняла трубку.
   — Вы говорите, это было около шести вечера?
   — Да. Она только-только пришла домой.
   — Из-за чего вы поссорились, мистер Мильтон?
   — Я сказал ей, что ко мне приходили детективы, а она разволновалась, решив, что они что-то заподозрили.
   — На мой взгляд, это еще не ссора.
   — Да, но в конце концов она сказала, что, если полицейские придут к ней домой и начнут ее расспрашивать, она скажет, что ничего об этом не знала, что я задумал все это сам, без ее ведома. Она заявила, что не собирается идти ко дну вместе со мной, что она хочет стать звездой.
   — И что потом?
   — Я сказал, что ведь это же она все это придумала, Господи Боже ты мой! Тогда она сказала: «Попробуй докажи» — и положила трубку.
   — Какие чувства вы испытывали в тот момент?
   — Мне было очень неприятно.
   — А не испытывали ли вы, скажем, гнев?
   — Нет, мне просто было мерзко на душе. Я подумал, что ведь мы вроде бы любили друг друга. Я не стал бы ввязываться во всю эту историю, если бы я ее не любил. Я сделал это ради нее. Потому что она действительно могла стать звездой. Я познакомился с ней, еще когда она была десятилетней девочкой, и все это время опекал ее.
   — А теперь она сказала вам, чтобы вы выбирались сами, — так?
   — В сущности, да.
   — Если полицейские арестуют вас...
   — Да.
   — ...то она знать об этом не знает.
   — Да.
   — Значит, она получила толчок для карьеры и собралась его использовать...
   — Ну да.
   — ...в то время как вы должны были пойти в тюрьму за нападение.
   — Я не думал о тюрьме. Я просто думал о том, что ведь мы же вроде бы любили друг друга.
   — И потому вы решили убить ее.
   — Я ее не убивал.
   — Вам больше нечего было терять...
   — Нет.
   — ...и потому вы вернулись домой...
   — Нет, я не возвращался домой. Я остался в конторе. Я заказал себе сандвич и бутылку пива...
   — Во сколько?
   — Около шести.
   — Вам доставили заказ около шести?
   — Нет, его принесли минут в пятнадцать-двадцать седьмого.
   — Кто доставил заказ?
   — Какой-то чернокожий парень. Я делал заказ в кафе на Стеме.
   — Как называется кафе?
   — Название осталось в конторе. Это одно из рекламных меню, ну, из тех, которые подсовывают под дверь.
   — Но сейчас вы названия вспомнить не можете?
   — Нет, не могу.
   — А парень, который принес заказ? Вы его знаете?
   — Только в лицо.
   — Вы сказали, что он принес вам сандвич и пиво...
   — И еще жаркое.
   — ...и это было минут в пятнадцать-двадцать седьмого.
   — Да, около того.
   — И что потом?
   — Я поел.
   — А потом?
   — Пошел спать.
   — Вы пошли спать домой?
   — Нет. Я спал в конторе.
   — Кто-нибудь видел, что вы спали там?
   — Нет. Но я был там сегодня утром, когда Лиззи пришла на работу. Моя секретарша, Элизабет Камприери.
   — Она застала вас спящим?
   — Нет, я уже встал к этому времени.
   — То есть никто не может подтвердить, что всю прошлую ночь вы провели у себя в конторе?
   — Нет, но...
   — Может ли кто-нибудь подтвердить, что вы не вышли из конторы после того, как в двадцать минут седьмого вам был доставлен заказ, не пошли в квартиру Мишель Кассиди, не открыли дверь своим ключом и не...
   — Яне...
   — ...и не зарезали ее? Может ли кто-нибудь подтвердить, что вы находились именно там, где говорите? Или это алиби того же рода, которое у вас было на тот вечер, когда вы ранили Мишель в переулке у театра? Не лжете ли вы в очередной раз, мистер Мильтон?
   — Я говорю чистую правду, как перед Богом. Я не убивал Мишель.
  
  
  * * *
  
   — Это он, — сказал Олли. — Передавай дело в суд, Нелли.
   Их знакомство было крайне поверхностным — так, сталкивались иногда в коридорах суда или еще где-нибудь, — но тем не менее он всегда называл ее просто Нелли. И кроме того, он, похоже, вообще не имел привычки купаться. Но в данном случае она была согласна с ним.
   — Он признался, что совершил нападение, — сказала Нелли. — Дело ясное как Божий день. Я думаю, у нас достаточно оснований и для того, чтобы арестовать его за убийство.
   — А я так не думаю, — возразил Карелла.
   Все присутствующие повернулись к нему.
   Полицейские попросили О'Брайена и Мильтона подождать за дверью, пока они будут совещаться. Лейтенант Бернс по-прежнему сидел за своим столом. Олли восседал на стуле, стоявшем у окна, с трудом на нем умещаясь. Нелли перебралась в противоположный угол — как можно дальше от Олли. Карелла и Клинг стояли рядом с книжным шкафом, напротив стола Бернса.
   — Что тебя беспокоит? — спросил Бернс.
   — Мотивы, — лаконично ответил Карелла.
   — Она грозилась заложить его, — сказал Олли. — Чем тебе не мотив?
   — Думаю, он прав, — сказал Бернс.
   — Что он выигрывал, убив ее? — спросил Карелла.
   — Если бы он ее не убил, его загребли бы за нападение.
   — Но мы и так собирались его взять.
   — Он убил ее до того, как узнал об этом, — пояснил Олли. — Он тогда еще рассчитывал, что если он ее уберет, то сможет вывернуться.
   — Если я выдвину оба обвинения в одном обвинительном акте, — размышляя вслух, сказала Нелли, — О'Брайен может использовать это как предлог и придраться.
   — А почему бы просто не выдвинуть против Мильтона обвинение в нападении? — предложил Карелла.
   — Ага, ясно, — сказал Олли. — Вы получите раскрытое нападение, а я — шиш с маслом.
   — Ты можешь раскрыть хоть оба дела, — сказал Карелла.
   — Между прочим, оба эти дела относятся к нашему участку, — сказал Бернс.
   — Давайте не будем тут обсуждать, кто круче, — сказала Нелли. — Если никаких весомых улик, подтверждающих обвинение в убийстве, нет, то одно лишь нападение может пройти по минимуму. Но я все-таки думаю, что это Мильтон ее убил. А вы как считаете?
   — Гип-гип, ура, леди! — выразил одобрение Олли.
   — Если мы посадим его за нападение второй степени, — сказал Карелла, — мы можем объяснить суду, что мы еще продолжаем расследовать убийство...
   — Да, пожалуй, это придаст делу значимость, — задумчиво протянула Нелли.
   — Если нам удастся обнаружить улики, которые поддерживают нашу версию.
   — Ты что, хочешь сказать, что улик нет?
   — Не думаю. Кровь на ноже была засохшей. Девушка была убита...
   — А сколько времени требуется крови, чтобы засохнуть? — спросил Олли. — Если он прикончил ее ночью, что, по-вашему, утром кровь все еще будет влажной?
   — Нет, но...
   — Кровь будет засохшей, — сказал Олли. — Точно так же, как если бы она появилась на ноже два или три дня назад. Засохшая кровь есть засохшая кровь, никаких степеней ее сухости не существует. Мы что тут, о мартини говорим?
   — Ну ладно, тогда почему он не отделался от ножа, а оставил его у себя?
   — Так всегда бывает, — взмахом руки отметая вопрос, изрек Олли. — Кто сказал, что преступники должны быть умными, как доктора наук?
   — Человека разыскивают за убийство второй степени, а он продолжает цепляться за оружие?
   — Я бы его выбросил в первую же канализационную трубу, — сказал Клинг.
   — А почему тогда он не выбросил нож после нападения? — спросил Бернс.
   — Да, вот именно, — поддержал его Олли. — Если он не выбросил нож после того, как он пырнул ее в первый раз, почему он должен был выбросить его после второго раза?
   — Потому что на этот раз попытка оставить нож у себя могла обойтись гораздо дороже, — пояснил Карелла.
   — Это только профи так думают, — сказал Олли.
   — В любом случае, за нападение ему светит пятнадцать лет, — сказала Нелли. — Если он не выбросил нож, то...
   — Пятнадцать лет — это еще не вся жизнь.
   — Но и не фунт изюму. И кроме того, этот парень — импресарио, — презрительно сказал Олли. — Откуда ему знать, сколько за что он может получить? Он же не профи, а так, любитель.
   — Стив, — сказала Нелли, — мне хотелось бы согласиться с тобой...
   — Просто дай нам возможность проработать это дело, больше я ни о чем тебя не прошу. Если мы скажем судье, что продолжаем расследование убийства, связанного с этим делом, он установит нехилый залог за поручительство. То есть Мильтон будет сидеть за решеткой, а мы тем временем доведем дело до конца. Если, конечно, это одно и то же дело.
   — Я уже получила дело, доведенное до конца, — сказала Нелли.
   — А я так не считаю, — возразил Карелла.
   — Мне очень жаль.
   — Нелли, но если Мильтон не убивал ее, то настоящий убийца...
   — Почему ты думаешь...
   — ...гуляет на свободе.
   — ...что он ее не убивал?
   — Нутром чую.
   В комнате повисло молчание.
   — Чего ты хочешь? — спросила наконец Нелли.
   — Я же сказал. Посади его за нападение и позволь нам продолжить расследование убийства. Если у нас ничего не выйдет, ты всегда успеешь подшить к этому второе обвинение.
   — Какое у нас сегодня число? — спросила Нелли, ни к кому конкретно не обращаясь.
   Бернс посмотрел на настольный календарь и ответил:
   — Восьмое.
   — Отлично. Мы имеем право задержать его на шесть дней, считая со дня ареста. То есть четырнадцатого числа я должна предъявить Мильтону обвинение либо отпустить его под залог. Вот что я намерена сделать. Я выдвину против него оба обвинения: и в нападении, и в убийстве...
   — Правильно! — сказал Олли.
   — ...но попрошу своего начальника поговорить с руководителем судебного отдела...
   — О чем? — спросил Олли.
   — Тогда он сможет пойти к руководителю сыскного отдела и объяснить ему ситуацию.
   — Какую еще ситуацию?
   — Что один из его лучших детективов сомневается в результатах и продолжает расследование убийства.
   — Какого черта, я ни в чем не сомневаюсь! — не выдержал Олли.
   — Стив, я даю тебе время до четырнадцатого числа. Добудь мне какой-нибудь результат, или я предъявлю Мильтону обвинение в убийстве.
   — Спасибо, — сказал Карелла.
   — Так это вы что, о нем говорили? — изумленно спросил Олли.
  
  
  
  
   Глава 7
  
  
   Берт Клинг танцевал, как белый человек.
   Боже милостивый, он был наихудшим партнером, с каким только ей приходилось танцевать за всю свою жизнь, хотя это именно он предложил пойти сегодня вечером потанцевать. Она сказала: «А почему бы нет?» Если мужчина приглашает вас на танцы, вы полагаете, что он окажется хорошим танцором, разве не так? Если человек танцует паршиво, он пригласит вас на прогулку, а не на танцы. Но Берт Клинг был просто кошмарен!
   Она оделась в платье из гладкой скользкой ткани того самого дымчато-синего цвета, который понравился ему в прошлый раз, другое платье, но того же самого оттенка, удачно сочетающегося с ее тенями, — от добра добра не ищут. Платье было очень коротким и обтягивающим — ее единственное настолько бесстыдное платье. Когда она еще училась в университете в округе Колумбия и пыталась привлечь внимание хоть какого-нибудь пристойного чернокожего парня, она называла такой фасон «трахни меня»; в этом городе на каждого мужчину приходилось пять женщин; ты только прикинь, радость моя, пять к одному, а? Бесстыдное там это платье или не бесстыдное, но раз мужчина сказал, что ей идет этот цвет, то почему бы не воспользоваться им еще раз? Кроме того, помимо этого платья, ее единственным дымчато-синим нарядом был костюм, который она надевала на первое свидание, так что ничего другого просто не оставалось...
   — Ох, простите!
   — Ничего, я сама виновата.
   Еще ей идут некоторые оттенки зеленого. Может, стоило сегодня вечером одеться в зеленое? Но одеваться в зеленое непросто, слишком легко можно сделаться похожей на шлюху из верхнего города. Да, в конце концов, можно подумать, что все дело в цвете! Хотя если не в цвете, то в чем же еще? Особенно если учесть, что непонятно, стояло ли за этим что-либо, помимо того, что он белый, а она черная.
   И возможно, только этим они друг друга и привлекают. Уж конечно, Берт Клинг привлекателен не тем, что танцует, как Фред Астер.
   Оркестр был на редкость хорош. Половина музыкантов были белыми, включая бас-гитариста, которого Шарин всегда считала сердцем и душой любого оркестра, а всего на эстраде находилось шестеро музыкантов. В помещении было слишком сильно накурено, чтобы врач мог себя уютно чувствовать, но, похоже, Берта это беспокоило не меньше, чем ее. Возможно, это он из-за табачного дыма так скверно танцует. Ведь что-то должно было на него повлиять, потому что — ну правда же — она ни разу в жизни не встречала мужчину, который танцевал бы настолько скованно и неуклюже, как Берт Клинг. Интересно, он считает про себя? Да или нет? Шарин боялась заговорить из страха, что из-за нее он собьется со счета. Она надела синие туфли на высоком каблуке, состоящие из полосок кожи. Тонкая подошва, а все остальное — полоски, полоски, полоски. В этих туфлях ее ноги выглядели просто обалденно.
   Шарин подумала, что это даже по-своему мило, что Берт так скверно танцует, но ей очень хотелось, чтобы он пореже наступал ей на ноги, особенно если учесть, что на ней были эти туфли из полосочек. Он каждый раз говорил: «Ох, простите», — а она отвечала: «Ничего, я сама виновата». В конце концов она заподозрила, не думает ли он на самом деле, что это виновата она — ведь тогда получилось бы, что он считает ее паршивой танцоршей. Да нет, конечно же, он должен знать о своей неуклюжести. Но тогда почему он пригласил ее на танцы?
   Когда они снова уселись за столик — дым медленно плыл в их сторону, оркестр наигрывал негромкую мелодию, скользящую в воздухе, саксофон пугливо вел свою тему, — Шарин мягко подвела разговор к интересовавшему ее вопросу. Она не стала спрашивать: «Как это тебя угораздило пригласить меня на танцы, дурень ты мой ненаглядный?», а вместо этого поинтересовалась, как так получилось, что он выбрал именно это место.
   — Я подумал, что здесь должно быть неплохо, — сказал Клинг и махнул рукой, указывая на зал, в котором, как заметила Шарин, было необычайно много черно-белых пар. Интересно, а он об этом знал, когда выбирал это место?
   — Где вы учились танцевать? — поинтересовалась Шарин.
   — А, в компании... это еще когда я был мальчишкой.
   — Ага, ясно.
   — Я вырос в Риверхеде. Тогда это был довольно приличный район.
   «Что он имеет в виду? — возмутилась Шарин. — Что теперь это негритянский район? И что теперь его нельзя считать приличным?»
   — У одного парня, Фрэнка, был в доме большой подвал, нормально отделанный, и мы туда собирались и танцевали.
   — В смысле — ребята и девочки?
   — Если бы! Нет, только парни. Фрэнк классно танцевал, и он учил остальных. Мы танцевали друг с другом. Это была неплохая тренировка.
   «Оно и заметно», — подумала Шарин.
   — А где именно в Риверхеде вы жили? — спросила она.
   — На Кэннон-роуд. Когда я рос, там жили вперемешку негры, ирландцы и итальянцы, и никогда не было никаких скандалов. Даже когда в Даймондбеке случались стычки, у нас всегда было тихо. А теперь все переменилось.
   Шарин кивнула.
   — Я помню, как отец мне говорил... это было во время крупных беспорядков, я тогда был совсем еще зеленым пацаном... так вот, помнится, он говорил: «Только попробуй влезть в эту дрянь, Берт, — я тебя так выдеру, что ты неделю сесть не сможешь. Я тебе таких пропишу, что будешь радоваться, если вообще сможешь ходить».
   «Это потому ты и пошел на свидание с чернокожей женщиной?» — подумала Шарин.
   — Хотя прежние беспорядки не идут ни в какое сравнение с тем, что случилось в прошлую субботу, — сказал Клинг. — Никогда этого не забуду.
   — Вы по-прежнему живете в Риверхеде? — спросила она.
   — Нет-нет. У меня небольшая квартирка на Айсоле. Рядом с мостом Калмс-Пойнт.
   — А когда вы оттуда переехали?
   — Из Риверхеда? Сразу после войны. Когда я вернулся с войны.
   Шарин не стала спрашивать, на какой войне он был. В Америке для каждого поколения находилась своя война. Большинство участников пытались впоследствии забыть о войне, на которую была потрачена их юность. Шарин ни разу не встречала человека, которому хотелось бы рассказывать о своем военном опыте. Это многое говорило о тех, кто пишет плакаты, обращенные к призывникам.
   — Вы прекрасно танцуете, — сказал Клинг.
   «У нашего народа врожденное чувство ритма», — подумала Шарин.
   — Могу поспорить, что вы смогли бы научить меня гораздо большему, чем Фрэнк.
   — Возможно, так оно и есть, — ответила Шарин.
   — В следующий раз мы выйдем туда, — сказал Клинг, кивнув в сторону маленькой танцплощадки.
   — Ладно.
   Официант принес очередную порцию напитков. В этом заведении полагалось не менее двух раз заказать выпивку. Плюс плата за вход. Шарин поняла, что посещение этого ресторана оказалось довольно накладным для его жалованья детектива. Вокруг них смешанные пары пили, разговаривали, танцевали, держались за руки и даже время от времени целовались. Шарин снова подумала о том, как же получилось, что Клинг выбрал именно этот ресторан.
   — А как вы узнали об этом месте?
   — Я спросил у Арти.
   — А кто такой Арти?
   — Арти Браун. Один парень из нашего участка. Он чернокожий.
   — Чернокожий Браун? Хм.
   — Он считает, что обязан фамилией своей прапрабабушке.
   — В каком смысле?
   — Она была рабыней. Арти считает, что хозяин дал ей фамилию Браун из-за ее цвета кожи. Но это только домыслы, точно он не знает.
   — А когда вы его об этом спросили?
   — Да я не спрашивал. Он просто это как-то упомянул, к слову пришлось.
   — Я имела в виду — об этом ресторане.
   — А! Вчера. Я сказал ему, что у меня свидание с чернокожей женщиной, и спросил, не знает ли он какого-нибудь места, где она чувствовала бы себя спокойно. Потому что мы хотели бы получше узнать друг друга.
   — И что он сказал?
   — Посоветовал пойти сюда.
   — А вы здесь чувствуете себя спокойно?
   — Ну, вроде бы да. А вы?
   — Не знаю. Может быть, я просто слишком стараюсь...
   — Возможно.
   — А как он отнесся к нашему свиданию?
   — Кто — Арти? А как он должен был к этому отнестись?
   — В смысле — к черно-белому роману.
   — Мы об этом не говорили.
   — А вы как к этому относитесь?
   — К черно-белому роману?
   — Да.
   — Я надеюсь, что у нас все будет хорошо.
   Шарин посмотрела на него.
   — Я надеюсь, что в один прекрасный день мы сможем пойти куда захотим, не беспокоясь, что о нас думают окружающие.
   — Вы работаете в паре с Брауном?
   — Иногда. Мы в восемьдесят седьмом работаем немного не так, как в остальных участках. Мы постоянно перегруппировываемся. Так интереснее работать. И еще это дает возможность обменяться информацией о всяких скверных парнях и о том, что они творят.
   — Вы не ответили на мой вопрос.
   — Я сказал правду, Шари, — ответил Клинг, сокращая ее имя и рифмуя его со словом «Париж». — Я думал, что вам будет неуютно в таком месте, где вокруг только белые.
   — А в месте, где вокруг только негры?
   — Вы имеете в виду — где-нибудь в Даймондбеке?
   — Да.
   — Я думаю, мне бы там было не по себе, — признал Клинг.
   — И потому вы попросили Брауна порекомендовать место, где мы оба могли бы чувствовать себя уютно.
   — Да. Но я не знал, что здесь буквально все поделено пополам. В оркестре трое музыкантов белых, трое негров. Один белый бармен, один чернокожий. На каждого белого парня приходится по одной чернокожей девушке, а на каждого черного — по одной белой.
   — Словно шахматная доска, — сказала Шарин.
   — Ага. Может, вы хотите отсюда уйти?
   — А что вы предлагаете? — спросила она.
   — Крышу небоскреба, — ответил Клинг.
  
  
  * * *
  
   Небоскреб располагался на Джефферсон-авеню, прямо посреди Айсолы. Они поймали в нижнем городе такси и теперь — в десять вечера в огромном бессонном городе — вошли в вестибюль и остановились перед красным бархатным шнуром. Рядом стоял служащий в зеленой ливрее и в зеленой шляпе и пропускал по восемь-десять посетителей в скоростной лифт, идущий на пятьдесят восьмой этаж. Они не заказывали столик заранее. Клинга это несколько беспокоило. Крутой детектив пригласил даму в ресторан на крышу небоскреба. А вдруг сейчас подойдет высокомерный метрдотель, взглянет на них и пошлет куда подальше. «Прошу прощения, но у нас банкет. Мест нет».
   Да ну, почему что-то должно случиться? Красивый белокурый детектив в темно-синем костюме, с ним красивая чернокожая женщина в восхитительном синем платье — да любой метрдотель должен прийти в восторг, что у него появилась возможность украсить ими зал, добавить элегантности общей картине. «Проходите, сэр, проходите, мисс. Не хотите ли столик у окна? Оттуда виден весь город. Прекрасная ночь, не правда ли, сэр?» В крайнем случае, придется посверкать бляхой и сунуть ему несколько баксов... Интересно, а принято ли это в заведениях такого класса?
   Клинг продолжал обдумывать свою стратегию всю дорогу до пятьдесят восьмого этажа, где они пересели на другой лифт, идущий на шестьдесят шестой этаж и на крышу здания. Двери лифта распахнулись. За ними оказался роскошный вестибюль, в другом конце которого располагалась стеклянная дверь, ведущая в ресторан, а сквозь нее виднелась призывно мерцающая сеть огней большого города. Клинг сразу понял, что его неожиданный выбор оказался правильным. Но...
   О Господи, он все-таки был здесь! Сразу же за входной дверью на возвышении стоял дородный черно-белый пингвин. Клинг предпочел бы встретиться лицом к лицу с грабителем, у которого в каждой руке по пушке. Он уверенно подвел Шарин ко входу, распахнул дверь и пропустил свою даму вперед, к сверкающему городскому пейзажу. Огни простирались отсюда и до самого конца острова, и дальше. Мосты, казалось, связывали континенты, звезды неслись наперегонки к планетам, а оттуда — к еще неведомым солнечным системам. У Клинга едва не перехватило дыхание. Откуда-то из глубины зала доносилась негромкая танцевальная музыка. На полированных столах стояли свечи в хрустальных подсвечниках. По залу скользили официантки в белых блузках и длинных черных юбках с разрезом до бедра. Все вокруг было черно-белым. Когда вы влюблены, вся вселенная становится черно...
   — Сэр?
   Это пингвин. Он тоже одет в черно-белое — это неизменно. Ишь как грудь выпятил. И, разумеется, нос задирает выше головы.
   — Сэр?
   На этот раз тон был более повелительным. «Пожалуй, это королевский пингвин», — решил Клинг.
   — Детектив Клинг, — произнес он. — Восемьдесят седьмой участок.
   За этими словами последовала пауза, но длилась она лишь несколько секунд.
   Затем просиявший пингвин заговорил:
   — Да, сэр, добро пожаловать в наш ресторан. Меня зовут Рудольф. Вам столик на двоих, мистер Клинг?
   — Да, пожалуйста, — сказал сбитый с толку Клинг.
   — Вы будете заказывать ужин, сэр, или только коктейли?
   — Шарин?
   — Коктейли, пожалуйста.
   — Коктейли, пожалуйста, — повторил Клинг.
   — Только коктейли, хорошо. Пожалуйста, сюда, детектив Клинг, у меня есть превосходный столик у окна.
   Еще до того, как Рудольф усадил их на предназначавшееся им место, Клинг понял причину такого радушия.
   — Вы с вашими коллегами быстро справились с делом той актрисы, которую пырнули ножом, — сказал Рудольф.
   — О, спасибо, — сказал Клинг.
   — На самом деле быстрая работа. Здесь превосходный вид. Послушайте пока музыку. Я немедленно пришлю к вам официантку. Если я могу еще чем-нибудь быть вам полезен, дайте мне знать.
   — Спасибо, Рудольф.
   — Рад был познакомиться, детектив Клинг. Мисс, — метрдотель поклонился Шарин и быстро отошел от столика.
   — Вот это да! — воскликнула Шарин.
   — Представляю, что бы произошло, если бы сюда зашел Толстый Олли, — сказал Клинг, покачав головой.
   — Толстый кто?
   — Олли. Тот, который тоже влез в это дело. Когда-нибудь ты его увидишь. Нет, если подумать...
   — Я забыла тебя поздравить, — сказала Шарин.
   — Должно быть, наш приятель Рудольф смотрел телевизор, — сказал Клинг. — Там торчали кинооператоры и ждали, пока мы выведем Мильтона и посадим его в фургон.
   — Я видела, — сказала она.
   — И как я выглядел?
   — Ты выглядел просто замечательно.
   — А говорил я нормально? А то Стив не произнес ни слова...
   — Стив?
   — Карелла. Мы с ним расследовали нападение. Он считает, что Мильтон ее не убивал.
   — А Толстый Олли?
   — Это тот, который стоял справа от меня и все время лез в камеру.
   — А, понятно.
   — Значит, ты его заметила.
   — А что, его можно было не заметить?
   — Вот что значит сила телевидения, — хмыкнул все еще удивленный Клинг и покачал головой. — Этот тип суетился, как мальчишка.
   Рядом с ними возникла официантка.
   — Сэр? — с улыбкой произнесла она.
   Судя по ее поведению, официантка тоже смотрела телевизор.
   — Шарин? — обратился он к своей спутнице.
   — Мартини «Бифитер». Бросьте туда пару оливок и охладите.
   — А мне немного «Джонни Блэк» со льдом, — сказал Клинг.
   — С водой?
   — С содовой.
   — Не желаете ли посмотреть меню?
   — Шарин? Может, что-нибудь возьмем?
   — Ну, может, что-нибудь слегка перекусить.
   — Я принесу меню, — сказала официантка и отошла, цокая каблуками черных туфель. В разрезе юбки проглядывали длинные стройные ноги.
   Шарин немедленно повернулась к окну, за которым раскинулась сверкающая паутина красных, белых, зеленых, желтых огней.
   — Это великолепно, — произнесла она.
   — Прислушайся, — попросил Клинг.
   Шарин посмотрела на эстраду. Квартет, играющий в стиле Джорджа Ширинга, только что начал новую мелодию. Ей потребовалось лишь мгновение, чтобы узнать песню.
   — «Поцелуй», — улыбнулась она.
   — Давай потанцуем, — предложил Клинг.
   — С удовольствием.
   Они прошли на натертый до блеска пол танцплощадки. Она скользнула в его объятия. Он прижал ее к себе.
   Поцелуй...
   Все начинается с него...
   — Я паршиво танцую, — признался Клинг.
   — Ты танцуешь замечательно, — солгала она.
   — Тебе придется меня учить.
   Но поцелуи чахнут
   И умирают...
   — Так гораздо лучше, правда?
   — Правда.
   Коль не дождутся ласки.
   Поцелуй...
   — Вот видишь? Мы это уже делаем.
   — Что мы уже делаем? — спросила Шарин.
   «Что мы делаем — танцуем, обнявшись? — подумала она. — Или привлекаем к себе внимание? Неплохо быть знаменитым копом, особенно когда ты приходишь на крышу небоскреба».
   — Мы пришли туда, куда хотели, — сказал Клинг, — и мы позволяем себе просто быть самими собой, не стараясь выглядеть так же, как все вокруг.
   — Мы никогда не будем выглядеть так же, как все вокруг, — возразила Шарин.
   — Это потому, что ты такая красавица, — сказал он.
   — Нет, это потому, что ты такой красавчик, — парировала она.
   — Ну, красоты столько же, сколько умения танцевать, — сказал он.
   — Спасибо.
   — Я имел в виду себя.
   — И я имела в виду тебя.
   Так обними меня покрепче
   И на ухо шепчи
   Слова любви.
   Целуй меня, целуй,
   Ведь поцелуй не лжет...
   — Знаешь, а это таки правда, — сказала она.
   — Что правда?
   — Мы действительно привлекаем к себе внимание.
   — Это ничего. Я же коп.
   — Я тоже.
   — Я обнаружил, что мне трудно думать о тебе как о копе.
   — И мне тоже, — сказала она и прильнула к нему.
   Клинг затаил дыхание.
   Шарин тоже.
   Целуй
   И говори мне о блаженстве...
   — Мне нравится эта песня, — сказала она.
   — И мне тоже, — сказал он.
   Что не умру...
   — Шарин, — позвал он.
   — Что?
   — Ничего.
   Пока не лжет мне поцелуй...
  
  
  * * *
  
   ...Репетиция закончилась в половине одиннадцатого, и теперь продюсер, режиссер и автор пьесы сидели в темном зале и шепотом обсуждали открывающиеся перед ними перспективы. Не могло быть никакого сомнения, что убийство Мишель Кассиди оказало пьесе просто неоценимую услугу. Все присутствующие начинали склоняться к мнению, что в их руках оказался настоящий гвоздь сезона.
   — Плюс к этому, — проронил Кендалл, — Джози играет во сто раз лучше, чем когда-либо играла Мишель.
   — Или чем она когда-либо могла сыграть, — отозвался Моргенштерн.
   Конечно же, это был камешек в огород Корбина. Именно он в свое время настоял, чтобы главную роль отдали Мишель, а не Джози. Как автор пьесы, он имел право решающего голоса. Теперь роль унаследовала дублерша Мишель, и пьеса от этого только выиграла — это признал даже Корбин.
   — Да, я признаю, — сказал драматург. — Она лучше. Благодаря ей пьеса ожила. Я это признаю. И хватит об этом.
   — Суть дела вот в чем, — продолжал Кендалл. — Как нам извлечь выгоду из случившегося?
   — Сегодня вечером мне звонил Уолли, — сообщил Моргенштерн. Ему нравилось думать о себе как о новом Фло Зигфельде или Давиде Меррике. Сегодня вечером он явился в театр в черной шляпе и черном пальто. Пальто теперь лежало на соседнем сиденье, но шляпу он так и не снял. Уолли Стейн был их агентом по связи с прессой, в отличие от их рекламного представителя. — Он сказал, что «Тайм» по-прежнему хочет сделать обложку на этом материале.
   — Отлично, — отозвался Корбин.
   — Было бы неплохо, если бы нам удалось привлечь к этому делу и Джози, — подал голос Кендалл.
   — Она уже привлечена, — заявил Моргенштерн.
   — Когда это она успела?
   — Сегодня утром у нее взяли интервью. Как вы себя чувствуете, заняв место убитой звезды, и прочая подобная чушь.
   — Когда они собираются поставить это в номер?
   — На следующей неделе. Большая фотография Мишель на обложке.
   — А у нас нет какой-нибудь фотографии, как на нее нападают? — поинтересовался Корбин.
   — Вы имеете в виду — во время пьесы? — уточнил Моргенштерн.
   Кендалл посмотрел на него.
   «Нет, в этой ее чертовой квартире», — подумал он, но не стал говорить этого вслух, поскольку Моргенштерн все-таки был их продюсером.
   — Да, — сказал он. — У Уолли есть рекламные фотографии, и мы можем также сделать фотографии для афиш.
   — Те, где на нее нападают? — все еще не успокоился Корбин.
   — Да, я полагаю, что мы можем это сделать.
   — Мы должны передать их в «Тайм».
   — Я уверен, что Уолли уже побеспокоился об этом, — сказал Моргенштерн. — Но вы понимаете, что нам следует быть осторожными. Нельзя, чтобы мы выглядели стервятниками, налетевшими на труп. На самом деле...
   — Вы совершенно правы, нам следует проявлять надлежащую скорбь, — согласился с ним Кендалл.
   — Вот поэтому я думаю...
   — Уолли должен начать скармливать прессе кой-какие материалы о сути пьесы, — предложил Корбин. — Я не хочу, чтобы зрители шли смотреть ее лишь потому, что Мишель была убита.
   — Ну а меня, — хмыкнул Моргенштерн, — устроит любая причина, которая приведет их в театр — лишь бы они шли. Вся штука в том, чтобы не показывать, что мы на это рассчитываем. Поэтому, я думаю, стоит объявить, что мы снимаем эту пьесу со сцены.
   — Снимаем?
   — Из уважения к памяти покойной, и все такое прочее.
   — Снимаем?!
   — Да у нас в руках хит, который может принести миллионы!
   — И кроме того, это хорошая пьеса, — поддержал режиссера Корбин.
   — Особенно теперь, когда в ней играет Джози.
   — Я уже признал, что совершил ошибку...
   — Ну ладно, ладно.
   — ...и потому хватит напоминать мне о Джози!
   — В любом случае, эта ошибка исправлена, — успокоил спорщиков Моргенштерн. — И я, конечно, и не подумаю на самом деле снимать эту пьесу со сцены.
   Все замолчали.
   Тишину темного зала нарушало лишь дыхание.
   — А знаете... — сказал Моргенштерн.
   — Что?
   — Ведь они снова придут к нам — вы это понимаете?
   — Кто — газетчики?
   — Нет. Полиция.
   — Хм.
   — Особенно тот, с китайским разрезом глаз.
   — Тот, у которого итальянская фамилия?
   — Как там его, Фурильо?
   — Нет, Фурелла.
   — Карелла.
   — Что-то такое.
   — Он захочет знать.
   — Что знать?
   — Сколько мы на этом заработали.
   — Что вы имеете в виду?
   — Он уже расспрашивал меня. И он обязательно вернется теперь, когда Мишель убили.
   — Так вот что они ищут!
   — В смысле — мотив преступления?
   — Любовь или деньги. Одно из двух.
   — Но они уже арестовали ее импресарио.
   — Могу поспорить на всю вашу долю, что он ее не убивал.
   — Он достаточно чокнутый для этого.
   — И тем не менее это не он.
   — Да все импресарио ненормальные.
   — Но он не убивал Мишель — спорю на мою долю сборов.
   — Вот в это он и вцепится, этот Карелла: сборы, доходы, прибыль, гонорары.
   — Мне так не кажется. Он уже нашел виновника.
   — Вы видели того толстяка?
   — В смысле — по телевизору?
   — Да. Толстого такого копа.
   — Вот он наверняка считает, что убийца — Джонни.
   — Он, но не Карелла. Ведь Кареллу вы по телевизору не видели, правильно? Я не видел.
   — Потому что он в это не верит.
   — И потому он снова придет сюда, можете мне поверить.
   — Почему?
   — Чтобы снова расспросить нас о наших финансах.
   — Ну, мои несчастные шесть процентов не стоят того, чтобы ради них идти на убийство.
   — Мои два — тем более.
   Они посмотрели на Моргенштерна.
   — Ну, договаривайте, ребята, — пробурчал он.
   Взглянув на него поверх очков, она спросила, почему он немного раньше назвал ее не Шарин, а Шари. Берта все еще трясла внутренняя дрожь от воспоминания о том, как он держал ее в объятиях. Он обнаружил, что не помнит, когда это он ее так назвал.
   — А когда я назвал тебя Шари? — спросил он.
   Он не стал класть руки на стол, поскольку был уверен, что они дрожат.
   — Тогда, когда сказал, что ты подумал, будто я буду чувствовать себя неуютно в месте, где вокруг одни только белые.
   — А что, ты сейчас чувствуешь себя неуютно?
   — Нет.
   — Значит, тебе здесь хорошо?
   — Да.
   — Несмотря на то, что вокруг белые?
   — Я не замечаю никого вокруг.
   — Ты думаешь, если бы мы пошли куда-нибудь в Даймондбек, я бы тоже не видел никого вокруг?
   — Я думаю, что, если бы мы пошли в Даймондбек, в тебе секунд через десять узнали бы копа. Вполне возможно, что в тебя выстрелили бы в ту же минуту, как ты вышел из ресторана.
   — Это расистский подход.
   — Зато реалистичный.
   — А ты? В тебя они тоже стали бы стрелять?
   — Сомневаюсь.
   — А почему? Ты же тоже коп.
   — А что, я выгляжу как коп?
   — Ты выглядишь как красивая сексуальная женщина.
   — Я и чувствую себя красивой сексуальной женщиной.
   — Так я назвал тебя Шари?
   — Да. Ты сказал: «Я говорю правду, Шари».
   — Возможно, я и вправду так сказал?
   — А почему?
   — Наверно, потому, что ты показалась мне очень близкой.
   — Меня никогда не называли Шари — никто, кроме матери.
   — Это хорошо или плохо?
   — Просто как-то странно. Странно, что ты назвал меня тем именем, которым звала только мама.
   — Извини, я не понял, что это было чисто семейное...
   — Нет, мне нравится, когда ты меня так называешь.
   — Тогда я буду...
   — Но не постоянно.
   — Ладно, только...
   — Только тогда, когда я буду казаться тебе близким человеком.
   — Ты начинаешь казаться мне близким человеком постоянно.
   — Тогда нам лучше быть поосторожнее, — сказала она.
   — Почему? — спросил Клинг и неожиданно накрыл ее лежавшую на столе руку своей. У него действительно дрожали пальцы.
   — О Господи! — вздохнула Шарин.
   Официантка снова подошла к их столику.
   — Вам повторить заказ? — с улыбкой спросила она у Клинга.
   — Шарин?
   — Да, пожалуйста.
   — Я рада, что вы поймали того парня, — проворковала официантка и удалилась, покачивая бедрами.
   — Она тоже считает тебя красавчиком, — сказала Шарин.
   — Кто?
   — Официантка.
   — Какая официантка?
  
  
  * * *
  
   Ночью, в постели, он попробовал объяснить ей, что его беспокоит в этом деле об убийстве Мишель Кассиди. Она лежала рядом, повернувшись к нему, и внимательно, с широко открытыми глазами слушала, пытаясь представить себе людей, о которых шла речь.
   — Понимаешь, у Джонни Мильтона просто не было причин убивать ее, — сказал он. — Нападение удалось, все получилось именно так, как он хотел. Его клиентка внезапно превратилась в звезду, она играет в пьесе, где по ходу действия на нее нападают, он заставил всю прессу бегать за ней по пятам, так зачем же ему было ее убивать? Совершенно никакого смысла. Нападение достигло своей цели. Оно принесло известность и актрисе, и пьесе. Так зачем ему было убивать курицу, несущую золотые яйца? Совершенно бессмысленно. Каковы же мотивы преступления? Одно из двух: или любовь, или деньги. С ее смертью он мог только потерять деньги, а не приобрести, потому при нападении он ее просто поцарапал. Любовь? Кто его знает, возможно, в эту историю замешан другой мужчина или другая женщина? Может, какой-нибудь мужчина был как-нибудь связан с ней, а может, женщина. С убийствами никогда нельзя быть ни в чем уверенным, даже если кажется, что так оно и было. Так что вполне возможно, что здесь может быть замешана любовь. Я не думаю, что мы придем к какому-нибудь совсем уж неожиданному выводу. Непохоже, чтобы это дело было таким уж нестандартным. Так что за ним должны стоять либо любовь, либо деньги, все те же два кита. Извини, милая. Ты, кажется, засыпаешь?
   Она рассеянно кивнула.
   Улыбнувшись, он склонился над ней и поцеловал ее грудь. Потом он поцеловал ее в губы, посмотрел ей в глаза и сказал:
   — Спокойной ночи, Тедди. Я тебя люблю.
   Она сделала правой рукой знак, означавший «Я тоже тебя люблю», выключила свет и теснее прижалась к нему.
  
  
  
  
   Глава 8
  
  
   Карелла и Клинг как раз выходили из дежурки, когда по лестнице, ведущей на второй этаж, начал подниматься здоровенный негр, выглядевший словно наемный убийца, работающий на какую-нибудь мафиозную группировку. Сверху Карелле была видна верхушка красно-синей вязаной шапочки, мускулистые плечи, обтянутые черной кожаной курткой, и сжатые кулаки мужчины, который, похоже, здорово спешил. Карелла решил, что лучше отойти с дороги, пока его не смели. Клинг, как более молодой и более храбрый, произнес, обращаясь к макушке негра: «Вам что-нибудь нужно, сэр?» Мужчина резко поднял голову и, к удивлению обоих полицейских, оказался детективом второго класса Артуром Брауном. Судя по одежде, он только что вернулся с засады в портовом районе. Карелла заметил, что на поясе у Брауна висят крюки грузчика.
   — Ну как вчерашний вечер? — спросил Браун.
   — В смысле — как там у Барни? — переспросил Клинг.
   — Ну да. И вообще.
   — Мы довольно рано оттуда ушли.
   — Слишком много подлипал?
   — Да. Немного неестественно.
   — Я об этом подумал. Но мне показалось...
   — Да нет, все прошло нормально. Мы одинаково к этому отнеслись.
   Карелла сообразил, что речь идет о той самой женщине, о которой Клинг пока что не хотел говорить. А теперь он стоит и болтает о ней с Брауном.
   — Слушай, а кто она такая? — спросил Браун.
   «Хороший вопрос», — подумал Карелла.
   — Ты ее не знаешь, — ответил Клинг.
   — А как ее зовут?
   — Шарин.
   — Ха! Ирландка? — спросил Браун и расхохотался. Карелла, правда, не понял, что тут смешного.
   — Через "и", — подсказал Клинг. — Именно Шарин.
   — Ну тогда понятно, — сказал Браун, все еще продолжая смеяться. — Чернокожие не знают, как правильно пишутся имена их же собственных детей. Ну и куда вы...
   «Что-что?» — подумал Карелла.
   — ...пошли? «Что?»
   — В смысле — после того, как ушли от Барни.
   — На вершину небоскреба.
   — Ишь ты! — присвистнул Браун. — Я-то думал, что раз она чернокожая, то Барни будет самым подходящим местом. А оказалось, что это чересчур?
   — На самом деле да, Арти.
   Карелла безмолвно слушал их беседу.
   — Слушай, а насколько она черная? Такая, как я?
   — Таких черных, как ты, просто не бывает, — сказал Клинг, и Браун снова расхохотался.
   Внезапно Карелла почувствовал себя лишним.
   — Она такого цвета, как эти перила? — не унимался Браун.
   — Немного темнее.
   — Тогда получается, она темнее меня.
   — Нет, мне так не кажется.
   — Как по-твоему, ты еще будешь с нею встречаться?
   — Да, конечно. То есть я надеюсь. Я имею в виду, что она тоже вроде бы не возражает.
   — Тогда, если захочешь, мы с Каролиной можем как-нибудь присоединиться к вам. Сходим в китайский ресторан или еще куда-нибудь, если ты не против. Если вы оба не против.
   — Давай я спрошу у нее.
   — Может, так будет лучше, а? — сказал Браун. — Ты спроси, ладно?
   — Обязательно спрошу.
   — Лейтенант еще на месте? — поинтересовался Браун и снова двинулся вверх по лестнице.
   — Арти! — окликнул его Клинг.
   — Чего?
   — Спасибо.
   — Пока, приятель, — ответил Браун и исчез из виду.
   Клинг и Карелла молча спустились по лестнице с железными ступеньками. Их шаги отдавались резким металлическим лязгом, словно детективы были одеты в броню. Карелла думал о том, почему Клинг не сказал ему, что Шарин — чернокожая. Конечно, он не думал...
   — Нам лучше прибавить шагу, — сказал Клинг. — Я сказал ей, что мы будем в десять.
   Карелла понял, что на ближайшее время тема закрыта.
   ...Андреа Пакер сидела у себя в уборной и курила. Она была одета для репетиции. Сегодня ее наряд состоял из обтягивающего темно-красного топа, белых теннисок и спущенных на бедра джинсов, которые позволяли лицезреть ее пупок. Когда детективы вошли в уборную, Андреа резким движением спрятала сигарету, словно подросток, которого застукали, когда он тайком курил травку в туалете начальной школы.
   Андреа Пакер было девятнадцать лет. Она была худощавой и юношески нескладной. Ее длинные белокурые волосы были собраны в хвост и перетянуты эластичной лентой того же цвета, что и топ. Она тут же встала, поздоровалась и извинилась перед Клингом за то, что так рассеянно разговаривала с ним по телефону — она как раз учила новые реплики. Фредди вставил в пьесу целую новую сцену. Не хотите ли кофе? Рядом со служебным входом, там, где стоит Тори, есть большая кофеварка. Все это она выпалила на одном дыхании, отчего стала казаться даже младше своих лет.
   — Я думала, мистер Клинг, вы придете один, — добавила Андреа, немедленно дав понять, кто именно ее интересует, и одарив детектива взглядом карих глаз и сияющей улыбкой, от которых растаял бы даже гранит. Потом девушка повернула свой стул так, что теперь она сидела чуть ли не спиной к Карелле. Карелла понимал язык жестов и движений не хуже любого детектива в этом городе. Неожиданно он почувствовал себя лишним. Точнее говоря, он почувствовал себя невидимкой.
   Клинг тем временем объяснил, что они пришли потому, что им сказали, что у Андреа и Мишель была одна уборная на двоих, ведь театр маленький...
   — Да, совершенно верно. Теперь у нас одна уборная на двоих с Джози.
   ...и они подумали: вдруг Мишель упоминала что-нибудь такое, что могло бы пролить свет на ее убийство.
   — Женские разговоры по душам? — спросила Андреа и снова улыбнулась Клингу.
   — Любые ее слова о том, что ее беспокоило, или раздражало, или...
   — Ее раздражало все, — сказала Андреа.
   — Что вы имеете в виду? — спросил Карелла.
   — Ну...
   Детективы ждали.
   Карелла передвинулся так, чтобы видеть лицо Андреа и ее глаза. Она в свою очередь пересела на стул, стоящий рядом с трюмо, сложила руки на коленях и посмотрела на полицейских.
   — Мне не хотелось бы говорить плохо о мертвых, — произнесла она тонким, почти девчоночьим голосом и потупила глаза.
   — Мы понимаем, как это тяжело для вас, — отозвался Карелла, мысленно проклиная девчонку.
   — Я уверена, что вы это понимаете, сэр, — сказала Андреа, в свою очередь мысленно костерившая Кареллу. Потом она подняла взгляд и посмотрела в глаза Клингу, так же успешно проигнорировав Кареллу, словно она снова повернулась к нему спиной. — Дело в том, — пояснила она, — что так думаю не только я. Мишель была для всех словно заноза в заднице. Самомнения у нее было гораздо больше, чем таланта. Да посмотрите хоть, на что она его подбила. Я имею в виду Джонни.
   — О чем вы говорите, мисс Пакер? — спросил Клинг.
   — Об этом нападении в переулке, — ответила Андреа.
   Клинг слышал, как на сцене актеры снова и снова репетировали один и тот же эпизод. В университетские годы Клингу довелось сыграть Кристиана в «Сирано де Бержераке». Он безумно влюбился в девушку, которая играла Роксану, но та смотрела лишь на парня, игравшего главную роль. Парня звали Клифф Мерсер, и он почти не нуждался в накладном носе, который ему приклеивали каждый вечер. Одно время Клинг всерьез подумывал, не стать ли ему актером. Это было до войны. До того, как ему довелось своими глазами видеть смерть друзей. После этого лицедейство стало казаться ему слишком легкомысленным занятием.
   — Не упоминала ли она ранее о том, что они с мистером Мильтоном задумали инсценировать нападение? — спросил Карелла.
   Не глядя на полицейских, девушка сказала:
   — Если вы имеете в виду, не говорила ли Мишель что-нибудь вроде того: «Слушай, завтра вечером Джонни пырнет меня ножом, а потом я получу классную рекламу и стану кинозвездой», — то нет, не говорила. А вы бы стали заранее говорить о таких вещах? — спросила она, обращаясь к Клингу.
   — Она говорила вам, что хочет стать кинозвездой?
   — Все хотят стать кинозвездами.
   «Кроме меня», — подумал Карелла.
   — Как вы, возможно, знаете, — сказал Клинг, — мистер Мильтон признался, что он совершил нападение...
   — Да, это было во всех газетах и вообще повсюду. Меня от этого уже тошнит. «Любовная история» — хорошая пьеса. Мы не нуждаемся в дешевой рекламе для того, чтобы добиться успеха.
   «Но она и не повредит», — подумал Карелла.
   — Я полагаю, вам также известно, — продолжил Клинг, — что мистер Мильтон отрицает свою причастность к убийству...
   Андреа пожала плечами. От этого движения топ съехал, приоткрывая грудь. Девушка машинально подхватила его и подтянула повыше.
   — Что вы хотите этим сказать, мисс Пакер? — спросил Карелла.
   — Чем этим?
   — Пожиманием плечами.
   — Я хочу сказать, что я не знаю, кто ее убил. Это мог быть Джонни, это мог быть кто угодно. А перед этим я пыталась сказать, что никто не любил Мишель. Это грубый факт. Спросите любого актера, любого человека, работающего над постановкой, — ее никто не любил. Она была заносчивой, амбициозной, бездарной сучкой с манией величия, прошу прощения.
   «Ну а ты-то как к ней относилась?» — подумал Карелла.
   — Когда вы сказали, что Мишель раздражало все...
   — Абсолютно все, — сказала Андреа и стрельнула глазами в сторону Клинга. — Пьеса, сцены из пьесы, реплики, ее костюмы, ее мотивация, восход солнца — абсолютно все. Она упорно хотела знать, кто на нее напал! Как будто это имеет какое-то значение. Пьеса Фредди преодолевает неопределенность. Благодаря этому происходит замена жанра, точнее даже — его ниспровержение. Если бы Мишель тоньше чувствовала свою роль, она бы это поняла. Мы ставим не детектив. Это драма о триумфе воли, о прозрении, произошедшем благодаря нападению, почти случайному нападению, которое само по себе вовсе не имеет значения. А Мишель постоянно требовала, чтобы ей сказали, кто именно на нее напал — официант, дворецкий, горничная? Ей-богу, если бы я еще хоть раз услышала этот вопрос, я сама бы ее зарезала, прямо при всех.
   — Вы, видимо, хорошо понимаете роль, которую играла Мишель, — проронил Карелла.
   — Здесь все дело в своеобразии пьесы, — откликнулась Андреа, адресовав Клингу еще одну улыбку, — в ее внутренней интриге. Мишель играла персонаж, которого в программе называют просто Актрисой. Теперь эта роль перешла к Джози. Это главная роль. Я играю персонаж, которого зовут Дублершей. Ну а дублер должен знать все реплики человека, которого ему, возможно, в один прекрасный день придется заменить в случае болезни, несчастного случая или...
   «Или смерти», — подумали оба детектива.
   — Таким образом, я не была настоящей дублершей Мишель, но я была ее дублершей согласно пьесе, и знание всех ее реплик и мизансцен является частью моей подготовки к роли.
   — К роли Дублерши.
   — Дублерши по пьесе.
   — Да, по пьесе.
   — Ее настоящей дублершей была Джози. Вот потому она и получила эту роль после того, как Мишель была убита.
   — А вам никогда не приходило в голову, что эту роль могли получить вы? — спросил Карелла.
   Андреа повернулась к Карелле и безразлично взглянула на него.
   — Я? — переспросила она.
   — Ну раз вы знаете все реплики и мизансцены.
   — Конечно, я их знаю, но не настолько хорошо, как Джози.
   — Но неужели вам ни разу после смерти Мишель не приходило в голову, что вы можете получить главную роль? Ведь вы же ее знаете.
   — Да, мне приходила в голову эта мысль. Но не потому, что я знаю эту роль.
   — А почему?
   — Потому что я играю лучше, чем Джози.
   — Обижены ли вы тем, что роль получила Джози, дублерша, что главная роль перешла к ней? В то время как вы, актриса, играющая самую важную из вспомогательных ролей...
   — Конечно, мне обидно, — согласилась Андреа.
   — Вас это обидело, — сказал Карелла и кивнул.
   — А вы бы не обиделись? — спросила она у Клинга.
   — Думаю, обиделся бы, — ответил тот. — Мисс Пакер, мы должны задать вам несколько вопросов. Я надеюсь, вы поймете, что они вовсе не означают, будто мы подозреваем вас в причастности к убийству Мишель Кассиди. Но существуют некоторые рутинные вопросы...
   — Вы говорите совсем как Марк.
   — Кто такой Марк?
   — Риганти. Он играет Детектива в нашей пьесе. Он постоянно говорит нечто подобное.
   — Но именно это нам и полагается говорить.
   — Я понимаю, — тихо сказала Андреа и снова потупила глаза.
   — Тогда не будете ли вы так любезны сообщить нам, где вы были во вторник вечером, с семи до восьми часов? — спросил Карелла.
   — Я все думала, когда же вы об этом спросите, — сказала девушка, быстро взглянув на Кареллу. — А то все говорите о том, знаю ли я роль, обижаюсь ли я на Джози...
   — Мой напарник уже объяснил...
   — Да, понимаю, я вне подозрения. Вы сами в это поверите, когда я скажу, где была в это время.
   — И где же?
   — На занятиях по аэробике.
   — Где? — спросил Клинг.
   — А кто из вас Матт? — спросила Андреа. — У Фредди в пьесах постоянно есть плохой коп и хороший коп. Матт и Джефф. Вы их так не называете?
   — Где проходили ваши занятия по аэробике? — повторил Клинг.
   — Вы должны быть Джеффом.
   — Меня зовут Берт. Скажите пожалуйста...
   — Очень приятно, Берт. Они проходят в зале на Свифте. Я дам вам их карточку. Вам нужно?
   — Да, пожалуйста.
   — Во вторник вечером я была там с половины седьмого до без пятнадцати восемь. Потом пошла домой. Можете проверить.
   Андреа повернулась к трюмо, взяла сумочку, валявшуюся среди доброго десятка косметичек, пудрениц, кисточек и контурных карандашей, открыла ее, покопалась внутри и протянула Клингу карточку.
   — Во вторник занятия вела Кэрол Горман. Только вы лучше сначала позвоните туда, ее не всегда можно застать.
   — Хорошо, позвоним. Спасибо вам за...
   — Энди?
   Повернувшись, они увидели стоящего в дверном проеме высокого парня в фуражке и комбинезоне.
   — Простите, — сказал он, — я не понял...
   — Входи, Чак, — сказала Андреа. — Ты уже знаком с Маттом и Джеффом?
   Мэдден недоуменно посмотрел на девушку.
   — Хороший коп и плохой коп, — пояснила она. — Детективы Карелла и Клинг.
   — Мы виделись на днях, — сказал Мэдден, — здравствуйте. — Потом он снова повернулся к Андреа: — Эш уже минут десять требует, чтобы ему прокрутили сцену с Дублершей и Детективом.
   — А мы ее только что и прокрутили, — вздохнула Андреа.
  
  
  * * *
  
   Работал когда-то в восемьдесят седьмом участке детектив, которого звали Роджер Хэвилэнд. Он перестал там работать после того, как кто-то выбросил его в окно с зеркальным стеклом. Но, прежде чем его настигла безвременная кончина, он как-то заметил: «Мне нравится этот город, когда настает пора снимать пальто».
   Конечно же, он имел в виду женщин. Женщины снимают свои пальто, и к черту мужчин! Они с Клингом прогуливались по залитой солнцем Холл-авеню, и Хэвилэнд восхищался девушками, гордо проходящими мимо них. Тогда это действительно были именно девушки, а не женщины. Какие они были гордые и обидчивые! Хотя Хэвилэнд был еще более обидчив. Он принимал на свой счет любой косой взгляд, любую усмешку. В управлении было немало недотрог, но до Хэвилэнда им всем было далеко. Но, как ни странно, в этот прекрасный весенний день Карелле вспомнилась единственная запоминающаяся мысль, когда-либо высказанная Хэвилэндом.
   «Мне нравится этот город, когда настает пора снимать пальто».
   Сегодня женщины сняли свои пальто. Даже женщины, которым едва исполнилось шестнадцать, горделиво расхаживали по улицам, празднуя приход весны. Нынче юбки стали даже короче, чем в те времена, когда Хэвилэнд изрек свое бессмертное высказывание. Девушки, женщины, в общем особы противоположного пола, теперь носили плотные черные чулки — некоторые при этом предпочитали, чтобы из-под подолов их мини-юбок выглядывали подвязки. Сейчас было самое лучшее время года для прогулок на свежем воздухе, особенно здесь, в Квотере.
   Карелле этот район всегда казался неким замкнутым анклавом, эксцентричным, эклектичным, полным жизненных сил городом внутри города, живущим в соответствии со своими собственными нравами и обычаями. Здесь были свои понятия о том, что приемлемо, а что недопустимо. Проходившая мимо них девушка была одета...
   Ну, ее-то в любом случае можно назвать девушкой, ей же не больше двенадцати.
   ...в нечто, больше всего напоминающее белый восточный халат с черной отделкой по подолу и по краю длинных ниспадающих рукавов. Поверх халата болталось множество лязгающих цепей и цепочек, а на длинных белокурых волосах красовалась черная феска. Девушка была босиком, и ее ноги перепачкались в городской грязи. Проходя мимо, она улыбнулась Карелле. Карелла подумал, не случится ли так, что когда-нибудь и его собственная дочь оденется словно погонщик верблюдов и будет блаженно улыбаться каждому незнакомому прохожему.
   Солнце изрядно припекало голову и плечи.
   Карелле не хотелось уходить с улицы. Ему вообще не хотелось переводить такой чудесный день на работу.
   Но его ждал Фредерик Питер Корбин-третий.
  
  
  * * *
  
   «Фигура от Роды» располагалась на Свифт-авеню, на втором этаже красного кирпичного дома, неподалеку от старого здания Федерального банка. Клинг пришел туда полчаса назад. Одетая в трико женщина с бьющимися черными волосами сообщила ему, что Кэрол сейчас как раз ведет занятия и что перерыв у них будет не ранее одиннадцати. Теперь до названного времени оставалось десять минут. Клинг терпеливо сидел на скамейке в холле и смотрел сквозь зеркальное стекло на великое множество усердно скачущих женщин. Сквозь стекло ему не слышна была музыка, но Клинг предполагал, что там должны были что-то играть, иначе зрелище становилось уж чересчур причудливым.
   В пять минут двенадцатого женщины хлынули из зала. Все они были взмокшими, раскрасневшимися и выглядели очень энергичными. Клинг спросил у крепко сбитой блондинки, кто здесь Кэрол, и она указала ему на подтянутую брюнетку, одетую в ядовито-розовое трико и черные колготки. Та стояла в другом конце зала и перематывала ленту в магнитофоне. В помещении витал смутный запах женского пота. Проходя через зал. Клинг успел заметить свое отражение в десятке зеркал.
   — Мисс Горман? — спросил он.
   Брюнетка обернулась. Слегка удивленное выражение веснушчатого лица. Большие зеленые глаза. Чуть приоткрытый рот. Никаких следов макияжа.
   Клинг решил, что хозяйке этого свежего юного лица примерно двадцать один — двадцать два года.
   — Да? — отозвалась она.
   — Детектив Юхинг, восемьдесят седьмой участок, — представился он и предъявил свой жетон. Похоже, это произвело на нее впечатление. Девушка кивнула и выжидательно посмотрела на Клинга.
   — Не могли бы вы ответить на несколько вопросов, касающихся вечера вторника...
   — Да?
   — ...седьмого апреля?
   — Слушаю вас.
   — Тем вечером вы были здесь?
   — Наверное. Во вторник? Да, я точно была здесь. А в чем дело? Что случилось?
   — Вы вели занятие, проходящее с половины седьмого до без пятнадцати восемь?
   — Да. Точнее говоря, с половины седьмого до половины восьмого. Слушайте, а почему вы так строго говорите? Должно быть, произошло что-то ужасное.
   — Извините, — сказал Клинг, — я не хотел...
   — Я имела в виду, что вы не выглядите строгим, но говорите строго. Даже очень.
   — Извините, — повторил он.
   — Так что случилось?
   — Ничего, — ответил Клинг. — Это обычное расследование.
   — Расследование чего?
   — Вы знаете женщину по имени Андреа Пакер?
   — Ну?
   — Была ли она на занятиях вечером во вторник?
   — А, это по поводу той убитой актрисы, правильно? Мишель как там ее. Кто-то мне говорил, что Энди играет в одной пьесе с ней.
   — Совершенно верно. Так была ли мисс Пакер на занятиях?
   — Да, была. Она вам так сказала?
   — Именно так она и сказала.
   — Ну что ж, она говорит правду.
   — Так я и думал, — со вздохом произнес Клинг.
   Он и в самом деле еще до того, как вошел сюда, был уверен, что Андреа говорила правду. Ни разу за все время его службы в полиции ни один человек не представлял ему алиби, которое позже оказалось бы фальшивым. Ни единого раза. Ну, может, разок кто-то это и сделал, но Клинг ничего такого не помнил. Хотя нет, на самом деле он припоминал, как один парень сказал, что был в кино, тогда как на самом деле он в это время шинковал на кусочки свою тещу. Но никто и никогда не говорил: «С такого-то по такое-то время такого-то числа я был...» Хотя, стоп. А как насчет этого болвана, Джонни Мильтона, который заявил им, что был у О'Лири в семь часов, а сам пришел туда только в пятнадцать минут восьмого? Вот уж точно болван. Надо же, человеку хватило дури сказать, что он был в таком-то месте, при том что там было полно людей, которые могут опровергнуть его слова. Однако каждое чертово алиби должно быть проверено на тот случай, если человек солгал. Хотя нужно быть круглым идиотом, чтобы лгать, когда твои слова легко можно проверить.
   — А почему вы просто не позвонили? — спросила Кэрол.
   Хороший вопрос.
   Он не мог просто позвонить, поскольку в таком случае нельзя быть уверенным, что никто не вынуждает человека, с которым ты разговариваешь, ответить: «Да, Андреа Пакер действительно скакала здесь вечером во вторник». Откуда тебе знать — а вдруг кто-нибудь приставил к голове твоего собеседника пистолет. Так что ничего не поделаешь, пришлось идти на Свифт-авеню, ждать, пока куча незнакомых женщин не напрыгается вдоволь под аккомпанемент неслышной музыки, потом задать вопрос и получить ответ, который ты знал и без того. Иногда Клингу казалось, что он зря не пошел в пожарные.
   — Вы уже обедали? — спросила Кэрол.
   — Нет, — ответил Клинг.
   — Не хотите составить мне компанию? — спросила она. — Здесь за углом есть очень неплохое кафе.
   Клинг подумал о Шарин.
   — Спасибо, — сказал он, — но я должен вернуться в участок.
   — А где это? — спросила Кэрол.
   — Восемьдесят седьмой? В нижнем городе. Сразу за парком.
   — Я могла бы когда-нибудь заглянуть туда.
   — Гм, — протянул Клинг.
   — Посмотреть, как выглядит полицейский участок.
   — Гм. Спасибо за помощь, мисс Горман.
   — Спасибо за то, что заглянули, — сказала она, удивленно приподняв бровь.
  
  
  * * *
  
   Фредди Корбин объяснял Карелле, что невымышленное художественное произведение на самом деле не является художественным произведением. Никто не может написать невымышленное произведение. Все невымышленные произведения — это не более чем бесконечные сочинения на тему «Как я провел лето». Карелла не думал, что он может написать невымышленное литературное произведение. Для него даже обычный рапорт, и тот был проблемой.
   Они сидели в небольшой, залитой солнцем комнате, которую Корбин называл своей студией.
   — Не потому, что я пытаюсь произвести впечатление, — пояснил Корбин, — а потому, что ее так называл художник, который снимал эту квартиру до меня. Он рисовал в этой комнате, потому и назвал ее студией. У художников это принято, — добавил он и улыбнулся.
   Два расположенных рядом окна были распахнуты, и с легким апрельским ветерком в комнату проникал запах небольшого сада, лежащего двумя этажами ниже. Пожарная лестница за окнами была заставлена горшками с красной геранью. Корбин сидел за своим столом, в кожаном черном вращающемся кресле. Карелла расположился напротив. Он прервал драматурга, когда тот переписывал отдельные сцены из своей пьесы, но Корбин, казалось, не спешил вернуться к работе. Карелла желал узнать, что Корбину известно о Мишель Кассиди. А Корбин вместо этого желал рассказать детективу все, что ему самому было известно о писательском мастерстве.
   — Потому давайте отбросим невымышленные произведения, поскольку их может писать любой десятилетний ребенок, — сказал Корбин, — и давайте отбросим большую часть вымышленных литературных жанров, поскольку они не требуют никакой дисциплины. В частности, роман является жанром, пренебрегающим четкостью. Более того, большинство современных романистов пишут так же убого, как и те, кто пишет документальную литературу. В результате подобной деградации, человек, способный связать вместе десяток слов и организовать их в незамысловатое предложение, тут же нарекается автором, ему позволяют выступать с лекциями, произносить речи на официальных завтраках и вообще считать себя писателем.
   Карелла не понял, в чем кроется разница.
   — Автор, — продолжал Корбин, словно прочитав мысли детектива, — это тот, кто написал книгу. Это может быть книга о диете, о кулинарии или о сексуальной жизни мухи це-це в Руанде; это может также быть дрянной детектив о даме, попавшей в беду, фантастический роман о пропавшем русском дипломате или любая из тысяч скверно написанных статей или переделок. Автор не нуждается в том, чтобы изучать литературу или писательское мастерство. Все, что ему нужно, — набраться честолюбия, заставить себя сесть за компьютер и писать как Бог на душу положит. В этой огромной стране почти нет литературно образованных людей, и, если автор пишет достаточно плохо, он может произвести на эту страну огромное впечатление. Следовательно, его тут же нарекают настоящим писателем, и он получает право читать лекции и выступать по телевизору. А драматург — это совсем другое дело!
   Карелла ждал.
   — Драматург — это действительно писатель: — изрек Корбин.
   — Ясно, — сказал Карелла.
   — Театр — это последний оплот английского языка, — сказал Корбин. — Последняя арена, позволяющая глубоко, с пониманием раскрывать человеческие характеры. Это последняя слабая надежда красоты и смысла, последняя и единственная опора слова как такового. Вот почему я пишу пьесы, мистер Карелла. Вот почему я написал «Любовную историю».
   Карелла что-то не помнил, чтобы он спрашивал у Корбина, зачем тот пишет.
   — Вы можете спросить...
   «Хотел бы я получить возможность спросить о Мишель», — подумал Карелла.
   — ...почему я предпочел самовыразиться посредством детектива. Но разве моя пьеса — детектив? О да, в ней присутствует нападение, попытка убийства, если хотите, но средоточие этой пьесы не преступник, а жертва. В отличие от детективных историй, с которыми вы каждый день встречаетесь на работе...
   Карелла подумал, что в работе полицейских нет никаких детективных историй. Там есть только преступления и люди, эти преступления совершившие. И сегодня он пришел сюда потому, что кто-то совершил тягчайшее из преступлений против Мишель Кассиди...
   — ...в хорошей пьесе главное должно происходить в конце, — продолжал Корбин. — И эта перемена, это прозрение может принимать различные формы. Это может быть внутреннее прозрение, или просто узнавание, или даже понимание характера, который никогда не изменится, который сам по себе является переменой. В детективе же все перемены должны произойти в начале сюжета. Произошло убийство — отклонение от нормального, упорядоченного хода вещей... перемена, если хотите. Герой или героиня вступают в сюжет, чтобы провести расследование, найти убийцу и восстановить порядок, исправить изменение, произошедшее в начале. Как вы можете видеть, между пьесой обычной и пьесой детективной существует огромная разница. «Любовная история» — не детектив. Не думаю, чтобы хоть один критик обвинил ее в этом.
   — А вам не кажется, что именно это ей сейчас и грозит? — спросил Карелла.
   Надо попытаться вернуть Корбина к сути дела. А суть заключалась не в содержании Великой Американской Драмы, а в отклонении от нормального, упорядоченного хода вещей, каковое отклонение воплощалось в теле Мишель Кассиди с двадцатью двумя резаными и колотыми ранами.
   — Вы имеете в виду — из-за того, что убийство Мишель используют для рекламы?
   — Да. И связывают его с тем, что в самой пьесе есть сцена нападения. Кто-нибудь из критиков...
   — В жопу критиков, — сказал Корбин.
   Карелла поморщился.
   — Я пишу не для критиков. Я пишу для себя и для моих зрителей. Мои зрители поймут, что я не пишу дешевых детективов, никогда не писал и никогда не буду писать ничего подобного. Мои зрители...
   — Я понимаю...
   — Это были вовсе не детективы. Простите, вы слыхали о «Синем значке»?
   — На самом деле, я не знаю...
   — ..."Синий значок" и...
   — ...названий...
   — ..."Уличный ноктюрн". Два романа, которые я написал о нью-йоркских копах. Но это не детективы, это именно романы о копах.
   — Правильно, документаль...
   — Нет! — пронзительно завопил Корбин. — Никакой документальности! Я не пишу документальных книг. Так же, как детективов. Это просто романы о копах. О мужчинах и женщинах в синей форме и в штатском, об их женах, любовницах, друзьях, любовниках, детях, об их мигренях, болях в желудке, менструальных циклах. Романы. Которые, само собой, я теперь считаю более низким жанром, чем слово, произнесенное на сцене.
   — Что вы чувствовали после того, как на Мишель было совершено нападение?
   — Первый раз? В переулке?
   — Да.
   — Сказать честно?
   — Да, пожалуйста.
   — Я был рад. Это было неплохой рекламой для пьесы. Не подумайте, «Любовная история» — замечательная пьеса, но никогда не помешает привлечь к себе внимание, не правда ли?
   — По словам Джонни Мильтона...
   — Этого куска дерьма?
   — ...идея принадлежала самой Мишель.
   — Я бы не удивился. Очень амбициозная девушка, умеет ловить удобный случай.
   — Как вы отнеслись к ее убийству?
   — Оно меня очень опечалило.
   Карелла продолжал ждать.
   — Прискорбное событие, — сказал Корбин. — Но я обещал говорить честно. До этого момента я хорошо относился к рекламе. До тех пор, пока она не обернулась против нас. Пока из-за нее моя пьеса не начала выглядеть как какой-то дешевый детектив.
   — Насколько хорошо вы знали Мишель?
   — Это именно я настоял на том, чтобы ей дали роль — вопреки желанию Эшли, да и Марвина тоже, но у того вообще нет вкуса. Хотя нет, беру свои слова обратно. В конце концов, решил же он ставить «Любовную историю». Но Мишель получила роль именно потому, что на этом настоял я.
   Такой ответ Кареллу не устраивал. Он предпринял еще одну попытку:
   — Насколько хорошо вы ее знали, мистер Корбин?
   — К сожалению, не так уж хорошо. Еще одна упущенная возможность в жизни, не так ли? Но теперь уже слишком поздно.
   — Какую именно упущенную возможность вы имеете в виду? — спросил Карелла.
   — Ну как же — возможность узнать ее получше.
   — Что вы думаете об актрисе, заменившей Мишель?
   — Джози? Я думаю, что она великолепна. Честно говоря, я вынужден признать, что я совершил ошибку, не отдав эту роль ей сразу же.
   — Она играет лучше?
   — Да, гораздо лучше. Я считаю, что наши шансы повысились. Даже безо всей этой шумихи вокруг смерти Мишель наши шансы стали гораздо выше, когда роль перешла к Джози.
   — И конечно, если пьеса станет гвоздем сезона...
   — Я, разумеется, буду доволен. Но ценность пьесы зависит от ее внутренней ценности. И десять лет, и сто лет спустя успех пьесы будет зависеть лишь от нее самой, что бы там ни говорили критики.
   — Однако вы будете рады, если пьеса получит признание?
   — Да, конечно.
   — Успех пьесы будет означать, что вы заработаете много денег, не так ли?
   — Деньги особого значения не имеют.
   — Шесть процентов от еженедельных сборов...
   — Да, но...
   — Предполагаемые сборы составляют сто восемьдесят три тысячи долларов.
   — Если мы переберемся в нижний город.
   — Ну, вы наверняка туда переберетесь, если пьеса станет гвоздем сезона.
   — Да.
   — Значит, шесть процентов от сборов — это почти одиннадцать тысяч долларов в неделю.
   — Да, я знаю.
   — Вы это подсчитывали?
   — И не раз.
   — Это около шестисот тысяч долларов в год.
   — Да.
   — Как долго может продержаться на сцене пьеса вроде «Любовной истории»?
   — Кто знает? Если отзывы будут хорошими, если мы переберемся в нижний город... Может, пять лет, может, шесть — кто его знает?
   — Значит, в это дело замешаны большие деньги. Если пьеса станет хитом.
   — Да.
   — А с Джози Билз в главной роли и с рекламой, которую создало пьесе убийство Мишель, пьеса наверняка будет иметь огромный успех...
   — Чувствую, я должен вам сказать это сразу, пока вы сами не спросили, — произнес Корбин. — У меня нет никакого алиби на тот вечер, когда была убита Мишель.
   Карелла посмотрел на него.
   — Совершенно никакого, — повторил Корбин. — Я был дома один, по какому-то совпадению работал над той самой сценой, в которой на Актрису нападают. Над сценой в пьесе. Так что, как вы понимаете...
   Корбин улыбнулся.
   — Я всецело в вашей власти.
  
  
  * * *
  
   К трем часам пополудни они перегруппировались.
   Карелла не удивился, узнав, что алиби Андреа подтвердилось. Клинг очень удивился, узнав, что у Корбина вообще нет алиби.
   — Возможно, авторы бессмертных произведений не нуждаются в алиби, — предположил Карелла.
   Они позвонили в театр, надеясь застать там Джози Билз, но Чак Мэдден сообщил, что она ушла домой и сегодня ее уже не будет.
   — Вы можете попытаться сходить к ней домой, — предложил он. — Хотя актрис невозможно застать дома.
   — Что вы имеете в виду? — поинтересовался Карелла.
   — Прослушивания, пробы, занятия, бенефисы — их никогда не бывает дома.
   — Она не говорила, собирается ли она куда-нибудь? На прослушивание или...
   — Я всего лишь помощник режиссера, — беззаботно произнес Мэдден. — Мне никто ничего не говорит.
   Карелла точно знал, что в данном случае все обстояло ровно наоборот. Это было частью обязанностей помощника режиссера — знать, где в любое время можно найти каждого человека, участвующего в постановке.
   — Давайте я посмотрю в записной книжке, — предложил Мэдден, — и дам вам ее домашний телефон. По крайней мере, попробовать стоит. — Карелла слышал, как тот шелестит страницами. — Ага, вот он, — наконец сказал Мэдден и прочитал номер. — Если ее там нет, вы можете попозже позвонить в школу Галлоуэя. По-моему, у нее по четвергам занятия.
   — У вас нет телефона этой школы?
   — Есть. Это здесь, на Северной Лоринг-стрит, — ответил Мэдден и продиктовал еще один номер.
   — Когда у вас следующая репетиция? — спросил Карелла. — Вдруг мы так ее и не найдем.
   — Завтра в девять утра.
   Они попытались позвонить Джози домой и оставили сообщение на автоответчике. Они позвонили в школу Галлоуэя, и им сообщили, что занятия начинаются в восемь вечера и что Джози Билз действительно числится в списках продвинутой группы по изучению сценического искусства.
   Они оба работали с восьми утра.
   Но они заказали себе сандвичи и кока-колу и принялись печатать рапорты, дожидаясь восьми вечера.
  
  
  
  
   Глава 9
  
  
   Школа Галлоуэя — или, если точнее, школа сценического искусства Галлоуэя, как гласила вывеска, — располагалась на третьем этаже здания, некогда бывшего шляпной фабрикой. Клингу стало интересно, откуда Карелла это знает. Карелла на это ответил, что существуют некоторые вещи, которые стоит знать хорошим детективам, — так-то, пацан. Когда они тихонько вошли в большую комнату, занятия все еще продолжались. Десятка три учеников сидели на раскладных стульчиках и наблюдали, как Джози Билз и некий пожилой мужчина разыгрывают сцену — насколько понял Карелла, ставящую целью растрогать зрителей. В этой сцене старик сообщал своей дочери, что у него рак и что ему осталось жить не больше месяца. Похоже, Джози в этой сцене оставалось только слушать. Но слушала она замечательно. Когда старик рассказывал о всех упущенных в жизни возможностях, ее карие глаза блестели от слез. Карелле стало любопытно, кто написал эту сцену — случаем, не Фредди Корбин? Они с Клингом стояли в дальнем конце комнаты, смотрели и слушали. Почтительные зрители нервно ерзали на своих раскладных стульчиках.
   Когда сцена закончилась, бородатый мужчина, сидевший в первом ряду, лично разобрал ее, потом потребовал от присутствующих учеников реакции и откликов. Полчаса спустя он объявил перерыв; Джози и пожилой мужчина вместе вышли в коридор. Когда детективы подошли к Джози, она стояла рядом с батареей у очень высокого окна и курила. Пожилого мужчины не было видно. Светло-рыжие волосы Джози были собраны в узел на затылке, В джинсах и белой футболке девушка выглядела очень юной, свежей и невинной. Но Джози был двадцать один год, и она была опытной актрисой. И именно к ней перешла главная роль в «Любовной истории», после того как прежняя исполнительница этой роли была зверски убита.
   — Ну как движутся дела? — спросил Клинг.
   — О, прекрасно. Вы уже в курсе того, что я уже знала все реплики и мизансцены — я же была ее дублершей, так что мне не пришлось начинать с пустого места. Чак репетировал со всеми дублерами — Чак Мэдден, наш помощник режиссера, — три-четыре раза в неделю, поэтому мы довольно неплохо готовы.
   Джози потушила сигарету и теперь стояла, прислонившись к батарее и скрестив руки на груди («Оборонительная поза», — отметил про себя Карелла), но больше ничего в ее облике не наводило на мысль, что девушка чего-либо опасается. В обтягивающих синих джинсах и футболке она выглядела худой, как щепка, и напоминала заблудившегося домашнего зверька или брошенного ребенка. Огромные карие глаза олененка Бэмби на нежно-белом лице, окруженном ореолом вьющихся рыжих волос, губы безо всяких следов помады, рубиновая сережка в ухе...
   Джози заметила, куда устремлен его взгляд.
   — Это не нарочно, — сказала она.
   Карелла недоуменно посмотрел на девушку.
   Джози подняла руку и подергала себя за мочку правого уха.
   — Я потеряла вторую серьгу, — сказала она. — Где — понятия не имею. Я совершенно точно помню, что сегодня на репетиции их было две.
   — Да, наверно, у вас сейчас на репетициях запарка, — сказал Карелла.
   — Ну да, но ведь дублеры на то и существуют, чтобы заменять актера, если он заболеет или еще что-нибудь случится. Так что я действительно знаю роль.
   — Должно быть, это довольно тяжко, — предположил Карелла.
   — Тяжко? Что именно?
   — Занять место актрисы, которая стала жертвой убийства, — негромко произнес детектив и внимательно посмотрел Джози в глаза.
   — Да, — согласилась она, — то, что произошло с Мишель, ужасно. Но это шоу-бизнес. Представление должно продолжаться — не так ли? — Глаза у Джози были ясные, ничем не замутненные. — На самом деле я ведь не занимала места Мишель. Вы говорите так, словно ее уволили для того, чтобы отдать роль мне. Но это не так. Я была дублершей Мишель, с ней что-то произошло, и роль перешла ко мне. Но это вовсе не означает, что я ее вытеснила. Неужели вы вправду думаете, что я заняла ее место?
   — Нет, это всего лишь оборот речи, — пояснил Карелла, продолжая смотреть ей в глаза.
   — Ну, — протянула Джози, пожимая плечами, — я ужасно сожалею о том, что произошло с Мишель, но я бы солгала, если бы не сказала, что очень рада за себя, рада тому, что мне представилась возможность сыграть главную роль в пьесе, которая теперь... Нет, это тоже звучит слишком ужасно. Но вы же сами понимаете, мы действительно на этом выиграли. Я имею в виду — от всей этой рекламы, которую получила пьеса. Я знаю, что это ужасно, что никакой рекламы не было бы, если бы кто-то не убил Мишель, но ведь все обстоит именно так. Она убита, и ее смерть, привлекла общее внимание к пьесе. И ко мне тоже — вот видите, я признаю это даже раньше, чем вы об этом заговорили, — сказала она и улыбнулась.
   — Я об этом не говорил, — возразил Карелла.
   — Да и я тоже, — поддержал его Клинг.
   — Да, но вы об этом думали — разве нет? Вы просто должны об этом думать. Если ее убил не Джонни, значит, это сделал кто-то другой — правильно? В газетах написано, что Джонни признался в нападении, но утверждает, что он ее не убивал. Ну так что же, вы можете думать — я имею в виду полицейских вообще, а не вас двоих лично, хотя я уверена, что вы тоже об этом думаете, — так вот, вы думаете о том, что здесь замешан человек, которому была выгодна смерть Мишель, — я правильно говорю? Кому это более выгодно, чем ее дублерше? Кто выиграет больше, чем я? Если я хорошо сыграю в этой пьесе, о которой все говорят уже за неделю до премьеры, я стану звездой. Я. Малышка Джози Билз. Так что я вполне могу понять, почему вас интересует, что я делала в ночь убийства.
   — А на самом деле... — заговорил Карелла.
   — Конечно, я понимаю, — повторила Джози и кивнула.
   — ...где вы были той ночью, мисс Билз?
   — Я прямо чувствовала, что вы об этом спросите, стоит только вам намекнуть, — сказала Джози и улыбнулась.
   — Поймите...
   — Да-да, конечно, — упорствовала девушка. — Я получаю свою долю прибыли. Я получаю ведущее положение в театре, статус звезды. Так что все ясно. Но убивала ли я Мишель, чтобы получить все это?
   — Никто не считает...
   — Ой, ну не надо. Если никто так не считает, то что вы здесь делаете?
   — Обычный рутинный визит, — сказал Клинг.
   — Ну да, конечно, обычней некуда! — передразнила Джози и снова улыбнулась.
   Карелла подумал, не была ли эта улыбка элементом актерского искусства. Или даже нервным тиком актрисы. Он вдруг понял, что, когда имеешь дело с актрисой, никогда нельзя быть уверенным, не играет ли она. Вы можете смотреть ей в глаза хоть до дня Страшного суда, но они будут выражать только то, что их хозяйке захочется выразить. Глаза могут казаться чистыми, искренними и вообще честнейшими, но ведь глаза могут лицедействовать, могут лгать.
   — Насколько я понимаю, — произнесла Джози и сделала драматическую паузу — теперь она говорила очень серьезно, почти торжественно. — Согласно тому, что говорится в газетах и по телевизору, — продолжила девушка и снова сделала паузу.
   Карелла подумал, что Джози Билз — очень хорошая актриса.
   — Бедная Мишель была... — сказала Джози.
   На последнем слове у нее перехватило горло.
   — ...убита...
   «Чертовски хорошая актриса», — подумал Карелла.
   — ...примерно в половине восьмого — восемь вечера.
   — Именно так.
   — У себя в квартире, в доме на углу Картера и Стэйна.
   — Да.
   — В Даймондбеке.
   — Да.
   — Весь верхний город — негритянский район, — сказала Джози.
   Клинг подумал, почему она сочла нужным упомянуть расовую напряженность в этом районе. Еще он подумал, как отреагировала бы на подобное замечание Шарин. Или Джози сказала об этом просто так, потому что к слову пришлось?
   — Да, — подтвердил Клинг, — это негритянский район.
   — Но это еще не значит, что Мишель убил негр, — сказала Джози.
   — Совершенно верно.
   — Но кто это сделал? — спросила девушка, широко распахнув свои карие глаза. — Если это не Джонни и не какой-нибудь чернокожий наркоман-грабитель...
   Клинг отметил про себя, что Джози снова говорит о неграх.
   — ...вломился к Мишель в квартиру и убил ее...
   Это было неплохим предположением, если не считать того, что никаких признаков взлома не было обнаружено. Полицейские не стали сообщать об этом газетчикам, и потому Джози не могла этого знать, если только не была убийцей, которому Мишель сама открыла дверь.
   — То кто тогда? — спросила Джози.
   Клинг промолчал. Карелла тоже. Они оба хорошо чувствовали, когда какой-либо талантливый человек говорил ради того, чтобы привлечь к себе внимание.
   — Я? — спросила Джози.
   Полицейские снова промолчали.
   — Я отправилась в Даймондбек в восьмом часу вечера? Я пошла на Картер-авеню? — спросила Джози. — Через весь верхний город?
   Детективы ждали. Иногда, если подождать достаточно долго, ваш собеседник может сам себя перехитрить.
   — Я убила Мишель в ее собственной постели? Мишель была убита на пороге своей квартиры.
   Нигде — ни в газетах, ни по телевизору — не звучало даже намека на то, что Мишель была убита в постели.
   — Так где вы были? — спросил Клинг.
   — На уроке пения, — ответила Джози и улыбнулась. — В нижнем городе.
   — Где именно в нижнем городе? — уточнил Клинг.
   — В Квотере. На Сэмпсон-стрит, — сообщила Джози. — Мою учительницу зовут Аида Ринальди. Я занимаюсь у нее вот уже четыре года, хожу на занятия каждый вторник, в семь вечера, — если только у меня нет спектакля или репетиции. Во вторник мы репетировали до пяти часов. Без десяти семь я была в нижнем городе. Урок начался в семь и закончился в восемь вечера. Оттуда я сразу пошла домой. Если хотите, я могу дать вам карточку Аиды.
   — Да, пожалуйста, — сказал Клинг.
   Джози покопалась в своем кошельке, в конце концов пришла к выводу, что карточки у нее с собой нет, и написала адрес — на том конце нижнего города. Карелла только что пришел из нижнего города, и ему вовсе не хотелось снова туда тащиться.
   — Только сперва позвоните ей, — предупредила Джози. — Аида очень занята.
   — Хорошо, позвоню, — откликнулся Клинг.
   — Я не убивала Мишель, — заявила Джози. — Мне на самом деле ее очень жаль.
   Ее лицо неожиданно приобрело скорбное выражение.
   — Но в то же самое время, — добавила девушка, — я очень рада за себя.
  
  
  * * *
  
   Аида Ринальди была просто счастлива, что один из посетивших ее детективов оказался итальянцем. Она не знала, что Карелла считал себя американцем, поскольку родился в Соединенных Штатах Америки, и придерживался этого мнения всегда. Аида же родилась в Италии, в Милане, и вполне резонно считала себя итальянкой, поскольку до сих пор оставалась гражданкой Италии, а в США находилась по рабочей визе. На самом деле она намеревалась вернуться в Италию сразу же, как только скопит достаточно денег, чтобы заняться оперной карьерой, с перерывами на брак, рождение ребенка и развод — не обязательно именно в этом порядке.
   Аиде было сорок шесть лет, а весила она сто восемьдесят семь фунтов, это позволяло считать ее примадонной — по крайней мере хоть в одном отношении. Волосы у нее были выкрашены в иссиня-черный цвет, и, когда Карелла и Клинг тем же вечером добрались до ее студии, одета она была словно цыганка. Оба детектива решили, что мисс Ринальди, должно быть, только что выступала в «Кармен». Однако оказалось, что она просто давала урок девушке, которая не могла отличить Верди от Пуччини, но которая, подобно самой Аиде, была преисполнена честолюбивого намерения пробиться на оперную сцену. Выходя, девушка улыбнулась Клингу. Карелла давно уже заметил, что большинство девушек улыбается Клингу. Он снова подумал, кто же такая эта Шарин.
   За время разговора с Аидой Ринальди преподавательница успела присесть за пианино, экспромтом спеть арию из «Чио-Чио-сан», мимоходом побеседовать о том, что любому человеку, желающему петь в опере, просто необходимо знать и французский, и итальянский язык...
   — Немецкий особого значения не имеет — не так ли? — спросила она.
   ...рассказать гостям, что она больше любит Доминго, чем Паваротти, и между делом подтвердить, что Джози Билз...
   — Очаровательная девушка...
   ...во вторник, с семи до восьми вечера действительно была здесь, на уроке пения.
   — Милый голосок, — подвела итог Аида.
  
  
  * * *
  
   — Так что там у тебя? — неожиданно спросил Карелла.
   Было начало одиннадцатого. Они сидели в кофейне на углу Эвери и Веста, в квартале от дома Аиды Ринальди, и ели то, что всегда едят копы, когда у них появляется возможность перекусить — гамбургеры и отбивные.
   — А что у меня? — переспросил Клинг и откусил кусок гамбургера, сдобренного кетчупом и горчицей.
   — Я всегда думал, что мы можем говорить...
   — Можем.
   — ...друг с другом обо всем. Я всегда относился...
   — И я тоже.
   — ...к тебе, как старший брат, черт бы тебя побрал!
   — Да, и я, но...
   — Как же тогда получилось, что ты стал встречаться с чернокожей женщиной, а мне даже ничего об этом не сказал? Я имею в виду, Берт, черт бы тебя побрал, ты что, не можешь сказать мне, что встречаешься с чернокожей женщиной? Ты разговариваешь о ней с Арти, а мне ты сказать не можешь? Я что, по-твоему, — какой-нибудь придурочный расист? Что за чертовщина, Берт?
   — Просто жуть! — воскликнул Клинг.
   — Да, просто жуть, черт подери! — не выдержал Карелла.
   — Я не знал, как ты к этому отнесешься, — признался Клинг.
   — Здорово! Ну давай, доведи дело до конца — скажи мне, что ты не знаешь, что я думаю о черно-белых отношениях, скажи мне...
   — Извини.
   — Да, парень, просто здорово!
   — Я даже сам не знаю, что я об этом думаю, — признался Клинг.
   Они удивленно посмотрели друг на друга, и тут в кофейню вошел изверг рода человеческого.
   — Я вас ищу по всему этому долбаному городу, — изрек Толстый Олли Уикс и изобразил в воздухе извилистость своего пути. — Эй, мисс! — гаркнул он и заказал себе три гамбургера и полпорции жареного мяса. — Мой лейтенант говорит, что если окажется, что девчонку прикончил Джонни Мильтон, то восемьдесят восьмой точно захочет забрать дело об убийстве.
   — Ну так забирай, — сказал Карелла. — Если оно и вправду так окажется.
   — Никаких сомнений. А тем временем, когда Нелли во вторник предъявит обвинение...
   — Если предъявит.
   — Предъявит, предъявит. А к тому времени мы сможем вернуть ей крутое дело.
   — Ты о чем?
   — Лейтенант хочет, чтобы я продолжал копать это дело.
   — И думать забудь! — огрызнулся Карелла.
   — Ты чего? — оскорбленно воззрился на него Олли. — Если это сделал Мильтон, ты только радоваться должен, что мы приложим руку к расследованию.
   — У нас повестка дня разная, — возразил Карелла. — Мы хотим поймать того, кто убил Мишель Кассиди, а вы хотите повесить это на Мильтона.
   — Так это одно и то же, приятель.
   — Мы так не думаем.
   — Кто это «мы»? Твой лейтенант? Нелли? Не забывай — я там был. Это ты один так не думаешь. А они мне спасибо скажут, если я выставлю это дело покруче. Если я заполучу людей, которые дадут показания...
   — Каких еще людей? Что ты мелешь?
   — Людей, которые знали и Мильтона, и девушку. Тех, кто может сказать...
   — Олли, держись подальше от этого дела! Мы уже говорили со всеми людьми, которые знали их обоих. Если ты будешь подтягивать...
   — Ну да, надо немного подтянуть дело. Что это с вами?
   — Ты меня слышал, Олли? Не лезь в это дело. Пошли, Берт.
   — Куда вы? Что за муха вас укусила?
   — Наслаждайся своими гамбургерами, — бросил на ходу Клинг.
  
  
  * * *
  
   Если Марк Риганти играл детектива — а он играл его часто, — то для вживания в роль он круглые сутки носил в наплечной кобуре свой игрушечный пистолет. Пистолет весил достаточно, чтобы в кобуре что-то ощущалось, и был такой же иссиня-черный, вороненый, как и настоящий «смит-и-вессон» 38-го калибра. Риганти приобрел его еще до того, как производители игрушек сообразили, что грабитель может ничуть не хуже заставить владельца магазина обмочить штаны и открыть свою кассу, тыкая ему в нос подобным игрушечным пистолетом, чем настоящим. Этот пистолет выглядел как настоящий, производил впечатление настоящего и заставлял Риганти чувствовать себя настоящим копом. По правде говоря, он за свою жизнь так часто играл детективов, что даже и без пистолета иногда чувствовал себя скорее копом, чем актером.
   Риганти играл детектива в фильме «Полиция» — о полицейских Бостона, в фильме «Без видимых причин» — о полицейских Французской Ривьеры, в фильме «Кровная родня» — о полицейских Торонто и в фильме «Высоко и низко» — о полицейских Йокогамы, только там он был загримирован под азиата. В пьесе «Любовная история», где шла речь о нью-йоркских полицейских, он играл детектива, расследующего нападение на актрису, играющую в пьесе «Любовная история» — прикидываете? Трахнутая пьеса «Любовная история» внутри настоящей пьесы «Любовная история», в которой нет ни одного поцелуя.
   В одиннадцать вечера Риганти сидел на кухне. Он был одет в выцветшие синие джинсы и белую рубашку с длинными рукавами. Рукава были закатаны — Риганти казалось, что именно так их закатывают настоящие детективы. В настоящей наплечной кожаной кобуре лежал игрушечный пистолет. На столе лежал сценарий «Любовной истории», включающий теперь несколько новых сцен. Прославленный драматург напечатал эти новые сцены на голубой бумаге и сегодня на репетиции раздал их актерам. С этими дополнениями пьеса стала еще хуже прежнего, если такое вообще возможно. Риганти считал, что им всем здорово повезло, что Мишель убили.
   Хотя это было не совсем хорошо — ведь незадолго до ее смерти Марк всерьез надеялся, что ему удастся переспать с Мишель, если пьеса продержится достаточно долго. Одной из причин, по которым Риганти стал актером, была та, что на этой работе вы встречаетесь со множеством красивых женщин и во многих пьесах целуетесь с ними, а в некоторых случаях ложитесь с ними в постель. Уже не на сцене, конечно. По правде говоря, это бывает довольно часто. Впрочем, Риганти мог бы поставить два против одного, что актеры на сцене заводят романы гораздо чаще, чем детективы в полицейских участках. Это было ни туда ни сюда. А в настоящий момент у него над душой висела эта кошмарная пьеса с этими отвратительными новыми сценами, которые ему нужно было выучить к завтрашней репетиции, то есть к девяти утра. В другое время Риганти пригласил бы какую-нибудь молодую актрису учить реплики вместе с ним, а потом постарался бы заманить ее в спальню, но сегодня ночью у него не было времени на всякие дурачества. Сегодня ему предстояла тяжелая, нудная работа — выучить всю эту чушь, которую сочинил Фредди.
   "Детектив: Вы никогда прежде не думали, что эту роль можете получить вы?
   Дублерша: Нет, не думала.
   Детектив: Вам никогда не приходило в голову, что, если актрису, играющую главную роль..."
   Риганти ненавидел реплики с выделенными словами.
   "Дублерша: Никогда.
   Детектив: ...убьют..."
   Еще он ненавидел прерванные реплики. Это одна из самых сложных вещей на сцене — перебить другого актера, и чтобы это выглядело естественно. "Дублерша: Никогда, никогда, никогда!
   Детектив: ...то вы, как ее дублерша...
   Дублерша: Сколько вам надо...
   Детектив: ...Можете получить ее роль?
   Дублерша: ...повторять одно и то же?
   Детектив: Ведь совершенно естественно, что вы, ее дублерша, займете ее место.
   Дублерша: Я никогда не питала подобных честолюби..."
   В дверь постучали.
   Удивленный Риганти посмотрел сперва на запертую дверь, потом на часы, висевшие на стене.
   Десять минут двенадцатого.
   С тех пор, как восемь месяцев назад он переехал в эту квартиру, его уже дважды грабили. А теперь какой-то сукин сын стучится к нему в десять минут двенадцатого.
   — Кто там? — крикнул он.
   — Мистер Риганти? — отозвались из-за двери.
   — Кто там?
   — Полиция.
   «Вот дерьмо», — подумал Риганти.
   Он встал из-за стола, подошел к выходу и прижался ухом к двери, как он неоднократно делал, играя копа. Одновременно он вытащил из наплечной кобуры игрушечный пистолет, держа его на уровне второго уха и направляя ствол в потолок, как это всегда делают копы в пьесах и в кино. Он ничего не услышал, кроме доносящегося с лестничной площадки чьего-то тяжелого дыхания. Еще один удар в дверь, который пришелся почти рядом с его прижатым ухом, заставил Риганти отскочить на шаг. Его сердце бешено колотилось.
   — Вы меня слышите? — позвали из-за двери.
   — Слышу. Откуда мне знать, что вы действительно коп?
   — Откройте дверь, и я покажу вам мой жетон.
   Жетон. Это хороший признак. Риганти играл во многих пьесах, где его обозвали бы дерьмовым копом, если бы он назвал свой жетон значком. Только гражданские называют полицейский жетон значком. Риганти повернул язычок замка, убедился, что цепочка накинута, и приоткрыл заскрипевшую дверь. Выглянув, он увидел очень толстого мужчину, державшего в руке золотистый с синей эмалью жетон детектива.
   — Детектив Оливер Уикс, — сказал толстяк. — Восемьдесят восьмой участок. Я расследую убийство Мишель Кассиди. Может, вы меня впустите?
   — Разрешите ваше удостоверение, — сказал Риганти.
   Толстяк сердито фыркнул, вытащил свой бумажник, выудил оттуда ламинированную карточку и просунул ее в щель. На карточке стояла печать городского управления полиции. Кроме того, там присутствовала цветная фотография человека, очень похожего на того, который держал карточку, и там же, через всю карточку, было напечатано имя, которое незнакомец только что назвал Риганти — «Детектив первого класса Оливер Уикс», а снизу соответствующая подпись.
   Риганти решил, что, наверное, этот мужик и вправду детектив.
   Он скинул цепочку и распахнул дверь, совсем забыв про игрушечный пистолет, который он так и не спрятал обратно в кобуру, а продолжал держать в правой руке. Олли увидел пистолет и тут же выхватил из кобуры, висевшей на правом бедре, свой — только настоящий. Риганти мгновенно понял, что происходит. Он завопил:
   — Он ненастоящий! Я же актер! Ей-богу, ненастоящий!
   Олли вспомнил, что человек, с которым он пришел поговорить, действительно был актером. Но он слишком долго работал копом и потому немедленно рявкнул:
   — А ну брось оружие!
   Риганти с радостью подчинился. Олли пинком отправил пистолет к кухонной двери.
   — Я вас чуть не застрелил, — буркнул он.
   — А то я не понял, — отозвался Риганти.
   Он все еще продолжал учащенно дышать.
   — У вас есть разрешение на эту штуку? — спросил Олли.
   — Я же сказал — он ненастоящий.
   — Он выглядит как настоящий.
   — В этом весь смысл.
   — Зачем вы таскаете ненастоящий пистолет?
   — Я же сказал — я актер.
   — Ну и что?
   — Я играю детектива в пьесе, которую мы ставим.
   — А, ясно.
   — Вы меня перепугали до усрачки, — сказал Риганти.
   — А вы меня, — сказал Олли. — У вас есть чего-нибудь выпить?
   — Что вы имеете в виду?
   — Что-нибудь в лекарственных целях.
   — В смысле — что-нибудь спиртное?
   — Да, что-нибудь спиртное. Пиво, вино — что-нибудь в этом духе.
   — А что, вам можно пить в рабочее время?
   — Нельзя, — сказал Олли и уселся за кухонный стол.
   — Кажется, у меня было пиво в холодильнике, — сказал Риганти.
   — Да, пивка бы в самый раз.
   — Как интересно, — хмыкнул Риганти, подходя к холодильнику и открывая его. — Вам не положено пить на работе, но тем не менее вы соглашаетесь выпить пива.
   — Да, очень интересно. А какое у вас пиво?
   — «Хейнекен».
   Олли наблюдал, как хозяин дома откупорил две бутылки из зеленого стекла. Риганти протянул гостю стакан и одну из бутылок.
   — Я чуть не вышиб вам мозги, — пропыхтел Олли. — Ваше здоровье.
   И он отпил прямо из горлышка. Риганти наполнил свой стакан и сел напротив Олли.
   — Так что вы думаете про этого типа, который ее прирезал? — поинтересовался Олли.
   — Кого вы имеете в виду?
   — Ее агента. Джонни Мильтона.
   — Я с ним почти незнаком.
   — А с девушкой?
   — С Мишель?
   — Да. Насколько хорошо вы знакомы с ней?
   — Ну, мы вместе репетировали на протяжении трех недель, когда она...
   — И что это значит? Вы ее трахнули?
   — Нет. Конечно же, нет.
   — А почему «конечно, нет»? Вы что, «голубой»?
   — Само собой, нет.
   — Почему само собой? Среди актеров много «голубых».
   — Но я к ним не принадлежу.
   — Вы знали, что он живет с ней? Ну, ее импресарио?
   — Мы начали это понимать.
   — Кто это «мы»?
   — Мы все. Труппа, работники театра. Это было очень уж наглядно.
   — Что они живут вместе.
   — Да.
   — Почему вы думаете, что он ее убил?
   — Я не уверен, что это он.
   — Вы думаете, что у нее могла быть связь с другим мужчиной?
   — Вы всегда ведете допрос подобным образом?
   — А это не допрос.
   — Тогда что же это?
   — Двое мужчин пьют пиво и беседуют.
   — Нет, серьезно. Меня интересует сам процесс. Видите ли, мне часто приходится играть детективов.
   — Гм.
   — Менеджер по подбору актеров считает, что я выгляжу как коп.
   — Что, правда?
   — А вам не кажется, что я похож на копа?
   — Мне кажется, что вы слишком смахиваете на гомика, чтобы быть похожим на копа.
   — Я же вам уже сказал...
   — Я не говорю, что вы и вправду гомик. Я только сказал, что вы на него слишком уж смахиваете. Во всяком случае, для копа.
   — Ну а менеджер считает, что я выгляжу достаточно достоверно.
   — А я похож на копа? — спросил Олли.
   — Нет.
   — А на кого я похож?
   «На мешок с дерьмом», — подумал Риганти, но предпочел вслух этого не говорить.
   — На актера, играющего копа, — сказал он.
   — Что, серьезно? — удивился Олли. — А пива больше нет?
   — Конечно, есть. Вам еще бутылку?
   — На актера, говорите? — протянул Олли. — Я бы не возражал быть актером.
   — Это не так легко, как вам кажется, — заметил Риганти и достал из холодильника еще бутылку пива. Он открыл эту бутылку, пододвинул ее к Олли, потом уселся обратно и снова взял свой недопитый стакан.
   — Спасибо, — поблагодарил Олли, поднес бутылку к губам и сделал длинный глоток. Потом вытер губы тыльной стороной ладони и сказал: — Как вы думаете, она его обманывала?
   — Насколько я могу судить — нет.
   — Тогда почему он ее убил?
   — Ну, это вы так считаете. Я не уверен, что ее убил именно Мильтон.
   — Как коп копу, — сказал Олли, подмигивая, — почему вы думаете, что он ее убил?
   — Как актер актеру, — отпарировал Риганти, — а почему вы думаете, что он ее убил?
   — Потому что он — чертов лжец, — сказал Олли.
   — Откуда вам это известно?
   — Я там был, когда они его допрашивали.
   — Я тоже провел немало допросов, — сказал Риганти.
   — И я, — откликнулся Олли.
   — Какова ваша техника? Как вы проводите допрос?
   — Я задаю вопросы, преступник на них отвечает. О какой технике вы говорите?
   — Ну, вы как-нибудь готовитесь к допросу?
   — Готовлюсь?
   — Ну да. Например, я ношу игрушечный пистолет...
   — Из-за которого я чуть не вышиб вам мозги.
   — ...и это помогает мне настроиться на образ мыслей детектива. Я ношу этот пистолет с собой повсюду. В подземке, в ресторане, повсюду. Потому что пистолет — это неотъемлемая часть работы детектива, не так ли?
   — Само собой.
   — Отнять у детектива пистолет — это все равно что оставить его без пениса.
   — Ну... пожалуй.
   — Я ношу пистолет, и это помогает мне вжиться в роль — понимаете?
   — Понимаю.
   — Это мой способ подготовки к роли.
   — Ясно.
   — Ну а вы как готовитесь?
   — Готовлюсь?
   — Ну да. Когда вам нужно кого-нибудь допросить.
   — Я не готовлюсь.
   — Не готовитесь?
   — Я просто вхожу и говорю: «Ты, дерьмо, где ты был во вторник вечером?» Он не отвечает, тогда я берусь за него. Я ему говорю, что его дела могут пойти лучше, могут пойти хуже — как он сам захочет. Ты помогаешь мне, я помогу тебе. Хочешь попасть в местную тюрьму или в тюрьму штата? Может, ты хочешь, чтобы ниггеры трахали тебя в жопу? Отвечай, где ты был, кусок дерьма!
   — Гм...
   — Что-то в этом духе, — сказал Олли, взял бутылку, отхлебнул, поставил ее на место, рыгнул и буркнул: — Извините.
   — Представьте, например, что вам нужно допросить девушку, которая... ну, посмотрите вот здесь, — сказал Риганти. Он взял сценарий «Любовной истории» и придвинул свой стул поближе. — Вот эта сцена. Как бы вы ее провели? Я тут разговариваю с девушкой.
   — С какой девушкой? — спросил Олли.
   — С дублершей.
   — С чьей дублершей?
   — Той девушки, которую убили.
   — Кассиди, что ли?
   — Нет, это в пьесе.
   — Я слыхал, что это на редкость дурацкая пьеса.
   — Так оно и есть.
   Олли взял сценарий. Искоса взглянув на него, он спросил:
   — А почему эти страницы голубые?
   — Потому что они новые. Они напечатаны на другой бумаге, чтобы отличаться от исходного варианта. Пока будут сделаны все исправления, сюда могут добавиться голубые, желтые, розовые, зеленые, да какие угодно страницы, хоть фиолетовые в крапинку.
   — Но их трудно читать, эти долбаные голубые страницы.
   — Совершенно верно.
   Олли продолжал разглядывать сценарий. Наконец он неохотно полез в карман куртки и извлек оттуда очешник. Из очешника появились очки наподобие тех, которые носил Бен Франклин. Олли неожиданно стал похож на толстого школьника.
   — Это для чтения, — извиняющимся тоном произнес он.
   — Я сам ношу контактные линзы, — примирительно сказал Риганти.
   Водрузив очки на нос, Олли откашлялся, словно собираясь читать вслух, но все же делать этого не стал. Он молча прочел страницу. Перевернул ее. Прочел еще одну.
   — Вы правы, — заявил он, покачав головой, — это действительно на редкость дурацкая пьеса.
   — Я же вам говорил. Но... просто для примера... как бы вы провели этот допрос?
   — Тот, который здесь описан?
   — Да. Там, где он хочет узнать, неужели она никогда не думала...
   — Понятно, — сказал Олли. — Ну, что бы я сделал... Я бы сказал: «Послушайте, мисс, давайте будем мыслить здраво». Это ведь я с девушкой разговариваю, да?
   — Да.
   — Тогда тут надо быть поаккуратнее. Я имею в виду — вы ведь не можете разговаривать с девушкой точно так же, как с каким-нибудь долбаным вором, понимаете? Здесь надо говорить повежливее. Так что я сказал бы... А как ее зовут?
   — У нее нет имени.
   — То есть как — нет имени?
   — Нету. Ее называют просто Дублерша.
   — Тогда как же вы ее зовете, если у нее нет имени?
   — А никак.
   — Тогда это труднее.
   — Почему?
   — Потому что, если ее зовут Джейн, вы можете обратиться к ней: «Послушай, Дженни, давай мыслить здраво». Вы используете уменьшительное имя, понимаете? Не Джейн, а Дженни. Вы сразу же как бы устанавливаете с ней более близкие отношения. А если у нее даже нет имени, это здорово затрудняет дело.
   — Ценное замечание.
   — У всех людей есть имена.
   — Кроме тех, которые действуют в этой пьесе.
   — Ну-ну, — произнес Олли, покачав головой, и снова заглянул в сценарий. Потом он сказал: — Ну ладно, пусть даже без имени. Я бы начал так: «Послушайте, мисс, давайте будем мыслить здраво. Вы хотите, чтобы я поверил, что вы дублировали главную роль в пьесе, девушку убили, а вы ни разу даже не подумали: „Эй, а почему бы мне не занять ее место?“ Разве вы не смотрите все эти долбаные фильмы, мисс? Вы никогда не видели в кино, как звезда ломает ногу, а дублерша занимает ее место? И как у подсобных рабочих, которые сидят под потолком, рядом с прожекторами, захватывает дух, когда она начинает петь? А у старика, который задергивает занавес, от удивления отвисает челюсть, и старушка костюмерша, которая только что подгоняла костюм по девушке, стоит, словно ее громом поразило, и вообще весь этот долбаный театр приходит в изумление от того, как здорово дублерша выступает, — вы хотите сказать, что никогда не смотрели таких фильмов? Мисс, ну давайте мыслить здраво». Вот что бы я ей сказал.
   — Великолепно, — прошептал Риганти. — Благодарю вас.
   — А вам когда-нибудь приходилось целовать девушку в какой-нибудь пьесе, где вы играли? — поинтересовался Олли.
   — Конечно.
   — Интересно, а что делает «голубой», если ему в пьесе нужно поцеловать девушку?
   — Понятия не имею.
   — Да вы поймите, я же вовсе не говорю, что вы «голубой». Мне просто интересно, что они чувствуют в таких случаях. Вам не кажется, что потом они приходят домой и моют рот с мылом?
   — Нет, не кажется.
   — Мне просто любопытно. Значит, вы участвовали в таких сценах? В смысле — целовали девушку по ходу пьесы?
   — Само собой.
   — Но ведь кому-то да надо этим заниматься, я думаю. А? — спросил Олли и осклабился.
   — Знаете, это не так легко, как вам кажется.
   — Ну да. Должно быть, это вправду очень трудно — как следует поцеловаться с незнакомой девушкой на глазах у десяти тысяч зрителей.
   — Совершенно верно.
   — Могу поспорить. А вы когда-нибудь играли в постельных сценах?
   — Конечно.
   — А что они говорят девушкам, когда хотят, чтобы те разделись?
   — Кого вы имеете в виду?
   — Того, кто говорит, что нужно раздеться.
   — Вы имеете в виду режиссера?
   — Да, так что он им говорит?
   — Ну, если сцена того требует...
   — Давайте считать, что требует.
   — Режиссер просто говорит: «Народ, а сейчас мы будем делать эту сцену». Что-нибудь в этом духе.
   — И девушка просто берет и раздевается?
   — Если сцена того требует.
   — А в этой пьесе есть сцены с раздеванием?
   — Нету.
   — То есть Мишель Кассиди не раздевалась ни разу за всю пьесу, да?
   — Ни разу.
   — Так что у ее приятеля не было причин раздражаться из-за этого?
   — Не было.
   — Тогда из-за чего же он так взбесился, что нанес ей двадцать две раны?
   — Если это действительно сделал он, — продолжал упорствовать Риганти.
   — Да, конечно, он, кто ж еще, — сказал Олли.
   — Возможно, это Энди.
   — А кто он такой?
   — Она. Андреа Пакер. Она играет Дублершу. Помните сцену, которую вы только что прочли...
   — Да, верно.
   Олли на некоторое время задумался, потом изрек:
   — Нет, это не она. И не другая девушка.
   — А почему нет?
   — Потому, что они актрисы, — сказал Олли.
   — Ну и что?
   — Они обе смотрят кино.
  
  
  
  
   Глава 10
  
  
   Как только Карелла встал с кровати, он сразу же позвонил Риганти, надеясь договориться с ним о встрече на сегодня. Риганти сообщил, что вчера вечером с ним уже беседовал один детектив.
   — Какой детектив? — удивился Карелла.
   — Олли Уикс, — пояснил Риганти. — Это был очень ценный визит.
   Карелла с недоумением подумал, что бы это могло означать.
   — Если у вас есть сегодня немного свободного времени, — сказал он, — мы могли бы...
   — Да, конечно, но я буду репетировать с девяти и до...
   — Это ничего, мне все равно нужно поговорить еще кое с кем в театре.
   — Ну конечно, приходите, — сказал Риганти. — Я буду рад поговорить с вами.
   Карелла еще раз подумал, что такого ценного могло быть в визите Толстого Олли, и заспешил в душ.
   Пробка на автостраде Фарлея задержала его на добрых сорок минут, и в театр он попал только в десять минут десятого. Карелла быстро огляделся по сторонам и с облегчением убедился, что на этот раз Олли его не опередил.
   Риганти, одетый в джинсы, мягкие итальянские туфли и свободный свитер из хлопчатобумажной пряжи, уже находился на сцене вместе с Андреа Пакер. Этим утром на ней была зеленая мини-юбка, апельсинового цвета тапочки и такая же апельсиновая футболка, под которой не было лифчика.
   Риганти пытался что-то объяснить режиссеру и автору пьесы, которые сидели в шестом ряду. Как понял Карелла, это было их обычное место. Карелла остановился у входа в зал, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте, и попытался разглядеть, есть ли в зале кто-нибудь еще.
   — ...более жизненный подход, — говорил Риганти. — Более жизненное прочтение сцены.
   — Погодите, дайте разобраться, — сказал Кендалл. — Вы говорите, что вы с Энди пришли сегодня в театр пораньше...
   — В восемь утра, — сообщила Андреа.
   Карелла звонил Риганти в половине восьмого.
   — ...чтобы прочесть сцену, которую мы сейчас репетируем? — завершил свой вопрос Кендалл.
   — Чтобы опробовать ее, — уточнил Риганти.
   — Точнее, чтобы ее улучшить, — сказала Андреа.
   — Улучшить? — насторожился Корбин.
   — Ну, да. Чтобы улучшить, — признал Риганти.
   — Новую сцену? — спросил Корбин.
   — Просто чтобы посмотреть, сможем ли мы найти ключ к ней, — пояснил Риганти.
   — Найти способ вжиться в нее, — сказала Андреа.
   — Найти более жизненное прочтение, — добавил Риганти.
   — Мою новую сцену? — словно не веря своим ушам, переспросил Корбин.
   — Ну... да. Вашу... гм... новую сцену.
   — Которая, между прочим, совершенно ужасна, — заявила Андреа.
   — И правда ужасна, — поддержал ее Риганти. — Мы просто попытались найти ключ к ней, вот и все.
   — Улучшить ее? — еще раз переспросил Корбин.
   — Попытаться...
   — Импровизировать? В моей новой сцене?
   — Просто попытаться добавить немного реализма, — сказал Риганти и повернулся к Андреа в поисках поддержки.
   — Привнести некоторые реалистичные черты, — сказала Андреа и ободряюще улыбнулась.
   — Нет, спасибо, я считаю, что эта сцена достаточно реалистична, — холодно проронил Корбин. — И между прочим, импровизация существует для занятий в актерских классах, а здесь у нас репетиция пьесы. Так что давайте, если вы не против, пройдем новую сцену. Так, как я ее написал, пожалуйста. И будьте добры, с моими словами.
   — А мне любопытно, к чему там они пришли, — вдруг вмешался Кендалл. — Сколько времени это займет? — обратился он к актерам, стоящим на сцене.
   — Десять минут, — отозвался Риганти.
   — Почему бы нам не посмотреть, Фредди? — спросил Кендалл. — Что тут плохого?
   — А что тут хорошего? — возмутился Корбин. — Нам нужно пройти восемь страниц нового текста...
   — Это просто упражнение, — сказал Кендалл. — Чтобы актеры держались более раскованно.
   — Эшли...
   — Если это пойдет на пользу им, это может пойти на пользу всей сцене. Давайте, Марк! — крикнул режиссер.
   — Эшли...
   — Мы попытались сделать... — начал было Риганти.
   — Да вы не рассказывайте, вы показывайте, — прервал дискуссию Кендалл.
   — Спасибо, — отозвался Риганти и кивнул Андреа. Девушка тут же уселась на деревянный стул с жесткой спинкой, сложила руки на коленях и опустила голову. На сцене и в зале воцарилась тишина. Во всем театре было только двое актеров, которые приготовились импровизировать для режиссера, драматурга и детектива, сидевших в замершем темном зале. Риганти начал кружить вокруг стула. Карелла внимательно наблюдал. Риганти не произносил ни слова, он только ходил вокруг девушки.
   — Послушайте, мисс, — наконец произнес он, — давайте будем мыслить здраво, хорошо? Вы хотите, чтобы я поверил...
   — Я этого не писал! — так громко прошептал Корбин, что это было слышно даже Карелле, стоявшему в задних рядах.
   — Это импровизация, — таким же громким шепотом ответил ему Кендалл.
   — Я не желаю, чтобы они меняли...
   — Да ради Бога, дайте же послушать!
   В зале снова стало тихо.
   Актеры на сцене замерли, глядя в зал и ожидая дальнейших указаний.
   — Продолжайте, пожалуйста, — негромко произнес Кендалл.
   На мгновение Риганти заколебался. Потом он кивнул Андреа, и та приняла первоначальную позу — руки сложены на коленях, голова опущена. Риганти снова начал расхаживать вокруг стула. Карелла подумал, что это у него неплохо получается — ходить кругами.
   — Мисс, — грубовато-фамильярным тоном начал Риганти, — давайте будем мыслить здраво, хорошо? Вы хотите, чтобы я поверил, что вы дублировали главную роль в пьесе, девушку убили, а вы ни разу даже не подумали: «Эй, а почему бы мне не занять ее место?»
   — Нет, я никогда не думала ничего подобного, — сказала Андреа.
   — Вы что, не смотрите кино, мисс?
   — Конечно, я смотрю...
   — Вы никогда не видели в кино, как звезда ломает ногу, а дублерша занимает ее место?..
   — Я такого не писал! — прошептал Корбин.
   — Тсс! — шикнул на него Кендалл.
   — ...и как у всех этих долбаных подсобных рабочих, которые сидят под потолком, рядом с прожекторами, захватывает дух, когда она начинает петь? И как у старика, который задергивает занавес, от удивления отвисает челюсть, — продолжал Риганти, кружа вокруг стула, словно акула, приближающаяся к намеченной жертве, — а старушка костюмерша, которая только что подгоняла костюм по девушке, стоит, словно ее громом поразило, и вообще весь этот долбаный театр приходит в изумление от того, как здорово дублерша выступает, — произнес Риганти, остановился прямо перед Андреа, ткнул в нее пальцем и воскликнул: — Вы хотите сказать, что никогда не видели подобных сцен, мисс?!
   — Да, я видела...
   — ...вы что, не смотрите кино?
   — Я смотрю кино, но...
   — Тогда давайте мыслить здраво! — крикнул Риганти и внезапно вышел из образа, перестал быть тем разъяренным детективом, который только что кружил по сцене, и в мгновение ока превратился обратно в нерешительного актера Марка Риганти, одетого в джинсы, мешковатый свитер и итальянские туфли. Он слабо улыбнулся и повернулся туда, где в шестом ряду сидели Кендалл и Корбин, ожидая, что они скажут.
   — Браво! — прошептал Кендалл.
   — Браво, вашу мать! — крикнул Корбин и пулей вылетел из зала.
  
  
  * * *
  
   — Если в этом мире существует что-либо, что я презираю целиком и полностью, так это писатели, — сказал Кендалл. — Я, пожалуй, стал бы счастливейшим из смертных, если бы у меня появилась возможность поставить телефонную книгу. Дайте мне несколько опытных актеров, и, клянусь, я сделаю из постановки телефонной книги гвоздь сезона.
   Они сидели в гастрономе, располагавшемся в том самом переулке за театром, где произошло первое нападение на Мишель Кассиди. Успокоив актеров и пообещав им, что драматург вернется обратно, как только немного спустит пар, Кендалл объявил получасовой перерыв.
   — Я, между прочим, не уверен, что он на самом деле вернется — разве что он лучший актер, чем любой в моей труппе.
   — Что вы имеете в виду? — спросил Карелла.
   Они сидели и пили кофе. Кареллу на самом деле совершенно не интересовала вся эта болтовня насчет писателей и телефонных книг, хотя он вполне допускал, что телефонные книги тоже кто-то пишет. Но он не мешал Кендаллу говорить. Когда человек говорит, вы можете узнать что-нибудь о нем. А иногда, случайно, и об убитом.
   — Ну, это был такой грандиозный взрыв, такая невиданная доселе буря гнева! — воскликнул Кендалл, закатив глаза. — Как они посмели то, как они посмели это, я пойду прямо в ГАД, я им головы поотрываю...
   — Куда пойдет?
   — Что? А, да. В ГАД. В Гильдию драматургов. Американских, разумеется. Не польских же. Фредди грозился, что пойдет туда и добьется, чтобы всех актеров уволили, и меня уволили — за то, что я им потакал и позволял разрушать его пьесу... между прочим, именно это слово он и употребил — «разрушать»... и, охваченный благородным негодованием, он удалился из театра. Либо это был спектакль века, рассчитанный на то, чтобы дать всем и каждому понять, кто тут главный, и чтоб ему больше не компостировали мозги, либо он просто впал в истерику и не использовал преднамеренно никаких театральных эффектов.
   — И что, по-вашему, это было?
   — Истерика, — ответил Кендалл. — Беда с этими писателями — особенно с теми, которые пишут для театра. Им дали просто возмутительную возможность все контролировать, а они ошибочно полагают, что вносят ценнейший вклад в творческий процесс. Что, конечно же, является полной чушью.
   — Мистер Кендалл, — заговорил Карелла, — как, я полагаю, вам известно, мы продолжаем расследовать убийство...
   — Да, я предполагал, что именно это вас сюда и привело, — сухо произнес Кендалл.
   — Да. Я действительно здесь именно по этой причине. Мы могли бы сэкономить немало времени...
   — Тот вечер, когда была убита Мишель, — сказал Кендалл, — я провел вместе с Купером Хайнесом.
   — Кто такой Купер Хайнес?
   — Это тот самый джентльмен, который играет Режиссера в «Любовной истории». Я намеренно употребил это слово. Он действительно джентльмен. Большинство актеров таковыми не являются. Но Купер — достойный и учтивый джентльмен. Возблагодарим Бога за его маленькие милости. Купер подумал, что может оказаться полезным получше познакомиться с настоящим режиссером. К вашему сведению — все это произошло уже после окончания репетиции. Купер вдруг решил, что ему нужно как можно больше узнать о настоящем режиссере, чтобы достоверно сыграть режиссера на сцене. На самом деле, все они — сущие дети, даже лучшие из них. Потому я провел несколько часов в обществе Купера, держал его за руку, пытался передать ему суть... Между прочим, когда я говорю, что держал его за руку, это не следует понимать буквально. Купер — порядочный человек, он женат, имеет троих детей и счастлив в браке.
   — А вы?
   — Это вопрос? И если да — то какое это имеет отношение к смерти Мишель?
   — Вы сами подняли эту тему, — сказал Карелла.
   — Ну что ж. Да, мистер Карелла, я действительно гомосексуалист. В настоящий момент я живу вместе с Хосе Делакрусом, художником-декоратором. Он также является геем, и он на пятнадцать лет младше меня. Мне в октябре исполнится сорок семь. И, между прочим, в тот вечер он был с нами.
   — Вы имеете в виду — с вами и с Купером Хайнесом?
   — Да. Ну, не в той же самой комнате. Мы работали в гостиной, а Хосе находился у себя в студии. Он сейчас делает декорации для новой постановки «Луны для незаконнорожденного». Вы не видели эту пьесу?
   — Нет.
   — Жаль. Ну да, так или иначе, вот где я был, и вот кто был со мной. Как говаривал Кэсси Штенгель, можете проверить.
   — Когда вы сказали, что вот где вы были...
   — У себя дома. Гровер-парк Северная, дом 827.
   — Вы проживаете там совместно с мистером Делакрусом?
   — На настоящий момент да. Я не верю в длительные связи. Жизнь коротка, а время летит быстро.
   — Когда, вы сказали...
   — Он пришел в семь часов.
   — Купер Хайнес?
   — Ровно в семь.
   — А ушел?
   — Около десяти. Он задержался бы еще, но Хосе начал ныть по поводу того, что уже поздно. Они все как дети.
   — Вы имеете в виду актеров?
   — Актеров, писателей, художников-декораторов, костюмеров — всех, кто работает в театре.
   Карелла про себя отметил, что режиссеры в эту категорию включены не были.
   — Покидал ли мистер Хайнес вашу квартиру в промежутке с семи до десяти вечера?
   — Нет, мы провели все это время вместе.
   — Он не выходил за сандвичем или еще чем-нибудь?
   — У нас было достаточно еды и выпивки дома.
   — Может, он выходил покурить?
   — Он не курит. Я тоже.
   — Приходилось ли вам где-нибудь читать, или видеть по телевизору, или, может, слышать по радио о том, в какое именно время была убита Мишель Кассиди?
   — Кажется, где-то между семью и восемью часами.
   — То есть вам это известно?
   — Да, известно.
   — Вы где-то прочли это, или увидели, или услышали.
   — Да. Это время мне известно не из личного опыта, если вы на это намекаете. Я не присутствовал в квартире Мишель в момент совершения убийства.
   — Вам известно, где она жила?
   — Нет.
   — Вы никогда там не бывали?
   — Никогда.
   — Значит, во вторник, седьмого апреля, вы провели время с семи до десяти вечера в обществе мистера Хайнеса?
   — Совершенно верно.
   — И никто из вас не покидал квартиру в данный промежуток времени.
   — С семи до десяти мы неотлучно находились в квартире.
   — А покидал ли квартиру мистер Делакрус?
   На мгновение Кендалл заколебался, потом сказал:
   — Понятия не имею.
   — Но вы сказали, что около десяти вечера он начал ныть...
   — Да, но...
   — Так как, находился ли он в квартире все это время? С семи до десяти?
   — Вам придется спросить об этом у него самого.
   — То есть вы не знаете, выходил ли он в это время? Например, за сандвичем или покурить?
   — Хосе не курит. Кроме того, он вообще не был знаком с Мишель. Так что, если вы предполагаете, что он поперся в верхний город, для того чтобы убить даму...
   — Ни в коем случае! — запротестовал Карелла.
   Но про себя он подумал, что Делакрус был единственным человеком, способным подтвердить, где в момент смерти Мишель находились Кендалл и Хайнес. А они оба были знакомы с покойной.
   — А что тогда? — спросил Кендалл. — А, понимаю. Мы с Купером работали в паре, да? Настоящий режиссер и режиссер из пьесы потащились в верхний город, в Даймондбек, чтобы по Бог весть каким причинам убить звезду из их же труппы. Между прочим, мистер Карелла, чтобы вам не пришлось об этом спрашивать, я сообщаю, что мне известно, что Мишель жила в Даймондбеке, поскольку, как уже было сказано выше, я действительно читаю газеты, смотрю телевизор и слушаю радио. Я не знаю, где именно в Даймондбеке она жила, но вы что, всерьез предполагаете, что в этом городе есть хоть один человек, который не знал бы, что Мишель жила в Даймондбеке вместе с мужчиной, которого арестовали за нападение на нее? И, насколько мне известно, он же ее и убил. Но вы приходите сюда и принимаетесь разыгрывать полицейского из дешевого детективчика...
   — Нет, сэр, я никого не разыгрываю...
   — ...и делать вид, что мы с Купером...
   — ...и это не детектив...
   — ...зарезали Мишель...
   — ...не дешевый, и никакой иной.
   — Нет? Тогда что означают ваши предположения?
   — Я ничего не предполагаю.
   — Что означают ваши попытки выяснить... это не слишком громко сказано? Когда вы пытаетесь выяснить, не могло ли получиться так, что это мы с Купером поймали такси, приехали в верхний город, выломали дверь в квартире Мишель и зверски...
   — Убили ее, — договорил за него Карелла.
   Кендалл посмотрел на него.
   — Это отнюдь не дешевый детективчик, сэр, — сказал Карелла. — Это убийство, убийство женщины.
   — Не улавливаю, в чем тут разница.
   — Разница в том, что она на самом деле умерла.
   — Ага, ясно.
   — И кто-то приложил руку к этому.
   — Тогда хорошо, что у нас с Купером есть такое непробиваемое алиби, не так ли?
   — Если его подтвердит мистер Делакрус.
   — Он подтвердит его хоть под присягой — это я могу вам обещать.
   — Тогда вам не о чем беспокоиться.
   — Абсолютно не о чем, — сказал Кендалл.
  
  
  * * *
  
   Карелла знал, что поговорить и с Купером Хайнесом, и с Хосе Делакрусом придется, поскольку от них зависело алиби Кендалла, а любое алиби положено проверять. Кроме того, пока все не выйдет на чистую воду, убийца всегда выглядит приятным, хорошо воспитанным, порядочным человеком, у которого всегда находится доброе слово для соседей и который не обидит даже мухи. Так что, чем черт не шутит?
   Но вне зависимости от любви Кареллы к беседам с более или менее приятными театральными деятелями, в четыре часа ему нужно было везти своего сына Марка на матч по софтболу. Он уже объяснял лейтенанту Бернсу, что ему придется уйти с работы на час раньше, потому что их экономка сейчас в отпуске, а сегодня у его дочери Эйприл первый день занятий в балетной школе, и Тедди повезет ее туда, а из этого следует, что везти Марка на товарищескую встречу с начальной школой Джулиана Пэйса, находящейся в трех милях от их собственной школы, придется ему, Карелле.
   Вот так и получилось, что в шесть вечера Карелла сидел на школьной спортплощадке и терпеливо ожидал окончания матча; Клинг разгуливал у дома номер 827 по Гровер-парк Северной и ожидал, пока Хосе Делакрус вернется домой, а Тедди поднималась по лестнице балетной школы Присциллы Хокинз, держа в руке ладошку Эйприл. И тут она увидела, как большой красный «Бьюик» подался назад и врезался в бампер ее маленькой красной «Гео».
  
  
  * * *
  
   Как только швейцар подал Клингу знак, что это тот самый человек, которого он ожидал, Клинг последовал за Делакрусом в подъезд и перехватил его у лифта.
   — Мистер Делакрус? — спросил он.
   Делакрус обернулся и удивленно посмотрел на него. В нем было примерно пять футов четыре дюйма росту. Это был худощавый, стройный мужчина, одетый в шелковую рубашку с длинными рукавами, черные узкие брюки-дудочки и белые кроссовки «Найк». У него были густые черные брови и такие же черные прямые волосы, зачесанные назад, знойные карие глаза, губы андрогина, как у Мика Джеггера, и тонкий, слегка заостренный нос, форма которого наводила на мысль о пластической операции. Если не считать кроссовок, Делакрус походил скорее на матадора, чем на художника-декоратора. Хотя, с другой стороны, Клингу никогда прежде не попадались представители ни одной из этих экзотических профессий.
   — Мистер Делакрус? — повторил он.
   — Да?
   Даже в этом одном-единственном слове был заметен легкий испанский акцент.
   — Детектив Клинг, восемьдесят седьмой участок, — представился Клинг и предъявил свой жетон.
  
  
  * * *
  
   — Вы что, коп?! — пронзительно завопила женщина.
   Тедди было трудно читать по ее губам. Десятилетняя Эйприл, которая могла бы расслышать эти вопли за квартал, настолько много децибел они содержали, повернулась к матери и знаками показала: «Она хочет знать — ты не коп?»
   Они подбежали к «Гео» в тот самый момент, когда женщина выбралась из «Бьюика» и принялась осматривать свой багажник. Тедди не поняла, с чего это вдруг женщина смотрит, не повреждена ли ее машина, когда она только что наехала на машину Тедди.
   «Нет, я не коп», — просигналила она.
   — Нет, она не коп, — сказала Эйприл.
   — Тогда что это такое? — закричала женщина, бешено размахивая руками и указывая на красовавшуюся на лобовом стекле наклейку «АВД». В данном случае это означало не «Агентство по взысканию долгов», а «Ассоциация взаимопомощи детективов». Если бы Карелла был ирландцем, на лобовом стекле с таким же успехом могла находиться наклейка «Общества Изумруда». А если бы он не считал, что любой человек, родившийся в Америке, является просто американцем, а не итало-американцем или еще-каким-нибудь-там-американцем, там могла бы находиться наклейка «Общества Колумбия». Но в данном случае наклейка «АВД» на лобовом стекле должна была сообщать любому полицейскому офицеру, что машина принадлежит копу или членам его семьи.
   Эйприл начала показывать знаками: «Она хочет знать...» — но Тедди уже уловила суть вопроса. Она показала дочери, чтобы та сказала женщине, что действительно, ее папа — коп, а если точнее — детектив, но какое это имеет отношение к тому факту, что эта женщина только что врезалась в бампер ее машины, разбила фару...
   — Ma, помедленнее, — сказала Эйприл.
   — ...и решетку и помяла капот?
   — Мой отец — детектив, — спокойно сказала Эйприл. — Вы разбили нашу фару и решетку и помяли капот — при чем тут кем работает мой отец?
   Тедди следила за губами дочери. Она одобрительно кивнула и полезла в сумочку, чтобы достать из бумажника водительскую лицензию. Потом она вспомнила, что ее регистрационная и страховая карточка осталась в машине, в «бардачке». Тедди открыла машину со стороны пассажирского сиденья. Тут женщина завопила:
   — Эй, куда это ты полезла?
   Тедди ее не услышала.
   Женщина схватила ее за плечо и развернула к себе, едва не сбив с ног.
   — Ты меня слышишь?
   На этот раз Тедди прочла ее слова по губам. Она также почувствовала, что слюна, которой брызгалась разъяренная дама, явственно пахла чесноком.
   — Ты что, думаешь, что тебе сойдет с рук даже убийство, раз твой муж — коп?
   Женщина схватила Тедди за оба плеча и принялась яростно ее трясти.
   — Это так ты думаешь, да? Ну так тебе придется передумать...
   Тедди пнула ее в левую голень.
   Эйприл побежала к телефонной будке.
  
  
  * * *
  
   Клинг подумал, что квартира напоминает декорации для пьесы о каком-нибудь французском короле. Но Хосе Делакрус услужливо сообщил, что он сам разработал дизайн квартиры «в эклектичном стиле, сочетающем элементы стилей королевы Анны, Регентства, Виндзоров и Вильяма и Мэри». Ни одно из этих имен, по мнению Клинга, и близко не напоминало французские. Делакрус тем временем продолжал говорить, что он надеется, что его творение — Клинг так понял, что речь идет о квартире, — переживет его взаимоотношения с Кендаллом, которые иногда кажутся ему не слишком устойчивыми. Карелла не сообщил Клингу, что Делакрус был геем. Ну и Кендалл, соответственно. Возможно, он счел это неважным. Впрочем, Клинг тоже не думал, что это Бог весть какая важность, если только один из них — или они оба — не причастны к убийству Мишель Кассиди.
   — Расскажите мне о вечере седьмого апреля, — попросил Клинг.
   — О, пожалуйста, но вам не кажется, что мы разговариваем, словно киношные копы?
   Клингу не казалось, что он разговаривает, как киношный коп. Он обнаружил, что это сравнение его раздражает.
   — Где вы были тем вечером, например? — спросил он.
   — Здесь, — ответил Делакрус. — Прошу прощения, но не могу ли я узнать, что все это значит?
   — Вы не разговаривали в последнее время с Эшли Кендаллом?
   — Последний раз мы разговаривали утром. Он поцеловал меня на прощание и пошел на работу.
   Клинг подумал, не упомянул ли Делакрус это нарочно, чтобы подразнить его. В смысле, о мужчине, целующем другого мужчину перед уходом на работу. Клинг пару секунд подумал над этим и решил, что это его раздражает меньше, чем сравнение его самого с киношным копом.
   Прилагая все усилия к тому, чтобы не напоминать какого-нибудь персонажа из «Блюза Хилл-стрит», он сказал:
   — Не помните ли вы, где вы находились тем вечером, когда произошло убийство Мишель Кассили?
   — Предполагается, что я знаю эту женщину?
   — Ваш друг сказал, что нет.
   — Эшли?
   — Да, мистер Кендалл.
   — Вас не смущает, что мы с ним — геи?
   — Мистер Делакрус, меня не волнует, кто вы такой и чем вы занимаетесь, до тех пор, пока вы не занимаетесь этим на улице и не распугиваете лошадей.
   — Браво! Да здравствует королева Виктория!
   — Но предполагается, что об этой женщине вы все-таки знаете.
   — О королеве Виктории?
   — Да, о королеве Виктории.
   — Я никогда не встречался с Мишель Кассиди, но я действительно знаю о том, что с ней произошло. Мне бы нужно было быть слепым и глухим, чтобы этого не знать.
   — Хорошо. Итак, где вы находились в тот вечер, когда произошло убийство?
   — Здесь.
   — Здесь присутствовал кто-нибудь еще?
   — Вы ищете подтверждение тому, что сказал вам Эшли?
   — Вы сказали, что не разговаривали с ним с того момента...
   — Совершенно верно.
   — Тогда почему вы думаете, что я пытаюсь проверить какие-либо его утверждения?
   — О, обычная интуиция, детектив Клинг. Обычная интуиция.
   — Где вы были весь день?
   — Сегодня?
   — Да. Я ждал вас у подъезда с...
   — А почему вы просто не спросили у Эшли, где я был? Он сказал бы вам...
   — С ним разговаривал не я.
   — Ну, кто-то же с ним разговаривал...
   — Да. Мой напарник.
   — Почему бы ему было не задать этот вопрос? Или вы хотите убедиться, что Эшли не звонил сюда, чтобы предупредить меня?
   — Предупредить вас о чем?
   — О том, что именно следует говорить. На тот случай, если вы будете спрашивать, где я находился в тот вечер, когда была убита Мишель Кассиди.
   — Вы уже сказали мне, где вы были. И вы уже сказали, что не разговаривали с Кендалл ом с самого раннего утра.
   — Откуда вы знаете, что это было рано утром?
   — Репетиция началась в девять.
   — Элементарно, мой дорогой Ватсон.
   — Ну так что вы думаете, мистер Делакрус?
   — Эшли сказал вашему напарнику, что тем вечером, когда была убита Мишель, он был со мной?
   — Почему бы вам просто не сказать, где он был?
   — Он был здесь.
   — Весь вечер?
   — Весь вечер.
   — Может ли кто-нибудь это подтвердить?
   — О Господи! — не выдержал Делакрус.
   Клинг ждал.
   — Вам не кажется, что я уже знаю, что вы это знаете, мистер Клинг?
   — Что вы знаете?
   — Что у Эшли была здесь встреча с человеком, который играет режиссера в той дурацкой пьесе, которую он сейчас ставит.
   — С какого и по какое время это происходило?
   — Купер Хайнес пришел сюда в семь и ушел в десять, — сказал Делакрус. — Я это помню, поскольку привык ложиться в постель раньше.
   — Выходил ли кто-нибудь из них за это время?
   — До десяти — нет. Мистер Хайнес ушел в десять. Эшли остался. Как вам известно, он здесь живет.
   — А вы сами не выходили из квартиры?
   — Я оставался дома все время, пока здесь находился Купер Хайнес, — сказал Делакрус и улыбнулся. — Видите ли, я слишком хорошо знаю Эшли.
  
  
  * * *
  
   Швейцар из крайнего подъезда дома, в котором проживал Купер Хайнес, сообщил Клингу, что мистер Хайнес вышел десять минут назад, погулять с собакой. Клинг нагнал его лишь через добрых семь кварталов. Мистера Хайнеса волокла за собой на поводке маленькая злющая собачонка. Собачонка тут же принялась лаять на Клинга, как это делают все маленькие собаки, пытаясь убедить окружающих, что на самом деле они являются свирепыми немецкими овчарками или замаскированными датскими догами. Хайнес тут же принялся приговаривать: «Фу, Франциск, фу», — но маленький Франциск упорно продолжал рычать на Клинга и норовил вцепиться ему в лодыжку. Клингу захотелось наступить на визгливую тварь и размазать ее по асфальту. Собаколюбы всех стран, объединяйтесь!
   В конце концов Хайнес справился с Франциском, и они двинулись дальше по авеню. Песик обнюхивал каждое чахлое деревце, мимо которого они проходили, время от времени бросая презрительные взгляды на Клинга, словно это он был повинен в том, что ни одно из этих деревьев не соответствовало требованиям, предъявляемым Франциском к туалету. Хайнес, как законопослушный гражданин, нес в руке вывернутый наизнанку пластиковый пакет. Когда маленький Франциск, как говорится, облегчится, Хайнес, как того требует закон, подберет эти следы жизнедеятельности и вывернет этот пластиковый пакет обратно так, чтобы не возникало необходимости касаться отходов руками.
   Но похоже было, что сегодня вечером маленький Франциск особенно упорно не желал исполнять свои обязанности. Хайнес, как терпеливый хозяин и добропорядочный гражданин, уже и упрашивал Франциска, и льстил ему, но никакого воздействия эти уговоры не оказывали. Песик продолжал с презрением воротить нос и от чахлых деревьев, и от основательных водоразборных кранов.
   Нежелание собачки отправлять естественные потребности, соединенное с известностью Хайнеса, приводило к тому, что до них постоянно доносились приветственные или одобрительные возгласы со стороны прохожих. Хайнеса узнавали не потому, что он играл режиссера — или, если точнее, Режиссера — в каком-то захудалом театре в верхнем городе. Своей известностью он был обязан идущей по пять дней в неделю «мыльной опере» «Прялка Катерины», в которой он играл полюбившегося публике доктора по имени Джереми Фиппс. Пока они прогуливались по авеню, постоянно останавливаясь и ожидая, пока Франциск обнюхает и отвергнет очередное место, прохожие улыбались Хайнесу, махали ему рукой или приветствовали его фамильярными восклицаниями: «Эй, док, как дела?» или «Эй, док, а где Анабелла?» Анабеллой звали утку, которая по сценарию была любимицей доктора и которую недавно похитила банда незаконно въехавших в страну китайских иммигрантов. Бандиты воровали домашних птиц и продавали их в рестораны, специализировавшиеся на пекинской кухне. С учетом всего того внимания, которое песик уделял местам, потенциально пригодным для облегчения организма, усилий, которые тратил Хайнес на то, чтобы подольститься к Франциску и убедить его сделать свои дела, и, плюс к этому, с учетом бурного внимания, которое уделяли им чуть ли не все жители города, обеспокоенные судьбой доктора Фиппса, Клинг обнаружил, что ему весьма трудно задавать сколько-нибудь последовательные и осмысленные вопросы. Но он обязан был их задать.
   — Подтверждаете ли вы тот факт, что седьмого апреля с семи до десяти вечера вы находились в квартире, где проживают мистер Кендалл и мистер Делакрус?
   — Да, подтверждаю, — ответил Хайнес. — Видите ли, я добивался возникновения определенного образа мыслей. Обычные люди часто думают, что актер просто берет и с разгону входит в роль, словно ребенок, который может вообразить себя кем угодно. Но, увы, все это далеко не так просто. Здесь огромную роль играют умение входить в роль, актерское мастерство и тщательные поиски образа. Я уж не говорю о таланте, — скромно добавил он. — И все же для создания роли требуется нечто еще. Я должен признать, что Эшли позволил мне сделать очень ценные наблюдения. Я чувствую, что мое толкование этой необыкновенно трудной роли намного улучшилось благодаря нашей беседе.
   Клингу начало казаться, что каждый человек, связанный с театром, живет в некоем вымышленном эгоцентричном мире. Он уже начал верить, что никто из людей, участвующих в постановке «Любовной истории», не мог убить Мишель Кассиди. Каждый из них был целиком и полностью поглощен собой любимым, а подобная самовлюбленность просто не позволяла осознать существование никакого другого человека во вселенной. Кого же, в таком случае, убивать?
   Тем не менее Клинг упорно продолжал свои расспросы:
   — Выходили ли вы или мистер Кендалл из квартиры в этот промежуток времени?
   — Я ушел в десять.
   — А до того?
   — Нет. Никто из нас не выходил.
   — А мистер Делакрус?
   — Я не замечал, чтобы он хоть раз выходил, — ответил Хайнес и победоносно воскликнул: — Молодец, Франциск! Хороший мальчик!
  
  
  * * *
  
   Ночью они лежали рядом и шептались в темноте.
   — Мне страшно.
   — Не надо, не бойся.
   — Меня всегда пугали копы.
   — Не надо бояться.
   Прикосновения, поглаживания, утешения.
   — Даже в детстве. Они всегда меня пугали.
   — Здесь нечего бояться.
   — Я боюсь, что они на чем-нибудь меня поймают.
   — Нет, нет.
   — На чем-нибудь нехорошем.
   — Я с тобой, радость моя, не волнуйся...
   — Они заставляют меня ощущать собственную вину. Копы. Я не знаю, почему так получается.
   — Ну-ну, не надо!
   Знакомое тело во тьме, прикосновения, поглаживания.
   — Они подозревают, что это мы ее убили.
   — Они всех подозревают.
   — Помнишь один роман у Агаты Кристи?
   — Который?
   — Тот, в котором ее убили все вместе.
   — А, да. Еще фильм такой был.
   — Да.
   — Изумительный фильм.
   — Да.
   — Про поезд.
   — Да. Они убили ее все вместе.
   — Клузо. Инспектором был Клузо.
   — Нет, его звали не так.
   — А как же?
   — Почему ты об этом заговорил?
   — Мне показалось...
   — Нет, это был не Клузо.
   — Да, пожалуй.
   — Ну вот, теперь я всю ночь не засну.
   — Извини, радость моя.
   — Из-за них и этого Клузо я теперь глаз не сомкну.
   — Выбрось это из головы.
   — Из-за Клузо и этих чертовых полицейских.
   — Ну прости.
   — Они думают, что это мы ее убили.
   — Ну перестань, попытайся расслабиться.
   — Хотят повесить это на нас.
   — Не надо, радость моя. Просто расслабься.
   Тишина.
   — Вот так?
   — Да.
   — Так лучше?
   — Да.
   Снова тихо.
   — Ну как же его звали-то?
   — Выбрось это из головы.
   — Какой-то бельгиец.
   — Да, только расслабься.
   — Инспектор.
   — Расслабься.
   — Я стараюсь.
   — Просто позволь мне...
   — А я что делаю?
   — ...помочь тебе расслабиться.
   — Да.
   Поцелуи. Поглаживания. Прикосновения к знакомому телу. Томный вздох.
   — Так лучше, радость моя?
   — Да.
   — Правда, лучше?
   — Да.
   — Намного лучше, ведь правда?
   — Да.
   — Теперь давай ты.
   — Да.
   — Дай мне твою силу.
   — Да.
   — Дай ее мне, дай!
   — О Боже!
   — Да!
   — Да!
   — О да, любовь моя.
   Тишина. Только слышно, как где-то в квартире тикают часы да еще раздается дыхание.
   — Хосе?
   — М-м?
   — Инспектора звали Мегрэ.
   — Да, спасибо.
   Тишина. С улицы донесся вой полицейской сирены. Снова стало тихо.
   — Эшли?
   — М-м?
   — Это был Пуаро.
  
  
  * * *
  
   Ночью в постели она сообщила ему, что ее вызывают в суд. Ее глаза сверкали, а пальцы так и порхали. Она была просто вне себя от гнева. Он следил за ее руками. Его обеспокоило, что ей предъявили вызов в суд здесь, в их округе, что ее обвинили в уголовно наказуемом преступлении, и никак не меньше.
   — Что ты сделала с этой женщиной? — спросил он, тщательно выговаривая слова, почти что выпевая их.
   «Что я с ней сделала? — возмутилась Тедди. — Почему ты не спросишь, что она со мной сделала?» — и она вскинула голову, желая подчеркнуть свои слова. Но еще лучше их подчеркивали молнии, которые метали ее темные глаза.
   Он не смог удержать улыбку и потому допустил ошибку, когда полупропел, полупроизнес:
   — Ты такая красивая, когда сердишься.
   Тедди, однако, не видела в этом ничего смешного.
   «Ты хочешь узнать, что произошло, или ты хочешь носить мне передачи в тюрьму?!»
   — Я слушаю, — заверил ее Карелла.
   Судя по рассказу Тедди, Эйприл позвонила в полицию, и по ее отчаянному звонку пять минут спустя приехала патрульная машина. Все это время разъяренная женщина продолжала орать на Тедди и ни в какую не желала выпускать лацканы ее пиджака, несмотря на то, что Тедди продолжала пинать ее...
   «На мне были туфли на шпильке, — сообщила она. — Я обедала в нижнем городе, вместе с Эйлин...»
   — Как там она? — спросил Карелла.
   «Отлично. Оттуда я отправилась прямо домой, чтобы забрать Эйприл и отвезти ее в балетную школу. Это те мои французские туфли на шпильке и с заостренными носками. Теперь у нее на ногах ссадины от каблуков».
   «О-е-ей!» — подумал Карелла.
   Со слов Тедди он понял, что эта женщина, настоящая бегемотиха в добрые две тысячи фунтов весом, трясла ее так, что у нее зубы лязгали. Она буквально подняла ее в воздух, когда Тедди попыталась снова ее пнуть. В конце концов вопли этой бегемотихи привлекли внимание полицейского, который патрулировал стоянку...
   «Какой-то тупица из сто пятьдесят третьего», — сообщила Тедди. Это был здешний, риверхедский участок. Недавно в нем посадили шестерых детективов за то, что они воровали деньги и наркотики у всяких дельцов.
   Офицер сказал им, чтобы они перестали, разнял их, подождал, пока они немного успокоятся, а потом выслушал толстуху, обвинившую Тедди в том, что та только что врезалась в багажник ее «Бьюика». Это была наглая ложь, но мистер Тупица выслушал ее серьезно и торжественно, качая головой в знак изумления. Эйприл попыталась объяснить, что все это неправда, что это как раз полная дама врезалась в их машину, но мистер Кретин сказал, что пускай ее мама объясняет все сама. Тогда Эйприл объяснила ему, что ее мама — глухонемая и что она может выражать свои мысли только при помощи языка жестов. Может, господин офицер знает этот язык? Офицер признался, что нет, он его не знает. Но теперь он взирал на Тедди в сомнении — имеют ли глухонемые право водить машину?
   Теперь толстая дама задрала юбку, чтобы показать свои бочкоподобные ноги. На одной из них текла кровь из маленькой ранки, которая явно образовалась после первого пинка Тедди. А на самой Тедди не было никаких видимых следов нападения, ведь толстуха только и сделала, что трясла Тедди так, что у нее все внутренние органы перемешались. Мистер Идиот хотел было предложить дамам обменяться страховыми карточками, пожать друг другу руки и подождать мирного решения вопроса, но тут толстуха принялась кричать, что эта бешеная, которая на нее набросилась, — жена детектива и что копы всегда заодно, и что нельзя ждать никакой справедливости от копов, потому что они всегда защищают своих, и сообщите ваше имя и номер вашего жетона, я подам жалобу в Верховный суд — вы меня слышите? Тогда мистер Имбецил, видимо, вспомнил недавние беспорядки в Гровер-парке. Ему не захотелось наживать себе неприятности — в его тихом участке, где не было торговых улиц, ничего особого не происходило, — и он в своей поистине соломоновой мудрости не нашел ничего лучшего, как предложить Тедди пройти с ним в участок, чтобы ей там выписали повестку. Он так и сказал: «Пусть с этим разбирается суд», — трус этакий!
   Продолжая кипеть, Тедди показала Карелле повестку.
   НАСТОЯЩИМ ВАМ ПРЕДПИСЫВАЕТСЯ ЯВИТЬСЯ В СУД РАЙОНА РИВЕРХЕД, ЧТОБЫ ОТВЕТИТЬ НА ВЫДВИНУТОЕ ПРОТИВ ВАС ОБВИНЕНИЕ.
   Правонарушение: Нападение третьей степени
   Суд: уголовный суд района Риверхед
   Часть: АР2
   Адрес: 1142, бульвар Кулиджа, Риверхед
   Время: 09.30
   Число: 24 апреля
   ИНСТРУКЦИИ ДЛЯ ОБВИНЯЕМОГО:
   ВЫ ОБЯЗАНЫ ЯВИТЬСЯ В СУД В ТОТ ДЕНЬ И В ТО ВРЕМЯ, КОТОРЫЕ УКАЗАНЫ В ПОВЕСТКЕ, И ПЕРЕДАТЬ ЕЕ ЧИНОВНИКУ СУДА.
   Если вы не явитесь для дачи объяснений, то в дополнение к ордеру, врученному вам при аресте, вам может быть предъявлено обвинение в неуважении к суду, что карается штрафом, либо тюремным заключением, либо и тем, и другим. Кроме того, если вы не сможете выполнить требования, изложенные в этой повестке, внесенный за вас залог будет конфискован.
   ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ ИНСТРУКЦИИ
   ПОРУЧИТЕЛИ, ЕСЛИ ЕСТЬ, ИХ ИМЕНА
   ДА/+/НЕТ
   РАСПИСКА ОБВИНЯЕМОГО
   Я, нижеподписавшийся, настоящим признаю, что данная повестка вручена мне лично в руки, и обязуюсь явиться в суд в указанное время.
   Подпись обвиняемого: Теодора Франклин Карелла.
   — Я вижу, ты подписала повестку, — сказал Карелла.
   Тедди кивнула.
   — А что случилось с той женщиной?
   «Она вместе с нами пошла в полицейский участок. Там она стояла, уперев руки в боки, и нависала над детективом, пока тот выписывал повестку».
   — Ты говоришь, она на тебя кричала...
   «Да».
   — Трясла тебя...
   «Да».
   — А ей они предъявили какое-нибудь обвинение?
   «Нет».
   — Эти ослы просто взяли и отпустили ее?
   «Да».
   Карелла прочитал имя детектива, написанное на обороте повестки. Оно ему ничего не говорило.
   — Я вижу, они еще и взяли у тебя отпечатки пальцев, — сказал он.
   Тедди кивнула.
   — Сфотографировали тебя...
   Тедди снова кивнула. Ее гнев уже утих. Теперь она просто выглядела очень обеспокоенной.
   Покачав головой, Карелла посмотрел на дату явки в суд.
   — В суд нужно явиться через две недели, — сказал он. — Твой адвокат захочет...
   «Мой адвокат?!»
   — Милая, но ведь речь идет о правонарушении, — сказал Карелла. — По такому обвинению тебя могут посадить на год. Нам обязательно нужно что-то сделать. Нам нужно добиться полной отмены обвинения, отсрочки в интересах правосудия или даже отсрочки для пересмотра обстоятельств дела. Если делом займется окружная прокуратура, мы выдвинем встречное обвинение против этой женщины. Она наверняка забеспокоится, и, может даже, сама отзовет свой иск. Правда, солнышко, не беспокойся, — сказал он, привлек Тедди к себе и поцеловал ее в макушку.
   Она лежала в его объятиях тихо, как мышка.
   — Мы не позволим этому делу зайти слишком далеко, — сказал Карелла. — Это всего лишь дорожное происшествие. Тот бестолковый офицер должен был решить все на месте. Они там, должно быть, сейчас все запуганы. Из-за этих детективов, которые погорели.
   Тедди не ответила. Карелла чувствовал, как напряжено ее тело под ночной рубашкой.
   — Не нужно беспокоиться, — сказал он. — Любой здравомыслящий окружной прокурор отменит это обвинение в ту же минуту, как только увидит.
   Тедди кивнула.
   — Тот коп, который задержал тебя, — он был белый? — спросил Карелла.
   «Да».
   — А тот детектив, который выписывал повестку? Он тоже был белым?
   «Да».
   — А эта толстуха?
   «Чернокожая».
   Карелла тяжело вздохнул.
   «Но я не понимаю, что это меняет», — знаками показала Тедди.
   — И правда, ничего, — согласился он.
   Стоявшие на тумбочке часы показывали четверть одиннадцатого.
   Карелла дотянулся до лампы и выключил свет.
   Потом он взял ее руку и приложил к своим губам.
   — Спокойной ночи, солнышко, — сказал он, касаясь губами пальцев.
  
  
  * * *
  
   ...Один час десять минут спустя из открытого окна дома номер 355 на Ривер-стрит Северной, в Айсоле, выпал обнаженный мужчина. Он перевернулся в воздухе, пролетел десять этажей и упал на мостовую.
   Его звали Чак Мэдден.
  
  
  
  
   Глава 11
  
  
   На следующий день рано утром Карелле позвонил Марвин Моргенштерн и сообщил, что вчера ночью помощник режиссера выбросился из окна.
   Это были первые слова, услышанные Кареллой в тот день.
   Трагедия произошла в нижнем городе, на территории двести первого участка, и никто из тамошних детективов сперва не заметил связи между свалившимся на них происшествием — явным самоубийством — и убийством, которое случилось четыре дня назад на другом краю города.
   — Как могли они оказаться такими тупыми? — спросил Моргенштерн при разговоре по телефону, хотя справедливости ради стоило бы сказать, что детективы из нижнего города, получившие сообщение об инциденте, не знали, что самоубийца участвовал в постановке той самой пьесы, что и недавно убитая актриса. Они узнали об этом только тогда, когда обыскали квартиру Мэддена и нашли потрепанный блокнот со списком имен, адресов и телефонов всех лиц, задействованных в постановке. Оттуда же они взяли и телефон Моргенштерна.
   — Это уже превращается в какую-то эпидемию, — сказал продюсер Карелле.
   Карелла был склонен с ним согласиться.
   Шестого числа — нападение.
   Седьмого — убийство.
   Десятого — самоубийство или нечто, на первый взгляд выглядящее как самоубийство.
   Старый проверенный прием.
   Причина, по которой детективы двести первого сочли происшедшее самоубийством, заключалась в листке бумаги, заправленном в каретку пишущей машинки. На нем было напечатано:
   «Боже милостивый, прости меня за то, что я сделал с Мишель».
   Детективы не знали, что Мишель — это та самая Мишель Кассиди, пока не обнаружили ее имя в потрепанном блокноте в разделе «АКТЕРЫ». Управдом опознал в изломанном обнаженном теле «мистера Мэддена из квартиры 10-А», но лишь после того, как полицейские пролистали блокнот, они узнали, что покойного звали Чарльз Уильям Мэдден и что он был помощником режиссера и работал над пьесой, именуемой «Любовная история». Тогда они и позвонили Марвину Моргенштерну, названному во все том же блокноте продюсером.
   Теперь Моргенштерн сообщил все это Стиву Карелле, детективу, хотя самоубийство Мэддена никаким боком не было связано с территорией восемьдесят седьмого участка. Карелла не завидовал тому, кому придется решать, под чьей юрисдикцией должно находиться это дело. А тем временем он сказал Моргенштерну, что пойдет поговорит с детективами из нижнего города.
   Те, кстати, все еще находились на месте происшествия, когда в половине десятого Карелла и Клинг вошли в квартиру Мэддена. Кроме того, там же присутствовали Моноган и Монро из отдела по расследованию убийств.
   — Ну-ка, ну-ка, — сказал Моноган, — где тут собака зарыта?
   — Ну-ка, ну-ка, — повторил за ним Монро.
   Оба детектива из отдела по расследованию убийств носили черное, как то и приличествовало их положению и профессии. Поскольку погода сегодня была вполне весенняя, они были одеты в черные костюмы из легкой ткани, белые рубашки, черные галстуки, черные туфли с черными же носками и легкомысленно сдвинутые на затылок черные фетровые шляпы с узкими полями. По их мнению, они выглядели очень элегантно. На самом же деле они напоминали двух вполне представительных гробовщиков, страдающих скверной привычкой держать руки в карманах. Они одновременно заулыбались, словно появление Клинга и Кареллы доставило им Бог весть какую радость.
   — Что привело восемьдесят седьмой участок на сцену этой трагедии? — поинтересовался Моноган.
   — В эти чертоги смерти и опустошения? — подхватил вопрос Монро, сияя и раскидывая руки, словно стремясь охватить всю квартиру. В дальнем конце помещения, которое, видимо, было гостиной, техник собирал пыль с подоконника того самого окна, сквозь которое, как предполагалось, Мэдден шагнул навстречу смерти. Окно до сих пор было открыто. Легкий ветерок колыхал занавески. Стоял изумительный весенний день.
   — Кто там? — спросил рослый, дородный чернокожий мужчина, выходя из соседней комнаты. На нем была яркая клетчатая куртка, коричневые брюки и белые хлопчатобумажные перчатки. Кроме того, на лице его красовалась щетина — верный признак копа, выдернутого на вызов.
   — Вы здесь старший? — спросил Карелла.
   — Да, я, — ответил мужчина.
   — Нет, мы! — громко вмешался Моноган.
   Карелла не стал обращать внимания на этот вопль.
   — Карелла, — представился он. — Восемьдесят седьмой участок.
   — Ясно, — спокойно откликнулся мужчина. — Я — Биггз, из двести первого. Мой напарник сейчас в спальне. — Ни один из них не протянул другому руки. Копы вообще редко пожимают друг другу руки, когда они на работе, — возможно, потому, что ни один из них не прячет ножа в рукаве. — Я так и думал, что раньше или позже вы придете. Здесь вполне возможна связь.
   — Какая связь? — удивился Монро.
   — Где связь? — подал голос Моноган.
   — С чем? — спросил Монро.
   Они оба сразу же забеспокоились, словно эта возможная связь, к чему бы там она ни сводилась, означала, что теперь им придется больше работать. В этом городе копы из отдела по расследованию убийств обязаны были появляться на сцене любого убийства, но обычно расследовали дело детективы того участка, куда поступил вызов. Чаще всего копам отдела по расследованию убийств приходилось выполнять функцию наблюдателей, некоторые злые языки уточняли — посторонних наблюдателей. Другие полицейские — по крайней мере те, которые непосредственно занимались расследованиями, — недолюбливали парней из отдела по расследованию убийств. Уж слишком часто те отыскивали недостатки в работе участковых детективов — и слишком легко верили на слово всем прочим. На открытом лице Биггза явственно было написано отвращение. Подобное же выражение появилось и на лице Кареллы. Клинг просто отошел в сторону.
   — Связь с Мишель Кассиди, — сказал Карелла.
   — Та актриса, про которую все время говорят по телевизору, — добавил Биггз с явным расчетом вставить фитиля этим выскочкам.
   — Это дело связано с тем?! — воскликнул Монро.
   — То дело связано с этим?! — подхватил Моноган.
   — Всего лишь возможная связь, — ответил Биггз. — Карелла, ты уже видел эту записку?
   Они подошли к пишущей машинке, установленной на столе рядом с тем самым окном, из которого, предположительно, выбросился Мэдден. Все, кроме Клинга, который в настоящий момент отправился в спальню поговорить с напарником Биггза, еще одним негром, наклонились над пишущей машинкой и стали рассматривать записку.
   «Боже милостивый, прости меня за то, что я сделал с Мишель».
   — Все именно так, как он сказал, — подал голос Карелла.
   — Как кто сказал? — тут же спросил Монро.
   — Моргенштерн.
   — Кто такой этот долбаный Моргенштерн? — поинтересовался Моноган.
   — Я прочитал ему эту записку, когда разговаривал с ним по телефону, — сказал Биггз.
   — С кем?
   — С Моргенштерном.
   — Зачем?
   — Он их продюсер, — ответил Биггз и пожал плечами. — Ну так что будем делать, а, Карелла? Кому должно достаться это дело?
   — Я думаю, что цепочка приведет следы обратно к нам. Но мы можем заниматься им вместе, пока начальство что-нибудь не решит, — предложил Карелла.
   — Решения здесь принимаем мы! — важно заявил Монро.
   — А я так не думаю, — спокойно возразил Карелла.
   — И мы тоже, — поддержал его Биггз.
   — Мы из отдела по расследованию убийств! — с обиженным видом проронил Моноган.
   Биггз не удостоил его даже взглядом.
   — Вам стоило бы посмотреть, что осталось от парня после падения, — сказал он Карелле.
   — Неужели один лишь я из всех присутствующих успел позавтракать? — спросил Моноган, ни к кому конкретно не обращаясь.
   — Где он сейчас? — спросил Карелла.
   — В Парксайд Дженерал. То, что от него осталось. Им пришлось отскребать его от асфальта.
   — Пожалуйста! — взмолился Моноган.
   — С машинки уже собирали пыль для проб? — спросил Монро.
   — Нет. Техник до нее доберется через пару минут.
   — А как насчет записки?
   — Пока никак.
   — Вам надо отправить и машинку, и записку в лабораторию, — посоветовал Моноган.
   — Сам знаю! — огрызнулся Биггз.
   — Генри? Ты не можешь зайти сюда на минуту?
   Все присутствующие повернулись к дверному проему, в котором стояли напарник Биггза и Клинг. Напарник Биггза был одет в джинсы, мягкие кожаные туфли, синий свитер с высоким воротом и белые перчатки. Его звали Акир Джабим. Он представился Карелле, потом типам из отдела по расследованию убийств, после чего обернулся к Клингу, словно спрашивая, кто из них сообщит свежую новость остальным. Очевидно, они уже успели обсудить эту тему. Клинг кивнул.
   — Мы не уверены, что парень на самом деле жил здесь, — сказал Джабим.
   — А кто тогда здесь жил, если не он? — спросил Моноган.
   — Мы хотим сказать, что квартира мало походит на обжитую, — продолжал Джабим.
   — Никак не пойму, что вы тут несете, — буркнул Моноган.
   — Загляните в его чулан для одежды, — посоветовал Клинг.
   Они подошли к чулану и заглянули. Внутри обнаружились две пары брюк. Одна спортивная куртка. Одна пара туфель. Черных, кожаных. Все.
   — Ну и что? — спросил Монро. — У парня было мало одежды.
   — Загляните еще в шкаф, — посоветовал Джабим.
   Они перешли к шкафу. Клинг и Джабим уже открыли его дверцы. Два нижних ящика были пусты. В верхнем ящике лежали трое трусов, три пары носков, три носовых платка и синяя джинсовая рубашка.
   По обеим сторонам кровати стояли тумбочки. На той, которая находилась ближе к окну, стоял пустой стакан. На второй — еще один стакан, наполовину полный. Джабим взял стакан рукой в перчатке, поднес его к носу, понюхал и протянул Карелле.
   — Виски? — спросил Карелла.
   — Или что-то чертовски на него похожее.
   На полу рядом с кроватью грудой лежала одежда: трусы, пара носков, рабочий комбинезон, ботинки с высоким голенищем и синяя кепка. Видимо, одежда Мэддена, которая была на нем до того, как он разделся догола и выбросился из окна. В этой комнате окно было заделано наглухо, поскольку в него встроен был кондиционер. Возможно, именно поэтому для своего решительного броска Мэдден перешел в гостиную.
   — Давайте осмотрим другую комнату, — предложил Монро.
   Это было его самое разумное предложение за сегодняшний день.
   Другая комната, по всей видимости, служила Мэддену некоей смесью гостиной и кабинета. Она была той же величины, что и спальня. Из мебели в ней наличествовали лишь стол, стул, диван, обтянутый черно-белой клетчатой тканью, точно такое же кресло и открытый шкаф с выдвижными ящиками, на котором стояла лампа с абажуром. На одной из полок шкафа выстроились четыре бокала и бутылка виски «Черное и белое», в которой оставалась примерно четверть содержимого.
   — Вот она, — сказал Джабим.
   В верхнем ящике стола они обнаружили степлер, коробочку со скрепками, несколько карандашей и сменный блок для блокнота, того же типа, который Мэдден использовал для рабочих записей. Еще два ящика оказались пустыми. В нижнем ящике лежала папка. Биггз открыл ее. В папке обнаружились двадцать отпечатанных страниц — черновик пьесы. На титульном листе было написано:
   «ДЕВУШКА, ЧТО УЖ МЕРТВА»
   пьеса в двух действиях,
   сочинение
   ЧАРЛЬЗА УИЛЬЯМА МЭДДЕНА
   и
   ДЖЕРАЛЬДА ГРИНБАУМА.
   На первый взгляд похоже было, что шрифт здесь тот же самый, что и в записке, заправленной в машинку.
   — Второе имя вам что-нибудь говорит? — спросил Биггз.
   — Он участвует в пьесе, которую они сейчас репетируют, — ответил Карелла.
   — Один из статистов, — добавил Клинг.
   — А что за пьеса? — спросил Моноган.
   — «Любовная история».
   — Убитая актриса играла там главную роль.
   — Не понимаю, что за чертовщина здесь происходит, — подал голос Моноган.
   — Давайте осмотрим кухню, — предложил Монро.
   Это было его второе разумное предложение.
   В маленьком холодильнике не обнаружилось ничего, кроме пакета с прокисшим молоком, завядшей головки салата-латука, заплесневелого помидора, початой бутылки содовой и нераспечатанного пакета с нарезанным белым хлебом. В морозильнике лежали три контейнера для льда. Два из них были пусты. В третьем находились кубики льда, отставшие от стенок.
   — Кто здесь старший? — донеслось от входной двери, и в квартиру ввалился Толстый Олли.
   — Я, — отозвался Биггз, подошел к Олли и посмотрел на удостоверение, пристегнутое к лацкану пиджака. — А что здесь понадобилось восемьдесят восьмому участку?
   — У нас приоритет в этом деле, — заявил Олли, мило улыбаясь.
   — В каком еще деле?
   — Мишель Кассиди.
   — И вы туда же?! — воскликнул Биггз.
   — А что, на него претендует кто-то другой? — невинно поинтересовался Олли. — На дело об убийстве девушки? Если так, то я впервые об этом слышу.
   — Карелла расследует нападение на эту актрису.
   — Чушь собачья, — сказал Олли. — Это совершенно ясный случай КДХ.
   Он ссылался на статью 893/7 из Правил об урегулировании внутренней деятельности полиции, принятых в этом городе. В просторечии эта статья называлась «Кто в доме хозяин», поскольку была посвящена вопросам столкновения приоритетов и юрисдикции и уточняла обстоятельства, при которых офицер полиции, расследующий более тяжкое преступление, получал полномочия расследовать связанное с его делом преступление меньшей степени тяжести.
   — Слушай, Олли... — начал было Карелла.
   — Я уже имел дело с тобой и с этим блондином, твоим напарником, — перебил его Олли. — Мне больше не о чем с вами разговаривать. Мне совершенно не нравится, что любой, с кем я пытаюсь поговорить, тут же радостно сообщает: «Знаете, детектив Уикс, а тут уже был Карелла» или «А тут уже был Клинг». Вы не имеете никакого права расследовать убийство, которым занимаюсь я...
   — Тогда попробуй убедить ребят Нелли пойти к начальнику...
   — Сам иди, — снова оборвал его Олли и продемонстрировал Карелле поднятый средний палец правой руки. Кивком дав понять, что отпускает их, он повернулся к Биггзу. — Вы тоже можете идти домой.
   — Да ну? — откликнулся Биггз. — Неужели правда?
   — Правда, Генри, правда, — сказал Олли, прочитав имя на удостоверении, приколотом к нагрудному карману куртки Биггза. — Парень, который убил Мишель Кассиди, уже в тюрьме, так что ваши услуги больше не требуются. Любой, кто...
   — Вы уже видели пишущую машинку? — перебил его Биггз.
   — Нет. А что там с пишущей машинкой?
   — А вы взгляните.
   Олли взглянул.
   «Боже милостивый, прости меня за то, что я сделал с Мишель».
   — Дерьмо какое-то, — буркнул Олли.
   — А вам не кажется, что это дерьмо позволит Мильтону сорваться с крючка? — преувеличенно дружелюбно поинтересовался Карелла.
   — А кто такой Мильтон? — спросил Моноган.
   — Поэт какой-то, — ответил ему Монро.
   — Что-что?
   — Английский поэт.
   — Никогда о нем не слыхал.
   — Он написал «Потерянный рай».
   — Мильтон — это тот трахнутый импресарио, который убил Мишель Кассиди, — уже не так дружелюбно пропыхтел Олли.
   — Ну так что ты думаешь об этой записке, Олли? — поинтересовался Карелла.
   — А что о ней думать? Она даже не подписана. Откуда мне знать, кто ее напечатал?
   — Ну уж наверняка не Мильтон. Он сейчас в тюрьме — не забыл?
   — Да ее кто угодно мог напечатать! Какой-нибудь дружок Мильтона! Он мог выбросить этого парня из окна, а потом подделать эту прощальную записку. Чтобы снять Мильтона с крючка. Эта записка — просто ничего не значащее дерьмо.
   — У тебя все — незначащее дерьмо...
   — Не все, а эта записка!
   — ...все, что мешает тебе заполучить это дело...
   — Я знаю, когда кто-то что-то сделал!
   — ...о котором столько говорят по телевизору!
   — Я просто хочу быть уверенным, что парень, который это сделал...
   — Ты просто хочешь прославиться.
   — Ну хватит, — вмешался Биггз. — Мы расследуем убийство.
   — И именно поэтому старшие здесь мы, — заявил Моноган.
   — Точно, — поддержал его Монро.
   — Потому что это именно убийство, — сказал Моноган.
   — Даже два убийства, если считать ту девку, которую прирезали, — добавил Монро.
   — Ну нет, именно поэтому старший здесь я! — возмутился Олли. — Потому что ту девку прирезали раньше. Ты все еще здесь, Генри? — В его устах даже имя звучало как ругательство. — Забирай своего напарника и вали домой. Ведь это твой напарник, верно? — спросил Олли, ткнув пальцем в сторону Джабима, который стоял и сердито смотрел на толстяка. — Два сапога — пара.
   — Если вы хотите перехватить это дело, — спокойно произнес Биггз, бросив на Джабима взгляд, в котором явственно читалось: «Остынь», — то вам придется пойти в нижний город и поговорить с начальником детективного управления. Между прочим, раз уж речь зашла о статье восемьсот девяносто третьей дробь семь, то кое-кто выбросился из окна именно здесь, на территории двести первого участка, и это именно нам дает полномочия расследовать данный слу...
   — А записка в пишущей машинке...
   — Но вы сами только что сказали...
   — ...упоминает девушку...
   — Да, но...
   — ...которую убили на территории моего участка!
   — Вы что, уже забыли, что сами назвали эту записку ничего не значащим дерьмом?
   — Посмотрим, что по этому поводу скажет начальник! — сказал Олли.
   — Отлично. Так идите и поговорите с ним.
   — Именно это я и сделаю! И немедленно, черт бы вас всех побрал!
   — Отлично, — повторил Биггз. — Идите.
   — Мы пойдем с вами, — заявил Моноган.
   — Исправим это недоразумение, — поддержал его Монро.
   — Давайте-давайте, валите отсюда, — сказал Биггз. — Все трое.
   И все трое удалились, на прощание хлопнув дверью.
   — Может, кому-нибудь из нас стоило бы еще раз поговорить с управляющим дома, — предложил Карелла.
  
  
  * * *
  
   Управляющий стоял на тротуаре рядом с подъездом, подбоченившись, и наблюдал, как двое переезжающих жильцов сражаются со здоровенным диваном, пытаясь стащить его с грузовика, припаркованного на обочине. Управляющий оказался невысоким мужчиной аккуратного вида, с седеющими волосами. Он был одет в синие полиэстровые брюки и синюю же рубашку спортивного покроя, рукава которой были закатаны.
   Перед этим управляющий сообщил Биггзу, что его зовут Зигфрид Зейферт и что он приехал в Америку из своего родного Штутгарта почти двадцать лет назад. Он до сих пор разговаривал с характерным немецким акцентом, как это можно было услышать, когда он сказал переезжающим жильцам, чтобы они воспользовались левым лифтом, сообщив, что туда к их прибытию постелили соломы. Клинг про себя отметил, что оба переезжающих жильца были чернокожими. Мистер Зейферт был белым.
   — Я стоял здесь на тротуаре, — рассказывал он четырем собравшимся детективам, двое из которых были белыми, а двое чернокожими, — когда бедняга выпал оттуда и полетел вниз. — И мистер Зейферт кивком указал на десятый этаж. — Он чуть не свалился прямо мне на голову, — со страхом и удивлением добавил мистер Зейферт. Когда управляющий принялся объяснять, каким это было для него потрясением — увидеть, как кровь этого славного юноши забрызгала все вокруг, его акцент стал менее заметен. Возможно, детективы просто успели немного к нему привыкнуть. — И к тому же он был голый! — добавил добропорядочный немец. Похоже, это поразило его намного больше, чем падение жильца с десятого этажа. Постепенно все более приближаясь в произношении к оксфордскому профессору английской литературы (вот как полезно знать второй язык!), управляющий сообщил, что узнал этого молодого человека сразу же, как только подбежал к телу. — Узнал его лицо, — уточнил мистер Зейферт, не желая, чтобы детективы подумали, что он был знаком с какими-нибудь особенностями анатомии бедного юноши, которые управляющий в любом случае не мог опознать, поскольку никогда прежде не видел мистера Мэддена обнаженным.
   Детективы поинтересовались, постоянно ли мистер Мэдден проживал в этой квартире.
   — Потому что, похоже, у него там было не слишком-то много одежды, — пояснил Джабим, точно так же, как минуту назад управляющий, кивком указав на десятый этаж. Или на одиннадцатый, если считать цокольный этаж. В некоторых домах в этом городе квартиры, расположенные на цокольном этаже, даже не имели номеров и обозначались буквами: "А", "В", "С" и так далее.
   — Что вы имеете в виду? — переспросил Зейферт.
   — Одежду, — повторил Джабим, вновь усомнившись в том, что этот чертов наци понимает английский язык. — В кладовке для одежды, в шкафу.
   — Очень мало одежды, — перевел его мысль Биггз.
   — Я всегда видел его в одной и той же одежде, — сказал Зейферт, пожав плечами. — Рабочий комбинезон, ботинки с высоким голенищем и синяя кепка. Без рубашки.
   — А зимой? — спросил Карелла.
   — Он поселился здесь только в январе, — ответил Зейферт.
   — Но январь — это и есть зима, — сказал Клинг.
   — Ну, иногда он надевал куртку. Коричневую кожаную куртку.
   — Там наверху что-нибудь подобное было? — спросил Джабим.
   Клинг покачал головой.
   — А что он еще носил? — спросил Карелла.
   — Я особо не присматривался.
   — Значит, он здесь жил последние четыре месяца? — спросил Биггз.
   — Три с половиной, — уточнил Зейферт.
   — В эти месяцы случались сильные холода, — продолжал Карелла. — Вы никогда не видели, чтобы он надевал пальто?
   — Мистер Мэдден был здоровым молодым человеком, — покачал головой Зейферт.
   — Даже здоровый молодой человек может подхватить пневмонию, — заметил Джабим.
   Переезжающие жильцы продолжали таскать мебель. На залитый солнцем тротуар вышла женщина, проживающая в этом доме, подошла к Зейферту и принялась жаловаться, что ей пришлось десять минут дожидаться лифта. Она сказала, что то ли кто-то переезжает, то ли один из этих чертовых лифтов не работает. Еще она сказала, что пожалуется в контору по техническому обслуживанию лифтов. Зейферт терпеливо выслушал, сочувственно цокая, и объяснил, что это старое здание и, к сожалению, лифты не всегда работают должным образом.
   — Вы когда-нибудь видели, чтобы он перевозил что-нибудь из своего имущества? — спросил Биггз. Карелла как раз хотел задать тот же самый вопрос.
   — Даже тогда, когда он переезжал на эту квартиру, у него было мало мебели, — ответил Зейферт.
   — Я имел в виду одежду, — уточнил Биггз. — Вам не случалось видеть, чтобы он выходил с сумкой? Или с чемоданом? Чтобы он грузил чемодан в такси? Что-нибудь в этом духе.
   Карелла думал о том же. Чтобы человек проходил довольно холодную зиму только в той одежде, что на нем, и всего с несколькими вещами в шкафу?
   — Я никогда не видел, чтобы он перевозил свои вещи, — твердо заявил Зейферт.
   — А не случалось ли за последнее время в вашем доме ограблений? — спросил Клинг.
   Он подумал, что, возможно, одежда Мэддена была украдена.
   — С прошлого сентября — ни одного, — сказал Зейферт. — Это довольно примечательно для дома без швейцара, — добавил он.
   Детективы вполне разделяли его мнение.
   — Какого распорядка дня он придерживался? — спросил Джабим.
   — Он постоянно то приходил, то уходил, — ответил Зейферт. — Вы же знаете, он работал в театре, а у них там все не как у нормальных людей.
   Карелла улыбнулся.
   Все остальные детективы улыбаться не стали. Возможно, они были совершенно согласны с Зейфертом.
   — Вам не встречался здесь кто-нибудь Из коллег мистера Мэддена?
   — Никто из них сюда не приходил?
   — Кто-нибудь из мужчин или женщин, которые работали вместе с ним? Вы никого из них не видели?
   — Я незнаком с коллегами мистера Мэддена, — сказал Зейферт.
   — Если мы покажем вам фотографии, вы сможете сказать, не появлялся ли кто-нибудь из них здесь вчера вечером?
   — Вчера вечером меня здесь не было, — заявил Зейферт.
   Детективы посмотрели на него.
   — Мне показалось, что вы сказали...
   — Я был в кино, — пояснил Зейферт.
   — Вы сказали, что стояли здесь, на тротуаре...
   — Это было уже потом.
   — Когда потом?
   — После фильма.
   — Позвольте уточнить...
   — Я вернулся из кинотеатра и остановился на тротуаре подышать свежим воздухом. В этот момент мистер Мэдден и упал.
   — Во сколько это было?
   — Двадцать пять минут двенадцатого.
   — Откуда вы?..
   — Я посмотрел на часы.
   — Он выпал из окна...
   — Голый.
   — ...и едва не свалился вам на голову...
   — Да, едва не свалился. Но все-таки не на голову.
   — ...в двадцать пять минут двенадцатого.
   — Совершенно верно.
   — Вы посмотрели на часы.
   — Да.
   — Во сколько вы ушли в кино?
   — Фильм начинался в девять.
   — Значит, с девяти...
   — Нет, мы ушли раньше. Чтобы дойти заблаговременно. Кинотеатр здесь сразу за углом. Мы ушли без пятнадцати девять. Мы с моей женой.
   — Во сколько вы вернулись?
   — Примерно в четверть двенадцатого.
   — Как раз в то время, когда мистер Мэдден свалился почти что вам на голову.
   — Нет, мы вернулись немного раньше. Клара пошла домой, а я остался подышать свежим воздухом.
   — Значит, с без пятнадцати девять и до четверти двенадцатого вы не могли видеть, кто заходил в дом и выходил оттуда?
   — Совершенно верно.
   «Тогда какая от тебя польза?» — подумал Джабим.
   — А после этого? — спросил Карелла. — Вы не видели, чтобы кто-нибудь выходил из дома после падения мистера Мэддена?
   — Здесь была такая суматоха. Полиция, «Скорая»...
   — До того, как началась суматоха, — сказал Карелла. — Что вы сделали сразу после того, как увидели упавшее тело?
   — Я пошел в дом и вызвал полицию.
   — Служба девять-один-один приняла звонок в половине двенадцатого, — сообщил Карелле Биггз.
   — И что потом?
   — Я снова вышел на улицу присмотреть за ним.
   — Патрульные появились здесь в тридцать семь двенадцатого, — сказал Биггз. — Мы добрались на десять минут позже.
   — Значит, семь-восемь минут вас здесь не было, — предположил Карелла.
   — Совершенно верно, — подтвердил Зейферт.
   — Значит, вы не могли видеть, не выходил ли кто-нибудь из дома за это время?
   — Совершенно верно.
   «Тогда какая от тебя польза, черт бы тебя побрал?» — снова подумал Джабим.
   — Но здесь были другие люди, — сказал Зейферт. — Когда я вышел обратно, здесь уже собралась большая толпа.
   Джабим прикинул, что вся эта толпа глазела на тело на тротуаре, а значит, никто из них не заметил, не выходил ли кто-нибудь в эти минуты из дома. Некоторое время четыре детектива молчали.
   Карелла думал, зачем Мэддену понадобилось раздеваться догола, прежде чем выброситься из окна.
   Биггз думал о том же самом.
   Клинг думал, не могло ли получиться так, что Мэдден не сам пришел в гостиную, а его туда приволокли, затащили на подоконник и вытолкнули в окно.
   Джабим думал — в качестве предположения, — что если кто-то вытолкнул Мэддена в окно, то что этот кто-то мог сделать потом, кроме как выйти через главный вход?
   — А есть какой-нибудь другой выход из дома? — спросил он.
   — Да, — сказал Зейферт.
   — Где он находится?
   — В подвальном помещении. Рядом с прачечной.
   — А куда он ведет?
   — На задний двор.
   «А оттуда — в любой конец этого чокнутого города», — подумал Джабим.
  
  
  * * *
  
   Когда они снова поднялись наверх, два техника из выездной бригады криминалистов все еще продолжали свою работу. Они обнаружили на простыне какие-то засохшие пятна, и теперь один из техников брал пробу, чтобы отправить ее в лабораторию. Биггз спросил, не могут ли это оказаться пятна семенной жидкости.
   — Вполне возможно. Почему бы и нет? — ответил техник.
   Второй техник ползал на четвереньках, исследуя каждый сантиметр пола.
   — Мужики часто трахаются перед тем, как свести счеты с жизнью, — сказал он.
   — А почему? — спросил его напарник.
   — Да потому, что трахнуться и перед смертью приятно.
   — Эти два стакана наводят на мысль, что здесь была девушка, — заметил Биггз.
   — Мы и их заберем на экспертизу, — сказал первый техник.
   Второй тем временем добрался до кровати.
   — А может, ему хватило и себя самого, — предположил Джабим.
   — Они же проверят эти пятна и на женские выделения, разве нет? — спросил Биггз.
   — Если здесь действительно была женщина, — уперся на своем Джабим.
   — Обычные вагинальные выделения, ну и что? — сказал второй техник и нырнул под кровать.
   — Возможно, из-за этого он и разделся догола, — предположил Клинг. — Из-за девушки.
   — Это вполне объясняет стаканы по обе стороны кровати, — добавил Биггз.
   — Свидание могло состояться еще на прошлой неделе, — пессимистично заметил Джабим.
   — Эй, эй! — завопил из-под кровати второй техник и задом выбрался наружу.
   Все повернулись к нему.
   Техник сжимал в руке — естественно, в перчатке — рубиновую сережку, сверкавшую, словно глаз оборотня.
  
  
  * * *
  
   ...Второй помощник режиссера, молодой негр, представившийся как Кирби Роулингз, сообщил, что сейчас в театре находятся только он сам и дублеры — они репетируют второй акт. Очевидно, в шоу-бизнесе все шло точно тем же чередом, что и в любом другом бизнесе, даже если накануне вечером помощник режиссера выбросился из окна.
   — Впрочем, в настоящий момент у нас обеденный перерыв, — добавил Роулингз.
   — Когда должна прийти Джози Билз? — спросил Карелла.
   — Не раньше двух.
   — Вы не знаете, где можно найти мистера Гринбаума?
   — По-моему, он пошел за сандвичем.
   — Я пока успею позвонить? — спросил Клинг.
   — Вполне, — сказал Карелла. — Давай звони.
   Клинг позвонил Шарин с телефона-автомата, висящего неподалеку от служебного входа. Бывший боксер Тори Эндрюс сидел на своем стуле с высокой спинкой и наблюдал, как Клинг набирает номер. Сегодня был один из тех дней, когда Шарин принимала больных в Даймондбеке. Женщина, снявшая трубку, сказала, что доктор Кук сейчас занята с пациентом.
   — Это детектив Клинг, — представился он, повернувшись спиной к Тори.
   — Вы по делам службы? — спросила женщина.
   — Нет, по личному делу, — ответил Клинг.
   Ему нравилось говорить, что его дело — личное.
   — Подождите минутку.
   Через несколько мгновений трубку взяла Шарин.
   — Привет, — сказала она.
   — Нам тут нужно поговорить с одним парнем, — сказал Клинг, — а потом я могу зайти в верхний город и пригласить тебя на обед, если ты не занята.
   — Но только если ненадолго, — ответила Шарин. — У меня сегодня очень напряженный день.
   — Тогда я зайду за тобой в два.
   — Хорошо, я буду ждать.
  
  
  * * *
  
   Джерри Гринбаума они нашли в том самом переулке, где произошло первое нападение на Мишель. Он сидел, прислонившись к стене из белого кирпича, ел сандвич, купленный в забегаловке напротив театра, и запивал его пепси-колой, которую потягивал через соломинку. Он наблюдал, как подходят копы. Встревоженные карие глаза на узком лице и вьющиеся черные волосы придавали ему вид темного херувима. Детективы сообщили ему, что они обнаружили черновик пьесы, озаглавленной...
   — Ну, «Девушка», — сказал Джерри.
   — Да, правильно. «Девушка»...
   — «Что уж мертва», ну. Это из Марлоу.
   — Филиппа? — поинтересовался Клинг.
   — Кристофера, — ответил Джерри и процитировал: — «Но было то в другой стране, и с девушкой, что уж мертва». «Мальтийский еврей», 1589 год.
   — Мы поняли по титульному листу...
   — Да, мы с Чаком писали ее вместе.
   — Как это получилось?
   — Эта идея пришла к нам как-то во время репетиции, и мы решили, что должны написать пьесу, — сказал Джерри и пожал плечами. — Мы решили, что если уж Фредди может писать свое дерьмо, то, значит, писать пьесы может кто угодно.
   — Когда это произошло?
   — Когда мы решили, что нужно ее написать? Несколько недель назад.
   — И с тех пор вы уже написали двадцать страниц?
   — Нуда. Это нетрудно.
   — Где вы работали? — спросил Карелла.
   — В основном у Чака.
   — В квартире на Ривер-стрит Северной?
   — Да.
   — Вы были там вчера вечером?
   — Нет.
   — А когда вы были там последний раз?
   — Кажется, вечером в среду.
   — В эту среду?
   — Да.
   — То есть восьмого апреля?
   — Ну да.
   Клинг подумал, что это был один из немногих вечеров на прошлой неделе, когда никого не зарезали и не выбросили из окна.
   — Мэдден в этой квартире и жил?
   — По-моему, нет.
   — Почему вы так считаете?
   — По-моему, он просто использовал ее как место для работы.
   — Он вам это говорил?
   — Нет, просто у меня сложилось такое впечатление.
   — А на основании чего оно сложилось?
   — В холодильнике вечно было пусто.
   — Так вы это заметили?
   — Еще бы! Я все время удивлялся, почему он никогда не предлагает мне перекусить. А потом я понял, что ему просто нечего предлагать. В смысле, из еды или выпивки. Там было пусто, как в буфете у мамаши Хаббард.
   — Вы не знаете, где он жил на самом деле?
   — Наверное, у какой-нибудь женщины.
   — Почему вы так считаете?
   — Как-то вечером он отправился туда...
   — Куда туда?
   — Ну, не знаю.
   — Тогда откуда вам известно...
   — Он сказал, что сегодня нам нужно закончить пораньше, потому что его старуха ждет его дома.
   — Он именно так и сказал? Старуха?
   — Так и сказал.
   — А вам не кажется, что он мог говорить о своей матери?
   — Нет, не кажется.
   — Но он сказал, что она ждет его дома — так?
   — Да, ждет дома.
   — Он использовал слово «дом».
   — Да. Дома.
   — Вы не спрашивали у него, где этот дом?
   — Не-а. Это не мое дело.
   — Где еще вы работали? Вы сказали, что чаще всего...
   — Пару раз мы работали у меня.
   — Звонил ли он куда-нибудь? От вас или от себя?
   — Вроде бы пару раз звонил.
   — Случайно не той самой «старухе», о которой он упоминал?
   — Без понятия.
   — А кому он звонил, вы не знаете?
   — Ну, чаще всего народу из труппы. По поводу всяких театральных дел. Насчет новых страниц, переноса репетиций и всякого такого. Я не особенно прислушивался.
   — Вы не знаете, звонил ли он когда-нибудь Джози Билз?
   — Ну, звонил. Точно.
   — Как он к ней обращался?
   — Обращался?
   — Не использовал ли он какие-нибудь ласковые слова?
   — Нет-нет. Он называл ее просто Джози.
   — И говорит только о работе?
   — Ну, это так звучало.
   — Он никогда не называл ее «дорогая», или «милая», или еще как-нибудь в этом духе?
   — При мне ни разу.
   — Придерживались ли вы какого-нибудь расписания при работе над пьесой?
   — Мы просто договаривались, когда нам обоим будет удобно.
   — Безо всякого расписания? Например, по понедельникам, средам и пятницам или по вторникам, четвергам...
   — Нет, никаких расписаний не было.
   — Работали ли вы во вторник вечером?
   Вечер вторника. Тот самый вечер, когда кто-то зарезал Мишель Кассиди.
   — В прошлый вторник? — переспросил Джерри. — Нет, не работали.
   — А вы не договаривались на этот вечер?
   — Нет.
   — Вы не знаете, где мог провести этот вечер Мэдден?
   — Без понятия.
   — А где вы были вчера вечером, мистер Гринбаум? — спросил Клинг.
   — Около половины двенадцатого, — уточнил Карелла.
   — Дома был. Спал, — ответил Джерри.
   — Один?
   — К сожалению, да.
   — Мистер Гринбаум, как только лаборатория закончит изучать черновик пьесы...
   — Лаборатория?
   — Да, сэр. Его проверяют на предмет наличия тайнописи, пятен крови и любых...
   — О Господи!
   — Да, сэр. Во всяком случае, мы обязательно сделаем копию...
   — Да зачем? Вы что, хотите ее поставить?
   — Мы просто хотим посмотреть на пьесу.
   — На пьесу? — переспросил Джерри.
   — Или там есть что-нибудь такое, чего нам не следует видеть?
   — Это, например...
   — Может, вы сами скажете?
   — Это вроде персонажа, который сбрасывает другого персонажа с десятого этажа? — поинтересовался Джерри.
   — А что, там есть такие персонажи?
   — Нету, — заверил их Джерри. — Единственный убитый персонаж — это женщина. Та самая «девушка, что уж мертва».
   — Теперь и парень тоже мертв, — напомнил ему Карелла.
  
  
  * * *
  
   Нету больше никакого плавильного горна, вот в чем беда-то. Мы думали, что пригласим их всех к себе, примем в свои объятия, будем лелеять их, как родных, и создадим из сотен народов единый сильный и жизнеспособный народ. Вот такая была идея. На самом деле довольно неплохая идея. Единый народ. Единый добрый, порядочный, храбрый, благородный народ.
   Но где-то по дороге идея начала забываться. Она и так прожила дольше большинства других идей — в Америке, где все находится в состоянии непрерывного изменения. В Америке, где всегда есть что-нибудь новенькое: новый президент, новая война, новый телесериал, новый фильм, новое шоу или новый скандальный автор. Если вспомнить о несметном количестве идей, денно и нощно захлестывающих Америку, то неудивительно, что людям начало казаться, что идея смешать все цвета, языки и культуры потеряла свою актуальность. Возможно, это произошло тогда, когда пламя факела, некогда ярко пылавшего над огромным городом — вратами в страну, — начало понемногу меркнуть и стало недостаточно жарким для того, чтобы плавить человеческую руду.
   Нынешняя актуальная идея заключалась в сохранении наследия отдаленных земель и иностранных языков. Не объединить все эти сокровища во владении одного народа, не разделить их между всеми членами великой нации, а, наоборот, каждому хранить свои богатства по отдельности.
   Когда-то девиз «Разные, но равные» поносился на все лады, а теперь он считался чем-то таким, к чему следует стремиться всему народу. Да, мужик, разные! Это я могу понять! И равные — тоже могу понять! Когда-то здесь бытовала благородная идея «радужной коалиции», воплощаемая в образе разноцветных полос, вместе парящих в небе и образующих единые врата, ведущие к общему процветанию. Теперь его сменило убогое выражение «яркая мозаика», воплощенное в ограниченном видении ярких цветных пятнышек, отделенных друг от друга границами. Каждое пятнышко сверкает и красуется по отдельности, но они не складываются в более величественную идею неповторимого и замечательного целого.
   Когда-то люди били себя в грудь и кричали: «Забудем, что мы черные, забудем, что мы латиноамериканцы, забудем, что мы азиаты!» А теперь те же самые люди кричат: «Не будем забывать, что мы черные, не будем забывать, что мы латиноамериканцы, не будем забывать, что мы азиаты!» Когда-то можно было гордиться тем, что ты американец, это давало гордость и чувство собственного достоинства, теперь же осталось лишь отчаяние от того, во что превращается Америка. Что ж тут удивляться, что в воспоминаниях иммигрантов их родные страны начинали казаться более безмятежными и стабильными, чем это было на самом деле. Что ж удивляться, что они принимались цепляться за этническую принадлежность, которая казалась им чем-то вечным и неизменным, более надежным, чем весь этот треп про единый народ со свободой и правосудием для всех.
   Город, в котором работал Берт Клинг, был городом национальных анклавов, постоянно балансирующих на грани межнациональной войны, как и весь наш огромный мир. Причиной беспорядков, которые произошли в Гровер-парке в прошлую субботу, был преступный замысел человека, вознамерившегося извлечь из этого личную выгоду. Но его план не сработал бы, если бы этнические различия не разрывали город на части.
   Этнические.
   Самое непристойное слово в любом языке.
   Кабинет доктора Кук находился в Даймондбеке, где буквально каждый житель был чернокожим. Естественно, все пациенты, ожидающие в приемной, тоже были чернокожими. Клингу пришло в голову, что он никогда не видел, чтобы у чернокожего врача был белый пациент.
   Медсестра, сидевшая в приемной, тоже была чернокожей.
   Клинг представился и краем глаза заметил, как головы всех присутствующих повернулись к нему. Пациенты были уверены, что белый коп мог заявиться сюда только в одном случае — если он разыскивает какого-нибудь чернокожего брата, схлопотавшего пулю.
   — Мне назначено, — сказал Клинг. Правда, назначено ему было свидание, а не прием, но этого он уточнять не стал.
   Через несколько секунд из кабинета вышла Шарин.
   На ней был белый халат, из-под которого выглядывала темная юбка. Из нагрудного кармана торчал стетоскоп. Клингу захотелось поцеловать ее.
   — Я скоро освобожусь, — сказала Шарин. — Посиди пока, почитай журнал.
   Клинг заулыбался, словно мальчишка.
   Они пообедали в ресторанчике Колби. Здесь тоже все посетители были чернокожими. Неудивительно — ведь это было самое сердце Даймондбека. Клинг напомнил Шарин, что к двум он должен вернуться в нижний город, поговорить с женщиной, которая, возможно, как-то связана с последним происшествием.
   — Один парень выбросился из окна, — пояснил он Шарин.
   — Или был выброшен, — понимающе продолжила она.
   — Или был выброшен, — согласился Клинг и кивнул.
   — А кто делал вскрытие? — поинтересовалась Шарин.
   — Парня увезли в Парксайд.
   — Тогда его должен был делать Двайер. Хороший человек.
   — А ты давно работаешь в этом районе? — поинтересовался Клинг.
   — Всегда, — ответила Шарин, пожав плечами.
   Клинг на мгновение заколебался, но потом все-таки спросил:
   — А у тебя есть белые пациенты?
   — Нету, — ответила Шарин. — Ну то есть, на Ранкин-плаза есть. Белые копы приходят туда постоянно. Но здесь — нет.
   — А вообще у тебя бывали белые пациенты?
   — В частной практике? Нет. А что такое?
   — Мне просто стало любопытно.
   — А ты когда-нибудь ходил на прием к чернокожему доктору?
   — Нет.
   — Вопрос закрыт, — улыбнулась Шарин.
   — А с кем ты встречаешься сегодня вечером?
   — Вот это не твое дело.
   — Если женщина сообщает мне, что не может встретиться со мной, поскольку у нее другие планы...
   — Именно так.
   — ...то это становится и моим делом тоже.
   — Вот уж нет.
   — А может, пообедаем завтра вместе?
   — Тоже занято.
   — С кем на этот раз?
   — С моей матерью.
   — Значит, когда речь заходит о твоей матери, это уже мое дело?
   — Дело в другом...
   — Дело в том, что ты все время занята. А почему бы мне не присоединиться к тебе и к твоей матери?
   — Мне не кажется, что это хорошая идея.
   — А почему, собственно?
   — Потому что мама не позволит мне играть на твоей трубе.
   — Что ты хочешь этим сказать?
   — Мама не знает, что ты белый, — вот что.
   — А тебе не кажется, что пора ей об этом сообщить?
   — Ты что, хочешь сказать, что после трех свиданий пора подумать о свадьбе?
   — Считая сегодняшнее — после четырех.
   — Ну ладно, после четырех.
   — И все они прошли прекрасно.
   — Кроме первого.
   — Ну, первое не в счет. А все-таки, с кем ты сегодня встречаешься?
   — Я же тебе уже сказала, это не твое...
   — А ты первый раз с ним встречаешься?
   — Нет.
   — Он чернокожий?
   — Золотце, отцепись.
   — А о нем мама знает?
   — Знает.
   — И играть на его трубе она позволяет?
   — Мама все еще думает, что я девушка. Она никогда мне не позволяла играть ни на чьей трубе.
   — Ну, как всякая мама, — сказал Клинг и насмешливо прищурился. — А ты хочешь сказать, что ты — не девушка?
   — Я вообще насквозь порочна.
   — Ну ладно, а когда же мы сможем пойти куда-нибудь вместе? Арти...
   — Мы и сейчас вместе.
   — Ну да, но Арти хотел с тобой познакомиться.
   — Кто такой Арти?
   — Арти Браун. Тот самый коп, который посоветовал мне пойти в заведение Барни, помнишь, я гово...
   — А, помню. Тот, у которого бабушка была рабыней.
   — Прапрабабушка. Он хотел, чтобы мы как-нибудь вместе пообедали — он и его жена.
   — Ну, я не возражаю.
   — Ну да, но ты же постоянно занята!
   — Не постоянно.
   — Ты занята сегодня вечером, занята...
   — Сегодняшняя встреча была назначена давным-давно.
   — А как насчет завтрашнего вечера?
   — Я не против.
   — Правда?
   — Правда.
   — Здорово. Тогда я скажу Арти. Китайский ресторан тебя устроит?
   — Вполне.
   — А с кем ты сегодня встречаешься?
   — Не твое...
   — Шарин!
   Это восклицание, произнесенное глубоким, звучным голосом, раздалось из-за правого плеча Клинга и заставило того обернуться. За плечом обнаружился мужчина — высокий, чернокожий, одетый в элегантный костюм на несколько тонов светлее его кожи. На небольшой пластиковой карточке, прикрепленной к лацкану пиджака, было написано «Больница Маунт Плезент».
   — Привет, Джейми, — сказала Шарин и поспешно добавила: — Берт, это Джейми Хадсон...
   — Здра...
   — А это Берт Клинг, — закончила Шарин.
   — Рад с вами познакомиться.
   Мужчины пожали друг другу руки. Клинг, в которого повадки детектива въелись куда глубже, чем он сам об этом догадывался, тут же повнимательнее рассмотрел пластиковую карточку и обнаружил, что этого нависающего над их столиком статного мужчину зовут доктор Джеймс Мелвин Хадсон и что он работает в отделении онкологии.
   — Присаживайся, — предложила Шарин.
   Хадсон — доктор Джеймс Мелвин Хадсон из отделения онкологии — тут же воспользовался предложением. Клинг про себя отметил, что доктор сел рядом с Шарин, а не с ним. Врачи тут же завели оживленную беседу о каком-то пациенте, которого Шарин направляла к Хадсону — доктору Джеймсу Мелвину Хадсону — несколько месяцев назад и которого — таковы превратности судьбы — застрелили вчера вечером.
   — Берт — детектив, — заметила Шарин.
   — В самом деле? — вежливо переспросил Хадсон.
   Клинг подумал, почему Шарин сочла нужным упомянуть, что он — детектив, но не стала сообщать, что Хадсон — врач. Возможно, она хотела дать понять Хадсону, что между ней и Клингом существуют чисто деловые отношения — они оба из полиции и все такое. Но почему тогда она не стала сообщать Клингу, что между ней и Хадсоном чисто деловые взаимоотношения — они оба врачи и все такое? А еще он вдруг подумал, уж не является ли доктор Джеймс Мелвин Хадсон тем самым человеком, с которым у Шарин назначена встреча на сегодняшний вечер. Клинг почувствовал себя так, словно его пнули под столом.
   — Ирония ситуации в том, что человек все равно умирал от рака, — сказал Хадсон. — Ему оставалось два, от силы три месяца...
   — И к тому же он был таким незаметным...
   — Почтальон, да?
   — Совершенно верно.
   — Две пули в голову.
   — Это случилось в уличной перестрелке?
   — Нет, у него дома — в том-то и штука! Какие-то два парня вошли и пристрелили его, когда он спал в собственной кровати.
   — А откуда стало известно, что это сделали два парня?
   — Хозяйка дома заметила их, когда они выходили.
   — Его что, прикончили по ошибке?
   — Похоже на то. В одном доме с ним живет несколько торговцев наркотиками.
   — Бывает же, а?
   — Да, ужасно. Ну, мне пора. — Хадсон встал, еще раз пожал Клингу руку и сказал: — Рад был с вами познакомиться. — Потом он повернулся к Шарин и проронил: — До вечера.
   — До вечера, Джейми, — ответила Шарин и помахала рукой. Хадсон быстро вышел.
   Некоторое время они сидели молча.
   — Общий пациент, — пояснила Шарин.
   — Угу, — откликнулся Клинг.
   Он думал, что против доктора Джеймса Мелвина Хадсон а у него никаких шансов.
  
  
  * * *
  
   — Что я терпеть не могу во врачах... — сказал Клинг.
   Они с Кареллой стояли под навесом у входа в театр и ждали, пока придет Джози Билз. Часы, висевшие на фронтоне гостиницы, расположенной на противоположной стороне улицы, показывали десять минут третьего. Часы Кареллы — восемь минут. Так или иначе, но Джози все еще не было.
   — ...так это то, что они считают, что их время более ценно, чем время других людей, — сказал Клинг. — Ты замечал — стоит зайти в больницу из-за какой-нибудь чепуховины, и тебя промаринуют там часа два, не меньше. Ни один врач не станет расходовать свое время понапрасну. Он может закончить одну операцию — лоботомию, например, — и тут же приняться за другую. А ты тем временем сидишь и битый час ждешь, пока у него найдется минутка, чтобы вскрыть чиряк у тебя на заду...
   — А у тебя когда-нибудь был чиряк на заднице? — поинтересовался Карелла.
   — Не было. На руке как-то был. Но дело не в том. Тебе приходится ничего не есть с вечера — хотя делается это под местной анестезией, и к тому же тебя еще и заставляют прийти часа за два заранее, чтобы доктору было удобно. Совершенно не имеет значения, кто ты такой и насколько ты важная шишка — с той минуты, как ты попадаешь в больницу или в приемный кабинет, всем повелевает доктор. Ты можешь вести дело какого-нибудь маньяка, который убил четырнадцать человек ледорубом и в этот момент примеряется к пятнадцатому, но время доктора более ценно, чем твое, и тебе приходится сидеть и листать прошлогодние журналы, пока он не снизойдет и не выкроит минутку для тебя. Ненавижу докторов.
   — Мальчишка, — хмыкнул Карелла.
   — И медсестер я тоже ненавижу. Как только я вхожу в приемную, медсестра сразу же начинает называть меня Берт. Я ее первый раз вижу, но она считает себя вправе называть меня просто по имени. Да к ним хоть президент Соединенных Штатов войди — медсестра и ему скажет: «Присаживайтесь, Билл, доктор скоро освободится». Я позволяю себе называть малознакомого человека просто по имени, а не «мистер такой-то», только если знаю, что он преступник. Садись, Джек. Садись, Хелен. Может, она и доктора называет просто по имени? Может, она стучится к нему и говорит: «Мэл, к тебе Берт»? Как бы не так! «Доктор скоро освободится, Берт». Ненавижу и врачей, и медсестер.
   — Что, прямо так всех и ненавидишь?
   — Ну, вроде бы тот врач, который делал вскрытие, — неплохой мужик, — сказал Клинг. — Двайер.
   — А ты откуда знаешь?
   — Шарин сказала.
   — Кто? Ах да, Шарин. А она откуда знает?
   — Она врач.
   — Мне казалось, ты говорил, что она коп.
   — Она врач, который лечит копов.
   — А мне послышалось, что ты ненавидишь всех докторов.
   — Кроме Шарин.
   — Я бы сказал, что ты очень сложная натура, Берт, — снова хмыкнул Карелла. — Если, конечно, ты позволишь называть тебя просто по имени.
   У тротуара затормозило такси. В боковых стеклах отражалось солнце, и детективы не могли разглядеть, кто именно сидит в машине и в настоящий момент расплачивается с водителем. Им оставалось только ждать и наблюдать. Дверца такси открылась, и Джози Билз развернулась на сиденье, поставив ногу на тротуар. На ней были оранжевые джинсы, хлопчатобумажная рубашка и коричневые сандалии. Светло-рыжие волосы Джози были собраны в хвост, а на лбу подхвачены коричневой лентой под цвет глаз. Через плечо был переброшен ремень коричневой кожаной сумки. Из сумки торчала знакомая синяя обложка — сценарий «Любовной истории». Джози взглянула на часы, выбралась из машины, взглянула вперед — и увидела идущих ей навстречу Клинга и Кареллу. Похоже, в первый момент она удивилась. Солнечный свет играл на единственной рубиновой сережке, висевшей в левом ухе.
   — Привет! — сказала она и улыбнулась.
   Что-то в ее улыбке и в ее тоне неуловимо свидетельствовало о том, что Джози поняла — детективы пришли именно к ней.
   — Нам нужно задать вам несколько вопросов, — сказал Карелла.
   — Репетиция начинается в два, — сказала Джози и снова взглянула на часы.
   — Это не займет много времени.
   — Это по поводу Чака?
   — Да. И некоторых других вещей.
   — Зачем ему понадобилось прыгать из окна? — спросила Джози, покачала головой и тяжело вздохнула. У Кареллы появилось ощущение, что она уже проигрывала подобную мизансцену в какой-нибудь пьесе. А возможно, и не в одной.
   — Вот записка, которую он оставил, — сказал Карелла и достал из кармана сложенный листок бумаги, на который он переписал записку Мэддена.
   «Боже милостивый, прости меня за то, что я сделал с Мишель».
   — Ничего не понимаю, — сказала Джози. — Я думала, что вы уже нашли того...
   — Мы тоже так думали, — сказал Карелла.
   Или, по крайней мере, так думали Толстый Олли, и Нелли Бранд, и даже лейтенант Бернс. Но Клинг и Карелла только что нашли вторую рубиновую сережку Джози под кроватью Мэддена.
   — Эта записка выглядит так, будто он... ну... причинил какой-то вред Мишель, — сказала Джози.
   Карелла считал, что иногда полезно положить приманку и ждать, пока мышь сама придет в мышеловку.
   — Точнее говоря, она выглядит так, будто Мэдден убил Мишель, — поправил он.
   — Ну... да. Но я думала...
   Джози снова посмотрела на записку.
   — А откуда вы знаете, что это написал он? — спросила девушка. — Она же не подписана.
   — Записка была напечатана на машинке.
   — Это даже не его почерк.
   — Совершенно верно, — согласился Карелла, — это мой почерк. Я переписал ее с...
   — А откуда вам знаком почерк Мэддена? — перебил его Клинг.
   — Он был нашим помощником режиссера. В его обязанности входило писать расписания репетиций, примерок и всего такого. Так что все в нашей труппе знают почерк Чака. Знали. Как это ужасно — что он покончил с собой.
   — А то, что он убил Мишель? — поинтересовался Клинг. — Если, конечно, именно это он и хотел сказать.
   — Ну, на самом деле он не говорит прямо...
   — Нет.
   — На самом деле эту реплику можно трактовать по-разному.
   — Реплику?
   — Ну, его записку. Если это действительно его записка. Ведь на самом деле вы не знаете точно, он ли ее написал, — не так ли?
   — Да, не знаем, — признал Карелла. — Но если ее написал он...
   — Тогда это выглядит так, будто Мишель убил Чак, — сказала Джози и снова издала свой горестный вздох, сопроводив его покачиванием головы.
   — Насколько близко он был знаком с Мишель? — спросил Карелла.
   — Я не думаю, что он был знаком с ней сколько-нибудь близко. Я имею в виду, что Мишель ведь жила со своим импресарио, и я не думаю... Зачем Чаку нужно было убивать ее? Зачем ему могло это понадобиться?
   — Это выглядит странным, не так ли?
   Осторожно заманиваем мышь поближе к мышеловке...
   — Я имею в виду, что их знакомство с Мишель было чисто поверхностным, — сказала Джози. — Мне не верится, что между ними что-нибудь...
   — А насколько близко он был знаком с вами, мисс Билз?
   — Со мной?
   — Да.
   — А что такое? — спросила Джози, и ее лицо приобрело настороженное выражение.
   — Вы сказали, что его знакомство с Мишель было чисто поверхностным...
   — Ну и что?
   — А насколько близким было ваше с ним знакомство?
   — Я никогда не встречалась с Чаком нигде помимо театра, — ответила Джози и кивнула в сторону входа.
   — Вы знаете, где он жил? — спросил Клинг.
   — Нет.
   — Он никогда об этом не упоминал? — спросил Карелла.
   — При мне — нет.
   — Вы бывали когда-нибудь у него дома?
   — Никогда. Я же только что сказала, что с Чаком мы виделись только в этом чертовом театре, — повторила Джози и снова кивнула в сторону театра, но на этот раз уже гораздо более резко.
   — Как давно вы были знакомы с мистером Мэдденом?
   — Около двух месяцев.
   — Когда вы впервые с ним встретились?
   — Когда я пришла на прослушивание.
   — Когда это было?
   — В начале марта.
   — И где?
   — Здесь.
   — Где вы были вчера вечером, в половине двенадцатого?
   — Что?
   — Где вы были...
   — Я вас слышу. Мне что, нужно вызвать моего адвоката?
   — Почему вы считаете, что нуждаетесь в услугах адвоката? Мы просто расследуем самоубийство.
   — А почему вы начали расследование этого самоубийства с меня? Человек выбросился из какого-то дурацкого окна...
   — Расследование убийств и самоубийств проводятся по одному образцу.
   — Но ключевое слово здесь «убийство» — так? Вы показываете мне записку, оставленную Чаком...
   — Совершенно верно.
   — ...в которой говорится, что он что-то сделал с Мишель. То, что сделали с Мишель, называется убийством. Правильно? Вы пытаетесь припутать меня к этому чертову убийству! Кто-то написал записку, причем вы даже не уверены, что ее действительно написал сам Чак, но вы тут же думаете: «Ага, мы поймали сумасшедшую убийцу!» Она получила роль вместо Мишель, значит, это именно она подговорила Мэддена убить Мишель!
   — В этой записке ничего такого нет, мисс Билз.
   — Конечно, нет. Это у вас на уме, вот где, — сказала Джози и в ярости посмотрела на часы. — Вы закончили?
   — Пока что нет. Где вы были вчера вечером, в половине двенадцатого?
   — Спала.
   — Где?
   — Дома.
   — Одна?
   — Хорошее название для фильма, — усмехнулась девушка.
   — Мисс Билз, мы не видим в этом ничего смешного.
   — А я тем более! — огрызнулась Джози.
   — Ну так где вы были?
   — Дома, в постели. Одна.
   — Во сколько вы легли?
   — Около десяти.
   — Был ли кто-нибудь у вас до этого времени?
   — Нет.
   — Разговаривали ли вы с кем-нибудь перед этим по телефону?
   — Да.
   — С кем?
   — С Эшли.
   — С Эшли Кендаллом?
   — Да.
   — Во сколько это было?
   — Около половины девятого.
   — О чем вы разговаривали?
   — А о чем, по-вашему, мы могли разговаривать? У нас через пять дней премьера!
   — Звонил ли вам кто-нибудь еще до десяти?
   — Нет.
   — А после десяти?
   — Я же вам сказала...
   — Да, но не звонил ли вам кто-нибудь после того, как вы легли?
   — Нет.
   — Во сколько вы встали сегодня утром?
   — В половине девятого. У меня в десять был урок вокала.
   — Когда вы узнали, что мистер Мэдден умер?
   — Я увидела это по телевизору, в передаче «Доброе утро, Америка».
   — А потом вы с кем-нибудь разговаривали об этом?
   — Да.
   — С кем?
   — С Фредди Корбином. Он тоже увидел это по телевизору.
   — Мисс Билз, — начал Карелла, — когда мы последний раз разговаривали с вами...
   — Я помню. Я сказала, что мне жаль Мишель, но я рада за себя. Это не значит...
   — Да, вы говорили и об этом. Но, кроме этого, вы упомянули, что совсем недавно где-то потеряли серьгу...
   — Да, одну из моих везучих сережек.
   — Узнаете? — спросил Карелла и достал из кармана пиджака пластиковый пакетик с надписью «вещественное доказательство». В пакетике лежала рубиновая сережка, найденная сегодня утром в квартире Мэддена.
   — Это моя? — спросила Джози.
   — На то похоже.
   — Не понимаю... где вы...
   — Под кроватью Чака Мэддена, — сказал Карелла.
   — Пока, ребята, — тут же выпалила Джози. — Я пошла звонить своему адвокату.
  
  
  
  
   Глава 12
  
  
   Лейтенант Бернс знал, что отпущенное Карелле время истекает четырнадцатого числа, во вторник, и вовсе не хотел вставлять палки ему в колеса. Он просто не видел никакой логики в происходящем. Вот потому-то в субботу во второй половине дня он собрал всех детективов у себя в кабинете. Лейтенант считал, что иногда полезно обменяться мнениями.
   Для мозгового штурма Бернс пригласил Кареллу с Клингом — детективов, непосредственно работающих над этим делом, — Брауна, Мейера, Хейза и Паркера, которые достаточно насмотрелись по телевизору и прочли в газетах, чтобы им казалось, что они тоже расследуют эту чертову историю. Была уже половина пятого, и Паркеру хотелось домой. По правде говоря, ему хотелось домой всегда, а не только за пять минут до конца смены.
   — Насколько я понимаю, — нетерпеливо начал Паркер, — Нелли Бранд уже предъявила Мильтону обвинение в убийстве...
   — Совершенно верно, — подтвердил Бернс.
   — ...и ко вторнику ей надо либо просраться, либо слезть с горшка.
   — Образно говоря, — заметил Карелла.
   — Иначе говоря, — сказал Бернс, — если ко вторнику мы не докажем Нелли, что она ошибалась, она даст делу ход.
   — Что вы хотите сказать этим «мы», начальник? — поинтересовался Паркер и посмотрел на остальных детективов, ожидая поддержки.
   Как обычно, он выглядел словно бродяга. Это было вызвано тем, что Паркер считал, что постоянно находится в дозоре, и полагал, что для этого абсолютно необходимо выглядеть словно бродяга. Он уже понял, что никого, кроме Кареллы и Клинга, эта гребаная ситуация не волновала. Паркер был совершенно прав. Всех остальных гораздо больше интересовало, когда они смогут отсюда свалить. Дело уже решено, не пора ли отдохнуть? Но хорошее отношение к Карелле и Клингу перевешивало подобные размышления.
   — А начальник сыскного отдела знает, что вы продолжаете работать над этим делом? — спросил Хейз.
   Он сидел, прислонившись к книжному шкафу, и не обращал внимания на то, что оный шкаф грозит на него грохнуться всей своей массой. Ярко-рыжие волосы Хейза словно пылали под лучами вечернего солнца, и еще ярче горела белая прядь на левом виске.
   — Знает, — ответил Карелла. — Нелли договорилась так, что, если во вторник она выдвигает обвинение против Мильтона, Уикс получает право расследовать убийство. А если мы добудем какие-нибудь новые данные, дело останется за нами.
   — Уикс и эта парочка, Два М, побывали у него сегодня утром, — сообщил Бернс.
   — У кого? — уточнил Мейер.
   — У полковника Фремонта.
   — А чего ради они туда поперлись?
   — Вопили насчет КДХ, — пояснил Бернс. — С его слов я так понял, что перед публикой мы должны делать вид, что убийца уже пойман, но в частном порядке продолжаем расследование. Отправлять на электрический стул невиновного неохота никому. Ну а сегодня утром к нему примчался Уикс и заявил, что вы морочитесь с этим делом и ищете еще какого-то несуществующего убийцу. Два М тоже принялись потрясать томагавками. Они почуяли, что тут можно заработать себе известность, и требуют, чтобы это дело поднесли на блюдечке отделу по расследованию убийств.
   — И что полковник им сказал?
   — Чтобы они поостыли до вторника.
   — Так что теперь все трое мечтают заполучить наши скальпы.
   — Именно.
   — Если вас интересует мое личное мнение, — сказал Паркер, — то мне кажется, что виноват импресарио.
   — А как насчет записки Мэддена? — спросил Карелла.
   — А как насчет серьги под кроватью? — спросил Клинг.
   — Потише, потише, — сказал Бернс. — Вы забыли, что я не в курсе.
   — Вы забыли, что мы все не в курсе, — поддержал его Паркер.
   — Вот записка, — сказал Карелла и выложил ее на стол перед лейтенантом. На этот раз это была ксерокопия записки. Саму записку сейчас изучали в лаборатории. Четверо детективов склонились над столом и посмотрели на этот листок бумаги.
   «Боже милостивый, прости меня за то, что я сделал с Мишель».
   — Подписи нет, — заметил Паркер.
   — Они не всегда подписываются, — сказал Мейер.
   — Если уж мы собираемся влезать в дерьмо из-за этого, нам бы больше пригодилась подписанная записка, — не унимался Паркер.
   — А как насчет серьги той девушки? — спросил Клинг.
   — Какой девушки?
   — Актрисы, к которой перешла роль убитой девушки.
   — В наши дни их называют женщинами, — изрек Паркер.
   Все посмотрели на него.
   — Девушки — это те, кому пять лет и меньше, — добавил он.
   — Они что, были любовниками? — спросил Хейз. — Эта актриса и самоубийца?
   — Она утверждает, что нет.
   — А как тогда ее серьга оказалась у него под кроватью?
   — Вот об этом я и хотел ее спросить, — сказал Карелла. — Потому я и доставил ее сюда.
   — А вы говорили об этом Нелли?
   — Пока еще нет.
   — В смысле — о том, что вы арестовали эту девушку?
   — Нет.
   — Потому что если вы доставили ее сюда...
   — Я знаю.
   — Она будет считаться арестованной...
   — Это уже подпадает под правило Миранды, — вмешался Паркер.
   — Мы подвергнем риску даже то дело, с которым Нелли уже смирилась.
   — Как?
   — Не знаю. Спроси у Нелли.
   — У нас уже есть отчет о вскрытии? — спросил Бернс.
   — Только устный, — сказал Карелла.
   — А кто делал вскрытие? — поинтересовался Хейз.
   — Доктор Ральф Двайер.
   — Из Парксайда?
   — Да.
   — Хороший мужик.
   — И что он сказал?
   — Он сказал, что Мэдден здорово поработал над собой. Все четыре конечности переломаны, череп раздроблен, мозг вытек. Должно быть, он ударился о землю правым боком, потому что справа на ребрах и на тазу множественные переломы. В придачу от падения вдребезги разбился позвоночник и разорвалось сердце. В общем, не упущено ничего.
   — А он не думает?..
   — А ему не кажется, что Мэдден был уже?..
   — Нет. Он обнаружил закупорку кровеносных сосудов, следы легочного кровотечения и кровоизлияния вокруг травм и говорит, что, по всем признакам, они были прижизненными. В смысле, травмы.
   — И что из этого следует? — спросил Паркер.
   — Из этого следует, что Мэдден был жив, когда ударился о тротуар.
   — В крови что-нибудь обнаружено? — спросил Бернс.
   — Следы далмана.
   — Далмана?
   — И в таком количестве, что Двайер убежден, будто Мэдден спал в тот момент, когда выпал из окна.
   — Но как можно выпрыгнуть из окна во сне?
   — Если тебе кто-нибудь поможет, — сказал Карелла.
   — Девушка не захотела отвечать ни на какие вопросы, пока мы не доставим ее сюда, — сказал Клинг.
   — И она уже вызвала своего адвоката, — добавил Карелла.
   — Нам кажется, что она перепугалась.
   — Мы и забрали ее сюда — может, тут она начнет блеять.
   — А я сомневаюсь, — заявил Паркер. — Ее адвокат скажет нам, чтобы мы шли в задницу, потому что у нас нет никаких оснований для ареста.
   — У нас полно обвинений против нее. Заговор с целью убийства...
   — А прежний соучастник...
   — На основании чего обвинять? На основании этой гребаной сережки?
   — И предсмертной записки.
   — Записка никак с ней не связана.
   — Могут тут выявиться отпечатки пальцев?
   — Вряд ли. Почти все вещи были начисто вытерты — пишущая машинка, сережка, бутылка с виски, бутылка с содовой...
   — И два бокала на тумбочках?
   — Да.
   — Должно быть, так он и хлебнул далмана, а?
   — Да, пожалуй.
   — Вы думаете, на ней были перчатки?
   — Когда они трахались?
   — Нет, когда она убирала.
   — Тогда она должна была сделать это до того, как вытолкнула его из окна. Иначе она бы не успела.
   — А подоконник она протерла?
   — Да.
   — Но его нельзя было вытереть заранее.
   — Нет, его она вытерла потом.
   — А оконная рама?
   — Тоже все чисто.
   — А ручки?
   — Какие ручки?
   — Ну те штуки, которые открывают и закрывают окно. Как там они называются? Маленькие такие штучки, за которые ты берешься, чтобы отворить окно.
   — Все чисто.
   — Чертовски умная женщина.
   — Чем больше я слушаю, тем меньше мне все это нравится, — сказал Бернс. — Я бы не хотел, чтобы ее привозили в участок, пока у нас не будет более весомых доказательств. Нам тут не нужны бессмысленные упражнения.
   — А что, если у нее в аптечке хранится далман?
   — Ты знаешь хоть одного судью, который выдаст ордер на обыск на основании сережки, найденной под кроватью?
   — С таким неубедительным дерьмом тебе в жизни не получить этого ордера, — сказал Паркер.
   — Если мы арестуем ее, мы сможем...
   — Объясни пожалуйста. Стив, как именно мы сможем ее арестовать? — раздраженно поинтересовался Бернс. — Все, что у тебя есть, — эта несчастная сережка. Да она могла забыть ее там в прошлом году — откуда нам знать? Она сказала, что потеряла эту чертову фитюльку...
   — Она также сказала нам, что не знает, где живет Мэдден, — сказал Карелла.
   — И что она никогда не бывала у него дома, — добавил Клинг.
   — Так как же тогда туда попала ее сережка?
   — Что-то мне все это не нравится, — сказал Бернс.
   — И мне тоже, — поддержал его Паркер.
   — Давайте предположим, просто в качестве гипотезы, — начал Мейер, — что она подговорила его убить эту девушку, Кассили...
   — Женщину, — поправил его Паркер.
   Все снова посмотрели на него.
   — Ну, так их теперь называют, — извиняющимся тоном пояснил он.
   — Но давайте предположим, что она это сделала, — ладно?
   — Что означает преступный сговор.
   — Да, именно. И предположим, что мотивом было ее желание получить роль, которую играла другая де... другая женщина. Тогда она подговорила этого придурка убить Мишель Кассиди и получила роль — то есть все вышло именно так, как она хотела. Тогда зачем ей было?..
   — Вот именно, — сказал Паркер. — За каким чертом?..
   — ...ей понадобилось убивать его? — докончил Бернс.
   — Потому что Мэдден был единственным звеном, — добавил Карелла.
   — Потому что только он позволял связать ее с тем убийством, — сказал Клинг.
   — По этой причине она и оставила поддельную предсмертную записку? — спросил Браун.
   — Чтобы это выглядело, как самоубийство.
   — А зачем? — спросил Хейз.
   — Чтобы мы не смогли до нее добраться.
   — Но мы все равно до нее добрались.
   — Только потому, что нашли эту сережку! — вышел из себя Карелла.
   — Ты думаешь, что она сняла серьги? — спросил Бернс. — Перед тем, как выбросить парня из окна?
   — Я думаю, она сняла их перед тем, как заняться любовью.
   — А потом забыла надеть?
   — Да, Если ты только что совершил убийство...
   — Погоди, Стив, — перебил его Хейз. — Получается, она подпоила парня...
   — Ну да.
   — Добавила ему в виски далмана...
   — Именно.
   — А потом сняла серьги перед тем, как заняться любовью? Ей что, больше не о чем было думать?
   — Например, о том, как бы лучше вытолкнуть его в это гребаное окно, — сказал Паркер.
   — Погодите минуту, — вмешался Бернс. — Мне кажется, Стив прав.
   — Нет, не прав, — возразил Мейер.
   — Большинство женщин снимают серьги, прежде чем ложиться в постель, — сказал Браун.
   — И часы тоже.
   — Некоторые снимают даже кольца, — сказал Браун. — Так что в этом нет ничего необычного.
   — Обе серьги, правильно? — спросил Хейз. — Она должна была снять обе серьги?
   — Ну... да.
   — А потом надела только одну?
   — И не заметила, что второй не хватает?
   — И не попыталась ее найти?
   — Она только что вытолкнула парня из окна, поняла, что потеряла свою серьгу, и не попыталась ее отыскать?
   — Когда вы заметили, что одной серьги не хватает? — спросил Бернс.
   — Что? — не понял Карелла.
   — В рапорте вы написали, что на ней была только одна серьга...
   — Это было в четверг, Стив, — подсказал Клинг.
   — То есть вы это заметили в четверг?
   — Да.
   — И она сказала, что потеряла серьгу?
   — Да.
   — Это было через два дня после убийства Мишель...
   — Да.
   — ...и Джози ходила повсюду с одной серьгой. Как по-вашему, Стив, кто убил Мишель?
   — Мэдден.
   — Вы думаете, что это Джози подбила его на убийство?
   — Да, сэр.
   — И из этого вы сделали вывод, что они были любовниками.
   — Да.
   — И вы думаете, что девятого числа, когда вы заметили пропажу сережки, Джози уже замышляла убийство Мэддена?
   — Я думаю, что это вполне возможно.
   — Возможно-то возможно... — покачал головой Хейз.
   — Вы утверждаете, что она подговорила Мэддена убить Мишель...
   — Да.
   — ...а потом решила убить его самого.
   — Да.
   — Тогда зачем она сказала вам, что потеряла свою везучую сережку?
   Карелла непонимающе посмотрел на лейтенанта.
   — А, Стив?
   — Ну...
   — Она что, намеревалась оставить свою серьгу у Мэддена под кроватью?
   — Ну...
   — Она что, намеренно сделала так, чтобы ее можно было связать с тем убийством?
   В кабинете воцарилось молчание.
   — Это не она, Стив, — мягко проронил Бернс.
   — А знаете, кто это сделал? — неожиданно спросил Паркер, сияя улыбкой сквозь свежую щетину. — Тот, кто не получил роли.
   Было одиннадцатое апреля, суббота, половина шестого вечера. Это был день накануне Вербного воскресенья, и у всех на уме была Пасха, и христианская, и еврейская — в этом году они пришлись на один день, несмотря на религиозные расхождения. Но во вторник, в девять утра, Нелли Бранд передаст дело в суд.
   Всем, а в особенности Паркеру, хотелось домой. Однако именно им повезло наткнуться на возможную зацепку в этом деле, и потому Бернс настоял, чтобы они занялись этим немедленно, не сваливая розыски на ночную смену.
   Детективы разбились на три команды.
   Карелла, естественно, пошел с Клингом.
   Мейер — с Хейзом.
   А Паркер, на свою удачу, с Брауном.
   Они отправились искать убедительные основания для того, чтобы обыскать квартиру Андреа Пакер.
   Поскольку она была знакома с Кареллой и Клингом и поскольку полицейским не хотелось, чтобы она уничтожила улики, прежде чем они получат ордер на обыск, было гораздо предусмотрительнее послать к ней в дом кого-то другого.
  
  
  * * *
  
   Швейцар дома номер 714 по Южной Хедли-авеню работал в этом доме вот уже двадцать пять лет и в июне этого года собирался уйти на пенсию. Он намеревался вернуться в Пуэрто-Рико, где десять лет назад приобрел дом. Ловить рыбу. Гулять по берегу. Нюхать тропические цветы. Он не хотел никаких неприятностей. Именно это он сразу же заявил Паркеру и Брауну. Ему не нужны были неприятности за два месяца до пенсии.
   Паркеру стало даже жаль этого человечка, с трудом разговаривавшего по-английски, который так мечтал вернуться в края, где тебе на голову падают кокосовые орехи. Он двадцать пять лет простоял в дверях, заискивая перед каждым уродом, и теперь боялся, что его втянут в какие-нибудь неприятности. Он не хотел, чтобы что-нибудь происходило во время его дежурства.
   — Мы ведем расследование убийства, — сказал Паркер.
   Магическое слово.
   Убийство.
   Предполагалось, что от этого слова у всех делаются мокрые штаны.
   Но маленький латиноамериканец только непонимающе заморгал.
   — Вы знаете проживающую здесь девушку по имени Андреа Пакер? — спросил Браун.
   — Я только охраньяю двьерь, — ответил швейцар.
   — Como se llama? — спросил Паркер, демонстрируя свои познания в испанском, которых он нахватался от женщины по имени Каталина Эрре-ра, с которой ему доводилось встречаться. Она называла себя Кэти. Хотя кого волнует, как там она себя называла? Ей хотелось считать себя настоящей американкой, Паркера это вполне устраивало. Ну и что, что она говорила с таким испанским акцентом, что его нельзя было отсечь даже мачете? У нее даже акцент звучал мило.
   — Вы меня слышите? — спросил Паркер.
   — Si ya lo oi, no soy sordo, — ответил швейцар по-испански, явно посчитав, что Паркер говорит куда более бегло, чем это было на самом деле, поскольку до сих пор детективу приходилось беседовать на этом языке в основном в постели Кэти Эрреры — точнее, Каталины.
   — Э-э... — протянул Паркер.
   — Луис Ривера, — подсказал ему швейцар.
   — Послушай, Луис, — сказал Паркер, — никто не собирается втягивать тебя в какие-нибудь неприятности. Нам только нужно узнать, живет ли Андреа Пакер одна или с кем-нибудь вместе. А если не одна, то с кем? Вот и все, что нам нужно. Ты постоянно стоишь в дверях, охраняешь жильцов этого дома, днем и ночью ты готов защитить их даже ценой своей жизни, как настоящий смельчак. Да, Луис, ты настоящий cojones. Но сейчас мы расследуем убийство. Ты же понимаешь, Луис, homicidio, если уж говорить по-испански, — это очень серьезное преступление. Потому просто ответь нам да или нет, она живет одна или вместе с кем-то, и мы уйдем. Что ты сказал, amigo?
   — Я пойти позвать управляющий, — сказал Луис.
  
  
  * * *
  
   В радиусе шести кварталов от дома, где жила Андреа Пакер, наличествовало четыре аптеки. Мейер и Хейз вошли в первую из них в десять минут седьмого. Теперь все детективы предельно остро ощущали ход времени. Утро вторника казалось им очень близким. А завтра был не просто выходной, а Вербное воскресенье. В этом городе по праздникам все происходило гораздо медленнее, чем в обычные дни, — особенно если праздник предшествовал другому празднику, более значительному. А на следующее воскресенье намечалась Пасха. Сразу две.
   — Так или иначе, и то, и другое — праздник весны, — ни с того ни с сего сказал Мейер. — Радостный праздник жизни.
   Хейз не понял, о чем говорит его напарник.
   Аптека была одним из больших безличных универсальных магазинов, работающих с системой скидок. Телевизионная реклама утверждает, что здесь вас ждет вежливость, дружелюбие и внимание к каждому покупателю. За прилавком суетились шестеро аптекарш в белых халатах. Их было вдвое больше, чем покупателей перед прилавком, и тем не менее в воздухе витала атмосфера, близкая к панике. Мейер порадовался, что пришел сюда не за тем, чтобы получить лекарство по рецепту. Когда двое детективов подошли прямо к прилавку, стоящие в очереди посетители посмотрели на них как на мошенников. Мужчина в свитере и кроссовках собрался было что-то сказать Хейзу, но стоило Хейзу посмотреть на него, как тот отказался от своего намерения.
   — Полиция, — сказал Мейер и предъявил свой жетон. — Можем мы поговорить с главным аптекарем?
   Главным аптекарем — или заведующей аптекой, как она представилась, — оказалась необыкновенно высокая женщина по имени Фелиция Мосс. Ее карие глаза смотрели резко и проницательно, а собранные в узел волосы придавали лицу заведующей сходство с чеканными чертами римской мраморной статуи.
   — Мне очень жаль, — заявила она, когда детективы изложили цель своего визита, — но это всецело противоречит нашему образу действий.
   — Какому образу действий? — не понял Мейер.
   — Нашей компании.
   — Почему? — спокойно спросил Хейз.
   — Врачебная тайна, — сказала заведующая.
   — А при чем тут это? — спросил Хейз.
   — Все, что нам нужно — это узнать, не продавали ли вы в последнее время какие-нибудь лекарства женщине по имени...
   — Да, я...
   — Андреа Пакер, и не было ли среди этих лекарств...
   — Я вполне понимаю, что вас интересует. Но ответ...
   — Мисс Мосс, ну не будьте смешной, — сказал Хейз. — Мы расследуем убийство...
   — А меня ждут клиенты, — сказала мисс Мосс. — До свидания, джентльмены.
  
  
  * * *
  
   Что-то сегодня все шло наперекосяк.
   Управляющий дома, где жила Андреа Пакер, был дородным белым мужчиной, не настолько лысым, как некоторые из знакомых Паркера, но уже изрядно облысевшим. Кожа на лысине управляющего была красной и облезала. Похоже было, будто он подолгу загорал на крыше. Глаза у него были синими, а взгляд — пронзительным и подозрительным.
   Браун спросил, проживает ли в этом доме женщина по имени Андреа Пакер.
   — Я не уполномочен давать какую-либо информацию о моих жильцах, — сухо проронил управляющий. Он не представился и даже не поздоровался. Он просто возник откуда-то из глубин дома, когда швейцар нажал кнопку домофона и набрал некий загадочный номер.
   — Как ваше имя, сэр? — спросил Паркер.
   За годы работы он обнаружил, что слово «сэр» зачастую пугает людей до дрожи в коленках.
   — Говард Ранк, — ответил управляющий.
   — Мистер Ранк, — сказал Паркер, — я не знаю, что вы уполномочены делать, а что нет, и кто вообще определяет круг ваших полномочий. Мы задали простейший вопрос. Мы могли бы узнать ответ на него, просто просмотрев почтовые ящики, которые висят здесь в холле, и на это нам не нужно никаких иных полномочий сверх тех, которые предоставляют наши жетоны. Мы проявили вежливость, задав этот вопрос вам, вместо того чтобы идти и осматривать ящики. Почему бы и вам в свою очередь не проявить вежливость, и не ответить на этот простейший вопрос, а не рассуждать о ваших полномочиях?
   — Да, она проживает в этом доме, — выдавил Ранк.
   — Очень хорошо. А можете ли вы ответить, в какой квартире она живет, или нам все-таки придется идти смотреть на почтовые ящики?
   — Она живет в квартире 4-С.
   — Благодарю, — сказал Паркер. — Не могли бы вы теперь сообщить нам, живет ли мисс Пакер одна или вместе с кем-то?
   — Нет, не могу, — сказал Ранк.
   — Почему не можете? — резко спросил Браун, сверкнув глазами.
   — Это противоречит политике нашей компании, — ответил Ранк.
  
  
  * * *
  
   Аптека на углу Истона и Хедли располагалась на этом месте вот уже добрых пятьдесят лет, — это было золотыми буквами написано над входом. Когда Карелла вошел внутрь, ему показалось, что он попал в какую-то лондонскую аптеку, хотя на самом деле он никогда не бывал в Лондоне и не знал, как выглядят тамошние аптеки. Но было в этой аптеке нечто, напоминающее о Диккенсе — наверное, колокольчик, звякающий каждый раз, когда открывалась дверь. Такая дверь сама по себе была редкостью — теперь в городских магазинах преобладали раздвижные двери, оснащенные реле, сами открывающиеся перед покупателем. Тяжеловесные шкафы с застекленными дверцами, толстые деревянные полки, разнообразные банки и склянки с редкими маслами, мазями и притираниями, доставленными из отдаленнейших уголков земного шара. И сама аптека, и старичок аптекарь за прилавком были какими-то дряхлыми и замшелыми. Это была одна из тех аптек, куда приятно войти в дождливый день.
   — Чем могу служить, джентльмены? — спросил аптекарь.
   Точно так же, как на персонажах Диккенса, к которым старичок наверняка принадлежал, на нем была лиловая рубашка с длинными рукавами, фиолетовый галстук-бант и клетчатый жилет, из кармана которого свисала цепочка от часов. Из-под очков в узкой оправе поблескивали темные глаза. Кожа аптекаря по виду больше всего напоминала старый пергамент.
   — Мы из полиции, — сразу же сказал Карелла, хотя по виду старичка непохоже было, что он особо боится грабителей.
   — Здравствуйте, — сказал аптекарь. — Меня зовут Грэхем Квестед.
   «Ну как есть Диккенс», — подумал Карелла.
   — Мы пытаемся проследить один рецепт, — сказал Клинг.
   — Ага, — проронил мистер Квестед.
   Он сообщил, что за многие годы полиция не раз обращалась к нему с подобными вопросами, особенно в тех случаях, когда при вскрытии обнаруживалась передозировка того или иного лекарства. Еще он сообщил, что за то время, пока он держит эту аптеку — а в августе это будет уже пятьдесят один год, — его грабили шестьдесят два раза.
   — И все шестьдесят два ограбления произошли за последние двадцать лет, — вздохнул старичок. — Вам не кажется, что это довольно красноречиво свидетельствует о переменах, происходящих в этом городе?
   Карелла был с ним вполне согласен.
   — Мы ищем рецепт, — сказал он, — выписанный на имя Андреа Пакер.
   — Это имя не кажется мне знакомым, — сказал мистер Квестед. — Конечно, это еще ни о чем не говорит. Она могла не принадлежать к числу моих постоянных клиентов, а просто случайно оказаться рядом и зайти сюда. Вы не знаете, когда это могло быть?
   — К сожалению, нет.
   — А на что был рецепт?
   — На далман.
   — Очень популярное снотворное. Иначе его называют флуразепамом. Это лекарство из группы бензодиазепинов. Каждый год выписывается пятнадцать-шестнадцать миллионов рецептов на него. Вы не знаете фамилию врача, который выписал рецепт?
   — Нет.
   — Андреа Пакер — вы сказали?
   — Да, Пакер.
   — У вас есть ее адрес?
   — Южная Хедли-авеню, 714.
   — Прямо тут за углом. Это что, самоубийство?
   — Нет, сэр, — сказал Карелла.
   — Потому что безодиазепин редко используют для самоубийства, — сказал мистер Квестед. — Нужно принять двадцать нормальных доз, чтобы покончить с собой подобным способом. У далмана самый долгий период полураспада из всех бензо...
   — Период полураспада?
   — Так называют время, за которое организм человека усваивает половину принятого лекарства. Например, если вы приняли десятимиллиграммовую капсулу какого-нибудь лекарства, а его срок полураспада — два часа, то через час у вас в крови будет содержаться пять миллиграммов этого лекарства.
   — А какой период полураспада у далмана?
   — Сорок семь за сто часов, — ответил мистер Квестед.
   Клинг присвистнул.
   — Вот видите. Человек может принять далман на ночь, а на следующий день большая часть лекарства все еще будет оставаться у него в крови. Ну что ж, давайте посмотрим файлы.
   И аптекарь пригласил их в подсобку, забитую ступками и пестиками. В подсобке обнаружился предмет обстановки, совершенно нехарактерный для персонажа «Больших надежд» или «Оливера Твиста», а именно компьютер. Старичок попытался запустить поиск сперва по имени Андреа Пакер, потом по ее адресу, потом по названию «далман», потом по названию «флуразепам» и под конец по всей группе бензодиазепинов, но так ничего и не обнаружил.
   — Увы, джентльмены, — с искренним сожалением произнес он. — Очень жаль.
  
  
  * * *
  
   В квартире 4-Д дверь им открыл чернокожий юноша, одетый в синие джинсы и серую футболку с темно-бордовой эмблемой университета Рамсея. Он подозрительно посмотрел на них сквозь очки в роговой оправе. Прежде чем отпереть дверь, он потребовал, чтобы детективы показали в «глазок» свои значки. Теперь он внимательно и неспешно изучал их жетоны и удостоверения. В конце концов, удовлетворившись увиденным, парень поинтересовался:
   — Проблемы?
   — Никаких проблем, — сказал Браун.
   — Как тебя зовут, сынок? — спросил Паркер.
   За время работы он также обнаружил, что обращение «сынок» тоже здорово пугает твоего собеседника, особенно если ему лет девятнадцать и у него черная кожа — как у этого паренька.
   — Дэрил Хинкс, — ответил парень.
   — Ты знаешь даму, которая живет напротив, в квартире 4-С?
   — Только в лицо.
   — Ее зовут Андреа Пакер? — спросил Браун.
   — Я не знаю, как там ее зовут. Красивая блондинка лет двадцати. А что она сделала?
   — Ничего. Ты когда-нибудь видел, чтобы она входила в квартиру или выходила оттуда?
   — А то.
   — Квартира 4-С, правильно?
   — Да. Напротив.
   — А чтобы туда заходил мужчина?
   — Что она, проститутка?
   — Почему ты так думаешь?
   — Ну вы же спрашиваете, не приходили ли к ней мужчины...
   — Нет-нет, мы имеем в виду конкретного мужчину.
   — А он что сделал?
   — Он-то? Выбросился из окна, — сказал Паркер.
   — Ого.
   — Вот именно.
   — Ясно.
   — Ну так как, не видел ли ты парня примерно шести футов ростом, рослого, белого, двадцати шести лет, с каштановыми волосами, карими.
   — Да.
   — Который любил одеваться в рабочий комбинезон, ботинки с высокими голенищами...
   — Видел, видел. Точнее, разговаривал с ним в лифте.
   — Ты видел, чтобы он входил в квартиру 4-С или выходил оттуда?
   — Да.
   — Когда?
   — Ну, я по утрам довольно рано ухожу на занятия...
   — И ты видел его выходящим из той квартиры рано утром?
   — Точно.
   — В какое время?
   — Я ухожу в семь.
   — Спасибо, — сказал Браун.
   — А что она сделала-то? — снова поинтересовался Хинкс.
   Аптекарь из аптеки «Дж&Р, лекарства» на углу Хедли и Коммерс знал Андреа Пакер и по имени, и в лицо. Она была постоянной покупательницей этой аптеки. Аптекарь описал Андреа как гибкую блондинку примерно двадцати лет, с темно-карими глазами и изысканными манерами.
   — Я думаю, она актриса или кто-нибудь в этом роде, — сказал аптекарь. — Может, фотомодель. Мы иногда вели интересные разговоры о фильмах. Вы смотрели фильм «Орландо»? Мы как-то очень интересно поговорили о нем. Там идет речь о смене пола. Весьма увлекательный фильм. Советую вам обязательно достать кассету. Еще мы разговаривали о «Скорости» — фильм совершенно другого рода, но тоже весьма увлекательный. Они оба хороши по-своему...
   — Когда она была здесь в последний раз? — перебил аптекаря Хейз.
   — Ой, не помню, она часто заглядывает. То за зубной пастой, то за помадой, то за дезодорантом...
   — А когда она брала лекарства по рецепту? — спросил Мейер.
   — Это нужно посмотреть. Я помню, что недавно она простудилась и приходила за антибиотиками...
   — А за снотворным? — спросил Хейз.
   — О, на снотворное у нее текущий рецепт.
   — Текущий?
   — Который возобновляется примерно раз в месяц.
   — И когда она последний раз возобновляла свой рецепт?
   — Кажется, недели две назад. Надо проверить по компьютеру.
   — Каким снотворным она пользуется?
   — Далманом.
   ПИСЬМЕННОЕ ПОКАЗАНИЕ
   ПОД ПРИСЯГОЙ
   ПО ПОВОДУ ВЫДАЧИ ОРДЕРА НА ОБЫСК.
   КО МНЕ, СУДЬЕ РАЙОННОГО СУДА, явился детектив второго класса Стивен Луис Карелла, лично мне известный офицер УПРАВЛЕНИЯ ПОЛИЦИИ, который был мною должным образом приведен к ПРИСЯГЕ. Он обратился с ПРОСЬБОЙ выдать ОРДЕР НА ОБЫСК, и, в обоснование этой ПРОСЬБЫ, он ПОД ПРИСЯГОЙ сообщил следующее:
   У него есть основания ПОЛАГАТЬ, что ЗАКОНЫ ДАННОГО ШТАТА, в частности:
   Уголовный кодекс, статья 125.25
   а именно: Убийство второй степени -
   были нарушены Андреа Пакер.
   СВИДЕТЕЛЬ, дающий показание ПОД ПРИСЯГОЙ, полагает, что ВЕЩЕСТВЕННЫЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА или РЕЗУЛЬТАТЫ ПРЕСТУПЛЕНИЯ в настоящий момент могут быть обнаружены по нижеследующему адресу, а именно:
   Южная Хедли-авеню, 714
   квартира 4-С
   Айсола
   Свидетель особо настаивает на поисках следующих улик:
   Флакона из-под лекарства, проданного по рецепту аптекой «Дж&Р, лекарства», расположенной в доме 1123 по Коммерс-стрит. Рецепт датирован 27 марта и содержит следующую информацию:
   Рег. номер 445358
   Пациент: Андреа Пакер
   Адрес: Хедли-авеню
   Лекарство: Далман в капсулах по 30 мг.
   Принимать по одной капсуле перед сном в случае необходимости.
   Кол-во: 30. Упаковок: 1.
   ПРИЧИНЫ, НА КОТОРЫХ ОСНОВАНО УБЕЖДЕНИЕ СВИДЕТЕЛЯ В НЕОБХОДИМОСТИ ПРОВЕДЕНИЯ ОБЫСКА
   1. Одиннадцатого апреля в двадцать три тридцать Чарльз Уильям Мэдден выбросился или был выброшен с десятого этажа дома номер 355 по Северной Ривер-стрит и разбился насмерть.
   2. В рапорте отдела токсикологии лаборатории при полицейском управлении сообщается, что в крови жертвы обнаружены следы снотворного препарата далман в количестве, достаточном для того, чтобы погрузить жертву в сон.
   3. Чарльз Уильям Мэдден не имел возможности самостоятельно выброситься в окно, поскольку находился в состоянии сна, вызванном приемом препарата далман.
   4. Два стакана, стоявшие рядом с кроватью жертвы, указывают на присутствие алкоголя и позволяют предположить, что в один из стаканов мог быть добавлен далман.
   5. Энтони Дживенс, аптекарь из аптеки «Дж&Р, лекарства», вспомнил, что 27 марта по вышеприведенному рецепту продал Андреа Пакер упаковку далман а.
   6. Дэрил Хинкс, проживающий в квартире 4-Д дома 714 по Южной Хедли-авеню, на одной лестничной площадке с Андреа Пакер, заявил, что видел, как Чарльз Уильям Мэдден входил в квартиру мисс Пакер и выходил оттуда в такое время суток, которое позволяет предполагать, что к моменту смерти он проживал совместно с мисс Пакер.
   7. Исходя из вышеизложенной информации и из известных свидетелю сведений, представляется возможным утверждать, что флакон с препаратом далман, принадлежащий Андреа Пакер, может служить доказательством преступления, а именно — убийства.
   Поэтому ПРОСЬБА СВИДЕТЕЛЯ о выдаче, согласно ЗАКОНУ, ОРДЕРА НА ОБЫСК — действия, выходящего за пределы юрисдикции свидетеля, удовлетворена. Обыск может быть проведен в любое время дня или ночи, или же в воскресенье, как того потребуют ОБСТОЯТЕЛЬСТВА данного дела, с надлежащей и необходимой помощью, по вышеуказанному адресу, для обнаружения следующих вещественных доказательств:
   Флакон с рецептом номер 445358, выданным аптекой «Дж&Р, лекарства» на препарат далман в капсулах по 30 мг. Рецепт выписан на имя Андреа Пакер. Розыску также подлежат любые вещественные доказательства, которые могут иметь отношение к убийству Чарльза Уильяма Мэддена.
   Последнюю фразу к показаниям Кареллы судья добавил, чтобы расширить круг поисков, насколько это понял сам Карелла.
   В противном случае жалоба была бы гарантирована.
  
  
  * * *
  
   Когда в девять вечера Андреа Пакер вернулась с репетиции, на лестничной площадке ее ждали полицейские. Полученный ими ордер на обыск не включал пункта, позволяющего вламываться в квартиру без стука, и Карелла выглядел бы дурак дураком, если бы попытался добиться его включения. Ведь в квартире 4-С проживал не какой-нибудь вооруженный опасный головорез, а всего лишь хрупкая женщина ростом в пять футов девять дюймов и весом в какие-нибудь сто двадцать пять фунтов, которая сначала протащила мужчину, находящегося под действием снотворного, через всю его квартиру, потом взгромоздила его на подоконник, а потом столкнула с десятого этажа.
   Андреа, выходя из лифта, уже копалась в сумочке, доставая ключи. Тут она увидела полицейских, на мгновение заколебалась, потом двинулась прямо на них.
   Сегодня вечером она выглядела уставшей.
   Наверное, репетиция была просто кошмарной.
   — Привет! — произнесла Андреа. — Какая неожиданность, — и девушка слабо улыбнулась.
   — Мисс Пакер, — сказал Карелла, — мы пришли сюда с ордером суда, позволяющим обыскать вашу кварти...
   — Что-что? — словно не веря своим ушам, переспросила Андреа.
   — Ордер на обыск, — подтвердил Клинг. — Не будете ли вы любезны открыть дверь?
   — Нет, не буду, — сказала девушка, попятившись. — Ордер на обыск? Что это еще за чертовщина?
   — Полагаю, вам стоит его прочесть, — заявил Карелла и протянул ей ордер.
   Андреа молча его прочла.
   — Я хочу позвонить моему адвокату, — сказала она.
   — Пожалуйста. Вы можете позвонить ему, пока мы будем проводить обыск.
   — Нет, я хочу позвонить ему сейчас. До того, как позволю вам войти в квартиру.
   — Мисс Пакер, — возразил Карелла, — боюсь, вы не поняли суть дела. Это ордер, выданный судом. Если вы откажетесь...
   — Я ни от чего не отказываюсь. Я просто хочу позвонить моему адвокату до того...
   — Мисс Пакер, — подал голос Клинг, — я полагаю...
   — Ой, да бросьте вы эти свои игры в Матта и Джеффа!
   — Либо вы откроете дверь, либо мы будем вынуждены арестовать вас за то, что вы препятствуете выполнению постановления суда, — сказал Карелла.
   — А это еще что означает?
   — Это означает, что вы препятствуете проведению обыска, санкционированного судом, — сказал Карелла. — Если вы будете упорствовать, мы вас арестуем.
   — Он говорит правду? — спросила девушка у Клинга.
   — Да, он говорит правду.
   — Это что, фашистская Германия?
   — Нет, это Америка, — ответил Карелла.
   — О Господи! — воскликнула Андреа и разъяренно выхватила ключ из сумки. Она открыла дверь, толчком распахнула ее и немедленно бросилась на кухню, к телефону. Детективы вошли следом. Пока Андреа набирала номер, они надели белые хлопчатобумажные перчатки.
   — Где у вас ванная комната? — спросил Клинг.
   — Не смейте пользоваться моей ванной! — гневно закричала Андреа.
   — Никто и не собирается ею пользоваться, — спокойно сказал Карелла. — Вы уже прочли ордер и знаете, что мы разыскиваем.
   — И не лезьте в мою... Мистера Фоли, пожалуйста. Это Андреа Пакер, скажите, что он срочно нужен. Не смейте ходить по квартире без меня!
   — Мисс Пакер...
   — Какого черта! Вы что, не можете подождать, пока мой адвокат...
   — Нет, не можем, — оборвал ее Карелла.
   — Холли? — спросила в трубку девушка. — Это Андреа. У меня здесь два детектива... Куда вы пошли?! — закричала она им вслед. — Холли, будет лучше всего, если вы приедете немедленно! Они обыскивают мою квартиру, они пришли с какой-то бумажкой от судьи! — крикнула Андреа, швырнула трубку и помчалась следом за детективами.
   Они к тому моменту уже прошли через спальню, заглянув на ходу в стенной шкаф, где висела явно мужская одежда. Если бы судья специально не добавил к прошению Кареллы слова о розыске «любых вещественных доказательств», им бы пришлось поморочиться, доказывая, что Мэдден действительно здесь проживал. В конце концов, они ведь не искали одежду, но так уж получилось, что они на нее наткнулись: она висела «прямо на виду» — любимое выражение всех копов, проводящих конфискацию. Но, поскольку за ними по пятам гналась Андреа Пакер, детективы не захотели подвергать опасности поиски главной улики, за которой они сюда пришли. Так что они направились прямиком в ванную, отделанную бледно-голубым кафелем и увешанную иссиня-черными полотенцами, и сразу принялись осматривать раковину. На краю раковины — тоже прямо на виду — лежала мужская бритва. Карелла протянул руку в перчатке и открыл зеркальную дверцу шкафчика. Они с Клингом склонились над раковиной и принялись обшаривать глазами полочки, уставленные разнообразными коричневато-оранжевыми пузырьками с белыми крышечками. Некоторые из лекарств были выписаны на имя Чарльза Мэддена — еще одно неопровержимое свидетельство того, что он действительно проживал здесь. Впрочем, большая часть лекарств все-таки была выписана на имя Андреа Пакер: амоксилин в капсулах по 250 миллиграммов, порошки с кодеином, таблетки мепробамата по 400 миллиграммов, четырехпроцентный аэрозоль с назалкромом, доннатал, тетрациклин в капсулах по 500 миллиграммов, витаминный крем...
   — Вот он! — сказал Карелла и достал флакон.
   Он встряхнул флакон, чтобы послушать, остались ли там еще таблетки, потом приоткрыл крышечку. В флаконе лежал десяток таблеток далмана.
   — Превосходно, — начала Андреа, появившись у них за спиной, — мой адвокат...
   — Вы арестованы, — проронил Карелла.
  
  
  
  
   Глава 13
  
  
   Андреа еще раз позвонила своему адвокату из дежурки — сообщить, что она находится в полицейском участке, — и он пообещал немедленно приехать. Теперь время близилось к десяти вечера, а адвоката все еще не было. Полицейские спросили у Андреа, не хочет ли она выпить кофе или, может, еще чего-нибудь, а она сказала, чтобы они шли к черту. Они уже зачитали ей правило Миранды и позволили себе предположить, что девушка поняла свои права, раз уж до прибытия адвоката у нее на все имелся один ответ: «Пошли вы к черту!» Андреа сообщила, что ее адвоката зовут Холлис Фоли и что он приведет с собой адвоката, специализирующегося по уголовным делам, имени которого она не знает, так что теперь полицейские ожидали, что с минуты на минуту здесь появятся два адвоката.
   — А до тех пор оставьте меня в покое! — сказала Андреа, что было лишь перефразировкой мысли «пошли вы к черту».
   Клинг сел за свой стол и позвонил Шарин. Он все еще разговаривал, когда в двадцать пять минут одиннадцатого в дежурке появились адвокаты Андреа, оба очень резкие и деловые. Личный адвокат немедленно спросил у Андреа, все ли с ней в порядке. Адвокат по уголовным делам представился полицейским — его имя было Феликс Бертинотти — и спросил, на каком основании арестована его клиентка. Карелла объяснил, что они намерены предъявить мисс Пакер обвинение в убийстве второй степени, и адвокат мгновенно посоветовал Андреа не отвечать ни на какие вопросы. Андреа захотела узнать, не повредит ли это ей, и Бертинотти объяснил, что ее молчание никоим образом не может быть сочтено предосудительным, даже если это дутое дело будет передано в суд. Он уже называл Андреа «невиновной клиенткой» и разглагольствовал так, словно выступал перед телекамерой. Андреа же утверждала, что она ничего не сделала и потому ей нечего бояться полиции — почему бы ей не ответить на их вопросы? Копы стояли рядом и помалкивали. Принимать решение следовало Андреа и ее адвокату. В конце концов, как ранее сказал Карелла, это все-таки была Америка.
   — Вы не возражаете, если мы поговорим с мисс Пакер наедине? — спросил Бертинотти. Пока они разговаривали, Карелла, Клинг и лейтенант Бернс — он вернулся в участок, когда узнал об аресте, — спорили, стоит ли им прямо сейчас вызвать кого-нибудь из районной прокуратуры или лучше подождать, пока они не будут уверены, что рыбка не сорвется с крючка. Решили подождать. Андреа и ее юрист совещались до четверти двенадцатого.
   — Мисс Пакер решила ответить на ваши вопросы, — объявил Бертинотти.
   Кареллу это удивило. Он никогда не понимал, почему прожженные уголовники вовсю используют преимущества, которые предоставляет им правило Миранды, а любители всегда считают, что могут выиграть у полицейских на их поле. Возможно, Андреа считала, что это роль всей ее жизни, и ухватилась за возможность дать спектакль, достойный самого строгого жюри, чтобы доказать, что она — настоящая актриса, а не просто девица со смазливой мордашкой. Кроме того, здесь присутствовали два ее адвоката, которые все уладят, если запахнет жареным. Так что, возможно, Андреа просто считала, что она ничем не рискует. Хотя ее личный адвокат явно не разбирался в уголовном кодексе и мог пригодиться ей не больше, чем телефон за кулисами, который никогда не звонит в нужную минуту.
   Полицейские снова зачитали Андреа ее права и удостоверились, что она все поняла и действительно желает отвечать на вопросы. На Андреа по-прежнему была та одежда, в которой она вернулась с репетиции — синие джинсы, кожаные туфли и лимонного цвета футболка. Длинные светлые волосы были собраны в хвост, на лице — никакого макияжа. Карелла подумал, не предложить ли ей леденец на палочке.
   — Мисс Пакер, — сказал он, — не могли бы вы рассказать, где вы находились прошлым вечером примерно в это же время?
   Часы, висевшие на стене комнаты для проведения допросов, показывали восемнадцать минут двенадцатого. Андреа сидела во главе длинного узкого стола, справа и слева от девушки располагались ее адвокаты. Рядом с Бертинотти сидела стенографистка и записывала беседу. Карелла стоял. Ему лучше работалось, когда он был на ногах.
   — Я была дома, — сказала Андреа.
   — Где именно — дома? — спросил Карелла.
   — Дома — это там, куда вы вломились сегодня вечером! — огрызнулась Андреа и бросила гневный взгляд сперва на Кареллу, потом на Клинга.
   — Это был обыск, — пояснил Карелла Бертинотти и улыбнулся. — Никакого взлома не было, господин адвокат.
   Бертинотти не стал улыбаться в ответ. Вместо этого он пожал плечами, словно не очень доверяя словам Кареллы. Бертинотти так же, как второй адвокат Андреа, был одет в темно-синий костюм и выглядел так, словно он непосредственно перед приходом в участок тщательно побрился. Карелла подумал, что, наверное, адвокат рассчитывал, что тут будут журналисты с телекамерами, хотя при росте в пять футов восемь дюймов и весе в двести фунтов человеку следовало бы скорее избегать подобного внимания.
   — Сообщите, пожалуйста, ваш адрес, — любезно попросил Карелла. — Для внесения в протокол.
   — У вас есть мой адрес!
   — Ваш адрес...
   Карелла взял бланк ареста.
   — ...Южная Хедли-авеню, дом 714, квартира 4-С?
   — Да.
   — Благодарю вас. Итак, что вы делали вчера вечером и в какое время?
   — Я вернулась с репетиции в восемь часов и никуда после этого не выходила.
   — Присутствовал ли на этой репетиции Чарльз Мэдден?
   — Конечно, присутствовал. Он наш помощник режиссера.
   — Он был вашим помощником режиссера, — поправил ее Карелла, просто чтобы наметить тему.
   — Да.
   — Он не пошел домой вместе с вами, когда вы ушли из театра?
   — Нет.
   — Но вы проживаете вместе, не так ли?
   — Да.
   — Как давно он проживал в вашей квартире, мисс Пакер?
   — С начала марта.
   — С первого марта?
   — Нет. Числа с шестого, с седьмого.
   — Где он жил до этого?
   — У него была квартира на Ривер-стрит. Он продолжал держать ее до... ну...
   — До своей смерти?
   Опять же, в будущем это пригодится.
   — Да, — ответила Андреа.
   — Каковая наступила вчера вечером, в половине двенадцатого.
   — Насколько я понимаю, так оно и есть, — сказала Андреа, уткнувшись взглядом в свои руки, сложенные на коленях.
   Карелла решил, что в этом было нечто нарочито театральное. Только актрисы умеют так скромно потупиться, когда им надо изобразить добродетель или невинность. Надо будет впредь повнимательнее смотреть кино — делают ли так хорошие актрисы?
   — Вы не присутствовали в его квартире на тот момент, не так ли? — спросил он.
   — Нет, я...
   — Ну, на самом деле, детектив, — вмешался Бертинотти, — дама же только что сказала вам...
   — Да, но я хочу знать, может ли она объяснить одну загадку, приводящую меня в недоумение?
   — Это какую? — поинтересовалась Андреа.
   — Мисс Пакер, — сказал Бертинотти, — вы не обязаны помогать детективу Карелле справляться с его затруднениями.
   Второй адвокат Андреа, который явно разволновался из-за всей этой идиотской игры в полицейских и воров, только хрюкнул, поддерживая высказывание своего коллеги. Бертинотти выглядел довольным. Андреа — тоже. Вся троица вдруг приобрела такой радостный вид, будто они уже выиграли дело и добились оправдания.
   — Да, но мне неприятно видеть недоумевающего детектива, — с улыбкой произнесла Андреа. — Что вы хотите узнать, мистер Карелла?
   — Принимаете ли вы препарат далман? — спросил Карелла.
   — Вы же знаете, что принимаю, — все еще улыбаясь, ответила девушка. — Вы нашли флакон у меня в аптечке.
   — А мистер Мэдден когда-нибудь принимал далман?
   — Понятия не имею.
   — Потому что, видите ли, мы обнаружили далман у него в крови.
   Это известие явно оказалось новостью для Андреа. Возможно, она не знала, что можно взять пробу крови, разбрызганной по асфальту. Или, возможно, она не думала, что полиция сочтет нужным проверять кровь человека, который, совершенно очевидно, выбросился из окна.
   — Кто это — мы? — спросила она.
   — Полицейская лаборатория, отдел токсикологии.
   Андреа слегка пожала плечами, словно желая показать, что она не понимает, какое это имеет отношение к ее аресту.
   — Я предполагаю, — начал Бертинотти, — что у вас есть...
   — Да, адвокат, у нас есть отчет лаборатории.
   — Могу я на него взглянуть?
   — Пожалуйста, — сказал Карелла и в свою очередь слегка пожал плечами. Неужели опытный адвокат может подумать, что они подделали этот чертов отчет? Протянув Бертинотти лист бумаги, Карелла повернулся к Андреа и небрежно спросил: — Пользовался ли когда-нибудь мистер Мэдден вашим далманом?
   — Да, думаю, пользовался, — ответила Андреа, быстро приходя в себя. Теперь она знала, что полицейские обнаружили следы далмана в крови Мэддена и нашли далман в ее аптечке. Карелла рассчитывал, что такой поворот событий заставит Андреа попытаться доказать, что далман перекочевал из ее аптечки в кровь Мэддена без ее помощи.
   — Когда вы сказали, что думаете, что он...
   — Кажется, я припоминаю, что Чак спрашивал... не помню точно, когда это было... но мне кажется, что он как-то раз спрашивал, нет ли у меня чего-нибудь от бессонницы.
   — Но вы не помните, когда это было?
   — Нет, не помню. Я говорю чистую правду, как перед Богом, — сказала Андреа.
   «Ну да, как же», — подумал Карелла.
   — Вы думаете, что вчера вечером мистер Мэдден мог принять далман? — спросил Карелла. — Мог взять его с собой на ту квартиру?
   — Я точно не скажу, но, пожалуй, мог. Он знал, что у меня есть далман...
   — Позвольте уточнить — вы говорите, что мистер Мэдден не пошел вместе с вами к вам домой, когда вы ушли из театра.
   — Совершенно верно, не пошел.
   — Значит, если он и взял какой-нибудь флакон из вашей ванной, он должен был сделать это до того, как он покинул квартиру утром.
   — Ну, наверное. Я действительно не знаю, что он делал.
   — Потому что, видите ли, мы не нашли далмана в его квартире. И никаких пустых бутылочек, которые могли бы содержать далман — тоже. Вам это не кажется странным?
   — Я не знаю, следует ли считать это странным или нет. Я не знаю, что Чак принимал или не принимал вчера вечером. Или в течение вчерашнего дня, если уж на то пошло.
   — Ну, далман он принял, в этом можно не сомневаться. Сегодня утром это показал анализ его крови.
   — Мне ничего не известно об анализах крови.
   — Так же, как мне, — солгал Карелла. — Но вот что мне любопытно, так это то, как далман мог попасть...
   — Если у вас есть, о чем спросить мою клиентку, — перебил его Бертинотти, — то, пожалуйста, спрашивайте. Но не любопытствуйте. Любопытство здесь неуместно. Просто задавайте вопросы.
   — Конечно-конечно, адвокат. Итак, мисс Пакер, вопрос. Заходили ли вы вчера вечером в квартиру мистера Мэддена?
   — Нет, не заходила.
   — Вы не пошли туда вместе с ним прямо из театра, так?
   — Нет, не пошла.
   — А в более позднее время?
   — Я вообще туда не приходила. Вчера вечером я была дома. Весь вечер.
   — Знали ли вы, где находится мистер Мэдден?
   — Конечно. Он сказал мне, что собирается пойти к себе на квартиру поработать над пьесой.
   — Когда он вам об этом сказал?
   — Когда мы уходили из театра.
   — После репетиции?
   — Да.
   — После этого вы пошли к себе домой, а мистер Мэдден пошел в квартиру на Ривер-стрит?
   — Да. Он использовал ее для работы.
   — Ясно.
   — После того как он перебрался жить ко мне. Время от времени он уходил туда, чтобы поработать над пьесой. Они писали пьесу вместе с Джерри Гринбаумом.
   — Так я и понял.
   — «Девушка, что уж мертва».
   — Да, это намек на Кристофера Марлоу, — заметил Карелла.
   Андреа удивленно посмотрела на него.
   — Вы не знаете, был ли вчера вечером мистер Гринбаум у мистера Мэддена?
   — Вам надо спросить об этом у самого Гринбаума.
   — Мы уже спрашивали.
   — Ну и как?
   — Нет, не был.
   — Значит, он не выталкивал Чака из окна, не так ли? — спросила Андреа и снова улыбнулась.
   — Полагаю, нет, — ответил Карелла. — Но кто-то это сделал. Поскольку, видите ли, спящий человек не может встать с кровати и пройти из спальни в гостиную.
   — Вполне может, если он находится в полусне, — возразила Андреа. — Возможно, он действительно, как вы утверждаете, принял далман...
   — Который он, возможно, взял вчера утром из вашей домашней аптечки...
   — Ну, я не знаю, действительно ли он это сделал...
   — Но если сделал...
   — Я только сказала, что он мог его взять. Я же не ходила за Чаком по пятам, чтобы посмотреть, будет ли он доставать снотворное из аптечки.
   — Конечно же, нет.
   — Мисс Пакер, — вмешался Бертинотти, — я чувствую себя обязанным предостеречь вас!
   — Я лишь сказала, что, возможно, Чак действительно это сделал. Вы ведь, похоже, так считаете?
   — Да, далман наличествовал у него в крови, — сказал Карелла. — Я просто повторяю то, что написано в рапорте отдела токсикологии. Но вы предполагаете, что он мог бродить в сонном состоянии и чисто случайно...
   — Именно.
   — Об этом я не подумал, — сказал Карелла. — Мистер Мэдден мог принять далман...
   — Конечно.
   — ...и потом... ну... ходить по квартире, прежде чем улечься в кровать. Внезапно он заснул и просто выпал из окна.
   — Как актриса, я прямо-таки вижу эту сцену, — сказала Андреа.
   — Простите? — переспросил Карелла.
   — Сцену, подобную этой.
   — Ага.
   — Это можно было бы сыграть.
   — В смысле — как он в полусне выпадает из окна?
   — Да.
   — Мисс Пакер, — снова вмешался Бертинотти, пытаясь дать понять Андреа, что этот хитрожопый детектив слишком глубоко копает и что лучше бы ей поостеречься. — Я думаю...
   — Нам известно, что вчера вместе с мистером Мэдденом в его квартире была женщина, — сказал Карелла, не обращая внимания на адвоката.
   — Это была не я, — сказала Андреа. — Собственно, а как вы об этом?..
   — Мисс Пакер! — снова подал голос Бертинотти, на этот раз уже более резко. — Я думаю, нам...
   — Мы обнаружили вагинальные выделения, — сказал Карелла. — На простынях кровати.
   Андреа посмотрела на детектива.
   — Потому я хотел бы, — продолжил Карелла, — хотя и уверен, что мы имеем право сделать это просто в соответствии с правилом Миранды, без постановления суда...
   — Что сделать? — неожиданно спросил Бертинотти.
   — Взять мазок у мисс Пакер, адвокат.
   — Вам придется добыть чертовски убедительное постановление суда, прежде чем вы нарушите ее права личности подобным образом! — взвился адвокат.
   — Именно это я и намерен сделать, сэр.
   — Отлично, делайте. А до того времени разговор окончен.
   — Господин адвокат, — сказал Карелла, — если вчера вечером мисс Пакер не была в той постели вместе с мистером Мэдденом, тогда ей не о чем беспокоиться. Но, если тесты докажут соответствие выделений, мы будем знать, что мисс Пакер находилась в квартире мистера Мэддена перед тем, как он выпал из окна. Вы можете обсудить это с вашей клиенткой наедине.
   Бертинотти посмотрел на Кареллу.
   — Дайте нам пятнадцать минут, — попросил адвокат.
   Уложился он в десять.
   — Есть здесь кто-нибудь из прокуратуры? — спросил Бертинотти.
  
  
  * * *
  
   Нелли Бранд приехала в верхний город в две минуты первого. Официально уже наступило Вербное воскресенье, но наряд миссис Бранд мало подходил для церкви. Ее выдернули со званого ужина, и на Нелли было черное вечернее платье, черные модельные туфли на шпильке и украшения из жемчуга. Она извинилась за свой неподобающий вид, спросила у Кареллы, что им удалось выяснить, после чего отправилась беседовать с адвокатами Андреа.
   Фоли помалкивал, словно у него язык в задницу затянуло.
   Бертинотти торговался, стараясь добиться послабления для своей клиентки.
   Нелли знала, что ее доказательства не являются неопровержимыми, но она не ожидала, что Бертинотти примется просить ее о беседе с глазу на глаз. Уже один тот факт, что Бертинотти хотел торговаться, убедил Нелли, что эта Пакер действительно находилась в квартире Мэддена в ту ночь, когда он грохнулся из окна. Но Нелли знала, что у нее нет данных, позволяющих связать Андреа Пакер с убийством Мишель Кассиди. Тем не менее она сказала Бертинотти, что намерена обвинить его клиентку в двух убийствах второй степени, поскольку теоретически именно Пакер совместно с Мэдденом убили Кассиди. Убийство второго класса относилось к тому разряду преступлений, за которые полагалось пожизненное заключение. Бертинотти знал, что она несет чушь — в противном случае, о чем тут вообще можно говорить?
   Он заявил Нелли, что согласится признать вину своей клиентки по делу Мэддена, если мисс Бранд целиком и полностью откажется от намерений связать это с делом Кассиди. Нелли ответила, что об этом не может быть и речи, эти два дела связаны намертво и что если она не сможет разобраться с ними обоими, то вообще не станет с ними связываться. Бертинотти напомнил, что один обвиняемый по делу Кассиди уже в тюрьме...
   — Адвокат, — протянула Нелли, — неужели вы предлагаете мне держать в заключении невиновного?
   — Избави Бог! — ужаснулся Бертинотти.
   Фоли, кретин такой, даже захихикал.
   — Я просто исхожу из предположения, что, возможно, ненасытная публика, жаждущая загадок, интриг и возмездия, будет удовлетворена, если вы снизите первое убийство с класса "А"...
   — Это невозможно.
   — ...до преступления класса "Б", а именно — до преступного сговора.
   — От восьми до двадцати пяти лет по каждому делу, — сказала Нелли.
   — Я полагаю, достаточно шести лет плюс два за сговор.
   — Невозможно. Максимум по каждому делу.
   — За оба сразу.
   — За каждое по отдельности.
   — Я не могу этого допустить!
   — Тогда передайте вашей клиентке, чтобы она готовилась к заключению.
   — Миссис Бранд, ей всего лишь двадцать один год...
   — Правильно. Эта девушка убила двух человек, а вы хотите, чтобы она освободилась в двадцать девять лет? Забудьте об этом. Положимся на судьбу, и пусть решает суд. Возможно, вы и выиграете это дело. Возможно, вашей клиентке и не придется провести остаток своей жизни у черта на куличках за участие в двух преступлениях класса "А". Но, если вы согласитесь на сделку, она выйдет на свободу до того, как ей исполнится сорок.
   Бертинотти ненадолго задумался.
   — Хорошо, — сказал он наконец. — Я согласен на класс "Б" и на треть двадцатипятилетнего срока по каждому делу.
   — Тогда мы поладим.
   — Позвольте мне поговорить с моей клиенткой.
   — Сейчас моя очередь, — сказала Нелли.
  
  
  * * *
  
   ...Эта идея пришла мне в голову сразу после нападения на Мишель. Сперва я подумала: как жаль, что этот неизвестный не довел работу до конца — тогда мне досталась бы главная роль в «Любовной истории», а кто может справиться с ней лучше, чем актриса, ведущая вторую из значительных ролей, правильно? Кто сыграет эту роль лучше, чем я? В ту ночь мы с Чаком лежали в постели и шутили насчет того, как нам не повезло, что нападавший все-таки не дорезал эту сучку.
   Мы жили вместе, Чак и я...
   Это длилось больше месяца. Большой ли это срок? По-моему, да. Это началось даже раньше, чем репетиции. Мы влюбились друг в друга с первого взгляда. Мы встретились, когда я пришла пробоваться на роль. Помощники режиссера всегда во время проб читают за остальных персонажей. Это было так романтично. Я просто не могла отвести глаз от Чака. Я легла с ним в постель тем же вечером. Это было просто потрясающе, настоящий удар молнии. Так романтично, так сексуально и так внезапно — понимаете?
   Это произошло даже до того, как мне позвонили из театра и сказали, что я получила роль. Сперва я подумала, что они имеют в виду главную роль, потому что я читала именно ее, но вместо этого мне отдали вторую ведущую роль, ту самую Дублершу. Послушайте, я была счастлива получить хоть что-нибудь, честное слово. Я бы согласилась на самую крошечную роль официантки или журналистки, согласилась бы даже быть статисткой и двигать мебель. Обидно, конечно, когда дура вроде Мишель получает главную роль, но ведь это жизнь. Иногда и не очень хорошим актрисам везет. Мишель не была хорошей актрисой, вы же сами знаете. Я хочу сказать, что это кто угодно подтвердит. Даже Джози, и та лучше ее. Я имею в виду Джози Билз, которая в конце концов...
   Должна вам сказать, ребята, — это было поразительно.
   Такого я никогда не ожидала.
   Мне кажется, это все началось с шуточек, когда мы с Чаком лежали в постели и перешучивались. Мы только что занимались любовью. Это было в ту ночь, когда на Мишель напали в переулке. Мы уже знали, что с ней все в порядке и что завтра она будет на репетиции. Чак сказал, что я намного лучше Мишель... как актриса, конечно. Чак никогда не спал с Мишель. Я бы его просто убила. То есть я хочу сказать, что он сравнивал нас не как любовниц или еще как-нибудь. Исключительно как актрис. Он мне сказал, что, когда решали, кому отдать главную роль, роль Актрисы, они даже поспорили — Моргенштерн, Фредди и Эшли. Но в конце концов они решили отдать эту роль Мишель. Чак сказал: «Может, они так решили потому, что у нее большие сиськи?» А я сказала: «А, так ты обращаешь внимание на ее сиськи?» И мы некоторое время шутили на эту тему. Потом Чак сказал: «По-хорошему, эта роль должна была достаться тебе, Энди», — и мы еще немного поговорили об этом, а потом он сказал: «И она тебе бы и досталась, если бы этот парень не промахнулся».
   Мы поговорили немного и об этом.
   О том, отдали бы мне эту роль, если бы Мишель действительно убили, или все-таки нет.
   Мы решили, что да, отдали бы.
   Мы решили, что это самый логичный вариант.
   То есть мы решили, что если бы с Мишель что-нибудь случилось, то по всей логике вещей роль должна перейти ко мне. Мы не знали, кто напал на Мишель. Нас это и не интересовало. Мы просто высказали предположение — а не захочет ли этот человек вернуться и все-таки зарезать Мишель, раз уж он однажды попытался это сделать?
   Тогда роль перешла бы ко мне.
   Мы были уверены, что мне непременно достанется эта роль.
   Которая, конечно же, сделала бы меня звездой.
   Видите ли, эта пьеса и так уже получила выгодную рекламу. А какую рекламу она получила бы, если бы Мишель действительно убили!
   Тогда...
   Мы решили, что это нужно сделать.
   И...
   Ну...
   Чак пошел к Мишель и сделал это.
   Зарезал ее.
   Он принес нож туда, спрятав его под курткой, а потом выбросил его в канализационный люк. Где-то далеко от дома Мишель. Она жила в Даймондбеке — представляете? Я бы умирала со страху каждый раз, когда мне приходилось бы возвращаться домой после вечерней репетиции. А куда ведут канализационные трубы? Я понимаю, что не прямо в реку — они бы ее загрязнили, да? Но куда они ведут? В общем, куда бы они ни вели, именно там теперь находится нож. Это был нож с моей кухни. Хлебный нож. Чак завернул его в полотенце и спрятал под курткой — у него была кожаная куртка, коричневая такая. Мишель открыла дверь, и Чак ее зарезал.
   Должна сказать, что я сама в этом не участвовала.
   А они отдали эту роль Джози.
   Послушайте, конечно, Джози очень способная актриса, я первая готова это признать. Но не нужно же путать Божий дар с яичницей! У Джози нет того опыта, что у меня, нет той подготовки, она вообще не из моей лиги.
   Ну откуда же мы могли знать, что все так обернется?!
   Чак сказал, что, возможно, она получила роль потому, что спит с Моргенштерном.
   Потому что иначе зачем им понадобилось обойти меня...
   Ведь помните, они сначала хотели отдать эту роль мне, пока не передумали, и роль получила Мишель...
   Обойти меня и отдать роль этой долбаной дублерше?
   Да это же совсем как в каком-нибудь скверном фильме!
   Отдать роль такой неопытной актрисе, как Джози?
   Я до сих пор не могу в это поверить.
   Ну...
   Меня кое-что начало беспокоить. И еще я начала кое о чем думать. Я имею в виду — что за черт, роль есть роль, если вы потеряли одну, всегда найдутся другие. Честное слово, я вовсе не собиралась делать что-нибудь еще и не стала бы, если бы меня не начало беспокоить, что Чак может расколоться, раскаяться в том, что натворил, пойти в полицию и во всем сознаться. Черт его знает, что он мог сделать. Конечно, он говорил, что любит меня. Наверное, он не стал бы убивать Мишель, если бы не любил меня — правда? Но любовная история — это одно, а чувство вины — совсем другое. Я видела, что эта вина стала глодать его изнутри, особенно после того, как оказалось, что все было напрасно, что мы убили одну сучку лишь затем, чтобы ее место заняла другая. Потому я начала беспокоиться за Чака, да, беспокоиться, хватит ли у него сил довести это до конца. Мужчины иногда оказываются такими слабыми, даже самые сильные из них. Я имею в виду — физически сильные. Чак был таким большим...
   И я начала думать, не должны ли мы устранить и Джози, сделать с ней то же самое, что с Мишель, — ведь тогда они обязательно отдадут роль мне, разве не так? Если Джози выйдет из игры? Кому же еще они смогут отдать эту роль, если не мне? Уборщице из театра, что ли?
   И тогда я нашла сережку.
   Сережку Джози.
   Вы верите в судьбу?
   Я в нее верю, целиком и полностью.
   Я нашла эту сережку под умывальником в женском туалете. В театре. Я чуть не вернула ее хозяйке. Я знала, что это сережка Джози, я видела на ней такие серьги. Я чуть ее не вернула. Чуть не упустила ясный знак, что эта серьга послана мне. Понимаете, эта сережка подсказала мне, что я должна делать дальше. Она подсказала, как я могу получить роль, которая должна была быть моей с самого начала, и заодно — как мне избавиться от беспокойства, что Чак может расколоться и впутать меня в убийство, которое, в конце-то концов, было его идеей. Именно он первым предложил убить Мишель. Меня не волнует, поверите вы этому или нет.
   Я прикинула, что если я смогу...
   Если я смогу сделать так, чтобы это выглядело как самоубийство, понимаете...
   Ну, если я смогу представить все так, будто Чак покончил с собой, то...
   Оставить предсмертную записку и все такое.
   Напечатать предсмертную записку.
   Представить все так, будто Чак убил Мишель, а потом его замучила совесть, но потом...
   Это было самое важное.
   Нужно было, чтобы полицейские догадались, что это на самом деле не самоубийство, а убийство, которое кто-то только замаскировал под самоубийство, понимаете? Кто-то убил Чака и постарался, чтобы это выглядело самоубийством. Наверняка вам такое не раз попадалось, я раз десять играла в пьесах, где происходит нечто подобное. Я на самом деле рассчитывала, что вы видели такие штуки. Я рассчитывала, что вы найдете сережку, которую я оставила под кроватью, сережку Джози. Я рассчитывала, что вы решите, что это именно она была здесь и именно она занималась любовью с Чаком.
   Мы здорово занимались любовью в тот вечер.
   Я тогда удивила его.
   Позвонила в дверь и сказала: «Привет, Чак».
   Он был таким красивым.
   Мы здорово занимались любовью.
   Потом я сказала ему, что хочу выпить. Сказала, чтобы он не вставал, я сама все сделаю. Я пошла на кухню, смешала виски с содовой и добавила Чаку в стакан две таблетки далмана. Вот, дорогой, давай выпьем за наше будущее. Через десять минут он вырубился. Я стащила его с кровати и поволокла к окну, но оказалось, что в спальне окно не открывается из-за этого чертова кондиционера. Мне пришлось тащить Чака в гостиную, а он был таким большим и таким тяжелым. Я оставила его лежать на полу под окном, а сама пошла заниматься остальным. Я все еще была голая. Стаканы я оставила стоять там, где они стояли. Ведь здесь же была женщина, правильно? Я убрала бутылку с виски, напечатала записку — все это я делала не одеваясь. Я старалась, чтобы это выглядело не слишком подозрительно, чтобы вы сами догадались, что к чему. Ведь если бы это выглядело слишком фальшиво, вы бы начали думать, что кто-то нарочно сделал так, чтобы это выглядело фальшиво. Я вытерла все предметы, к которым я прикасалась, даже сережку. Сначала я хотела бросить ее на виду, но потом решила, что это будет слишком уж демонстративно, и забросила ее под кровать. Но не очень далеко. Я хотела, чтобы ее нашли. Я хотела, чтобы вы подумали, что Джози уронила ее, а сережка просто закатилась под кровать, да так там и осталась. Когда я стала одеваться, я долго не могла найти свои трусики. Чак их зашвырнул на другой конец комнаты. Я уже даже запаниковала. Оказалось, что они висели на ручке одежного шкафа. Я их искала на полу, а они висели себе на ручке шкафа. Представляете? Чак их бросил, не глядя, а они повисли на этой ручке. Чего только не бывает.
   Самым трудным было выбросить его из окна.
   Чак был таким тяжелым, таким большим.
   Я кое-как приподняла его и закинула его руки на подоконник, а потом попыталась перекинуть его всего. Я уже оделась к тому моменту и даже вспотела от этих усилий. Я хотела выйти из квартиры сразу же после того, как выброшу его из окна, сойти по лестнице и выйти через черный ход. Я рассчитывала, что перед парадным входом как раз начнется суматоха и меня никто не заметит. Но тут я снова запаниковала: я не была уверена, что справлюсь с этим. Моих сил едва хватило, чтобы приподнять Чака так, чтобы его грудь оказалась на уровне подоконника. А потом вдруг... не знаю, что это было... я вдруг почувствовала себя такой сильной. Наверно, это был выброс адреналина или еще что-нибудь в этом духе, не знаю, — но только я вдруг подняла его, и... и он оказался почти невесомым... и он выскользнул из моих рук... и исчез. Просто исчез.
   По дороге домой я молилась, чтобы вы нашли эту сережку и подумали, что это Джози убила Чака.
   Потому что тогда бы вы ее арестовали. А я получила бы роль.
  
  
  * * *
  
   В этом городе пальмы можно было найти только в павильонах для тропических птиц в Гровер-парке и в Риверхедском зоопарке, и еще в некоторых теплицах Калмс-Пойнтского ботанического сада. В этом городе было не так уж много садов. Но на Вербное воскресенье можно было подумать, что пальма — самое распространенное растение в здешних краях.
   Половина христиан, которые с пальмовыми ветвями в руках шли в церковь, понятия не имели, что в это воскресенье празднуется Торжественный Вход Христа в Иерусалим. Все, что они знали, — что священник благословит эти ветви, а они отнесут их домой и сделают из них маленькие крестики, которые можно прикреплять к лацкану или к воротнику. Некоторые пальмовые крестики смотрелись очень элегантно с этими миленькими зубчатыми краями.
   Марку Карелле хотелось знать, почему отец не сделал такой крестик для него — ведь все остальные отцы сделали такие для своих сыновей. Карелла объяснил, что он не считает себя верующим католиком. Эйприл, услышав разговор отца с ее братом-близнецом, заявила, что она хочет стать раввином, когда вырастет. Карелла сказал, что он не возражает. Марк спросил, почему они должны ходить к бабушке два выходных подряд. Они же все равно пойдут туда на следующее воскресенье, на Пасху, так зачем идти еще и сегодня?
   — Бабушка все время такая мрачная, — сказал Марк.
   Это было точно подмечено.
   Карелла отвел сына в сторонку и сказал, что нужно терпимее относиться к бабушке, она еще не пришла в себя после смерти дедушки. Марк спросил — а когда она придет в себя? Марку было десять лет. Как вы объясните десятилетнему мальчику, сколько времени может понадобиться женщине, чтобы прийти в себя после трагической гибели мужа?
   — Мне не хватает бабушки, — сказал Марк. — Такой, какой она была раньше.
   Это тоже было верно подмечено.
   Карелле неожиданно пришло в голову: а понимал ли тот ублюдок, застреливший его отца, что вместе с отцом он убил и мать, убил так же верно, как если бы попал и в нее?
   — А почему ты ей об этом не скажешь? — спросил он у сына. — Что, тебе ее не хватает?
   — Она начнет плакать, — сказал Марк.
   — А может, не начнет.
   — Она теперь постоянно плачет.
   — Я тоже иногда плачу, малыш, — сказал Карелла.
   Марк посмотрел на отца.
   — Правда, — сказал Карелла.
   — Зачем этот сукин сын убил дедушку? — спросил Марк.
  
  
  * * *
  
   ...Когда Роза Ли Кук приехала в Алабаму, здесь не было ни одного ресторана для белых, куда пускали бы цветных. Ресторан, в который сегодня привела ее Шарин, был просто забит белыми. Оглядевшись по сторонам, Роза Ли увидела всего одну черную семью, не считая их самих, — очень темный мужчина, его жена с чуть более светлым оттенком кожи и трое детей, разнаряженных ради Вербного воскресенья. Сама Роза Ли была одета в прекрасный костюм, который очень шел к ее коже цвета грецкого ореха. Этот костюм ей подарила Шарин на день рождения. Еще на Розе Ли была шляпка, которую она купила сама, украшенная крохотными желтыми цветочками. Конечно, Пасха будет только в следующее воскресенье, но Роза Ли уже сейчас предвкушала этот праздник.
   Она была не из тех женщин, которые позволяют себе пить спиртное — ну разве что иногда глоток сладкого вина. Но сегодня был день, когда Христос во славе вошел в Иерусалим, и Роза Ли полагала, что в такой день простительно немного выпить. Потому, когда Шарин спросила, не хочет ли она выпить коктейль перед обедом, Роза Ли согласилась, только сказала, чтобы не подавали «Кровавую Мэри».
   Роза Ли родила Шарин в тринадцать лет, и теперь, когда ей исполнилось пятьдесят три, женщины были больше похожи на сестер, чем на мать и дочь — они так часто слышали этот комплимент, что их от него уже тошнило. Одинаковый цвет глаз, одинаковый цвет кожи, похожие черты. Только у Шарин была короткая стрижка, а у ее матери из-под очаровательной шляпки выглядывали блестящие тугие локоны.
   Они сдвинули бокалы и выпили.
   Белый мужчина за соседним столиком явно восхищался ими. Роза Ли заметила это и тут же отвела взгляд, точно так же, как делала она это на Юге еще тогда, когда была маленькой девочкой. Еще в детстве ей внушили, что нечего нескромным поведением напрашиваться на изнасилование, и это убеждение осталось с ней на всю жизнь. Ни одному белому мужчине нельзя доверять. Когда негр видит по телевизору, как белые копы избивают Родни Кинга, он говорит: «А что в этом нового? Это происходит повсюду. Только теперь это решились показать». А когда белый человек видит по телевизору, как избивают Родни Кинга, он говорит: «Какой ужас, копы бьют этого несчастного негра!» Можно подумать, они не знают, что это происходит ежедневно в каждом городе Америки — белые копы бьют негра. Или запускают свои лапы под блузку негритянки. Или даже хуже — лапают ее за такие места, к которым они вообще не имеют права прикасаться, и все потому, что она оказалась у них под арестом.
   — Знаешь, я тебе звонила вчера вечером, — сказала Роза Ли. — Хотела напомнить, что мы встречаемся в десять часов в церкви.
   — Да, я получила сообщение, — сказала Шарин.
   — А почему тогда ты не перезвонила?
   — Я поздно пришла. Я позвонила утром, сразу же, как только...
   — А где ты была?
   — Гуляла.
   — С кем?
   — Ты его не знаешь.
   — А где вы были?
   — Обедали.
   — И где?
   — В Квотере.
   — Опасный район. Тебе не стоило ходить туда вечером.
   — Квотер-то? Да это же самый оживленный район, ма.
   — Ну и что, что оживленный. В этом Квотере полно мест, где с человеком могут произойти неприятности.
   — Ну, мы туда не ходили.
   — А где вы были?
   — В ресторане «Петруччо».
   — Итальянский?
   — Да.
   — Итальянцы кладут в еду слишком много чеснока, — сказала Роза Ли. — С чего это вдруг ты выбрала итальянский ресторан?
   — Это он выбрал.
   — Кто это — он?
   — Джейми Хадсон.
   — Я его не знаю. Или знаю?
   — Нет, не знаешь.
   — А где ты познакомилась с этим Хадсоном?
   — В больнице.
   — Он врач?
   — Да.
   — Это хорошо. А сегодня вечером ты будешь дома?
   — Ну, по правде говоря, сегодня у меня тоже назначено свидание.
   — Завтра рабочий день. Тебе нужно пораньше лечь, чтобы выспаться и отдохнуть. Как ты сможешь лечить больных, если будешь уставшей?
   — Свидание будет не поздно.
   — А куда ты собираешься?
   — В китайский ресторан.
   — Мне нравится китайская кухня, — сказала Роза Ли. — А с кем? Опять с этим врачом?
   — Нет, с другим мужчиной.
   — А его как зовут?
   Шарин заколебалась.
   — Берт Клинг, — сказала она наконец.
   — Берт что?
   — Клинг.
   — Что это за имя такое? — спросила мать.
   — Имя как имя, — сказала Шарин.
   — Странное какое-то имя.
   — Добрый день, леди, — произнес официант, неожиданно возникший возле их столика. — Вам принести меню?
   — Да, пожалуйста, — сказала Роза Ли. — Я чего-то вдруг так проголодалась. А ты, Шари?
   Шари.
   Шарин внезапно захотелось сказать матери, что Берт Клинг — белый.
   Но она задавила эту идею, как таракана.
  
  
  * * *
  
   Воры знают о совпадениях все.
   Они знают, что если в тот момент, когда ты грабишь бакалейный магазинчик, к нему подкатывает патрульная машина, то это чистейшей воды совпадение, но из-за этого совпадения может оказаться так, что тебе двадцать лет придется видеть небо в клеточку.
   Копам тоже немало известно о совпадениях.
   Они знают, что словарь определяет совпадение следующим образом: «То, что одновременно происходит в одном и том же месте».
   Или: «То, что происходит в одно и то же время».
   Копы знают, что девяносто четыре процента всех людей, убитых в этой прекрасной стране, были убиты только потому, что оказались в одном и том же месте с человеком, вооруженным пистолетом, ножом или бейсбольной битой. Иначе выражаясь, им довелось где-то оказаться в то самое время, когда там происходило нечто ужасное, и потому им вышибли мозги или всадили нож в печень.
   Копы уверены, что в этом мире все стычки происходят случайно.
   Хотите — верьте, хотите — нет.
   Так получилось, что в девять вечера Берт Клинг сидел в кабинке ресторана «Дворцовая пагода» в обществе двух красивых чернокожих женщин. По некоему совпадению незадолго перед этим Артур Браун извинился и сказал, что ему нужно на минутку выйти, и Клинг остался один в дамском обществе.
   По какому-то совпадению в кабинке напротив них сидели двое белых мужчин.
   Опять же, так совпало, что именно в этот момент в ресторан вошли двое чернокожих мужчин, и метрдотель посадил их в соседнюю кабинку.
   Сплошное совпадение.
   Опять же, Клинг не сидел бы в этом ресторане вместе с Шарин Кук, если бы двадцать девятого марта не подстрелили служащую полиции по имени Джорджия Моубри — событие, в результате которого на следующее утро Клинг случайно встретился с Шарин. Саму Джорджию тоже подстрелили совершенно случайно. Она просто стояла в коридоре, разговаривала с другой женщиной-полицейским, тут дверь квартиры распахнулась, и сидевший внутри парень устроил пальбу.
   Копы не любят слышать о совпадениях.
   Метрдотель усадил двух чернокожих мужчин и спросил, не желают ли они чего-нибудь выпить. Посетители заказали виски со льдом и «Корону» с лимоном. Один из мужчин повернулся в сторону двери — и, случайно, в сторону столика, за которым сидел Клинг в обществе двух чернокожих женщин, — посмотрел на них, что-то сказал своему приятелю, потом встал и направился к их столику. Клинг сидел, положив руки на стол, и, улыбаясь, что-то рассказывал. Незнакомец прервал его буквально на полуслове.
   Клинг как раз говорил, что во время допроса Андреа Пакер его не покидало ощущение, что девушка держится так, будто играет роль в фильме.
   — Мне казалось...
   — Этот парень вам надоедает? — перебил его незнакомец.
   У всех еще были свежи в памяти беспорядки на расовой почве, которые произошли в Гровер-парке в прошлую субботу. Черные и белые. Воспоминание об этом было составной частью уравнения. Это же воспоминание было частью совпадения, которое начало разворачиваться с путающей быстротой.
   — Все в порядке, приятель, — сказала Каролина.
   Она уже довольно долго была замужем за Артуром Брауном и привыкла пользоваться его силой и его авторитетом, привыкла чувствовать себя в безопасности, когда он находился поблизости, и не только потому, что Арти был копом, но также и потому, что он был любящим и заботливым мужем. Но она не почувствовала никакой угрозы, когда чернокожий мужчина подошел к их столику. Каролина подумала, что незнакомец решил поиграть в доброго самаритянина: две чернокожие женщины сидят одни, напротив сидит белый мужик и навязывает им свое общество. Конечно, чернокожий брат решил удостовериться, что здесь все в порядке.
   Но незнакомец не ушел.
   — Правда, все в порядке, — повторила Каролина и улыбнулась, давая незнакомцу понять, что он может спокойно уйти.
   — Тебе что, не хватает белых женщин? — спросил незнакомец у Клинга.
   — Это мои друзья, — сказал Клинг.
   — Ты слышишь, что я тебе говорю?
   — Все в порядке, мы...
   — Эй! — крикнул один из белых мужчин, сидевших в кабинке напротив. — Тебе же сказали, что они знакомы. Вали отсюда.
   Чернокожий мужчина повернулся. Его приятель тем временем выбрался из кабинки в проход между столиками. Заварушка началась.
   Клинг не знал, кто кого первым ударил. Да это и не имело особого значения. Зато он видел, что двое белых и двое чернокожих мужчин сцепились в драке, и еще он увидел, что у кого-то в руке появился пистолет — да откуда столько пистолетов в этом чертовом городе, в этой чертовой стране, во всем мире! — и закричал: «Полиция! Бросайте оружие!» В этот момент он заметил, что Браун вышел из туалета, сообразил, что происходит, и опрометью кинулся в зал.
   Шарин тоже была копом, и она знала, что нужно делать в такой ситуации, когда на сцене появляется пистолет — точнее, как ей удалось разглядеть, два пистолета, один в черной руке, один в белой. Опять повторялись события прошлой субботы! Она перемахнула через невысокую перегородку между кабинками, только ноги мелькнули, потом перескочила в следующую кабинку, где белая пара увлеченно расправлялась с миской горячего му-гу-гай-пан. Шарин пробормотала извинения, перелезла через них, вонзая каблуки в зеленое сиденье диванчика, выскользнула в проход с другой стороны, бросилась ко входу в ресторан, нашла телефон, висевший рядом с автоматом для продажи сигарет, и позвонила по номеру 10-13.
   Когда Браун подбежал к кабинке, он увидел, что Каролина держит в руке туфельку и что она готова врезать каблуком любому, кто к ней приблизится, невзирая на расовую принадлежность. Браун выхватил свой пистолет еще до того, как он увидел, что у двоих из дерущихся есть пистолеты. Он издалека увидел, что Клинг уже держит пистолет в руках, а Браун знал, что Клинг не стал бы доставать оружие без необходимости. Оба детектива ни на миг не забывали, что здесь полно людей и что открывать огонь крайне нежелательно. Но двое мужчин, чернокожий и белый, уже стояли друг против друга с пистолетами в руках, и их явно совершенно не волновало, что здесь полно людей и, судя по их виду, они в любое мгновение могли начать стрелять друг в друга. Арти Браун был крупнее Клинга и крупнее всех прочих мужчин в этом зале. А еще он умел орать громче, чем кто-либо другой во всем городе. И он заорал во всю силу своих легких, что он офицер полиции и что если все за десять секунд не побросают свои чертовы пушки, то он вышибет кое-кому мозги.
   Все закончилось так же быстро, как началось.
   Так что к тому моменту, когда у ресторана с визгом затормозили шесть радиофицированных патрульных машин, прибывших по звонку Шарин, все уже успокоились и ситуация находилась под контролем.
   Кстати, по какому-то совпадению того белого, который предложил первому из негров валить отсюда, разыскивали за вооруженное ограбление в штате Аризона.
  
  
  * * *
  
   Ночью в постели он спросил, что она думает о сегодняшнем вечере.
   — О еде или об этом шоу? — уточнила она.
   — Об обществе.
   — Мне всегда нравился Берт, — сказала она. — И Шарин мне тоже очень понравилась.
   — Как ты думаешь, у них что-нибудь получится? — спросил Браун.
   — Надеюсь, что да, — ответила Каролина.
  
  
  * * *
  
   Они помогали друг другу раздеться в темноте.
   Они могли оба быть белыми, они могли оба быть черными, они могли быть какого угодно цвета — это было совершенно неважно, потому что они не видели друг друга в темноте. Целуясь в темноте и стоя вплотную друг к другу, они расстегивали пуговицы и «молнии», пока не оказались обнаженными. Они прижались друг к другу в темноте, он — крепко, она — нежно, и на ощупь ласкали друг друга. В темноте ее кожа была шелковистой и гладкой, как полированный алебастр. В темноте его кожа была шелковистой и гладкой, как полированное эбеновое дерево.
   Наконец они подошли к кровати и легли рядом. Они целовались и ласкали друг друга в темноте — губы к губам, тело к телу. Происшествие в ресторане только увеличило их пыл. Отчаянное стремление доказать, что это можно преодолеть, что так не может, не должно оставаться, усилило их страсть. В темноте их сердца стучали в такт.
   Он вошел в нее в темноте и почувствовал, что она принимает его, раскрывается перед ним, бормоча какие-то ласковые слова. Он погрузился глубже, подался назад и снова погрузился. При каждом толчке их бедра прижимались друг к другу, теплые и мягкие в темноте. Он был сдержанным и осторожным, и она отвечала ему так же осторожно, но потом ритм сделался исступленным. Они почувствовали себя свободнее, нашли мелодию, объединившую их. Волна этой музыки оглушила их, повлекла к далекому берегу и выбросила на него. И в темноте они снова прижались друг к другу, словно дети.
   Утром они посмотрели друг на друга.
   Он был все таким же белым.
   Она была все такой же черной.
   — А почему бы нам это не узаконить? — спросила она. — А давай! — сказал он.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"