Карре Джон Ле : другие произведения.

Особо опасен

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  
  
  
  Джон Ле Карре
  Особо опасен
  
  Моим внукам, рожденным и еще не родившимся
  
  
  Золотое правило: помогай тому, кого любишь, от тебя освободиться.
  Фридрих фон Хюгель
  
  Глава 1
  
  Чемпион по боксу в тяжелом весе, по национальности турок, неторопливо идет по улице Гамбурга вместе со своей матерью, держащей его под руку, не замечая, что за ним, как тень, следует долговязый парень в черном пальто, но не будем осуждать его за это.
  Большой Мелик, названный так его ревностными почитателями в квартале, этот великан с непослушными черными лохмами, заплетенными в косичку, добряк по природе, готовый улыбаться во весь рот, со своей вальяжной походкой, даже не будь рядом матери, занял бы полтротуара. В свои двадцать лет он стал местной знаменитостью, и не только за счет удали на ринге: избранный молодежный представитель исламского спортклуба, трехкратный серебряный призер северогерманского чемпионата по стометровке баттерфляем и, ко всему прочему, как будто этого недостаточно, классный вратарь футбольной команды, играющей по субботам.
  Как все большие люди, он привык не столько глазеть по сторонам, сколько ловить на себе чужие взоры, и это была еще одна причина, почему долговязый парень, ходивший за ним три дня подряд, остался незамеченным.
  Первый раз их взгляды встретились, когда Мелик с Лейлой вышли из туристического офиса «Аль-Умма»,1 где они только что приобрели авиабилеты до Анкары, чтобы уже оттуда добраться до близлежащей деревни на свадьбу сестры Мелика. Почувствовав спиной на себе чей-то неотрывный взгляд, Мелик обернулся и оказался лицом к лицу с высоченным, с него ростом, безнадежно худым парнем с клочковатой бородкой и воспаленными глубоко посаженными глазами, в долгополом черном пальто, в котором запросто поместились бы трое иллюзионистов. Черно-белый кефийе вокруг шеи, через плечо переметная сума из верблюжьей кожи. Он перевел взор на Лейлу, а затем снова на Мелика, словно взывая к нему своими немигающими, горящими, глубоко запавшими глазами.
  Но этот затаенный крик отчаяния не должен был так уж встревожить Мелика, поскольку турагентство находилось в двух шагах от площади перед железнодорожным вокзалом, где целыми днями ошивались заблудшие души — бродяги немцы, азиаты, арабы, африканцы и те же турки вроде него, только более незадачливые, не говоря уже о безногих в инвалидных колясках с электроприводом, наркоторговцах и их клиентах, попрошайках с собаками и семидесятилетнем ковбое в стетсоновской шляпе и кожаных штанах с серебряными инкрустациями. Всю эту безработную шушеру, которой нечего было делать на немецкой земле, в лучшем случае терпели в рамках взятого курса на борьбу с нищетой, но только, как правило, до рассвета следующего дня, когда они все скопом должны были подвергнуться массовой депортации. Только новички да закоренелые упрямцы шли на риск. Нелегалы со стажем обходили вокзал за версту.
  Другой причиной проигнорировать парня была классическая музыка, которую вокзальное начальство из батареи точно направленных громкоговорителей врубало на полную мощность, — не столько для умиротворения слушателей, сколько для того, чтобы они поскорее убрались отсюда.
  Невзирая на все помехи, лицо этого долговязого отпечаталось в сознании Мелика, и на короткое мгновение он устыдился собственного счастья. А чем, собственно, оно было вызвано? Произошло нечто замечательное, и ему не терпелось позвонить сестре и рассказать ей, что их мать Лейла после шести месяцев ухаживания за умирающим мужем и года безутешного траура нынче вся светится по поводу предстоящей свадьбы дочери и все ее разговоры теперь сводятся к тому, в чем ей ехать, и достаточно ли за дочерью приданого, и действительно ли жених так хорош собой, как об этом говорят все, включая Мелика.
  Так отчего бы ему не поддерживать непринужденную беседу с матерью, что он с воодушевлением и делал всю дорогу до дома. Позже он придет к выводу, что в долговязом его поразило застывшее лицо. И старческие морщины на нем, хотя они как будто сверстники. От этого парня дохнуло зимой в разгар чудесного весеннего дня.
  
  #
  
  Это было в четверг.
  А в пятницу вечером, когда Мелик и Лейла покидали мечеть, история повторилась — тот же парень в своем кефийе и безразмерном пальто жался в тени грязного портика. На этот раз Мелик отметил про себя некую особенность: у долговязого был вид человека, согнувшегося после серии увесистых ударов и долго пробывшего в этом положении, пока ему не сказали, что можно разогнуться. Глаза его горели еще ярче, чем накануне. Мелик заставил себя выдержать прожигающий взгляд, прежде чем отвернуться.
  Вероятность этой второй встречи была крайне мала, так как Лейла с Меликом практически не ходили в мечеть, даже в турецкую умеренного толка. После 11 сентября гамбургские мечети стали небезопасны. Один раз приди «не в ту» мечеть или «не к тому» имаму, и ты можешь на всю жизнь вместе с семьей, угодить под полицейский надзор. Никто не сомневался, что в каждом ряду молящихся есть свой информатор, прикормленный властями. И никто, будь то мусульманин, или шпик, или оба в одном лице, еще не забыл о том, что свободный город Гамбург невольно пригрел троих угонщиков самолетов перед атакой 11 сентября, не говоря уже об их дружках-подельниках, и что Мухаммед Атта, протаранивший первую из башен-близнецов, молился своему грозному богу в скромной гамбургской мечети.
  Правда и то, что после смерти мужа Лейла и ее сын не слишком ревностно исполняли обряды. Да, покойный был мусульманином светского толка. Но еще и ярым борцом за права рабочих, за что и был выслан из родной страны. Единственной причиной их прихода в мечеть в тот день было импульсивное желание Лейлы. Она почувствовала себя счастливой. Скорбь ослабила свой гнет. Но приближалась первая годовщина смерти. Ей хотелось поговорить с мужем, поделиться с ним хорошими новостями. Они уже пропустили главную пятничную молитву и, в принципе, могли помолиться дома. Но слово Лейлы было законом. Справедливо заметив, что персональное обращение к Богу скорее может быть услышано в вечерний час, она настояла на посещении последней молитвы, гарантировавшей, ко всему прочему, что мечеть будет практически безлюдной.
  Так что вторая встреча с долговязым, как и первая, несомненно, была совершенно случайной. Разве нет? Так, по крайней мере, полагал простодушный Мелик.
  
  #
  
  На следующий день, в субботу, Мелик отправился автобусом через весь город к своему богатому дяде по отцу, владельцу семейного бизнеса, небольшого свечного завода. Отношения между дядей и его отцом временами бывали натянутыми, но за этот год, прошедший со смерти отца, он научился дорожить дружбой с дядей. И что вы думаете, когда он вскочил на подножку, то увидел на скамейке в плексигласовом отсеке автобусной остановки долговязого, провожавшего его глазами! А когда шестью часами позже он сошел с автобуса на этой же остановке, парень ждал его на прежнем месте, ссутулившись в углу в своем кефийе и необъятном пальто иллюзиониста.
  Мелика, взявшего за правило с одинаковой любовью относиться ко всему человечеству, охватило нехорошее чувство антипатии. Долговязый как будто обвинял его в чем-то, и это вызывало у него протест. Хуже того, парень при всей своей жалкости держался с ощущением собственного превосходства. О чем он думал, напяливая это дурацкое черное пальто? Что оно превратило его в невидимку? Или мы должны сделать вывод, что он настолько далек от западного образа жизни, что ему и в голову не приходит, какое он производит впечатление?
  В любом случае Мелик принял твердое решение от него избавиться. Поэтому, вместо того чтобы подойти и спросить, не болен ли незнакомец и чем он может ему помочь, что Мелик сделал бы в других обстоятельствах, он направился домой широким шагом, пребывая в уверенности, что долговязый уж точно за ним не поспеет.
  День был не по-весеннему знойный, от тротуара, запруженного людьми, несло жаром. Но долговязый каким-то непостижимым образом не отставал от Мелика; хромая и отдуваясь, потея и хрипя, то и дело подпрыгивая, словно от боли, он все же умудрялся оказываться рядом на пешеходных переходах.
  Мелик переступил порог скромного кирпичного дома, который принадлежал его матери и после десятилетий жестокой экономии теперь был почти свободен от долгов, но не успел он толком перевести дыхание, как заиграли дверные колокольчики. Он вернулся в прихожую и увидел на пороге долговязого с переметной сумой через плечо; после гонки глаза его пылали, пот струился по щекам, как потоки летнего дождя, а в дрожащей руке он держал кусок светлого картона, на котором по-турецки было написано: «Я студент-медик, мусульманин. Я устал и хочу найти приют в твоем доме. Исса». Словно в подтверждение сказанного, его запястье украшал браслет из чистого золота с болтающимся на нем миниатюрным Кораном в золотом окладе.
  Мелик уже весь кипел. В школе он не блистал интеллектом, пусть так, но он не собирался комплексовать по этому поводу или испытывать чувство вины, а мысль, что за ним ходит по пятам какой-то нищий, возомнивший о себе невесть что и желающий его использовать, была ему глубоко неприятна. Когда умер отец, Мелик с гордостью взял на себя роль хозяина дома и защитника матери и, как бы в доказательство новообретенного авторитета, предпринял действия, на которые его отца не хватило: будучи турецким резидентом во втором поколении, он ступил вместе с матерью на длинный и тернистый путь к немецкому гражданству, когда каждый твой шаг рассматривается под микроскопом и первым условием является твое безукоризненное поведение на протяжении восьми лет. Только этого им с матерью не хватало — чтобы какой-то полоумный бродяга, называющий себя студентом-медиком, что-то выклянчивал на пороге их дома.
  — Убирайся к черту! — грубо приказал он долговязому по-турецки, загораживая грудью вход. — Проваливай. Прекрати ходить за нами и не смей возвращаться.
  Не увидев никакой реакции на изможденном лице, разве что гримасу боли, как будто от пощечины, Мелик повторил свое требование по-немецки. Он уже собирался захлопнуть дверь, как вдруг увидел за собой Лейлу; она спустилась по лестнице и сейчас глядела через плечо сына на парня с картонкой, отчаянно дрожавшей в его руке.
  И в ее глазах стояли слезы жалости.
  
  #
  
  Прошло воскресенье, а в понедельник утром Мелик придумал предлог, чтобы не выходить на работу в бакалейной лавке своего кузена в Веллингсбюттеле. Надо потренироваться дома перед открытым чемпионатом любителей по боксу, сказал он матери. Надо поработать с грушей в зале и поплавать в олимпийском бассейне. На самом же деле он посчитал, что небезопасно оставлять ее наедине с верзилой психопатом, страдающим манией величия, который либо молился или просто бессмысленно смотрел в стену, либо шатался по дому, с любовью трогая вещи, как будто он их помнил с детства. Лейла в глазах сына была женщиной особенной, но слишком уж подверженной настроениям и руководствующейся исключительно чувствами, особенно после смерти мужа. Те, кого она решала одарить своей любовью, не могли совершить ничего дурного. Исса с его мягкими манерами, с его застенчивостью и внезапными проявлениями безмятежного счастья тотчас попал в ее круг избранных.
  Весь понедельник, а затем и вторник Исса только и делал, что спал, молился и принимал ванны. Говорил он на ломаном турецком со своеобразным гортанным акцентом, как бы исподтишка, короткими фразами, словно разговоры были под запретом, но при этом умудрялся непостижимым образом, на слух Мелика, звучать назидательно. А еще он ел. Куда только все это уходило? Когда бы Мелик ни зашел в кухню, он заставал долговязого склоненным над миской с бараниной, рисом и овощами, ложка ходила туда-сюда, как челнок, а сам он все время косился по сторонам, точно боясь, как бы кто-нибудь не увел жратву у него из-под носа. Закончив, он тщательно вытирал миску куском хлеба, который затем отправлял в рот, и, пробормотав «хвала Аллаху» с едва заметной улыбкой на губах, как будто он знал некий важный секрет, коим нельзя было с ними поделиться, относил миску в мойку и самолично вымывал ее под краном при молчаливом попустительстве Лейлы, не разрешавшей ничего подобного ни сыну, ни мужу. Кухня была ее вотчиной. Никаких мужчин.
  — И когда же ты рассчитываешь начать занятия медициной, Исса? — словно невзначай спросил Мелик, так что их могла слышать мать.
  — Скоро, с Божьей помощью. Я должен быть сильным, а не нищим.
  — Для этого, между прочим, нужен вид на жительство. А еще студенческое удостоверение. Не говоря уже о доброй сотне тысяч евро на жилье и пропитание и хотя бы маленьком двухместном автомобиле, чтобы катать своих подружек.
  — Бог всемилостив. Когда я перестану быть нищим, он обеспечит меня всем необходимым.
  Подобная самоуверенность, на взгляд Мелика, выходила за рамки простой набожности.
  — Он обходится нам недешево, мама, — заявил он, заглянув в кухню, когда Исса был у себя на чердаке. — Смотри, сколько он ест. И эти постоянные ванны.
  — Не больше тебя, Мелик.
  — Да, но он не я. Мы даже не знаем, кто он.
  — Он наш гость. Когда он восстановит свое здоровье, мы с Божьей помощью подумаем о его будущем, — произнесла Лейла со значительностью в голосе.
  Неубедительные попытки самоумаления со стороны Иссы казались Мелику нарочитыми. Когда он шел бочком по коридору или собирался подняться по приставной лестнице на чердак, где Лейла устроила ему ложе, он, по словам Мелика, то и дело оглядывался — его голубиный взгляд словно вымаливал разрешение, а если мимо него должны были пройти Мелик или Лейла, он распластывался у стены.
  — Исса сидел в тюрьме, — торжественно объявила Лейла сыну как-то утром.
  Мелик пришел в ужас:
  — Ты это точно знаешь? Мы укрываем уголовника? А полиции это известно? Это он сам тебе сказал?
  — Он сказал, что в стамбульской тюрьме заключенному дают в день кусок хлеба и миску риса, — сообщила сыну Лейла и, опережая его дальнейшие протесты, произнесла одну из любимых фраз покойного мужа: — Надо привечать гостя и помогать страждущим. Всякое доброе дело будет вознаграждено в раю, — продолжала она в том же тоне. — Разве твоего отца, Мелик, в Турции не бросили за решетку? Не всякий, кто сидит в тюрьме, — преступник. Для людей вроде Иссы и твоего отца тюрьма — это знак отличия.
  Но Мелик понимал, что у нее на уме совсем другие мысли, которыми она не спешит с ним поделиться. Аллах услышал ее молитвы и послал ей второго сына взамен отобранного мужа. А то, что он был нелегалом и полоумным уголовником, возомнившим о себе незнамо что, похоже, ее просто не интересовало.
  
  
  #
  
  Он был из Чечни.
  Это выяснилось на третий день, когда Лейла ввергла в шок их обоих, связав пару фраз по-чеченски, что явилось для Мелика полнейшей неожиданностью. Изможденное лицо Иссы на секунду осветилось озадаченной улыбкой, которая, впрочем, тут же погасла, а сам он словно онемел. Но ее лингвистические способности объяснялись просто. В детстве, в турецкой деревне, она играла во дворе с чеченскими детьми и усвоила какие-то азы чужого языка. С первой минуты, только увидев Иссу, она подумала, что он чеченец, но оставила эту мысль при себе, потому что с чеченцами надо держать ухо востро.
  Он был из Чечни, его мать умерла, и все, что от нее осталось, — это золотой браслет с мини-Кораном, который она надела ему на руку перед смертью. Но когда и как она умерла и в каком возрасте он унаследовал браслет — эти вопросы он либо не понимал, либо не желал понимать.
  — Все ненавидят чеченцев, — объясняла Лейла сыну, в то время как Исса с опущенной головой наворачивал еду. — Кроме нас. Ты слышишь меня, Мелик?
  — Я тебя слышу, мама.
  — Все, кроме нас, преследуют чеченцев, — продолжала она. — Это стало нормой в России и в мире. И не только чеченцев, но всех российских мусульман. Путин подвергает их гонениям, а Буш его поощряет. Пока Путин называет это войной против террора, он может делать с чеченцами все, что ему заблагорассудится, и никто его не остановит. Разве не так, Исса?
  Но короткий миг радости давно миновал. На лице снова залегли тени, в голубиных глазах светилась тоска, костлявая ладонь легла на браслет, словно защищая его от посягательств. Не молчи, черт долговязый , негодующе потребовал Мелик, но не вслух. Когда кто-то неожиданно заговаривает со мной по-турецки, я отвечаю на том же языке, по закону вежливости! Так почему бы тебе не сказать моей матери несколько учтивых слов по-чеченски, или ты слишком увлечен поглощением даровой жратвы?
  Были вещи и посерьезнее. Тайком проинспектировав чердак, который Исса теперь считал своей суверенной территорией, — в это время парень, по обыкновению, беседовал в кухне с Лейлой, — Мелик сделал несколько разоблачительных открытий: скрытые запасы еды, свидетельствовавшие о возможном плане бегства; украденная из семейного альбома в гостиной фотография-миниатюра помолвленной сестры Мелика в восемнадцать лет — женская головка и плечи, в позолоченной рамке; а еще отцовская лупа, лежащая на раскрытом телефонном справочнике Гамбурга, в разделе многочисленных банков.
  — Господь дал твоей сестре чудесную улыбку, — радостно отреагировала Лейла в ответ на бурные возмущения сына, утверждавшего, что они приютили не только нелегала, но еще и извращенца. — Ее улыбка снимет тяжесть с сердца Иссы.
  
  #
  
  Итак, говорил Исса по-чеченски или не говорил, родом он из тех краев. Его родители умерли, но на все конкретные вопросы он отвечал озадаченным выражением лица, таким же, как у тех, кто его приютил, и туманным взглядом куда-то в угол. Экспатриант, бездомный, бывший преступник и нелегал, он, однако, не сомневался в том, что скоро его нищенству придет конец и Аллах обеспечит его всем необходимым для занятий медициной.
  Когда-то Мелик тоже мечтал стать врачом и даже добился от отца и дядьев обещаний совместно профинансировать его обучение, что означало для семьи немалые жертвы. Сыграй он футбольных игр поменьше и покажи результаты на вступительных экзаменах получше, сегодня был бы студентом-первокурсником медицинского факультета и вкалывал до седьмого пота, дабы им гордилась его родня. Поэтому можно понять, что легкомысленные слова Иссы о том, что Аллах позволит ему осуществить то, в чем он, Мелик, потерпел очевидную неудачу, заставили последнего махнуть рукой на предупреждения матери и устроить нежелательному гостю допрос с пристрастием — но со всей мягкостью, продиктованной его великодушным сердцем.
  Они были в доме одни. Лейла ушла за покупками, и раньше полудня он ее не ждал.
  — Ты, наверно, изучал медицину? — предположил он, усаживаясь рядом с Иссой для большей доверительности и представляя себя в роли изощренного следователя, какого еще белый свет не видывал. — Это здорово.
  — Я бывал в больницах, эфенди.
  — В качестве практиканта?
  — Пациента, эфенди.
  «Эфенди». Откуда это у него? Не иначе как из тюрьмы.
  — Но ведь это не одно и то же, не правда ли? Врач должен разбираться в чужих болезнях. А пациент просто ждет, когда врач поставит ему диагноз.
  Исса обдумывал это утверждение, как он обдумывал любые утверждения, даже самые невинные, демонстрируя сложную гамму чувств: ухмылочка куда-то в пространство, поскребывание бородки тонкими пальцами и, наконец, лучезарная улыбка… без ответа.
  — Сколько тебе лет? — Мелик задал вопрос в лоб, неожиданно для самого себя. — Если мне позволено спросить, — добавил он не без доли иронии.
  — Двадцать три, эфенди, — ответил парень, опять-таки после долгого раздумья.
  — Не так мало. Даже если ты завтра получишь вид на жительство, ты сможешь стать квалифицированным врачом не раньше тридцати пяти. И тебе необходимо выучить немецкий, что тоже потребует денег.
  — А еще я, с Божьей помощью, женюсь на хорошей женщине, и у меня будет много детей, два мальчика и две девочки.
  — Боюсь, что не на моей сестре. У нее в следующем месяце свадьба.
  — Пусть Господь пошлет ей много сыновей, эфенди.
  После короткой паузы Мелик сделал новый выпад:
  — А как, собственно, ты оказался в Гамбурге?
  — Это малосущественно.
  Малосущественно? Откуда он знает такое словцо? Да еще по-турецки?
  — Разве ты не знал, что в этом городе к беженцам относятся хуже, чем где-либо в Германии?
  — Гамбург — это мой дом, эфенди. Именно сюда они меня привезли. Таков божественный промысел.
  — Кто тебя привез? Кто они?
  — Это целая цепочка, эфенди.
  — То есть?
  — Отчасти турки. Отчасти чеченцы. Мы им платим. Они берут нас на борт. Прячут в контейнер. В контейнере нечем дышать.
  Лицо Иссы покрылось испариной, но Мелик слишком далеко зашел, чтобы вдруг отступить.
  — Мы? Кто это мы?
  — Такая группа, эфенди. Из Стамбула. Плохие люди. Их не уважают. — Опять этот тон превосходства, даже когда он говорит на ломаном турецком.
  — Сколько же вас было?
  — Может быть, двадцать. Холодный контейнер. Через два-три часа очень холодный. Корабль шел в Данию. Это удача.
  — Ты хочешь сказать, в Копенгаген? В столицу Дании?
  — Да, — расплывается, как будто услышал приятное слово, — Копенгаген. Так договорились. Там меня избавят от плохих людей. Но не сразу Копенгаген. Сначала Швеция. Гётеборг. Правильно?
  — Есть, кажется, такой порт в Швеции, — кивнул Мелик.
  — В Гётеборге корабль должен зайти в док, взять груз, идти в Копенгаген. Когда приходим в Гётеборг, мы все очень больные и очень голодные. Нам говорят: «Сидеть тихо. Шведы страшные. Шведы вас убьют». Мы сидим тихо. Но шведы с собакой. Им не понравился наш контейнер. — Следует пауза. — «Ваша фамилия?» — произносит Исса громким голосом, заставляющим Мелика подскочить. — «У вас есть документы? Вы сидели в тюрьме? За какое преступление? Вы бежали из тюрьмы? При каких обстоятельствах?» Врачи хорошие. Мое восхищение. Дают нам спать. Я их благодарю. Когда-то я буду такой врач. Но сейчас я должен бежать. В Швецию невозможно. НАТО оцеплять колючей проволокой. Много охранников. Остается туалет. В туалете окно. Потом ворота в гавань. Мой друг может открыть ворота. Мой друг с корабля. Я снова на корабль. Плывем в Копенгаген. В конце концов. В Копенгагене грузовик до Гамбурга. Я люблю Аллаха. И Запад, эфенди, я тоже люблю. Здесь свободно поклоняться Аллаху.
  — Тебя привезли в Гамбург на грузовике?
  — Такой уговор.
  — Чеченский грузовик?
  — Мой друг сначала должен вывести меня на дорогу.
  — Твой друг с корабля? Ты говоришь о нем?
  — Нет, эфенди. Другой. На дорогу выйти трудно. Сначала мы должны провести ночь в поле. — Он поднял глаза, его изможденное лицо на мгновение озарила чистейшая радость. — Столько звезд. Божья благодать. Хвала Аллаху.
  Тщетно пытаясь связать концы с концами этой неправдоподобной истории, одновременно огорошенный жаром рассказчика и раздраженный намеренными пропусками, как и собственной неспособностью восстановить их, Мелик почувствовал, как досада заставляет его кулаки сжиматься и как напрягся его боксерский пресс.
  — Где тебя высадил этот волшебный грузовик, появившийся из ниоткуда? В каком месте?
  Но Исса его уже не слышал, если вообще слушал. Неожиданно — по крайней мере для глаза наблюдателя, тщетно пытавшегося уяснить для себя картину, — исподволь поднимавшаяся в недрах волна прорвала-таки плотину. Исса поднялся на ноги, точно пьяный, с ладонью у рта, пошатываясь, добрел до двери, не сразу открыл ее, хотя она была не заперта, и ринулся по коридору в ванную комнату. Через несколько мгновений раздались животные звуки, каких Мелику не доводилось слышать со времени смертельной болезни отца. Через какое-то время звуки прекратились, пророкотал сливной бачок, открылась и закрылась дверь в ванную, заскрипели ступеньки, по которым Исса поднимался к себе на чердак. После чего дом погрузился в глубокую тревожную тишину, нарушаемую каждые четверть часа чириканьем настенных часов в виде птицы.
  
  #
  
  В четыре вернулась Лейла, нагруженная покупками, и, правильно оценив гнетущую тишину, набросилась на Мелика с обвинениями, что он нарушил законы гостеприимства и запятнал доброе имя отца. Затем она тоже ушла к себе и демонстративно не выходила из комнаты до вечера, когда пришло время готовить ужин. Вскоре по дому распространились запахи еды, но Мелик продолжал лежать на кровати. В полдевятого зазвучал медный гонг, драгоценный подарок, который Лейла получила на свадьбу; эти призывы к ужину Мелик всегда воспринимал как личные попреки. Отлично зная, что в такие минуты мать не терпит промедления, он поспешил в кухню, стараясь не встречаться с ней взглядом.
  — Исса, дорогой, спускайся, пожалуйста! — прокричала Лейла. Не получив ответа, она схватила трость покойного мужа и постучала в потолок резиновым набалдашником, не спуская с сына глаз, в которых читался обвинительный приговор. Под этим ледяным взором Мелик собрался с духом и полез на чердак.
  Исса, весь мокрый от пота, лежал на боку в одних трусах на своем матрасе. В потной ладони он сжимал материнский браслет. На шее у него висел засаленный кожаный мешочек на ремешке. Хотя глаза его были широко открыты, на Мелика он никак не отреагировал. Тот протянул было руку, чтобы тронуть его за плечо, и тут же в ужасе ее отдернул. Весь торс Иссы представлял собой одно большое желто-синюшное поле, испещренное рубцами. Какие-то, судя по всему, были оставлены плетьми, другие — ударами дубинки. На подошвах лежащего — тех самых, что ступали на мостовые Гамбурга, — Мелик разглядел гноящиеся отверстия, по форме очень похожие на следы от зажженных сигарет. Обернув вокруг чресел Иссы одеяло из соображений благопристойности, Мелик со всеми предосторожностями взял его на руки и пролез через люк вместе с безжизненным телом, которое внизу у него приняла Лейла.
  — Положи его на мою кровать, — прошептал он. В глазах у него стояли слезы. — Я буду спать на полу. Мне безразлично. — Тут он вспомнил про украденную Иссой маленькую фотографию. — Я хочу, чтобы ему улыбалась моя сестра, — добавил он и полез за ней обратно на чердак.
  
  #
  
  Изуродованное тело, завернутое в купальный халат, лежало на кровати Мелика, сожженные ступни нависали над краем, неподвижная рука продолжала сжимать золотой браслет, а невидящие глаза Иссы были устремлены на «стену боевой славы» с газетными фотографиями Мелика-триумфатора, его чемпионскими поясами и победными перчатками. Рядом на корточках сидел сам Мелик. Он хотел оплатить визит врача, но Лейла запретила ему приглашать кого-либо. Слишком опасно. И для Иссы и для них. Ведь они подают на гражданство. К утру температура спадет, и больной пойдет на поправку.
  Но этого не произошло.
  Закутав лицо платком и проделав часть дороги на такси, чтобы не привлечь внимания воображаемых преследователей, Лейла нанесла неожиданный визит в мечеть на другом конце города, где, по слухам, совершал намаз новый доктор-турок. Спустя три часа она вернулась домой в ярости. Молодой доктор оказался дураком и шарлатаном. Он ничего не знает. У него отсутствуют элементарные врачебные навыки. Не говоря уже о сострадании к единоверцу. Она не удивится, если он вообще не врач.
  За время ее отсутствия температура у больного немного упала, и теперь Лейле пришлось вспомнить простейшие навыки сиделки, которые она приобрела еще тогда, когда семья не могла себе позволить профессионального врача. Если бы у Иссы были внутренние повреждения, сказала она, он бы не смог поглощать столько еды, поэтому она без всяких опасений дала ему аспирин и сварила бульон на рисовой воде с настоем из турецких трав.
  Зная, что Исса ни при каких обстоятельствах не позволит ей притронуться к обнаженной плоти, она обеспечивала Мелика полотенцами и марлевыми повязками, припарками и холодной водой в миске — надо было постоянно смачивать разгоряченное тело. Чтобы выполнить эти предписания, охваченному раскаянием Мелику пришлось развязать ремешок на шее у Иссы.
  После долгих колебаний и исключительно в интересах больного гостя — по крайней мере, он сам себя в этом уверил — Мелик дождался, когда Исса повернется к стене и впадет в забытье, бормоча отрывочные фразы по-русски, и ослабил тесьму, на которой висел кожаный мешочек.
  Его первой находкой оказались выцветшие вырезки из русских газет, свернутые трубочкой и перехваченные резинкой. Сняв ее, он разложил вырезки на полу. Общим для них был портрет офицера Советской армии — брутального, широкоплечего, с тяжелой нижней челюстью, лет шестидесяти пяти. Две вырезки представляли собой некрологи с православным крестом и знаками воинского отличия.
  Второй находкой Мелика стали новехонькие американские пятидесятидолларовые банкноты, числом десять, в специальным держателе. При виде этой суммы все прежние подозрения вновь на него нахлынули. У бездомного, избитого, находящегося в бегах и умирающего от голода нищего в кошельке лежит пятьсот новеньких долларов ? Он их украл? Подделал? Не они ли привели его в тюрьму? Это то, что осталось после того, как он расплатился с контрабандистами в Стамбуле, и с судовой командой, прятавшей его в контейнере, и с водителем грузовика, доставившим его тайно из Копенгагена в Гамбург? Если у него осталось пятьсот, то сколько же было в начале путешествия? Как знать, может, его фантазии о карьере врача не так уж и беспочвенны.
  Третьей его находкой был испачканный белый конверт, превращенный в комок, как будто кто-то собирался его выбросить, но потом передумал: ни марки, ни адреса, клейкий треугольник сорван. Расправив конверт, Мелик выудил из него измятый листок с напечатанным кириллицей текстом. На листке, сверху, были крупно напечатаны — по разумению Мелика — адрес, дата и имя отправителя. Внизу, под недоступным для его понимания текстом, стояла такая же недоступная роспись синими чернилами и рядом написанное от руки шестизначное число, причем каждая цифра обведена несколько раз, словно человек хотел этим сказать: запомни.
  Последней находкой стал трубчатый ключик, не больше одного сустава на его боксерской пятерне. Ключик, изготовленный на станке, со сложными трехсторонними зубцами, слишком маленький для тюремной камеры или для ворот в гётеборгской гавани, решил Мелик. А вот для наручников в самый раз.
  Снова сложив все в мешочек, Мелик засунул его под мокрую от пота подушку, чтобы Исса сразу нашел его, когда придет в себя. Но поселившиеся в нем угрызения совести поутру овладели им с новой силой. Всю ночь, которую он провел, бодрствуя на полу подле больного, его мозг терзал вид прожженных ступней гостя и осознание собственной неадекватности.
  Как боксеру ему была знакома боль — во всяком случае, так ему до сих пор казалось. Как уличный мальчишка в Турции он бил других и получал сдачу. Во время недавнего чемпионского боя, после града ударов, он провалился в черно-красную дыру, из которой боксеры боятся не вернуться назад. Соревнуясь на плавательных дорожках с коренными немцами, он испытал себя на выживаемость. Так ему до сих пор казалось.
  Но в сравнении с Иссой все это было ничто.
  Исса — мужчина, а я еще мальчишка. Я всегда мечтал о брате, и вот сама судьба привела его ко мне, а я его отверг. Он претерпевал муки, защищая свои убеждения, пока я добывал в ринге дешевую славу.
  
  #
  
  Ближе к рассвету судорожное дыхание, всю ночь продержавшее Мелика в напряжении, перешло в ровный хрип. Меняя припарку, он с облегчением отметил про себя, что жар спадает. Утром Исса уже полусидел, как паша, обложенный золотисто-бархатными, с кистями подушками, принесенными из гостиной, и Лейла кормила его жизнетворным пюре собственного изобретения. Материнский золотой браслет снова украшал запястье больного.
  Мелик, сгорая со стыда, дождался, когда мать закроет за собой дверь, и опустился перед Иссой на колени, склонив голову.
  — Я заглянул в твой кошелек, — признался он. — Мне очень совестно. Да простит меня всемилостивый Аллах.
  Исса, по обыкновению, погрузился в молчание, а затем положил на плечо Мелика исхудавшую руку.
  — Никогда, мой друг, не признавайся, — сказал он сонно, сжимая ему плечо, — если не хочешь, чтобы тебя держали в камере вечно.
  
  Глава 2
  
  В пятницу, в шесть часов вечера, частный банк «ОАО Брю Фрэры», ранее работавший в Глазго, Рио-де-Жанейро и Вене, а ныне в Гамбурге, закрылся на выходные.
  Ровно в пять тридцать здоровяк-сторож запер входную дверь красивой виллы с террасой на берегу озера Биннен-Альстер. В считанные минуты главный кассир запер помещение для хранения ценностей и поставил на сигнализацию, старшая секретарша, спровадив всех девочек, проверила их компьютеры и мусорные корзинки, а ветеран банка фрау Элленбергер переключила телефоны, надела свой берет, вышла во двор, разомкнула кольцо, которым ее велосипед был пристегнут к стойке, и поехала забирать свою внучатую племянницу из танцевального класса.
  Но прежде она задержалась на пороге офиса своего начальника мистера Томми Брю, единственного из оставшихся в живых владельцев банка и носителей славной фамилии, чтобы игриво ему попенять.
  — Мистер Томми, вы хуже, чем мы, немцы, — «возмутилась» она на своем безупречном английском, просунув голову в его святая святых. — Зачем вы изводите себя работой? За окном весна! Вы не заметили крокусов и магнолии? Вы, наверно, забыли, что вам уже шестьдесят. Идите домой и выпейте вина с госпожой Брю в вашем прекрасном саду! В противном случае вы рискуете износиться до последней нитки , — предостерегла она его больше из желания продемонстрировать свою любовь к Беатрис Поттер, чем в надежде наставить начальство на путь истинный.
  Брю поднял правую руку и добродушно помахал ею, изображая папское благословение.
  — Идите с богом, фрау Элли, — произнес он с наигранным смирением. — Если мои подчиненные отказываются выполнять свою работу в течение рабочей недели, мне ничего не остается, как подчищать за ними хвосты по выходным. Tschüss 2 — Он послал ей воздушный поцелуй.
  — И вам tschüss, герр Томми. Мои наилучшие пожелания вашей доброй супруге.
  — Я ей передам.
  В реальности все обстояло иначе, и оба это знали. Сейчас, когда телефоны умолкли и коридоры обезлюдели, а его жена Митци весь вечер играет в бридж с друзьями фон Эссенами, Брю царит здесь безраздельно. Он может подвести итоги уходящей недели или заняться предстоящей. А то и, по настроению, заглянуть в свою бессмертную душу.
  
  #
  
  Невзирая на необычно жаркую погоду, Брю сидел в рубашке с длинными рукавами и подтяжках. Пиджак от пошитого на заказ костюма был аккуратно расправлен на старинной деревянной раме для сушки белья, стоявшей возле двери; «Рэнделлы из Глазго» шили костюмы для семейства Брю вот уже четыре поколения. Стол, за которым он трудился, в 1908 году Данкен Брю, основатель банка, прихватил с собой, отплывая из Шотландии и имея лишь надежду в душе да пятьдесят золотых соверенов в кармане. Огромный, во всю стену книжный шкаф из красного дерева тоже был фамильной реликвией. За декоративным стеклом покоились шеренги шедевров мировой культуры в кожаных переплетах: Данте, Гёте, Платон, Сократ, Толстой, Диккенс, Шекспир и несколько загадочным образом затесавшийся среди них Джек Лондон. Этот книжный шкаф, вместе с книгами, дед Брю принял в счет безнадежного долга. Пришлось ли ему прочесть их? Семейная легенда отвечает на этот вопрос отрицательно. Он просто положил их в банк.
  Напротив Брю, как постоянный дорожный знак-предупреждение, висело в золотой раме художественно выполненное изображение фамильного древа. Корни этого древнего дуба уходили в берег серебристой реки Тай. Ветви распространялись на восток в Старую Европу и на запад в Новый Свет. Золотые шишки обозначали города, в которых иностранные браки обогатили родословную Брю, не говоря уже о банковских счетах.
  Брю был достойным отпрыском этого древа, пусть даже и последним. В глубине души он должен был понимать, что «Фрэры», как говорили о своем бизнесе члены семьи, — это обреченный оазис. Он, Брю, еще какое-то время продержится, но сам бизнес Фрэров умрет естественной смертью. Да, была еще дочь Джорджи от его первой жены Сью, но ее последним известным ему местом обитания был ашрам под Сан-Франциско. Банковское дело явно не входило в ее планы.
  Внешне Брю отнюдь не выглядел мастодонтом. Он был хорошо сложен и в меру привлекателен, с высоким веснушчатым лбом и непокорной рыжей шотландской шевелюрой, которую ему каким-то образом удалось укротить и расчесать на пробор. В нем чувствовалась свойственная богатым людям уверенность в себе, не переходящая, однако, в высокомерие. Лицо, когда его не приходилось «задраивать» в профессиональных целях, приятно удивляло открытостью и, вопреки долгой карьере банкира, а может быть — благодаря ей, отсутствием морщин. Когда немцы называли его типичным англичанином, он от души смеялся и обещал стерпеть это оскорбление с шотландским мужеством. Будучи вымирающей породой, он втайне этим гордился: Томми Брю, соль земли, надежный поводырь в ночи, не биржевой игрок, и слава богу, у него образцовая жена, что особенно ценно за столом в солидной компании, и ко всему прочему он прилично играет в гольф. Так, во всяком случае, гласила молва, и, по его разумению, правильно делала.
  
  #
  
  Последний раз взглянув на показатели закрывающихся рынков и прикинув, как это отразится на банковских накоплениях, — типичное пике в конце рабочей недели, еще не повод вытирать испарину, — Брю выключил компьютер и посмотрел на стопку папок с закладками, сделанными фрау Элленбергер, чтобы обратить его внимание.
  Всю неделю он размышлял об этом загадочном банковском мире, где ты знаешь о человеке, которому даешь деньги, в сущности, не больше, чем о том, кто их напечатал. Что касается этих пятничных сеансов, то его приоритеты, по контрасту, определяло настроение не в меньшей степени, чем целесообразность. В хорошем настроении Брю мог провести вечер за реорганизацией благотворительного фонда своего клиента и даже не выставить ему за это счет; в игривом состоянии его могло потянуть к делам фермы по разведению племенных жеребцов, или какого-нибудь спа, или сети казино. Когда же приходило время сводить балансы — эти навыки пришли к нему не столько с семейными генами, сколько с тяжелым опытом, — он предпочитал под музыку Малера анализировать перспективы брокеров, венчурных капиталовложений и конкурирующих пенсионных фондов.
  Сегодня, однако, у него не было свободы выбора. Один его ценный клиент стал объектом расследования со стороны гамбургской фондовой биржи, и, хотя Брю получил заверения от Хауга фон Вестерхайма, председателя комитета, что все обойдется без судебной повестки, он чувствовал необходимость вникнуть в последние нюансы этого дела. Но прежде, откинувшись на спинку стула, он еще раз посмаковал удивительную ситуацию: старина Хауг нарушает им же установленное железное правило строгой конфиденциальности…
  Мраморное великолепие англо-американского клуба, шикарный ужин в разгаре, дресс-код — черный галстук. Сливки гамбургского финансового общества празднуют юбилей своего коллеги. Сегодня Томми Брю исполнилось шестьдесят, и сомневаться в этом не приходится; его покойный отец Эдвард Амадеус говаривал: «Томми, сынок, в нашем бизнесе не лжет только арифметика». Настроение приподнятое, еда хороша, вино превосходно, толстосумы довольны, Хауг фон Вестерхайм, семидесятилетний судовладелец, могущественный брокер, англофил и острослов, произносит тост в честь именинника.
  — Томми, мальчик мой, нам кажется, что ты пристрастился к Оскару Уайльду, — распевает он по-английски с бокалом шампанского в руке, стоя под портретом королевы в молодости. — Помнишь Дориана Грея? Ну конечно помнишь. Не иначе как ты вырвал страницу из этого романа. Мы подозреваем, что в подвалах твоего банка спрятан устрашающий портрет истинного Томми, каким он должен выглядеть сегодня. Ты же, в отличие от дражайшей королевы, почти не подвластный старости, сидишь перед нами, как двадцатипятилетний эльф, и улыбаешься так же, как улыбался семь лет назад, когда ты приехал сюда из Вены, чтобы отнять у нас наши богатства, добытые тяжелым трудом.
  Пока звучат аплодисменты, Вестерхайм берет изящную руку супруги Брю, и, поцеловав ее с особой галантностью, поскольку Митци — урожденная венка, сообщает присутствующим, что красота ее, даже в сравнении с Брю, воистину бессмертна. По-настоящему растроганный, Брю встает со своего места, чтобы пожать Вестерхайму руку, но старик, опьяненный своим триумфом, как и вином, заключает его в объятия и сипит ему в ухо: «Томми, мальчик мой… этот запрос по поводу твоего клиента… мы этим займемся… сначала отложим дело по техническим причинам… а потом бросим в Эльбу… с днем рождения, мой мальчик… ты славный малый…»
  Надев очки в полуоправе, Брю принялся заново изучать обвинения против его клиента. Другой банкир на его месте, вероятно, позвонил бы сейчас Вестерхайму и поблагодарил за успокоительный шепоток, тем самым поймав его на слове. Но Брю так не поступил. Он не мог оседлать старика, давшего поспешное обещание на волне общих поздравлений.
  Взяв ручку, он написал записку фрау Элленбергер: «В понедельник первым делом прошу позвонить в секретариат комиссии по этике и узнать, назначена ли дата рассмотрения дела. Благодарю! ТБ».
  Ну вот, подумал он. Теперь старик может подумать на досуге, устраивать ли слушания или спустить все на тормозах.
  Вторым неотложным делом на вечер была Безумная Марианна, как называл ее Брю, правда, исключительно в разговорах с фрау Элленбергер. Вдова преуспевавшего гамбургского торговца древесиной, Марианна была, так сказать, самой долгоиграющей мыльной оперой «Брю Фрэров», живым воплощением всех расхожих истин относительно частной банковской клиентуры. Последняя ее эскапада — религиозное обращение, не без помощи тридцатилетнего лютеранского пастора, датчанина, и, как следствие, намерение отказаться от всего земного — что составляет, между прочим, одну тридцатую всех его золотовалютных запасов — в пользу некоего загадочного некоммерческого фонда, контролируемого самим пастором.
  Результаты частного расследования, инициированного банком «Брю Фрэры», лежат сейчас перед ним, и выглядят они неутешительно. Недавно пастор обвинялся в мошенничестве, однако, после того как свидетели отказались выступить в суде, обвинение с него было снято. А еще он прижил нескольких детей от разных женщин. Но как бедняге Брю раскрыть глаза охмуренной клиентке и при этом не лишиться ее вклада? Безумная Марианна и в лучшие-то времена плохо переносила неприятные новости, в чем он уже не раз убеждался себе в убыток. Ему пришлось пустить в ход весь свой шарм — не переходя последнюю черту, разумеется! — чтобы отговорить ее от перевода ее личного счета в «Голдман Сакс» с подачи тамошнего сладкоречивого юноши. У нее есть сын, рискующий потерять целое состояние, и в редкие моменты у Марианны просыпаются к нему нежнейшие чувства, но — вот вам еще одно осложнение! — в настоящее время он лечится от наркозависимости в горах Таунус. Возможно, тут не обойтись без законспирированной поездки во Франкфурт…
  Брю пишет вторую записку неизменно преданной ему фрау Элленбергер: «Пожалуйста, свяжитесь с директором клиники и выясните, в состоянии ли мальчик принять посетителя (меня!)».
  Отвлеченный невнятным бормотком включившегося автоответчика, Брю бросил взгляд на мигающие лампочки. Если это входящий звонок на его «горячую линию», то он ответит. Но нет, то был обычный звонок, поэтому он сосредоточился на проекте полугодового банковского отчета, вполне толкового, но нуждавшегося в шлифовке. Не успел он толком продвинуться, как его снова отвлек телефонный аппарат.
  Интересно, это новый звонок или просто автоответчик каким-то образом активировал предыдущее сообщение? Кому он понадобился вечером в пятницу? По обычной линии? Наверно, ошиблись номером. Поддавшись любопытству, он нажал на кнопку воспроизведения. После сигнала голос фрау Элленбергер вежливо предложил по-немецки и по-английски оставить свое сообщение либо перезвонить в рабочие часы.
  А затем раздался молодой женский голос, чистый как у мальчика-певчего в церковном хоре. Женщина говорила по-немецки.
  
  #
  
  Смысл жизни частного банкира, любил пофилософствовать Брю в хорошей компании после второго стаканчика скотча, заключается не в деньгах, как можно было бы предположить. Не в росте или падении рыночных котировок, не в хеджированных фондах и не в деривативах. В готовности. В постоянном, чтобы не сказать ежеминутном ожидании того, что в любой момент, по известной английской поговорке, комки дерьма могут попасть в лопасти твоего вентилятора. Так что если жизнь на осадном положении вам не нравится, скорее всего, профессия частного банкира не для вас. Именно об этом он не без успеха сказал тогда в ресторане коллегам в своей ответной речи.
  Брю, для которого готовность стала второй натурой, с годами выработал две ярко выраженные реакции на всякие «сюрпризы». Если что-то случалось во время производственного совещания, когда на него устремлен десяток глаз, он вставал, засовывал за пояс брюк два больших пальца и прохаживался по комнате с выражением полнейшей невозмутимости.
  Без свидетелей он отдавал предпочтение второй реакции, а именно, застыв в той позе, в которой его застигла новость, постукивал себя по нижней губе указательным пальцем, что он сейчас и делал, прослушивая запись по второму и по третьему разу.
  — Добрый вечер. Я Аннабель Рихтер, адвокат, и хочу поговорить лично с мистером Томми Брю как можно скорее от имени клиента, интересы которого я представляю.
  Представляет, но не называет, педантично в третий раз отмечает про себя Брю. Четкий южнонемецкий выговор, речь образованного человека, не желающего ходить вокруг да около.
  — Мой клиент поручил мне передать наилучшие пожелания мистеру… — пауза, она как будто заглядывает в шпаргалку, — мистеру Липицану. Повторяю фамилию: Липицан. Как название породы лошадей, правильно, мистер Брю? Знаменитые жеребцы белой масти испанской школы выездки в Вене, где прежде находился ваш банк? Я полагаю, вашему банку эта фамилия хорошо знакома.
  Затем она переходит на высокие тона. Бесстрастную фактологию о жеребцах белой масти сменяет озабоченная интонация мальчика-певчего.
  — Мистер Брю, у моего клиента очень мало времени. Это все, что я могу сказать по телефону. Возможно, о его статусе вы осведомлены лучше, чем я, тогда это могло бы ускорить дело. Я буду вам благодарна, если вы по получении этой информации перезвоните мне на мой сотовый телефон, чтобы договориться о личной встрече.
  Она могла на этом остановиться, но нет. Голос мальчика-певчего делается резче:
  — Если это будет поздний звонок, ничего страшного, мистер Брю. Даже очень поздний. Только что я прошла мимо вашего офиса и увидела свет в окне. Если не вы сами, то кто-то сейчас еще работает. Я очень прошу этого человека передать данную информацию мистеру Томми Брю как можно скорее, поскольку никто, кроме него, не уполномочен предпринимать действия в этом деле. Благодарю вас за ваше внимание.
  А я благодарю вас, фрау Аннабель Рихтер, подумал Брю, вставая — его большой и указательный палец сжимали нижнюю губу — и направляясь к эркеру, как будто это был самый короткий путь к спасению.
  Да, мадам, моему банку фамилия Липицан хорошо знакома, если под словом банк вы подразумеваете меня и мою конфидентку фрау Элли, исключая всех остальных на свете. Мой банк заплатил бы хорошие деньги за то, чтобы последний из здравствующих Липицанов прогалопировал из своего далека назад в Вену, откуда они родом, и там благополучно сгинул. Возможно, для вас это не новость.
  Тут в голову ему закралась тошнотворная мысль. Хотя не исключено, что она жила в нем последние семь лет и только сейчас решила выйти из тени. Может, хорошие деньги — это все, что вам нужно, фрау Аннабель Рихтер? Вам и вашему причисленному к лику святых клиенту, у которого очень мало времени?
  Уж не собираетесь ли вы, часом, меня шантажировать?
  И не намекаете ли вы, несмотря на свой ангельский голос и высокое профессиональное предназначение, — вы и ваш сообщник, то есть, простите, клиент, — на то, что липицанские лошади отличаются одной любопытной особенностью — на свет они являются черными как вороново крыло и лишь со временем становятся совершенно белыми, — откуда, собственно, и пошло негласное название некоего экзотического банковского счета с благословения достославного Эдварда Амадеуса Брю, кавалера ордена Британской империи и моего дражайшего, ныне покойного отца, которым, во всех прочих отношениях, я продолжаю восхищаться как столпом неподкупности на излете поры его юношеской неопытности в Вене, когда грязные деньги из терпящей крах «империи зла» вовсю утекали через дыры прогнившего железного занавеса?
  
  #
  
  Брю медленно обошел комнату.
  Зачем, скажи на милость, ты это сделал, дорогой отец?
  Зачем, когда во все времена ты ставил на доброе имя, свое и своих предков, и не отступал от этого ни в частной жизни, ни в публичной, в лучших традициях шотландской осмотрительности, практичности и надежности? Зачем ты поставил все это под удар ради шайки уголовников и авантюристов с Востока, единственной заслугой которых было разграбление богатств своей страны в тот момент, когда она в них больше всего нуждалась?
  Зачем ты открыл перед ними двери любимого банка, своего главного детища? Зачем предоставил надежный схрон для их награбленного добра вместе с беспрецедентными условиями сохранения тайны и максимальной защиты?
  Зачем выворачивать наизнанку, до полной профанации, все нормы и правила в отчаянной и, как понимал Брю уже тогда, безрассудной попытке связать себя, респектабельного венского банкира, с шайкой русских гангстеров?
  Да, ты ненавидел коммунизм, и вот он оказался на смертном одре. Тебе не терпелось увидеть его похороны. Но ведь жулье, которое ты приветил, было частью этого режима!
  Не надо никаких имен, товарищи! Просто вручите нам свою добычу, а мы дадим вам номерок! А когда вы к нам в следующий раз наведаетесь, ваши липицаны предстанут отмытыми добела, вымахавшими в полный рост неподконтрольными инвестициями! Мы, британцы, берем пример со швейцарцев, но делаем еще лучше!
  Вранье, с грустью подумал Брю, сцепив руки за спиной и глядя через эркерное окно на улицу.
  Мы не делаем лучше, потому что великие люди с годами выживают из ума и умирают; потому что деньги переезжают с места на место и банки тоже; и потому что вдруг появляются особые люди, специалисты по урегулированию проблем, и твое прошлое исчезает бесследно. Ой ли? Неожиданно в трубке раздается ангельский голос мальчика-певчего, и прошлое врывается в твой дом.
  
  #
  
  Внизу, в каких-то двадцати метрах под ним, четырехколесные всадники богатейшего города Европы с ревом мчались домой, чтобы обнять детей, поесть, посмотреть телевизор, заняться любовью и отойти ко сну. По глади озера в кровавых сумерках скользили скифы и яхты.
  Она стоит где-то там, подумал он. Она видела свет в моем окне.
  Она и ее так называемый клиент, вооружившись весами, спорят сейчас о том, на сколько потянет чаша, когда они предложат мне откупиться в обмен на обещание помалкивать о липицанских счетах.
  Возможно, о его статусе вы осведомлены лучше, чем я.
  Обратное тоже возможно, фрау Аннабель Рихтер. Откровенно говоря, я совсем не горю желанием быть более осведомленным, хоть вы и пытаетесь представить дело именно таким образом.
  А поскольку по телефону вы мне больше ничего не скажете о своем клиенте — благоразумно, согласен, — и поскольку я не обладаю сверхъестественными способностями и, следовательно, едва ли смогу опознать его среди полудюжины выживших Липицанов — если предположить, что кто-то из них выжил, — не застреленных, не брошенных за решетку, да просто не забывших в своем печальном уделе, где, черт возьми, они когда-то заперли несколько случайных миллионов, мне не остается ничего другого, в лучших традициях шантажа, кроме как принять ваши условия.
  Он набрал номер.
  — Рихтер слушает.
  — Говорит Томми Брю, банк «Брю Фрэры». Добрый вечер, фрау Рихтер.
  — Добрый вечер, мистер Брю. Я бы хотела переговорить с вами при первом удобном случае, если не возражаете.
  Например, сейчас. Чуть менее мелодичный голос и чуть более нервный тон, чем когда она его разыскивала.
  
  #
  
  К отелю «Атлантик», в десяти минутах ходьбы от банка, вела многолюдная гравиевая дорожка, опоясывавшая озеро. Рядом тянулась другая, наполненная шуршанием шин и стуком спиц, — это велосипедисты, тихо чертыхаясь, возвращались по домам. Холодный бриз усиливался, сизоватое небо почернело. А вот и морось, прозванная жителями Гамбурга «серой пряжей». Семь лет назад, когда Брю был здесь новичок, остатки британской чопорности не позволили бы ему смело врезаться в толпу. Сегодня же он прокладывал себе путь, выставив вперед локоть в качестве защиты от нахальных зонтов.
  У парадного входа в отель швейцар в красной накидке приподнял перед ним цилиндр. В вестибюле к нему подлетел консьерж, герр Шварц, и повел его к столику, за которым Брю встречался с клиентами, предпочитавшими беседовать о делах не в стенах банка. Столик находился в дальнем углу, между мраморной колонной и написанной маслом картиной, изображавшей ганзейские корабли под желчным взглядом кайзера Вильгельма II, в обрамлении кафельной плитки цвета лазури.
  — Петер, у меня здесь встреча с дамой, которую я не имел счастья прежде видеть, — доверительно сказал Брю как мужчина мужчине, с улыбкой заговорщика. — Ее зовут фрау Рихтер. У меня есть подозрение, что она молода. Постарайтесь, чтобы она оказалась также красивой.
  — Я сделаю все, что от меня зависит, — торжественно пообещал герр Шварц, ставший богаче на двадцать евро.
  Неизвестно почему Брю вдруг вспомнился болезненный разговор с дочерью Джорджи, когда той было девять лет. Он втолковывал ей, что мама и папа, хотя они по-прежнему любят друг друга, теперь будут жить врозь. Что лучше жить врозь в любви, чем постоянно ссориться, объяснял он ей по совету психиатра, которого терпеть не мог. Что два счастливых дома — это лучше, чем один несчастный. И что Джорджи сможет видеть маму и папу, когда захочет, только не вместе, как раньше. Но Джорджи в этот момент больше занимал ее новый щенок.
  — Если бы у тебя остался один-единственный австрийский шиллинг, что бы ты с ним сделал? — спросила она, в задумчивости почесывая щенячий животик.
  — Разумеется, вложил бы его. А что бы, дорогая, ты с ним сделала?
  — Дала бы его кому-нибудь на чай, — был ему ответ.
  Больше озадаченный собственным, чем ее ответом, Брю пытался понять, почему он именно сейчас вспомнил эту больную тему. Вероятно, из-за схожести голосов, решил он, не спуская глаз с вращающихся дверей. Будет ли на ней прослушка? Будет ли прослушка на ее «клиенте», если она его приведет с собой? Если да, то им ничего не светит.
  Он припомнил последний случай, когда он имел дело с шантажистом: другой отель, другая женщина, англичанка, живущая в Вене. По настоянию клиента банка, который не мог доверить эту деликатную проблему никому больше, Брю встретился с ней за чаем в незаметном павильончике отеля «Сашэ». Это была респектабельная матрона во вдовьем одеянии и при ней молоденькая дочь Софи.
  — Софи — для меня всё, поэтому у меня язык бы не повернулся обсуждать эту тему, — начала дама в черной соломенной шляпке. — Но, видите ли, она подумывает о том, чтобы обратиться в газеты. Я ей говорю — не надо, но она еще совсем молоденькая, разве она меня послушается? Он позволил себе грубые вольности, ваш друг, вполне предосудительные. А ведь никто не хочет прочитать о себе в газетах что-то такое, правда? Особенно когда ты управляешь большой публичной компанией. Это удар по репутации.
  Но Брю заранее проконсультировался с шефом венской полиции, который, по счастливому совпадению, был клиентом его банка. По совету полицейского он покорно согласился на громадную сумму отступных, а в это время переодетый детектив за соседним столиком записал на магнитофон весь их разговор.
  Увы, в этот раз на его стороне не было шефа полиции. В этот раз мишенью был не его клиент, а он сам.
  
  #
  
  В огромном холле отеля «Атлантик», как и снаружи, в разгаре был час пик. С выигрышной позиции Брю легко просматривались прибывающие и уходящие гости. Кто-то был в мехах и боа, кто-то в строгом костюме топ-менеджера, а какой-нибудь странствующий миллионер прогуливался в рваных джинсах.
  Из внутреннего коридора появилась процессия пожилых мужчин в смокингах и женщин в бальных платьях с блестками, возглавляемая мальчиком-рассыльным, который толкал перед собой тележку с букетами, завернутыми в целлофан. Празднуют день рождения какого-то богатого старика, подумал Брю, и тут же в голове промелькнули мысли, уж не его ли клиента и не забыла ли фрау Элли прислать бутылку вина? Возможно, мой ровесник, подумал он бесстрашно.
  Неужели люди считают его старым? Очень может быть. Его первая жена Сью частенько сетовала на то, что он старым родился. Что ж, шестьдесят — это человеку на роду написано, и до них-то надо еще дожить. Как однажды сказала Джорджи, подавшись в буддистки? «Причиной смерти является рождение».
  Он глянул на свои золотые часы, подарок Эдварда Амадеуса на его двадцатиоднолетие. Еще две минуты, и она опоздает, но адвокаты и банкиры никогда не опаздывают. Как, вероятно, и шантажисты.
  На улице буйствовал мистраль. Накидка швейцара в цилиндре, метавшегося от одного лимузина к другому, хлопала, как два бесполезных крыла. Хлынул ливень, и в этом молочном мареве исчезли люди и автомобили. И вдруг из него, словно человек, чудом уцелевший после схода лавины, вынырнула приземистая фигурка в чем-то бесформенном и в платке вокруг головы и шеи. На мгновение Брю с ужасом подумал, что женщина взвалила на себя труп ребенка, и лишь затем осознал, что это здоровенный мужской рюкзак.
  Она поднялась по ступенькам, прошла через вращающиеся двери и остановилась. Женщина задерживала идущих следом, что ее не смущало, если, конечно, она отдавала себе в этом отчет. Она сняла очки с каплями дождя, вытащила конец платка из недр своего анорака, протерла стекла и снова водрузила на нос очки. Тут к ней обратился герр Шварц, и она в ответ коротко кивнула. Оба повернули головы в сторону Брю. Герр Шварц намеревался проводить ее к столику, но она отрицательно покачала головой. Переместив рюкзак на одно плечо, она направилась к нему между столиками, глядя прямо перед собой и игнорируя окружающих.
  Никакого грима, ни грамма лишнего жира, отметил про себя Брю, вставая ей навстречу. Уверенные плавные движения маленького самодостаточного тела в безвкусной оболочке. Вид несколько марсианский, как, впрочем, у большинства современных женщин. Круглые очки без оправы ловят блики канделябров. Частоту моргания не определишь. Кожа ребенка. Лет на тридцать моложе меня и на фут ниже, но шантажисты встречаются всех размеров и молодеют день ото дня. Лицо мальчика-певчего под стать голосу.
  Сообщника не видать. Темно-синие джинсы, армейские ботинки. Портативная красота в камуфляже. Жесткая, но уязвимая; упорно, но без особого успеха прячет свою женственность. Вторая Джорджи.
  — Фрау Рихтер? Прекрасно. Я Томми Брю. Что вам заказать?
  Ладонь такая маленькая, что он инстинктивно ослабил рукопожатие.
  — Вода у них здесь есть? — Она сердито посмотрела на него сквозь очки.
  — Разумеется. — Он жестом подозвал официанта. — Вы добирались сюда пешком?
  — На велосипеде. Без газа, пожалуйста. И без лимона. Комнатной температуры.
  
  #
  
  Усевшись напротив него, как на кожаном троне, — спина прямая, руки на подлокотниках, колени сведены вместе, рюкзак в ногах, — она первым делом его изучила: сначала руки, золотые часы, туфли, потом глаза, вскользь. Кажется, не увидела ничего такого, что ее удивило бы. Брю, в свою очередь, тоже подверг ее инспекционному осмотру, пусть и не столь откровенному: воду она пила, «как учили», с прижатым локотком; среди окружающей роскоши, которую явно не одобряла, держалась уверенно; особа, скрывающая свою породу; завуалированный стилист.
  Она сняла платок, обнаружив под ним шерстяной берет. На бровь упала прямая золотистая прядь. Она убрала ее на место, прежде чем сделать глоток, и продолжила изучать своего визави. Ее серо-зеленые глаза, увеличенные стеклами, смотрели на него без стеснения. Медово-крапчатая, вспомнилось ему выражение. Откуда? Наверняка из какого-нибудь романа, всегда лежавшего у Митци на прикроватной тумбочке. Маленькая высокая грудь, нарочито не подчеркнутая.
  Из кармана на синей шелковой подкладке своего пиджака от «Рэнделла» Брю достал визитку и с вежливой улыбкой протянул ее через стол.
  — Почему Фрэры ?3 — пожелала знать она. Ногти по-детски коротко обрезаны, пальцы без колец.
  — Идея моего прадеда.
  — Он был француз?
  — Боюсь, что нет. Но хотел им быть, — выдал Брю стандартный ответ. — Он был шотландец, а многие шотландцы ассоциируют себя скорее с Францией, чем с Англией.
  — У него были братья?
  — Нет. Как и у меня, увы.
  Она нагнулась к рюкзаку, раскрыла молнию сначала на одном отделении, потом на другом. Через ее плечо Брю разглядел, как в калейдоскопе: бумажные салфетки, флакон с жидкостью для протирки линз, сотовый телефон, ключи, блокнот, кредитные карточки и досье в обложке из буйволовой кожи, пронумерованное, с закладками, как адвокатское резюме в суде. Вроде бы никаких признаков магнитофона или микрофона, но при нынешней технике разве можно быть в чем-то уверенным? Не говоря уже о том, что под этим одеянием вполне мог поместиться десятикилограммовый пояс шахида.
  Она протянула ему свою визитку.
  «Северный приют», прочитал Брю. «Благотворительный христианский фонд защиты лиц без гражданства и перемещенных лиц в северном регионе Германии». Офисы в восточной части города. Телефон, факс, электронный адрес. Расчетный счет «Коммерц-банка». В понедельник при необходимости переговорить по-тихому с их менеджером, уточнить ее кредитный рейтинг. Аннабель Рихтер, адвокат. Его мозг прожгли слова отца: «Никогда не верь красивой женщине, Томми. В преступном мире они самые опасные».
  — Взгляните и на это, — сказала она, протягивая ему удостоверение личности.
  — Ну что вы. Зачем? — запротестовал он, хотя подумал о том же самом.
  — Может, я не та, за кого себя выдаю.
  — Да? И кем же вы можете оказаться?
  — К некоторым моим клиентам обращались люди, называвшие себя адвокатами, хотя таковыми не являлись.
  — Ужас. У меня нет слов. Надеюсь, со мной такое не случится. Хотя, конечно, все возможно, не так ли? И я даже знать не буду. Страшно подумать, — произнес он с наигранной беззаботностью. Но если он рассчитывал, что она поддержит этот тон, то его ждало разочарование.
  Он разглядывал фотографию на удостоверении: распущенные волосы, солидные очки и то же лицо, только без сердитого взгляда. Аннабель Рихтер родилась во Фрайбурге-им-Брейсгау, в 1977 году, что делает ее едва ли не самым молодым адвокатом в Германии, если она действительно адвокат. Откинувшись на спинку стула, как боксер, отдыхающий между раундами, она продолжала разглядывать его через старушечьи очки — миниатюрная, подтянутая фигурка в безразмерной, наглухо застегнутой куртке.
  — Слышали о нас? — спросила она.
  — Простите?
  — «Северный приют». Слышали про нашу деятельность? Хоть какая-то информация до вас доходила?
  — Боюсь, что нет.
  Тихо покачивая головой, словно не веря своим глазам, она оглядывалась вокруг. Престарелые пары, разодетые в пух и прах. Шумная богатая молодежь в баре. Пианист, играющий любовные песенки, до которых никому нет дела.
  
  #
  
  — И кто же финансирует вашу благотворительную организацию? — поинтересовался Брю, изображая практический интерес.
  Она пожала плечами.
  — Пара церквей. Свободный город Гамбург в порыве великодушия. Как-то выживаем.
  — И давно вы в этом бизнесе? Я имею в виду вашу организацию.
  — Мы не занимаемся бизнесом. Мы работаем ради общественного блага. Вот уже пять лет.
  — А лично вы?
  — Около двух.
  — При полной занятости? Ничего другого? В смысле — ничем не подрабатываете? Например, маленьким шантажом на стороне?
  Этот допрос ее утомил.
  — У меня клиент, мистер Брю. Официально его представляет «Северный приют», однако недавно он формально облек меня властью как своего персонального адвоката во всех вопросах, касающихся вашего банка, и дал свое согласие на то, чтобы я связалась с вами. Что я и сделала.
  — Согласие? — Его напускная улыбка сделалась еще шире.
  — Указания. Какая разница? Как я дала вам понять по телефону, мой клиент находится в деликатной ситуации. Существуют границы того, о чем он может сообщить мне, и того, что я могу сообщить вам. После нескольких часов, проведенных в его обществе, у меня сложилось впечатление, что то немногое, о чем он рассказал мне, правда. Наверно, не вся, а лишь малая часть, специально для меня отредактированная, но, как бы то ни было, правда. В нашей организации подобные выводы — в порядке вещей. Мы должны довольствоваться тем немногим, что удается заполучить и с чем нам приходится работать. Мы предпочитаем лучше оказаться в дураках, чем быть циниками. Так мы устроены. Это наша позиция, — добавила она с вызовом, оставив Брю с невысказанным контраргументом, что лично он предпочел бы, чтобы все было как раз наоборот.
  — Я вас понимаю, — заверил он ее. — И с уважением отношусь к вашей позиции.
  Началось фехтование. В этом он был мастер.
  — Наши клиенты, мистер Брю, не из тех, кого можно назвать нормальными клиентами.
  — Вот как? Не уверен, что я хоть раз встречал нормального клиента, — пошутил он, но она на его шутку опять-таки не отреагировала.
  — Таких людей Франц Фанон называет «земными изгоями». Вы знаете эту книгу?
  — Слышал о ней, но боюсь, что не читал.
  — У них нет гражданства. Они часто являются жертвами серьезной травмы. Они боятся нас не меньше, чем они боятся мира, в который попали, и мира, который оставили позади.
  — Понимаю. — На самом деле он был далек от понимания.
  — Мой клиент, справедливо или несправедливо, верит в то, что вы, мистер Брю, являетесь его спасителем. Из-за вас он приехал в Гамбург. Благодаря вам он сможет получить легальный статус и образование. А без вас ему прямая дорога обратно в ад.
  Брю уже готов был воскликнуть «О боже» или «Какая печальная история», но под ее неотрывным взглядом почел за благо промолчать.
  — Он верит в то, что стоит ему только произнести вслух «мистер Липицан» и предъявить вам некий шифр — к кому или к чему он относится, я не знаю, а возможно, не знает и он сам, — и — абракадабра! — все двери перед ним распахнутся.
  — Могу я узнать, как долго он здесь уже находится?
  — Считайте, пару недель.
  — И он так долго со мной не связывался, при том что якобы из-за меня приехал? Как-то не очень понятно.
  — Он приехал сюда в плохом состоянии, запуганный, не знающий ни одной живой души. Он впервые на Западе и не знает ни слова по-немецки.
  И вновь он собирался сказать «Понимаю», да передумал.
  — А еще, по причинам, которые я пока не могу раскрыть, сама необходимость обращения к вам вызывает у него отвращение. Он предпочел бы, по крайней мере в душе, отказаться от своего плана и умереть от голода. К сожалению, с учетом его сегодняшней ситуации, вы — его единственный шанс.
  
  #
  
  Слово за Брю, но что он должен сказать? Попав в яму, Томми, не рой ее дальше, а продолжай защищаться. Опять же отец.
  — Я прошу прощения, фрау Рихтер, — начал он в уважительном тоне, впрочем никоим образом не означавшем, будто он сделал нечто такое, за что должен перед ней извиняться. — Кто именно снабдил вашего клиента информацией — я бы сказал, создал у него впечатление , — что мой банк может сотворить для него это маленькое чудо?
  — Не столько даже банк, мистер Брю. Лично вы.
  — Боюсь, что все это звучит не слишком убедительно. Я вас спросил про источник информации.
  — Возможно, адвокат. Еще один из нашего роду-племени,  — добавила она самоуничижительно.
  Он попробовал подойти с другого боку:
  — А на каком языке, хотел бы я знать, получили вы эту информацию от своего клиента?
  — О мистере Липицане?
  — И не только. Скажем, мое имя?
  Ее юное лицо было тверже камня.
  — Мой клиент сказал бы, что это вопрос несущественный.
  — Тогда позвольте полюбопытствовать, не было ли посредников, когда он давал вам указания? Например, квалифицированный переводчик? Или вы общаетесь с ним напрямую?
  Прядь волос снова выскользнула из-под берета, но на этот раз фрау Рихтер принялась накручивать ее на палец, поглядывая вокруг себя с хмурым видом.
  — На русском, — сказала она и взглянула на него с неожиданным интересом. — А вы по-русски говорите?
  — Сносно. Пожалуй, даже неплохо.
  Это признание, похоже, разбудило в ней женское начало: впервые за все время она улыбнулась и посмотрела ему в глаза.
  — Где вы его выучили?
  — Я? В Париже, увы. Такая вот декадентская среда.
  — В Париже! Почему в Париже?
  — По настоянию отца, который меня туда послал. Три года в Сорбонне, где было много бородатых поэтов-эмигрантов. Ну а вы?
  Но миг возникшего было контакта миновал. Она уже рылась в своем рюкзаке.
  — Он дал мне ссылку, — сказала она. — Особый номер, при упоминании которого зазвучат колокольчики мистера Липицана. А может быть, и ваши тоже.
  Она вырвала из блокнота листок и вручила ему. Шестизначное число, написанное, вероятно, ее рукой. Начинается с 77, как все липицанские счета.
  — Совпадает? — потребовала она ответа, глядя на него в упор.
  — Что с чем?
  — Номер, на который я вам дала ссылку, используется банком «Брю Фрэры»? Или не используется? — Она говорила с ним как с заупрямившимся ребенком.
  Брю размышлял над ее вопросом или, правильнее сказать, над тем, как уклониться от прямого ответа.
  — Послушайте, фрау Рихтер, вы придаете большое значение конфиденциальности вашего клиента, как и я. — Он без особого труда нашел нужный тон. — Мой банк не разглашает имена своих вкладчиков, а также характер их финансовых операций. Я не сомневаюсь, что вы с уважением отнесетесь к такой практике. Мы не открываем никакой информации сверх того, к чему нас обязывает закон. Когда вы произносите «мистер Липицан», я готов вас услышать. Но когда вы даете мне шифр, я должен заглянуть в наше досье. — Он замолчал, рассчитывая на понимание с ее стороны, однако ее лицо выражало лишь решительное несогласие. — Нет, я не ставлю под сомнение вашу честность, — продолжал он. — Ни на одну минуту. Но вы себе не представляете, сколько развелось аферистов. — Он сделал знак официанту.
  — Он не аферист, мистер Брю.
  — Разумеется. Он ваш клиент.
  Они уже были на ногах. Кто встал первым, он толком не знал. Возможно, она. Он не ожидал, что их встреча будет такой короткой, и, несмотря на сумбур в голове, был не прочь продлить общение.
  — Я вам позвоню, после того как разберусь в этом вопросе. Идет?
  — Когда?
  — Зависит от обстоятельств. Если я ничего не найду, то очень скоро.
  — Сегодня?
  — Возможно.
  — Вы возвращаетесь в банк?
  — Почему нет? Если ситуация требует деятельного участия, как вы ее представили, каждый делает все от него зависящее. И я в том числе. Это в порядке вещей.
  — Он тонет. Все, что от вас требуется, — это протянуть руку.
  — Увы, в моей профессии такой призыв мне приходится слышать довольно часто.
  Тон, каким это было сказано, вызвал ее гнев.
  — Он верит вам, — сказала она с нажимом.
  — Как он может мне верить, если мы с ним не знакомы?
  — Хорошо, пусть не он. Его отец верил вам. А у него, кроме вас, никого нет.
  — Все это весьма запутанно. Как я понимаю, для нас обоих.
  Закинув рюкзак за спину, она бойко двинулась к выходу. По ту сторону вращающихся дверей швейцар в цилиндре уже поджидал ее с велосипедом. Ливень не утихал. Из деревянной коробки, прикрученной к рулю, она достала шлем, нахлобучила его и застегнула ремешок, натянула непромокаемые штаны и, ни разу не оглянувшись, не помахав на прощание, уехала восвояси.
  
  #
  
  Помещение для хранения ценностей размером 12x8 футов находилось в полуподвале банка. В свое время Брю и архитектор мрачно шутили на тему того, сколько несостоятельных кредиторов могло бы там разместиться; отсюда пошло и название «темница». С развитием современных технологий другие частные банки поспешили избавиться от архива и даже помещения для хранения ценностей, но Фрэры свято сохранили свою историю и то, что от нее осталось, доставили из Вены на спецгрузовике и разместили в белокаменном мавзолее, начиненном воздухоосушителями и светодиодными лампами, защищенном особым шифром, отпечатком пальца и несколькими заветными словами в придачу. Страховая компания настоятельно рекомендовала добавить к мерам защиты идентификацию радужной оболочки, но душа Брю почему-то воспротивилась.
  Он шел по узкому проходу, мимо рядов старомодных сейфов, к стальному шкафу у торцевой стены. Он набрал шифр, открыл дверцу и пробежался пальцами по корешкам папок, сверяясь с листком из блокнота Аннабель Рихтер, пока не нашел то, что искал. Папка выцветшего оранжевого цвета, ее содержимое скреплено металлическими защелками. Наклейка на корешке давала ссылку, но без имени. Под желтоватым светом с потолка он размеренно переворачивал страницы, не столько их читая, сколько проглядывая. Он еще раз порылся в шкафу и извлек коробку из-под обуви с потрепанной картотекой. Перебрав карточки, он вытащил одну, с той же ссылкой, что и в папке.
  «Карпов, — прочел он. — Григорий Борисович, полковник Советской армии. 1982. Основной вкладчик».
  Для тебя, отец, урожайный год. Для меня — отравленная чаша. Никогда не слышал ни о каком Карпове, хотя чему я удивляюсь? Липицаны — это твоя приватная конюшня.
  «О любых транзакциях по этому счету и всех указаниях клиента немедленно докладывать лично ЭАБ, прежде чем предпринимать какие-то действия». Подпись: «Эдвард Амадеус Брю».
  Лично тебе. Ведь русские мафиози — твои личные друзья. Преступники рангом пониже — управляющие инвестициями, страховые брокеры, коллеги-банкиры — могут просидеть в приемной полчаса и удовольствоваться беседой с главным кассиром, но русские мафиози, согласно личному распоряжению, отправляются прямиком к ЭАБ.
  Не отпечатано на машинке. Не проштемпелевано фрау Элли, на тот момент твоей молоденькой, всецело преданной и очень личной секретаршей. Написано тобою от руки, четкими синими росчерками твоей вездесущей авторучки, с расшифровкой имени в конце на случай, если какому-то постороннему человеку — видит бог, таких здесь сроду не бывало — будет невдомек, что за аббревиатурой ЭАБ скрывается Эдвард Амадеус Брю, кавалер ордена Британской империи, банкир, который на протяжении всей своей карьеры не нарушил ни единого правила игры, с тем чтобы под конец послать к черту все правила.
  Заперев шкаф, а затем само помещение, Брю сунул папку под мышку и поднялся по шикарной лестнице в комнату, где двумя часами ранее его предвыходной покой был так грубо нарушен. Разбросанные по столу бумажонки, связанные с Безумной Марианной, казались делом давно минувших дней, а моральная сторона деятельности Гамбургской фондовой биржи — чем-то несущественным.
  И все-таки еще раз: почему?
  Ты не нуждался в деньгах, мой дорогой отец, как и вся наша семья. Все, что тебе было нужно, — это сохранение репутации богатого, уважаемого дуайена венского банковского сообщества, чье слово означало саму надежность.
  И однажды вечером я вошел в твой офис и попросил фрау Элленбергер оставить нас вдвоем, — тогда она еще была фрейлейн, и очень даже хорошенькой фрейлейн, — а потом демонстративно закрыл за ней дверь и, налив тебе и себе изрядную порцию виски, прямо заявил, что меня уже достали эти разговоры за моей спиной о банке «Мафия Фрэры» и что я хочу наконец знать, какой ты дал для этого повод.
  Ты напустил на лицо банкирскую улыбку — вымученную, прямо скажем, улыбку — и, потрепав меня по плечу, сказал, что бывают на свете секреты, о которых даже любимому сыну лучше ничего не знать.
  Твои слова. Заговорил мне зубы. Даже фрейлейн Элленбергер знала больше меня, но ты заставил ее дать обет молчания в день, когда она приняла послушничество.
  И ведь ты посмеялся последним, не так ли? Ты уже умирал, но твой секрет был мне недоступен. И когда встал вопрос, кто доберется до тебя первым, Костлявая или венские власти, на сцену вышла обожаемая стариной Вестерхаймом королева Англии, которая ни с того ни с сего распорядилась — загадка для простых смертных — пригласить тебя в британское посольство, где с надлежащей помпой посол ее величества произвел тебя в кавалеры ордена Британской империи, а об этой чести, как мне впоследствии доложили, ибо от тебя об этом я никогда не слышал, ты, оказывается, мечтал всю свою жизнь.
  И на церемонии инвеституры ты прослезился.
  Как и я.
  Как прослезилась бы и твоя жена, моя мать, если бы ей случилось оказаться рядом, но до нее Костлявая добралась гораздо раньше.
  А к тому моменту, когда ты с ней воссоединился в Банке Счастья на Небесах, — этот шаг, если мы снова вспомним о твоей легендарной осмотрительности, ты совершил всего два месяца спустя, — переезд твоего детища в Гамбург представлялся привлекательным, как никогда.
  
  #
  
  «Наши клиенты, мистер Брю, не из тех, кого можно назвать нормальными клиентами».
  Зажав одной рукой подбородок, Брю листал туда-обратно жиденькую и такую скрытную папку. Указатель причесан, документы, подтверждающие личность вкладчика, удалены. Отчет о встрече — только Липицаны сопровождались таковыми — зафиксировал время и место встречи между недобросовестным клиентом и недобросовестным банкиром, но не суть.
  Капитал владельца счета инвестирован в офшорный управляемый фонд на Багамах — общепринятая практика для Липицанов.
  Управляемый фонд принадлежит лихтенштейнской компании.
  Доля владельца счета лихтенштейнской компании в виде предъявительских облигаций помещена в банк «Брю Фрэры».
  Эти облигации надлежит передать одобренному заявителю по предъявлении надлежащего номера счета, неоспоримого удостоверения личности и, как уклончиво сказано, необходимого инструмента доступа.
  За подробностями предложено обратиться к персональному досье владельца, что в принципе невозможно, так как последнее было сожжено в тот самый день, когда Эдвард Амадеус Брю, кавалер ордена Британской империи, номинально передал ключи от банка своему сыну.
  Короче, ни формальной передачи, ни надлежащей процедуры, а просто «привет, это я» из уст счастливого обладателя шифра, водительского удостоверения и так называемого инструмента — и незадекларированная пачка сомнительных облигаций переходит из одних грязных лап в другие — идеальный сценарий отмывки денег.
  
  #
  
  — Вот только… — пробормотал вслух Брю.
  Вот только в случае Григория Борисовича Карпова, бывшего полковника Советской армии, в роли одобренного заявителя — если он таковым окажется — мы увидим «земного изгоя», у которого сама мысль о заявлении своих прав вызывает отвращение и который, по крайней мере в душе, предпочел бы умереть от голода. А еще он идет ко дну, и мне надо только протянуть ему руку. Он верит, что я его спаситель и что без меня ему прямая дорога обратно в ад.
  А перед его глазами все стояла рука Аннабель Рихтер — пальцы без колец, ногти по-детски коротко обрезаны.
  Улицы опустели. Вечер пятницы. Митци играет в бридж. Брю глянул на часы. Мать честная. Поздно-то как. Но что считать поздно? Порой их игра заканчивается под утро. Надеюсь, она выигрывает. Для нее это важно. Не деньги, а сам факт выигрыша. Дочь совсем другая. Джорджи мягкотелая. Радуется, только когда проигрывает. Завяжите ей глаза в комнате, набитой парнями, и, если среди них есть безнадежный лузер, можете что угодно поставить на кон, через пять минут она с ним подружится.
  А кто вы, Аннабель Рихтер из «Северного приюта»? Победительница или лузер? Если вы спасаете мир, то вероятней второе. Но ко дну вы пойдете, отстреливаясь до последнего, можно не сомневаться. Эдварду Амадеусу вы бы понравились.
  Брю без раздумий набрал номер ее мобильного.
  
  Глава 3
  
  Первые признаки появления Иссы в городе отозвались эхом в тесной штаб-квартире Отдела по делам мигрантов города Гамбурга с высокопарным названием Центр по защите конституции — проще говоря, служба контрразведки — на четвертый день его блужданий по городу, ближе к вечеру, когда он, дрожащий и обливающийся потом, стоял под дверью Лейлы, умоляя его впустить.
  Размещался Отдел, как его несколько пренебрежительно называли посторонние, не в главном здании загородного комплекса, а в дальнем конце территории, у самого ограждения из колючей проволоки: еще метр — и можно напороться. Непритязательным прибежищем команды в шестнадцать человек, усиленной исследователями, наружкой и водителями, служили бывшие эсэсовские конюшни, а рядом башня с вышедшими из строя часами, сваленные автопокрышки, запущенный сад.
  При поддержке недавно сформированного в Берлине координационного совета, взявшего на себя миссию перестройки раздробленного на части, известного своей неэффективностью германского разведывательного сообщества, Отдел считался первой ласточкой амбициозного плана, призванного покончить со столь всеми пестуемой обособленностью различных подразделений во имя одного интегрированного и хорошо отлаженного механизма. Хотя на бумаге Отдел имел статус местного подчинения и не имел полномочий федеральной полиции, на деле он не отчитывался ни перед защитниками конституции в Гамбурге, ни перед штаб-квартирой в Кёльне, а исключительно перед столь же всевластным, сколь и малореальным управлением в Берлине, которое забрало в свои руки бразды правления.
  Из кого же или из чего состояло это могущественное берлинское подразделение? Само его существование вселяло страх в окопавшиеся шпионские ведомства. В сущности, по крайней мере номинально, координационный комитет был всего лишь группой важных игроков, собранных из основных подразделений с целью улучшения общего взаимодействия после цепочки едва не осуществленных террористических акций на территории Германии. Его официальный вердикт, коему предшествовал шестимесячный подготовительный период, был спущен в виде рекомендаций в мозговые центры-близнецы национальной разведки, министерство внутренних дел и офис германского канцлера для принятия к сведению, — на чем все заканчивалось.
  Или не заканчивалось.
  Ибо в реальной жизни спущенные координационным советом рекомендации были равносильны мощному извержению вулкана — этакая модернизированная система командно-контрольного управления всеми большими и малыми подразделениями разведывательной службы во главе с координатором нового стиля — по кличке Царь — с беспрецедентными полномочиями.
  Кто же мог быть назначен этим новым координатором?
  Очевидно, кто-то из теневой когорты координационного совета. Да, но принадлежащий к какой из противоборствующих групп? С учетом того, что политическая стабильность Германии сделалась заложницей неустойчивой коалиции, в какую сторону он даст крен? Каких союзников, какую программу привлечет координатор для решения столь грандиозной задачи? Какие обещания придется ему выполнять? И к чьему голосу он станет прислушиваться, когда заработает новая метла?
  Будет ли, к примеру, федеральная полиция по-прежнему брать верх над привыкшими держать оборону защитниками конституции в этой затянувшейся ожесточенной схватке за первенство в области контрразведки? Останется ли федеральная служба внешней разведки единственным органом, уполномоченным проводить тайные операции за границей? А если да, то очистит ли она свои ряды от сухостоя, то бишь бывших солдат и квазидипломатов, заполонивших все зарубежные офисы, — людей, в общем-то, неплохих, если речь идет об обороне немецких посольств в случае гражданских волнений, но совершенно непригодных в тонком деле вербовки агентов и координации всей подпольной сети.
  Стоит ли после этого удивляться, что в атмосфере подозрений и озабоченности, охватившей все разведывательное сообщество Германии, отношения между таинственными непрошеными гостями из Берлина и вынужденно принимающими их в Гамбурге коллегами были в лучшем случае натянутыми, что проявлялось даже в повседневных мелочах, или что интерес к появлению Иссы у одних не вызывал никаких ответных чувств со стороны других? Если бы не развитое воображение — слишком развитое, по мнению некоторых — Гюнтера Бахмана, непредсказуемого главы отдела по делам мигрантов, тайный приезд молодого человека, называвшего себя Иссой, скорее всего, прошел бы незамеченным.
  
  #
  
  Кем же был этот Гюнтер Бахман, перебравшийся в Гамбург из Берлина?
  Если в мире существуют люди, для которых шпионаж — это истинное призвание, то Бахман был таким человеком. Полиглот, сын яркой женщины немецко-украинских корней, сменившей нескольких мужей разной национальности, кажется, единственный офицер во всей разведке без академического образования, всего лишь ученик средней школы, из которой, впрочем, его выгнали, Бахман к тридцати годам успел побыть матросом, пересечь Гиндукуш, отсидеть в колумбийской тюрьме и написать тысячестраничный роман, который никто не хотел печатать.
  Но в процессе всех этих невероятных достижений он обрел как ощущение своей национальной принадлежности, так и профессиональное призвание: сначала в качестве нерегулярно использовавшегося агента в одном из далеких немецких представительств, а затем в роли сотрудника немецких посольств, без дипломатического статуса, работая под прикрытием в Варшаве благодаря знанию польского, в Адене, Бейруте, Багдаде и Могадишо — благодаря знанию арабского и в Берлине благодаря своим грехам — там он тихо отсиживался после грандиозного скандала, о котором только ходили слухи: чрезмерное рвение, попытка шантажа, самоубийство, спешный отзыв германского посла.
  Затем, по-тихому, снова под чужим именем, обратно в Бейрут, где он должен был заняться тем, что делал лучших других, хотя далеко не всегда играя по правилам, — но кого в Бейруте интересуют «правила»? — а именно вылавливать, вербовать и любыми методами использовать тайных агентов, этот золотой фонд, без которого невозможен сбор разведданных. Со временем, когда даже в Бейруте из-за него стало слишком уж жарко, самым безопасным для него местом — если не в глазах самого Бахмана, то в глазах его высоких покровителей в Берлине — показался офис в Гамбурге.
  Но Бахман был не из тех, кого можно отправить на пенсию. Те, кто выбрал для него Гамбург в качестве места ссылки, просчитались. В свои сорок пять это был такой беспородный пес, неухоженный, готовый в любую минуту взорваться, широкий в плечах, с папиросным пеплом на лацканах пиджака, откуда его периодически стряхивала всем известная Эрна Фрай, его давняя коллега и помощница. Он был целеустремлен, харизматичен и несгибаем, трудоголик с обезоруживающей улыбкой. Копна его соломенных волос как-то не вязалась с изборожденным морщинами лбом. Подобно актеру, он умел, смотря по обстоятельствам, льстить, очаровывать или нагонять страх. Мог показать себя сладкоречивым и сквернословом в одном предложении.
  — Пусть пока погуляет на свободе, — сказал он Эрне Фрай, стоявшей рядом с ним плечо к плечу в сыроватом логове спецов-исследователей, устроенном в бывших эсэсовских конюшнях; оба не отрываясь смотрели на монитор, где Максимилиан, их хакер-ас, демонстрировал фотографии Иссы. — Пусть болтает с теми, с кем ему велели болтать, и молится, где ему указали молиться, и спит, где ему велели спать. Никто не должен его трогать, пока мы сами не решим. И в первую очередь это касается придурков в соседнем здании.
  
  #
  
  Первое визуальное наблюдение Иссы, если его можно таковым назвать, вряд ли представляло хоть какой-то интерес. Речь шла об объективке, выпущенной в соответствии с правилами Европейского договора штаб-квартирой шведской полиции в Стокгольме, извещавшей все подписавшиеся страны о том, что нелегальный русский эмигрант — имя, фотография, особые приметы — бежал из-под стражи и его местонахождение в настоящее время неизвестно. В любой день рассылается полдюжины таких объективок. В Центре по защите конституции, через двор, ее должным образом отметили, распечатали, повесили на стену комнаты отдыха рядом с рядами таких же объективок и благополучно о ней забыли.
  Но, видимо, черты лица Иссы отпечатались на сетчатке третьего глаза Максимилиана, так как спустя несколько часов, когда в логове спецов-исследователей начало смеркаться, члены команды, сидевшие в разных концах конюшен, стали один за другим подходить к его столику, где постепенно нарастало общее возбуждение. В двадцать семь лет Максимилиана отличали сильнейшее заикание, память, сравнимая со словарным запасом двенадцатитомного словаря, и интуиция, позволявшая ему связывать воедино фрагментированную информацию извне. Но только сейчас, когда давно уже миновало время ужина, он, словно наконец выдохнув, откинулся на спинку стула и сомкнул на своем рыжем затылке длинные веснушчатые пальцы.
  — Покажи-ка еще раз, Максимилиан, — сказал Бахман, нарушая почти храмовую тишину своей на удивление хорошей английской речью.
  Максимилиан покраснел и снова запустил картинки: фотографии Иссы анфас и в профиль, справа и слева, сделанные шведской полицией, а сверху, как пожар, «Разыскивается» и, тоже крупно, как грозное предупреждение, «Карпов, Исса».
  Ниже жирным шрифтом десяток строк, описывающих его как бежавшего из тюрьмы мусульманского радикала, уроженца города Грозного, двадцать три года, предположительно склонен к насилию, требуются меры предосторожности.
  Губы сжаты. Улыбки под запретом.
  Глаза расширены от боли после нескольких суток, проведенных в вонючей кромешной тьме контейнера. Небритый, изможденный, отчаявшийся.
  — А если он назвал вымышленное имя? — спросил Бахман.
  — Он так и сделал, — ответила Эрна Фрай за Максимилиана, тщетно пытавшегося что-то выговорить. — Он назвался чеченским именем, но его продали с потрохами те, кто сидел с ним в контейнере. «Это Исса Карпов, русский аристократ, находится в бегах».
  — Аристократ?
  — Так зафиксировано в отчете. Подельники называли его снобом. Говорили, что он кого-то из себя строит. Как можно быть снобом, сидя в набитом людьми контейнере, это, конечно, большой вопрос.
  Максимилиан наконец переборол свое заикание.
  — Шведская полиция утверждает, что он вернулся на корабль и расплатился с командой. — Слова хлынули из него потоком. — А последним портом, куда они заходили, был Копенгаген.  — Это слово прозвучало как настоящее торжество воли над человеческой природой.
  Некачественная съемка: худой бородатый мужчина в долгополом черном пальто, кефийе и тюбетейке с зигзагообразным рисунком вылезает из кузова грузовика под покровом ночи.
  Водитель машет ему рукой.
  Пассажир не отвечает.
  Знакомые приметы площади перед гамбургским вокзалом, ряды такси пастельно-желтого цвета.
  Тот же долговязый простерт на привокзальной скамейке.
  Он же сидя разговаривает с жестикулирующим толстяком и принимает из его рук бумажный стаканчик с напитком, который затем пьет.
  Рядом, для сравнения, два снимка: фото для полицейского досье и увеличенный стоп-кадр бородача на привокзальной скамейке.
  Еще один стоп-кадр, где тот стоит в полный рост на вокзальной площади.
  — Шведы его измерили, — выдавливает из себя Максимилиан после парочки неудачных попыток. — Высокий парень. Под два метра.
  На мониторе, рядом с бородачом, сначала лежащим, а потом сидящим, появляется измерительная линейка, которая показывает 193 сантиметра.
  — С какой стати ты обратился к оперативной съемке на гамбургском вокзале? — громко «возмущается» Бахман. — Тебе посылают физиономию человека, который отправился из Швеции в Данию, а ты тут присматриваешься к пьянчужкам на наших вокзальных скамейках? Я тебя арестую за эти экстрасенсорные штучки!
  Покрасневший от удовольствия Максимилиан поднимает одну руку вверх, обращая к себе всеобщее внимание, хотя это излишне, а другой нажимает какую-то клавишу на клавиатуре.
  На мониторе появляется увеличенная фотография того самого грузовика на вокзальной площади, вид сбоку, без пометок.
  Еще одна увеличенная фотография грузовика, вид сзади. Камера наезжает на номерной знак, частично закрытый черной тряпкой. Видна эмблема Европейского союза и первые две цифры датского регистрационного знака. Максимилиан пытается что-то сказать, но у него не получается. Тогда слово берет его симпатичная подружка полуарабского происхождения Ники из аудиоподразделения.
  — Шведы расспросили о нем других «зайцев», — объясняет она, и Максимилиан согласно кивает. — Он направлялся в Гамбург, без вариантов. В Гамбурге у него все должно было сложиться.
  — Каким образом? Он кому-то говорил?
  — Нет. Он держался очень скрытно и загадочно. Все считали его ненормальным.
  — В этом контейнере они все превратились в ненормальных. На каком языке он говорил?
  — На русском.
  — На русском. А на чеченском?
  — Судя по шведскому отчету, нет. Может быть, они не проверяли.
  — Но его зовут Исса. Это то же, что Иисус. Иисус Карпов. Русская фамилия и мусульманское имя. Как это может быть?
  — Гюнтер, дорогой, ты спрашиваешь так, как будто Ники его крестила, — бормочет рядом Эрна Фрай.
  — И где отчество? — возмущается Бахман. — Куда девалось его русское отчество? Он что, оставил его в тюремной камере?
  Вместо ответа Ники продолжает от имени своего дружка:
  — У Макса было озарение. «Если следующий порт Копенгаген, а парню нужно в Гамбург, то не проверить ли нам оперативную съемку по прибытии поезда из Копенгагена?»
  Бахман, как всегда, скупой на комплименты, пропускает ее слова мимо ушей:
  — Этот Исса Безотчества Карпов был единственным пассажиром датского грузовика со скрытыми номерами?
  — Один. Да, Макс? Соло? — Максимилиан энергично кивает. — Только он сошел в Гамбурге, а водитель из кабины не выходил.
  — А кто этот толстый засранец?
  — Толстый засранец? — Ники на миг теряется.
  — Толстый старый засранец с бумажным стаканчиком. В черной моряцкой шапочке. Разговаривающий с нашим героем. Вы хотите сказать, что кроме меня никто не видел этого толстого засранца? Сомневаюсь. Наш герой с ним беседовал. На каком, спрашивается, языке? На русском? На чеченском? На арабском? На латыни? На древнегреческом? Или наш герой говорит по-немецки, а мы об этом ничего не знаем?
  И снова Максимилиан поднимает руку, а другая его рука уже увеличивает на мониторе старого толстого засранца. Сначала все видят его в режиме реального времени, а затем в замедленном: лысый крепыш с военной выправкой, в армейских ботинках, церемонно протягивает то ли пластиковый, то ли бумажный стаканчик. Человек, который держится с таким достоинством, мог бы, наверно, быть священником. Сомнений нет, между ними происходит какой-то разговор.
  — Покажи-ка мне его запястье.
  — Запястье?
  — Нашего героя, — рявкает Бахман. — Его правое запястье, когда он берет кофе. Покажи мне крупный план.
  Запястье охватывает тонкий браслет, золотой или серебряный. С браслета свисает раскрытая миниатюрная книжица.
  — Где Карл? Мне нужен Карл! — вскрикивает Бахман и, развернувшись, разводит руки в стороны, как будто его обокрали. Карл стоит прямо перед ним. Карл, бывший шпаненок из Дрездена с тремя отсидками в колонии для малолеток и степенью по социологии. Карл с застенчивой улыбкой, словно молящей о помощи.
  — Карл, пожалуйста, поезжай на вокзал. Может, случайная встреча нашего героя и старого толстого засранца не была случайной. Может, наш герой получал инструкции или встречался со связным. А может, перед нами просто старичок, у которого нет большей радости в жизни, чем раздавать кофе симпатичным молодым бродягам на вокзалах в два часа ночи. Потолкуй с добровольцами, что оказывают помощь бездомным. Может, они знают этого типа, всучившего нашему герою какое-то зелье среди ночи. Может, он там завсегдатай. Не показывай фотографий, а то всех распугаешь. Работай на обаянии и держись подальше от тамошней полиции. Сочини красивую легенду. Может, этот старый засранец — твой пропавший дядя. Может, ты его должник. Главное, смотри, чтоб фарфор остался цел. Веди себя тихо и незаметно. Понятно?
  — Понятно.
  Теперь Бахман обращается ко всем скопом — Ники, ее подруге Лоре, двум филерам, Карлу, Максимилиану, Эрне Фрай:
  — Ситуация, друзья мои, следующая. Мы разыскиваем человека без отчества и не вполне нормального. Согласно объективке, этот русско-чеченский экстремист совершает тяжкие преступления, с помощью подкупа выходит из турецкого застенка — хотелось бы знать, что он там делал? — в Стокгольме дает взятку портовой полиции, чтобы вернуться на свой корабль, растворяется в порту Копенгагена, фрахтует грузовик до Гамбурга, принимает стаканчик из рук престарелого толстого засранца, с которым говорит черт знает на каком языке, и носит золотой браслет с миниатюрным Кораном. Такой человек заслуживает серьезного уважения с нашей стороны. Аминь?
  После чего он тяжелым шагом уходит в свой офис, сопровождаемый, как обычно, Эрной Фрай.
  
  #
  
  Были ли они мужем и женой?
  Бахман и Эрна Фрай во всех отношениях являлись антиподами, поэтому не исключено, что были. Грузный Бахман презирал физические упражнения, курил, сквернословил, налегал на виски и не интересовался ничем, кроме работы; высокая стройная Эрна Фрай с аккуратной короткой стрижкой и твердой поступью во всем отличалась умеренностью. Получившая свое имя от незамужней тетушки, отправленная богатыми родителями в женский монастырь для девушек из знатных гамбургских семей, она вышла оттуда во всеоружии строгих немецких правил целомудрия, трудолюбия, набожности, прямодушия и чести… но со временем все это перевесили саркастический ум и здоровый скептицизм. Другая бы на ее месте обменяла свое старомодное имя на что-то посовременнее, но только не Эрна. На теннисных турнирах она своими подрезками и ударами с лету громила противников обоего пола. Поднимаясь на горные вершины, она обставляла мужчин вдвое моложе ее. Но главной ее страстью был парусный спорт, и все знали, что она откладывает каждый пфенниг, чтобы купить яхту и отправиться на ней в кругосветку.
  Но в рабочее время эта несовместимая пара вела себя вполне по-супружески: делила один офис, телефоны, папки и компьютеры, а также запахи и привычки друг друга. Когда Бахман, в нарушение установленных правил, зажигал свою мерзкую русскую папироску, Эрна Фрай, демонстративно кашляя, открывала окна. Но на этом ее протесты заканчивались. Бахман мог продолжать дымить, так что их офис вскоре превращался в коптильню, и Эрна хранила молчание. Спали ли они вместе? Если верить слухам, один раз попробовали и решили, что в эту зону катастрофы лучше не соваться. Но при этом, засидевшись допоздна, они без колебаний укладывались спать в тесной комнатке отдыха в конце коридора, предназначенной для экстренных случаев.
  А когда их неоперившаяся команда впервые собралась на верхней галерее конюшен, только что наспех отреставрированной и ставшей их новой обителью, где их встретили Бахман своим любимым баденским вином, а Эрна Фрай — дикой кабаниной домашнего приготовления с брусникой, эти двое казались такими не разлей вода и действовали таким интуитивно-слаженным тандемом, что никто из гостей не удивился бы, если б они взялись за руки, но длилась эта идиллия ровно до того момента, когда Бахман взялся объяснить своим новобранцам, на кой хрен их призвали на эту грешную землю. Его обращение, одновременно похабное и мессианское, представляло собой отчасти эксцентричный урок истории, отчасти призыв к битве. Так что есть своя логика в том, что оно получило название «кантаты Бахмана». И звучало оно так…
  
  #
  
  — Одиннадцатого сентября случились два ground zeros,4 — начал он, обращаясь к ним то сбоку, то из глубины галереи, а то вырастая перед ними, как джинн, присевший под стропилами и энергичной жестикуляцией подчеркивающий ключевые слова. — Один в Нью-Йорке. Второй, о котором вы ничего не слыхали, здесь, в Гамбурге.
  Он ткнул пальцем в окно.
  — Вот этот двор исчез под завалами бумаги высотой с десятиэтажный дом. И наши жалкие генералы из немецких разведслужб разгребали мусор граблями, пытаясь понять, где же они так облажались. Гении слетелись в этот город со всех концов света, чтобы дать советы, а заодно прикрыть собственные задницы. Главные защитники нашей священной конституции из Кёльна, да защитит нас Господь от всех защитников… — его слова были встречены смехом, который он проигнорировал, — шпионократы из наших славных заграничных разведотделов, достойнейшие дамы и господа из всеведущего комитета по разведке бундестага, американцы из агентств, о которых я слыхом не слыхивал, — всего я насчитал шестнадцать, — все они, расталкивая друг друга, спешили навалить побольше дерьма на чужое крыльцо, лишь бы свое осталось чистеньким. Я вам так скажу, все эти говнюки за пару недель наговорили столько умных слов, что нам, простым работягам, пытавшимся разгрести завалы и хоть как-то наладить работу, оставалось только сокрушаться: нет бы им наведаться к нам до всей этой заварушки. Тогда не было бы никакого Мухаммеда Атты и не поднялся бы такой вой в средствах массовой информации, где их, умников, поливали отнюдь не водой из-под крана.
  Бахман прошелся по галерее, локти разведены, кулаки сжаты.
  — Гамбург облажался. Все облажались, но Гамбург стал козлом отпущения. — Он скоморошничал, изображая оппонентов на воображаемой пресс-конференции. — «Сэр, скажите, пожалуйста, сколько в настоящее время в разведывательной службе Гамбурга специалистов, говорящих на арабском языке?» — выкрикнул он, скакнув влево. — «Полтора человека», — последовал ответ с прыжком вправо. — «А за кем конкретно, сэр, велась слежка в городе в течение месяцев, предшествовавших Армагеддону?» — Еще прыжок. — «Дайте, мадам, подумать… два китайских джентльмена, которые подозревались в промышленном шпионаже… подростки-неонацисты, рисующие свастику на еврейских надгробиях… новое поколение RAF…5 ах да, и еще двадцать восемь старичков-коммунистов, мечтающих возродить старую добрую ГДР».
  Он вдруг пропал из виду, чтобы снова материализоваться, уже в серьезной ипостаси, в дальнем конце галереи.
  — На Гамбурге лежит вина, — произнес он тихим голосом. — Осознанная или неосознанная. Гамбург, вполне вероятно, породил этих угонщиков самолетов. Кто кого нашел? Они нас или мы их? Какие Гамбург посылал сигналы рядовому исламистскому террористу, мечтающему расхерачить западную цивилизацию? Многовековой антисемитизм? Есть такое. Концлагеря под боком? Тоже имелись в наличии. Ваша правда, Гитлер родился не в Бланкенезе,6 но разве что только по недоразумению. Как насчет банды Баадер-Майнхоф? Гамбург с гордостью удочерил Ульрике Майнхоф, родившуюся неподалеку отсюда. Она даже подготовку проходила у арабов. Достойная компания психопатов. Может, Ульрике была таким сигналом? Слишком уж много арабов воспылали любовью к немцам по сомнительным поводам. Может, и наши угонщики тоже? Мы не успели их спросить и уже никогда не спросим.
  Он немного помолчал, словно собираясь с духом.
  — Но есть и хорошие новости, связанные с Гамбургом, — продолжил он радостно. — Мы морской город. Космополитический, леволиберальный, открытый свободный город. Мы мировые торговцы с первоклассным портом и первоклассным нюхом на выгоду. Мы не воспринимаем иностранцев как чужаков. Не то что какие-нибудь лошадники в провинции, для которых иностранец все равно что марсианин. А у нас они — часть пейзажа. На протяжении столетий Мухаммед Атта и ему подобные пили наше пиво, трахали наших проституток и возвращались к себе на своих кораблях. И мы с ними не здоровались и не прощались, мы никогда не спрашивали, что они тут делают, потому что принимаем их как данность. Мы хоть и Германия, но существуем как бы отдельно от нее. Мы лучше. Мы — Гамбург с Нью-Йорком в придачу. Да, у нас нет башен-близнецов, но у Нью-Йорка их уже тоже нет. Зато мы привлекательны. Нехорошие люди находят, что мы хорошо пахнем.
  Опять повисает молчание, пока он взвешивает сказанное.
  — Но если уж мы говорим о сигналах, то лично мне не по нутру наша новая мода лизать всем задницу под предлогом религиозной толерантности и мультикультурности. Потому что виноватый город, расшаркивающийся за свои прошлые грехи и без устали демонстрирующий свою удивительную, неразборчивую толерантность, — это тоже своего рода сигнал. Это, в сущности, приглашение: заходите и проверьте нас на вшивость.
  Он подбирался к своей излюбленной теме, которую все ждали и ради которой их выдернули из Берлина или Мюнхена и отправили в Гамбург, в эти обветшалые эсэсовские конюшни. Он иронизировал над вопиющей неспособностью западных спецслужб — и германской в первую очередь — рекрутировать хоть сколько-то эффективную ударную силу против исламской угрозы.
  — Вы думаете, после одиннадцатого сентября что-нибудь изменилось? — он ярился то ли на них, то ли на себя. — Вы думаете, двенадцатого сентября представители нашей доблестной внешней разведки, вдохновленные глобальным видением террористических угроз, спешно намотали на головы кефийе и отправились на базары в Адене, и Могадишо, и Каире, и Багдаде, и Кандагаре, чтобы прикупить в розницу немного информации о том, где и когда рванет следующая бомба и кто нажмет на кнопку? Ладно, все мы знаем плохую шутку: араба нельзя купить, но его можно нанять. Так вот, нас даже на это, едренть, не хватило! Если не считать каких-то доблестных поползновений, не стоящих того, чтобы этим морочить вам головы, мы не разжились ни единым настоящим информатором. Его как не было, так нет и по сей день. Я не говорю о всяких там хлыщеватых немецких журналистах, и бизнесменах, и работниках гуманитарных организаций, сидящих у нас на зарплате, а также об иностранцах, жаждущих продать нам свои промышленные отходы ради получения дополнительной, безналоговой прибыли. Потому что нам нужны настоящие информаторы. Коррумпированные, разочарованные, радикальные имамы или подростки-исламисты, готовые нацепить пояса шахидов. Не засветившиеся сподвижники Усамы, не его вербовщики и курьеры, не его квартирмейстеры и казначеи, не даже те, кому до него как до звезды. Обычные симпатичные люди за соседним столом в ресторане.
  Он подождал, пока смолкнет смех.
  — И когда мы очнулись, то увидели, что в руках у нас пшик.
  Это мы было всеми отмечено. Мы в Бейруте. Мы в Могадишо и Адене. Мы его величество король Бахман. Впрочем, лично у него были информаторы, настоящие, надежные, если верить подпольным разговорам в этом и без того подпольном мире. Купленные или нанятые — не все ли равно? Но, возможно, он их тоже потерял. Или служба безопасности вынудила его от них откреститься.
  — Мы полагали, что сумеем их обаять и они перебегут на нашу сторону. Мы полагали, что сумеем их заманить своими открытыми лицами и толстыми кошельками. Мы, как идиоты, проводили ночи напролет на автостоянках в ожидании, когда какие-нибудь высокопоставленные перебежчики подсядут к нам в машины на заднее сиденье и мы с ними ударим по рукам. Не дождались. Мы тралили радиоволны, чтобы взломать их коды. А у них нет никаких кодов. Почему? Потому что мы имеем дело не с противником времен холодной войны. Мы имеем дело с огрызками цивилизации под названием ислам, населением в полтора миллиарда и слабой инфраструктурой в придачу. Мы полагали, что сможем действовать проверенными методами, и лоханулись по полной программе.
  Тут он позволил себе отвлечься, чтобы немного умерить свой гнев.
  — Послушайте, я там был, — сказал он доверительно. — Прежде чем заняться арабами, я поиграл в игры против Советов. Я покупал живой товар и продавал. Я удваивал ставки и учетверял, так что голова шла кругом. Но никто не грозился отрезать мне голову. Никто не взрывал мою жену и детей на пляже в Бали или в поезде на Мадрид или Лондон. В чем проблема? Правила поменялись. В отличие от нас , — сказал он как отрезал.
  И перешел в другой конец галереи, что означало смену тона.
  — И даже после одиннадцатого сентября наше возлюбленное отечество — простите, фатерланд — продолжало считать себя неприкасаемым. А как же! — воскликнул он с горьким смехом. — Мы, немцы, можем повсюду разгуливать как ни в чем не бывало! По-прежнему! Никто нас не тронет, потому что мы такие прекрасные немцы и уже потому неприкасаемые. Да, мы у себя пригрели кучку исламских террористов, и трое из них даже разрушили башни-близнецы и повредили Пентагон, ну и что! Они ради этого сюда приехали, и они это сделали. Нет проблемы. Они нанесли удар в самое сердце Сатаны и в процессе сами погибли. Мы были их стартовой площадкой, но никак не мишенью! Нам-то чего ради беспокоиться? И мы зажгли поминальные свечи в память о несчастных американцах. И молились за них. И демонстрировали свою полную солидарность. Но мне не нужно вам рассказывать, сколько было говнюков в этой стране, которые порадовались тому, что Американская Крепость получила по заслугам, и некоторые из этих говнюков занимали и по сей день занимают высокие кабинеты в Берлине. А когда началась иракская война, мы, хорошие немцы, остались в стороне, и это сделало нас еще более неприкасаемыми. Теракт в Мадриде. О'кей. Теракт в Лондоне. О'кей. А в Берлине, Мюнхене, Гамбурге — ничего. Мы же, едренть, неприкасаемые.
  Выбрав дальний уголок, он продолжал вещать оттуда более доверительным тоном:
  — Но существовали две маленькие проблемы, друзья мои. Первая проблемка: Германия предоставила американцам первоклассные военные базы по договорам еще тех далеких дней, когда они нами распоряжались, поскольку победили нас в войне. Помните красивый черный флаг, который наши новоявленные господа повесили на Бранденбургских воротах? Мы скорбим вместе с вами. Этот флаг там появился не случайно. Вторая проблемка: наша решительная, безоговорочная, движимая чувством вины поддержка государства Израиль. Мы их поддерживали против египтян, и сирийцев, и палестинцев. Против «Хамаса» и «Хезболлы». И когда Израиль на всю катушку отбомбился по Ливану, мы, немцы, как положено, посовещавшись со своей неспокойной совестью, заговорили вслух лишь о том, как можно защитить маленький доблестный Израиль. Для чего мы и послали в Ливан своих доблестных солдатиков, что, разумеется, не расположило к нам ливанцев и прочих арабов, считавших, что мы бросились на защиту разъяренного быка, крушащего все вокруг с позволения и поощрения мистера Буша, мистера Блэра и других отважных государственных мужей, которые из скромности предпочли, чтобы их имена не были включены в почетный список. И вскорости мы обнаружили парочку ливанских бомб на своей железной дороге; если бы они взорвались, Лондон и Мадрид показались бы не более чем прологом настоящего спектакля. После этого даже до наших политиков дошло: приходится платить цену за то, что ты публично показываешь американцам средний палец, а втихаря лижешь им задницы. Немецкие города превратились в потенциальные жертвы. Таковыми они остаются по сей день.
  Он оглядел большую комнату, переводя взгляд с одного лица на другое. Максимилиан поднял руку, что означало несогласие. Подняла руку и его соседка Ники. А за ними остальные. Обрадованный этим обстоятельством, он широко осклабился:
  — О'кей. Можете не говорить. Вы хотели сказать, что ливанцы, загодя планировавшие этот теракт, не могли знать про будущие разрушения в Ливане, я вас правильно понял?
  Руки опустились. Значит, правильно.
  — Их разозлили несколько скверных карикатур на пророка Мухаммеда, которые некоторые немецкие газеты перепечатали, считая, что таким образом они выказывают свою смелость и делают нас всех свободными, так?
  Так.
  — Значит, я был не прав? Нет, я прав! Какая, на хер, разница, что спровоцировало их на это? Важнее другое: те, с кем мы имеем дело, не проводят грань между личной и коллективной виной. Они не говорят: «Ты хороший, и ты, — он ткнул пальцем в себя, — хороший, а вот Эрна плохая». Они говорят: «Вы одна шайка отступников и святотатцев, убийц, прелюбодеев и богоненавистников, и мы „вас всех отпиз…м“». Для этих ребят и тех, кто разделяет их мысли, все предельно просто: западный мир против ислама, и никаких полутонов.
  И тут он перешел к самой сути:
  — Информаторов, которых вы и я, горстка новых париев здесь, в Гамбурге, хотим найти, мы должны сотворить собственными руками. Они не будут знать о своем существовании, пока мы им об этом не скажем. Они к нам не придут. Мы сами их найдем. Выйдем на улицы. По одному, по двое. Забудем о большой перспективе, все внимание к деталям. Никакой предопределенной цели, к которой мы их ведем. Вышли на мужчину, пустили его в разработку, выяснили, с чем он пожаловал, и пасем его до упора. Или на женщину. Работаем с людьми, до которых никому нет дела. Вот невзрачный кент из мечети, знающий три слова по-немецки. Мы должны подружиться с ним и с его друзьями. Высматриваем тихого пришельца, неприметного кочевника, идущего незнамо куда, из дома в дом, из мечети в мечеть. Мы реанимируем заброшенные досье наших соседей, герра Арни Мора и его «защитников», мы прошерстим старые дела, которые с помпой начинались, а затем, ввиду определенных рисков, тихо спускались на тормозах или пересылались в другой город, где местные дуболомы не знали и знать не желали, как к ним подступиться. Невзирая на протесты наших начальников, мы размотаем эти старые клубочки. Мы снова замерим температуру. И сделаем свой прогноз погоды.
  Он посчитал нужным сделать последнее предупреждение, выдержанное все в том же типично анархистском духе.
  — И не забывайте, пожалуйста, что мы действуем незаконно. В какой степени незаконно, я, в отличие от наших благородных коллег с прекрасным юридическим образованием, вам сказать не могу. Но, насколько мне известно, мы не имеем права даже подтереться без письменного разрешения высокого суда, нашего святейшего престола в Берлине под названием координационный комитет, он же корком, и нашей горячо любимой федеральной полиции, разбирающихся в шпионских делах, как я в балете, зато наделенных всеми полномочиями, которых справедливо лишены разведслужбы, дабы мы не превратились в гестапо по ошибке. А теперь давайте займемся делом. Мне надо срочно выпить.
  
  #
  
  Ночной бар «Хампельманс» был расположен в мощеной боковой улочке неподалеку от привокзальной площади. Над плохо освещенным крыльцом висела чугунная фигурка пляшущего человечка в треуголке. Нынче вечером, как, впрочем, и во все остальные вечера, в баре проводил время мужчина, поначалу известный команде Гюнтера Бахмана как старый толстый засранец.
  Его настоящая, вполне заурядная фамилия, как они теперь знали, была Мюллер, но завсегдатаи «Хампельманса» называли его не иначе как Адмирал. Он отмотал десятку в советских лагерях в награду за службу подводником на гитлеровском Северном флоте. Карл, бывший шпаненок из Дрездена, вычислил его, разыскал и сейчас молча наблюдал за ним, сидя за соседним столиком. Максимилиан, заика и компьютерный гений, в считанные минуты выяснил его дату рождения, биографию и историю взаимоотношений с полицией. И вот теперь по каменным ступенькам, ведущим в накуренный подвал, спускался сам Бахман. При виде шефа Карл поднялся и тихо выскользнул на улицу. Было три часа утра.
  Сначала Бахман увидел только тех, кто сидел в полосе света над лестницей. Затем он разглядел столики и отдельные лица, освещенные электрическими свечами. Двое худощавых мужчин в костюмах и черных галстуках играли в шахматы. Одинокая женщина, сидевшая за стойкой, предложила ему угостить ее выпивкой. Как-нибудь в другой раз, дорогая, отозвался Бахман. В нише четверо парней с голыми торсами резались в бильярд; на них потухшими глазами взирали две девицы. Вторая ниша была отдана чучелам лис, серебристым щитам и выцветшим флажкам со скрещенными винтовками. А в третьей, окруженные моделями военных кораблей под покрытым пылью стеклом, образчиками морских узлов, рваными банданами и всевозможными фотографиями новеньких субмарин, за круглым столом персон этак на двенадцать сидели трое пожилых мужчин. Рядом с парочкой щуплых субъектов третий, телосложением как другие двое вместе взятые, с сияющей бритой головой, широченной грудью и внушительным пузом, выглядел особенно авторитетно. Судя по первому впечатлению, вовсе не авторитетностью выделялся Адмирал. Его огромные сцепленные руки, неподвижно лежавшие на столе, существовали явно отдельно от преследовавших его воспоминаний, а взгляд маленьких глаз в запавших глазницах казался обращенным внутрь.
  Кивнув всей компании, Бахман тихо присел рядом с Адмиралом и, достав из заднего кармана черный бумажник, показал свою фотокарточку и адрес несуществующего агентства по розыску пропавших лиц с головным офисом в Киле. Это было одно из нескольких рабочих удостоверений, которые он носил с собой на разные случаи.
  — Мы разыскиваем несчастного русского парнишку, с которым вы вчера разговаривали на вокзале, — объяснил он. — Молодой, высокий, голодный. Держится с достоинством. На голове тюбетейка. Вспоминаете?
  Адмирал очнулся от грез и повернул к Бахману свою огромную башку, тогда как его тело оставалось неподвижным, как скала.
  — Кто это «мы»? — спросил он после того, как внимательно изучил скромный кожаный пиджак, рубашку, галстук незнакомца, а также лицо с выражением искренней озабоченности, которое было, можно сказать, его фирменным знаком.
  — Паренек нездоров, — пояснил Бахман. — Мы боимся, как бы он не навредил себе. Или окружающим. Наши социальные работники всерьез обеспокоены его состоянием. Они хотят войти с ним в контакт, пока не случилась беда. Несмотря на молодость, ему в жизни крепко досталось. Как и вам, — добавил он.
  Адмирал как будто не расслышал.
  — Вы сутенер?
  Бахман покачал головой.
  — Легавый?
  — Я сделаю доброе дело, если доберусь до него раньше, чем легавые, — сказал Бахман под пристальным взглядом Адмирала. — Вам я тоже сделаю доброе дело, — продолжал он. — Сто евро наличными за все, что вы про него вспомните. И больше мы никогда не увидимся, гарантирую.
  Адмирал поднял свою лапищу и в задумчивости провел ею по губам, после чего встал в полный рост и, не удостоив своих молчащих товарищей даже взглядом, направился в соседнюю нишу, полутемную и никем не занятую.
  
  #
  
  Адмирал демонстрировал за столом хорошие манеры: то и дело вытирал пальцы бумажными салфетками и щедро поливал еду соусом табаско из бутылочки, которую носил в кармане пиджака. Бахман заказал бутылку водки. Адмирал заказал хлеб, корнишоны, сосиски, селедку и тильзитский сыр. Наконец он прервал молчание:
  — Они ко мне обратились.
  — Кто?
  — Люди из приюта. Адмирала все знают.
  — Где вы встречались?
  — В приюте, где ж еще?
  — Вы провели там ночь?
  Адмирал криво усмехнулся, как будто «провести ночь в приюте» — это удел слабых.
  — Я говорю по-русски. Не смотрите, что я портовая крыса из гамбургских доков, русский я знаю лучше, чем немецкий. Откуда, спрашивается?
  — Сибирь? — высказал предположение Бахман, и огромная башка в ответ согласно кивнула.
  — В приюте не знали русского, а Адмирал знает. — Он щедро плеснул себе в стакан водки. — Хочет стать врачом.
  — Парень?
  — Здесь, в Гамбурге. И спасти человечество. От кого? От самого человечества, естественно. Сам он татарин. Так и сказал. Мусульманин. Аллах послал его в Гамбург выучиться на врача и спасти человечество.
  — А почему Аллах выбрал именно его?
  — Компенсация за всех горемык, которых его отец отправил на тот свет.
  — Он сказал, кто эти горемыки?
  — Русские убивают без разбора, дружище. Священников, детей, женщин, всех подряд.
  — Его отец убивал единоверцев мусульман?
  — Он не уточнил.
  — А кем был по профессии его отец, что он столько людей отправил на тот свет?
  Адмирал сделал большой глоток. Потом еще один. Опять плеснул в стакан.
  — Он хотел знать, где здесь находятся офисы крупных банкиров.
  Бахман, поднаторевший в допросах, научился не выказывать удивления, какой бы невероятной ни была полученная им информация.
  — И что вы ему на это сказали?
  — Я рассмеялся. Со мной такое бывает. «А зачем, говорю, тебе банкир? Откэшиться? Давай чек, я тебе помогу».
  Бахман засмеялся, оценив шутку.
  — А он?
  — Не понял. «Чек? А что это?» Потом спрашивает, где они живут. У себя в банке или в частных домах.
  — А вы что?
  — Послушай, говорю, ты парень вежливый, и Аллах велел тебе стать врачом, так что перестань задавать дурацкие вопросы. Лучше отдохни в блошином приюте, поспи на нормальной кровати и заодно познакомься с приличными людьми, которые тоже жаждут спасти человечество.
  — А он?
  — Сунул мне в руку полусотенную. Голодный псих, татарская душа, дает старому лагернику новехонькую полусотенную за стакан паршивого супа.
  Адмирал взял деньги у Бахмана, распихал по карманам все, что оставалось на столе, включая недопитую бутылку водки, и вернулся к своим морским дружкам в соседний кабинет.
  
  #
  
  После этой встречи Бахман на несколько дней ушел в свою излюбленную молчанку, из которой Эрна Фрай и не пыталась его вытащить. Даже новость о том, что датчане арестовали водителя грузовика по обвинению в контрабанде людей, не сразу его расшевелила.
  — Водитель грузовика? — переспросил он. — Тот, что привез его в Гамбург на вокзал? Тот самый?
  — Да, тот самый, — подтвердила Эрна Фрай. — Два часа назад. Я скинула тебе всю информацию, но ты был весь в делах. Копенгаген известил корком в Берлине, а те переслали ее нам. Довольно обстоятельная справка.
  — Подданный Дании?
  — Да.
  — Датчанин по происхождению?
  — Да.
  — Перешел в ислам?
  — Ничего похожего. Хоть раз посмотри свою почту. Он родился в лютеранской семье и сам лютеранин. Единственный его грех — это брат, связанный с организованной преступностью.
  Теперь он весь обратился в слух.
  — Две недели назад плохой брат позвонил хорошему и сказал, что один богатый молодой человек, потерявший паспорт, должен прибыть в Копенгаген на грузовом корабле из Стамбула.
  — Богатый? — перебил ее Бахман. — Насколько богатый?
  — Пять тысяч долларов сразу за то, чтобы вывести его из доков, и еще пять тысяч за благополучную доставку в Гамбург.
  — Кто платил?
  — Молодой человек.
  — Из собственного кармана? Десять тысяч наличными?
  — Выходит, что так. Хороший брат сидел на мели, поэтому он, не включив голову, взялся за дело. Имени пассажира он не знал, и по-русски он не говорит.
  — Где сейчас плохой брат?
  — За решеткой, само собой. Они сидят в разных камерах.
  — Что он говорит?
  — Он от страха наложил в штаны и предпочел бы остаться в тюрьме, чем получить пулю от русской мафии.
  — Их мафиозный босс стопроцентно русский или мусульманин?
  — По словам плохого брата, его московский сообщник — уважаемый чистокровный русский авторитет, проворачивающий самые крупные дела в мире организованной преступности. У него нет времени на разных мусульман, которых он с удовольствием утопил бы в Волге всем скопом. На брата-плохиша он вышел, чтобы оказать услугу своему дружку. Кто этот дружок, наш скромняга спросить не осмелился.
  Она откинулась на спинку стула и, прикрыв глаза, ждала, пока Бахман переварит эту информацию.
  — Что говорит корком? — спросил он.
  — Бормочет что-то невнятное. Корком нацелен на влиятельного московского имама, раздающего деньги разным сомнительным благотворительным организациям исламистского толка. Русские знают об этом. И он знает, что они знают. Почему они смотрят на это сквозь пальцы, остается загадкой. Корком твердо верит в то, что имам и есть тот анонимный дружок русского мафиози. При том что нет ни одного факта, что он финансирует побеги русско-чеченских бродяг, желающих изучать медицину в Гамбурге… Да, и он дал ему свое пальто!
  — Кто?
  — Хороший брат, тот, что привез нашего героя в Гамбург, пожалел его — еще простудится в наших северных широтах и умрет — и отдал ему свое пальто. Черное, долгополое. И у меня есть для тебя еще один брильянт.
  — Ну-ка?
  — У Игоря из соседнего корпуса есть сверхсекретный информатор внутри русской православной общины Кёльна.
  — И?
  — По сообщению этого бесстрашного информатора, православные монашки-затворницы из городка неподалеку от Гамбурга недавно взяли под свое крыло молодого русского мусульманина, погибавшего от голода и с психическими отклонениями.
  — Богатого?
  — Сие не установлено.
  — Вежливого?
  — О да. Сегодня вечером Игорь встречается со своим информатором в условиях повышенной секретности, чтобы обсудить размер вознаграждения за историю во всех подробностях.
  — Игорь придурок, и все его истории не стоят ломаного гроша, — сказал Бахман, собирая все бумаги и пряча их в старый потертый дипломат, на который никто бы не позарился.
  — Куда ты идешь? — поинтересовалась Эрна Фрай.
  — В соседний корпус.
  — Зачем?
  — Сказать любезным «защитникам», что этот парень наш. Сказать им, чтобы оградили нас от полиции. Дать им понять, что если полиция, как это ни маловероятно, все же его найдет, пусть не оповещают армию и не начинают маленькую войну, а тихо отойдут в сторонку и немедленно поставят нас в известность. Мне нужно, чтобы этот парень выполнял то, ради чего он сюда приехал, и как можно дольше.
  — Ты забыл свои ключи, — напомнила ему Эрна Фрай.
  
  Глава 4
  
  Не приезжайте в кафе на такси.
  Столь же категоричной Аннабель Рихтер была в отношении одежды Брю. «Мой клиент считает всех мужчин в костюмах тайными агентами полиции. Оденьтесь неформально». Лучшее, что он смог придумать, были серые фланелевые брюки, спортивный пиджак от «Рэнделла» из Глазго, в котором он ходил в гольф-клуб, и плащ из «Акуаскьютума», лондонского магазина мужской одежды, на случай, если снова разразится потоп. В качестве жеста доброй воли галстуком он пренебрег.
  На город опускались первые сумерки. После прошедшего ливня небо расчистилось. Пока он залезал в такси и говорил шоферу, куда ехать, прохладный бриз пытался снять с озера стружку. Высадившись на незнакомой улице в скромном квартале, он на мгновение растерялся, но тут же воспрянул духом, увидев обещанный ею указатель. Фруктовые лотки перед бакалейной лавкой халяль7 светились красно-зелеными огнями. Белые огни ресторанчика «Кебаб» заливали все близлежащее пространство. Внутри, за угловым столиком, покрытым пурпурной скатертью, сидела Аннабель Рихтер, перед которой стояла бутылка с минералкой без газа и отставленная миска с тапиокой, посыпанной желтым сахарным песком, как показалось Брю.
  За соседним столом четверо пожилых мужчин играли в домино. Еще за одним столиком двое юнцов — он в выходном костюме, она в нарядном платье — нервно обхаживали друг друга. Анорак Аннабель висел на спинке стула. Она была в той же блузке с высоким воротом, а поверх нее бесформенный пуловер. Перед ней лежал сотовый телефон, в ногах стоял рюкзак. Садясь напротив, он уловил приятный аромат, исходивший от ее волос.
  — Я удовлетворил всем требованиям? — спросил он.
  Она скользнула взглядом по его спортивному пиджаку и фланелевым брюкам.
  — Что вы обнаружили в своих архивах?
  — Что это дело prima facie8 требует дальнейшего изучения.
  — Это все, что вы собирались мне сказать?
  — На данном этапе боюсь, что да.
  — Тогда я изложу вам некоторые факты, которых вы не знаете.
  — Уверен, что я многого не знаю.
  — Он мусульманин. Это первое. Правоверный мусульманин. Поэтому ему трудно иметь дело с женщиной-адвокатом.
  — А вам еще труднее?
  — Он требует, чтобы я носила платок. Я ношу. Он требует, чтобы я уважала его традиции. Я уважаю. Он пользуется своим исламским именем Исса. Как я вам уже говорила, объясняется он по-русски. А с теми, кто его приютил, на плохом турецком.
  — Могу я спросить, кто его приютил?
  — Турецкая вдова и ее сын. Ее покойный муж был клиентом «Северного приюта». Мы бы добились для него гражданства, но он неожиданно умер. Теперь его сын пытается получить гражданство для семьи, то есть заново проходит весь этот сложный процесс, отдельно для матери и отдельно для себя. Ему есть чего бояться, поэтому он позвонил нам. Они души не чают в Иссе, но хотят избавиться от ненужной обузы. Они опасаются, что их вышлют из страны за укрывательство нелегального иммигранта. Переубедить их невозможно, и я вполне допускаю, что они правы. Кроме того, у них на руках авиабилеты в Турцию, где замуж выходит дочь этой женщины, и они ни при каких обстоятельствах не оставят своего гостя одного в доме. Про вас они ничего не знают. Ваше имя знает только Исса, но он его не произносил вслух и не произнесет. Только вы в состоянии ему помочь. Вас устраивает такое описание?
  — Возможно.
  — И только?
  — Меня устраивает такое описание.
  — Я пообещала этой турецкой семье, что вы не выдадите их имена властям.
  — Зачем бы я стал это делать?
  Проигнорировав его попытки проявить галантность, она сама влезла в куртку и вскинула рюкзак на одно плечо. Идя к двери, Брю заметил через стекло молодого здоровяка, прогуливающегося по тротуару. Следуя за ним на почтительном расстоянии, они свернули в боковую улочку. Чем дальше уходил от них здоровяк, тем огромнее он казался. Возле аптеки парень быстро обшарил взглядом близстоящие машины, окна домов и двух женщин среднего возраста, изучавших витрину ювелирного магазина. По одну сторону витрины был салон для новобрачных с идеальной свадебной парой манекенов, сжимающих восковые цветы, а по другую — покрытая густым слоем лака дверь с подсвеченной кнопкой звонка.
  Перед тем как пересечь улицу, Аннабель остановилась, приоткрыла рюкзак, вытащила оттуда платок и тщательно повязала на голове. При свете фонаря ее лицо смотрелось напряженным и не по возрасту зрелым.
  Здоровяк отпер дверь и, впустив их внутрь, протянул свою лапищу. Брю обменялся с ним рукопожатием, но имени своего не назвал. Мать здоровяка, Лейла, маленькая кряжистая женщина, специально оделась для приема гостя: черный костюм с гофрированным воротничком, высокие каблуки и платок на голове. Она пристально посмотрела на Брю, а затем, неуверенно протянув ему руку, перевела взгляд на сына. Следуя за Лейлой в гостиную, Брю физически ощутил, что в этом доме поселился страх.
  
  #
  
  Обои были красновато-коричневые, обивочная ткань золотистая. На подлокотниках стульев лежали кружевные салфетки. В стеклянном основании настольной лампы плавали, соединяясь и снова расходясь, сгустки плазмы. Лейла предоставила гостю этакий трон. Здесь всегда сидел мой муж, объяснила она, нервно теребя платок. Тридцать лет на одном месте. Стул был чудовищный: столь же изысканный, сколь и неудобный. Брю разглядывал его не без восхищения. Нечто подобное — дедово наследство — стояло у него в офисе: сидеть на нем было сущей пыткой. Он уже собирался рассказать об этом, но передумал. Я сюда пришел как человек, способный помочь. Больше ничего. Лейла подала на великолепном фарфоре треугольнички пахлавы в сиропе и куски лимонно-сливочного торта. Брю взял кусок торта и чашку яблочного чаю.
  — Превосходно, — объявил он, попробовав торт, но, кажется, его не услышали.
  Обе женщины, красавица и дурнушка, с мрачными лицами уселись на вельветиновый диван. Мелик остался стоять, подпирая спиной дверь. Исса сейчас спустится, сказал он, подняв глаза к потолку и прислушиваясь. Исса приводит себя в порядок. Исса нервничает. Может быть, молится. Он будет с минуты на минуту.
  — Эти ищейки с трудом дождались, когда фрау Рихтер покинет наш дом. — Лейла сразу выпалила то, что, очевидно, не давало ей покоя. — Только я закрыла за ней дверь и понесла тарелки на кухню, как они уже позвонили. Они показали мне свои удостоверения, и я переписала их фамилии, как это всегда делал мой муж. Да, Мелик? Оба они были в штатском.
  Она всучила Брю блокнот. Сержант и констебль, с именами и фамилиями. Не зная, что с этим делать, он неуклюже поднялся и передал блокнот Аннабель, которая вернула его Лейле.
  — Они дождались, когда мама останется в доме одна, — подал голос Мелик от двери. — Я с нашей плавательной командой был в бассейне. У нас была эстафета на двести метров.
  Брю кивнул, выражая ему искреннюю симпатию. Когда последний раз он присутствовал на деловой встрече в качестве постороннего?
  — Старый и молодой, — продолжала жаловаться Лейла. — Исса, слава богу, был на чердаке. Услышав дверной звонок, он быстро поднялся наверх и закрыл люк. Так с тех пор там и сидит. Говорит, что они вернутся. Они только делают вид, что ушли, а потом возвращаются и депортируют человека.
  — Это их работа, — заметила Аннабель. — Они обходят весь турецкий квартал. У них это называется «программа помощи».
  — Сначала они расспрашивали меня про исламский спортклуб, куда ходит мой сын, а затем заговорили про свадьбу моей дочери в Турции в следующем месяце. Вы уверены, спрашивают, что сможете вернуться потом назад в Германию? Конечно, говорю! А они: не забывайте, что вы получили вид на жительство в Германии по гуманитарной линии. А я им: с тех пор уже двадцать лет прошло!
  — Лейла, вы зря расстраиваетесь, — решительно вмешалась Аннабель. — Это совершенно законная операция с целью отделить честных мусульман от отдельных негодяев, вот и все. Так что успокойтесь.
  Мальчик-певчий позволил себе немного апломба? Так, по крайней мере, показалось Брю.
  — Сейчас я вас рассмешу. — Лицо Мелика, обращенное к гостю, оставалось совершенно серьезным. — Вы хотите ему помочь, поэтому вам следует быть в курсе. Он не похож на мусульман, которых я знаю. Пусть он верующий, но его мысли — это не мысли мусульманина, и его поступки — это не поступки мусульманина.
  Мать огрызнулась на него по-турецки, но его это не остановило.
  — Когда он заболел, я уложил его в свою кровать. Он медленно выздоравливал, а я читал ему суры из Корана. Это книга моего отца. На турецком. В какой-то момент он захотел почитать сам. Я, говорит, достаточно знаю язык, чтобы понять святые слова. Я иду к столику, где у меня лежит раскрытый Коран, произношу «бисмиллях»,9 как учил меня отец, наклоняюсь к книге, чтобы поцеловать страницы, но не целую, этому тоже учил меня отец, просто прикасаюсь лбом и передаю книгу ему. Вот, говорю, Исса. Это отцовский Коран. Вообще-то читать его в постели не полагается, но так как ты болен, тебе, я думаю, простительно. Через час я захожу к нему, и где, вы думаете, она лежит? На полу. Отцовский Коран лежит на полу! Для любого благочестивого мусульманина — об отце я уже не говорю — это немыслимо! Ладно, думаю. Не возмущайся. Он так слаб, что книга выпала из его рук. Я его прощаю. Мы должны быть великодушными. Но когда я на него прикрикнул, он спокойно поднял Коран с пола — одной рукой, заметьте, не двумя — и отдал мне, как будто это… — Мелик не сразу подыскал сравнение, — как будто это была обычная книжка из магазина! Кто мог так поступить? Никто! Ни один чеченец, или турок, или араб… то есть он, конечно, мне брат, я его люблю, он настоящий герой и все такое, но… На полу. Одной рукой. Без благословения. Без всяких слов.
  Терпение Лейлы кончилось.
  — Кто ты такой, Мелик, чтобы порочить своего брата? — набросилась она на сына по-немецки, чтобы гости поняли. — Ты, который по ночам слушает в своей комнате мерзкий немецкий рэп! Интересно, что на это сказал бы твой отец?
  Тут Брю услышал со стороны прихожей, как кто-то осторожно спускается по шаткой лестнице.
  — А еще он стащил фотокарточку моей сестры и держит ее у себя на чердаке, — гнул свое Мелик. — Стащил, и все дела. Если бы такое случилось при отце, не знаю, что бы я с ним сделал. Да, он теперь мой брат, но он со странностями.
  Голос мальчика-певчего решительно пресек их спор.
  — Вы сегодня, Лейла, совсем забросили свою выпечку, — сказала Аннабель Рихтер, многозначительно глядя на матированный экран, отделявший гостиную от кухни.
  — Это они виноваты.
  — Может, вам все-таки стоит начать? — спокойно заметила ей Аннабель. — Пусть ваши соседи знают, что вам нечего скрывать. — Она перевела взгляд на Мелика, переместившегося к боковому окну. — Это правильно, что вы поглядываете по сторонам. Продолжайте наблюдение. Кто бы ни позвонил в дверь, впускать никого нельзя. Скажите, что у вас переговоры со спортивными спонсорами. Хорошо?
  — Хорошо.
  — Если снова заявятся полицейские, пусть приходят в другой раз или говорят со мной.
  — И чеченец он не настоящий, — буркнул Мелик. — Он только притворяется чеченцем.
  
  #
  
  Дверь приоткрылась, и в комнату неуверенно протиснулся силуэт ростом с Мелика, только вдвое худее. Брю встал с надетой на лицо улыбкой банкира и доброжелательно протянутой рукой банкира. Краем глаза он увидел, что Аннабель тоже встала, но не двигается.
  — Исса, это тот господин, с которым ты желал встретиться, — произнесла она на правильном русском. — Он не самозванец, можешь не сомневаться. Сюда он пришел ради тебя и по твоей просьбе, о чем никто не знает. Он говорит по-русски и задаст тебе несколько важных вопросов. Мы все должны быть ему благодарны, и я не сомневаюсь, что ты, ради себя самого и ради Лейлы с Меликом, сделаешь все от тебя зависящее, чтобы этот разговор был продуктивен. Я буду слушать и при необходимости защищать твои интересы.
  Исса вышел на середину золотого ковра, руки по швам, весь в ожидании дальнейших указаний. Не дождавшись их, он поднял глаза и, прижав правую руку к сердцу, устремил на Брю восхищенный взгляд.
  — Благодарю вас, сэр, со всем почтением, — забормотал он, и губы, словно помимо его воли, растянулись в улыбку. — Вы оказали мне большую честь, сэр. Меня заверили, что вы прекрасный человек. И я это вижу по вашему лицу и вашему безукоризненному виду. У вас, наверно, великолепный лимузин?
  — Вообще-то «мерседес».
  То ли из соображений этикета, то ли ощущая себя так более защищенным, Исса надел черное пальто и перекинул через плечо седельную сумку. Он побрился. После двух недель Лейлиного ухода впавшие щеки разгладились, и сейчас, в глазах Брю, он был похож на херувима. И этого ангелочка пытали ? На мгновение Брю поставил все под сомнение. Лучезарная улыбка, искусственная, напыщенная речь, деланная непринужденность — классический шулерский набор. Но когда они уселись друг напротив друга, он разглядел, что лоб ангела в испарине, а опустив глаза, увидел, что тот положил на стол руки так, словно ждет, что сейчас на них наденут наручники. Еще он заметил на запястье золотой браслет с болтающимся миниатюрным Кораном-талисманом, и тогда он понял, что перед ним сидит изломанное существо.
  Но он ничем не выдал своих эмоций. Должен ли он испытывать свою неполноценность только потому, что кто-то прошел через пытки? И воздерживаться от суждений по этой же причине? Принципы есть принципы.
  — Добро пожаловать в Гамбург, — начал он со всей возможной доброжелательностью на своем хорошем, выверенном русском, странным образом похожем на русский язык Иссы. — Как я понимаю, у нас мало времени. Значит, нам следует быть краткими, но при этом эффективными. Я могу называть вас Иссой?
  — Да, сэр. — За улыбкой последовал быстрый взгляд на Мелика у окна, и тут же он опустил глаза, избегая смотреть на Аннабель, которая села в дальнем углу комнаты, к ним боком, целомудренно прикрыв колени официальным досье.
  — А вы ко мне никак не обращайтесь, — сказал Брю. — Договорились?
  — Да, сэр, — с готовностью откликнулся Исса. — Все ваши желания будут исполнены! Вы позволите мне сделать заявление?
  — Разумеется.
  — Оно будет кратким!
  — Прошу вас.
  — Единственное мое желание — это стать студентом-медиком. Я желаю жить по закону и помогать человечеству во славу Аллаха.
  — Что ж, это весьма похвально, и мы наверняка к этому еще вернемся, — сказал Брю и в подтверждение своих деловых намерений достал блокнот в кожаном переплете из одного внутреннего кармана и золотую шариковую ручку из другого. — А пока давайте уточним несколько базовых фактов, если не возражаете. Начнем с вашего полного имени.
  Однако Исса явно ждал от него чего-то иного.
  — Сэр!
  — Да, Исса?
  — Вы читали труды великого французского мыслителя Жан-Поля Сартра?
  — Боюсь, что нет.
  — У меня, как у Сартра, ностальгия по будущему. С появлением будущего я освобожусь от прошлого. У меня останутся только Бог и мое будущее.
  Брю почувствовал на себе взгляд Аннабель. Даже когда он смотрел в другую сторону, он все равно чувствовал ее взгляд. Или ему так казалось.
  — И все-таки сегодня нам следует заняться настоящим, — возразил он со всей любезностью. — Так вы мне не перечислите все свои имена? — Его ручка повисла в воздухе, готовая записывать.
  — Салим, — произнес Исса после секундного колебания.
  — А еще?
  — Махмуд.
  — Значит, Исса Салим Махмуд?
  — Да, сэр.
  — Вы получили эти имена при рождении или сами их себе выбрали?
  — Их выбрал Господь, сэр.
  — Разумеется. — Брю ответил ему улыбкой, чтобы разрядить напряжение, а заодно дать понять, кто тут главный. — Тогда позвольте задать вам такой вопрос. Мы разговариваем на русском языке. Вы русский. До того как Господь выбрал ваши имена, у вас была русская фамилия? И отчество? Хотелось бы знать, что, к примеру, записано в вашем свидетельстве о рождении?
  Обменявшись украдкой взглядами с Аннабель, Исса запустил исхудавшую руку сначала в карман пальто, потом в нагрудный карман рубашки и извлек оттуда грязный замшевый мешочек. Оттуда он достал две выцветшие газетные вырезки и пододвинул их к гостю.
  — Карпов, — раздумчиво произнес вслух Брю. — Кто такой Карпов? Это ваша фамилия? Почему вы дали мне эти газетные вырезки?
  — Это не важно. Прошу вас, сэр. Я не могу, — лепетал взмокший Исса, мотая головой.
  — Боюсь, что для меня это важно, — возразил Брю со всей возможной ласковостью, но не уступая инициативы. — И даже весьма важно. Правильно ли я вас понимаю, что полковник Григорий Борисович Карпов является или являлся вашим родственником? Это так? — Он повернулся к Аннабель, к которой, мысленно, он все время обращался. — Ситуация складывается непростая, фрау Рихтер, — посетовал он на немецком в довольно жестком тоне, но тут же его смягчил: — Если ваш клиент намерен заявить о своих правах, он должен либо назваться и сделать соответствующее заявление, либо снять свои претензии. Я не могу играть за двоих.
  Возникло некоторое замешательство. Из кухни Лейла о чем-то, судя по всему, пожаловалась сыну на турецком, а тот в ответ попытался ее успокоить.
  — Исса, — сказала Аннабель, когда вновь наступила тишина. — Моя профессиональная точка зрения: как бы тяжело для тебя это ни было, ты должен постараться отвечать на вопросы этого господина.
  — Сэр. Великий Аллах свидетель, я хочу только одного — жить по закону, — повторил Исса полузадушенным голосом.
  — Пусть так, но я должен получить ответ на свой вопрос.
  — С точки зрения формальной логики, Карпов мой отец, — признался Исса с ледяной улыбкой. — Несомненно, он совершил то, что определено природой, чтобы получить на это право. Но я никогда не был и, хвала Аллаху, никогда не буду сыном полковника Григория Борисовича Карпова.
  — Но ведь полковник Карпов, кажется, мертв, — заметил Брю жестче, чем намеревался, махнув рукой в сторону газетных вырезок, лежавших на столе между ними.
  — Он мертв, сэр, и с Божьей помощью попал в ад, где будет гореть во веки веков.
  — А до своей смерти — или, правильнее сказать, когда вы родились — какое он дал вам имя вместе с отчеством Григорьевич?
  Исса опустил голову и помотал ею из стороны в сторону.
  — Он выбрал самое чистое. — Он поднял глаза на Брю с ухмылочкой — дескать, мы-то с вами понимаем.
  — Чистое — это в каком смысле?
  — Из всех русских имен самое русское. Я был Иваном, сэр. Его маленьким миленьким Иваном из Чечни.
  Будучи не из тех, кто позволяет моменту неловкости перерасти в нечто большее, Брю решил переменить тему.
  
  #
  
  — Насколько я понимаю, вы приехали сюда из Турции. Неформальным, скажем так, способом, правильно? — Брю спросил это в непринужденной манере, как если бы они были на коктейле.
  Лейла, вопреки указаниям Аннабель, вернулась в гостиную.
  — Я был в турецкой тюрьме, сэр. — Исса расстегнул золотой браслет и, говоря, перебирал его пальцами.
  — Позвольте спросить, как долго?
  — Сто одиннадцать с половиной дней, сэр. В турецкой тюрьме поневоле становишься счетоводом. — Он разразился хриплым, каким-то утробным смехом. — А до этого, знаете ли, я был в русской тюрьме! Собственно, в трех тюрьмах с общим сроком восемьсот четырнадцать дней и семь часов. Если желаете, я перечислю мои тюрьмы по порядку. — Он завелся, а его голос, в котором зазвучала лирическая струна, поднялся на пару тонов. — Я настоящий знаток по этой части, уверяю вас, сэр! Одна тюрьма пользовалась такой популярностью, что ее пришлось разделить на три отсека. Правда! В первом мы спали, во втором нас пытали, а в третьем выхаживали. Пытали нас хорошо, а после этого особенно хорошо спится, но вот тюремная больница, к сожалению, подкачала. В сегодняшней России это, скажу я вам, проблема! По части лишения человека сна медсестры, конечно, доки, а вот с другими медицинскими навыками дело обстоит хуже. С вашего позволения, сэр, я сделаю одно наблюдение. Хороший пыточных дел мастер должен уметь сострадать. Не испытывая нежных чувств к своему подопечному, невозможно достичь высот в этом искусстве. Я встречал только одного или двух настоящих мастеров.
  Брю молчал в ожидании продолжения, Исса же с расширенными от возбуждения черными зрачками ждал его реакции. И вновь напряжение невольно разрядила Лейла. Встревоженная этим возбуждением, причина которого была ей непонятна, она поспешила обратно в кухню и вернулась оттуда с раствором сердечных капель; она поставила стакан перед Иссой и смерила сначала Брю, а потом Аннабель укоризненным взглядом.
  — А можно узнать, что вас привело в тюрьму? — подытожил Брю.
  — О да, сэр! Спрашивайте, не стесняйтесь! — вскричал Исса. Это был вызов приговоренного человека, стоящего на эшафоте. — Быть чеченцем — разве не преступление? Мы рождаемся преступниками. С царских времен носы у нас подозрительно плоские, а волосы и кожа криминально темные. Мы бросаем вызов общественному порядку, сэр!
  — Но я бы не сказал, что ваш нос плоский.
  — К моему сожалению, сэр.
  — Так или иначе, вы оказались в Турции, — мягко напомнил ему Брю. — А из Турции вы бежали и сумели добраться до Гамбурга. Впечатляющие достижения.
  — Волею Аллаха.
  — Но и не без ваших усилий, как я подозреваю.
  — Когда есть деньги, все возможно. Вы это знаете, сэр, лучше меня.
  — Вот! Спрашивается, чьи деньги? — тут же, раз уж тема затронута, спросил Брю с лукавством. — Кто снабдил вас деньгами, которые обеспечили ваши блистательные побеги? Вот вопрос.
  — Это сделал… — Исса помолчал, словно мучительно ища ответ где-то в себе. — Сэр, это сделал Анатолий.
  — Анатолий? — повторил Брю, дав сначала этому имени погулять в закоулках своей памяти, а также в некой отдаленной комнате отцовского прошлого.
  — Да, сэр. Анатолий все оплачивает, особенно побеги. Вы его знаете? — Он весь подался вперед. — Он ваш друг?
  — Боюсь, что нет.
  — Для Анатолия деньги — это главная цель в жизни. Деньги и смерть, я бы сказал.
  Брю хотел было подхватить эту тему, но тут подал голос Мелик, стоящий у окна на своем посту.
  — Так там и стоят, — рыкнул он по-немецки, выглядывая на улицу из-за занавески. — Эти две ведьмы. Ювелирные украшения их больше не интересуют. Теперь одна читает объявления на аптеке, а другая у входа разговаривает по сотовому. Для проституток они слишком уродливые, даже в нашем квартале.
  Аннабель подошла к нему и выглянула в окно, Лейла же сложила ладони «домиком» перед собой в молитвенном жесте.
  — Обыкновенные старые женщины, — сказала Аннабель тоном, не терпящим возражений. — Не надо драматизировать, Мелик.
  Но Иссу это не успокоило. Отреагировав на слова Мелика, он уже был на ногах, с седельной сумкой через плечо.
  — Что вы там видите? — Голос его зазвенел, а на лице, обращенном к Аннабель, читалось обвинение. — Опять этот ваш КГБ?
  — Никого там нет, Исса. Если возникнет проблема, мы о тебе позаботимся. Иначе зачем мы здесь?
  И вновь у Брю возникло ощущение, что мальчик-певчий слишком уж старается придать своему голосу непринужденность.
  
  #
  
  — Вернемся к Анатолию, — решительно продолжил Брю, после того как всё более-менее успокоилось и Лейла по настоянию Аннабель ушла на кухню заваривать свежий яблочный чай. — Я так понимаю, он ваш хороший друг.
  — Сэр, можно сказать, что этот Анатолий в самом деле хороший друг заключенных, тут двух мнений быть не может, — живо отозвался Исса. — К несчастью, он также большой друг насильников, убийц, гангстеров и мародеров. Анатолий на дружбу смотрит широко, я бы сказал. — Он выдавил из себя жутковатую ухмылку и тыльной стороной ладони смахнул пот со лба.
  — Для полковника Карпова он тоже был хорошим другом?
  — Я бы сказал, лучшего друга, чем Анатолий, убийца и насильник вряд ли сумел бы найти, сэр. Для Карпова он устраивал меня в лучшие московские школы, даже когда меня выгоняли за нарушение дисциплины.
  — И этот самый Анатолий дал деньги, чтобы вы могли бежать из тюрьмы. А, собственно, почему? В благодарность за оказанные ему услуги?
  — Карпов дал деньги.
  — Простите? Только что вы сказали, что Анатолий.
  — Это вы меня простите, сэр! Я допустил непростительную оговорку! Вы вправе поставить мне на вид. Я надеюсь, это не будет отражено в моем досье? — Он захлебывался словами, взглядом призывая и Аннабель услышать его мольбу. — Деньги дал Карпов. Это сущая правда, сэр. А за деньгами скрываются драгоценные золотые ожерелья и браслеты, снятые с убитых чеченцев, именно так. Анатолий же лично подкупил тюремных начальников и охрану. И он дал мне рекомендательное письмо к вам, высокочтимый господин. Анатолий умный и прагматичный поверенный в делах, хорошо знающий, как все обстряпать с коррумпированными тюремными начальниками, не оскорбив при этом их высокие стандарты, ведь они люди неподкупные.
  — Рекомендательное письмо? — повторил Брю. — Не помню, чтобы мне кто-то показывал письмо. — Он вопрошающе смотрел на Аннабель, но ничего не выпытал. Она умела держать лицо не хуже, чем он. Если не лучше.
  — Это мафиозное письмо, сэр. Оно написано криминальным адвокатом Анатолием в связи со смертью убийцы и насильника Григория Борисовича Карпова, бывшего полковника Советской армии.
  — И кому оно адресовано?
  — Мне, сэр.
  — Оно у вас при себе?
  — Всегда. На сердце. — Надев браслет, он еще раз выудил из недр своего просторного черного пальто мешочек и протянул Брю помятое письмо. Наверху страницы стоял логотип адвокатской фирмы в Москве на кириллице и латинице. Сам текст был напечатан по-русски и начинался словами «Мой дорогой Исса». Ниже высказывались соболезнования по поводу смерти от инсульта его отца, умершего в кругу боевых товарищей по оружию. Похоронили его с воинскими почестями. Имя Карпова не упоминалось, зато «Томми Брю» и «Брю Фрэры» были выделены жирным шрифтом, а после слова «липицан» стоял номер банковского счета, подчеркнутый ручкой. И внизу подпись: Анатолий, без фамилии.
  — И что же конкретно, по словам этого Анатолия, мой банк и я можем сделать для вас?
  Из-за матированной двери донеслось громыхание чашек и блюдец.
  — Вы возьмете меня под свою защиту, сэр. Так, как это сделал сам Анатолий. Вы честный и влиятельный человек, один из олигархов этого прекрасного города. С вашей помощью я стану студентом-медиком в университете. Благодаря вашему уважаемому банку я, став врачом, буду служить Богу и людям и вести законопослушный образ жизни в соответствии с клятвой, которую ваш достойнейший отец дал преступнику и убийце Карпову и исполнение которой после его кончины перешло к его сыну. Вы же сын своего отца, как я понимаю.
  Брю отозвался живым смешком.
  — Да, в отличие от вас, я сын своего отца, — признал он и в ответ был награжден лучезарной улыбкой. На мгновение взгляд, в котором сквозила рабская покорность, остановился на Аннабель, а затем Исса снова повернул лицо к своему собеседнику.
  — Ваш отец раздал полковнику Карпову много обещаний, сэр! — выпалил Исса. Он вновь вскочил на ноги, охваченный страхом и возбуждением. Набрав в легкие воздуху побольше и дико гримасничая, он заговорил властным скрипучим голосом, изображая перед Брю его воображаемого отца: — Григорий, мой дорогой друг! Когда ваш маленький Иван придет ко мне, хотя будем надеяться, что это произойдет нескоро, мой банк отнесется к нему как к родному. — Он прижал руку к сердцу, словно давая священную клятву. — Если к тому времени меня уже не будет на этом свете, тогда мой сын Томми позаботится о вашем Иване, обещаю вам. Эту торжественную клятву, мой дорогой Григорий, вам дают мое сердце и мистер Липицан. — Дальше он заговорил своим обычным голосом. — Эти слова вашего досточтимого отца, сэр, мне передал криминальный адвокат Анатолий, который из сомнительной любви к моему отцу выручал меня из многих передряг. — Он захлебнулся, дыхание сделалось прерывистым.
  Повисло молчание. На этот раз пришел черед Мелику высказаться.
  — Вы с ним поосторожнее, — грубовато обратился он к Брю по-немецки. — Если вы его заведете на все обороты, он может хлопнуться в обморок. — И на случай, если до Брю с первого раза не дошло, добавил: — Короче, полегче с ним. Он как-никак мой брат.
  
  #
  
  Брю снова заговорил, уже по-немецки, обращаясь не к Иссе, а к Аннабель в непринужденной манере, хотя и взвешивая каждое слово.
  — А эта торжественная клятва, фрау Рихтер, где-то существует в письменном виде, или мы должны полагаться исключительно на устные свидетельства мистера Анатолия в передаче вашего клиента?
  — В письменном виде есть только имя и номер счета в вашем банке, — был ему сухой ответ.
  Брю сделал вид, что задумался.
  — Позвольте, Исса, объяснить вам, в чем состоит небольшое затруднение, — заговорил он по-русски, выбрав из крутившихся в голове вариантов тон рассудительного человека, решающего арифметическую задачку. — У нас есть Анатолий, как вы утверждаете, бывший адвокат вашего отца. У нас есть полковник Карпов, которого вы называете своим биологическим отцом и от которого тем не менее вы всячески открещиваетесь. Но у нас нет вас. Никаких документов, зато, по вашим собственным словам, внушительный послужной список тюремных отсидок, что, какими бы ни были резоны, в общем-то не укрепляет доверия банкира.
  — Я мусульманин, сэр! Черножопый! — протестующе вскричал Исса, глазами ища поддержки у Аннабель. — Какие мне нужны резоны, чтобы оказаться в тюрьме?
  — Я должен услышать нечто более убедительное, понимаете? — Брю гнул свое, игнорируя мрачные гримасы Мелика. — Я должен знать, как к вам попала конфиденциальная информация, касающаяся привилегированного клиента моего банка. Если говорить о ваших семейных обстоятельствах, я должен, по возможности, копнуть глубже, начиная с того, с чего в этом мире все начинается, — с вашей матери. — Он был жесток, знал это и даже желал этого. Как бы Мелик его ни предупреждал, но нарисованный Иссой гротескный портрет Эдварда Амадеуса достал его до печенок. — Кто она, ваша мать, или кто она была? Есть ли у вас братья и сестры, живые или умершие?
  Исса долго молчал, подавшись вперед своим долговязым телом и поставив локти на стол. Браслет сполз вниз по исхудалой руке, длинные пальцы прикрыли голову, наполовину скрытую поднятым воротником черного пальто. На глазах Брю детское лицо превратилось в лицо мужчины.
  — Моя мать умерла, сэр, можете не сомневаться. Причем не один раз. Она умерла в тот день, когда доблестные бойцы Карпова захватили ее в родной деревне и привезли в бараки, чтобы он ею натешился. Ей было пятнадцать лет. Она умерла в тот день, когда старейшины ее клана объявили, что она повинна в собственном растлении, и постановили, что кто-то из ее братьев должен убить ее по законам нашего народа. Она умирала каждый день, пока меня вынашивала, зная, что, как только она произведет меня на свет, сама она этот свет покинет и что ее ребенок будет отдан в военный приют для детей изнасилованных чеченских женщин. Она не ошиблась в предвосхищении своего конца, однако действия человека, повинного в ее смерти, оказались иными. Когда подразделение Карпова было отозвано из Чечни, он решил забрать мальчика в Москву в качестве трофея.
  — Сколько вам тогда было?
  — Мальчику было семь лет, сэр. Достаточно, чтобы запомнить чеченские леса, и холмы, и реки. И чтобы к ним вернуться, если Господу будет угодно. Сэр, я хочу сделать еще одно заявление.
  — Пожалуйста.
  — Вы щедрый и влиятельный человек, сэр. Благородный англичанин, а не какой-нибудь русский варвар. Когда-то чеченцы мечтали о том, чтобы английская королева защитила их от российского тирана. Я приму вашу покровительство, как это обещал Карпову ваш уважаемый отец, и от всего сердца поблагодарю вас за это. Но если речь идет о деньгах Карпова, то я должен с сожалением от них отказаться. Я не возьму ни доллара, ни евро, ни рубля, ни фунта стерлингов. Это деньги империалистов-грабителей, и неверных, и мародеров. Эти деньги давали в рост, что противоречит высшим законам нашего народа. Эти деньги помогли мне совершить трудное путешествие в Гамбург, но больше я к ним не притронусь. Пожалуйста, помогите мне получить немецкий паспорт и вид на жительство, а также обзавестись жильем, где бы я мог изучать медицину и тихо молиться. Больше я ни о чем не прошу, сэр. Благодарю вас.
  Голова его рухнула на сложенные перед собой руки. Из кухни примчалась Лейла и принялась успокаивать Иссу, чье тело сотрясалось от рыданий. Мелик вырос перед Брю, словно заслоняя Иссу от дальнейших посягательств. Аннабель поднялась, но из соображений приличия не стала подходить к своему клиенту.
  — И я благодарю вас, Исса, — произнес Брю, после того как суета немного улеглась. — Фрау Рихтер, мы можем переговорить с вами наедине?
  
  #
  
  Они стояли на расстоянии полуметра друг от друга в спальне Мелика, рядом с висящей боксерской грушей. Будь она на фут повыше, они стояли бы лицом к лицу. Ее глаза с желто-пестрыми радужницами неотрывно смотрели на него из-под очков. Ее дыхание было ровным и спокойным — как и мое, отметил он про себя. Одной рукой она развязала узел платка и открыла лицо: дескать, на, бей! Но на ее стороне было бесстрашие его дочери Джорджи и ее собственная недосягаемая красота, и в душе он уже ощущал свою беспомощность.
  — Что из всего этого было вам известно? — спросил он голосом, который показался ему незнакомым.
  — Это вас не касается, только моего клиента.
  — Он одновременно и заявитель и не заявитель. Что прикажете мне делать? Он снял свои требования, но желает моего покровительства.
  — Совершенно верно.
  — Я не занимаюсь покровительством. Я банкир. Я не занимаюсь выправлением вида на жительство и немецких паспортов, и я не определяю молодых людей на медицинские факультеты! — Его речь сопровождалась естественной жестикуляцией, что, в принципе, было для него неестественно. Каждое не вколачивалось кулаком в ладонь.
  — В глазах моего клиента вы высокий чиновник, — парировала она. — Вы владеете банком, а значит, и городом. Ваш отец и его отец оба были преступниками, что делает вас кровными братьями. Естественно, вы возьмете его под свое покровительство.
  — Мой отец не был преступником! — Он взял себя в руки. — О'кей, вы на эмоциях. Кажется, я тоже. Не говоря уже о них. Ваш клиент — персонаж трагический, а вы, в конце концов…
  — Просто женщина?
  — Ответственный адвокат, делающий все возможное для своего клиента.
  — Он также и ваш клиент, мистер Брю.
  В иных обстоятельствах Брю стал бы яростно отрицать подобное утверждение, но тут он решил пропустить это мимо ушей.
  — Насколько я могу понять, у парня после пыток с головой не все в порядке, — сказал Брю. — Из чего, увы, не следует, что он говорит правду. Кто может поручиться, что он не завладел вещами и личными данными сокамерника, чтобы заявить фальшивые права на чье-то свидетельство о рождении?.. Я сказал что-то смешное?
  На ее губах блуждала улыбка удовлетворения.
  — Вы сами только что признали, что это его собственное свидетельство.
  — Ничего подобного! — возмущенно воскликнул Брю. — Ровно наоборот. Я сказал, что это как раз может быть не его свидетельство о рождении! А даже если его, но он отказывается от своих прав, то какая разница?
  — Разница заключается в том, мистер Брю, что, если бы не ваш гребаный банк, мой клиент не оказался бы здесь.
  Наступило вооруженное перемирие: оба словно переваривали вылетевшее крепкое словцо. Он попытался быть агрессивным, но без внутренней убежденности. Напротив, в нем лишь укреплялось желание перейти на ее сторону.
  
  #
  
  — Фрау Рихтер.
  — Мистер Брю?
  — Я не признаю без исчерпывающих свидетельств, что мой банк и конкретно мой отец оказывали помощь и содействие русским мошенникам.
  — А что вы готовы признать?
  — Прежде всего, ваш клиент должен заявить о своих правах.
  — Он не будет этого делать. У него остались от Анатолия пятьсот долларов, и даже к ним он не притронется. Он собирается отдать их Лейле перед своим уходом.
  — Если он не заявляет о своих правах, то мне не на что отвечать, и вся ситуация становится… умозрительной. Чтобы не сказать пустышкой.
  Она задумалась над его словами — на пару мгновений.
  — Хорошо. Допустим, он заявит о своих правах. Дальше что?
  Чувствуя, что его пытаются поймать в ловушку, он не спешил с ответом.
  — Ну, прежде всего мне нужны минимальные базовые доказательства.
  — Минимальные — это какие?
  Брю размышлял. Он думал о том, как ему спрятаться за теми самыми законами, которых Липицаны изначально избегали. Все происходит сейчас, а не тогда, говорил он себе. Это я, шестидесятилетний Томми Брю, а не Эдвард Амадеус в пору старческого маразма.
  — Доказательства личности, естественно. Начиная с его свидетельства о рождении.
  — И где, спрашивается, его раздобыть?
  — Если у него нет свидетельства при себе, я бы обратился в российское посольство в Берлине.
  — А потом?
  — Мне потребуются свидетельство о смерти его отца и, в том или ином виде, завещание покойного, разумеется, заверенное нотариусом.
  Она молчала.
  — Вы же не рассчитываете на то, что я удовлетворюсь какими-то мятыми газетными вырезками и сомнительным письмом.
  По-прежнему молчание.
  — Такова обычная процедура, — продолжал он отважно, при этом отлично отдавая себе отчет в том, что обычные процедуры к их случаю никак не применимы. — После того как необходимые доказательства будут получены, я бы рекомендовал вашему клиенту обратиться в германский суд за официальным утверждением завещания или соответствующим судебным решением. Мой банк работает по лицензии. По условиям лицензии я нахожусь под юрисдикцией свободного города Гамбурга и Федеративной Республики.
  Еще одна нервная пауза, пока она изучала его своим немигающим взглядом.
  — Стало быть, таковы правила. Да? — наконец спросила она.
  — Некоторые правила.
  — А если вы их обойдете? Представьте, респектабельный российский управленец в костюме под тысячу долларов прилетел из Москвы в салоне первого класса за своей долей. «Привет, мистер Томми! Это я, юный отпрыск Карпова. Ваш и мой папаша были закадычными дружками. Так где мои денежки?» Что бы вы тогда делали?
  — То же, что я делаю сейчас, — ответил он без особой уверенности.
  
  #
  
  Теперь Аннабель Рихтер почувствовала, что проигрывает, тогда как Томми Брю набирает очки. Ее лицо смягчилось, выражая покорность.
  — Хорошо, — сказала она, сделав медленный вдох. — Помогите мне. Я запыхалась. Скажите, что я должна сделать.
  — То же, что и всегда, я полагаю. Отдайтесь на милость германских властей, и его ситуация урегулируется сама собой. Чем скорее, тем лучше.
  — Урегулируется? Каким образом? Он совсем молод, моложе меня. А если они не урегулируют ситуацию? Его лучшие годы уйдут на бесплодную борьбу, разве не так?
  — Что ж, это ваш мир. К счастью, не мой.
  — Наш общий мир, — парировала она, вся вспыхнув. — Просто вам неохота в нем жить. Хотите знать правду? Сомневаюсь. Ну да ладно. Вы сказали: «Обратитесь в суд. Получите официальное утверждение завещания». Как только я обращусь, из него сделают отбивную. Понятно? Отбивную. Он приехал в Гамбург через Швецию и Данию. Его корабль не должен был заходить в шведский порт, но зашел. С судами такое иногда случается. Шведы его тут же арестовали. Он был настолько вымотан тюрьмой и путешествием в контейнере, что все посчитали — парень даже стоять не в состоянии. А он сбежал. Не без помощи денег. Он намеренно избегает разговоров на эту тему. Еще до бегства в шведской полиции его сфотографировали и сняли отпечатки пальцев. Догадываетесь, что это означает?
  — Пока нет.
  Она не без труда снова овладела собой:
  — Это означает, что его фотография и отпечатки пальцев висят на всех полицейских веб-сайтах. Это означает, что, согласно Дублинскому договору 1990 года, который вы наверняка изучили от корки до корки, немцам ничего не остается, кроме как отправить его обратно в Швецию. Никаких прошений о пересмотре дела, никаких судебных слушаний. Бежавший заключенный и нелегальный иммигрант, мусульманский активист, разыскиваемый в России и Турции. В результате шведы его депортируют.
  — Я полагаю, шведы не менее человечны, чем мы с вами.
  — Да. Разумеется. В отношении нелегальных иммигрантов они особенно человечны. В глазах шведских властей он нелегал и террорист, находящийся в бегах, точка. Если турки пожелают, чтобы он отсидел положенный срок да еще парочку лет за подкуп тюремщиков, шведы сбагрят его туркам со всем своим удовольствием. Конечно, существует один шанс из тысячи, что в ситуацию вмешается какой-то шведский ангел, но я не слишком рассчитываю на ангелов. Турки же, вдоволь с ним позабавившись, отдадут его русским, чтобы те тоже потешились. С другой стороны, если турки посчитают, что им от него больше ничего не надо, шведы отдадут его прямо в руки русским. Но как бы они ни поступили, его ждут новые тюрьмы и новые пытки. Вы его видели. Сколько еще, по-вашему, он может выдержать? Вы меня слушаете? По вашему лицу трудно понять.
  Он и сам не понимал. Не понимал, как оно должно выглядеть и что надо испытывать, дабы вдохнуть в это лицо жизнь.
  — Вы говорите так, будто к вашему запросу в принципе не могут отнестись по-человечески, — неуклюже пошутил он под ее неотрывным взглядом.
  — В прошлом году у меня был клиент по имени Магомед. Двадцатитрехлетний чеченец, прошедший через российскую мясорубку. Ничего личного, ничего сверхординарного, обычные регулярные побои. Такой мягкий паренек со странностями, вроде Иссы. Побои явно не пошли ему на пользу. Возможно, переборщили. Мы подали на политическое убежище, решили давить на сострадание. Он любил зоопарк. Его состояние вызывало у меня серьезное беспокойство, поэтому наш приют расщедрился и нанял ему адвоката-зубра, который сказал, что дело верное, и засучил рукава. Теоретически в Германии строгие законы в отношении депортации. В ожидании вердикта мы планировали провести еще один день в зоопарке. У Магомеда послужной список поскромнее, чем у Иссы. Он не числился ни активистом, ни воинствующим исламистом. Его не разыскивал Интерпол. В пять утра его вытащили из постели в приюте и запихали в самолет до Санкт-Петербурга. Для этого пришлось засунуть ему в рот кляп. Последнее, что мы слышали, — это его сдавленные крики.
  Она неожиданно покраснела и перевела дух.
  — В школе права мы много говорили о верховенстве закона над жизнью, — сказала она. — А о чем говорит вся немецкая история? Закон не защищает жизнь, он подрывает ее основы. Так мы поступали с евреями. А в сегодняшней американизированной форме он санкционирует пытки и похищения на государственном уровне. И эта штука заразная. Ваша страна от нее не застрахована, как и моя. Такому закону я не служу. Я служу Иссе Карпову. Он мой клиент. И мне ничуть не жаль, если вас это смущает.
  Однако скорее это смутило ее, поскольку лицо Аннабель сделалось пунцовым.
  — Насколько ваш клиент в курсе ситуации? — спросил Брю после затянувшегося молчания.
  — В мои обязанности входит информировать его, так что я его проинформировала.
  — Как он к этому отнесся?
  — То, что мы воспринимаем как плохие новости, он воспринимает по-своему. С интересом меня выслушав, он пребывает в убеждении, что вы решите все проблемы. Дом, если вы не заметили, находится под наблюдением. Эти знатоки души и сердца в полицейской форме, что недавно нанесли визит Лейле… надо полагать, они большие специалисты в этой области.
  — Мне показалось, что вы их знаете.
  — Кто же в приюте их не знает. Известные ищейки.
  Отчасти чтобы избежать ее прямого взгляда, отчасти же чтобы получить короткую передышку, Брю прошелся по комнате.
  — Я должен задать вашему клиенту вопрос. — Он снова стоял перед ней. — Возможно, вы сумеете ответить за него. По условиям, связанным с допуском к счету его так называемого покойного отца, предполагается некий… инструмент. Без этого инструмента нельзя претендовать на счет.
  — Речь идет о ключе?
  — Возможно.
  — Маленький ключ с зубцами с трех сторон?
  — Не исключено.
  — Я спрошу его, — сказала она.
  На ее губах играла улыбка? Брю показалось, что между ними пробежала искра, словно между двумя заговорщиками. Дай бог, коли так.
  — При условии, что он заявит о своих правах, — добавил он твердо. — Если удастся его в этом убедить. В противном случае мы возвращаемся в исходную точку.
  — Речь идет о больших деньгах?
  — Если он заявит о своих правах и соблюдет все формальности, то наверняка назовет вам сумму, — сухо ответил он.
  Но тут с бухты-барахты то ли в сердце доброта взыграла, то ли он на миг забыл, что он по рождению и воспитанию трезвый банкир. Его пронзило странное ощущение: будто кто-то реальный, готовый отдаться спонтанным человеческим чувствам, вместо того чтобы воспринимать их как угрозу здоровому финансовому менеджменту, продиктовал ему следующие слова:
  — Но если, пока суд да дело, я могу лично чем-то помочь, чем угодно, в разумных пределах, я буду рад оказаться полезным. Даже счастлив. Я сочту это за привилегию.
  
  #
  
  Она смотрела на него не шелохнувшись, так что он даже засомневался, а произнес ли он эти слова.
  — Помочь каким образом? — наконец спросила она.
  Ему ничего не оставалось, как идти вперед, а поскольку он так и так двигался в этом направлении, то внутреннего протеста у него не возникло.
  — В разумных пределах, в пределах моих возможностей. Я положусь на ваши советы. Всецело. Я исхожу из того, что он не самозванец. Ничего другого, похоже, мне не остается.
  — Мы оба должны исходить из этого, — заметила она нетерпеливо. — Я пытаюсь понять, что вы имели в виду, говоря о своей готовности помочь.
  Брю не лучше ее знал, что он имел в виду, но ясно было то, что в ее глазах уже не читалось обвинение; видимо, его слова каким-то образом совпали с ее намерениями, даже если осознание этого факта еще только формировалось в ее голове.
  — Наверное, я имел в виду деньги. — Он произнес это с некоторым смущением.
  — Вы могли бы, например, одолжить ему некую сумму прямо сейчас, в счет его будущего наследства?
  И вновь на миг проснулся сидящий в нем банкир.
  — Через банк? Нет. Пока его законные права не будут подтверждены — нет. Это исключено.
  — Тогда о каких деньгах идет речь?
  — А ваша организация разве не располагает средствами в расчете на такие случаи?
  — В «Северном приюте» в настоящий момент средств хватит разве только на билет до ближайшего центра депортации.
  — И никакого… помещения, где бы его могли временно разместить?
  — И где полиция не нашла бы его через пять минут? Нет.
  Брю не спешил сдаваться.
  — А если он действительно болен? Если он сошлется на свою болезнь? Никто не станет депортировать тяжелобольного человека.
  — Если он сошлется на свою болезнь, что и делает половина нелегалов — именно так мы и поступили в случае с Магомедом, — и если врачи согласятся с тем, что он нетранспортабелен, его доведут до нужной кондиции в хорошо охраняемой больнице, чтобы затем депортировать. Еще раз спрошу: о каких деньгах вы ведете речь?
  — Я полагаю, сумма будет зависеть от реальных потребностей , — сказал Брю, выступая снова в образе банкира. — Если вы обрисуете мне хотя бы в общих чертах, что вы собираетесь с ней делать…
  — Я не могу. Это конфиденциальная информация клиента.
  — Конечно. Я понимаю. Само собой. Но если мы говорим о, так сказать, скромном вспомоществовании, чтобы помочь ему как-то перебиться…
  — Не таком уж скромном…
  — …То, с учетом всех обстоятельств, это будут средства из моего собственного кармана. Для вашего клиента. Через ваше посредничество, но в его пользу.
  — Деньги под расписку?
  — Упаси бог! — А что, собственно, его так шокировало? — Обычная дружеская ссуда, которая со временем, надеюсь, будет возвращена… или, предположим, не будет. Нет, никакая расписка не требуется.
  Он это сказал. Сказал и сам в это поверил, так что при необходимости повторил бы свое предложение еще и еще раз.
  Теперь пришел черед ее сомнениям.
  — Речь может идти о… хм… порядочной сумме.
  — Смотря что вы в это вкладываете. — Он не удержался от характерной банкирской улыбки, означавшей: то, что представляется порядочной суммой для вас, не обязательно покажется такой для меня.
  — Если она ему в конечном счете не понадобится, я верну вам эти деньги. Можете мне поверить.
  — Я в этом не сомневаюсь. Так о какой сумме идет речь?
  Что она сейчас подсчитывала? Сколько он может себе позволить или во что оценить то, что у нее на уме? И давно ли это у нее на уме? Еще с тех пор, когда они сюда пришли, или с момента, когда он заронил в ее голову эту мысль?
  — На то, что ему необходимо сделать, — если мне удастся уговорить его это сделать, — понадобится, я думаю, не меньше… тридцати тысяч евро. — Она пробормотала эту сумму, словно в надежде, что так она покажется менее значительной.
  У Брю голова шла кругом, но не от тревоги. Он имел дело не с сомнительным предпринимателем. Не с клиентом, превысившим кредит, не с плохим должником или блистательным лузером, одержимым бредовой идеей. Бредовая идея зародилась у него… точнее, это была его идея, и она вовсе не была бредовой.
  — Как скоро вам может понадобиться эта сумма? — спросил он, не давая себе возможности пойти на попятную. Еще один капитальный вопрос.
  — Весьма скоро. В ближайшие пару дней, не позднее. Все может завертеться очень быстро. В этом случае нам сразу понадобятся деньги.
  — Сегодня у нас пятница. Давайте уж прямо сейчас, пока поезд не ушел. И поскольку вы намерены вернуть лишнее, давайте-ка возьмем с походом, а? — Он говорил так, будто они вместе вырабатывали некую тактику. Впрочем, именно такие ощущения испытывал он в душе, временно освободившейся от тела.
  У Брю всегда была наготове чековая книжка, выпущенная крупным клиринговым банком. А вот где его ручка? Он похлопал себя по карманам и тут вспомнил, что оставил ее вместе с блокнотом на столе в гостиной. Она протянула ему свою и наблюдала, как он выписывает чек на имя Аннабель Рихтер в размере пятидесяти тысяч евро, сегодняшним числом, в пятницу. На визитке, а их у него в рэнделловском пиджаке лежало полдесятка, он написал номер своего мобильного и вдогонку — дважды повесить его за это! — свой прямой телефон в банке.
  — Я полагаю, вы мне позвоните, — пробормотал он смущенно, перехватив ее пристальный взгляд. — Кстати, я Томми.
  В гостиной Исса лежал на диване, положив голову на изголовье, а Лейла прикладывала компресс ему на лоб. Брю взял со стола свое золотое перо.
  — Лучше вам сюда не возвращаться, — пробурчал Мелик, провожая его до дверей. — И название этой улицы вам лучше забыть. Мы не знаем вас, а вы нас. Договорились?
  — Договорились, — согласился Брю.
  
  #
  
  — Фон Эссены жульничают, — объявила Митци, снимая перед трельяжем сапфировые сережки под взглядом Брю, уже лежавшего в постели. В свои пятьдесят благодаря отличному уходу и своевременному вмешательству модного хирурга она тянула на тридцатидевятилетнюю красотку… с небольшой натяжкой. — Фон Эссены пользуются всеми мыслимыми приемчиками, — продолжала она, придирчиво разглядывая морщины на шее. — Пальцы к лицу, пальцы на картах, почесывание затылка, зевки, зеркальце. И еще эта блядовитая служаночка с коктейлями, заглядывающая сзади в наши карты, если в эту секунду не строит глазки Бернару.
  Было два часа пополуночи. Иногда они говорили по-немецки, иногда по-английски, а для забавы смешивали два языка. Сегодня это был немецкий — точнее, мягкая венская разновидность немецкого в исполнении Митци.
  — Стало быть, ты продулась, — предположил Брю.
  — К тому же у фон Эссенов в доме воняет, — добавила она, проигнорировав его слова. — С учетом того, что под ними находится канализационная система, ничего удивительного. Бернару не следовало ходить с короля. Он такой безрассудный. Если бы он держал себя в руках, мы бы могли сорвать банк. Пора бы ему уже повзрослеть.
  Бернар был ее регулярным партнером — и, видимо, не только в бридже. Но что тут скажешь? Жизнь — это мясорубка. Старина Вестерхайм попал в самую точку, когда назвал ее Первой Леди Гамбурга.
  — Ты опять работал допоздна, Томми? — спросила она его уже из ванной.
  — Да уж.
  — Бедняжка.
  Когда-нибудь, подумал он, ты можешь всерьез поинтересоваться, где я был и чем занимался. А впрочем, не поинтересуешься. Ты никогда не спросишь меня ни о чем таком, о чем сама не хотела бы быть спрошенной. Умная девочка. Я тебе в подметки не гожусь. С твоей головой ты бы за пару лет сделала из моего банка конфетку.
  — Голос у тебя колючий, — пожаловалась она, появившись в пеньюаре. — Для пятничного вечера нехарактерный. И весь ты какой-то вздрюченный и деловитый. Ты принял свое снотворное?
  — Да, но оно пока не подействовало.
  — Ты выпил?
  — Пару стаканчиков скотча.
  — Тебя что-то гложет?
  — Ну что ты. Все отлично.
  — Вот и хорошо. Может, бодрствовать после шестидесяти — это все, о чем нам остается мечтать.
  — Может быть.
  Она выключила свет.
  — Бернар зовет нас завтра к себе на остров Зильт, на ланч. У него в самолете есть два свободных места. Полетим?
  — Почему бы нет.
  
  #
  
  Да, Митци, я вздрюченный и деловитый. И голос у меня для пятничного вечера нехарактерный. Только что я отдал за здорово живешь пятьдесят тысяч евро и сам еще не понял, зачем я это сделал. Чтобы помочь ему выиграть время? И что ты собираешься с ним делать? Снять ему номер в отеле «Атлантик»?
  Этим пятничным вечером я шел домой пешком. Ни такси, ни лимузина. Облегченный на пятьдесят тысяч евро и вздохнувший с облегчением. Был ли за мной «хвост»? Не думаю. Во всяком случае до момента, когда я затерялся в толпе в районе Эппендорфа.
  Я плутал по прямым, плоским, как доска, улицам, похожим одна на другую, и мой мозг никак не мог выбрать правильное направление. Но это не был страх. Или желание запутать моих преследователей, если таковые имелись. Просто сбилась стрелка моего компаса.
  В этот пятничный вечер я трижды оказывался на одном и том же перекрестке, и окажись я на нем сейчас, я по-прежнему не знал бы, куда повернуть.
  Оглядываясь на свою бессобытийную жизнь, что я вижу? Бегство от неприятностей. С чем бы они ни были связаны — с женщиной, банком или Джорджи, — старина Томми всегда оказывался в дверях за секунду до того, как лопнет воздушный шарик. Там какие-то двое, а он ни при чем, и вообще они первые начали — в этом весь Томми.
  А вот Аннабель — я могу к тебе так обращаться? — ты совсем другая, не правда ли? Ты всегда идешь встык. Ты настоящая, вот почему в моем мозгу все время крутится Аннабель, Аннабель, хотя, казалось бы, должно звучать другое — Эдвард Амадеус, имя моего безумного, возлюбленного покойного отца, — только погляди, во что я по твоей милости вляпался!
  Ни во что я не вляпался. Я счастливый инвестор. Вместо того чтобы потерять, я удачно вложился. Пятьдесят тысяч — это моя входная плата. Какой бы план ты ни прятала в рукаве, Аннабель, отныне я твой партнер. Кстати, я Томми.
  
  #
  
  С кем ты сейчас, Аннабель? Кто твой собеседник? Кому ты открываешь душу, идя ко дну?
  Какому-нибудь патлатому краснобаю-радикалу без всякого воспитания и без гроша в кармане, вроде тех, с какими якшается моя Джорджи?
  Или зрелому, обеспеченному и умудренному опытом мужчине, который, когда ты срываешься, способен тебя угомонить?
  Наши отцы, подумал он, чувствуя, как снотворное начинает действовать. Его и мой. Братья по криминалу, скачущие за уходящим солнцем на своих черных липицанах, которые отказываются превращаться в белых.
  А твой отец, когда у себя дома, он какой? Вроде меня? Отвергаемый и презираемый — за дело? Если и любимый, то на расстоянии восьми тысяч миль? И все же он часть тебя, это чувствуется. По твоей самоуверенности, по ощущению собственной социальной значимости, даже когда ты спасаешь персть земли.
  Исса, подумал он. Твой найденыш. Твой замученный взрослый ребенок. Твой «черножопый» получеченец, считающий себя чистокровным чеченцем и мечущий в меня свои иронические стрелы, как эти бородатые русские эмигранты, завсегдатаи Монпарнаса, все, как один, гении.
  Вот кому следовало бы шататься по Эппендорфу.
  
  Глава 5
  
  Гюнтера Бахмана сначала раздосадовал, а затем встревожил вызов пред светлые очи господина Арнольда Мора, главы гамбургского отделения защитников конституции, в воскресенье, в 12 часов дня, когда Мор, добропорядочный христианин, по всем канонам должен был бы вести свое семейство в одну из лучших городских церквей. Бахман скоротал ночь, перелопачивая досье на чеченских террористов. Эти досье подготовила для него Эрна Фрай, которая, позволив себе редкую слабость, смоталась в Ганновер на свадьбу племянницы. Покончив с чтением, он подумал было о том, чтобы слетать в Копенгаген и пропустить пару кружек пива с тамошними ребятами из службы безопасности, вызывавшими у него симпатию, ну и, если те будут не против, поболтать с «хорошим братом», тем самым водителем грузовика, что контрабандой провез Иссу в Гамбург и подарил ему свое пальто. Он даже позвонил своему связному в Копенгагене. Без проблем, Гюнтер, ответил тот, мы вышлем в аэропорт машину.
  А вместо этого он теперь в задумчивости вышагивал по кабинету в бывших конюшнях, пока Эрна Фрай, еще не успевшая переодеться после праздничной поездки, сидела с совершенно прямой спиной за компьютером, подбивая баланс расходов для головного офиса в Берлине.
  — Келлер здесь, — проинформировала она шефа, не поднимая головы.
  — Келлер? Какой Келлер? — раздраженно спросил Бахман. — Ганс Келлер из Москвы? Пол Келлер из Аммана?
  — Доктор Отто Келлер, самый защитный из всех защитников, прилетел из Кёльна час назад. Если ты выглянешь в окно, то сможешь полюбоваться на его вертолет, загромоздивший половину автостоянки.
  Бахман последовал ее совету, после чего с отвращением фыркнул:
  — Что, черт подери, на этот раз понадобилось от нас дядюшке Отто? Мы проехали на красный свет? Или поставили прослушку в доме у его мамочки?
  — Оперативное совещание повышенной секретности и особой срочности, — ответила Эрна Фрай, невозмутимо продолжая свою работу. — Это все, что мне удалось из них вытянуть.
  У Бахмана упало сердце.
  — Иными словами, они обнаружили моего мальчика?
  — Если под «моим мальчиком» ты подразумеваешь Иссу Карпова, то, по слухам, они напали на его след.
  Бахман в отчаянии шлепнул себя по лбу:
  — Они не могли его арестовать. Арни поклялся, что полиция его не тронет, предварительно не поговорив с нами. Это твое дело, Гюнтер. Ты его ведешь, старина, и держишь нас в курсе. Таков был уговор. — Тут его осенила другая мысль, еще более страшная. — Только не говори мне, будто полиция арестовала его, чтобы показать Арни, кто тут босс!
  Эрна Фрай оставалась невозмутимой.
  — Мой «крот» по кличке Глубокое Горло с подачи такого же, как он, никудышного теннисного игрока из еще более никудышного отдела контрразведки Арни готов повторить: защитники конституции напали на его след. Этим информация «крота» ограничивается. Он сильно раздосадован поражением в двух сетах — 6:0, 6:0 и поэтому время от времени подбрасывает мне сплетни из кафетерия со словами, чтобы я тебе не передавала. Что я, естественно, и делаю.
  Она снова вернулась к своим расчетам под неотрывным взглядом Бахмана.
  — Откуда столько желчи с утра пораньше? — обратился он к ее спине. — Я всего-навсего занимаюсь своей работой.
  — Ненавижу свадьбы. В них есть что-то противоестественное и вызывающее. Каждая свадьба — это поход еще одной бедной женщины к расстрельной стене.
  — А как насчет бедолаги жениха?
  — Бедолага жених и есть та самая расстрельная стена. С моей точки зрения. Келлер приглашает к себе только верхушку: ты, Мор и он.
  — Без полиции?
  — О полиции не было сказано ни слова.
  Немного успокоенный, Бахман опять вперился в окно.
  — Значит, двое на одного. Два «защитничка» в белых одеждах против изгнанной из стада черной овцы.
  — Главное — помнить, что вы все воюете против одного врага. Вопрос только в том, кто из вас сегодня им окажется, — заметила Эрна Фрай ядовито.
  Ее цинизм был как ушат холодной воды: она словно прочитала его мысли.
  — Ты пойдешь на совещание со мной, — буркнул он.
  — Не смеши меня. Я терпеть не могу Келлера, а он меня. Я вылезу некстати со своими возражениями и испорчу тебе обедню.
  Но под его немигающим взглядом она уже закрывала рабочий файл.
  
  #
  
  У Бахмана были основания для озабоченности. Докатывавшиеся из Берлина слухи казались то совсем дикими, то обескураживающе убедительными. Похоже, старые границы размежевания между разными спецслужбами сошли на нет, и координационный комитет, перестав быть совещательным органом мудрейших, каковым он был задуман, превратился в обыкновенный гадючник. Распря между защитниками гражданских прав любой ценой и теми, кто вознамерился их ограничить во имя пущей национальной безопасности, кажется, достигла критической массы.
  В левом углу офиса, если старые представления об иерархии еще что-то значат, восседал утонченный Михаэль Аксельрод из иностранной разведки, истинный европеец, арабист и, с некоторыми оговорками, наставник Бахмана. В противоположном углу сидел архиконсервативный Дитер Бергдорф из министерства внутренних дел, соперник Аксельрода в борьбе за кресло Царя после утверждения новой структуры разведслужб, откровенный друг-приятель вашингтонских неоконсерваторов и главный проповедник интеграции с американской разведкой.
  А вместе с тем в ближайшие три месяца этим двоим, у которых не было решительно ничего общего, предстояло разделить властные полномочия и действовать сообща в режиме консенсуса. Расходились пути не только двух генералов, но и их армий, которые постоянно маневрировали, пытаясь запутать друг друга и тем самым добиться реальных или мнимых преимуществ. Поскольку Бергдорф был из министерства внутренних дел, а Мор и Келлер служили в контрразведке, по логике именно от представительного и откровенно амбициозного Бергдорфа они ждали для себя практических выгод; с учетом же того, что обходительный и чуть более старый Аксельрод возглавлял иностранную разведку, а Бахман был его коллегой и протеже, по логике последний должен был выступать как его преданный вассал. Однако при постоянно меняющихся границах между двумя ведомствами, при вмешательстве федеральной полиции, внесшей еще большую неразбериху, при том что контуры новой схемы еще никто в Берлине не начертил, о какой логике можно было говорить?
  Именно об этом, только менее изящными словами, Бахман говорил вслух, кляня белый свет, пока они с Эрной Фрай пересекали двор и подходили к офису, а им навстречу уже ковылял, раскинув свои мясистые руки, Арни Мор со своей подпрыгивающей школьной челочкой и увертливыми глазками, которые так и бегали по сторонам, дабы случайно не пропустить какую-нибудь важную птицу.
  — Гюнтер, дружище! Какой ты молодец, что пожертвовал своим драгоценным воскресеньем! Фрау Фрай, какой приятный сюрприз! Шикарное платье! Мы сейчас же распечатаем для вас еще один комплект документов… — тут он понизил голос из соображений секретности, — но после нашего маленького тет-а-тета их придется вернуть. Каждый экземпляр пронумерован. Ничто не должно просочиться за пределы этой комнаты. Нет, нет, Гюнтер, после тебя! Тут я хозяин!
  
  #
  
  Доктор Отто Келлер сидел один за длинным столом красного дерева, склонившись над досье, которые он с брезгливым выражением лица листал тонкими белыми пальцами. Он поднял глаза на троих вошедших, отметил про себя присутствие Эрны Фрай в нарядном платье и вернулся к чтению. Вторая папка лежала перед стулом, предназначенным для Бахмана. На обложке папки черными печатными буквами было обозначено кодовое имя «Феликс», из чего он понял, что, невзирая на все предыдущие договоренности, Исса Карпов принадлежал Мору; именно Мор дал ему это имя и засекретил дело по высшей категории на все время, пока он им занимается.
  Из боковой двери впорхнула женщина в черной юбке, положила перед Эрной Фрай третье досье и растворилась. Бахман и Эрна, усевшись рядком, углубились в документы под присмотром Мора с Келлером.
  
  Срочные рекомендации:
  Разыскиваемый Интерполом и скрывающийся от правосудия исламист Феликс и все, кто находится с ним в контакте, должны стать объектами немедленного и тщательного расследования со стороны местной и федеральной полиции, а также агентств по защите конституции, после чего против них должно быть выдвинуто общественное обвинение.
  Мор
  
  
  
  Отчет № 1
  Представлен агентом [имя опущено] гамбургского отдела по защите конституции.
  Источником информации является врач, недавно приехавший в Гамбург и обслуживающий пациентов-мусульман. По его прибытии в Германию ваш агент достиг с ним договоренности, что он будет информировать наше отделение. Мотивы: благоприятный отзыв местных властей. Оплата: только по результатам.
  Свидетельство информатора:
  «В прошлую пятницу я посетил дневную молитву в оттоманской мечети, известной вам своей умеренной позицией. Я уже собирался покинуть мечеть, когда ко мне подошла неизвестная мне турчанка. Она желала переговорить со мной конфиденциально по неотложному делу, но не в моей приемной и не на улице. Я бы описал ее так: женщина лет пятидесяти пяти, полная, голова замотана серым платком, предположительно блондинка, импульсивная.
  Если подняться по лестнице на один пролет, то там вы увидите специальное помещение для имамов и высокопоставленных посетителей. Комната была свободна. Только мы туда зашли, как она стала говорить без умолку, но, как мне показалось, неискренне. По выговору я бы определил ее как крестьянку из северо-восточной провинции Турции. Ее утверждения были противоречивы. Она все время плакала — полагаю, чтобы меня разжалобить. Она производила впечатление женщины хитрой, себе на уме. Ее история, которой я не поверил, звучала так. Она не гражданка Гамбурга, но имеет вид на жительство. С ней живет племянник, набожный мусульманин, как и она, крайне эмоциональный юноша двадцати одного года, у которого случаются приступы истерии, горячки и рвоты, а также проявления душевного расстройства. Эти проблемы уходят корнями в детство, когда его нередко избивали полицейские за хулиганское поведение, а также помещали в специальную больницу для несовершеннолетних нарушителей, где его подвергали надругательствам. При отменном аппетите он выглядит истощенным и очень нервным, по ночам ходит в своей комнате взад-вперед и разговаривает сам с собой. Во время приступов нервного возбуждения он выплескивает свой гнев и позволяет себе угрожающие жесты, но она его не боится, так как ее сын чемпион по боксу среди тяжеловесов. В схватках ему нет равных. И все-таки она попросила меня прописать племяннику какое-нибудь успокоительное, чтобы улучшить сон и восстановить его психологическую устойчивость. Он хороший мальчик, сказала она, и собирается тоже стать врачом.
  Я предложил ей привести его в моей кабинет, но она ответила, что это невозможно. Во-первых, он серьезно болен, во-вторых, не удастся его уговорить, а в-третьих, это слишком опасно для всех троих, и она на такое никогда не пойдет. Все эти причины как-то плохо увязывались между собой и только укрепили мои подозрения, что она говорит неправду.
  Когда я ее спросил, в чем опасность, она еще пуще разволновалась. Ее племянник, сказала она, нелегал, только теперь она уже называла его не племянником, а гостем. Для него выйти на улицу значит подвергнуть себя риску быть арестованным, а ей и сыну это может грозить депортацией, так как ее муж умер и теперь некому дать взятку полиции.
  Когда я предложил нанести визит ее мальчику, она отказалась со словами, что это может поставить меня под удар как врача и что, давая мне свой адрес, она подвергает опасности себя и своих близких.
  Я поинтересовался, где находятся родители мальчика, и она ответила, что, насколько она его поняла, обоих нет в живых. Сначала отец убил мать, а позже уже сам был похоронен с воинскими почестями. Отсюда подавленное состояние мальчика. Когда я спросил, почему она так плохо понимает своего племянника, она сказала, что в состоянии помрачения он говорит только по-русски. И тут же вытащила из сумочки двести евро на рецепт. Когда я отказался взять эти деньги и выписать рецепт, она вскрикнула в отчаянии и опрометью бросилась вниз по лестнице.
  Я навел справки в мечети. Кажется, никто не знает эту странную женщину. Как человек, верящий, что все в этом мире не случайно, и как противник любых актов террора, я считаю своим долгом донести эти факты до властей, так как подозреваю, что эта женщина укрывает нежелательного и потенциально опасного человека».
  
  — Тебя, Гюнтер, пока все устраивает? — полюбопытствовал Мор, жадно поедая его своими глазками. — Идея в целом ясна?
  — Это полный отчет? — спросил Бахман.
  — Сокращенный. Полный отчет слишком длинный.
  — Я могу его посмотреть?
  — Защита информатора, Гюнтер, защита информатора.
  Доктор Отто Келлер как будто не слушал. Наверно, считал, что разговор не предназначен для его ушей. Как многие в этой профессии, он был юристом, и его жизненная позиция сводилась к тому, чтобы швырять в лицо своим подчиненным свод законов, единственное известное ему оружие, отчего последние были не в восторге.
  
  Отчет № 2
  Отрывок из отчета, составленного агентом [имя опущено] Федеральной криминалистической службы по просьбе отдела по защите конституции:
  «Было отдано приказание идентифицировать турецкого боксера, чемпиона в тяжелом весе, имеющего вид на жительство, но не гражданина, чей отец умер, а мать отвечала описанию информатора. Расследование вывело на след Мелика Октая, двадцати лет, известного по кличке Большой Мелик. Мелик Октай является действующим чемпионом в тяжелом весе и капитаном спортивной ассоциации „Турецкие тигры“. На фотографиях в гимнастическом зале мусульманского спортивного центра „Альтона“ Большой Мелик изображен с черной траурной лентой, прикрепленной к боксерским трусам. Мелик Октай — сын турецких иммигрантов Гюля и Лейлы. Гюль Октай умер в 2007 году и по традиции был похоронен на мусульманском кладбище в гамбургском районе Бергедорф. Мелик и его мать-вдова проживают в собственном доме № 26 по улице Хайдеринг в Гамбурге».
  
  Приложение
  Личные сведения об Октае Мелике, родившемся в Гамбурге в 1987 г.
  По рассказам, в тринадцатилетнем возрасте был главарем банды подростков-иммигрантов, называвших себя «детьми Чингиза». Участвовал в уличных разборках со сверстниками, коренными немцами. Дважды задерживался и получал административные предупреждения. Его отец пытался отмазать его в полиции, но денег у него не взяли.
  В школе был возмутителем спокойствия. В четырнадцать лет призывал к изгнанию американских войск из всех мусульманских стран, включая Турцию и Саудовскую Аравию.
  В пятнадцать лет объект стал отращивать бороду и носить мусульманскую одежду.
  В шестнадцать лет объект завоевал панисламские титулы по боксу и плаванию для юношей до восемнадцати лет. Избран капитаном мусульманского спортклуба. Объект начинает бриться и носить европейское платье. Становится ударником мусульманской рок-группы.
  
  Посещение мечети. По рассказам, объект попал под влияние суннитского имама мечети Абу-Бакр на Вирекштрассе. После депортации имама в Сирию и закрытия мечети в декабре 2006 года о причастности объекта к радикальному исламу ничего не известно.
  
  — Они ушли в подполье, — объяснил Мор, пока Бахман отложил в сторону один доклад и взялся за следующий.
  — В подполье? — переспросил Бахман, всерьез заинтригованный.
  — Как в свое время коммунисты. Они получают идеологическую обработку и становятся фанатиками, а потом уходят в подполье и делают вид, что они никакие не фанатики. Короче, впадают в спячку,  — последние слова он произнес так, словно сам только что придумал это выражение. — Упомянутый спортклуб, где все так восхищаются этим Октаем, по мнению сверхнадежного информатора, внедрившегося в структуру и поставляющего нам первоклассный материал, является подпольной организацией. Они там боксируют, борются и все такое, болтают о девчонках, никаких подстрекательских призывов в большой компании, так как они знают, что их разговоры могут прослушиваться. А втихаря, вдвоем-втроем за кофе, в том числе дома у Октая, они превращаются в исламистов-радикалов. А время от времени, как сообщает наш замечательный информатор, тот или иной член группы — специально выбранный — исчезает. И где он потом обнаруживается? В Афганистане! В Пакистане! В медресе. В тренировочном лагере! И назад он возвращается во всеоружии. Хорошо обученный. Но он по-прежнему в спячке. Читайте дальше, фрау Фрай. Не делайте преждевременных выводов, прошу вас, пока не дочитаете до конца. Мы должны оставаться объективными. Без предубеждений.
  — Кажется, мы договорились, Арни, что это мое дело, — сказал Бахман.
  — Ну да, Гюнтер! Разумеется! Это твое дело! Вот почему ты здесь, дружище! Но то, что это твое дело, еще не означает, что мы должны надеть шоры и заткнуть уши. Мы приглядываем, мы прислушиваемся… не вмешиваясь в твое дело! Мы идем параллельными курсами, понимаешь? Мы не заходим на твою территорию, ты на нашу. Мы собираем информацию. Этот Мелик Октай собирается в Турцию на свадьбу — теоретически. Вместе с матерью, естественно. Мы, конечно, перепроверили эту информацию. Свадьба действительно имеет место. Его сестра выходит замуж. Без вопросов. Но куда он исчезнет после свадьбы или, может, до ? Возможно, всего на пару дней. И чем там будет заниматься его мать? Подыскивать новых племянников, чтобы привезти их сюда? О'кей. Это еще не доказательства. Пока это гипотеза, согласен. Но нам платят за то, чтобы мы выстраивали гипотезы. Чем мы и занимаемся. Гипотетически и объективно. Без предубеждений.
  
  Отчет № 3
  Операция «Феликс». Отчет гамбургской наружки из отдела по защите конституции.
  
  Пройдя через фазу ярости, Бахман вошел в состояние профессионального спокойствия. Нравится ему все это или не нравится, но информация есть информация. Ее собрали в нарушение достигнутых договоренностей и вывалили на него, когда уже поздно что-то говорить. Что ж, в свое время он и сам кое с кем проделывал такие трюки. Главное, в этих документах есть за что ухватиться, и он должен это сделать.
  
  Предположительная дата обнаружения объекта: семнадцать дней назад. Мужчина, по описанию похожий на Феликса, был замечен околачивающимся возле главной гамбургской мечети. Картинка камеры видеонаблюдения нечеткая. Объект наблюдал за входящими и выходящими. Завидев пару средних лет, направлявшуюся к машине, объект последовал за ними на расстоянии метров в десять. Будучи спрошенным на фарси, что ему нужно, объект обратился в бегство. Позже эта пара опознала Феликса на розыскной фотографии.
  Замечание агента: Не туда пришел? Эта мечеть шиитская. Может, Феликс суннит?
  Замечание сотрудника: Источники сообщают, что в тот же день похожий мужчина околачивался возле двух других мечетей, суннитских. Идентифицировать Феликса со стопроцентной уверенностью источники не смогли.
  
  — Кого, черт возьми, он там высматривал? — пробормотал Бахман, обращаясь к Эрне Фрай, успевшей уйти вперед на пару страниц. Вопрос остался без ответа.
  
  Отчет № 3 (продолжение):
  Мелик Октай подрабатывает у своего кузена в оптовом бакалейном бизнесе. Другой его приработок — дядин свечной заводик. Осторожные расспросы под благовидными предлогами показали, что последние две недели он ни на одном из своих рабочих мест не появлялся. Причины при этом называют разные.
  Он простудился.
  Ему надо готовиться к предстоящему боксерскому поединку.
  К нему приехал неожиданный гость, которому надо оказывать внимание.
  У его матери депрессия.
  Лейла Октай, по свидетельствам соседей, весь этот же период находилась в возбужденном состоянии. Она говорила соседям, что Аллах сделал ей драгоценный подарок, но не объясняла, какой именно. Она закупает огромные запасы продуктов и никого не пускает на порог под тем предлогом, что ухаживает за больным родственником. При всей ее политической наивности соседи называют ее «себе на уме» и «скрытной», а один выразился так: «Эта радикалка всеми манипулирует, и в душе она ненавидит Запад».
  
  — А теперь смотри, что дальше произошло, — подал голос Мор.
  Между тем Бахман пытался осмыслить ситуацию. Мор, без всякого приглашения, установил постоянное наблюдение за домом Октаев. По его наущению отдел по связям с общественностью гамбургской полиции послал своего представителя с так называемым «визитом доброй воли» в надежде увидеть загадочного гостя. Мор нарушил все неписаные законы разведки, а с другой стороны — его буйные эскапады принесли кой-какие плоды.
  
  Операция «Феликс»
  ОТЧЕТ № 4,
  относящийся к вечеру пятницы, 18 апреля
  Примерно в 20:40 объект Мелик Октай вышел из дома № 26 по улице Хайдеринг… В 21:10 объект вернулся, на расстоянии пятнадцати метров за ним следовала миниатюрная светловолосая женщина лет двадцати пяти с большим рюкзаком, содержимое которого нам неизвестно…
  
  Еще бы оно было вам известно, подумал про себя Бахман.
  
  …Рядом с ней шел мужчина крупного телосложения, 55–65 лет, темные волосы, возможно, этнический немец, а возможно, светлокожий турок или араб. Пока Мелик открывал входную дверь, молодая женщина повязала платок на мусульманский манер. В сопровождении пожилого мужчины она пересекла улицу. На пороге их встретила Лейла, мать Мелика, в нарядном платье.
  
  — Фотографии? — рявкнул Бахман.
  — Команда не была готова, Гюнтер! Да и как иначе? Это было как снег на голову! Две уставшие женщины, дежурящие две смены подряд, все время на ногах, девять вечера, сумерки. Их же не предупредили, что пришел их звездный час.
  — Значит, фотографий нет.
  Бахман принялся читать дальше.
  
  В пять минут первого крупный мужчина вышел один из дома № 26 и вскоре скрылся из виду.
  
  — Кто-то сел ему на хвост? — спросил Бахман, переводя взгляд на следующую страницу.
  — Этот человек оказался профессионалом, Гюнтер. Высокого полета! — с горячностью стал объяснять Мор. — Он уходил в боковые улочки, делал крюк. Как прикажешь следовать за таким в час ночи по пустынным улицам? У нас были на ходу шесть машин. При необходимости послали бы все двадцать. Но он нас сделал! — заключил он с уважением в голосе. — Конечно, мы не хотели его спугнуть, ты же понимаешь. Когда имеешь дело с профессионалом, да еще опасающимся слежки, приходится проявлять осторожность. Я бы даже сказал, благоразумие.
  
  Отчет № 4 (продолжение):
  02:30. Оживленная перепалка в доме № 26. Громче всех слышен голос Лейлы Октай. Разобрать слова агенты не смогли. Разговор шел на турецком, немецком и еще одном языке, предположительно славянском. Время от времени звучал неизвестный женский голос, возможно, осуществлявший перевод.
  
  — Они в самом деле все слышали? — спросил Бахман, не отрываясь от документов.
  — Свежее подкрепление в минивэне, — ответил Мор с довольным видом. — Я лично послал их к дому. Использовать направленные микрофоны они не успели, но слышать слышали.
  
  В 4 утра вышеописанная неизвестная молодая женщина вышла из дома в платке и с рюкзаком на плечах. С ней был доселе не замеченный мужчина следующего вида: рост под два метра, на голове тюбетейка, длинное черное пальто, лет двадцати с небольшим, широкий шаг, возбужденные манеры, светлая сумка через плечо. Дверь за ними закрыл Мелик Октай. Парочка быстрым шагом ушла переулками.
  
  — То есть вы их упустили, — уточнил Бахман.
  — Ненадолго, Гюнтер! На какой-нибудь час. Но мы быстро сориентировались. Какое-то время они шли пешком, потом нырнули в метро, потом взяли такси и снова пошли пешком. Типичные приемы заметания следов. До них точно так же действовал этот здоровяк.
  — А их телефонные переговоры?
  — Следующая страница, Гюнтер. Все перед тобой. Слева разговоры с мобильного, справа — линия проводной связи. Мелик Октай звонит Аннабель Рихтер. Аннабель Рихтер звонит Мелику Октаю. Всего девять звонков. Аннабель Рихтер звонит Томасу Брю. Томас Брю звонит Аннабель Рихтер. Три звонка за день. Все в пятницу. На этом этапе мы только фиксируем звонки, без записей разговоров. Может быть, задним числом нам удастся кое-что из них восстановить. Завтра, с разрешения доктора Келлера, мы сделаем запрос в радиотехническую разведку. Все должно идти по закону, без вопросов. Но что, хотел бы я знать, было у них в багаже? Вы мне не скажете, фрау Фрай? Что эти двое подозреваемых унесли из дома Октаев и куда они среди ночи направились со своим грузом, а главное, с какой целью?
  — Рихтер? — переспросил Бахман, отрываясь от бумаг.
  — Адвокат, говорящая по-русски. Из блестящей семьи. Работает в «Северном приюте», гамбургский благотворительный фонд. Некоторые из них леваки, но не опасные. Добрые самаритяне. Оказывают помощь соискателям политического убежища и нелегальным иммигрантам, заполняют за них анкеты, добиваются получения вида на жительство. И т. д.
  Свое «и т. д.» он сопроводил безразличной отмашкой.
  — А этот Брю?
  — Банкир. Англичанин. Банк в Гамбурге.
  — Какого рода банк?
  — Частный. Избранные клиенты. Судовладельцы. Крупнотоннажные.
  — Есть идеи, что его туда привело?
  — Полная загадка, Гюнтер. Возможно, очень скоро мы сможем задать ему этот вопрос. С разрешения доктора Келлера, естественно. У этого банка были кое-какие проблемы в Вене, — добавил он. — Несколько темная личность, как нам кажется. Ты готов?
  — К чему?
  Подняв вверх указательный палец, как конферансье, требующий тишины, Мор запустил другую руку в дипломат и извлек оттуда коричневый конверт. Из конверта он достал пару страниц распечатки электронной почты. Бахман бросил взгляд на Келлера — тот даже бровью не повел. Эрна Фрай закрыла досье и, откинувшись на спинку стула, вся кипя от возмущения, устремила яростный взгляд себе под ноги.
  — Из России с любовью , — процитировал Мор на своем скрипучем английском, выкладывая листки перед собой. — Только утром получили из нашего бюро переводов. Вы мне позволите, фрау Фрай?
  — Будьте любезны, герр Мор.
  И он начал зачитывать вслух:
  — «В 2003 году российские органы безопасности провели расследование серии неспровоцированных нападений вооруженных бандитов на стражей правопорядка в Нальчике, столице Кабардино-Балкарии. — Мор интонировал с особым значением в голосе. На мгновение он поднял глаза, чтобы убедиться в том, что его внимательно слушают. — Главарем криминальной банды, целиком укомплектованной ваххабитами из соседней Чечни, оказался некто Домбитов, имам местной мечети, известный своими радикально-экстремистскими взглядами. В адресной книге сотового телефона Домбитова обнаружились имя и телефон… — короткая пауза, — объекта Феликса… — тут Мор выдержал большущую паузу, — вместе с именами и телефонами других членов преступной банды. На допросе Домбитов сознался, что все контакты из его адресной книги принадлежат к боевой группе „Салафи“, совершающей теракты с использованием… — значительная пауза, — самодельных взрывчатых веществ низкого качества, но исключительно эффективных».
  Эрна Фрай приподняла голову.
  — Их пытали, — пояснила она нарочито бесстрастным тоном. — Мы разговаривали с Международной амнистией. Мы не гнушаемся открытыми источниками, герр Мор. По свидетельствам представителей Международной амнистии, арестованных жестоко избивают, против них также используют электрошок. Сначала они подвергли пыткам Домбитова, а затем всех, кого он назвал, то есть всех посетителей мечети. Против них не было ни одной реальной улики.
  Лицо Мора исказила гримаса раздражения.
  — Вы читали этот отчет, фрау Фрай?
  — Да, герр Мор.
  — Вы нарушили субординацию и обратились непосредственно к моим переводчикам, фрау Фрай?
  — Вчера вечером наш исследователь скачал этот доклад, герр Мор.
  — Вы знаете русский язык?
  — Да. И господин Бахман тоже.
  Мор взял себя в руки.
  — Значит, досье этого Феликса вам известно.
  Тут в разговор не без раздражения вмешался доктор Келлер:
  — Я прошу вас дочитать до конца. Раз уж начали.
  Мор продолжил, а в это время Бахман под столом деликатно наступил своей помощнице на туфлю. Но она тут же убрала ногу, дав ему понять, что ее уже не остановить.
  — «Подстрекательские высказывания и террористические действия Феликса нашли свое подтверждение в показаниях его сообщников, которые называли его опасным поводырем,  — упрямо читал Мор. — Преступник Феликс провел четырнадцать месяцев в камере предварительного заключения. Ему были предъявлены два обвинения — нападение на пост дорожного патруля и подстрекательство единоверцев к террористическим актам. По обоим пунктам обвинения он признал свою вину».
  — Ему выкрутили руки, — заметила Эрна Фрай глуховатым голосом.
  — Вы хотите сказать, фрау Фрай, что это все сфабриковано? — спросил Мор. — Вам известно, что у нас отличные рабочие отношения с Россией в области правонарушений и терроризма?
  Не дождавшись ответа, он продолжил.
  — В 2005 году преступник Феликс был арестован офицерами службы безопасности в связи с актом саботажа на газопроводе в районе Бугульмы в Республике Татарстан. При нем нашли фальшивые документы на имя Ногерова. В результате быстрого рейда местных властей была обнаружена группа антиобщественных элементов, живших в антисанитарных условиях в отдельно стоящем сарае неподалеку от места преступления.
  — Трубопровод был старый и ржавый, как все российские трубопроводы, — пояснила Эрна Фрай тоном, в котором сквозила нечеловеческая выдержка. — Управляющий местной электростанции, алкоголик, дал взятку милиции, чтобы выдать аварию за саботаж. Милиционеры взяли за шкирку нескольких мусульман, бомжевавших неподалеку, и выбили из них признательные показания, что Феликс — их главарь. По сообщениям правозащитников, милиция подложила взрывчатку под половицы сарая, чтобы затем «обнаружить» ее и замести бомжей, которых потом пытали друг у друга на глазах. Больше двух дней никто не продержался. Феликсу предложили побить этот рекорд. Он попробовал, но сломался.
  Бахман молился про себя, чтобы она остановилась, но ее праведный гнев рвался наружу.
  — Находившийся «неподалеку» от взрыва сарай, господин Мор, на самом деле стоял в открытом поле, в сорока километрах от места происшествия, а у тех, кто там ночевал, не было ни велосипеда, ни денег на автобус, не говоря уже о машине. Был месяц Рамадан. Когда нагрянула местная милиция, эти парни развлекались тем, что играли в хоккей самодельными клюшками, господин Мор.
  
  #
  
  Теперь пришел черед председательствующего, доктора Отто Келлера.
  — Так вы ставите под сомнение этот доклад, Бахман?
  — И да и нет.
  — И в чем же ваше «да»?
  — Многие высказали бы по его поводу осторожные сомнения, а то и вовсе никаких.
  — «Многие» — это кто?
  — Те, кто склонен всему этому не верить.
  — А как насчет компромиссной позиции? Вы не допускаете мысли, что дело против Феликса может быть частично справедливым? Например, что он ваххабит, как следует из доклада?
  — Если мы хотим его использовать, это был бы плюс.
  — Истовый ваххабит будет счастлив сотрудничать с вами? Вы это хотите сказать, Бахман? До сих пор у вас не было заметных достижений на этом поприще.
  — Я не говорю, что он должен сотрудничать с нами, — возразил Бахман, чувствуя, как в горле у него все сжимается. — Будет лучше, если он не станет с нами сотрудничать. Пусть занимается своими делами… с нашей помощью.
  — Общие рассуждения.
  — В нынешнем портрете Феликса не сходятся концы с концами. У вас есть наш отчет о человеке по кличке Адмирал, которого попросили помочь ему на железнодорожной станции. У вас есть наш отчет о водителе грузовика, который подбросил его до Гамбурга. Парень, чей побег стоил, надо полагать, огромных денег, при этом спит на улице. Он чеченец, но какой-то сомнительный. В противном случае он бы сразу разыскал других чеченцев. Он мусульманин, но не способен отличить суннитскую мечеть от шиитской. В один вечер ему наносят визит адвокат, защищающая гражданские права, и британский банкир. Он целенаправленно стремился в Гамбург. Зачем? То есть у него есть некая миссия. Какая?
  Мор был тут как тут:
  — Миссия! Вот именно! Установить контакт с шахидкой и ее сыном и организовать «спящую» ваххабитскую ячейку из благонамеренных с виду граждан здесь, в Гамбурге! Беглый террорист прячется у турецкого отморозка, воспитанного на идеях исламиста-подстрекателя и сбрившего бороду, чтобы сойти за «западника». Беглый террорист ускользает из дома среди ночи вместе с женщиной-адвокатом, унося в сумке бог знает что… И такого человека вы хотите использовать вслепую?
  Сухие слова Келлера, произнесенные им с трона, прозвучали как смертный приговор:
  — Ни один ответственный офицер службы безопасности не может игнорировать реальную угрозу, только чтобы посмеяться над возможными амбициями конкурирующего ведомства. Я считаю, что должна быть проведена хорошо спланированная операция, результатом которой станут аресты заметных фигур, что послужит сдерживающим фактором для тех, кто симпатизирует исламистам, и придаст уверенности тем, кто отвечает за их выявление. Есть дела, которые требуют самых решительных действий. Это как раз такое дело. А посему я предлагаю отставить в сторону личную заинтересованность и передать дело в федеральную полицию, чтобы она дальше действовала в рамках конституции.
  — Вы говорите об аресте?
  — Я имею в виду меры, предусмотренные законом.
  И то, что принесет тебе зачетные очки у твоего дружка-ортодокса Бергдорфа из Центра по защите конституции, с горечью подумал Бахман. А также славу главного аналитика разведки в бездарной федеральной полиции. Ну а меня в твоем пасьянсе просто нет.
  Но он, в кои-то веки, ничего этого вслух не сказал.
  
  #
  
  Эрна Фрай и Бахман шли через двор назад в свою бывшую конюшню. В офисе Бахман бросил пиджак на валик дивана и сразу позвонил Михаэлю Аксельроду по спецсвязи.
  — Скажи ему, что это я во всем виновата, — сказала Эрна Фрай, обхватившая голову руками.
  Но Аксельрод, к их общему удивлению, отнесся к происшедшему без ожидаемой нервозности.
  — Вы поели? — выслушав Бахмана, поинтересовался он в своей обычной добродушной манере. — Тогда закажите себе по бутерброду и никуда не отлучайтесь.
  Вертолет Келлера все не взлетал, и это повергало их в еще большее уныние. Бутербродов не хотелось. В четыре часа зазвонил аппарат спецсвязи.
  — У вас есть десять дней, — сообщил Аксельрод. — Если через десять дней у вас не появится сильных аргументов, они произведут аресты. Такой уж расклад. Десять — и ни днем больше. Ловите удачу за хвост!
  
  Глава 6
  
  Я это делаю для своего клиента Магомеда, убеждала она себя, борясь с сумбуром в голове.
  Я это делаю для своего клиента Иссы.
  Я это делаю во имя торжества закона над самой жизнью.
  Я это делаю для себя.
  Я это делаю, потому что банкир Брю дал деньги, а деньги подали мне идею. Нет, неправда! Эта идея зрела во мне задолго до его денег. Деньги Брю лишь подтолкнули чашу весов. Когда мы с Иссой впервые сели рядом и я услышала его историю, я сразу поняла: здесь система дает сбой, только я могу спасти этого обреченного, но тогда я должна рассуждать не как адвокат, а как врач, как мой брат Гуго, и должна себя спросить: каков мой долг перед этим искалеченным парнем и чего я сто́ю, если брошу его истекать кровью в правовой канаве, как в свое время Магомеда?
  Пока я так рассуждаю, я сохраняю мужество.
  
  #
  
  Светало. Розоватое городское небо портили мрачные разводы сизо-черной тучи. Аннабель шла впереди, а Исса в своем долгополом черном пальто, вопреки мусульманской традиции, держался чуть сзади. Она думала о них двоих как о вечных скитальцах: она с рюкзаком, он со своей седельной сумкой. Вопли недавней сцены в доме Лейлы до сих пор звучат у нее в ушах.
  Лейла никак не может взять в толк, почему Исса от них уходит! Рядом молча стоит ее сын, а она громко взывает к небесам. Так его уход был спланирован? Отчего же ее никто не предупредил! Куда, ради всего святого, Аннабель уводит его среди ночи? К друзьям? Каким друзьям? Если бы Лейла знала, то приготовила бы ему еду на дорожку! Исса, подарок Аллаха, стал для нее как родной сын, ее дом — это его дом, он мог бы жить здесь всегда!
  Пятьсот долларов? Да она не возьмет ни цента! Она это делала не ради денег, а во славу Господа и из любви к мальчику. И откуда, хотела бы она знать, у него деньги? От богатого русского? Пятидесятидолларовые купюры! Они давно не в ходу. Наверняка фальшивые. И вообще, если Исса хотел отдать ей эти деньги, то почему не сделал это сразу, как настоящий мужчина, а держал их при себе целых две недели?
  Вот уже и Мелик, расчувствовавшись, просит прощения у Иссы и клянется ему в вечной дружбе, в знак чего дарит ему свой дорогой пейджер, электронную новинку, пять раз в день напоминающую о молитвенном часе, подарок любимого дяди.
  — Возьми, брат. Пусть эта штука всегда будет при тебе. Надежна как часы, с ней ты никогда не опоздаешь на молитву.
  Пока он показывает, как эта штука работает — в таких вещах Исса ничего не смыслит, — Аннабель сменяет Мелика на наблюдательном посту у окна и не спускает глаз с припаркованного в полусотне метров от нее минивэна, развозящего замороженные продукты. За все это время оттуда никто так и не показался, вот почему, когда они с Иссой выйдут из дому, она, вместо того чтобы повернуть направо или налево, открыто пересечет вместе с ним улицу и нырнет в переулок, откуда через узкие ворота — вот уж повезло! — они выйдут на параллельную улицу с оживленным транспортным движением и автобусной остановкой. Иссу парализовал страх, и ей пришлось потянуть его за рукав — обратите внимание, за рукав, не за руку, пусть даже через ткань, — чтобы сдвинуть с места.
  — Аннабель, ты хоть знаешь, куда мы идем?
  — Разумеется.
  Но продвигаться к цели надо осторожно. Избегая рациональных маршрутов. Ближайшая станция метро в десяти минутах ходьбы.
  — В поезде, Исса, мы не будем разговаривать. Если к тебе кто-то обратится, ты молча покажешь на рот и помотаешь головой. — Видя, как он покорно с ней соглашается, она подумала: вот так же мафиози этого Анатолия осуществляли его побег из тюрьмы.
  Вагон был переполнен мигрантами из тех, что убирают офисы. По указанию Аннабель Исса смешался с этой массой и стоял, как все, понурив голову, она же следила за его отражением в черном окне. Мы не пара. Мы два обособленных человека, которых судьба свела в одном вагоне; и в интересах обоих следует думать, что и в реальной жизни все обстоит так же. На каждой остановке он поднимал голову, чтобы встретиться с ней взглядом, но вплоть до четвертой она его игнорировала. Перед выходом из метро выстроились в ряд такси кремового цвета. Она подошла к ближайшей машине, забралась на заднее сиденье и оставила дверцу открытой, приглашая его сесть рядом. На мгновение, к ее ужасу, он исчез, но через пару секунд уже занимал место рядом с водителем — не иначе как хотел избежать физического контакта с ней. Тюбетейку он надвинул так низко на глаза, что на виду осталась только макушка со всеми загадками, которые там хранились. На перекрестке, в пятистах метрах от ее улицы, она расплатилась с водителем, и дальше они пошли пешком. Еще не поздно отыграть назад, малодушно подумала она перед мостом. Надо только перейти с ним на ту сторону и сдать в полицейский участок. Теплые слова благодарных жителей и бесславное существование до конца дней тебе гарантированы.
  
  #
  
  Мать Аннабель была окружным судьей, отец вышел на пенсию юристом в германском дипкорпусе. Ее сестра Хайди вышла замуж за общественного обвинителя. Только ее обожаемый старший брат Гуго избежал правосудной стези: сначала был врачом общей практики, а теперь он блестящий, пусть и несколько своенравный психиатр, считающий себя последним чистокровным фрейдистом.
  Как могла она, главная в семье бунтовщица, пойти по законотворческой дорожке, оставалось для нее самой загадкой. Хотела порадовать предков? Вот уж нет. Быть может, выбирая их профессию, она желала продемонстрировать разницу между ними на понятном им языке: она вырвет закон из рук богатых и преуспевающих и отдаст тем, кто больше всего в нем нуждается. Если так, то девятнадцать месяцев работы в приюте показали ей, как сильно она ошибалась.
  Сидя в судах, которые правильнее было бы назвать издевательством над правосудием, слушая с закушенной губой страшные истории клиентов, пострадавших от мелких чиновников, чьи представления о реальном мире ограничивались двухнедельным отдыхом на Ибице, она чувствовала — рано или поздно придет момент, и на горизонте появится тот самый клиент, что заставит ее забыть обо всех профессиональных принципах, под которыми она в свое время скрепя сердце подписалась.
  И она не ошиблась. Пришел момент, появился клиент — Исса.
  Впрочем, до него был еще Магомед, глуповатый, доверчивый, измордованный, лукавый Магомед, преподавший ей урок: больше такое не повторится.
  Не повторится, да: ни принудительный марш-бросок в аэропорт на рассвете, ни самолет до Санкт-Петербурга с гостеприимно распахнутой дверью, готовый взлететь в любую минуту, ни ее клиент, которого, как тюк, волокут вверх по трапу, ни эти скованные наручниками руки, — или ей все привиделось? — машущие ей напоследок через стекло кабины пилота.
  Так что не надо ей говорить, будто по поводу Иссы она приняла импульсивное решение под воздействием минуты. Решение было принято еще тогда, в гамбургском аэропорту, когда прикованный к «позорному креслу» Магомед исчез в низких облаках. В ту же минуту, когда неделю назад в доме Лейлы она впервые увидела Иссу и вытянула из него историю его жизни, она поняла: этого человека я ждала после того, что случилось с Магомедом.
  
  #
  
  Первым делом, невольно действуя в соответствии с семейными правилами взаимоотношений с клиентом, она трезво сформулировала для себя исходные данные:
  с момента, когда нога Иссы ступила на шведскую землю, положение его сделалось безнадежным;
  нет ни одной легальной процедуры, дающей ему хотя бы слабую надежду на спасение;
  бедняги, отважившиеся дать ему кров, рискуют головой. Здесь ему оставаться никак нельзя.
  После чего она перешла к практической стороне дела: каким образом, в теории и на практике, с учетом сложившейся ситуации, она, Аннабель Рихтер, выпускница юридических факультетов университетов Тюбингена и Берлина, может исполнить свой высший долг перед клиентом?
  Как может она наилучшим образом спрятать, обустроить и накормить упомянутого клиента — тоже входит в их семейный кодекс, и тот факт, что от тебя почти ничего не зависит, абсолютно не оправдывает твоего бездействия.
  Адвокат — это не айсберг, Аннабель, учил не кто-нибудь, а ее отец! Наша профессия предполагает чувства, другое дело, что мы должны уметь их контролировать.
  Да, дорогой отец. Но тебе никогда не приходило в голову, что, контролируя свои чувства, ты растаптываешь их? Сколько раз надо произнести вслух «мне очень жаль», чтобы перестать испытывать жалость?
  И что, прости, ты подразумеваешь под словом контролировать ? Найти подходящие легальные причины для совершения аморального поступка? Если так, то не этим ли занимались блистательные немецкие адвокаты в эпоху Великого Исторического Вакуума, иначе известную как времена нацизма, двенадцать долгих лет, почему-то почти не затронутых в наших семейных дискуссиях? Короче, с этой минуты я сама контролирую свои чувства.
  Всякий раз, когда я совершала очередной грех в твоих глазах, ты говорил мне, что я вправе делать все, что мне заблагорассудится, если я готова заплатить с лихвой за содеянное. Так вот, дорогой отец, я готова. Я заплачу с лихвой. Даже если придется попрощаться со своей замечательной, хотя и короткой карьерой.
  И так уж случилось, что благосклонное Провидение, если в него верить, сделало меня обладательницей сразу двух квартир: родительской, откуда я не чаю сбежать, и маленькой жемчужины на заливе, которую я купила на последние деньги, оставшиеся от моей любимой бабушки, полтора месяца назад. В данную минуту квартира находится в процессе лихорадочного обновления. Мало того, Провидение, или чувство вины, или нежданный прилив сострадания — сейчас недосуг разбираться — позволили ей разжиться деньгами. Деньгами Брю. Благодаря чему теперь, помимо краткосрочного аварийного плана ограниченного действия и минимальных удобств, появился еще и долгосрочный, дающий свободу выбора и позволяющий — не без помощи ее милейшего братца Гуго — не только надежно спрятать Иссу от преследователей, но и вернуть его на путь выздоровления.
  «Я полагаю, вы мне позвоните». Брю сказал это так, словно его, так же как и Иссу, надо спасать.
  Но от чего? От эмоциональной опустошенности? И если он тонет, то достаточно ли будет просто протянуть ему руку?
  
  #
  
  Они пришли к ее дому. Повернув голову, она увидела, что Исса притаился в тени разросшейся липы. Его седельная сумка потерялась в складках просторного черного пальто.
  — Что случилось?
  — Ваш КГБ, — пробормотал он.
  — Где?
  — Они ехали за нашим такси. Сначала в большой машине, потом в маленькой. Мужчина и женщина.
  — Просто две случайные машины.
  — У них было радио.
  — В Германии во всех машинах есть радио. А в некоторых и телефоны. Исса, не надо. И говори потише, а то мы всех перебудим.
  Оглядевшись и не заметив на улице ничего необычного, она отперла входную дверь и мотнула головой, предлагая ему войти, но он отошел в сторонку и настоял на том, чтобы она вошла первой, а он за ней, и то не сразу.
  Уходила она сегодня второпях. Двуспальная кровать разобрана, подушка смята, сверху валяется пижама. В платяном шкафу два отделения — слева висели ее вещи, справа Карстена. Его вещички она сложила три месяца назад, но у него так и не хватило духу за ними приехать. А может, он полагал, что, не забирая вещи, он тем самым утверждает свое право вернуться. Да пошел он. Фирмовый пиджак из оленьей кожи, дизайнерские джинсы, три рубашки, кожаные мокасины. Она бросила все это на кровать.
  — Это вещи твоего мужа, Аннабель? — поинтересовался Исса, стоя в дверном проеме.
  — Нет.
  — Тогда чьи же они?
  — Человека, с которым я встречалась.
  — Он умер, Аннабель?
  В эту минуту она пожалела о том, что предложила ему обращаться к ней по имени, хотя она так поступала со всеми клиентами.
  — Мы расстались.
  — А почему вы расстались, Аннабель?
  — Потому что мы не подходили друг другу.
  — А почему не подходили? Разве вы не любили друг друга? Возможно, ты была с ним чересчур сурова, Аннабель. Это возможно. Ты бываешь излишне сурова, я замечал.
  В первую секунду она растерялась: то ли рассмеяться, то ли влепить ему пощечину. Но, взглянув на него пристальнее, она увидела в его глазах простодушное недоумение со страхом пополам и сразу вспомнила, что в мире, откуда он вырвался, не существовало такого понятия, как частная жизнь. И тут же она поймала себя на другой мысли, которая ее одновременно смутила и озадачила: она была первой женщиной, с которой он оказался наедине после нескольких лет тюремного заключения, и сейчас они стояли в ее спальне, а утро только занималось.
  — Исса, ты не спустишь это вниз?
  Отступив назад, чтобы освободить ему подход, она подумала про себя, не стоило ли ей переложить мобильник в карман куртки, хотя… если возникнут осложнения, кому звонить? Вещевой мешок Карстена собирал пыль на шкафу. Исса спустил его вниз и положил на кровать рядом с одеждой, которую она сразу в него затолкала. Затем она достала из открытого настежь шкафа свернутый в рулон спальный мешок.
  — Он тоже адвокат, Аннабель? Этот человек, с которым ты встречалась?
  — Не важно, кто он. Дело прошлое, и в любом случае тебя это не касается.
  Теперь уже ей захотелось срочно увеличить дистанцию между ними. На кухне, как бы она ни отстранялась, его рост подавлял ее. Она поставила на стол бумажный пакет и стала один за другим вытаскивать продукты, требовавшие его одобрения. Зернистый хлеб? Да, Аннабель. Зеленый чай? Сыр? Йогурт из прикольного магазинчика органических продуктов в десяти минутах езды на велосипеде, в котором она упрямо закупала еду, бросая вызов супермаркету под боком? Да, Аннабель.
  — Я не могу предложить тебе мясо, потому что его не ем.
  Но на самом деле она хотела этим сказать следующее: ничего такого не происходит, я тебе помогаю, вот и все. Я твой адвокат, и этим все сказано. Я это делаю не для мужчины, а потому, что у меня есть принципы.
  Они вышли с вещами к перекрестку. Когда подъехало такси, она дала шоферу указание высадить их в таком-то месте над гаванью. Оттуда они снова пошли пешком.
  
  #
  
  В ее новую квартиру надо было подняться по деревянной лестнице, восемь ненадежных пролетов. Студия находилась на чердаке дома, переделанного из старого портового склада, — если верить владельцу, единственного строения, которое пощадила английская авиация, разбомбившая Гамбург до основания. Комната 14x6 напоминала корпус корабля с железными стропилами и большим арочным окном с видом на гавань, а при ней были ванная под одним скатом и кухонька под другим. Аннабель пришла посмотреть студию в первый день показа, когда половина гамбургской золотой молодежи схлестнулась за лакомый кусок, но хозяин сразу выделил ее в толпе претендентов, и, в отличие от нынешнего домовладельца, будучи геем, он не пытался уложить ее в постель.
  В тот же вечер квартира чудесным образом принадлежала ей, обещая новую жизнь, свободную от Карстена и полную приятных забот, так что последние полтора месяца она пестовала ее, как малое дитя: под ее присмотром меняли электропроводку, штукатурили и красили стены, меняли прогнившие половицы; а по вечерам, после очередного тошнотворного суда или очередного проигранного сражения с городскими властями, она приезжала сюда на велосипеде, чтобы просто постоять перед арочным окном, положив локти на подоконник и глядя на подъемные краны, и грузовые суда, и прогулочные кораблики, вступающие друг с другом в какие-то сложные, запутанные отношения, точь-в-точь как люди, в закатных лучах солнца, и на пикирующих воинственных чаек, и на ребятишек, воюющих на детской площадке.
  И, отдавая себе отчет в том, что это всего лишь прилив розового оптимизма, она радовалась предстоящему переходу в новое женское качество: бойфренда ей заменит работа, а ее семьей станет «Северный приют» — Лиза, Мария, Андре, Макс, Хорст и их босс, бесстрашная Урсула, — мужчины и женщины, которые, подобно ей, посвятили себя великой битве за тех, кого превратности судьбы отправили на помойку Истории.
  А можно и так: она возвращалась домой, опустошенная, как эта квартира, с мыслью, что после тяжелого рабочего дня впереди ночь, которую она проведет наедине с собой. Но даже пустота — это все же лучше, чем Карстен.
  Они медленно поднимались по лестнице. Аннабель останавливалась на каждом пролете, чтобы отдохнуть от пакета с провизией, а заодно убедиться, что Исса поспевает за ней с сумкой в одной руке и свернутым спальным мешком в другой. Она готова была забрать у него часть груза, но всякий раз он сердито отмахивался, хотя после двух маршей выглядел состарившимся подростком, а после трех его судорожный хрип разносился эхом на лестнице.
  Не слишком ли они шумят, испугалась она, но тут же вспомнила, что сегодня суббота, а значит, в доме никого нет. Кроме ее этажа, все остальные были сданы под шикарные офисы высокой моды, мебели на заказ и компании, производящей еду для гурманов; с этими мирами, сказала она себе, я навсегда распрощалась.
  Исса, остановившись посередине последнего марша, смотрел куда-то мимо нее с лицом, скованным страхом и непониманием. Его поразила дверь из добротного кованого железа, прошитого мощными болтами. Огромный висячий замок пришелся бы впору Бастилии. Аннабель спустилась на несколько ступенек, чтобы успокоить парня, и инстинктивно взяла его за руку. Он тут же отпрянул.
  — Исса, никто не собирается запирать тебя на замок, — сказала она. — Мы пытаемся тебя спасти.
  — От вашего КГБ?
  — От всех. Ты, главное, во всем слушайся меня.
  Он тихо покачал головой и понуро, шаг за шагом, как будто его щиколотки были скованы кандалами, преодолел вслед за ней последние ступеньки. На лестничной площадке он остановился — голова по-прежнему опущена, ноги вместе, — дожидаясь, пока она отопрет дверь. Но инстинкт подсказал ей, что это было бы ошибкой.
  — Исса?
  Молчит. Она поднесла прямо к его носу правую ладонь, на которой лежали ключи, предлагая их так, как когда-то в детстве предлагала морковку своему пони:
  — Вот. Открой сам. Я не твоя тюремщица. Возьми ключи и открой дверь. Прошу тебя.
  Ей казалось, что прошла вечность, пока он молча стоял, таращась на ржавый ключ у нее на ладони. То ли не хватило духу взять ключ, то ли боялся прикоснуться к женской плоти, но он резко отвернулся — сначала голова, а затем и все тело. Но Аннабель так просто не сдавалась.
  — Ты хочешь, чтобы я открыла? — спросила она. — Мне надо знать, Исса. Ты хочешь мне сказать, что я могу открыть дверь? Исса, пожалуйста, не молчи. Ты мой клиент. Я жду твоих распоряжений. Исса, мы можем долго здесь простоять, пока не замерзнем или не свалимся от усталости. Ты меня слышишь? Где твой браслет, Исса?
  Он держал его в руке.
  — Надень его. Здесь тебе ничто не угрожает.
  Он снова надел браслет на запястье.
  — А теперь скажи, чтобы я открыла дверь.
  — Открывай.
  — Громче. Аннабель, пожалуйста, открой дверь.
  — Пожалуйста, открой дверь.
  — Аннабель.
  — Аннабель.
  — Смотри, как я открываю дверь по твоей просьбе. Вот. Открыла. Я вхожу первая, а ты за мной. Видишь, это не похоже на тюремную камеру. Нет, оставь пока дверь открытой. Мы ее закроем, когда нам захочется.
  
  #
  
  Она не была здесь три дня. Беглый осмотр показал, что рабочие успели продвинуться дальше, чем она думала. Штукатурные работы практически закончены, керамическая плитка лежит наготове, старая ванна, присмотренная ее матерью в Штутгарте, установлена вместе с медными кранами, которые Аннабель купила на блошином рынке. Подача воды, судя по оставленным в мойке чашкам, восстановлена. Заказанный ею телефон в блистерной упаковке стоял на полу посреди комнаты в ожидании подключения.
  Долговязый Исса, стоя к ней спиной, застыл перед арочным окном, разглядывая светлеющее небо.
  — Ты пересидишь здесь день или два, пока я найду что-то другое, — обратилась она к нему тихим голосом. — Здесь ты будешь в безопасности. Я буду тебя регулярно навещать и приносить еду и книги.
  — Я не могу улететь отсюда? — спросил он, не отрывая глаз от неба.
  — Боюсь, что нет. Тебе вообще нельзя выходить на улицу, пока мы все не устроим.
  — Ты и мистер Томми?
  — Я и мистер Томми.
  — Он меня тоже навестит?
  — Он занят просмотром файлов. Это его первостепенная задача. Мы с тобой не банкиры. Не все делается по мановению волшебной палочки. Мы продвигаемся шаг за шагом.
  — Мистер Томми влиятельный джентльмен. Когда мне будут вручать диплом врача, я приглашу его на церемонию. У него доброе сердце, а по-русски он говорит, как член семейства Романовых. Где он его выучил?
  — Кажется, в Париже.
  — И ты тоже, Аннабель?
  По крайней мере он оставил ее в покое с Карстеном. Его не прошибал пот, и голос стал спокойный.
  — Я выучила русский в Москве, — сказала она.
  — Ты училась в московской школе, Аннабель? Как интересно! Я тоже учился в московской школе. Правда, недолго. А в какой школе? Может быть, я ее знаю. Туда принимали чеченцев? — Глаза у него загорелись от мысли, что их миры едва не пересеклись… а что, они могли бы подружиться!
  — У нее не было номера.
  — Почему?
  — Такая школа.
  — Школа без номера? Наверно, школа КГБ?
  — Не говори глупости! Частная школа. — Чувствуя навалившуюся усталость, она выдавила из себя окончание: — Частная школа для детей официальных иностранных лиц.
  — Твой отец был официальным лицом в Москве? А кем он был, Аннабель?
  Она дала задний ход.
  — Я жила в доме для официальных иностранных лиц и поэтому могла посещать частную школу, где и выучила русский язык.
  Я и так уже сказала тебе больше, чем намеревалась, и тебе не выудить из меня то, о чем не знают даже в приюте. Что мой отец был германским атташе в Москве.
  Отчаянно запищал бипер, причем не у нее. Испугавшись, что они ненароком активировали какую-то хитрую сигнализацию, установленную рабочими, она начала с тревогой озираться вокруг, но оказалось, что это подаренный Меликом пейджер призывает Иссу на утреннюю молитву.
  Но он не отошел от окна. Интересно, почему? Высматривал гэбистских ищеек? Нет. Он определял по восходящему солнцу местонахождение Мекки, а затем его карандашеподобное тело сложилось пополам, и вот он уже стоял на коленях прямо на полу.
  — Аннабель, я попрошу тебя выйти из комнаты, — сказал он.
  
  #
  
  На кухне она очистила стол и вытащила из пакета продукты. Сидя на табуретке и подперев кулаком щеку, она впала в прострацию, и перед ее мысленным взором, как часто бывало в минуты крайней усталости, возникли маленькие картины старых фламандцев, что висели на стене в их родовом гнезде во Фрайбурге.
  — Их купил на аукционе в Мюнхене твой дедушка, дорогая, — пояснила ей мать, когда она, четырнадцатилетняя бунтарка, занялась персональным расследованием их происхождения. — Он собирал картины, так же как твой отец собирает иконы.
  — И сколько же они стоят?
  — На сегодняшние деньги, вероятно, целое состояние. А тогда они стоили гроши.
  — Когда это было? — не отступала Аннабель. — Кто их выставил на аукцион? Кому они принадлежали до того, как дедушка купил их за гроши в Мюнхене?
  — Почему бы тебе не спросить у отца, моя дорогая? — предложила мать медоточивым голосом, лишь укрепившим Аннабель в ее подозрениях. — Речь ведь идет о его отце, а не о моем.
  Но когда она спросила у отца, тот на глазах превратился в незнакомого человека.
  — Это было и быльем поросло, — заявил он официальным голосом, которым никогда прежде с ней не разговаривал. — У твоего деда был нюх на искусство, и он платил реальную цену. Но, кажется, это подделки. Тема закрыта, раз и навсегда.
  Задавать вопросы на эту тему на семейных форумах она больше не осмеливалась, не из любви, не из страха, не — худший для нее вариант — под диктатом внутрисемейной дисциплины, против которой восставала. А ведь ее предки считали себя радикалами и бунтарями! Такими, во всяком случае, они были в шестьдесят восьмом, когда во время студенческих волнений строили баррикады и шествовали с транспарантами, призывавшими американцев убираться из Европы. «Вы, сегодняшняя молодежь, знать не знаете, что такое настоящий протест!» — говорили они ей со смехом, стоило ей перейти черту дозволенного.
  Достав блокнот, она начала набрасывать список необходимых вещей в рассветном зареве. Ее «списки», как и ее упертость, были притчей во языцех. Вчера она казалась хаотичной улиткой, чья безалаберная жизнь помещалась в большом рюкзаке, а сегодня вела себя как педантичные немки, составлявшие списки необходимых списков.
  
  мыло
  полотенца
  запасы еды
  сладости и пряности
  свежее молоко
  туалетная бумага
  русские медицинские журналы (где купить?)
  мой кассетник. классическая музыка, никакой попсы
  
  А этот чертов айпод я покупать все равно не буду, не хватало еще стать рабой общества потребления.
  Не будучи уверенной, закончил ли Исса свою молитву, она тихо переступила порог. В комнате никого не было. Она подбежала к окну. Вроде закрыто. Она резко развернулась и при свете занимающегося дня снова окинула взглядом все пространство.
  Исса стоял на стремянке, возвышаясь над ней метра на два. Подобно какой-нибудь статуе советской эпохи, он держал в одной руке гигантские ножницы, а в другой бумажный самолетик, вырезанный, по всей видимости, из рулона обоев, валявшегося у подножия стремянки.
  — Однажды я стану знаменитым инженером-самолетостроителем вроде Туполева, — объявил он, не глядя в ее сторону.
  — Кто-то собирался стать врачом, — мрачно пошутила Аннабель, как если бы вела разговор с самоубийцей.
  — Врачом тоже. И, если успею, адвокатом. Я должен достичь Пяти Совершенств. Ты знаешь, что это такое? Если не знаешь, то ты необразованный человек. Я уже хорошо разбираюсь в музыке, литературе и физике. Если ты перейдешь в ислам, я смогу на тебе жениться и тогда займусь твоим образованием. Это было бы неплохое решение для нас обоих. Но ты не должна быть такой суровой. Аннабель, смотри!
  Подавшись вперед всем телом и тем самым бросая вызов законам всемирного тяготения, он плавным движением пустил бумажный самолетик в недвижном воздухе.
  
  #
  
  Он всего лишь твой очередной клиент, раздраженно подумала она, закрывая за собой входную дверь и защелкивая древний замок.
  Ну да, клиент, требующий к себе повышенного внимания… с особым, нелегальным подтекстом. Но от этого он не перестает быть клиентом, к тому же нуждающимся в неотложной медицинской помощи, которую он скоро получит.
  Клиент со своим досье. Ну и пациент, конечно, тоже. Изувеченный, психически травмированный ребенок, лишенный детства, а я его адвокат и нянька в одном лице, его единственная зацепка в этом мире.
  Впрочем, этот ребенок знает о боли, и о неволе, и о помоечной стороне жизни больше, чем я когда-либо узнаю. Он высокомерен и беспомощен, а то, что он говорит, часто не имеет никакого отношения к тому, о чем он думает.
  Он хочет сделать мне приятное, но не знает как. Он произносит правильные слова, но принадлежат они как будто не ему:
  «Я на тебе женюсь, Аннабель. Смотри на мой аэроплан, Аннабель. Перейди в ислам, Аннабель. Не будь так сурова, Аннабель. Я стану врачом, адвокатом и инженером-самолетостроителем, со мной много чего случится, прежде чем меня депортируют в Швецию, а оттуда в ГУЛАГ. Я попрошу тебя выйти из комнаты, Аннабель».
  Над гаванью занимавшаяся заря успела смениться ранним утром. Аннабель вышла на пешеходную тропу, тянущуюся вдоль заграждения. В последние недели, в ожидании преображения своей новой квартиры, она частенько прогуливалась здесь, отмечая полезные магазины и рыбные ресторанчики, где она сможет встречаться с друзьями, и придумывая будущие маршруты на работу: завтра проделать весь путь на велосипеде, а послезавтра, например, погрузить велик на паром, прокатиться три остановочки, выскочить на берег и снова закрутить педали. Но сейчас в уме постоянно крутились последние слова Иссы:
  — Если я засну, то проснусь в тюрьме, Аннабель.
  
  #
  
  По своей старой квартире она перемещалась с запрограммированностью робота, за что не раз выслушивала шутки домашних. Еще недавно она чувствовала себя запуганной, хотя и отказывалась себе в этом признаваться. Но теперь страх был преодолен.
  Понежившись в ванне в свое удовольствие, она решила заодно уж вымыть голову. Недавняя усталость сменилась жаждой деятельности.
  Выйдя из-под душа, она оделась для дороги — бриджи из лайкры, кроссовки, легкая блузка на случай жары, жилетка шерпы — и на выходе прихватила с бамбукового столика шлем-«ракушку» и кожаные краги. Ее потребность в физических нагрузках не знала предела. Без них она бы через неделю превратилась в бесформенную медузу.
  Следующим номером она отправила имейлы своим рабочим: извините, ребята, но никаких работ в квартире до особого распоряжения. Непредвиденные затруднения с арендой, через два-три дня все разрешится. Ваши финансовые потери будут компенсированы. Tschüss. Аннабель Рихтер.
  К списку необходимого она добавила новый навесной замок, ибо не все люди просматривают свои сообщения перед очередной рабочей неделей.
  Зазвонил мобильник. Восемь. Каждую субботу, включая праздничные дни, ровно в восемь, как по часам, фрау Рихтер звонила дочери. А по воскресеньям она звонила ее старшей сестре Хайди. Семейная этика не дозволяла дочерям нежиться в постели или заниматься любовью по утрам, будь то будний день или выходной.
  Начала она с «обращения к нации», и Аннабель невольно разулыбалась.
  — Я не должна тебе об этом говорить, но Хайди, кажется, опять беременна. Во вторник все прояснится, а пока, Аннабель, ты ничего не знаешь. Ты меня поняла?
  — Мама, я тебя поняла и очень за тебя рада. Это уже твой четвертый внук, при том что ты сама еще ребенок!
  — Естественно, как только все будет официально подтверждено, ты сможешь ее поздравить.
  Аннабель удержалась от реплики, что Хайди вне себя от случившегося, и только мольбы мужа удержали ее от аборта.
  — Твоему брату Гуго предложили место в отделении психологии человека крупного медицинского центра в Кёльне, но так как он не уверен, что они настоящие фрейдисты, он может и отказаться. Его глупость порой меня пугает.
  — Кёльн был бы для него неплохим вариантом, — сказала Аннабель, не уточнив, что они с Гуго разговаривают по телефону в среднем три раза в неделю, поэтому она в курсе его планов: он намерен оставаться в Берлине, пока его бурный роман с замужней женщиной старше его на десять лет не выгорит дотла, либо рванет, как мина под ногами, либо — вариант наиболее вероятный — эти два события совместятся.
  — Твой отец согласился произнести программную речь на международной конференции юристов в Турине. Он уже начал ее писать, ты же его знаешь, так что теперь до сентября из него слова не вытянешь. Ты помирилась с Карстеном?
  — Мы в процессе.
  — Это хорошо.
  Повисла небольшая пауза.
  — Мама, как тесты? — спросила Аннабель.
  — Обычный идиотизм. Когда мне говорят, что результаты отрицательные, я как оптимист сразу огорчаюсь и только потом проворачиваю в голове ситуацию.
  — Они отрицательные?
  — Был один тоненький положительный голосок, но он утонул в хоре отрицательных.
  — И какой же положительный?
  — Моя дурацкая печень.
  — Папе сказала?
  — Дорогая, ты не знаешь мужчин? Он или посоветует мне выпить стаканчик вина, или решит, что я умираю. Отправляйся на свою велосипедную прогулку.
  
  #
  
  Итак, ее план действий.
  Жизнь Гуго, по обыкновению, находилась в неустойчивом равновесии. Супруг его возлюбленной, коммивояжер, имел неосмотрительную привычку наведываться домой по выходным. Соответственно Гуго вынужден был ночевать при больнице, готовый к экстренным вызовам, а днем осматривал пациентов. Вся штука заключалась в том, чтобы поймать его между восемью, когда заканчивалось его ночное дежурство, и десятью, когда начинался утренний обход. Сейчас на часах было 8:20, идеальное время.
  Из соображений безопасности требовался телефон-автомат и, для душевного комфорта, в знакомом месте. Она остановила свой выбор на бывшем охотничьем домике, а ныне кафе в оленьем заповеднике, что в районе Бланкенезе, до которого было пятнадцать минут езды на велосипеде. А тут она добралась за двенадцать и сразу заказала травяной чай, чтобы отдышаться, пока он остывает. В коридорчике, ведущем к туалетам, стояла старомодная английская телефонная будка. Она наменяла мелочи у бармена.
  У них с Гуго серьезный разговор всегда перемежался взаимным подтруниванием. Сегодня — по-видимому, из-за чересчур серьезного настроя — она подтрунивала больше обычного.
  — У меня не клиент, а настоящий кошмар, Гуго, — начала она. — Умен, но законченный неврастеник. Говорит только по-русски. Ему нужен отдых и профессиональный уход. Парень прошел через огонь, воду и медные трубы, но это не телефонный разговор. Если б ты его увидел, ты бы первый сказал, что ему требуется специалист.
  Она не хотела, чтобы ее слова были восприняты как мольба о помощи. Любая попытка сыграть на душевных струнах Гуго была бы ошибкой.
  — Ты уверена? Сомневаюсь. И каковы же симптомы болезни? — потребовал он ответа резковатым профессиональным тоном.
  Она заранее написала их на бумажке.
  — Маниакальные идеи. Ему кажется, что он завоюет мир, а через минуту он уже дрожит как мышь.
  — Обычная история. Он случайно не политик?
  Она издала громкий смешок, но при этом не могла отделаться от ощущения, что он не шутит.
  — Непредсказуемые вспышки ярости. То рабская зависимость, то абсолютная мужская уверенность в себе. Тебе это о чем-то говорит? Я не врач, Гуго. Ситуация на самом деле хуже некуда. Ему нужна неотложная помощь. При строжайшей конфиденциальности. Есть что-нибудь подходящее? Должно же быть такое место.
  — Хороших нет. Во всяком случае, я такого не знаю. Он опасен?
  — С чего ты взял?
  — Он обнаруживал признаки буйства?
  — Человек напевает вслух. Часами смотрит в окно. Пускает бумажные самолетики. Ты усматриваешь в этом признаки буйства?
  — Окно находится высоко?
  — Гуго, прекрати!
  — Он на тебя смотрит как-то странно? Нет, ты ответь. Вопрос серьезный.
  — Он никак не смотрит. Я хочу сказать, он глядит куда-то в сторону. — Она взяла себя в руки. — Ладно, более-менее хорошее. Место, где его примут, присмотрят за ним, не станут задавать лишних вопросов… одним словом, помогут ему подсобраться.
  Слишком много слов.
  — А как у него с деньгами? — поинтересовался Гуго.
  — Деньги есть. Сколько угодно.
  — Откуда?
  — Богатые замужние женщины, с которыми он спит.
  — И он сорит ими направо и налево? Покупает «роллс-ройсы» и жемчужные ожерелья?
  — Он даже не знает про них. — Она начала терять терпение. — Но деньги у него есть. Он в порядке. В финансовом смысле. Кое-кто держит их наготове. Господи, Гуго. Неужели нельзя без этих сложностей?
  — Он говорит только по-русски?
  — Я тебе уже сказала.
  — И ты с ним трахаешься?
  — Нет!
  — Но собираешься?
  — Гуго, Христа ради, ты можешь хоть раз проявить благоразумие?
  — Я стараюсь. Это-то тебя и злит.
  — Послушай, все, что мне нужно… ему нужно… короче, мы можем поместить его быстро, в течение ближайших дней, в какое-нибудь, пускай не идеальное, место? Главное, приличное и сугубо закрытое. Даже в моем приюте ничего не знают про наш разговор. Вот о такой закрытости идет речь.
  — Откуда ты звонишь?
  — Из телефона-автомата. Мой мобильник ненадежен.
  — Сегодня воскресенье, если ты не в курсе.
  Она молча ждала продолжения.
  — А в понедельник у нас весь день конференция. Позвони мне на мобильный вечерком, после девяти. Аннабель?
  — Что?
  — Ничего. Я наведу справки. Позвони мне.
  
  Глава 7
  
  — Фрау Элли, — начал Брю непринужденно.
  Поездка на Зильт и завтрак в доме Бернара на побережье прошли предсказуемо: смешанный контингент богатых старичков и скучающей молодежи, лобстеры с шампанским и автопробег через дюны, во время которого Брю постоянно проверял, не пропустил ли он случайно звонок Аннабель Рихтер, но увы. К вечеру из-за плохой погоды закрыли взлетную полосу, что вынудило супругов заночевать в гостевом домике, а жену Бернара, Хильдегард, накачавшуюся кокаином, рассыпаться в избыточных извинениях за то, что Митци не были предоставлены более пристойные апартаменты. Назревала ссора, но Брю умело погасил страсти. В воскресенье он сыграл не лучшую партию в гольф, потерял тысячу евро да еще был вынужден есть пельмени с печенью и пить фруктовую водку с престарелым судовладельцем. И вот наконец наступил понедельник, девятичасовое совещание со старшим персоналом только что закончилось, и Брю попросил фрау Элленбергер задержаться на минутку — к этому разговору он готовился все выходные.
  — У меня к вам, фрау Элли, есть один маленький вопрос. — В его интонации появились несколько театральные нотки.
  — Мистер Томми, маленький или большой, вы всегда можете мною располагать, — ответила она в том же духе.
  Эти абсурдные ритуалы, разыгрывавшиеся на протяжении вот уже четверти века, если не больше, сначала отцом Брю в Вене, а теперь его сыном, как бы символизировали историческую преемственность бизнеса Фрэров.
  — Фрау Элли, если я произнесу при вас фамилию Карпов, Григорий Борисович Карпов, и добавлю при этом Липицан, какой будет ваша реакция?
  Он еще не закончил фразы, а шутливая атмосфера испарилась.
  — Я испытаю грусть, мистер Томми, — сказала она по-немецки.
  — А именно? Грусть по Вене? Грусть по вашей маленькой квартирке на Опернгассе, которую так любила ваша матушка?
  — Грусть, связанную с вашим отцом.
  — И вероятно, с тем, о чем он вас попросил в связи с липицанами?
  — Липицанские счета были некорректными, — сказала она, потупившись.
  Вообще-то этот разговор следовало завести еще лет семь назад, но Брю был не из тех, кто переворачивал камень без надобности, особенно когда догадывался, что под ним обнаружит.
  — И все же вы продолжали, сохраняя лояльность, их обслуживать, — мягко заметил он.
  — Я их не обслуживала, мистер Томми. Я постаралась не вникать в то, как они обслуживались. Этим занимался менеджер лихтенштейнского фонда. Это его сфера интересов и, как я понимаю, источник доходов, как бы мы ни относились к его этике. Я сделала лишь то, что обещала вашему отцу.
  — Включая удаление персональных досье держателей липицанских счетов, их прошлого и настоящего, не так ли?
  — Да.
  — Именно так вы поступили в случае с Карповым?
  — Да.
  — Значит, пара жалких листков, — он поднял их вверх, — это все, что у нас есть?
  — Да.
  — В нашем тайнике, в банковских полуподвалах Глазго и Гамбурга, в целом мире?
  — Да,  — произнесла она с нажимом после короткой заминки, что не ускользнуло от его внимания.
  — А если отвлечься от этих листков? У вас сохранились какие-то личные воспоминания об этом Карпове? Что-нибудь необычное в том, что мой отец говорил о нем или о чем он умалчивал?
  — Ваш отец относился к банковскому счету Карпова с…
  — С?
  — С уважением, мистер Томми, — закончила она фразу и покраснела.
  — Но разве мой отец относился с уважением не ко всем клиентам?
  — Ваш отец отзывался о Карпове как о человеке, чьи грехи заранее заслуживают прощения. К другим клиентам он не всегда бывал столь же снисходительным.
  — Он не уточнял, почему они заслуживают прощения?
  — Карпов был на особом положении. Все Липицаны особенные, но Карпов выделялся даже среди них.
  — Не говорил, какие такие грехи, что они заранее заслуживают прощения?
  — Нет.
  — Не намекал на — скажем так — непростые любовные отношения? На наличие внебрачных детей или чего-то в этом духе?
  — Подобные намеки часто делались.
  — Но без конкретики? Без упоминания, например, любимого незаконнорожденного сына, который может в один прекрасный день объявиться на пороге банка?
  — О вероятности подобных сценариев нередко говорилось применительно к липицанским счетам. Не могу сказать, что в моей памяти сохранился какой-то один разговор.
  — А Анатолий? Почему я запомнил это имя? Оно прозвучало в каком-то разговоре? Анатолий должен все устроить?
  — Там, кажется, был посредник по имени Анатолий, — неохотно ответила фрау Элли.
  — Посредник между?..
  — Между мистером Эдвардом и полковником Карповым в ситуациях, когда Карпов не мог или не желал присутствовать лично.
  — В качестве адвоката Карпова?
  — В качестве его… — она запнулась, — его агента. Полномочия Анатолия выходили за рамки законности.
  — И даже противозаконности, — продолжил Брю, но его остроумие не оценили по достоинству, и он привычно закружил по комнате. — Вы можете мне сказать, не заглядывая в сейф, в грубом приближении и не для публикации, какая часть лихтенштейнского фонда находится под контролем этого Карпова?
  — Каждый владелец липицанского счета получал акции пропорционально вложенным им средствам.
  — Догадываюсь.
  — Если в какой-то момент владелец банковского счета увеличивал вложения, количество его акций возрастало.
  — Разумно.
  — Полковник Карпов был одним из первых и самых богатых Липицанов. Ваш батюшка называл его отцом-основателем. За четыре года его капитал увеличился в девять раз.
  — За счет его личных вложений?
  — За счет кредитных поступлений. Сам ли он переводил эти деньги или это делали другие от его имени, оставалось неизвестным. После принятия к расчету кредитовые авизо уничтожали.
  — Вы?
  — Ваш отец.
  — А как насчет наличности? Банкноты в чемодане не заносили? Как в старые добрые времена?
  — При мне — нет.
  — А в ваше отсутствие?
  — Время от времени на счет вносили наличные суммы.
  — Лично Карпов?
  — Полагаю, что да.
  — Третьи лица тоже?
  — Возможно.
  — Например, Анатолий?
  — От сигнатариев не требовалось себя идентифицировать. Деньги передавались через конторку, из рук в руки, с указанием номера счета бенефициара, и выдавалась расписка на имя, названное вкладчиком.
  Брю совершил еще круг по комнате в раздумьях над употреблением пассивного залога.
  — И когда же, по-вашему, последний раз приходили деньги на данный счет?
  — Насколько я могу судить, поступления приходят по сей день.
  — По сей день, буквально? Или до недавнего времени?
  — Это, мистер Томми, выходит за рамки моих обязанностей.
  Не говоря уже о вашем желании, подумал Брю.
  — И во что примерно оценивался лихтенштейнский фонд к моменту нашего отъезда из Вены? До того как акционеры забрали свои паи?
  — К моменту нашего отъезда из Вены там оставался только один акционер, мистер Томми. Остальные сами собой отпали.
  — Да? И как же такое могло случиться?
  — Не знаю, мистер Томми. Я так понимаю, остальные Липицаны либо были перекуплены Карповым, либо исчезли в силу естественных причин.
  — Или противо естественных?
  — Это все, что я могу сказать, мистер Томми.
  — Дайте мне приблизительную цифру. По памяти, — потребовал Брю.
  — Я не могу говорить за нашего менеджера, мистер Томми. Это не входит в мою компетенцию.
  — Мне позвонила некая фрау Рихтер, — сообщил Брю тоном человека, расставляющего точки над «i». — Адвокат. Я полагаю, ее послание не прошло мимо вашего внимания, когда вы прослушивали все записи за выходные дни на моем автоответчике сегодня утром.
  — Вы правы, мистер Томми.
  — Она хотела задать мне несколько вопросов касательно одного своего… и, предположительно, нашего клиента. Несколько нелицеприятных вопросов.
  — Я так и поняла, мистер Томми.
  Он уже принял решение. Она заупрямилась. Сказывается возраст. В отношении же Липицанов она всегда проявляла упрямство. Но он превратит ее в союзницу, расскажет ей все, как есть, и перетянет на свою сторону. Чье же еще доверие ему завоевывать, если не фрау Элленбергер?
  — Фрау Элли.
  — Мистер Томми?
  — Сдается мне, нам надо бы поговорить по душам про… чулочки и туфельки…
  Он улыбнулся и замолчал в ожидании одной из ее любимых цитат из Льюиса Кэрролла, но так и не дождался.
  — Вот мое предложение. — Он сказал это так, словно только что ему пришла в голову блестящая мысль. — Ваш замечательный венский кофе с пасхальными бисквитами вашей матушки и две чашки. А пока работает кофеварка, скажите секретарше, что у нас совещание.
  Но задуманный им тет-а-тет не получился. Фрау Элленбергер принесла кофе — хотя на его приготовление ушло неоправданно много времени — и была сама любезность. Она улыбалась на шутки, и пасхальные бисквиты ее матушки были выше всяческих похвал. Но когда Брю попытался втянуть ее в разговор о полковнике Карпове, она встала и, глядя перед собой, как ребенок на школьном концерте, сделала официальное заявление:
  — Господин Брю, с сожалением должна вам сообщить, что липицанские счета не соответствуют нормам закона. С учетом моего скромного статуса в то время, а также обязательств, данных вашему покойному отцу, я не вправе дальше обсуждать с вами эти вопросы.
  — Конечно, конечно, — с легкостью согласился Брю, гордившийся своим умением выпутываться из затруднительных ситуаций. — Понимаю и принимаю, фрау Элли. Банк благодарит вас за безупречное выполнение своих обязанностей.
  Он проводил ее до дверей, неся поднос с кофейным сервизом.
  — Звонил мистер Форман, — сообщила она ему уже в дверях.
  Почему она даже не повернула головы? И почему шея у нее такая красная?
  — Опять? По какому поводу?
  — Чтобы подтвердить сегодняшний ланч.
  — Он это уже сделал в пятницу!
  — Он хотел узнать, нет ли у вас каких-то ограничений в плане диеты. «Ла Скала» — рыбный ресторан.
  — Я знаю, что это рыбный ресторан. Я там ужинаю по крайней мере раз в месяц. Я знаю также, что ланч там не предлагают.
  — Кажется, мистер Форман договорился с хозяином. А придет он вместе со своим партнером по бизнесу мистером Лампионом.
  — Тот еще светоч, — пошутил Брю, вне себя от собственного остроумия. Она по-прежнему избегала встречаться с ним взглядом, словно боялась сглаза. Интересно, что за человек этот Форман, если он сумел уговорить хозяина открыть «Ла Скала» для ланча, да еще в понедельник, пусть это и маленький ресторанчик.
  Наконец фрау Элленбергер посмотрела ему в глаза.
  — У мистера Формана превосходные рекомендации, — подчеркнула его помощница, но смысл этого подчеркивания остался для него не вполне очевидным. — Вы попросили меня навести о нем справки, и я навела. Мистера Формана рекомендовали ваши лондонские поверенные и головное отделение Ситибанка. Он специально прилетает на эту встречу из Лондона.
  — Со своим светочем?
  — Мистер Лампион прилетит из Берлина, где, как я понимаю, находится его бизнес. Они предлагают обсудить за ланчем возможности сотрудничества без каких-либо обязательств. Проект у них основательный, требующий серьезной проработки.
  — И давно я в курсе дел?
  — Ровно неделю, мистер Томми. Мы обсуждали данный вопрос в это же время в прошлый понедельник. Благодарю.
  А благодарю- то тут при чем? — подумал Брю. Вслух же спросил:
  — Кто сошел с ума? Мир или я, фрау Элли?
  — Так любил говорить ваш покойный отец, мистер Томми, — сухо ответила фрау Элленбергер. А Брю уже снова мысленно переключился на Аннабель, эту полную жизни независимую молодую особу на велосипеде, чье «я» не зависело от светских условностей.
  
  #
  
  К его удивлению и облегчению, господа Форман и Лампион составили ему неплохую компанию. Еще до его появления они успели обаять Марио, который не только проводил их к любимому столику Брю у окна, но и подсказал, какое тосканское белое вино он предпочитает, так что оно уже стояло наготове, закупоренное, в ведерке со льдом.
  Позже Брю терялся в догадках, как они узнали, что он ходит на водопой именно в «Ла Скала», а впрочем, всем финансистам Гамбурга это было доподлинно известно, так почему не этим двоим? Или, может, Форман обаял фрау Элленбергер и выудил из нее необходимую информацию? Что-что, а обаяние Форман выливал ведрами. Иногда мы встречаем своего двойника и мгновенно находим с ним общий язык. Форман был одного роста и возраста с Брю, даже форма головы у него была такая же. Одет он был с патрицианской небрежностью, приведшей Брю в восхищение, глаза его весело искрились, а обезоруживающая улыбка тут же вызывала ответную реакцию. Голос его, низкий и доверительный, выдавал в нем человека, научившегося принимать мир таким, каков он есть.
  — Томми Брю! Славно, сэр, как славно, что мы здесь собрались, — пробормотал он, вставая Брю навстречу. — Знакомьтесь: Йен Лампион, мой сообщник по мерзким делишкам. Можно называть вас Томми? Я тоже Эдвард, как и ваш достопочтенный батюшка, хотя для краткости меня зовут Тедом. А вот ваш отец на это никогда бы не согласился, не правда ли? Он был Эдвард и только Эдвард.
  — В крайнем случае «сэр», — в тон ему заметил Брю ко всеобщему удовольствию.
  Отметил ли он этот собственнический тон по отношению к его отцу? В глубине души, где у него все было под контролем… во всяком случае, до этой пятницы, пусть даже он не отдавал себе в этом отчета. Эдвард Амадеус, кавалер ордена Британской империи, был легендой при жизни и таковой оставался после смерти. Брю привык к тому, что люди говорили о нем как о близком знакомом, и воспринимал это как комплимент.
  Его первое впечатление от Лампиона тоже было благоприятным. Ограниченный опыт общения Брю с новым поколением подсказывал ему, что Лампион выгодно отличается от нынешних молодых англичан. Маленького росточка, подтянутый, покатые плечи, хорошо сидящий темно-серый костюм, пиджак, застегнутый на одну пуговицу, — стиль быстро продвигающегося менеджера, каким в свое время был сам Брю. Его каштановые волосы были по-армейски коротко подстрижены. Говорил он негромко и взвешенно, с подкупающей вежливостью. И при этом, подобно Форману, излучал спокойную уверенность независимого человека. Его нейтральный акцент, не выдававший в нем принадлежности к высшему классу, также затронул демократическую струнку Брю.
  — Как это мило, что вы решили к нам присоединиться, Йен, — радушно сказал он, желая сразу установить контакт. — Мы, частные банкиры, порой чувствуем себя несколько не у дел рядом с большими ребятами, пускающими пыль в глаза.
  — Для меня большая честь познакомиться с вами, Томми, можете мне поверить. — Лампион второй раз крепко сжал руку Брю, как будто не хотел ее отпускать. — Мы слышали о вас столько хорошего, да, Тед? Ни одного худого слова.
  — Ни осьмушки слова, — соригинальничал Форман, после чего они расселись, и тут же подскочил Марио со здоровенным окунем, который, поклялся он, убит в их честь и которого они после короткого спора предложили запечь в морской соли. А пока суд да дело, почему бы им не съесть по парочке гребешков в чесночном соусе?
  — Ланч за наш счет, — предупредили гости.
  — Только за мой, — возразил Брю. — Банкиры всегда расплачиваются.
  Но они задавили его числом. К тому же это была их идея. И тогда Брю принял единственно правильное решение — откинулся на спинку стула и приготовился получать удовольствие, при этом прекрасно сознавая, что господа Форман и Лампион наверняка попытаются его обобрать, как многие из тех, с кем ему приходилось иметь дело. Что ж, пусть попробуют. Если они и хищники, то, по крайней мере, цивилизованные хищники, а это, видит бог, нынче редкость. После тоскливых выходных, отсутствия звонков от Аннабель и оставившего осадок несложившегося разговора с фрау Элли он, как ни странно, не был настроен критически.
  И вообще, черт побери, ему нравились британцы. Будучи экспатриантом, он испытывал сильную ностальгию по родной земле. Восемь кошмарных лет в шотландском пансионе оставили в нем зияющую дыру, которую не могли заполнить все эти прожитые за границей годы; отчасти поэтому он сразу сошелся с Форманом, и Лампион, как завороженный эльф, только и успевал, что переводить восхищенную улыбку с одного игрока на другого.
  — Увы, он даже не пригубит. — Форман извинялся за своего приятеля, так и не прикоснувшегося к вину, которое Марио налил в его бокал. — Ох уж эта молодая поросль. Не то что мы, старперы. За старперов! Ваше здоровье!
  И за Аннабель Рихтер, которая разъезжает на своем велике в моем мозгу, когда ей заблагорассудится.
  
  #
  
  Позже Брю с трудом пытался припомнить, о чем они так долго болтали, когда вдруг рвануло. Вроде бы перебирали общих лондонских друзей, и, кажется, у Брю сложилось впечатление, что общие друзья знали Формана гораздо лучше, чем он знал их. Впрочем, особого значения он этому не придал. От людей, ищущих новые контакты, иного ждать не приходится. Ничего злокозненного в этом нет. Не пора ли им поговорить о делах, поинтересовался Брю, но его визави явно никуда не торопились. Тогда он привычно отстрелялся про безукоризненность репутации и надежность банка Фрэров, уместно порассуждал о том, здоров ли пациент по имени Уолл-стрит с учетом неважного состояния ипотеки — слава богу, сам он проявил осмотрительность на этом фронте, — и не просядут ли активы на мировом рынке из-за повышения цен на предметы потребления, и не вздуется ли опять азиатский финансовый пузырь или останется на нынешнем уровне, и не стоит ли в связи с экономическим бумом в Китае поискать альтернативные источники дешевой рабочей силы. Хотя Брю, почитывавший текущие сводки, был более-менее в курсе происходящего, в сущности, сказать ему было нечего, вследствие чего он решил не мучить слушателей общими фразами и снова мысленно переключился на Аннабель Рихтер.
  Тут вдруг всплыли арабы. Кто из его собеседников заговорил на эту тему, Брю так и не вспомнил. Тед, справедливо заметивший, что его, Брю, покойный отец был одним из первых британских банкиров, кто вернул доверие разочарованных арабских инвесторов после катастрофы пятьдесят шестого года, — или все-таки Йен? Не суть важно. Один выгнал зайца, другой пустился за ним в погоню. Брю, не называя имен, осторожно признал: кое-кто из саудитов и кувейтцев, не самых богатых семей, действительно держал счета в банке Фрэров, хотя сам Брю, по своим взглядам европеец, никогда не разделял энтузиазма отца в отношении ближневосточного рынка.
  — Но без предубеждений? — доверительно спросил Форман. — Между вами кошка не пробежала, ничего такого?
  — Да ну что вы, упаси бог, — ответил Брю. — Все как по маслу. Кто-то умер, кто-то ушел, кто-то остался. Просто богатые арабы предпочитают класть свои денежки в банк, где держат деньги другие богатые арабы, а Фрэры сегодня не могут предложить им золотой «зонтик», как некоторые.
  Тогда этот ответ их, похоже, удовлетворил. Уже задним числом он сообразил, что вопрос был заготовлен заранее и что в какой-то момент они умело ввернули его. Возможно, подсознательно он это почувствовал и, хоть и запоздало, перевел разговор на них:
  — Ну а вы, ребята? Наша репутация вам известна, иначе вы не сидели бы здесь. Так чем мы вам можем быть полезны? Или, говоря по-нашему, что можем для вас сделать мы такого, чего не сделают «акулы бизнеса»? Чем-то же вас привлек мой пропащий банк!
  Форман перестал жевать и промокнул губы салфеткой, озираясь на пустые соседние столы в поисках ответа, а затем молча вопрошая Лампиона, который, по контрасту, сделал вид, что ничего не слышал. Его холеные руки диск-жокея препарировали морского окуня — кожица слева, косточки справа, а посередине тарелки возвышалась пирамидка вкусной мякоти.
  — Я могу вас попросить выключить эту фигню на минутку? — тихо попросил Форман. — Она меня выводит из себя, если честно.
  Брю не сразу сообразил, что речь идет о мобильнике, который он положил перед собой на тот маловероятный случай, если Аннабель все-таки ему позвонит. После короткого замешательства он отключил трубку и сунул ее в карман. Форман подался вперед.
  — А теперь пристегните ремень и послушайте меня, — задушевно попросил он. — Мы из британской разведки. Шпики. Йен работает в берлинском посольстве, я сижу в Лондоне. Имена кошерные. Если есть сомнения, свяжитесь с послом. Я занимаюсь Россией. Вот уже двадцать восемь лет, с божьей помощью. Благодаря чему, собственно, я в свое время и познакомился с вашим уважаемым батюшкой Эдвардом Амадеусом. Он меня знал как Финдли. Возможно, вы слышали от него это имя.
  — Боюсь, что нет.
  — Высший класс. Эдвард Амадеус во всей красе. Молчал до последнего вздоха. Не будем придавать этому слишком большого значения, но я тот тип, который добыл ему титул кавалера ордена Британской империи.
  
  #
  
  Можно было предположить, что Форман на этом сделает паузу и даст Брю возможность задать хотя бы парочку уточняющих из легиона вопросов, что сейчас крутились у него в мозгу, но Форман вовсе не собирался давать ему передышки. Проделав брешь в броне, он спешил закрепить свою викторию. При этом он вальяжно откинулся на спинку стула, соединив перед собой кончики пальцев, а его обветренное лицо приняло благодушное, даже пасторальное выражение; посмотреть со стороны — расслабленный посетитель, философствующий о положении дел в мире. Его голос, приспособившись к застольной беседе, звучал непринужденно и, казалось, излучал флюиды потаенного счастья. Из кухни фоном доносилась музыка — флейта, насколько мог судить Брю. Форман рисовал картину эпохи, которая хоть и отошла в прошлое, так же как отец Брю, но, подобно отцовскому призраку, отказывалась упокоиться: я говорю о последних годах «холодной войны», Томми, когда витязь, защищавший Советский Союз, медленно издыхал на поле брани в своих доспехах и над огромной страной стоял запах разложения.
  Он не говорил про идеалы или высшие мотивы тех русских, которые соглашались на него шпионить. Чтобы уговорить продажного советского гражданина рискнуть своей головой ради мира капитала, следовало предложить ему то, что этот мир собой олицетворял: капитал и еще раз капитал.
  И предложить ему надо было не просто деньги, ибо, работая на тебя, он все равно не мог их потратить, не мог ими щегольнуть, осчастливить ими своих детей, или жену, или любовницу. Надо было быть полным идиотом, чтобы так поступить, но такие находились, и они, конечно, получали по заслугам. Поэтому завербованному агенту предлагался пакет услуг.
  И ключевой услугой такого пакета был надежный, но не самых строгих правил западный банк, причем с хорошими традициями, ибо не мне вам говорить, Томми, как русские обожают традиции. Другим ключевым фактором была отработанная система передачи добытых потом и кровью, то бишь ворованных денег своим наследникам и правопреемникам без ненужных формальностей, как то: утвержденное судом завещание, налог на наследство, обнародование всех данных, а также неизбежные вопросы о происхождении награбленного, ну да вы, Томми, это и без меня знаете.
  — Вечная история про курицу и яйцо, — продолжал Форман все тем же задушевным тоном, пока Брю тщетно пытался собраться с мыслями. — В данном случае первичным было яйцо. Золотое яйцо. Скромный полковник Советской армии, вовремя сообразивший, куда ветер дует, решил продать свои активы, пока не грянул Большой Обвал. Рассуждал он привычно. Совок Инкорпорейтед оказался на грани краха, и если быстро не продать все акции и паи, то завтра они превратятся в никому не нужный товар. А продавать ему было что. А еще он познакомил нас со своими друзьями-приятелями. Молодцами вроде него, готовыми ради твердой валюты придушить собственную мать. Назовем его Владимир, — подытожил он.
  Я бы его назвал Григорий Борисович Карпов, подумал про себя Брю. И Аннабель тоже. После первого шока он как-то вдруг успокоился.
  — Владимир был дерьмом, но он был нашим дерьмом, перефразируя известное выражение. Хитрый донельзя и продажный до мозга костей, зато имевший доступ к военным секретам. В нашем деле этого достаточно, чтобы воспылать к нему чистой любовью. Он был членом трех комитетов по разведке, отслужил в спецвойсках на Кубе, в Африке, Афгане и Чечне, участвовал в рэкете, мыслимом и немыслимом. Он лично знал каждого коррумпированного собрата-офицера, какие делишки они проворачивают, чем их можно шантажировать и на что купить. Он пять лет заправлял армейской мафией, когда Запад еще знать не знал о том, что она существует: кровь, нефть, алмазы, героин из Афганистана военно-транспортными самолетами. Когда его воинскую часть расформировали, Владимир велел своим мальчикам надеть костюмы от Армани, оставив при себе табельное оружие. А иначе как бы они выиграли в конкурентной борьбе?
  Брю определился со своими действиями: сидел, не говоря ни слова, внимающий, но отчужденный, и гадал, зачем Форман все это ему рассказывает в таких подробностях, излучая непомерное дружелюбие, как будто все трое были партнерами по бизнесу, пока еще не названному.
  — Проблема, а в нашем деле это не первый случай и тем более не последний, заключалась в том, что для успокоения Владимира мало было открыть ему банковский счет и обеспечить рост его денег, их еще предстояло отмыть.
  Брю, узнававший Формана, можно сказать, на ходу, с удивлением про себя отметил, что последний посчитал нужным оправдать эти действия в его глазах.
  — Если бы не мы, это сделали бы американцы и наломали бы дров. Вот тогда нам и пришлось приватно переговорить с вашим батюшкой. Вена Владимиру понравилась. Он пару раз туда наведался. Вальсы, публичные дома и венские шницели пришлись ему по вкусу. Идеальное место для периодических свиданий со своим капиталом. Ну а ваш батюшка оказался на удивление понятливым. Все схватывал с полуслова. Вот вам один из забавнейших нюансов всей этой хитрой истории. Чем респектабельнее выглядит человек в своей публичной жизни, тем скорее он прибегает по свистку представителя из органов. Не успели мы предложить ему вариант с Липицанами, как он уже побежал исполнять. Дай мы ему волю, он бы превратил свой банк в филиал Форин-офиса. Хочется верить, что и вы, ознакомившись с нашей маленькой проблемой, поведете себя так же — правда, Йен? Нет, открывать филиал не надо, — оба дружно расхохотались, — по этому пути мы, слава богу, не пойдем! Просто, время от времени, маленькие дружеские услуги.
  — Мы, Томми, на вас рассчитываем, — вторил ему Лампион со своим легким северным акцентом и неизменной улыбкой маленького человечка, желающего угодить.
  И вновь, казалось, Форман должен был бы взять паузу, но, будучи в шаге от развязки, он не собирался затягивать дело. Марио уже маячил с меню десертных блюд. Брю тоже маячил, но далеко отсюда, в рабочем кабинете отца в Вене, где за запертыми дверями он яростно дописывал историю своих препирательств с Фрэром-старшим вокруг пресловутых липицанских счетов. Так ты, как выясняется, шпионил в пользу Англии. За британскую побрякушку приторговывал семейным бизнесом. Жаль, что тебе не хватило смелости в этом признаться.
  
  #
  
  Последним местом службы Владимира стала Чечня, продолжил Форман свое повествование. Если все, что Брю когда-то слышал про этот ад, умножить на десять, то он получит в грубом приближении реальную картину: русские превращали эту землю в груду пепла, а чеченцы пользовались любым поводом вернуть им должок.
  — Но для Владимира и ему подобных это была одна большая гульба, — рассказывал он с такой доверительностью, как будто годами таил глубоко в себе эту историю и только присутствие Брю позволило вытащить ее на свет. — Бомбежки, пьянки, изнасилования, грабежи. Перепродажа нефти тем, кто больше заплатит. Массовые расстрелы местных жителей, ставших свидетелями всего этого, и повышения по службе за тяжелую работу. — На сей раз Форман сделал паузу, но лишь для того, чтобы обозначить некий разворот в этой истории. — Одним словом, Томми, таким был общий фон. И вот на этом фоне наш Владимир влюбился. Где только он прежде не находил себе жен, но эта чем-то сумела его пленить. Он по-настоящему запал на чеченскую красавицу, которую захватил в плен и поселил в офицерском городке в Грозном. А она на него — по крайней мере, он себя в этом убедил. Любовь и Владимир вообще-то плохо сочетались друг с другом, скажу сразу, во всяком случае в том смысле, как мы себе это обычно представляем. Но для Владимира наконец-то она была чем-то настоящим. Так, во всяком случае, он излагал это мне. В подпитии. В Москве. Наслаждаясь заслуженным отпуском после чеченских баталий.
  Форман превратился в персонажа собственной истории. Лицо его смягчилось, а голос стал еще задушевнее. Брю, а вместе с ним и Аннабель с ее велосипедом приглашали заглянуть в тайный мир его необычных привязанностей.
  — В нашем деле, Томми, с годами мы готовы всем пожертвовать, только бы выговориться, ан нельзя. В вашем кругу наверняка то же самое, а?
  В ответ Брю пролепетал какие-то общие слова.
  — Ты встретился со своим осведомителем в безопасной хавире на окраине Москвы. У тебя посольское прикрытие, и ты потратил целый день, чтобы приехать туда незамеченным. У тебя на все про все не больше часа, и ты все время прислушиваешься к шагам на лестнице. Он передает тебе через стол микрофильм, а ты вытягиваешь из него информацию и одновременно инструктируешь. «Почему генерал такой-то сказал вам именно это? Расскажите мне о ракетном полигоне таком-то. Как вам наша новая система оповещения?» Но осведомитель тебя не слушает. По его щекам бегут слезы, а на языке только одно: как он изнасиловал сногсшибательную девушку. И вот теперь она его любит и должна родить ему ребеночка. На свете нет человека счастливее его. Он думать не думал, что такое бывает. Я за него рад, и мы пьем за ее здоровье. «За Елену!» или как там ее звали. За будущего ребенка, да хранит его Господь. Вот вам моя работа, по крайней мере в недавнем прошлом. Отчасти шпион, но главным образом социальный работник. Мне осталось семь месяцев. Только Всевышний знает, куда я подамся. Частные охранные компании обхаживают меня со всех сторон. Но, между нами, я бы предпочел поразмышлять на досуге о прожитой жизни, — добавил он с обезоруживающей интонацией, сопроводив ее печальной улыбкой, на которую Брю постарался ответить такой же. — Вот вам портрет влюбленного Владимира, — продолжил Форман уже веселее. — И, как всякая великая любовь, длилась она недолго. Как только она родила мальчика, семья подослала одного из ее братьев убить предательницу. Владимир был в отчаянии. Когда его часть перевели в Москву, чтобы там расформировать, он забрал мальчика с собой. Его законная супруга была не в восторге. Она сразу сказала мужу, что не собирается воспитывать черножопого ублюдка. Но Владимир от него не отказался. Он полюбил ребенка, рожденного единственной и неповторимой, и сделал его наследником своего грязного фонда. Дело было сделано, и точка.
  Конец истории? Форман вздернул брови и пожал плечами — дескать, так уж устроен мир, ничего не попишешь.
  — И что дальше? — спросил Брю.
  — А дальше, Томми, колесо истории совершило полный оборот. Прошлое прошлым, а сын Владимира унаследовал состояние своего отца и должен вот-вот нанести визит сыну Эдварда Амадеуса, чтобы потребовать свою законную долю.
  
  #
  
  На этот раз Брю не поддался так легко, как они, кажется, ожидали. Он вживался в новую, еще не совсем понятную для себя роль.
  — Прошу прощения, — начал он после раздумчивой «банкирской» паузы. — Мне очень не хотелось бы испортить вам веселье, но я уверен почти на сто процентов, что если я сейчас вернусь в банк и подниму все липицанские досье, чтобы выяснить, кто из наших клиентов больше всего соответствует вашему описанию, с учетом конкретных разъяснений в отношении наследника…
  Он мог не продолжать. Форман тут же извлек из кармана пиджака белый конверт, напомнивший Брю некие салфеточки: в них были завернуты такие аккуратные липкие кусочки свадебного торта, которые его дочь Джорджи послала отсутствующим друзьям по случаю своего короткого бракосочетания с пятидесятилетним художником по имени Миллард. В конверте лежала карточка с фамилией Карпов, написанной шариковой ручкой. А на оборотной стороне — Липицан.
  — Вспоминаете? — спросил Форман.
  — Фамилию?
  — Естественно. Не лошадь. Человека.
  Но Брю отказывался обратиться в бегство. В нем росло этакое ослиное упрямство, выходившее далеко за пределы банкирского благоразумия. Оно также выходило за пределы редких вспышек шотландской строптивости, приходивших невесть откуда, но он умел их быстро гасить. В его упрямстве было несколько составляющих, и со временем он сумеет отделить одну нить от другой, но в эту минуту он уже знал, что в этом переплетении каким-то образом присутствует Аннабель Рихтер, которая нуждается в его защите, а значит, в ней нуждается и Исса. Сейчас он ответит в привычной для себя уклончивой манере. Он, по выражению Эдварда Амадеуса, «свернется в клубок» и выставит иголки. Отделается минимумом информации и предоставит им самим заполнить паузы.
  — Мне надо проконсультироваться со своим старшим кассиром, — заговорил он. — Каждый Липицан в нашем банке — это отдельная история. Так было задумано моим отцом.
  — Открыли Америку! — воскликнул Форман. — Это из вас приходится тянуть каждое слово, а ваш батюшка был тот еще болтун! Я как раз перед вашим приходом говорил это Йену. Что, нет?
  — Точно. Буквально этими словами. — Миниатюрный Лампион одарил их своей чудесной улыбкой.
  — Тогда вы, наверное, знаете про эти счета больше моего, — предположил Брю. — Боюсь, что для меня Липицаны — довольно темная история. Вот уже лет двадцать они сидят в моем банке, как этакие занозы.
  Лампион, в отличие от Формана, не подался вперед, чтобы придать беседе больше доверительности, но, как и Форману, повышать голос, чтобы перекричать музыку, ему не пришлось.
  — Томми. Опишите нам процедуру. Если этот парень либо тот, кого он направит, снабдив его необходимым паролем или рекомендациями, завтра войдет в ваш банк…
  — Я вас внимательно слушаю, — вставил Брю. А мог сказать иначе: мы с Аннабель вас внимательно слушаем.
  — …И заявит о своих правах на липицанский счет — захочет, предположим, его закрыть, — в какой момент это будет доведено до вашего сведения? Сразу? Спустя пару дней? Какова процедура?
  Ежик Брю молчал очень долго, и у Лампиона могло создаться впечатление, что банкир не понял вопроса.
  — Во-первых, будем исходить из того, что клиент должен договориться о встрече и кратко изложить суть вопроса, — осторожно заметил он.
  — А потом?
  — Моя главная помощница фрау Элленбергер предупредит меня заранее. И, если все будет в порядке, я высвобожу время. С учетом личного фактора — я не уверен, что он применим в данном случае, но предположим, чисто теоретически — допустим, его отец знал моего отца, и это всплыло в разговоре, — тогда, естественно, такой человек может рассчитывать на более радушный прием. Мы, Фрэры, всегда придавали большое значение преемственности. — Он дал возможность слушателям переварить сказанное. — А с другой стороны, если договоренности о встрече не было, а я находился на совещании или просто отсутствовал на рабочем месте, тогда не исключено, хотя и маловероятно, что операцию произведут без моего участия. Что было бы нежелательно и достойно сожаления.
  Судя по его озабоченному виду, Брю заранее сожалел о таком исходе.
  — Липицаны — это, конечно, особая категория, — продолжил он неодобрительно. — И, откровенно говоря, не самая удачная. Если разобраться, о тех счетах, которые еще у нас остались, можно сказать, что они «спящие» или «запертые». Отсутствие прямой связи с клиентами. Документы похоронены в сейфе. В таком духе, — закончил он с оттенком презрения.
  Форман и Лампион обменялись взглядами, явно не зная, кому взять на себя дальнейшую инициативу и как далеко можно зайти. К удивлению Брю, решение осталось за последним.
  — Видите ли, Томми, нам надо срочно поговорить с этим парнем, — пояснил Лампион, переходя почти на шепот. — В приватной обстановке и без протокола. Как только он объявится. Прежде чем он встретится с кем-то еще. Но это должно произойти естественным образом. Нам крайне не хотелось бы, чтобы он подумал, будто кто-то следит за ним из окна, или что кто-то поднят по тревоге, или что на его счет существует какой-то план то ли в самом банке, то ли за его пределами. Это убило бы все на корню, да, Тед?
  — Абсолютно, — подтвердил Форман в новой для себя роли второй скрипки.
  — Он переступает порог, называет свое имя, встречается с теми, с кем ему положено встретиться. Он заявляет о своих правах и делает свои дела, а в это время вы посылаете нам сигнал. Это все, о чем мы вас сейчас просим, — подытожил Лампион.
  — И как именно я посылаю вам сигнал?
  И вновь Форман в качестве адъютанта Лампиона:
  — Вы набираете номер Йена в Берлине. Тотчас же. Еще до того, как пожмете руку этому парню. До того, как его пригласят к вам наверх на чашку кофе. «Он здесь». Все, что вам нужно сказать. Остальное сделает Йен. У него есть люди. Его телефоны работают круглосуточно.
  — Двести сорок семь, — произнес Лампион, передавая Брю через стол свою визитку.
  Почти королевская черно-белая корона. Британское посольство в Берлине. Йен К. Лампион, советник по обороне и связям с общественностью. Россыпь телефонных номеров. Один подчеркнут синей шариковой ручкой и помечен звездочкой. Откуда они знали, что мой офис наверху? Ездили, как Аннабель, на велосипеде под моими окнами? Избегая встречаться взглядом со своими собеседниками, Брю спрятал визитку в карман, где уже лежала карточка со словами «Карпов» и «Липицан».
  — Итак, вы предлагаете следующий сценарий, — заговорил Брю. — Поправьте меня, если я сделаю ошибку. В мой банк приходит совершенно новый клиент. Сын важного клиента, которого уже нет в живых. Он заявляет о своих правах на… значительную сумму денег. И, вместо того чтобы дать ему профессиональный совет, как поступить с этими деньгами и куда их вложить, я должен сразу передать его в ваши руки…
  — Вы сделали ошибку, Томми, — поправил его Лампион все с той же неизменной улыбкой.
  — Какую?
  — Не вместо. В придачу. Вы должны две вещи. Сначала сообщить нам, а затем повести себя так, словно этого не было. Он не знает о том, что вы нам сообщили. Жизнь идет своим чередом.
  — То есть сжульничать.
  — Если вам угодно это так называть.
  — И как долго?
  — Боюсь, что это уже наши дела, Томми.
  Может, Лампион сказал это резче, чем намеревался, а может, так показалось его старшему товарищу, но Форман посчитал нужным его подкорректировать:
  — Йену просто нужно провести с этим парнем приватную и полезную беседу, Томми. Вы не повредите вашему новому клиенту ни на мизинец. Если бы мы могли рассказать вам все, как есть, вы бы поняли, что оказываете ему огромную услугу.
  Он тонет. Все, что от вас требуется, — это протянуть руку,  — услышал он голос мальчика-певчего.
  — Как бы там ни было, я думаю, вы согласитесь, что для банкира это непростая задача, — заупрямился Брю, и эти двое снова перемолвились взглядами. На этот раз Форман взял инициативу в свои руки:
  — Сойдемся на том, что мы имеем дело с не очень красивой историей, которую, Томми, надо поправить, — с такой формулировкой вы согласны? После смерти вашего бывшего клиента остались торчать свободные концы.
  — Если их сейчас не поймать, это может всем нам серьезно аукнуться в будущем, — вторил ему Лампион со всей серьезностью. Надо понимать, он имел в виду все те же свободные концы. Угрожающие свободные концы.
  — Всем нам? — повторил Брю.
  После очередного переглядывания с коллегой Форман слегка пожал плечами, как бы давая понять: если уж сказал «а», то говори «б», и будь что будет.
  — Я не уверен, что мне позволено раскрывать все карты, Томми, но так и быть. В Лондоне кое-кто ставит большой знак вопроса над будущим вашего банка, если мы не предпримем необходимых шагов, вы меня понимаете?
  Тут Лампион поспешил внести свои пять пенсов:
  — Томми, мы делаем все от нас зависящее. На самом высоком уровне.
  — Выше некуда, — подтвердил Форман.
  — Да, еще один маленький нюанс, Томми, — вставил Лампион, и в его голосе можно было расслышать скрытую угрозу. — Не исключено, что рядом вдруг начнут что-то разнюхивать подозрительные немецкие ищейки. В этом случае опять же потрудитесь связаться с нами, чтобы мы могли все уладить. Что мы и сделаем без проволочек. Если, конечно, вы предоставите нам такой шанс.
  — А что может понадобиться немцам? — спросил Брю, а про себя подумал, что по крайней мере одна немка уже что-то разнюхивает, хотя они явно не ее имели в виду.
  — Может, они не в восторге от британских банкиров, открывающих серые счета на их территории, — предположил Лампион, изящно вздернув свои молодые брови.
  В такси Брю проверил мобильник, потом позвонил фрау Элленбергер. Нет, она не звонила, мистер Томми. И на прямой телефон тоже.
  
  #
  
  Существовало место, заветное место, хотя и общедоступное, но представлявшее собой такой спасительный островок, где Брю мог уединиться, когда его особенно припекало. Маленький музей, посвященный Эрнсту Барлаху, скульптору. Брю не был знатоком искусства, и о Барлахе он толком ничего не знал до того дня, тому два года, когда Джорджи, будучи по ту сторону Атлантики, сообщила ему по телефону бесстрастным голосом, что ее шестидневный ребенок умер. Услышав эту новость, он вышел на улицу, поймал первое попавшееся такси и сказал пожилому шоферу, судя по фамилии на лицензии — хорвату, отвезти его в какое-нибудь тихое место, не важно куда. Спустя полчаса, не перемолвившись больше ни единым словом, они подъехали к приземистому кирпичному зданию в дальнем уголке огромного парка. На мгновение у Брю возникла тошнотворная мысль, что его привезли в крематорий, но тут он увидел за столиком женщину-билетера, заплатил деньги и вошел в застекленный дворик, населенный какими-то загадочными фигурами из другого мира.
  Одна словно парила в монашеской сутане. Другая погрузилась в депрессию, третья пребывала то ли в раздумьях, то ли в отчаянии. Еще одна кричала — от боли или от радости, не разберешь. Одно очевидно: каждая фигура была так же одинока, как он, каждая тщилась что-то сообщить, но ее никто не слушал, каждая искала утешения, которого не существовало, и в этом было своего рода утешение.
  В целом послание Барлаха к миру сводилось к глубокой озабоченности и сочувствию к его страданиям, вот почему с тех пор Брю приезжал сюда раз десять, когда вдруг впадал в отчаяние — Эдвард Амадеус называл это «побыть черной собакой», — или когда дела в банке шли из рук вон плохо, или когда Митци говорила ему в лоб, что в постели он не отвечает ее высоким стандартам, о чем он более-менее догадывался, но предпочел бы этого не слышать. Но никогда прежде не приезжал он сюда в состоянии так долго сдерживаемого гнева и растерянности, как сейчас.
  
  #
  
  Я не предал свою веру, обратился он к барлахским знакомцам. Я защитил Аннабель. И ради этого я пошел на обман. Я лгал, как лгали они: недоговаривая. В их вранье было столько умолчаний, что, когда они закончили, кроме вранья, ничего не осталось. Шпионская ложь, не произнесенная вслух, подобная зияющим пустотам, смысл которых в том, что не было сказано.
  Исса никакой не мусульманин — первая ложь.
  Исса никогда не был чеченским активистом и вообще активистом — вторая ложь.
  Исса — просто сын осведомителя, вроде меня, собирающийся потребовать у меня свое грязное наследство, — третья ложь.
  И, само собой разумеется, его не пытали, не держали в тюрьме, а значит, не было и не могло быть никакого побега, господь с вами!
  И он не имеет ничего общего с потенциальным исламским беглым террористом, который разыскивается шведской полицией и чьи фотографии можно найти на любом полицейском веб-сайте, — и всезнающая британская секретная служба, надо полагать, не исключение.
  Всей этой лжи надо сказать нет! Вся проблема Иссы — если это вообще его проблема — связана с не очень красивой историей, в которой еще предстоит разбираться. Она связана с тем, что после наших отцов-лжецов остались торчать свободные концы, а значит, в каком-то смысле, теперь это и наша совместная вина.
  Плюс моей ситуации в том, что если я буду выполнять все их указания, господа Форман и Лампион с помощью своих высоких покровителей избавят меня от неприятностей. В том числе от докучливых немцев.
  
  #
  
  Чего не было, когда Брю, распрощавшись с Барлахом, вышел в залитый солнцем парк, так это недовольства собой. От неправильных шагов Бог его уберег. И чем больше он разбирался в собственных чувствах, тем сильнее разрастался в его душе крик барлахских фигур, в котором были одновременно боль и радость. С момента памятной встречи в отеле «Атлантик», после которой, казалось, прошла вечность, его движущей, да что там, его моральной силой стала Аннабель Рихтер. С этой минуты, с чем бы он ни сталкивался, о чем бы ни думал, мысленно он спрашивал себя: я правильно поступаю? А Аннабель меня бы одобрила?
  Поначалу он воспринимал себя как жертву насильственного захвата. Позже сам над собой посмеялся: это ты-то, шестидесятилетний юноша с убывающим тестостероном, пытающийся остаться на плаву? Пугающее слово любовь , что бы оно для него ни значило, ни при каких обстоятельствах не фигурировало в его диалогах с самим собой. Любовь означала Джорджи. Все прочее — влажное горячее дыхание, бурные излияния чувств — было уделом других. Вместе с позерством. Но как бы там ни было, когда в твою жизнь врывается женщина, годящаяся тебе в дочери, и объявляет себя твоим моральным учителем, тебе остается только молча ей внимать. А если она к тому же еще необыкновенно привлекательна и интересна, самая невероятная женщина из всех, в кого ты когда-либо влюблялся, то тем более.
  А секс? Еще несколько лет назад, женившись на Митци, он понял, что вышел на бой с противником более тяжелой весовой категории. Он не упрекал ее за это, как, впрочем, и она его. Если уж анализировать ситуацию, то он сказал бы так: она помогала ему поддерживать привычную форму, за что потом выставляла счет. Всё по-честному. Не винить же ее за аппетиты, которые он был не в состоянии удовлетворить.
  И вот наконец-то он в себе разобрался. Он неправильно определял свои запросы. Он вложился не в те бумаги. Ему был нужен вовсе не секс. Вот, оказывается, что ему было нужно. И теперь он это нашел — важнейшее и весьма удивительное открытие собственной природы! Убывающий тестостерон — не суть. Вот она, суть, и имя ей Аннабель.
  Ради нее, в числе прочего, он солгал господам Лампиону и Форману. Они говорили о его отце как о своей собственности. И на него они насели, прикрываясь именем покойного отца, полагая, что он тоже их собственность. Они слишком близко подошли к территории, принадлежавшей только ему и Аннабель, и он опустил перед ними шлагбаум. Поступив так, он осознанно, с открытыми глазами ступил в ее опасную зону, чтобы разделить ее с ней. Вследствие чего его жизнь, заиграв яркими красками, обрела для него ценность, за что он был ей бесконечно благодарен.
  
  #
  
  — Говорят, дом «Брю Фрэры» идет ко дну, — сказала Митци в тот же вечер. Они сидели на застекленной террасе, наслаждаясь видом на сад. Брю потягивал выдержанный кальвадос, подарок от французского клиента.
  — Вот как? — отозвался он непринужденно. — Я и не знал. Могу я полюбопытствовать, от кого ты это услышала?
  — От Бернара. А он — от твоего престарелого приятеля Хауга фон Вестерхайма, который предположительно в курсе всего. Это так?
  — Пока нет. Насколько мне известно.
  — А ты идешь на дно?
  — Не заметил. А почему ты спрашиваешь?
  — По-моему, ты теряешь контроль над собой. То весело прыгаешь, как щенок, а то вдруг ополчаешься на весь мир. Уж не появилась ли женщина на горизонте, Томми? Мне казалось, что ты уже махнул на нас рукой.
  Даже по правилам игры, в которую они играли — или не играли, — вопрос прозвучал слишком уж резко, и Брю взял необычно долгую паузу, прежде чем на него ответить.
  — На самом деле мужчина , — сказал он, про себя подумав об Иссе.
  Губы Митци раздвинулись в улыбке, означавшей, что ответ оценен по достоинству, после чего она вернулась к своей книге.
  
  Глава 8
  
  Меньше всего строение походило на приют — по крайней мере, снаружи. Это было убогое, обветшалое здание, послужившее еще нацистам, а нынче втиснутое в пространство на оживленном перекрестке: между кирпичей торчат сигаретные бычки, обшарпанные стены расписаны тропическими закатами и матерщиной. С одной стороны притулилось кафе-жестянка «Азиль», по другую — афро-азиатская барахолка. Зато внутри все дышало энергией, исполнительностью и неисправимым оптимизмом.
  Солнечным утром, в понедельник, Аннабель, стараясь держаться как обычно, вкатывает свой велосипед вверх по ступенькам, на крыльце привязывает его цепью к трубе и, следуя блестящим стрелкам-указателям, поднимается по выложенной плиткой лестнице в холл и машет рукой сидящей за стеклянной дверью Вангасе, секретарше. Она ждет, пока ее заметят и нажмут на кнопку, после чего раздается характерный зуммер электронного замка, и стеклянная дверь открывается. Аннабель привычно идет по коридору мимо мужчин в дешевых костюмах, и женщин в хиджабах, и смурных детей, что-то строящих из кубиков на специально огороженной игровой площадке, или кормящих черепах листьями салата, или мрачно сующих пальцы сквозь сетку крольчатника, — почему такая тишина, или здесь всегда так? — и, наконец, входит в общую комнату, где Лиза и Мария, патентованные арабисты, уже сидят лицом к лицу с первыми клиентами. Она обменивается с каждой коротким приветствием и улыбкой и сворачивает в свой коридор, который в утреннем свете кажется дорогой в рай. Интересно, почему дверь в кабинет Урсулы закрыта, а над входом горит красная лампочка «Не входить»? Она так гордится тем, что ее дверь для всех в любое время нараспашку, и призывает остальных к тому же! Аннабель входит в свой офис, отстегнув рюкзак, бросает его на пол, как мешок, отягченный грузом собственной вины, садится за стол и на несколько секунд, обхватив голову руками, закрывает глаза, прежде чем уткнуться невидящим взглядом в монитор.
  
  #
  
  В тишине своего офиса, в той самой комнате, где всего пару дней назад зазвонил телефон (Урсула перевела звонок на ее номер) и некто Мелик стал умолять ее нанести визит его русскоговорящему другу, остро нуждающемуся в помощи, она мысленно оглянулась на прошедшие выходные, в которые, кажется, вместилась вся ее жизнь.
  Фрагменты отказывались складываться в цельную картину. За эти два дня она навестила его пять раз… или шесть? А то и семь, с учетом доставки на квартиру. Тогда, в субботу, она заглянула к нему еще разок, вечером. В воскресенье дважды. И сегодня на рассвете, когда прервала его молитву. Это сколько же получается?
  Но если попросить ее дать почасовой отчет, выстроить эпизоды в логическом порядке — о чем говорили, балансируя каждый на своем натянутом канате, чему смеялись и когда разошлись по углам, — то все смешается, и эпизоды начнут меняться местами.
  Картофельно-луковый суп они вместе готовили на ее походной плитке, в полной темноте, как скауты ночью на костре, в субботу на ужин.
  — Почему ты не зажигаешь свет, Аннабель? Ты что, в Чечне и ждешь авианалета? Разве местный закон запрещает включать электричество? Но тогда весь Гамбург живет не по закону.
  — Не стоит без особой необходимости привлекать к себе внимание, вот и все.
  — Иногда темнота привлекает внимание больше, чем свет, — заметил он после долгого раздумья.
  Все для него было исполнено смысла — связанного не с ней, а с внешним миром. Все отзывалось в нем эхом тяжелого опыта, опыта на грани отчаяния.
  Русские газеты, купленные в киоске на станции, она принесла ему в воскресенье утром или вечером? Она сгоняла туда на велосипеде, чтобы потратиться на «Огонек», «Новый мир» и «Коммерсантъ», и в последний момент решила купить цветы у лоточницы. Сначала она подумала о бегонии, за которой он бы мог ухаживать. Но, вспомнив об их ближайших планах, склонилась в пользу срезанных цветов. Вот только каких? Вдруг он сочтет розы этаким признанием в любви? Еще не хватало. Пусть будут тюльпаны. Тут же выяснилось, что они не помещаются в передний багажник, и ей пришлось всю дорогу до гавани держать букет в одной руке, как олимпийский факел, и в результате половину лепестков оборвал ветер.
  А в разных концах мансарды они сидели, слушая Чайковского, когда он вдруг вскочил, выключил магнитофон и, снова усевшись на сундук возле арочного окна, принялся декламировать патриотические чеченские стихи про горы, и реки, и леса, и безответную любовь благородного охотника, время от времени — то ли по своей прихоти, то ли, как ей казалось, когда он знал, про что стихи, — переводя отдельные строки на русский и при этом сжимая в ладони золотой браслет, — это было вчера вечером или в субботу?
  А когда, рассеянно вспоминая прошлое, он рассказал ей, как его били, волоча из комнаты в комнату, двое «японцев» (настоящие японцы или это тюремные кликухи, били его в российских или в турецких застенках, он не уточнил)? Для него имели значение только комнаты: в этой ему отбивали подошвы, в той утюжили все тело, в третьей пытали электрошоком.
  Где бы это ни происходило, именно в тот момент она испытала острое желание полюбить его, именно тогда желание близости превратилось в акт безоглядного самопожертвования, все ее существо вдруг откликнулось; он заслужил и не такое, он рассказывает ей о своем унижении, чтобы она, узнав, уврачевала его раны. Что еще могла она дать ему в ответ? Но когда признание уже готово было у нее вырваться, она в страхе отшатнулась; в этом случае она нарушила бы данное самой себе обещание: поставить его жизнь выше закона — жизнь, а вовсе не любовь.
  Случались затяжные периоды, когда он, привыкший к одиночеству, совсем замолкал или отвечал односложно. Но это молчание не давило. Она воспринимала его как своего рода комплимент, еще один знак доверия. И когда оно заканчивалось, на него находила такая болтливость, что со стороны их можно было принять за старых друзей, увидевшихся после долгого перерыва, и тогда она делалась такой же разговорчивой и начинала рассказывать ему про свою сестру Хайди и ее трех малышей, про Гуго, блестящего врача, которым она так гордилась, — Исса выспрашивал о нем все новые подробности, — и даже про свою мать, больную раком.
  И ни слова про отца. Потому что он когда-то был атташе в Москве? Или ее пугала длинная тень полковника Карпова? А может, потому, что теперь ее жизнь находилась в ее собственных руках?
  При всем при том она была его адвокатом, а не просто домохозяйкой. Сколько раз она уламывала его, умоляла, почти приказывала, чтобы он формально заявил о своих правах на наследство, но все впустую. Она старалась не думать о том, какие выгоды это ему сулит. Ясно одно: если наследство такое огромное, как намекал Брю, для него таинственным образом сразу откроются многие двери. Ей приходилось слышать истории, в том числе и здесь, в приюте, про богатых арабов и азиатов, чьи мерзкие делишки вопиют к небесам, а при этом, только потому что у них есть в Германии внушительная недвижимость и не менее внушительный банковский счет, их всюду принимают с распростертыми объятьями.
  Сначала ты должна о нем позаботиться, говорила она себе. Когда он успокоится и окрепнет, возьмешься за него по-настоящему. Ну и от того, что придумает Гуго, будет многое зависеть.
  А Брю? Интуитивно и достаточно точно она определила его типаж: одинокий богатый мужчина, вступивший в последнюю фазу жизни и мечтающий о достойной любви.
  
  #
  
  Зазвонил внутренний телефон. Это была Урсула.
  — Аннабель, планерка переносится на два часа. Хорошо?
  — Да.
  Ничего хорошего. В отрывистом голосе Урсулы звучало предостережение. Рядом с ней посторонний. Она говорит для его ушей.
  — У меня господин Вернер.
  — Вернер?
  — Из отдела по защите конституции. Он хотел бы задать тебе несколько вопросов относительно твоего клиента.
  — Исключено. Я адвокат. Он не вправе задавать вопросы, а я не вправе на них отвечать. Он знает закон не хуже нас с тобой. — Реакции Урсулы она так и не дождалась. — Вообще о каком из моих клиентов идет речь?
  Он стоит у нее над душой и прислушивается к каждому нашему слову.
  — Вместе с господином Вернером здесь еще господин Динкельман, тоже из отдела по защите конституции. Они настроены очень серьезно, так как «велика вероятность публичного скандала», и хотели бы срочно обсудить это с тобой.
  Она нарочно их цитирует, давая мне пищу для размышлений.
  
  #
  
  Господин Вернер оказался упитанным джентльменом под тридцать, с маленькими водянистыми глазами, пепельными бровями и белой лоснящейся кожей. Когда Аннабель вошла в комнату, Урсула сидела за столом, а господин Вернер стоял за ее спиной, в точности как она себе это представляла. Слегка откинув назад голову, с высокомерной складкой на губах, он подверг Аннабель своего рода оптическому обыску: лицо, грудь, бедра, ноги и снова лицо. Закончив инспектирование, он сделал навстречу деревянный шаг, взял ее руку в свою и склонился над ней в символическом поклоне.
  — Фрау Рихтер, меня зовут Вернер. Я один из тех, кому платят за то, чтобы славное немецкое общество могло спать спокойно. Закон возложил на нас определенные обязанности, но не наделил исполнительной властью. Мы чиновники, а не полицейские. Вам как адвокату это уже известно. Позвольте вам представить господина Динкельмана из нашего координационного комитета, — продолжил он, выпуская ее руку.
  Господина Динкельмана «из нашего координационного комитета» не сразу можно было заметить. Он сидел в углу, еще дальше за Урсулой, и только сейчас выступил из тени. Около сорока пяти, соломенные волосы, кряжистый, он всем своим виноватым видом показывал, что лучшие его дни остались в прошлом. На нем был мятый льняной пиджак библиотекаря и старомодный клетчатый галстук.
  — Координационный комитет? — повторила Аннабель, украдкой бросив взгляд на Урсулу. — И что же вы координируете, герр Динкельман? Или нам это знать не положено?
  Урсула вяло улыбнулась, а вот улыбка господина Динкельмана вышла ослепительной, во весь рот, настоящая клоунская улыбка.
  — Фрау Рихтер, без меня раскоординированный мир мгновенно развалился бы, — весело сказал он, задерживая ее руку в своей чуть-чуть дольше, чем того требовали светские приличия.
  
  #
  
  Они расселись в кружок за низким столом соснового дерева, причем председательское место осталось за голубоглазой, словно аршин проглотившей Урсулой, чьи рано поседевшие волосы были собраны в пучок. Стулья здесь были с такой мягкой обивкой, что принять важную позу было практически невозможно. На каждом сиденье лежала ею вышитая подушечка. Я вышиваю, чтобы успокоиться, сообщила она Аннабель во время одной из их первых посиделок. На столе внушительных размеров термос с кофе, молоко, сахарница, кружки и целая коллекция бутылочек с разной водой. Урсула — гурманка по этой части, вроде меня, подумала про себя Аннабель. А между термосом и подносом с водой лежала глянцевая фотография Иссы — анфас и оба профиля.
  Эту фотографию, как она потом сообразила, разглядывала только она, все остальные разглядывали ее: Вернер с профессиональной пристальностью, Динкельман с клоунской улыбкой и, наконец, Урсула с выражением абсолютной бесстрастности, которое ее лицо принимало в моменты кризиса.
  — Тебе знаком этот человек, Аннабель? — спросила Урсула. — Как адвокат ты не обязана отвечать этим господам, если только ты сама не являешься объектом расследования. Мы с тобой это доподлинно знаем.
  — И мы тоже, фрау Майер! — с готовностью воскликнул господин Вернер. — С первого дня тренировочного курса! Адвокаты — это табу. Их лучше не трогать, особенно если это дамы! — Он был в восторге от произнесенной двусмысленности. — Мы также не забыли, что законом предусмотрена конфиденциальность в отношении вашего клиента, фрау Рихтер, и со всем уважением к этому относимся. Не так ли, Динкельман?
  Клоунская улыбка робко подтвердила справедливость выделенного слова.
  — Для нас уговаривать фрау Рихтер нарушить конфиденциальность ее отношений с клиентом было бы абсолютно противозаконно. Как и для вас, фрау Майер. Даже вы не в состоянии уговорить ее! Если только она сама не является объектом расследования — а это, очевидно, не наш случай. На данный момент. Она адвокат, гражданка этой страны — законопослушная, надо полагать, — член уважаемой семьи правоведов. Такой человек не может быть объектом расследования, ну разве что в исключительных обстоятельствах. Таков дух нашей конституции, а мы ее защитники, как духа, так и буквы. Поэтому нам ли не знать.
  Наконец он остановился. И ждал, не спуская с нее глаз. Как и все остальные. Только один Динкельман при этом улыбался.
  — Вообще-то мне знаком этот человек, — признала Аннабель после продолжительной паузы, характеризовавшей ее профессиональную озабоченность. — Это один из наших клиентов. Из последних. — Сейчас она обращалась к Урсуле и только к ней. — Хотя ты с ним еще не знакома, ты передала его мне, поскольку он говорит по-русски. — Она невозмутимо взяла в руки фотографию, делая вид, что внимательно ее изучает, и снова положила.
  — Вы не скажете, как его зовут, фрау Рихтер? — выпалил Вернер ей в левое ухо. — Мы не настаиваем. Быть может, вы считаете это тоже конфиденциальной информацией. Если так, то мы не настаиваем. Конечно, велика вероятность публичного скандала, но это не важно.
  — Его зовут Исса Карпов. Так, во всяком случае, он говорит, — все тем же твердым голосом и обращаясь исключительно к Урсуле. — Он наполовину русский, наполовину чеченец. Так он говорит. С некоторыми клиентами нельзя быть до конца уверенными, как всем нам хорошо известно.
  — Положим, мы-то уверены, фрау Рихтер! — возразил ей Вернер с неожиданной горячностью. — Исса Карпов — российский преступник-исламист с длинным послужным списком тюремных сроков за участие в боевых акциях. Он въехал на территорию Германии нелегально — возможно, при посредничестве других преступников, таких же исламистов — и не имеет никакого права здесь находиться.
  — У каждого человека есть права, — попеняла ему Аннабель в мягкой форме.
  — Но не в данной ситуации, фрау Рихтер. Не в данной ситуации.
  — Но господин Карпов обратился в «Северный приют» с тем, чтобы урегулировать эту ситуацию, — возразила Аннабель.
  Вернер деланно рассмеялся:
  — О боже! Разве ваш клиент не сказал вам, что, когда его пароход пришел в Гётеборг, он совершил побег, чтобы нелегально проникнуть в Германию? Что в Копенгагене он бежал вторично? Что до того был побег в Турции, а еще раньше — в России?
  — Все, что мне сказал мой клиент, касается меня и моего клиента и без его согласия не может быть разглашено третьим лицам, герр Вернер.
  Урсула была сама непроницаемость. Господин Динкельман в задумчивости водил толстыми пальцами по губам туда-сюда, поглядывая на Аннабель с отеческой улыбкой.
  — Фрау Рихтер, — кажется, Вернер начинал терять терпение, — нам надо срочно найти беглого и весьма опасного исламистского преступника. Он подозревается в связях с террористами и склонен к непредсказуемым действиям. Наша обязанность — защитить от него общество. А также вас, фрау Рихтер. Вы одинокая, беззащитная и, уж позвольте мне сказать, очень привлекательная женщина. Вот почему мы просим вас и фрау Майер оказать нам содействие в выполнении нашего долга. Где находится этот человек? И второй вопрос или даже первый: когда вы его в последний раз видели? Пожалуйста, ответьте — разумеется, совершенно добровольно. Быть может, укрывание террориста, что способно вызвать публичный скандал, не вызывает у вас чувства внутреннего протеста?
  Аннабель повернулась к Урсуле, желая узнать ее мнение насчет уместности подобного вопроса, но терпение господина Вернера иссякло.
  — Вам незачем обращаться за советом к вашему директору, фрау Рихтер! Позвольте мне задать вам еще один вопрос, и тогда уж решайте, как вам надлежит отвечать в интересах вашего клиента. Никто вас не принуждает. Тому есть свидетели. Итак: куда делся Исса Карпов, после того как вы с ним покинули дом госпожи Лейлы Октай в четыре часа утра в субботу?
  
  #
  
  Стало быть, они знают.
  Знают, но не все.
  Они знают внешние обстоятельства, но не конкретные детали. Так, по крайней мере, она должна думать. Знай они конкретные детали, Исса уже летел бы в Петербург, как ранее Магомед, посылая ей из кабины пилота прощальный привет руками в железных браслетах.
  — Фрау Рихтер, я спрашиваю вас еще раз. Что вы делали с Иссой Карповым, после того как покинули дом Октаев?
  — Я его сопровождала.
  — Пешком?
  — Пешком.
  — В четыре часа утра? Это ваша обычная практика с клиентами? Прогуливаться на рассвете? Это нормальная практика для привлекательной молодой женщины-адвоката? Если вы усматриваете в моем вопросе призыв нарушить принципы конфиденциальности, я снимаю свой вопрос. Тем самым вы тормозите наше расследование, но это не важно. Мы все равно его найдем, пусть даже слишком поздно.
  — Наш разговор затянулся до утра, что с клиентами восточного происхождения не редкость, — продолжила Аннабель, взяв паузу на раздумье. — В доме Октаев возникла атмосфера напряжения. Господин Карпов не хотел злоупотреблять их гостеприимством. Он весьма щепетилен. Он отдавал себе отчет в том, что его неопределенный статус вызывает у них озабоченность. К тому же они планируют поездку в Турцию.
  Она по-прежнему обращалась к Урсуле, а не к Вернеру. Отвечала она короткими предложениями: заканчивала одну мысль и переходила к другой. Урсула, точно сфинкс, устремила полуприкрытые глаза куда-то вдаль. С лица сидевшего с ней рядом Динкельмана не сходила доброжелательная улыбка.
  — Пожалуйста, опишите точно ваш маршрут, фрау Рихтер. А также средства передвижения. Я должен вас предупредить, вы подвергаете себя опасности, и не только со стороны Иссы Карпова. Мы, конечно, не полиция, но наши действия должны быть адекватными. Пожалуйста, продолжайте.
  — Мы прошли пешком до Эппендорфер-Баум, а дальше на метро.
  — До какой станции? Нам нужна полная картина, а не фрагменты.
  — Мой клиент был перевозбужден, поезд подействовал на него угнетающе. Через четыре станции мы вышли. Мы взяли такси.
  — Вы взяли такси. В час по чайной ложке. Фрау Рихтер, почему надо подавать каждый факт, словно это золотая монета? Вы взяли такси до…
  — Поначалу у нас не было точного плана.
  — Шутить изволите? Вы дали водителю адрес: перекресток менее чем в километре от американского посольства! Как вы можете говорить, что у вас не было точного плана , когда вы дали водителю адрес?
  — Очень просто, герр Вернер. Знай вы получше менталитет наших клиентов, вы бы не удивлялись. — Она была в ударе. Ни одного неуместного слова. Ни одной оплошности. На семейных форумах, где они практиковались в искусстве адвокатской лжи, ей бы выставили высший балл. — У мистера Карпова в уме был план, но по каким-то своим соображениям он не пожелал поделиться им со мной. От этого перекрестка можно выбрать разные направления. Меня он устраивал еще и потому, что я живу неподалеку.
  — Но вы не сказали водителю, чтобы он вас довез до самого дома! Почему? Вы бы чувствовали себя в полной безопасности, а ваш спутник оттуда прошелся бы пешком. Или в вашей истории мы наткнулись на очередное непреодолимое препятствие?
  — Вовсе нет. У меня и в мыслях не было говорить водителю, чтобы он довез меня до дома. — Это было сказано Вернеру в лицо.
  — Почему нет?
  — А если я не ехала домой?
  — То есть?
  — Что, если я не расположена показывать клиентам, где я живу? Что, если я решила отправиться к одному из своих многочисленных любовников, герр Вернер? — В числе которых вам бы наверняка хотелось оказаться, про себя подумала она.
  — Но вы ведь отпустили такси?
  — Да.
  — Вы пошли дальше пешком. В неизвестном направлении.
  — Верно.
  — И Карпов наверняка пошел с вами! Он бы не оставил такую привлекательную женщину посреди улицы в полпятого утра. Он весьма щепетилен. И нисколько не опасен. Это ваши собственные слова, не так ли?
  — Нет.
  — Что «нет»?
  — Нет, он не пошел со мной.
  — То есть он тоже отправился пешком, но в другом направлении?
  — Верно. Он двинулся на север и вскоре исчез из виду. Видимо, свернул в боковую улочку. Мне было важнее убедиться, что он не последовал за мной, чем следить за его передвижениями.
  — А после этого?
  — Что после этого?
  — Вы больше не виделись? У вас был с ним контакт?
  — Нет.
  — Хотя бы через посредников?
  — Нет.
  — Но он наверняка оставил вам свой телефон. И адрес. Нелегальный иммигрант, находящийся в отчаянном положении, не для того, надо думать, нанимает талантливую молодую защитницу, чтобы тут же от нее избавиться.
  — Он не оставил мне ни телефона, ни адреса, герр Вернер. В нашей работе это тоже обычное дело. У него есть телефон приюта. Я, естественно, надеюсь однажды услышать его голос, но он может и не позвонить. — Она повернулась к Урсуле за подтверждением своих слов, но дождалась лишь легкого кивка. — Так уж устроен наш приют. Клиенты появляются и исчезают. Им требуется время: переговорить с товарищами по несчастью, помолиться, набраться сил, иногда взять паузу. Возможно, у мистера Карпова есть семья, и она уже здесь. Нас редко посвящают во все подробности. Возможно, здесь у него друзья — русские или чеченцы. Возможно, он вступил в религиозную общину. Мы не знаем. Иногда они возвращаются на следующий день, иногда через полгода, а то и вовсе исчезают.
  Пока Вернер обдумывал, с какого боку ему теперь зайти, в разговор решил вступить его коллега, пока все больше помалкивавший.
  
  #
  
  — А как насчет еще одного джентльмена, который был с вами в тот пятничный вечер у турок? — спросил господин Динкельман с непринужденностью завсегдатая вечеринок. — Крупный, видный мужчина, хорошо одетый. Моего возраста. Или даже старше. Он тоже адвокат Карпова?
  Аннабель вспомнила слова профессора права в Тюбингене об искусстве ведения перекрестного допроса. Обращайте особое внимание на то, как молчит свидетель. Молчание может быть вызывающим и виноватым, озадаченным и изобретательным. Ваша задача правильно интерпретировать молчание свидетеля. Но сейчас молчала она.
  — Вы называете это координацией, герр Динкельман? — спросила она шутливым тоном, при этом отчаянно собираясь с мыслями.
  Клоунская улыбка на своем месте, идеальный изгиб.
  — Не надо со мной флиртовать, фрау Рихтер. Я слаб по этой части. Лучше скажите: кто этот человек? Вы его туда привели. Он там провел несколько часов. Ушел один, бедняга. Потом пешком бродил по городу, как будто потерял что-то. Интересно, что он искал? — Вопрос был адресован Урсуле. — В этой истории все ходят пешком, фрау Майер. Меня это начинает утомлять. — И вновь Аннабель, с прежней непринужденностью: — Ну же. Кто он? Назовите имя. Любое. Первое пришедшее на ум.
  Аннабель вспомнила физиогномическое выражение, усвоенное от отца: меняем тему.
  — У моего клиента есть в Гамбурге потенциальный покровитель, который в силу занимаемого положения желает пока остаться неизвестным. Я с уважением отнеслась к его пожеланию.
  — Мы тоже. Он говорил или просто сидел и слушал, этот анонимный покровитель?
  — С кем он должен был говорить?
  — С вашим парнем. Иссой. С вами.
  — Он не мой парень.
  — Мой вопрос: участвовал ли этот анонимный покровитель в вашем разговоре? Заметьте, я не спрашиваю вас о теме разговора. Я спрашиваю, принимал ли он участие. Или он глухонемой?
  — Он принимал участие.
  — Значит, это был трехсторонний разговор. Вы. Покровитель. Исса. Это вы мне можете сказать, не нарушая никаких законов. Вы сидели втроем и перетирали. Ограничимся простым «да» или «нет».
  — Ну да.  — Она пожала плечами.
  — Свободный разговор. Вы не вправе раскрывать его темы, но разговор шел свободно, без помех. Да?
  — Я не знаю, на что вы намекаете.
  — Вам и не надо это знать. Просто ответьте. Вы втроем вели непринужденный разговор, протекавший свободно, без помех?
  — Это какой-то абсурд.
  — Абсурд. Согласились. И все же?
  — Да.
  — Значит, он, как и вы, говорит по-русски.
  — Я этого не сказала.
  — Верно. Кто-то должен был сказать это за вас. Здорово получается. Ваш клиент просто счастливчик.
  Господин Вернер предпринял попытку вернуть себе инициативу.
  — Так вот, значит, куда направился Исса Карпов, после того как вы с ним расстались в полпятого утра! — воскликнул он. — К своему анонимному покровителю! Возможно, финансирующему террористическую сеть! Вы расстались с ним на перекрестке в богатом районе, и, дождавшись, когда вы скроетесь из виду, он отправился к своему покровителю. По-вашему, это правдоподобная гипотеза?
  — Она настолько же правдоподобна или неправдоподобна, как и любая гипотеза, герр Вернер, — ответила Аннабель.
  Удивительно, но именно милый старомодный Динкельман, а вовсе не его развязный молодой начальник решил, что в их беседе с фрау Майер и фрау Рихтер можно поставить точку.
  
  #
  
  — Аннабель?
  Они остались вдвоем.
  — Да, Урсула?
  — Наверно, тебе лучше пропустить сегодняшнее собрание. Подозреваю, что у тебя найдутся дела поважнее. Тебе больше нечего сказать по поводу нашего пропавшего клиента?
  Нет, больше ей сказать было нечего.
  — Ну что ж. Мы живем в мире полумер. Не все зависит от нас, как бы нам ни хотелось считать иначе. Мы ведь уже обсуждали эту тему.
  Обсуждали. В связи с Магомедом. Наше заведение существует не для того, чтобы осуществлять чьи-то утопии, сказала ей Урсула, когда Аннабель организовала марш протеста и привела в ее офис всех сотрудников приюта.
  
  #
  
  Это не была паника. Аннабель не запаниковала. Как ей, во всяком случае, казалось. Она просто реагировала на ситуацию, которая грозила выйти из-под контроля.
  Из приюта она на велосипеде рванула на дальнюю бензозаправку. Всю дорогу она посматривала в оба зеркальца на руле — нет ли признаков преследования, при этом слабо себе представляя, как она их распознает.
  У кассира она наменяла целую пригоршню мелочи.
  Она позвонила Гуго на сотовый. Как и следовало ожидать, откликнулся автоответчик.
  В справочной ей дали номер его больницы.
  В понедельник, предупредил он ее, у нас весь день конференция. Позвони вечером. Нет, ждать до вечера нельзя. Она вспомнила тему конференции: переоборудование психоневрологического отделения. На коммутаторе, после некоторых препирательств, ей дали телефон помощника администратора больницы. Аннабель объяснила, что она, сестра Гуго Рихтера, разыскивает его по неотложному делу. Нельзя ли позвать его к телефону для короткого разговора?
  — Ну, какое там у тебя неотложное дело, Аннабель?
  — Гуго, мой клиент потерял сознание на моих глазах. Ему нужна госпитализация. Немедленно, сейчас.
  — А сколько времени?
  Гуго, вероятно, единственный в мире врач без часов.
  — Десять тридцать утра.
  — Я перезвоню тебе в обеденный перерыв. Двенадцать тридцать. На мобильный. Он у тебя уже работает или ты его до сих пор не подзарядила?
  Она хотела его предупредить «только не на мобильный», но вместо этого сказала:
  — Спасибо тебе. Правда, Гуго, спасибо. — И добавила: — Он работает.
  Во дворе перед гаражом какие-то две женщины возились со стареньким желтым минивэном. Она отмахнулась от этой сценки. Транспортное средство из ведомства господина Вернера не стояло бы на виду. Чтобы чем-то заполнить время, она поехала в свой торговый центр. Слабосоленая селедка, его любимая, простой темный шоколад из органических ингредиентов, эмментальский сыр. Дай бог, чтобы это был их последний ужин на квартире. Плюс вода без газа — бренд, которому она, а теперь и он, отдают предпочтение.
  Гуго позвонил ровно в двенадцать тридцать. Он и без часов отличался пунктуальностью. В эту минуту она сидела в парке на скамейке, прислонив велосипед к фонарному столбу. Начал он агрессивно, что, хотелось верить, было добрым знаком.
  — Я должен дать ему рекомендацию в лечебницу? Подписать историю болезни человеку, даже имени которого не знаю? Вот был бы финт ушами. Короче, не надо никакой туфтовой истории болезни, — отрубил он, не дав ей возможности ответить. — Местный светило-шарлатан проверит его пульс и продиагностирует за тысячу евро в сутки. Две клиники на выбор. Обе — пятизвездные обдираловки.
  Первый вариант — в Кёнигсвинтере — она сразу отмела по причине отдаленности. Второй вариант был идеальный: бывшая ферма под Хасумом, к северу от Гамбурга, всего каких-то два часа поездом.
  — Спросишь доктора Фишера, только не забудь перед этим надеть прищепку на нос. Вот номер. Не надо благодарностей. Надеюсь, он стоит всех этих хлопот.
  — Стоит, — заверила она его, прежде чем набрать заветный номер.
  Доктор Фишер понял ситуацию без лишних слов.
  Понял, что она хлопочет за близкого друга, но не стал вдаваться в характер этой дружбы.
  Понял, что это не телефонный разговор.
  Понял, что неназванный пациент говорит только по-русски, но не усмотрел в этом проблемы, поскольку сразу несколько из его опытных медсестер приехали сюда, как он деликатно выразился, «с Востока».
  Он понял, что пациент не буйный, но психика его травмирована в результате нескольких неприятных инцидентов, которые лучше обсудить при личной встрече.
  Он согласился с ней, что полный покой, разнообразная еда и прогулки в сопровождении могут дать желаемый терапевтический эффект. Естественно, все решения должны быть приняты после тщательного обследования.
  Он проникся чрезвычайностью момента и предложил ни к чему не обязывающую встречу между пациентом, лечащим врачом и консультантом.
  Завтра днем? Почему бы и нет. Четыре часа вас устроит? Значит, в четыре часа ровно.
  И еще уточнение. Пациент в состоянии самостоятельно приехать или ему требуется эскорт? Специально обученный медперсонал и подходящий транспорт могут быть предоставлены за дополнительную плату.
  Наконец, он понял, что Аннабель желает ознакомиться с их основными расценками, которые даже без дополнительных услуг выглядят астрономическими. Впрочем — спасибо Брю — ее больной друг, к счастью, в состоянии внести весьма существенную предоплату.
  Тогда до завтра, фрау Рихтер, до четырех часов дня, когда все формальности, надеюсь, будут быстро улажены. Еще раз ваше имя? Адрес? Профессия, если вас не затруднит? Это ваш действующий мобильный телефон, не так ли?
  
  #
  
  Она принесла ему шахматы своей бабушки, настоящий раритет. Жаль, эта мысль пришла ей в голову только сейчас. Для него это был активный вид спорта. Прежде в ее отсутствие он, видимо, весь день напролет сидел неподвижно на подоконнике в арочном проеме, подтянув длинные ноги к подбородку и обхватив их своими костистыми тонкими руками философа. А то вдруг схватится, вскочит на ноги да перенесется в другой конец мансарды и давай пускать свои бумажные самолетики или крутиться под ритмы Чайковского, пока она гадает, как ей-то поступить. Музыка, уверял он ее, не противоречит законам ислама, лишь бы не мешала молитве. Порой его высказывания о религии больше казались заемной мудростью, чем внутренним убеждением.
  — Я договорилась о том, чтобы завтра тебе переехать на новое место, Исса, — сказала она, улучив подходящую минуту. — Там тебе будет удобнее, и за тобой присмотрят надлежащим образом. Хорошие врачи, хорошая еда, все удобства тлетворного Запада.
  Музыка оборвалась, как и шарканье ног.
  — Это чтобы меня спрятать, Аннабель?
  — На какое-то время, да.
  — Ты тоже там будешь? — Его пальцы искали материнский браслет.
  — Я буду приезжать. Часто. Я тебя туда отвезу, а затем стану навещать при каждом удобном случае. Это не так уж далеко отсюда. Каких-то два часа на поезде. — Она говорила все это словно невзначай, как заранее спланировала.
  — А Лейла и Мелик ко мне приедут?
  — Вряд ли. Сначала тебе надо получить легальный статус.
  — Это место, Аннабель, где ты хочешь меня спрятать, — тюрьма?
  — При чем тут тюрьма! — Она взяла себя в руки. — Это место для отдыха. Такая… — она не хотела произносить это слово, но все-таки произнесла, — такая спецклиника, где ты наберешься сил, пока мы ждем ответа от мистера Брю.
  — Спецклиника?
  — Частная и очень дорогая, поскольку очень хорошая. Вот почему нам надо вернуться к разговору о твоем банковском счете. Мистер Брю любезно одолжил тебе денег для пребывания в клинике. Ты должен будешь вернуть долг. Это еще одна причина, почему тебе надо заявить о своих правах на наследство.
  — Это клиника КГБ?
  — Исса, здесь нет КГБ!
  Она ругала себя за совершенную глупость. Спецклиника… для него это еще хуже, чем КГБ.
  Он захотел помолиться, и она ушла на кухню. Когда она вернулась, он сидел на своем привычном месте, на подоконнике.
  — Твоя мать учила тебя петь, Аннабель? — спросил он раздумчиво.
  — В детстве она брала меня в церковь. Не думаю, что она учила меня петь. Кажется, никто не учил, да и вряд ли кому-то это было под силу. Даже великим учителям.
  — Я слышу твой голос, и мне этого достаточно. Твоя мать католичка?
  — Лютеранка.
  — А ты, Аннабель?
  — Меня воспитывали в лютеранской вере.
  — Ты молишься Христу, Аннабель?
  — Уже нет.
  — Единому Богу?
  У нее наконец лопнуло терпение.
  — Исса, послушай меня…
  — Я тебя слушаю, Аннабель.
  — Оттого что мы избегаем говорить о проблеме, она не исчезает. Это хорошая клиника и надежное место. Чтобы провести там время, нам нужен доступ к твоему банковскому счету. А значит, ты должен заявить о своих правах. Я говорю тебе как твой адвокат. Если ты этого не сделаешь, ты не сможешь учиться на врача. Ни здесь, ни в других странах мира. О чем бы ты ни мечтал, осуществить свою мечту тебе не удастся.
  — На все воля Божья.
  — Нет! Речь о твоей воле. Сколько ни молись, тебе принимать решение.
  Неужели на него не действуют никакие аргументы? Похоже, что так.
  — Ты женщина, Аннабель. Ты не рассуждаешь логически. Мистер Брю любит деньги. Если я предложу ему оставить их себе, он будет и дальше помогать мне из благодарности. А если я заберу у него деньги, он рассердится и не станет мне помогать. Вот логика банкира. И меня эта логика устраивает, так как я не хочу прикасаться к этим грязным деньгам. Может, ты хочешь эти деньги?
  — Не смеши меня!
  — Тогда они нам ни к чему. Для тебя они так же мало значат, как и для меня. Ты пока не готова принять Бога, но у тебя есть моральные принципы. Это хорошо для наших отношений. На этом фундаменте можно строить.
  В отчаянии она закрыла лицо руками, но на этот жест он не прореагировал.
  — Пожалуйста, не посылай меня в клинику, Аннабель. Мне нравится твой дом. Когда ты перейдешь в ислам, мы будем жить здесь. Не забудь сказать об этом мистеру Брю. А сейчас ты иди, чтобы меня не искушать. И лучше без рукопожатия. Иди с Богом, Аннабель.
  
  #
  
  Велосипед она оставила в вестибюле. Над гаванью висел туман, и в сумерках фонари казались совсем тусклыми; только после того как она несколько раз сморгнула, их свет сделался ярче. Вспомнив, что велосипедная дорожка находится на другой стороне, она присоединилась к группке пешеходов перед «зеброй». Кто-то произнес ее имя. Сначала она решила, что голос звучит у нее в голове, но нет, он был женский, а тот, что еще звучал в голове, принадлежал Иссе.
  Она прислушалась к этому внешнему голосу и поняла, что с ней говорят о ее сестре.
  — Аннабель! Вот так встреча! Как дела? Как Хайди? Я слышала, она опять ждет ребенка?
  Дородная женщина ее возраста. Зеленый вельветовый пиджак, джинсы. Короткая стрижка, никакого макияжа, широкая улыбка. Аннабель, мысленно еще пребывавшая в своем мире, лихорадочно перебирала в памяти, где они могли познакомиться. Фрайбург? Школа? Лыжный курорт в Австрии? Оздоровительный клуб?
  — У меня все хорошо. У Хайди тоже. Что, шопинг?
  Зажегся зеленый. Они вместе пошли по переходу, разделенные велосипедом.
  — Послушай, Аннабель. А что ты делаешь в этом районе? Разве ты живешь не в Винтерхуде?
  Слева от Аннабель выросла вторая женщина, грудастая, розовощекая, в цветастом платке. Когда они втроем достигли обочины, вокруг ее кисти, лежавшей на руле, сомкнулись сильные пальцы. Одновременно ей за спину завели левую руку жестом, который со стороны можно было принять за проявление нежности. Вместе с болью в памяти отчетливо всплыли две женщины на бензозаправке сегодня утром.
  — Тихо садимся в машину, — зашептала ей в ухо вторая женщина. — На заднее сиденье, в середке. Не шумим. Держимся как ни в чем не бывало. Моя подруга присмотрит за вашим велосипедом.
  Старенький желтый минивэн уже ждал их с открытыми задними дверями. Водитель и еще один мужчина рядом с ним глядели прямо перед собой. Женщина, обнимавшая Аннабель за плечи, втолкнула ее на заднее сиденье. За спиной громыхнуло — это погрузили ее велосипед. В этой сутолоке она даже не заметила, как у нее забрали рюкзак. Женщины в спокойном темпе сели по бокам, и каждая защелкнула на ее запястье по браслету, руки же оказались спрятанными между телами.
  — А что будет с ним? — прошептала она. — Он же заперт снаружи! Кто его накормит?
  Стоявший перед ними черный седан «сааб» медленно отъехал. За ним пристроился их минивэн. Никто никуда не спешил.
  
  Глава 9
  
  Их торжественная процессия — впереди черный «сааб», за ним желтый минивэн — проплыла мимо церковных шпилей и корабельной верфи, послушно останавливаясь на красный свет и включая, когда надо, поворотники, на пониженной скорости покружила по улицам, застроенным комфортабельными виллами с освещенными окнами, вступила на территорию заброшенной промзоны, заставила убрать с дороги заграждение с железными шипами, сбавила скорость возле караулки, у стен которой были свалены мотки колючей проволоки, остановилась перед красно-белым шлагбаумом, не замедлившим подняться, и оказалась в освещенном прожекторами заасфальтированном дворе с автостоянкой и офисными зданиями с одной стороны и старой конюшней, чем-то отдаленно похожей на их семейную конюшню во Фрайбурге, с другой.
  Но минивэн на этом не угомонился. Выбрав местечко потемнее, он медленно и, как показалось Аннабель, по-тихому подобрался поближе к конюшне. Освободив ее руки из браслетов, вмонтированных между сиденьями, конвоирши вывели ее на бетонированную площадку и строевым шагом сопроводили до распахнутой двери. Здесь ее встретила третья женщина, молодая и веснушчатая, с мальчишеской стрижкой. Они все оказались в комнате для упряжи, вот только самой упряжи здесь не было. Железные крючья и вешалки для седел. Старое поильное ведро с номером полка. Низкая обитая скамеечка с лежащим на ней одеялом. Больничный рукомойник. Мыло. Полотенца. Резиновые перчатки.
  Теперь каждая конвоирша охраняла треть своей подопечной. Глаза веснушчатой того же цвета, что и у Аннабель. Южанка, возможно, как и она, из Баден-Вюртемберга. Уж не потому ли ее уполномочили к ней обратиться? Аннабель, мы действуем в рамках стандартной процедуры в отношении тех, кто находится в сговоре с террористами. У вас есть выбор. Или вы сдаетесь властям добровольно, или ваша свобода будет ограничена. Что скажете?
  Я адвокат.
  Сдаетесь или нет?
  Сдаваясь властям, Аннабель мысленно повторяла бесполезные советы, которые сама давала своим клиентам непосредственно перед судом: будьте правдивы… не выходите из себя… не плачьте… говорите негромко и не заигрывайте с присяжными… у них нет желания возненавидеть вас или полюбить… у них есть одно желание: сделать свою работу, получить за нее деньги и разойтись по домам.
  
  #
  
  Рассуждай взвешенно и спокойно.
  Ты — адвокат.
  Хотя в данную минуту ты просто женщина, готовая взорваться от ярости, объясняться с ними предстоит не ей, а адвокату.
  Этот громыхающий железный лифт, в котором ты сейчас находишься, явно едет вверх. Об этом ты можешь судить по ощущениям в низу живота, существующим отдельно от других ощущений, вроде тошноты и болезненной реакции на грубое насилие.
  Значит, тебя доставят в какой-нибудь кабинет, а не в подвал. Уже спасибо.
  Этот лифт не останавливается на промежуточных этажах. В нем нет ни панели управления, ни зеркала, ни окошка. А пахнет здесь дизельным маслом и травой. Это лифт для скота. Запах школьной спортплощадки осенью. Рассуждай дальше.
  В этом лифте люди ездят исключительно по принуждению. Ты зажата между женщинами, которые тебя умыкнули под видом твоих подруг. Потом возникла третья, уже не ставшая притворяться другом. Ни одна из них не представилась. Ни одна при ней не обратилась к другой по имени.
  Никто, даже Исса, не сумел бы описать, что это значит — потерять свободу, и вот теперь она постигает это на собственной шкуре.
  Адвокат, проходящий ускоренный курс обучения.
  
  #
  
  Дверь лифта открылась и вместе с ней — небольшая белая комната вроде той, куда определили ее умершую бабушку. За голым деревянным столом, на котором она могла бы лежать, сидел человек, назвавшийся Динкельманом, и курил русскую папиросу. Она сразу узнала этот запах. Такие курил в Москве ее отец после хорошего ужина.
  Рядом с Динкельманом сидела высокая жилистая женщина с седеющими волосами и карими глазами, совсем не похожая на ее мать, но с таким же проницательным взглядом.
  Перед ними на столешнице было разложено содержимое ее рюкзака, как вещдоки в суде, только не в целлофане и без ярлычков. В торце стоял свободный стул для нее, обвиняемой. Стоя перед своими судьями, она слышала, как загромыхал грузовой лифт, поползший вниз.
  — Мое настоящее имя Бахман, — сказал Динкельман, словно возражая ей. — Если вы собираетесь подать на нас в суд, то полное имя Гюнтер Бахман. А это фрау Фрай. Эрна Фрай. Она яхтсменка. Шпионка и яхтсменка. А я просто шпион. Пожалуйста, садитесь.
  Аннабель подошла и села.
  — Ну что, сразу заявите протест и покончим с этим? — поинтересовался Бахман, затягиваясь. — Поразглагольствуете о вашем особом адвокатском статусе и всей этой хрени. Порассуждаете о ваших необыкновенных привилегиях и о конфиденциальности ваших отношений с клиентом. О том, что вы сделаете из меня отбивную. Что я нарушил — а кто спорит? — все мыслимые законы. Растоптал святые основы конституции. Будете кормить меня всей этой белибердой, или ограничимся констатацией? А кстати, когда у вас ближайшее свидание с разыскиваемым террористом Иссой Карповым, которого вы у себя приютили?
  — Он не террорист. Террористы вы. Я требую немедленно адвоката.
  — Вашу мать? Авторитетного судью?
  — Адвоката, который сможет представлять мои интересы.
  — Как насчет вашего блестящего отца? Или, может, вашего зятя в Дрездене? Связи у вас, прямо скажем, что надо. Пара звонков — и вся правовая машина обрушится на мою голову. Вопрос: вам нужна эта бодяга? Правильно, не нужна. Вы хотите спасти своего мальчика, и больше ничего. За километр видно.
  Эрна Фрай внесла свою нравоучительную лепту:
  — Боюсь, дорогая, что, кроме нас, выбирать тебе не из кого. Неподалеку отсюда сидят люди, которые спят и видят, как они арестовывают Иссу, желательно под камеру, и становятся героями в глазах публики. А заодно полиция с удовольствием задержит его предполагаемых сообщников — Лейлу, Мелика, мистера Брю, даже твоего брата Гуго. Она будет счастлива увидеть заголовки газет, чем бы дело ни кончилось. Я, кажется, забыла упомянуть «Северный приют»? Представь реакцию тех, кто еще вчера поддерживал бедную Урсулу. Ну и конкретно ты… официальный объект расследования… к этой казенной формулировке господин Вернер питает особое пристрастие. Компрометация статуса адвоката. Сознательное укрывание террориста, находящегося в розыске. Обман представителей власти. Ну и так далее. Твоя карьера закончится… лет в сорок… примерно столько тебе будет по выходе из тюрьмы.
  — Мне все равно, что вы со мной сделаете.
  — Но мы говорим не столько о тебе, моя дорогая. Мы ведь говорим об Иссе, правда?
  Бахман, явно не способный долго на чем-то одном сосредотачиваться, потеряв интерес к разговору, перебирал предметы из ее рюкзака: блокнот в спиральном переплете, дневник, водительские права, удостоверение личности, головной платок… последний он нарочито поднес к носу, словно проверяя на запах духов, коими она не пользовалась. Но больше всего его заинтересовал чек Томми Брю, к которому он то и дело возвращался: посмотрел на просвет, повертел так и эдак, исследовал цифры и почерк, озадаченно покачал головой.
  — Почему вы не получили по нему деньги?
  — Я ждала.
  — Чего? Доктора Фишера с его клиникой?
  — Да.
  — Пятьдесят тысяч. Надолго ли их хватило бы? В таком-то заведении.
  — Достаточно надолго.
  — Для чего?
  Аннабель передернула плечами — жест безнадежности.
  — Чтобы попытаться. Больше ничего. Просто попытаться.
  — Брю не обещал новых денег из того же источника?
  Аннабель уже хотела ответить, да вдруг передумала.
  — Интересно, почему вы оба считаете себя не такими? — с вызовом обратилась она к Эрне Фрай.
  — Не такими, как кто, дорогая?
  — Как те, кто, по вашим словам, желают его арестовать и выслать назад в Россию или Турцию.
  Отвечая за них обоих, Бахман в очередной раз взял в руки чек и принялся его изучать, как будто в нем скрывался ответ.
  — Да, мы не такие, — огрызнулся он. — Это уж точно. Но вас интересует, что мы намерены делать с вашим мальчиком. — Он положил чек в поле своего зрения. — Я не уверен, что мы сами это знаем, Аннабель. А правильней сказать, не знаем. Нам хочется верить, что мы здесь делаем погоду. И вот мы околачиваемся без дела и ждем до упора, как распорядится Аллах. — Он постучал пальцем по чеку. — Если Аллах нам поможет, то ваш мальчик, возможно, окажется вольной птицей, будет жить на Западе и осуществит свои самые смелые надежды и мечты. А нет… если Аллах нам не поможет… или вы нам не поможете… то ему придется вернуться туда, откуда он приехал, не так ли? Ну разве что им заинтересуются американцы. Тогда мы даже не будем знать, где он. Возможно, что и сам он тоже.
  — Мы пытаемся сделать для него все возможное, дорогая, — Эрна Фрай сказала это с такой обескураживающей искренностью, что Аннабель на миг ей поверила. — Гюнтер настроен так же, просто он не сумел это хорошо сформулировать. Мы не считаем, что Исса представляет собой угрозу. Мы далеки от таких умозаключений. Мы знаем, парень немного не в себе, что неудивительно. Но, думаем, он может помочь нам выйти на действительно плохих людей.
  У Аннабель вырвалось что-то вроде смеха.
  — Исса в качестве шпиона? Безумие! Не знаю, кто сильнее болен, он или вы!
  — В качестве кого угодно! — раздраженно буркнул Бахман. — В этой пьесе роли пока не расписаны. В том числе ваша. Известно одно: если вы с нами и если мы окажемся там, где надеемся оказаться, то вместе мы спасем гораздо больше невинных душ, чем вы голодных кроликов в своем хреновом «Северном приюте».
  Он в нетерпении поднялся, прихватив со стола чек.
  — Поэтому мой первый вопрос: за каким рожном русскоговорящий, не шибко преуспевающий бывший венский банкир-британец поперся в пятницу вечером к господину Иссе Карпову? Вы хотите оказаться в более цивилизованном месте или предпочитаете с мрачным видом сидеть за этим столом?
  У Эрны Фрай подход был помягче:
  — Всей правды, дорогая, мы тебе не скажем, просто не имеем права. Но то, что ты от нас услышишь, будет правдой, я тебе это обещаю.
  
  #
  
  Было далеко за полночь, а она ни разу даже не заплакала.
  Она рассказала им все, что знала или полузнала, о чем догадывалась или полудогадывалась, до последних мелочей, но она не заплакала, даже не пожаловалась. Как получилось, что она так быстро приняла их сторону? Куда делась бунтовщица с ее прославленной силой убеждения и умением сопротивляться, не раз отмеченными на семейном форуме? Почему она не наплела небылицы, как этому Вернеру? Может, все дело в «стокгольмском синдроме»? Когда-то у нее был пони по кличке Мориц. До нее Мориц был отморозком. Никого к себе не подпускал. Ни одна семья в Баден-Вюртемберге не хотела его брать. Аннабель это задело за живое, она переспорила родителей и с помощью однокашников собрала необходимую сумму. Первым делом Мориц лягнул их конюха, пробил брешь в стойле и закружил по загону. Но наутро, когда Аннабель туда вошла, дрожа от страха, он потрусил к ней, подставил голову для недоуздка и с этого дня сделался ее рабом. Его переполняло чувство протеста, и он просто ждал человека, на которого сможет переложить все свои проблемы.
  Не так ли и она сейчас поступила? Выбросила полотенце со словами: «Ладно, черт с вами, берите меня», как она пару раз сказала мужчинам, после того как их грубая настырность вынудила ее в ярости капитулировать.
  Дьявол — в логике: в сознательном смирении, с которым она как адвокат отступила в ясном осознании того, что у нее нет ни одного аргумента для защиты, а тем более выигрыша дела, будь то ее клиент или она сама, хотя о себе она думала в последнюю очередь. Именно сидевший в ней несгибаемый адвокат, как ей хотелось верить, убедил ее в том, что ее единственная надежда — это сдаться на милость судей… в данном случае тех, в чьих руках она оказалась. Да, она была эмоционально опустошена, спору нет. Да, одиночество и напряжение, связанное с необходимостью хранить в себе такую страшную тайну, подорвали ее силы. А еще она испытала определенное облегчение, даже удовольствие, оттого что снова превратилась в ребенка, доверив главные решения своей жизни тем, кто ее старше и мудрее. И все же, даже с учетом этих факторов, именно адвокатская логика, как уверяла она себя снова и снова, склонила ее к тому, чтобы выложить все как на духу.
  Она рассказала про Брю и Липицанов, про сейфовый ключ и письмо Анатолия, про Иссу и Магомеда и снова про Брю: его внешность и манеру речи, его поведение в отеле «Атлантик» и в доме Лейлы. Так что он там говорил о своей учебе в Париже? А эта кругленькая сумма, которую он вдруг решил вам дать, с чего бы это? Может, он хотел залезть к вам в трусики, дорогая? Последний вопрос ей задала Эрна Фрай, не Бахман. Когда дело касалось молодых красивых женщин, он становился излишне чувствительным.
  Это не было признанием, вытащенным исподтишка или угрозами или уговорами. Аннабель сама сдалась на милость победителей, и наступил катарсис, после того как она дала выход знаниям и эмоциям, запертым внутри до поры до времени; рухнули внутренние барьеры, которыми она отгородилась от Иссы, от Гуго, от Урсулы, от сантехников, и декораторов, и электриков, но в первую очередь от себя самой.
  Они правы: у нее не было выбора. Подобно Морицу, она исчерпала заряд протеста. Она нуждалась в друзьях, а не во врагах, чтобы спасти Иссу, не важно, действительно ли они не такие, как остальные, или только притворяются. Узкий коридор привел ее в маленькую спальню. Там ее ждала двуспальная кровать со свежим бельем. Аннабель, уставшая так, что, кажется, уснула бы стоя, озиралась вокруг, пока Эрна Фрай показывала ей, как работает душ, и недовольно цокала языком, снимая грязные полотенца и доставая из шкафчика свежие.
  — А вы с ним где будете спать? — спросила Аннабель, сама не понимая, какое, собственно, ей до этого дело.
  — Пусть это тебя не беспокоит, дорогая. Тебе главное — хорошенько отдохнуть. У тебя был тяжелый день, а завтрашний будет не легче.
  Если я засну, то проснусь в тюрьме, Аннабель.
  
  #
  
  Хотя Томми Брю находился не в тюрьме, ему было не до сна.
  В четыре часа того же утра он улизнул из семейной постели и на цыпочках спустился в кабинет, где он держал свою адресную книгу. Против имени Джорджи значилось шесть телефонных номеров. Пять вычеркнуто, а шестой сопровожден пометой «сотовый К». «К» — то есть Кевин, ее последний из известных ему адресов. По этому телефону последний раз он звонил три месяца назад, а трубку ей Кевин передавал уже и не вспомнить когда. Но сейчас он знал, с ней что-то не так. Нет, то не было предвидением. Или приступом паники. Будем называть вещи своими именами: отцовский страх.
  Пользуясь сотовым, дабы на параллельном аппарате, что стоит прямо возле Митци на прикроватной тумбочке, не замигал характерный огонек, он набрал номер Кевина и, закрыв глаза, приготовился услышать вяловатый, растягивающий слова голос, который скажет ему, дескать, извини Томми, но Джорджи не расположена сейчас с тобой разговаривать, с ней все в порядке, она здорова, но не хочет расстраиваться. Однако на этот раз он потребует ее к телефону. Он будет настаивать на отцовских правах, пусть и несуществующих. Рок-музыка, внезапно на него обрушившаяся, поколебала его решимость. Как и голос Кевина на автоответчике, предлагавший оставить запись и тут же предупреждавший, что, поскольку ее все равно никто не прослушает, то не лучше ли сразу повесить трубку и перезвонить в другой раз… как вдруг на том конце раздался женский голос.
  — Джорджи?
  — Кто это?
  — Это правда ты?
  — Да, я, папа. Ты что, не узнаешь мой голос?
  — Я не думал, что ты отвечаешь по этому номеру. Просто не ожидал. Как ты, Джорджи? Ты в порядке?
  — У меня все отлично. Что-то случилось? У тебя такой голос… Как поживает новая миссис Брю? Господи, сколько у вас времени? Папа?
  Он держал трубку на отлете, переводя дух. Миссис Брю ходит у нее в «новых» вот уже восемь лет. Ни разу не назвала ее Митци.
  — Ничего не случилось, Джорджи. У меня тоже все отлично. Она спит. Я почему-то ужасно заволновался. Но ты в порядке. Ты в полном порядке, как я слышу. На прошлой неделе мне стукнуло шестьдесят. Джорджи?
  Не надо ее подгонять, говорил ему ненавистный венский психиатр. Когда она уходит в себя, ждите, пока она сама вернется.
  — У тебя что-то не так, папа, — заметила она таким тоном, будто они каждый день перезванивались. — Я подумала, что это Кевин звонит из супермаркета, а это ты. Ты меня огорошил.
  — Вот уж не думал, что вы пользуетесь супермаркетами. Что он там покупает?
  — Все подряд. Он сошел с ума. Сорокалетний мужик, который последние десять лет питался одними орешками, заявил мне, что дети — это альфа и омега. И теперь у него на уме только подгузники, костюмчики с заячьими ушами, кроватка с кружавчиками и коляска с защитным козырьком от солнца. Ты тоже был таким ненормальным, когда мама была мною беременна? Я пытаюсь ему объяснить, что мы на мели и что лучше все это вернуть в магазин, пока не поздно.
  — Джорджи…
  — Да?
  — Но это же замечательно. Я ничего не знал.
  — Я тоже об этом узнала пять минут назад.
  — Господи, и когда же ты должна родить? Извини, если мне не следовало спрашивать.
  — Еще сто лет в обед, а он уже ведет себя как беременный папаша. Представляешь? Он даже хочет на мне жениться, с тех пор как в издательстве приняли его книгу.
  — Книгу? Он написал книгу?
  — Самоучитель. Медитация и диета.
  — Прекрасно!
  — С днем рождения тебя. Загляни к нам как-нибудь. Я тебя люблю, пап. Это будет девочка. Так решил Кевин.
  — Я могу тебе послать немного денег? На первое время? На ребенка? На кроватку с кружавчиками и все такое? — С его языка уже готова была сорваться цифра — пятьдесят тысяч евро, но он вовремя остановился и подождал, что она ему ответит.
  — Может, попозже. Я переговорю с Кевином и позвоню тебе. Может, на кроватку. Только не вообще деньги. Посылай лучше любовь. Дай мне еще раз твой телефон.
  В двадцатый или двухсотый раз за последние десять лет Брю продиктовал все свои телефоны — сотовый, домашний, рабочий. Интересно, записала ли она их? В этот раз, может быть, записала.
  Он налил себе скотча. Замечательные, невероятные новости. Об этом он и не мечтал.
  Жаль, Аннабель не может ему сказать, что у нее все в порядке. Ведь это из-за нее, как он только сейчас понял, а не из-за Джорджи он так разволновался, что вскочил среди ночи и улизнул в кабинет.
  Одним словом, мы имеем случай перенаправленной паранойи, как выразился бы ненавистный венский психиатр.
  
  #
  
  Чудовищная лестница.
  И зачем я только купила эту квартиру?
  Пугающие карманы, загибы, неудобные площадки. Удивительно, как я шею себе еще не сломала.
  А рюкзак? Кажется, он весит целую тонну. Что мы туда напихали?
  Эти лямки врезаются в плечи, как проволока.
  Еще один пролет, и я дома.
  Она отоспалась. После двух бессонных ночей в собственной квартире с разглядыванием потолка она спала глубоким, без сновидений, сном младенца.
  — Исса будет тобой доволен, дорогая, — заверила ее Эрна Фрай, разбудившая ее с чашкой кофе, а затем присевшая на кровать. — Ты придешь к нему с хорошими новостями. И с хорошим завтраком.
  Она это повторила в зеркальце для Аннабель, теснившейся на заднем сиденье вместе со своим велосипедом, на котором ей вскоре предстояло спуститься с холма к знакомой гавани.
  — Главное, помни: в том, что ты делаешь, дорогая, нет ничего обманного или бесчестного. Ты для него вестница надежды, и он верит тебе. Я сверху положила йогурт. Твои ключи в правом кармане куртки. Готова? Тогда вперед!
  Новый навесной замок пружинисто открылся, она толкнула двумя руками тяжелую железную дверь и услышала музыку по радио, кажется Брамса. Она стояла на пороге, охваченная страхом и стыдом и безнадежной до тошноты печалью по поводу предстоящего. Он лежал под арочным окном на импровизированной постели, с головы до ног укутав в коричневое одеяло свое долговязое тело, так что с одного конца торчала тюбетейка, а с другого — шикарные носки Карстена. Рядом на полу он аккуратно выложил все необходимое для переезда в очередную тюрьму: седельная сумка из верблюжьей кожи, многократно сложенное черное пальто, карстеновские мокасины и дизайнерские джинсы. Интересно, кроме носков и тюбетейки, на нем еще что-нибудь было? Она прикрыла за собой дверь и остановилась. Их разделяла огромная комната.
  — Едем в клинику сию минуту, Аннабель, — обратился к ней Исса из-под одеяла. — Мистер Брю выделил вооруженную охрану и провонявший серый автозак с зарешеченными окнами?
  — Ни автозака, ни вооруженной охраны, — весело откликнулась она. — И никакой клиники. Никуда ты не едешь. — И, заворачивая в кухню: — Я принесла нам экзотический завтрак, чтобы это дело отметить. Присоединишься ко мне или, может, ты хочешь помолиться?
  Молчание. Протопали носки. Она спустила рюкзак на пол, открыла дверцу холодильника.
  — Никакой клиники, Аннабель?
  — Никакой клиники, — подтвердила она, больше не слыша шагов.
  — Вчера ты сказала, что мне надо в клинику. Сегодня говоришь, что не надо. Почему?
  Где он? Она боялась обернуться.
  — Это было не такое уж хорошее решение, как нам казалось, — произнесла она громко. — Сплошная бюрократия. Куча разных форм для заполнения, неприятные вопросы… — А дальше вслед за Эрной Фрай: — Мы решили, что тебе лучше оставаться здесь.
  — Мы?
  — Мы с мистером Брю.
  Пусть Брю все время присутствует между вами, как тень, посоветовал ей Бахман. Исса смотрит на него, как на бога, вот и поддерживайте в нем эти настроения.
  — Я не понимаю твоей логики, Аннабель.
  — Просто мы передумали. Я твой адвокат, он твой банкир. Мы перебрали разные варианты и решили, что лучший для тебя — моя квартира, где ты сам хотел остаться.
  Набравшись духу, она обернулась. Он заполнял собой дверной проем, в свободно свисающем одеяле, как в сутане, такой монах с угольно-черными глазами, наблюдающий за тем, как она распаковывает рюкзак с его любимыми лакомствами, купленными по ее наущению Эрной Фрай: шесть фруктовых йогуртов в упаковке, еще теплые рогалики с маком, греческий мед, сметана, эмментальский сыр.
  — Может, мистер Брю огорчился, узнав, что ему надо выложить кучу денег за мое пребывание в клинике? Не по этой ли причине он передумал, Аннабель?
  — Я назвала тебе причину. Твоя безопасность.
  — Это ложь, Аннабель.
  Она резко встала и развернулась к нему. Их разделял какой-нибудь метр. В другое время она бы с уважением отнеслась к некой невидимой запретной зоне, к которой он никого не подпускал, но не сейчас.
  — Нет, Исса, это не ложь. Поверь, мы изменили первоначальные планы ради твоего благополучия.
  — У тебя красные глаза, Аннабель. Ты пила?
  — Конечно нет.
  — Почему конечно, Аннабель?
  — Потому что я не пью.
  — Скажи, ты хорошо знаешь мистера Томми Брю?
  — Ты это к чему?
  — Ты пила вместе с мистером Брю, Аннабель?
  — Исса, прекрати!
  — У тебя отношения с мистером Томми Брю, как с тем незадачливым человеком, с которым ты встречалась в своей старой квартире?
  — Исса, я сказала, прекрати!
  — Мистер Брю сменил этого незадачливого человека? Мистер Брю обладает особой властью над тобой? Я видел, с каким вожделением он смотрел на тебя в доме Лейлы. Ты уступаешь его низменным желаниям, потому что он такой богатый? Мистер Брю считает, что, пока он меня держит здесь, в твоей квартире, ты находишься в его власти и что ему не нужно платить большие деньги гэбистской клинике?
  Она взяла себя в руки. Не позволяйте вить из себя веревки, сказал ей Бахман. Будьте креативны. Сохраняйте холодную голову и острый адвокатский ум. Эмоции — это дерьмо, на них вы далеко не уедете.
  — Послушай, Исса, — сказала она примирительным тоном, возвращаясь к содержимому рюкзака. — Мистер Брю заботится не только о том, чтобы тебя накормить. Смотри, что он прислал.
  Однотомное издание в бумажной обложке тургеневских повестей «Вешние воды» и «Первая любовь».
  Сборник чеховских рассказов. И то и другое по-русски.
  Мини-плеер (взамен ее устаревшего магнитофона) с компакт-дисками классической музыки Рахманинова, Чайковского и Прокофьева. И даже — предусмотрительность Эрны не знает границ! — с запасными батарейками.
  — Мистер Брю любит и уважает нас обоих. Никакой он не любовник. Это все твои фантазии. Мы не хотим, чтобы ты провел здесь хоть один лишний день. Поверь, мы сделаем все для твоего освобождения.
  
  #
  
  Желтый минивэн стоял на том же месте, где ее высадили. За рулем сидел тот же водитель. И Эрна Фрай рядом с ним. Она слушала Чайковского по радио. Аннабель забросила велосипед, а затем рюкзак на заднее сиденье, запрыгнула в машину и хлопнула дверцей.
  — Ничего отвратительнее в своей жизни мне делать еще не приходилось, — с ходу объявила она, выглядывая в затемненное окно. — Спасибо вам за доставленное удовольствие.
  — Не говори глупости, дорогая, — отозвалась Эрна Фрай. — Ты все сделала как надо. Он счастлив. Послушай.
  Хотя продолжал звучать Чайковский, прием стал как будто хуже, и только потом Аннабель расслышала топот карстеновских мокасин и голос Иссы, громко и невпопад подтягивающего своим тенором.
  — Еще одна моя заслуга, — буркнула Аннабель. — Отлично, нечего сказать.
  
  Глава 10
  
  Деревянное крыльцо поросло глицинией. В маленьком, идеально ухоженном саду розовые кусты романтически окаймляли прудик с лилиями и декоративными лягушками. Дом был тоже маленький, но прелестный, такой домик Белоснежки с грубоватой розовой черепицей и диковинными дымовыми трубами на берегу одного из красивейших гамбургских каналов. Стрелки часов показывали ровно семь вечера. Бахман знал цену пунктуальности. На нем был его лучший официальный костюм, в руке — строгий дипломат. Он самолично почистил свои черные туфли и с помощью спрея Эрны Фрай на время укротил свою непослушную шевелюру.
  — Шнайдер, — пробормотал он в переговорное устройство и тотчас был впущен хозяйкой, фрау Элленбергер, поспешившей закрыть за ним входную дверь.
  
  #
  
  За восемнадцать часов, прошедших с момента, когда Эрна Фрай отправила Аннабель спать, Бахман с помощью Максимилиана озадачил главный компьютер разведслужбы на предмет всех существующих Карповых, позвонил своему контакту в австрийской секретной службе и поручил раскопать подробности незадачливой истории банка «Брю Фрэры» венского периода, выудил из темпераментного заместителя Арни Мора по наружке отчет о поведении и привычках нынешнего главы банка, отправил сотрудника перелопатить архивы финансового департамента города Гамбурга, а уже в полдень провел с Михаэлем Аксельродом из координационного совета в Берлине часовой разговор по спецсвязи, после чего затребовал все материалы о выдающемся ученом-мусульманине, проживающем в северной Германии и известном своими умеренными политическими взглядами и телегеничными манерами.
  Для просмотра некоторых файлов Бахману пришлось получить специальный доступ в центральном отделе по отмыванию денег. Эрна Фрай смотрела на него как на помешанного, пока он метался между их офисом и комнатой младшего персонала, куря папиросу за папиросой, зарываясь в бумаги на рабочем столе или вдруг требуя, чтобы меморандум, который он ей послал и про который сам забыл, она извлекла из недр своего компьютера.
  — Почему именно чертовы британцы? — желал он знать. — С какой стати русский отморозок обращается в британский банк в австрийском городе? Допустим, Карпов-старший в восторге от их лицемерия. Ему импонирует их породистое вранье. Но как, блин, он на них вышел? Кто его к ним направил?
  И вот в три часа пополудни — эврика! Он держит в руках тощую папку, извлеченную из архивов общественного прокурора. Она подлежала уничтожению, но чудесным образом избежала огня. Бахману еще раз повезло.
  
  #
  
  Они сидели друг против друга в безукоризненно обставленной гостиной, этакой Англии в миниатюре, попивая чай «Эрл Грей» из минтонского фарфора в эркере, в креслах с цветастой обивкой. На стенах гравюры старого Лондона и пейзажи Констебля. В книжном шкафу издания Джейн Остин, Троллопа, Гарди, Эдварда Лира и Льюиса Кэрролла. В эркере веджвудские горшки с растениями, покрывшимися ворсистыми бутонами.
  Довольно долго оба хранили молчание. Бахман ласково улыбался, вроде как сам себе. Фрау Элленбергер разглядывала кружевные занавески на окне.
  — Так вы против магнитофона, фрау Элленбергер? — поинтересовался он.
  — Категорически, герр Шнайдер.
  — Значит, обойдемся без магнитофона, — решительно подытожил Бахман, убирая прибор в дипломат. — Тогда я буду делать пометки от руки, — заметил он, кладя на колени блокнот и держа ручку наготове.
  — Я попрошу копию всего, что пойдет в досье, — сказала она. — Если бы вы предупредили меня заранее, сейчас мой брат представлял бы здесь мои интересы. К сожалению, сегодня вечером он занят.
  — Ваш брат может посмотреть наши досье в любое время.
  — Надеюсь, герр Шнайдер, — сказала фрау Элленбергер.
  Когда она открыла ему дверь, ее лицо заливал румянец. Нынешняя бледность сделала ее прекрасной. Испуганный взгляд, зачесанные назад волосы, длинная шея, профиль юной девушки… в глазах Бахмана она была из тех красавиц, которые, никем не замеченные, достигают зрелого возраста и потом исчезают.
  — Можно начинать? — спросил он.
  — Сделайте одолжение.
  — Семь лет назад вы добровольно оставили письменное заявление моему предшественнику и коллеге господину Бреннеру, высказав свою озабоченность деятельностью вашего тогдашнего руководства.
  — Мое руководство осталось прежним, герр Шнайдер.
  — Мы в курсе, и это вызывает у нас большое уважение, — церемонно произнес Бахман, делая для себя важную пометку.
  — Надеюсь, герр Шнайдер. — Последние слова фрау Элленбергер, сжимавшей подлокотники кресла, были обращены к кружевным занавескам.
  — Позвольте мне признаться, что я восхищаюсь вашим мужеством.
  Это замечание было оставлено без внимания, как будто она ничего не слышала.
  — Неподкупностью, конечно, тоже. Но прежде всего — мужеством. Могу я полюбопытствовать, что заставило вас написать это заявление?
  — А я могу полюбопытствовать, что привело вас ко мне?
  — Карпов, — ответил он тотчас. — Григорий Борисович Карпов. Привилегированный клиент банка «Брю Фрэры», находившегося тогда в Вене, а ныне в Гамбурге. Держатель липицанского счета.
  На последних словах она резко обернулась к нему — полупрезрительно, как ему показалось, но одновременно с каким-то торжеством, пусть даже с примесью собственной вины.
  — Только не говорите мне, что он хочет повторить свои старые трюки! — воскликнула она.
  — Самого Карпова — сообщаю вам об этом, фрау Элленбергер, без всякого сожаления — больше нет с нами. Но дело его живет. Живы и его сообщники. Вот почему я здесь, и в этом нет особой тайны. Говорят, история не знает остановок. Чем больше копаешь, тем глубже уходишь. Позвольте поинтересоваться: имя Анатолий вам что-нибудь говорит? Анатолий, доверенное лицо покойного Карпова?
  — Смутно. Имя, и не больше того. Он улаживал дела.
  — Но вы с ним не встречались.
  — У Карпова не было посредников. — И тут же поправилась: — Не считая Анатолия. Специалиста по улаживанию дел , как называл его мистер Эдвард. Но Анатолий не просто улаживал дела. Скорее разглаживал. Все, что у Карпова торчало вкривь и вкось, он превращал в ровненькую скатерку.
  Бахман записал сей яркий пассаж, но развивать эту мысль не стал:
  — А Иван? Иван Григорьевич?
  — Я не знаю никакого Ивана, герр Шнайдер.
  — Побочный сын Карпова. Называющий себя Исса.
  — Я не знаю отпрысков полковника Карпова, ни побочных, ни законных, которых, не сомневаюсь, хватает. Этот же вопрос задал мне вчера мистер Брю-младший.
  — Вот как?
  — Да. Представьте себе.
  И вновь Бахман оставил ее слова без внимания. Не считая себя классным следователем, в те редкие моменты, когда ему приходилось иметь дело с новобранцами, он поучал их так: не надо ничего ломать… позвоните в парадную дверь и зайдите со двора. Но сам он сейчас не ломился в дверь по иной причине, как позднее признался Эрне Фрай. Бахман услышал другую музыку. У него возникло ощущение, что пока она рассказывает ему одну историю, он слышит еще другую. Вместе с ней.
  — Позвольте еще раз спросить вас, фрау Элленбергер, — так сказать, вернуться вспять, — что вас заставило семь лет назад написать столь смелое заявление?
  Она как будто не сразу его услышала.
  — Я немка, неужели не понятно, — сказала она не без раздражения в тот момент, когда он уже собирался повторить свой вопрос.
  — Да, конечно.
  — Я возвращалась в Германию. На родину.
  — Из Вены.
  — Банк открывал свой филиал. В моей стране. И я хотела… мне хотелось…  — сказала она, посылая сердитый взгляд сквозь прозрачные занавески прямо в сад, словно где-то там разгуливал козел отпущения.
  — Вам хотелось подвести черту? Черту под вашим прошлым? — подсказал ей Бахман.
  — Мне хотелось въехать чистой в свою страну, — выпалила она с неожиданной живостью. — Незапятнанной. Неужели это не понятно?
  — Еще не до конца, но, в общем и целом, да.
  — Мне хотелось начать с чистого листа. Работу в банке. Свою жизнь. Это свойственно человеку. Желать все начать с начала. Разве не так? Возможно, вы думаете иначе. Мужчины — другие.
  — Кроме того, скончался ваш выдающийся патрон, с которым вы работали в течение многих лет, и банк возглавил Брю-младший,  — понизив голос под ее дидактическим напором, напомнил Бахман, делая упор на ее же словосочетании.
  — Справедливое замечание, герр Шнайдер. Приятно видеть, что вы проделали домашнюю работу. В наши дни это большая редкость. Я тогда была совсем еще девчонка, — пояснила она тоном больного, ставящего самому себе безжалостный диагноз. — Гораздо моложе своих лет. Если сравнивать с нынешней молодежью, то я была сущий ребенок. Я выросла в бедной семье и не имела ни малейшего представления об окружающем мире.
  — Но вы были необстрелянным воробьем, а тут новое дело! — запротестовал Бахман столь же эмоционально. — Вам спускали сверху приказы, и вы их выполняли. Вы были молодой, невинной, доверчивой девушкой. Так что не слишком ли вы к себе строги, фрау Элленбергер?
  Дошли ли до нее его слова? Если да, то почему она улыбается? Когда она снова заговорила, ее голос изменился, словно помолодел. Сделался ярче, свежее и одновременно женственнее, послышался венский говорок, отчего ее самые жесткие высказывания казались покрытыми мягкой патиной. А вместе с голосом помолодело и ее тело: при всей чинности и благородной осанке в ее жестикуляции появилась этакая живость кокетливой женщины. Странно… выбранный ею новый стиль поведения был бы уместен, если бы она желала умаслить человека старше и солиднее ее, но Бахман не был ни тем, ни другим. Это был некий подсознательный акт ретроспективного чревовещания: она не просто возвращалась в свою ушедшую молодость, но и воссоздавала картину своих тогдашних отношений с описываемым персонажем.
  — Вокруг меня были люди прямые, герр Шнайдер, — вспоминала она ностальгически. — Даже очень прямые, лишь бы эта прямота помогала им обратить на себя внимание мистера Эдварда.  — Имя, достойное того, чтобы его хранить как ценный приз. И смаковать. — Мой же стиль поведения был ох как далек от этого. Но именно не прямота, а моя сдержанность привлекла его внимание. Он сам мне в этом признался. «Элли, когда ищешь себе спутницу на выходные, лучше выбирать ту, что стоит в задних рядах». Это говорило его грубое «я», — добавила она мечтательно. — Такая грубоватость застигла меня врасплох. Понадобилось время, чтобы привыкнуть. От истинного джентльмена, каким был мистер Эдвард, подобного не ждешь. Но это было нормально. В этом была жизнь , — подытожила она с гордостью и снова умолкла.
  — И вам тогда было… сколько? — спросил Бахман после солидной паузы, спросил очень деликатно, чтобы не разрушить особую атмосферу.
  — Двадцать два года, секретарша высшей квалификации. Мой отец умер, когда я была еще маленькая. Его уход, признаюсь, окутан туманом загадочности. Ходили слухи, что он повесился, но прямо мне об этом никто не говорил. Мы ведь католики. Нас по доброте душевной забрал к себе в Пассау брат моей матери, священник. А кем еще можно быть в Пассау? Увы, с годами мой дядя стал проявлять ко мне особую нежность, и я благоразумно решила, дабы не огорчать маму, поступить в секретарский колледж в Вене. Н-да. Ну вот. Он овладел мной, если уж хотите знать всю правду. Я толком и не поняла, что произошло. В пору невинности ты вообще мало что понимаешь.
  Она снова замолчала.
  — Банк «Брю Фрэры» был первым местом вашей работы? — осторожно спросил Бахман.
  — Я вам так скажу, — продолжила фрау Элленбергер, отвечая на вопрос, который он ей не задавал. — Мистер Эдвард относился ко мне безупречно.
  — Разумеется.
  — Мистер Эдвард был образцом высокой морали.
  — Мой департамент не ставит это под сомнение. Мы полагаем, что его сбили с пути истинного.
  — Он был англичанин в лучшем смысле этого слова. Когда мистер Эдвард облек меня своим доверием, я была польщена. Когда он пригласил меня сопровождать его в публичном месте, всего лишь в ресторан после долгого рабочего дня, перед тем как провести дома вечер со своей семьей, я испытала чувство гордости.
  — Само собой. Как и любая девушка на вашем месте.
  — То, что по возрасту он мог быть моим дядей, если не дедушкой, не вызывало у меня озабоченности, — заметила она сурово, как бы расставляя точки над «и». — Будучи уже привычной к вниманию зрелого мужчины, я воспринимала это как нечто должное в моем положении. Разница состояла в том, что мистер Эдвард обладал харизмой. Не то что мой дядя. Когда я рассказала об этом матери, она не только не испугалась за меня, но, наоборот, посоветовала не осложнять себе жизнь из-за каких-то мелочных соображений. Мистер Эдвард, у которого только один сын, наверняка не обойдет вниманием хорошенькую молодую девушку, которая предложила ему свою искреннюю дружбу на закате его дней.
  — И он не обошел? — подсказал Бахман, бросив оценивающий взгляд вокруг. Однако она вновь от него ускользнула — и даже, как показалось, от самой себя. — Так в какой же момент, вы не уточните, фрау Элленбергер, — приступил он с новым запалом, — в какой именно момент появление полковника Карпова бросило тень на ваши, с позволения сказать, безоблачные отношения?
  
  #
  
  Кажется, вопрос не дошел до ее сознания.
  И все же?
  Ее брови поднялись выше некуда. Голова склонилась набок. А затем она произнесла еще одну речь для протокола:
  — Появление Григория Борисовича Карпова в качестве эксклюзивного клиента банка «Фрэры» произошло в момент, когда мои отношения с мистером Эдвардом достигли небывалого расцвета. Я и тогда не могла, и сейчас не смогу точно сказать, какое событие произошло раньше. У мистера Эдварда тогда наступила вторая или третья молодость. Ко мне он проявлял особую заботу, а еще в нем проснулся авантюризм, которому в Вене могли бы позавидовать его более молодые коллеги-банкиры. — Она задумалась, затем открыла было рот, но тряхнула головой и плутовато улыбнулась какому-то далекому воспоминанию. — Особую, подчеркиваю, заботу. — Она вернулась к настоящему. — Вы меня, кажется, спросили, в какой момент? Когда Карпов объявился в наших краях, я вас правильно поняла?
  — В общем, да.
  — Тогда позвольте вам немного рассказать о Карпове.
  — Сделайте одолжение.
  — Есть соблазн описать его как архетипического русского медведя, но это будет лишь часть правды. На мистера Эдварда он подействовал как афродизиак. «Он для меня все равно что шпанская мушка», — заметил патрон при мне однажды. Карповское пренебрежение общепринятыми нормами поведения нашло отклик в его сердце. В течение нескольких недель, предшествовавших водворению липицанской системы, мистер Эдвард совершил путешествия в Прагу, Париж и Восточный Берлин с единственной целью — встретиться со своим новым клиентом.
  — Вместе с вами?
  — Иногда со мной. Чаще со мной. Время от времени к нам присоединялся Толик со своим кейсом, дай бог ему здоровья. Я всегда задавалась вопросом, что у него там внутри. Пистолет? Мистер Эдвард говорил — пижама. Вообразите, прийти с пижамой в ночной клуб! Он платил за все. Деньги он держал в кейсе, в ближнем кармане. Что было в основном отделении, никто из нас не видел. Повышенная секретность. То, что он был лысым, почему-то придавало ситуации комический оттенок.
  Она хохотнула по-девчоночьи.
  — С Карповым не было скучно ни минуты. Каждая встреча — гремучая смесь культуры и анархии, и ты никогда не знал, чего ожидать в этот раз. — Она вдруг нахмурилась, решив поправиться. — Я вам так скажу, герр Шнайдер. Полковник Карпов был настоящим страстным поклонником искусства, музыки и литературы, а также физики. Ну и женщин. Само собой разумеется. О себе он говорил по-русски: «Я человек культурный».
  — Благодарю. — Бахман прилежно записывал в свой блокнот.
  Она снова заговорила сухим тоном:
  — Прокутив в ночном клубе до рассвета и при этом два или три раза отлучившись в номера, а в перерывах между отлучками поговорив о литературе, он уже рвался в какую-нибудь художественную галерею или требовал осмотреть городские достопримечательности. Сон, в привычном понимании этого слова, был ему незнаком. Для мистера Эдварда и для меня лично это было путешествие к знаниям, всякий раз новое.
  Тут она оставила свой суровый тон и тихо засмеялась, покачивая головой. Бахман за компанию ответил ей клоунской улыбкой.
  — А липицанские счета открыто обсуждались во время этих встреч? — поинтересовался он. — Или все происходило по-тихому, в конфиденциальной обстановке, когда они оставались один на один? Или вместе с Анатолием, когда тот оказывался рядом?
  Очередная затяжная пауза, связанная с воспоминанием. Лицо ее опять посуровело.
  — О, мистер Эдвард даже в минуты максимальной раскованности оставался человеком закрытым, уж поверьте! — скорее посетовала она, чем прямо ответила на заданный вопрос. — В банковских делах — оно понятно, но также и в личной сфере. Порой я спрашивала себя, не ограничивается ли она мной, — не считая, конечно, миссис Брю. Но потом она умерла. — Тут фрау Элленбергер поджала губки. — Он, конечно, опечалился. Приуныл. Я решила, что теперь мы поженимся, но, как выяснилось, вакансия не освободилась. Даже для Элли.
  — Кажется, в своем письменном заявлении вы отметили, что он был таким же закрытым и в отношении своего английского друга мистера Финдли? — осторожно ввернул Бахман вопрос, из-за которого, в числе прочих, он нанес ей этот визит.
  
  #
  
  Она помрачнела. Губы поджались, подбородок протестующе выдвинулся вперед.
  — Разве его не так звали? Финдли. Таинственный англичанин, — ненавязчиво продолжал настаивать Бахман. — Так написано в вашем заявлении. Или я что-то напутал?
  — Нет. Вы не напутали. Напутал Финдли. Еще как напутал.
  — Финдли, злой гений, стоящий за липицанскими счетами?
  — Мистера Финдли надо бы вычеркнуть из списка. Предать его забвению раз и навсегда, вот что следовало бы сделать с мистером Финдли, — произнесла она тоном ведьмы, читающей заклинания. — Мистера Финдли надо бы изрубить на мелкие кусочки и сварить в кипящем котле!
  Внезапная ярость, с какой она это выплеснула, лишь подтвердила подозрение Бахмана: пока они пили английский чай из тонких фарфоровых чашек на серебряном подносе, на котором также находились ситечко, молочник и кувшинчик с горячей водой, все из серебра, и отведывали домашнее слоеное шотландское печенье, то и дело долетавшие до него горячие пары́ имели своим происхождением отнюдь не чай, а кое-что покруче.
  — Такой монстр, да? — покачал головой Бахман. — Изрубить на мелкие кусочки и сварить в кипящем котле.  — Но с таким же успехом он мог говорить сам с собой, так как она целиком ушла в свои воспоминания. — Нет, я вас понимаю. Если бы кто-то одурачил моего патрона, я бы тоже вскипел. Беспомощно наблюдать, как твоего босса водят за нос… — Без ответа. — Завидный персонаж этот мистер Финдли, а? Человек, который сумел увести мистера Эдварда с прямой дороги… который свел его с такими отпетыми негодяями, как Карпов и его доверенное лицо…
  Тут она не выдержала.
  — Видный персонаж? Как бы не так! — гневно возразила фрау Элленбергер. — Вообще никакой не персонаж. Мистер Финдли весь состоял из качеств, украденных у других людей! — Словно спохватившись, она прикрыла рот рукой.
  — Как он выглядел, этот Финдли? Опишите мне его.
  — Скользкий. Безнравственный. Лощеный.
  — А возраст?
  — Сорок. Во всяком случае, выглядел на сорок. Но тень его была не в пример старше.
  — Рост? Внешность? Физические характеристики?
  — Рога и длинный хвост. Источал резкий запах серы.
  Бахман озадаченно покачал головой:
  — Однако вы его не жалуете!
  С фрау Элленбергер случилась одна из ее мгновенных метаморфоз. Выпрямив спину, как школьная училка, и надув губки, она сверлила собеседника взглядом, в котором сквозило резкое осуждение.
  — Когда тебя сознательно исключают из своей жизни, герр Шнайдер, не важно, о чьей жизни речь, и это делает тот, к кому ты эмоционально привязана, кому ты открывала свою душу на протяжении многих лет, у тебя есть все основания относиться с отвращением и подозрением к человеку, который совратил, нет, хуже, растлил твоего… такого честного банкира, как мистер Эдвард.
  — И часто вы с ним встречались?
  — Один раз, но этого вполне хватило, чтобы составить о нем свое мнение. Он записался на прием как самый обычный потенциальный клиент. Когда он пришел в банк, я заняла его светским разговором в приемной, что входило в мои обязанности. Это было его первое и последнее появление в банке. А дальше Финдли пустил в ход свою черную магию, и меня выставили за дверь. Они вдвоем.
  — Вы можете это как-то объяснить?
  — Мы с мистером Эдвардом могли уединиться. Или он мог мне что-то диктовать, не важно. Раздавался телефонный звонок. Финдли. Только услышав его голос, мистер Эдвард мне сразу говорил: «Элли, пойдите и припудрите нос». Если Финдли желал встретиться с мистером Эдвардом, это происходило в городе, только не в банке и опять же без меня. «Не сегодня, Элли. Приготовьте курочку для своей матери».
  — Вы не высказывали мистеру Эдварду свое неудовольствие по поводу такого безобразного обращения?
  — Он всякий раз отвечал, что есть на свете секреты, в которые он не может посвятить даже меня, и что Тедди Финдли — один из таких секретов.
  — Тедди?
  — Его имя.
  — Кажется, вы его ни разу не упоминали.
  — Не было никакого желания. Мы с ним были Тедди и Элли. Разумеется, только по телефону. После одного-единственного разговора ни о чем в приемной. Словом, одно притворство. В этом был весь Финдли: всё напоказ. Наша фамильярность по телефону никогда бы не выдержала проверки на прочность, можете не сомневаться. Мистеру Эдварду хотелось верить, что бесцеремонность этого типа меня забавляет, ну я и подыгрывала.
  — Почему вы так уверены, что за липицанской операцией стоял именно Финдли?
  — Он ее разработал!
  — Вместе с Карповым?
  — Анатолий как представитель Карпова принимал в этом участие, иногда. Насколько я могла понять. На расстоянии. Но это было его детище. Он любил хвастаться. Мои Липицаны. Моя маленькая конюшня. В сущности, мой Эдвард. Все спланировано. Бедный мистер Эдвард не имел ни малейшего шанса. Его заманили. Сначала непринужденный телефонный звонок с просьбой о деловом свидании, разумеется приватном, без третьих лиц, без протокола. Потом лестное приглашение в британское посольство на бокал вина с послом — для придания официальности. Официальности чему , спрашивается? В Липицанах не было ничего официального! Все исключительно не официально. Примесные и хромые — с самого начала. Кривоногие самозванцы, выдающие себя за породистых лошадей!
  — Ах да, посольство , — как бы невзначай согласился Бахман, словно это слово на мгновение вылетело у него из головы. Даже не будучи классным следователем, ты не станешь сразу ломать дверь. На самом деле британское посольство явилось для него полнейшей неожиданностью, каковой станет и для Эрны Фрай. Во всяком случае, семь лет назад, оставляя письменное заявление, она ни словом не упомянула, что в этой истории замешано британское посольство в Вене.
  — Гм, в связи с чем же это упоминалось посольство? — почти риторически спросил он, изображая некоторое смущение. — Вы мне не напомните, фрау Элленбергер? Видимо, не так уж хорошо я проделал домашнюю работу, как нам казалось.
  — Мистер Финдли изначально позиционировал себя как британского дипломата в некотором роде, — язвительно заметила она. — Неформальный дипломат, если такие бывают, в чем я сильно сомневаюсь.
  Судя по выражению лица Бахмана, он тоже сомневался, хотя сам нередко выступал именно в этом качестве.
  — Потом он превратился в финансового консультанта. Если вы спросите мое мнение, то он никогда не был ни первым, ни вторым. Его настоящая профессия — шарлатан.
  — Значит, липицаны вырвались на простор с легкой руки британского посольства в Вене, — размышлял вслух Бахман. — Ну конечно! Теперь я вспомнил. Простите мне этот небольшой провал в памяти.
  — Их план родился там, я в этом не сомневаюсь, — продолжала она. — В тот вечер, вернувшись из посольства, мистер Эдвард описал мне всю схему. Я пришла в ужас, но кто я была, чтобы показывать свои чувства! В дальнейшем все уточнения или улучшения в обязательном порядке согласовывались с мистером Финдли. Всегда за пределами банка, за границей либо где-то в Вене или по телефону в завуалированной форме — мистер Эдвард неизменно называл это словесным кодом. Прежде мне не приходилось слышать от него этот термин. Спокойной ночи, герр Шнайдер.
  — Спокойной ночи, фрау Элленбергер.
  Но Бахман не пошевелился. Как и она. Позже он признается Эрне Фрай, что еще никогда в своей карьере не подходил он так близко к мгновению интуитивного озарения. Фрау Элленбергер предложила ему уйти, но он не ушел, так как знал: ей не терпится сообщить ему кое-что еще, но она боится. В ней борются два чувства: лояльность, с одной стороны, и оскорбленное самолюбие — с другой. В конце концов оскорбленное самолюбие победило.
  — И вот он вернулся, — прошептала она, и глаза ее округлились, как будто она не могла в это поверить. — Чтобы проделать то же самое с бедным мистером Томми, у которого характер не чета его отцу. Я унюхала этот голос в телефонной трубке. Запах серы. Это Вельзевул. Теперь он назвался Форманом. Постановщик шоу — вот его амплуа, тогда и сейчас. А через неделю он станет Борманом!
  
  #
  
  В какой-то сотне метров от того места, где Бахмана ждала машина, раскинулась приозерная роща, через которую пролегла исхоженная тропа. Он передал свой дипломат водителю, и вдруг его охватило непреодолимое желание побродить здесь одному. Он сел на свободную скамейку. Опускались сумерки. Для Гамбурга наступили волшебные минуты. Погруженный в свои думы, он смотрел на темнеющую воду и огни города, обступившего озеро со всех сторон. В какой-то момент посреди недавнего разговора он почувствовал себя вором с нечистой совестью: кажется, он не того обчистил. Тряхнув головой, словно сбрасывая с себя эту минутную слабость на пути к поставленной цели, он извлек из кармана делового костюма мобильный телефон и набрал прямой номер Михаэля Аксельрода.
  — Да, Гюнтер?
  — Бритты хотят добиться того же, что и мы, — сказал он в трубку. — Но без нас.
  
  #
  
  Брю не мог не признать: по телефону Йен Лампион был сама предупредительность. Он извинился за звонок, он безоговорочно принял к сведению тот факт, что у Томми по минутам расписан каждый час, и тут же заверил его, что никогда бы не посмел вклиниться, если бы Лондон не дышал ему, Лампиону, в затылок.
  — К сожалению, Томми, это все, о чем я могу сообщить по телефону. Нам надо встретиться завтра, с глазу на глаз. Одного часа нам вполне хватит. Вы только скажите, где и когда.
  Брю, не будучи простаком, проявил настороженность.
  — Речь случайно пойдет не о предмете, который мы подробно обсуждали за ланчем? — предположил он, не уступая ни пяди земли.
  — Определенная связь есть. Но не прямая. Прошлое снова высунуло свою мерзкую голову. Но она уже не опасна. Ничьей репутации она не угрожает. Скорее сулит вам выгоду. Один час — и вы больше не на крючке.
  Успокоенный его словами, Брю заглянул в свой ежедневник, хотя и без особой необходимости. По средам Митци ходила в оперу. У них с Бернаром были абонементы. Для Брю это означало: холодная нарезка в холодильнике или ужин и партия в снукер в англонемецком клубе. В среду он мог делать выбор.
  — Семь пятнадцать у меня дома вас устроит?
  Он начал было диктовать свой адрес, но Лампион его оборвал:
  — Заметано, Томми. Я буду минута в минуту.
  Свое слово он сдержал. Машина с шофером осталась ждать под окнами. А сам он появился с цветами для Митци и этой дурацкой улыбочкой, не сходившей с его лица, пока он потягивал минералку с газом, в которую по его просьбе был брошен лед и ломтик лимона.
  — Я лучше постою, если не возражаете, — сказал он дружелюбно в ответ на приглашение сесть в кресло. — После трех часов на автобане хочется немного размять косточки.
  — А вы бы поездом.
  — А что, хорошая мысль.
  В результате Брю тоже остался стоять, с руками за спиной и лицом, которому он пытался придать выражение любезности и одновременно недовольства, как человек, чье уединение нарушили, и поэтому он вправе потребовать объяснений.
  — Как я уже сказал, у нас очень мало времени, Томми, так что позвольте мне сначала обрисовать сложности вашего положения, а затем уж мы попробуем взглянуть и на наши проблемы. Не возражаете?
  — Сделайте одолжение.
  — Я, кстати, занимаюсь антитеррором. Кажется, мы не коснулись этого за ланчем?
  — По-моему, нет.
  — Да, насчет Митци вы можете не беспокоиться. Если она и ее бойфренд решат уйти из оперы во время антракта, мои ребята тотчас нас предупредят. Может, вы сядете и допьете свой виски?
  — Спасибо, но мне и так хорошо.
  Лампион хотя и выглядел разочарованным, продолжал:
  — Признаюсь, Томми, не очень приятно было услышать от немецкого визави, что вы, якобы не имеющий ни малейшего представления о местопребывании Иссы Карпова, на самом деле провели с ним полночи при свидетелях. Выставили нас дураками. А ведь мы вас просили дать четкий ответ, разве не так?
  — Вы просили сообщить вам, если он заявит о своих правах на наследство. Он так и не заявил. По сей день.
  Лампион принял к сведению его ответ, ответ старшего по возрасту, но было видно, что он его не удовлетворил.
  — Там было еще много разной информации, которой вы владели и которая, откровенно говоря, нам бы пригодилась. С ней мы бы вырвались вперед в этой игре, вместо того чтобы жевать большой кусок вчерашнего пирога.
  — В какой еще игре?
  Улыбка Лампиона малость скисла.
  — Без комментариев, уж простите. В нашем деле, Томми, информация — это все.
  — В моем деле тоже.
  — Между прочим, мы провели небольшое расследование для прояснения ваших мотивов, Томми. Мы и наши коллеги в Лондоне. Ваши семейные корни, ваша дочь от первого брака — Джорджи, не так ли? От Сью? Никто так и не понял, почему вы расстались, что само по себе печально. Необязательный развод — это своего рода смерть. Мои родители так и не смогли это пережить, я знаю. Да и я тоже, в каком-то смысле. Но она беременна, и это прекрасно. Я говорю о Джорджи. Вы должны быть вне себя от радости.
  — Что вы, черт возьми, несете? Это не вашего ума дело!
  — Просто мы пытаемся понять причины вашей скрытности, Томми. Что вы прикрываете. Или кого. Лично себя? Банк? Юного Карпова? Может, он вас чем-то приворожил? Так вешать нам лапшу на уши! И ведь мы вам, Томми, поверили. Как это ни неприятно, но я выражаю вам свое восхищение.
  — Насколько я помню, в смысле правдивости вы тоже были не на высоте.
  Лампион предпочел пропустить это мимо ушей.
  — Но, — радостно продолжил он, — как только мы взглянули поближе на весьма шаткое состояние финансов банка «Брю Фрэры» и прикинули, сколько денежек вложил старина Карпов, кажется, мы поняли вас лучше: ага, так вот что у Томми на уме! Он рассчитывает, что карповские миллионы могут скрасить его старость. Теперь понятно его нежелание, чтобы кто-то заявил на них свои права. Не желаете что-нибудь сказать по этому поводу?
  — Предположим, вы правы, — огрызнулся Брю. — А теперь убирайтесь из моего дома.
  Мальчишеская улыбка сделалась еще шире, в ней сквозило явное сочувствие.
  — Я не могу этого сделать, Томми, увы, — сказал Лампион. — И вы тоже, если вы внимательно следите за ходом моих рассуждений. А ко всему прочему, насколько нам известно, здесь еще замешана барышня.
  — Ерунда. Никакой барышни у меня нет. Чушь собачья. Может, вы намекаете на адвоката этого мальчика? — Он сделал вид, что судорожно пытается вспомнить имя. — Фрау… Рихтер. Русскоговорящая. Взялась представлять его интересы, после того как он поступил к ним в приют, и все такое прочее.
  — Лакомая штучка, насколько нам известно. Если, конечно, вам нравятся миниатюрные девушки. Как мне, признаюсь.
  — Я не обратил на нее внимания. Боюсь, что в моем возрасте глаз уже не тот.
  Пока Лампион раздумывал, зачем Брю понадобилось прибегнуть к такому самоуничижению, он прогулялся к буфету и непринужденно плеснул себе еще минералки.
  — Таковы, Томми, некоторые сложности вашего положения, о чем мы еще поговорим в свое время. А пока несколько слов о моих проблемах, которые, честно признаться, благодаря вам выглядят не многим лучше ваших. Вы позволите?
  — Что?
  — Я же сказал. Описать кучу дерьма, в которую мы из-за вас вляпались. Вы меня слушаете?
  — Разумеется.
  — Отлично. Потому что завтра утром, ровно в девять, здесь, в Гамбурге, я буду присутствовать на в высшей степени чувствительном и весьма секретном совещании, посвященном не кому-нибудь, а Иссе Карпову, которого вы якобы в глаза не видели. Что не соответствует действительности.
  На глазах он превратился в другого человека — дидактичного, непреклонного, этакого Наполеона, ударяющего самые неожиданные слова, как клавиши расстроенного пианино.
  — И на этом совещании, Томми, где по вашей милости я окажусь в некотором роде прижатым к стенке, мне важно — моему департаменту важно — всем нам, кто пытается выбраться из этой исключительно деликатной ситуации, — Лондону, немцам, разным дружественным службам, которые я сейчас не стану называть, — важно, чтобы вы, мистер Томми Брю, глава банка «Брю Фрэры», будучи истинным британским патриотом и признанным врагом терроризма, проявили не только готовность, но желание сотрудничать со мной в любой форме, в любом виде, как того потребует логика этой сверхсекретной операции, о чем, до поры до времени, вы знать ничего не знаете. Отсюда мой вопрос: мы поняли друг друга? Вы будете сотрудничать или продолжите и дальше вставлять нам палки в колеса, пока мы ведем войну против террора?
  Он не дал Брю времени на ответ. Его агрессия вдруг уступила место интонации искреннего сочувствия.
  — Посудите сами, Томми, помимо вашей доброй воли, к которой мы апеллируем, что работает против вас. К вам завтра может нагрянуть ликвидатор, даже без обвинений в отмывании денег. Плюс реакция немцев на то, что проживающий в Гамбурге британский банкир заигрывает с известным беглым исламским террористом. Вы влипли по-крупному. Так почему бы вам по-тихому не разрулить ситуацию? Я понятно объясняю? У меня создается впечатление, что мои слова до вас не доходят. Хотите поговорить про Аннабель?
  — Словом, это шантаж, — сказал Брю.
  — Кнут и пряник, Томми. Если мы это разрулим, банковские грешки останутся в прошлом, в городе к вам все проникнутся особой симпатией, и «Брю Фрэры» продолжит борьбу за место под солнцем. Вам мало?
  — А мальчик?
  — Кто?
  — Исса.
  — А-а. Ну да. Ваш протеже. Понятное дело, все будет зависеть от того, насколько хорошо вы сыграете свою роль. Он ведь находится в юрисдикции германских властей. Мы не вправе залезать на их территорию, решение все равно за ними. Но никто не собирается его распинать, это уж точно. Таких желающих здесь нет.
  — А фрау Рихтер? Что она такого натворила?
  — Аннабель. Она тоже, вообще-то, влипла. Якшается с бандитом, укрывает его, возможно, спит с ним.
  — Я спросил, что с ней будет.
  — Нет, вы спросили, что она такого натворила. Я вам объяснил. О том, как они с ней поступят, можно только гадать. Отряхнут и поставят на ноги — если хватит ума. С ее связями к ней не так просто подступиться, как вы наверняка знаете.
  — Нет, не знаю.
  — Потомственная адвокатская семья, посольская служба, титулы, которыми они, правда, не пользуются. Поместье во Фрайбурге. Лично я дал бы ей по рукам и отослал домой, это в духе общепринятой здесь практики.
  — Итак, я должен подписать пустой чек, гарантируя свое сотрудничество, я вас правильно понял?
  — В общем и целом получается, что так, Томми. Вы ставите свой автограф где положено, мы закрываем глаза на прошлое и вместе бодро движемся вперед. Понимая, что делаем большое дело. Не ради себя. Ради всех, кто выходит на улицу, пользуясь расхожим выражением в нашем ведомстве.
  Брю не сразу поверил своим глазам, но ему действительно предложили подписать документ, который при ближайшем рассмотрении мало чем отличался от пустого чека. Извлеченный из толстого коричневого конверта, что лежал во внутреннем кармане лампионовского пиджака, он обрекал Брю на некую «работу национального значения» и обращал его внимание на драконовские параграфы «Акта о секретности», а также наказания, предусмотренные за их нарушение. Сам себя не понимая, он посмотрел на Лампиона, оглядел веранду в поисках поддержки. И, не найдя ее, поставил подпись.
  
  #
  
  Лампион ушел.
  Захлестываемый яростью, не в состоянии даже допить свой скотч, к чему его участливо призывал недавний гость, Брю стоял посреди прихожей, таращась на только что закрывшуюся входную дверь. Взгляд его упал на букет цветов в целлофане, лежавший на столике. Он взял цветы, понюхал их и положил обратно.
  Гардении. Любимые цветы Митци. Из дорогого магазина. Наш Йен не скряга, во всяком случае когда это касается правительственных денег.
  Зачем он их принес? Показать, что он знает? Что именно? Что гардении — любимые цветы Митци? Как они знали, что я ел рыбу в «Ла Скала»? И что нужно сделать, чтобы Марио открыл на ланч свой ресторан в понедельник?
  Или показать, чего он не знает? Что она пошла в оперу со своим любовником, о чем он конечно же знает. Хотя, по логике его профессии, если ты о чем-то знаешь, то притворяешься, что ты этого не знаешь. Так что, на официальном уровне, он не знал.
  Ну а Аннабель? Она тоже, вообще-то, влипла.
  Брю не был склонен верить всему, что сказал Лампион, но в этой части — да. Четыре дня и четыре ночи он мысленно перебирал варианты, как с ней половчей связаться: отправить курьером записку в «Северный приют»? Внаглую оставить запись на автоответчике ее рабочего или сотового телефона?
  Но из деликатности — лампионовское словцо — или из обыкновенной трусости, — как ни объясняй, он этого не сделал. В самые неподходящие моменты, в разгар рабочего дня, когда ему полагалось думать исключительно о финансах, он ловил себя на том, что сидит, подперев рукой подбородок, и смотрит на телефон в надежде, что тот сейчас зазвонит. Не звонил.
  И вот, как он и опасался, у нее неприятности. И никакие медоточивые речи Лампиона не убедят его в том, что она может выпутаться из этой ситуации без последствий. Надо было только найти предлог позвонить ей, и ярость помогла ему этот предлог найти. И пусть Лампион повесится. В конце концов, у меня есть банк, за который я отвечаю. А еще у меня есть скотч, который я должен допить. Он залпом осушил стакан и набрал ее номер с домашнего телефона.
  — Фрау Рихтер?
  — Да.
  — Это Брю. Томми Брю.
  — Добрый день, мистер Брю.
  — Я позвонил не вовремя?
  Судя по ее безжизненному тону, так оно и было.
  — Нет, ничего.
  — Я звоню по двум причинам. Если у вас есть свободная минута.
  — Да. Да, есть. Конечно.
  Ее накачали наркотиками? Связали? Отдают приказы? Подсказывают, что отвечать?
  — Первая причина. По понятным соображениям я не хочу по телефону вдаваться в детали, но чек, который был выписан недавно, до сих пор не обналичен.
  — Ситуация изменилась, — ответила она после очередной запредельной паузы.
  — Да? Каким образом?
  — Мы поменяли планы.
  Мы? Это кто ж еще? Исса? Последний, насколько ему было известно, не участвовал в процессе принятия решений.
  — Поменяли, я надеюсь, к лучшему? — Он постарался придать оптимизм своему вопросу.
  — Может быть. А может, нет. Как получится. — Все тот же безжизненный тон, голос из бездны. — Вы хотите, чтобы я его порвала? Или отослала обратно?
  — Нет, нет!  — Не горячись, спокойнее. — Если в какой-то момент вы им воспользуетесь, то, конечно, нет. Я буду только рад, если вы его обналичите в обозримом будущем, так сказать. А если ничего из этой затеи не получится, вернете мне потом то, что осталось. — Он заколебался, называть ли вторую причину. — Что касается второго банковского вопроса. Есть какие-то подвижки на этом фронте?
  Без ответа.
  — С учетом предполагаемых прав нашего друга. — Дальше он попробовал пошутить: — Скаковая лошадь, о которой мы говорили. Наш друг ее берет?
  — Я пока не могу это обсуждать. Мне надо еще раз с ним переговорить.
  — Вы мне тогда позвоните?
  — Возможно, после того как мы подробнее это обсудим.
  — А пока вы обналичите этот чек?
  — Возможно.
  — А с вами все в порядке? Никаких осложнений? Проблем? Вам не нужна моя помощь?
  — Все нормально.
  — Хорошо.
  Оба погрузились в молчание. На одном конце беспомощная тревога; на другом, судя по всему, глубокое безразличие.
  — Значит, вскоре мы поговорим по душам? — спросил он, собрав последние силы.
  Может, да, может, нет. Она положила трубку. Они нас слушают, подумал он. Они находятся рядом с ней. Мальчик-певчий поет с их голоса.
  
  #
  
  Аннабель сидела за белым письменным столом в своей старой квартире и, все еще держа в руке мобильник, смотрела в окно на темную улицу. За ее спиной, расположившись в единственном кресле, сидела Эрна Фрай на боевом посту, потягивая зеленый чай.
  — Он хочет знать, собирается ли Исса заявлять о своих правах, — сказала Аннабель. — И что происходит с его чеком.
  — Но ты ушла от прямого ответа, — одобрительно заметила Эрна Фрай. — Очень умело, я бы сказала. Возможно, в следующий раз, когда он позвонит, у тебя будут для него новости получше.
  — Лучше для него? Для вас? Для кого лучше?
  Положив мобильник на стол и обхватив голову руками, Аннабель уставилась на телефонную трубку так, как будто в ней были сокрыты ответы на все мировые вопросы.
  — Для нас всех, дорогая. — Эрна Фрай уже начала вставать, когда вновь зазвонил сотовый. Она даже не успела ничего сказать. Аннабель схватилась за него, как наркоманка, и назвала свое имя.
  Звонил Мелик, чтобы попрощаться с ней перед отлетом в Турцию, а заодно узнать про Иссу, перед которым он чувствовал себя виноватым.
  — Послушайте, когда мы вернемся, скажите моему названому брату, моему другу, в любое время. О'кей? Как только все уладится с его статусом, милости просим. Наш дом в его распоряжении и все продукты. Скажите ему, что он отличный парень, о'кей? Это говорит Мелик. Он может вырубить меня в первом же раунде. Ну, может, не на ринге. В нашем доме. В его доме. Вы меня понимаете?
  Да, Мелик, я тебя понимаю. Передай ей мои самые нежные слова. Я желаю ей великолепной свадьбы в истинно традиционном духе. А твоей сестре и ее будущему мужу — долгой и счастливой совместной жизни. Возвращайтесь домой здоровыми и невредимыми. Ты, Мелик, присматривай там за матерью, она прекрасная смелая женщина, любящая тебя и ставшая настоящей матерью для твоего друга…
  И все в таком духе, пока Эрна Фрай осторожно не вынула мобильник из судорожно сжавшихся пальцев и не отключила, в то время как другая рука ласково опустилась на плечо Аннабель.
  
  Глава 11
  
  Ни ее бурная реакция на Мелика, ни ее ледяной душ для Брю не были случайными эпизодами в новой жизни Аннабель. Каждый божий день она металась между стыдом, ненавистью к ее манипуляторам, столь же радужным, сколько и необоснованным оптимизмом и затяжными периодами бездумной покорности судьбе.
  В приюте, несмотря на то что герр Вернер с подачи Бахмана позвонил Урсуле и сказал, что власти больше не проявляют активного интереса к Иссе Карпову, Аннабель подвергла себя добровольному остракизму.
  Эрна Фрай сделалась ее соседкой и опекуншей. На следующий день после того, как желтый минивэн привез Аннабель в гавань, Эрна сняла апартаменты на первом этаже гостиницы «Апартотель» из бетона и стали, меньше чем в ста метрах от приюта. Мало-помалу это жилище стало для Аннабель третьим домом. Она заходила туда перед каждым визитом к Иссе и заглядывала на обратном пути. Порой, для душевного спокойствия, она там ночевала в детской, где никогда не было достаточно темно из-за световой уличной рекламы.
  Ее посещения Иссы два раза в день из рискованных приключений превратились в отрепетированные спектакли, где чувствовалась твердая режиссерская рука Эрны, а со временем — и Бахмана. В приватной обстановке тщательно зашторенной маленькой гостиной они, вдвоем или порознь, инструктировали ее перед каждым ее восхождением по кривой деревянной лестнице — и после тоже. Сыгранные сцены повторялись и анализировались, новые разрабатывались и шлифовались, и все это с единственной целью — уговорить Иссу, чтобы он заявил о своих правах на наследство и тем самым спас себя от угрозы высылки из страны.
  И Аннабель, лишь смутно, если вообще догадывавшаяся об их отдаленной цели, в душе была им благодарна за то, что они ею руководили, сознавая в минуты отчаяния, насколько же она стала от них зависима. Когда они втроем склонялись над магнитофоном, именно Эрна и Гюнтер, не Исса, были ее критерием реальности, а Исса — их отсутствующим проблемным ребенком.
  И только пройдя свою via dolorosa,10 какие-то сто метров по оживленной улице, и оказавшись перед Иссой, она вдруг чувствовала спазмы в животе, язык прилипал к гортани от стыда, и тогда ей хотелось растоптать все грязные делишки, состряпанные вместе с ее манипуляторами. Хуже, ей казалось, что Исса с его особым нюхом тюремного сидельца сразу уловил перемену в ее состоянии и ее сверхуверенность, которую, как ни пыталась она это скрыть, давали ей те, кто ею распоряжался.
  — Отдавай ему все, что можешь, дорогая, — наставляла ее Эрна, — но на безопасном расстоянии. Осторожно веди его к водопою. Его решение, когда он дозреет, будет скорее эмоциональным, чем рассудочным.
  Аннабель играла с ним в шахматы, слушала вместе с ним музыку и с Эрниной подсказки заводила речь на темы, которые еще пару дней назад казались необсуждаемыми. Любопытно, что чем непринужденнее становились их отношения, тем нетерпимее относилась она к его выпадам против западного образа жизни, в особенности же к его неодобрительным замечаниям о Карстене, чьи дорогие вещи он с удовольствием носил.
  — Ты когда-нибудь любил женщину, Исса, не считая своей матери? — спросила она его однажды, когда они находились в разных концах комнаты.
  Да, признался он после продолжительного молчания. Ему было шестнадцать, а она в свои восемнадцать уже была сиротой. Стопроцентная чеченка, как его мать, набожная, красивая и целомудренная. В их чувствах не было никаких физических проявлений, заверил он Аннабель, любовь в чистом виде.
  — И что с ней случилось?
  — Она исчезла.
  — Как ее звали?
  — Это несущественно.
  — А как она исчезла?
  — Она стала жертвой ислама.
  — Как твоя мать?
  — Я же сказал, жертва ислама.
  — Объясни.
  Молчание.
  — Добровольная жертва? Ты хочешь сказать, что она сознательно пожертвовала собой ради ислама?
  Молчание.
  — Или она стала невольной жертвой? Как ты. Как твоя мать.
  — Это несущественно, — повторил Исса после немыслимой паузы. — Бог милостив. Он ее простит, и она попадет в рай.
  Признание Иссы, что он кого-то любил, показало его уязвимость, на что тут же указала Эрна Фрай.
  — Моя дорогая, это не просто вмятина в его доспехах, это настоящая пробоина! — воскликнула она. — Если он заговорил о любви, то теперь для него не будет закрытых тем: религия, политика, все на свете. Он еще сам этого не знает, но он жаждет, чтобы ты его разговорила. Лучший способ ему в этом помочь — продолжать стучаться в дверь. — Глядя, как Аннабель кладет себе в чашку кусок сахара, к которому она в последнее время пристрастилась, Эрна добавила: — Ты все делаешь как надо, дорогая. Ему с тобой здорово повезло.
  
  #
  
  И Аннабель продолжала стучаться. Следующее утро, завтрак в шесть. Кофе и свежие круассаны от Эрны Фрай. Они сидят на привычных местах: Исса под арочным окном, Аннабель в дальнем углу, натянув длинную юбку до своих громко цокающих черных сапог.
  — Опять сегодня бомбили Багдад, — рассказывает она. — Ты слушал утром радио? Восемьдесят пять убитых, сотни раненых.
  — Так было Господу угодно.
  — По-твоему, Бог одобряет то, что мусульмане убивают мусульман? Я не очень понимаю такого Бога.
  — Не суди Всевышнего, Аннабель. Он тебя может покарать.
  — А ты одобряешь?
  — Что?
  — Убийства?
  — Убийство невинных не может быть Аллаху в радость.
  — Но кого считать невинным? И чье убийство будет Аллаху в радость?
  — Аллах знает. Он все знает.
  — А мы- то как узнаем? Как Аллах даст нам знать?
  — Он сообщил нам через священный Коран. И через своего пророка, да пребудет мир с ним.
  «Убедись, что он обезоружен, и сделай выпад», — учила ее Эрна. Кажется, такой момент настал.
  — Я читала труды знаменитого исламского ученого. Его зовут доктор Абдулла. Слыхал о таком? Доктор Файзал Абдулла. Живет здесь, в Германии. Время от времени выступает по телевидению. Не часто. Он очень набожный.
  — Почему я должен был о нем слышать, Аннабель? Если он выступает по западному телевидению, он плохой мусульманин, продажный.
  — Ничего подобного. Он по-настоящему набожный, он аскет и общепризнанный ученый, написавший важные книги об исламской вере и повседневной практике, — возразила она, игнорируя зарождающуюся ухмылку недоверия.
  — На каком языке он написал эти книги, Аннабель?
  — На арабском. Но они широко переведены. На немецкий, русский, турецкий, практически на любой из известных языков. Он состоит во многих благотворительных мусульманских организациях. В своих сочинениях он уделяет большое внимание мусульманскому принципу добровольного пожертвования, — добавила она не без подтекста.
  — Аннабель…
  Она ждала.
  — Ты привлекла мое внимание к работам этого Абдуллы с целью уговорить меня принять грязные деньги Карпова?
  — Допустим, и что из этого?
  — Тогда заруби себе на носу: я никогда этого не сделаю.
  — Ну хорошо! — отозвалась она, теряя всякое терпение. — Я зарубила. — Зарубила или сделала вид? Она и сама не знала. — Я зарубила себе на носу, что ты никогда не станешь врачом или кем ты там хочешь стать. Что я никогда не смогу вернуться к прежней жизни. Что мистер Брю никогда не получит назад своих денег, выданных на уход за тобой, потому как в любую минуту сюда могут нагрянуть люди, которые отправят тебя обратно в Турцию, или Россию, или куда-нибудь похуже. И это не будет угодно Господу. Это будет твой личный выбор, твои глупость и упрямство.
  Тяжело дыша, одной половиной кипя от ярости, а другой оставаясь холодной, словно лед, она видела, как он поднялся и разглядывает залитый солнцем мир за окном.
  «Можете при нем выйти из себя, если это будет естественной реакцией, — говорил ей Бахман. — Как вы вышли из себя в тот вечер, когда мы схватили вас на улице и заставили разом повзрослеть».
  
  #
  
  Вернувшись на съемную квартиру, Аннабель застала там Эрну Фрай и Бахмана в приподнятом настроении, но в раздвоенных чувствах. Похвалы Эрны Фрай не знали границ. Аннабель была бесподобна, превзошла все их ожидания, они и думать не смели, что все так быстро закрутится. Сейчас вопрос стоял так: дать Иссе еще день, чтобы помучиться над своим решением, или еще раз послать к нему Аннабель во время обеденного перерыва под благовидным предлогом — вручить книги Абдуллы, дабы развить успех?
  Вот только Аннабель после своих достижений вдруг упала духом. Вначале они были так поглощены собой, что не обратили внимания на перемену в ее настроении, а она сидела в торце стола, подперев лицо ладонью. Они решили, что она просто переводит дух после сурового испытания. Когда же Эрна Фрай притронулась к ее руке, она ее отдернула, будто укушенная. Зато Бахман был не склонен подыгрывать настроениям своих агентов.
  — В чем дело? — сухо спросил он.
  — Я ваша коза на привязи, ведь так? — произнесла она через сплетение пальцев.
  — Кто-кто?
  — Я приманиваю Иссу, потом Абдуллу, которого вы уничтожите. У вас это называется спасать невинных.
  Бахман обошел стол и навис над ней.
  — Чушь собачья! — рявкнул он ей в ухо. — Пока вы играете в эту игру, ваш мальчик сохраняет шанс на главный приз. И еще, к вашему сведению: не в моих планах, чтобы с драгоценной головы этого гребаного Абдуллы упал хоть один волос. В глазах слишком многих людей он воплощение терпимости и широты взглядов, а я не из тех, кто провоцирует массовые беспорядки!
  В результате было принято решение в пользу ланча. Аннабель заскочит на минутку, оставит книги Абдуллы и убежит, а уже вечером узнает о его реакции. Она с этим планом согласилась.
  — Эрна, только не пытайся играть на моих нежных струнах, — сказал Бахман, после того как они проводили Аннабель с ее велосипедом в желтый минивэн. — В этой операции нам не до соплей.
  — А когда нам было до них? — риторически спросила Эрна Фрай.
  
  #
  
  Аннабель и Исса, как всегда, сидели в противоположных концах комнаты. Наступил вечер. Днем она забежала на минутку, чтобы оставить три тоненькие книжки Абдуллы на русском языке. И вот вернулась. Она вытащила из анорака листок бумаги. До сих пор они перемолвились разве что парой слов.
  — Я это скачала из интернета. Хочешь послушать? Текст на немецком, но я могу для тебя перевести.
  Так и не дождавшись ответа, она начала громко читать вслух:
  — Доктор Абдулла, родился в Египте, пятьдесят пять лет. Всемирно известный ученый, сын и внук имамов и муфтиев… В годы бурной молодости, будучи студентом Каирского университета, увлекся доктриной «Мусульманского братства». Был арестован, брошен в тюрьму и подвергнут пыткам за свои радикальные убеждения… После тюрьмы он мог снова погибнуть, на этот раз от рук своих же бывших товарищей, так как стал проповедовать братскую любовь, искренность в отношениях, терпимость и уважение ко всем творениям Божьим. Доктор Абдулла, ортодоксальный ученый-реформист, делает упор на пример, который нам подают пророк и его окружение.
  Она снова подождала.
  — Ты меня слушаешь?
  — Я предпочитаю читать Тургенева.
  — Потому что не желаешь ничего решать? Или не хочешь, чтобы глупая женщина и к тому же атеистка приносила тебе книжки, в которых говорится, как добрый мусульманин поступает со своими деньгами? Сколько раз я должна тебе напоминать, что я твой адвокат?
  В сгущающейся полутьме она зажмурилась и снова открыла глаза. Похоже, он напрочь утратил ощущение чрезвычайности происходящего. Зачем задумываться о важных делах, когда от всех мелких забот тебя давно избавили?
  — Исса, проснись, пожалуйста. Тысячи набожных мусульман обращаются к доктору Абдулле за советом. Так почему тебе этого не сделать? Он член многих мусульманских благотворительных организаций. Если такой авторитет, как доктор Абдулла, может подсказать тебе, как лучше распорядиться твоими деньгами, так почему, черт возьми, не выслушать его?
  — Это не мои деньги, Аннабель. Они украдены у моего народа.
  — Так найди способ вернуть их ему! А заодно стань врачом, чтобы вернуться домой и помогать своему народу! Разве не этого ты хочешь?
  — А мистер Брю к этому Абдулле хорошо относится?
  — Я полагаю, он знает о нем. Может быть, видел по телевизору.
  — Это несущественно. Мнение неверующего о докторе Абдулле не имеет никакого значения. Я прочитаю эти книги и, с Божьей помощью, составлю собственное мнение.
  Неужели готов пасть последний бастион? Надеюсь, нет, молча помолилась она, испытав необъяснимый страх.
  Прошла целая вечность, прежде чем он заговорил снова:
  — А с другой стороны, мистер Томми Брю может проконсультироваться с этим доктором Абдуллой с мирских позиций как банкир. Прежде всего, он выяснит через других олигархов, какова репутация этого человека в мирских делах. Порабощенный народ Чечни кто только не обманывал, не один Карпов. Если он честный, то мистер Брю изложит ему от моего имени некоторые условия, и пусть тогда Господь вразумит доктора Абдуллу, как поступить.
  — А дальше?
  — Ты мой адвокат, Аннабель. Ты мне посоветуешь, как быть дальше.
  
  #
  
  Ресторанчик «Луиза» находился в доме номер три на Мария-Луизаштрассе, главной улице симпатичного городка, встречавшего тебя антикварными лавками, оздоровительными центрами и салонами для стрижки богатых собак, которым посчастливилось жить в этом раю. Еще в те дни, когда Аннабель считала себя свободной пташкой, она любила провести в «Луизе» воскресное утро за чашкой латте и чтением газет, а вокруг текла своя жизнь. Она выбрала это место для свидания с Томми Брю, главой банка «Фрэры», будучи уверенной, что в атмосфере подобной респектабельности и защищенности он почувствует себя в своей тарелке.
  По совету Эрны Фрай она предложила середину утра — в это время в ресторане совсем немного посетителей, да и Брю скорее всего сумеет выкроить часок, даже если пригласить его в последний момент. Потому что, как справедливо заметила Эрна Фрай, если твой Томми Брю настоящий банкир, у него наверняка уже назначен деловой ланч. Аннабель промолчала, хотя могла бы ей возразить, что, насколько она в состоянии судить, ради встречи с ней мистер Брю откажется от ланча даже с президентом Всемирного банка.
  Как бы там ни было, воспользовавшись собственным советом, который она себе дала перед зеркалом, по наитию, после долгого и неодобрительного разглядывания своей персоны, она решила одеться по такому случаю. Томми Брю это оценит. Ничего сверхъестественного. Но человек он хороший да еще влюблен в нее, так что заслуживает небольшого знака внимания. Для разнообразия она явится перед ним западной женщиной! К черту все, что она на себя надела в угоду Иссе и его мусульманскому воспитанию, — хожу как осужденная, подумала она, — как насчет классных джинсов и белой, крест-накрест завязывающейся блузки, подаренной Карстеном и ни разу не надеванной? И новых, не таких цокающих туфель, в которых тоже удобно крутить педали? А заодно уж подрумянить болезненно бледные щеки и подчеркнуть с помощью косметики кое-какие выигрышные детали? Реакция Брю, откликнувшегося на ранний звонок, сразу после ее визита к Иссе, с нескрываемым энтузиазмом, ее искренне тронула.
  — Отлично! Превосходно! Вы молодчина, сумели-таки его переубедить. Мне уже казалось, что из этого ничего не выйдет, но вы своего добились! Говорите место и время, — заторопил он ее. Когда же она намекнула на Абдуллу, не называя его по имени, так как Эрна считала это преждевременным, реакция оказалась столь же бурной. — Этические и религиозные соображения? Моя дорогая, мы, банкиры, сталкиваемся с этим каждый день! Главное, чтобы ваш клиент заявил о своих правах. После этого «Брю Фрэры» для него горы свернет.
  В другом мужчине его возраста подобный энтузиазм ее, пожалуй, насторожил бы, но, вспоминая свое не самое лучшее поведение во время их последнего телефонного разговора, она испытала огромное облегчение, чтобы не сказать восторг. Разве мир не зависел сейчас от ее поведения? Разве каждое ее слово, улыбка, недовольная гримаса или жест не принадлежат тем, в чьей власти она оказалась, — Иссе, Бахману, Эрне Фрай, в приюте — Урсуле, а также ее семье, всем, кто избегает встречаться с ней взглядом, зато внимательно наблюдает за ней исподтишка?
  
  #
  
  Неудивительно, что сон к ней не шел. Едва голова касалась подушки, как перед глазами яркой вереницей проносились все ее дневные «подвиги». Не слишком ли преувеличенной выглядела моя озабоченность в связи с болезнью ребенка нашей секретарши в приюте? Какое у меня было лицо, когда Урсула предложила мне написать заявление об отпуске? И почему она об этом заговорила, когда я, можно сказать, сижу не разгибаясь за своим рабочим столом да еще за закрытой дверью? И с какой стати я с некоторых пор возомнила себя той самой австралийской бабочкой, которой достаточно махнуть крылышками, чтобы вызвать землетрясение в другом полушарии?
  Вчера в своей квартире, вдохновленная согласием Иссы заявить о своих правах на наследство, она еще раз зашла на сайт доктора Абдуллы и, посмотрев отрывки из его телевизионных выступлений и интервью, укрепилась в мысли, что в планы Гюнтера Бахмана не входит, чтобы с драгоценной головы гребаного Абдуллы упал хоть один волос, тем более там нечему падать. Лысый коротышка с огоньком в глазах, такой erhaben,11 — любимое словечко ее учителя-богослова в пансионе, которое вдруг вспомнилось, потянув за собой ассоциации с чем-то великим. Его величие, как и Иссы, вобрало в себя все, что ей хотелось видеть в порядочном человеке: чистоту помыслов и тела, любовь как некий абсолют, а также признание того, что к Богу или той субстанции, как бы мы ее ни называли, ведет множество путей.
  Признаться, ее озадачило, что он совсем не касался негативной стороны практического ислама, но его благосклонная мудрая улыбка и оптимизм, сквозивший в игре ума, тотчас развеивали любые сомнения. В любой религии есть адепты, чье излишнее рвение увело их с пути истинного, говорил он. Любая религия периодически извращалась дурными людьми. Господь создал нас разными, и мы должны благодарить его за этот дар. Больше всего в речах Абдуллы, с учетом конкретной ситуации, ей понравились слова о потребности в бескорыстном даянии и отсылка к Корану про «персть земли», что имело прямое отношение как к его, так и к ее клиентам.
  
  #
  
  Странным образом успокоенная этими обрывочными мыслями, она наконец провалилась в глубокий сон и проснулась с ясной головой и готовностью действовать.
  А вторично ее успокоило абсолютно счастливое лицо Брю, который распахнул стеклянные двери ресторанчика «Луиза» и шагнул ей навстречу с распростертыми по русскому обычаю руками. У нее даже возникло спонтанное желание послать к черту ресторан и позвать его к себе на кофе, тем самым показав, что она ценит его как друга в трудных обстоятельствах, но она тут же себя урезонила: при том, сколько всего роилось у нее в голове, стоило ей сейчас дать слабину, как из нее все это полилось бы неуправляемым потоком, о чем она сразу пожалеет, а с нею те, перед кем ей держать ответ.
  — Что пьем? Нет, это не по моей части. — Он сделал смешную рожицу, глядя на ее стакан молока с ванилью, и заказал себе двойной эспрессо. — Как поживают турки?
  Турки? Она не знает никаких турок. В голове у нее крутилось столько лиц, что она не сразу сумела выделить из этой мешанины Мелика с Лейлой.
  — А, нормально.
  За ответом последовала с виду глупая реакция: она посмотрела на часы. Ибо подумала: сейчас они, наверно, находятся на полпути в Санкт-Петербург. На самом деле она, конечно, имела в виду Анкару.
  — Они выдают замуж мою сестру, — сказала она.
  — Вашу сестру?
  — Мелика сестру, — поправилась она, и оба покатились от хохота, веселясь над этой оговоркой. Сегодня он так молодо выглядит, подумала она и решила сказать ему об этом. Что и сделала не без кокетства и тут же устыдилась.
  — Господи, вы правда так считаете? — Он довольно мило покраснел. — По правде сказать, я получил приятное известие, касающееся моих близких. Такие вот дела.
  Последней фразой он как бы давал понять, что не вправе сказать больше в данную минуту, и она отнеслась к этому с полным пониманием. Он, безусловно, достойный человек, и она искренне надеялась, что они станут друзьями надолго, хотя и не в том смысле, в каком он, наверное, себе это представляет. Или это все ее представления?
  Как бы там ни было, пришло время посерьезнеть. По совету Эрны она пришла с распечаткой, которую уже показывала Иссе, а также со страничкой, где были указаны телефон, домашний адрес и имейл доктора Абдуллы, взятые с его общедоступного сайта. Внезапно про все это вспомнив, она выдернула заготовленные листки из рюкзака и протянула их Брю, сама же посмотрелась в зеркало.
  — Вот ваш человек, — произнесла она строгим тоном. — Его конек — мусульманская благотворительность.
  Пока он в недоумении изучал эти страницы — она ведь толком еще не объяснила ему сути, а только собиралась, — Аннабель выудила из рюкзака неоприходованный чек на пятьдесят тысяч и начала в очередной раз благодарить его за щедрость, причем с такой пылкостью, что он полностью утратил способность воспринимать прочитанное; это их обоих развеселило, они смеялись и смотрели друг другу в глаза, чего она обычно себе не позволяла, но с Брю можно, потому что она ему доверяла, и смех ее был громче, чем его, но потом она все-таки себя одернула и сверилась с зеркалом, прилично ли выглядит.
  — Есть кое-какие проблемы, — сказала она, снова глядя ему в глаза и с грустью отмечая про себя, что у него на лбу появились морщинки озабоченности, тогда как еще минуту назад его лицо озаряла радость от получения приятных новостей. Увы, ничего не попишешь.
  Одна проблема, уточнила она. Мой клиент желает передать все деньги на доброе дело в интересах братьев-мусульман, и тут ему нужен совет авторитетного человека, каковым является доктор Абдулла. Но, учитывая весьма щекотливое положение нашего клиента, о чем мы оба знаем, так что не стоит вдаваться в подробности, он не может обратиться к последнему напрямую, вот почему, после того как его права на наследство будут окончательно установлены, — а вы дали понять, что не предвидите здесь никаких проблем, — он выражает пожелание, чтобы «мистер Томми», как он ласково называет вас, сделал это за него.
  — Если это согласуется с политикой банка «Брю Фрэры», — закончила она, по-прежнему глаза в глаза и с лучезарной улыбкой, которую, увы, он не подхватил.
  — А наш клиент… в порядке? — с сомнением спросил Брю, при этом брови его, кажется, готовы были взлететь выше головы.
  — В данных обстоятельствах он в порядке, благодарю вас, мистер Брю. Более чем. Скажу так: ситуация могла бы быть гораздо, гораздо хуже.
  — Но он по-прежнему… его не…
  — Нет. — Она оборвала его на полуслове. — Нет, мистер Брю, отнюдь. Наш клиент находится ровно в том же положении, в каком вы его застали.
  — В надежных руках?
  — В надежных, насколько они могут быть надежными в данных обстоятельствах. И этих рук много, добавлю я.
  — Ну а ты, Аннабель? — спросил он изменившимся голосом и, весь подавшись вперед, схватил ее за предплечье, при этом глядя ей в глаза с такой нежностью, что ее первым побуждением было разделить его тревогу и по-детски расплакаться, ну а вторым — резко отстраниться и укрыться за броней своего профессионального статуса. А еще она с неодобрением отметила про себя, что он обратился к ней по имени, без всякого на то разрешения. Вот уж непростительное поведение. Она вся напряглась, за что ему тоже следовало бы ответить. И за то, что она заговорила сквозь зубы. В груди у нее все сжалось, но кому до этого есть дело? Уж точно не пожилому банкиру, по-хозяйски цапнувшему ее за руку.
  — Я без боя не сдаюсь, — бросила она с вызовом. — Понятно?
  Он все понял. Он уже ослабил хватку и теперь держал ее за кисть, а на его лице было написано смущение.
  — Я никогда не сдаюсь. Потому что я адвокат.
  Притом очень хороший , добавил он с абсурдной готовностью.
  — Мой отец адвокат. Моя мать адвокат. Мой зять адвокат. Мой бывший бойфренд адвокат. Карстен. Я выставила его, потому что он, работая в страховой компании, клал под сукно рекламации в расчете, что жалобщики в конце концов отстанут. В моей семье считается непрофессиональным эмоциональное поведение. Как и брань. Однажды я перед вами не сдержалась. О чем сожалею. Приношу свои извинения. «Если бы не ваш гребаный банк», сказала я. Он не гребаный. Просто банк. Вполне приличный, уважаемый банк, насколько это вообще возможно.
  Словно ему мало было держать ее за кисть, он попытался приобнять ее за спину. Она стряхнула его руку и встала.
  — Мистер Брю, я из тех адвокатов, которые не идут на компромиссы. Вот такая дурацкая, совершенно никчемная позиция. Только не надо мне «мягко стелить». Всякие хитроумные схемы — это не по моей части. Или мы идем до конца, или ему крышка. Здесь «Общество по спасению Иссы». И цель одна: сделай ради Иссы единственно возможное и разумное. Я понятно выражаюсь?
  Но прежде чем Брю нашелся с пристойным ответом, она со всего маху села на стул, и тут же к ней бросились две женщины из дальнего угла ресторана. Одна приобняла ее за то место, куда хотел положить свою руку Брю, вторая же тыкала жирной пятерней в сторону «вольво»-универсала, незаконно припаркованного у обочины.
  
  Глава 12
  
  Гюнтер Бахман готовил свой офис к приему. С девяти утра большие люди из Берлина кучковались по двое, по трое в предбаннике Арни Мора, попивали кофе, отдавали приказы своим помощникам, брехали по мобильникам и мрачно пялились в мониторы своих ноутбуков. На автостоянке стояли два служебных вертолета. Народ попроще парковался возле конюшен. Телохранители в пошлых серых костюмах слонялись по двору, как бездомные коты.
  А тот, из-за кого разгорелся этот сыр-бор, старая ломовая лошадь Бахман, нацепивший по такому поводу свой единственный приличный костюм, развлекал гостей: вот о чем-то серьезно потрепался с важным чиновником, вот похлопал по плечу дружка-приятеля, которого не видел сто лет. Если бы кто-то сейчас его спросил, сколько он уже варится в этой каше и давно ли со всеми на короткой ноге, он бы ухмыльнулся и тихо шепнул в ответ: «Двадцать пять, как два пальца обоссать». Именно столько, как ни крути, он оттрубил в секретной службе.
  Эрна Фрай покинула его, чтобы быть рядом с бедной девочкой, как она теперь называла Аннабель. Если бы ей была нужна другая отговорка, хотя это и не требовалось, она бы предпочла пешком пройти через всю Европу, только бы не дышать одним воздухом с доктором Келлером из Кёльна. Лишенный ее стабилизирующего влияния, Бахман передвигался быстрее и тарахтел громче обычного — пожалуй, чересчур громко, как мотор, в котором не хватает одной шестеренки.
  Кто из этих мужчин и женщин с их обезоруживающими улыбками и незаметными взглядами по сторонам его друг, а кто враг? Какой тайный комитет, какое министерство, какая религиозная или политическая партия готова к сотрудничеству? Лишь единицам, насколько ему известно, довелось самим пережить взрыв шахидской бомбы, зато в затяжной подковерной борьбе за лидерство в системе спецслужб они были ветеранами, прошедшими огонь, воду и медные трубы.
  Этим менеджерам-скороспелкам, расплодившимся в результате бума в разведке и смежных отраслях после 11 сентября, он с удовольствием прочел бы небольшую лекцию; эту «бахмановскую кантату» он держал про запас на случай, если его позовут назад в Берлин. В ней он предостерегал: сколько бы новомодных шпионских игрушек ни лежало в ваших шкафах, сколько бы суперкодов вы ни взломали и важнейших переговоров ни прослушали, сколько бы блестящих умозаключений по поводу вражеских оргструктур или отсутствия таковых, а также внутренних разборок ни сделали, сколько бы карманных журналистов ни предлагали вам свои сомнительные открытия в обмен на тухлые утечки информации и немного тугриков в придачу, в конечном счете все решают ошельмованный имам, несчастный в любви секретный курьер, продажный пакистанский ученый-оборонщик, иранский младший офицер, не получивший очередного звания, «спящий» агент, которому надоело спать в одиночестве, — и они вместе закладывают фундамент необходимых знаний, без которых все остальное — не более чем жвачка для всех этих манипуляторов истиной, идеологов и политопатов, способных доконать нашу планету.
  Но кто бы его выслушал? Он был гласом вопиющего в пустыне и знал это лучших других. Из всей берлинской шпионократии, собравшейся сегодня здесь, только долговязого, слегка апатичного, стареющего умницу Михаэля Аксельрода, который в эту минуту наклонился к Бахману, можно было назвать его союзником.
  — Пока все идет хорошо, Гюнтер? — спросил он со своей обычной полуулыбкой.
  Вопрос был не случайный. Только что в комнату вошел Йен Лампион. Вчера вечером на «аварийной» свадьбе по случаю быстрорастущего живота невесты (прием устроил сам Аксельрод) они втроем по-дружески поговорили за бутылкой в баре отеля «Времена года». Крошка Лампион повел себя таким английским джентльменом, выказывал такую искреннюю неловкость из-за того, что половил рыбку в территориальных водах Бахмана, так открыто и чистосердечно рассказывал о том, что именно Лондон намеревался делать с Иссой, если бы поймал его на крючок, — «если честно, Гюнтер, для нас это такая мелкая рыбешка, что, можете не сомневаться, рано или поздно мы бы вышли на вас, ребята, чтобы разобраться с этим общими усилиями», — что Бахман изменил свое мнение о нем.
  Но вот кто стал для него сюрпризом, так это Марта, которая вплыла в прихожую Арни Мора сразу за Лампионом, как будто он был ее личным герольдом, хотя не факт, что он им не был. Царственная Марта, могущественная № 2 в берлинской иерархии — а сколько их там всего, остается только гадать, — одетая, как ангел смерти, в пурпурный атласный кафтан с черными блестками. А вплотную за Мартой, словно прикрываясь ею как щитом, следовал шестифутовый Ньютон, он же Ньют, в свое время помощник начальника операций при американском посольстве в Бейруте и тамошний главный оппонент Бахмана. Завидев своего старого приятеля, Ньют выбился из процессии и, заключив Бахмана в объятия, выдал громогласную тираду:
  — Гюнтер, твою мать! Последний раз я тебя видел в баре «Коммодор» в полной отключке! За каким хреном ты здесь, в Гамбурге?
  Вот и Бахман, валяя дурака и добродушно посмеиваясь, задавал себе тот же вопрос: за каким чертом берлинское отделение ЦРУ приперлось на его делянку? Кто их пригласил и зачем? Как только Марта и Ньютон двинулись дальше в поисках достойной добычи, он в запальчивости задал этот вопрос Аксельроду.
  — Они приехали в качестве безобидных наблюдателей. Успокойся. Мы еще даже не начали разговор.
  — Наблюдать за чем? Ньют этим не занимается. Его дело — резать горло.
  — Они считают Абдуллу своим клиентом. По их мнению, он участвовал в финансировании нападения на их стройкомплекс в Саудовской Аравии, а также в неудавшейся атаке на американскую станцию прослушки в Кувейте.
  — И что? С таким же успехом он мог финансировать атаку на башни-близнецы. Мы пытаемся его завербовать, а не судить. Как они здесь оказались? Кто включил их в список?
  — Координационный комитет, кто ж еще.
  — Кто в координационном совете? В каком из полудюжины подразделений? Вы хотите сказать, что это сделал Бергдорф? Это он сдал мою операцию американцам?
  — Консенсус, — огрызнулся Аксельрод, и в этот момент Марта, отшвартовавшись от Арни Мора, подобно океанскому лайнеру, взяла курс на них, и Йен Лампион в ее фарватере.
  — Глазам своим не верю, это же Гюнтер Бахман! — протрубила она голосом, каким через мегафон передаются сообщения с корабля на корабль, с таким видом, будто только сейчас разглядела его на горизонте. — За каким чертом вы мотаете срок в этой глуши? — Поймав его руку, она притянула Бахмана к своему большому телу, словно хотела сохранить его исключительно для себя. — Вы знакомы с маленьким Йеном? Ну да, конечно. Йен — мой английский пудель. Я прогуливаю его в Шарлоттенбурге по утрам, да, Йен?
  — Каждое утро, — подтвердил Лампион, с готовностью пододвигаясь к ней поближе. — Приходится ходить за мной с совком, — добавил он, подмигивая своему новоявленному другу Гюнтеру.
  Аксельрод отошел. В другом конце комнаты Бергдорф о чем-то шептался со своим сатрапом доктором Отто Келлером, при этом поглядывая на Бахмана, так что, вероятно, его-то они и обсуждали. Мужчины-ортодоксы вообще-то обычно выглядят на свой возраст, но Бергдорф в свои шестьдесят казался Бахману таким вечно раздраженным ребенком, недовольным тем, что его братьям и сестрам досталось больше материнской любви. Распахнулась двустворчатая дверь, и Арни Мор — грудь колесом, руки же скромно вытянуты по швам, этакий дворецкий — пригласил гостей к столу.
  Встревоженный, но и заинтригованный присутствием американцев, Бахман занял заранее отведенное ему место в торце длинного стола для конференций. Что это было, по замыслу Мора, — царский трон или стул шута? Бахман, несомненно, был инициатором и лоббистом данной операции; но в случае провала он становился главным виновником. Решения координационного совета, при всех внутренних разборках, принимались строго коллегиально, о чем ему только что напомнил Аксельрод. Фрилансеры вроде Бахмана рассматривались как объекты, представляющие риск для всех или выгоду для всех, и в любом случае требовался консенсус. Возможно, осознание этого факта заставило враждующие лагеря, Бергдорфа и Аксельрода, сомкнуть свои ряды на противоположном конце стола, предоставив чиновникам среднего звена занять места между ними и потенциальным агрессором.
  Чтобы подчеркнуть их роль наблюдателей, Мор выделил Марте и Ньютону отдельный стол. Правда, к вящему ужасу Бахмана, эта парочка необъяснимым образом превратилась в троицу за счет сорокалетней женщины с прямыми плечами, идеальными зубами и длинной пепельно-блондинистой гривой. И это еще не все. За каких-то десять минут, прошедших с тех пор, как его облапил Ньютон, последний успел отрастить бородку, а может, Бахман в клинче просто не заметил ее: аккуратно подстриженная пикообразная черная поросль на подбородке, куда вы с радостью врезали бы кулаком… правда, не успеете замахнуться, как уже будете лежать на полу в отключке.
  Слащаво-вежливого Лампиона как кооптированного игрока, хотя и иностранца, посадили за основной стол, но поближе к наблюдателям за соседним столиком, чтобы он мог в случае чего шепнуть Марте на ушко. Слева от Лампиона, хотя и на почтительном расстоянии, оказался Бергдорф: этот щеголь и пижон не выносил физической близости. Через два человека от Бергдорфа сидела женская парочка из берлинской команды по отслеживанию отмывки денег. На этой почве у них случился задвиг, и теперь они семимильными шагами двигались навстречу преждевременной старости, пытаясь решать загадки вроде такой: как банковский перевод десяти тысяч долларов, честно собранных мусульманским благотворительным фондом в Нюрнберге, мог превратиться в пятьсот литров краски для волос, обнаруженных в частном гараже в Барселоне?
  Остальные участники были министерского калибра и ниже: два ответственных работника из казначейства, мрачная особь из аппарата канцлера, вызывающе молодой начальник отдела из федеральной полиции и бывший зарубежный издатель одной берлинской газеты, спец по дезавуированию попавших на газетную полосу опасных материалов.
  Не пора ли уже начинать? Мор предусмотрительно закрыл дверь и запер на ключ. Доктор Келлер бросил хмурый взгляд на свой мобильник и сунул его в карман. Лампион послал ободряющую улыбку, сопроводив ее коротким:
  — С богом, Гюнтер.
  И Бахман, с божьей помощью, начал:
  — Операция «Феликс». Я полагаю, все присутствующие знакомы с материалами? Экземпляров хватило?
  Экземпляров хватило. Все лица повернулись к нему.
  — Тогда пусть профессор Азиз ознакомит нас с досье нашего объекта.
  «Сначала напусти на них Азиза, а самое трудное оставь на конец», — таков был совет Аксельрода.
  
  #
  
  Бахман любил Азиза на протяжении вот уже двадцати лет: когда Азиз был его главным агентом в Аммане; и когда Азиз гнил в тунисской тюрьме, в то время как его подельников вздернули на виселице, а его семья скрывалась; и когда Азиз вышел из тюремных ворот на подгибающихся синюшных ногах, босиком, и сел в поджидавшую его машину немецкого посольства, которая доставила его в аэропорт, откуда он улетел в Баварию на новое место жительства.
  И он любил Азиза сейчас, когда открылась боковая дверь и Максимилиан, как заранее было условлено, впустил усатого черноволосого человечка в темном костюме, который тихо пересек комнату и занял место на кафедре возле дальнего конца стола. Азиз, бывший шпион, ведущий эксперт координационного совета по подпольным методам джихада… а также по строю мыслей и реальным действиям доктора Абдуллы, своего бывшего сокурсника по Каирскому университету.
  Вот только для Азиза он не Абдулла. Для Азиза он Веха. Эту своеобразную кличку когда-то выбрал Аксельрод, смутно намекая на библию всех исламских боевиков — «Вехи на нашем пути», написанную их духовным вождем Саидом Кутубом, пока тот отбывал срок в египетской тюрьме. Голос Азиза звучит значительно, и в нем чувствуется боль.
  — Веха — человек Божий во всех отношениях, кроме одного, — начинает он тоном адвоката защиты в суде. — Он настоящий ученый-эрудит. Он истинно набожный. Он проповедует путь мира. Он искренне верит, что применение насилия для свержения коррумпированных исламских режимов противоречит религиозному закону. Недавно он опубликовал новый перевод на немецкий речений пророка Мухаммеда. Перевод превосходный. Лучшего я не знаю. Он ведет простой образ жизни и питается медом.
  Никто не засмеялся.
  — Веха — страстный медоед. Мусульманскому сообществу известна эта его страсть. Мусульмане любят наклеивать ярлыки. Для них это человек Бога, Корана и меда. К сожалению, у нас есть основания считать, что он также человек бомбы. Это не доказано, но свидетельства весьма убедительны.
  Бахман украдкой оглядывает присутствующих. Бог, мед и бомба — неплохое сочетание. Все глаза устремлены на маленького, по-солдатски подтянутого профессора, бывшего друга бомбиста-медоеда.
  — Еще лет пять назад он носил костюмы на заказ. Он был денди. Но с появлением на немецком телевидении и участием в публичных дебатах он перешел на более скромную одежду. Ему захотелось привлечь к себе внимание своей умеренностью. Своим воздержанным образом жизни. Это данность. Почему он это сделал, я толком не знаю.
  Его аудитория тоже не знала.
  — Всю свою жизнь Веха искренне борется за преодоление сектантской раздробленности внутри уммы. За это, по-моему, он заслуживает уважения.
  Азиз сделал паузу, вызванную небольшими сомнениями. Если не всем, то большинству присутствующих, полагал он, известно, что под словом умма подразумевается мусульманское сообщество во всем мире.
  — Занимаясь фандрайзингом, Веха входил в советы попечителей самых разных, порой враждующих благотворительных организаций с целью сбора и распределения заката.
  Азиз вторично окинул аудиторию оценивающим взглядом.
  — Закат — это те самые два с половиной процента от заработка мусульманина, которые, согласно законам шариата, следует жертвовать на добрые дела, такие как школы, больницы, еда для бедных и нуждающихся, стипендии для студентов и приюты. Мусульманские приюты. Это его слабость. Ради наших сирот Веха, по его собственным словам, готов странствовать до конца своих дней, не зная сна и отдыха. И за это он тоже заслуживает нашего уважения. В исламском мире много сирот. Сам он тоже с детства круглый сирота, воспитанный в особой строгости школ по изучению Корана.
  Последнее обстоятельство, впрочем, имеет свою оборотную сторону, о чем свидетельствует вдруг появившаяся в его голосе жесткость.
  — Приюты, должен вам заметить, — это одно из тех мест, где социальные и террористические устремления неизбежно встречаются. Это прибежища для детей мертвецов. В их число входят мученики, мужчины и женщины, отдавшие свою жизнь для защиты ислама, кто на поле битвы, а кто в качестве террориста-смертника. Благотворители не обязаны вникать в конкретные формы мученической смерти. Боюсь, что в этом контексте связи с террористами выглядят неизбежными.
  Если бы конгрегация хором прошептала «аминь», Бахман не сильно бы удивился.
  — Веха — человек бесстрашный. — Профессор Азиз снова выступал в роли адвоката защиты. — Выполняя свою миссию, он имел возможность наблюдать за плачевным положением своих братьев и сестер в худших, я бы сказал, гибельных уголках мира. За последние три года, рискуя жизнью, он побывал в Газе, Багдаде, Сомали, Йемене и Эфиопии, а также в Ливане, где своими глазами увидел, во что превратили эту страну израильтяне. Однако все это, боюсь, не может служить ему оправданием.
  Он делает глубокий вдох, словно набирая в легкие побольше мужества, хотя чего-чего, а мужества, насколько знает Бахман, ему не занимать.
  — Должен сказать, что в подобных ситуациях, как перед мусульманами, так и перед немусульманами, всегда встает один вопрос: человек, против которого имеются убедительные свидетельства, делает немного добра , чтобы в конечном счете совершить зло ? Или он делает немного зла , чтобы в конечном счете совершить добро? Целью Вехи, по моему разумению, всегда являлось добро. Если вы его спросите об оправданности применения насилия, он вам ответит, что здесь следует проводить границу между законным восстанием против оккупации, с одной стороны, и неприкрытым терроризмом, который мы осуждаем, — с другой. Хартия ООН допускает сопротивление оккупации. Мы разделяем такую точку зрения, как и все либерально мыслящие европейцы. Однако , — лицо его сделалось скорбным, — однако на примере подобных ситуаций… и Веха, с учетом красноречивых свидетельств, не является исключением… мы убедились в том, что хорошие люди не брезгуют толикой зла как необходимым элементом в своей работе. Для одного толика составляет аж двадцать процентов. Для другого — двенадцать или десять. Для третьего — не больше пяти. Но и пять процентов могут означать большое зло, даже при девяноста пяти процентах добра. Все эти аргументы людям, о которых мы говорим, давно знакомы. Но здесь у них, — он постучал себя пальцем по голове, — проблема остается неразрешенной. В их мозгу сохраняется место для террора, и вовсе не факт, что это плохое место. Они считают это, — Азиз сделал паузу: может, делая вид, что заглядывает в душу Абдуллы, заглянул в свою? — болезненным, но необходимым вкладом в бесконечное разнообразие уммы. Увы, этот аргумент нельзя рассматривать как оправдание. Но, рискну заметить, его можно рассматривать как объяснение. Так вот, даже если тот же Веха в уме решил для себя, что есть правильный путь, он не станет говорить боевикам в лицо, что они не правы. Потому что в сердце его живут сомнения. Таков неразрешимый парадокс, и в этом он не одинок. Ибо разве не все истинно верующие находятся в поиске правильного пути? И разве так легко постичь указания Господа? Веха может совершенно не разделять позиции боевиков. Возможно, так все и обстоит. Но кто он такой, чтобы считать их менее правоверными или менее богоизбранными, чем он сам? Такие выводы напрашиваются, если исходить из того, что «убедительные» свидетельства нас убедили.
  Бахман оценивающе смотрит на Бергдорфа и на Марту — у американской звезды шпионского ведомства и у будущего царя германской разведки одинаковые взгляды, и эти взгляды встретились. Они ничего не выражают, кроме того, что между этой парочкой существует тайная связь. Бдительный Лампион тоже замечает этот зрительный контакт и, не желая оставаться третьим лишним, откидывается на спинку стула, чтобы оказаться как можно ближе к брильянтовому уху Марты, и шепчет в него что-то, при этом лицо последней сохраняет полную бесстрастность.
  Если Азиз и обратил внимание на их общение, то он его проигнорировал.
  — Нам также следует рассмотреть такую возможность, — продолжает он свой монолог. — Учитывая его происхождение и проистекающие отсюда контакты, Веха может находиться под моральным прессингом со стороны собратьев-верующих. Исключать это нельзя. Его соучастие не просто подразумевается, оно считается непреложным. «Если ты нам не помогаешь, ты нас предаешь». На него могут оказываться и другие формы давления. У него есть бывшая жена и любимые дети от первого брака, ныне проживающие в Саудовской Аравии. Мы не знаем,  — произносит он с каким-то болезненным напором. — Мы никогда не узнаем. И сам Веха, возможно, никогда не узнает, каким образом он стал тем, кем он стал… если мы исходим из того, что он тот, за кого себя выдает. — Азиз посуровел, готовясь, кажется, к последней попытке пробить броню их непонимания. — Возможно, Веха не желает знать, а возможно, просто не знает , где заканчиваются пресловутые пять процентов. Если на то пошло, возможно, никто этого не знает. Мечети требуется новая крыша. Больнице требуется новое крыло. И, по милости всемогущего Аллаха, находится посредник, который дает им необходимые деньги. Но поскольку беднейшие форпосты ислама не отличаются особо добросовестным ведением бухгалтерской отчетности, у посредника всегда есть возможность придержать немного денег — например, на покупку взрывчатых веществ для парочки поясов шахида. — И вот оно, итоговое заявление: — Девяносто пять процентов мозгов нашего подопечного знают, что́ он делает, и получают от этого истинное удовольствие. Но пять процентов мозгов не хотят ничего знать, да и не могут. Извините.
  За что?  — недоумевает Бахман.
  — Так кто же он? — резко спрашивает нетерпеливый мужской голос. Это Бергдорф.
  — Вы о его действиях, герр Бергдорф? О конечном результате? Исходя из того, что свидетельства не врут?
  — А разве это не так? Если принять свидетельства как факт? Как мы оценим его действия?
  Бергдорф, сварливый мужчина с лицом ребенка, известен своей нетерпимостью к либеральному лавированию. «Мне нужны односторонние советники, Михаэль! — однажды кричал он Аксельроду во время неприглядной публичной стычки. — Не надо перечислять тех, кто будет постоянно мне талдычить с другой стороны, с другой стороны!»
  — Веха — это передаточное звено, герр Бергдорф, — произносит с кафедры Азиз с печальной улыбкой. — Не по сути, а в деталях. Там чего-то состриг, тут немного схимичил — суммы-то небольшие. При том, на каком уровне осуществляется современный террор, большие и не требуются. Нескольких тысяч вполне достаточно. В гиблых местах хватит и нескольких сотен. В случае с «Хамасом» и того меньше.
  Кажется, он собирается что-то добавить. Возможно, вспомнил, на что хватило нескольких сотен. Но Бергдорф его обрывает.
  — Короче, он финансирует терроризм, — объявляет он во всеуслышание, чтобы ни у кого уже не оставалось сомнений.
  — По сути да, герр Бергдорф. Если правда то, что мы считаем правдой. На девяносто пять процентов наш герой ничем таким не занимается. На девяносто пять процентов он помогает бедным, больным и нуждающимся уммы. А на пять процентов он финансирует терроризм. Сознательно и изобретательно. Что делает его грешником. В этом его трагедия.
  Аксельрод ждал этого момента и приготовил ответ:
  — Профессор Азиз, кажется, смысл вашего послания несколько другой. Согласитесь, между строк легко прочитывается, что при правильных, скажем так, стимулах, а также правильном сочетании давления и «неприятных неожиданностей» Веха может стать идеальным кандидатом для обращения его на путь истинный… как, собственно, и вы сами много лет назад, когда входили в «Мусульманское братство» и поддерживали акции гражданского неповиновения.
  Профессор Азиз откланивается и уходит в сопровождении сотрудников службы безопасности. Вообще-то его статус позволяет ему передвигаться здесь самостоятельно, но береженого бог бережет, не так ли? Провожая его взглядом, Бахман слышит, как Марта нарочито громко бросает Лампиону:
  — Знаешь, Йен, я хоть сейчас согласна на пять процентов.
  
  #
  
  Удаление Азиза сопроводилось довольно сумбурной сценой. Марта встала и на полных парусах, с прижатой к уху трубкой, выплыла из комнаты, а за ней Ньютон и широкоплечая блондинка. Мор, судя по всему, решил уединиться вместе со своими людьми, дабы незаметно наблюдать за происходящим. Бергдорф, наклонившись к Келлеру, шептал что-то ему на ухо, и при этом оба глядели в разные стороны. А Бахман, пытаясь побороть дурные предчувствия, которые росли в нем с каждой минутой, как молитву, произносил про себя свою неспетую кантату:
  Мы не полицейские, мы шпионы. Мы не арестовываем свои мишени. Мы берем их в разработку и перенаправляем на мишени побольше. Обнаружив подпольную сеть, мы устанавливаем за ней наблюдение и прослушку, внедряемся в нее и мало-помалу забираем над ней контроль. Аресты бессмысленны. Они уничтожают ценный материал. После этого приходится начинать с чистого листа, искать новую подпольную сеть, куда хуже той, с которой ты только что облажался. Если Абдулла даже не является членом какой-то сети, я лично внедрю его в уже существующую. Если надо, я изобрету подпольную сеть специально для него. Это срабатывало в прошлом и сработает с Абдуллой, дайте мне только шанс. Аминь.
  
  #
  
  В руках легендарной женщины-исследователя фрау Циммерман, с которой Бахман познакомился во время ее коротких визитов в немецкое посольство в Бейруте, Веха на глазах превращается из медоеда и религиозного ученого с пятипроцентным изъяном в клыкастого кровожадного террориста-финансиста.
  На экране над головой фрау Циммерман появились диаграммы, вроде генеалогического древа, призванные показать, какими из весьма уважаемых мусульманских благотворительных фондов, находящихся под контролем Вехи, судя по всему, манипулируют с целью снабжения террористов деньгами и оружием. Пресловутые пять процентов подозрительных переводов не всегда имеют чисто финансовую подоплеку. Голодающим Джибути нужны сотни тонн сахара? Одна из подконтрольных Вехе благотворительных организаций немедленно отправит товар по назначению. Правда, по пути в Джибути грузовое судно зайдет в скромный порт Бербера на северном побережье истерзанного войной Сомали, чтобы выгрузить немного товара. Давая эти пояснения, фрау Циммерман раздраженно тычет в экран указкой, словно пытаясь прогнать с него назойливое насекомое.
  Потом окажется, что в Бербере по ошибке выгрузили десять тонн сахара. Такое случается, и не только в Бербере, но и в Гамбурге. Недоразумение выясняется уже после выхода из порта. А когда судно приходит в Джибути, получатели груза так голодны и так благодарны за доставленные девяносто тонн, что на недостающие десять никто не жалуется. А тем временем в Бербере десять тонн сахара идут в обмен на детонаторы, пехотные мины, стрелковое оружие и ручные ракетные установки для сомалийских боевиков, готовых убивать направо и налево по бросовым ценам.
  Но разве можно за это винить уважаемую благотворительную организацию, которая исключительно из добрых побуждений поставила сахар голодающим Джибути? И кто посмеет в чем-то обвинить Веху, на девяносто пять процентов набожного защитника толерантности и всеобщего равенства людей всех конфессий?
  Фрау Циммерман, для начала.
  Заодно она отсылает аудиторию к досье Феликса, где ее находки сопровождаются детальным разбором. А для дураков у нее припасена другая диаграмма, попроще. Это такой архипелаг коммерческих банков, больших и маленьких, разбросанных по всему земному шару. Среди них есть знакомые названия, но есть и такой, что ютится в лачуге в какой-нибудь горной пакистанской деревеньке. Они никак не связаны друг с другом. Их роднит только огонек, зажигающийся на конце указки фрау Циммерман всякий раз, когда она тычет ею в эти точки с видом разгневанной дамы, потрясающей зонтиком вослед отъезжающему автобусу.
  В один прекрасный день в такой банк, например в Амстердаме, говорит она, делается скромный взнос. Предположим, десять тысяч евро. Заходит человек с улицы и открывает счет.
  И деньги остаются в банке. Это может быть счет на имя индивидуума, или компании, или учреждения, или благотворительного фонда. Но деньги лежат без движения. По-прежнему на имя счастливого обладателя счета. Шесть месяцев. Год.
  Но вот спустя неделю, смотрите-ка, точно такая же сумма кладется в этот банк, в тысячах километрах от первого, например в Карачи. И тоже лежит без движения. Ни звонков, ни банковских переводов. Такой же человек с улицы.
  А еще через месяц схожая сумма оказывается здесь,  — кончик указки фрау Циммерман утыкается в северный Кипр, а голос ее звенит от негодования. Там, где это планировалось с самого начала. Такой тихий бартер. И проследить цепочку без тщательной оперативной разведки не представляется возможным. Подобные транзакции совершаются каждый час. Лишь некоторые из них финансируют террористические акты. Объединенные источники информации и компьютерные базы данных иногда могут нарисовать картину… одну из возможных. В этом вся проблема. Даже если нам удалось проследить цепочку вчера, где гарантия, что мы сумеем сделать это завтра? Завтра она может оказаться совсем другой. Чем эта система и замечательна. Разве что главный комбинатор, почив на лаврах и обленившись, начнет повторяться. Тогда со временем появится определенная схема, и можно будет сделать определенные умозаключения. Оптимальный вариант: идентифицировать комбинатора и его первый ход. Веха — пример обленившегося комбинатора.
  Огонек зажегся над Никосией. Указка, дав городу обвинительный тычок, застыла на месте.
  — С тайными трансфертами, как с дешифровкой, — продолжает легендарная фрау Циммерман в манере школьной учительницы со своим южнонемецким акцентом. — Повторяемость — вот о чем мечтает всякий расследователь. Так вот, после трехлетнего наблюдения за одной мелкотравчатой судоходной компанией, которая многократно «по ошибке» разгружала продовольствие и другие товары в сомнительных местах и даже не пыталась вернуть потерянный груз, — внезапно на экране над островом, который решительно держит под своим прицелом указка, вспыхивают красные буквы, выстраивающиеся в название, каковое никому ни о чем не говорит: НАВИГАЦИОННАЯ КОМПАНИЯ «СЕМЕРО ДРУЗЕЙ», — и на основании первых проплат, осуществленных Вехой через данный благотворительный счет в этом банке, — на экране загорается Эр-Рияд и название банка, на арабском и на английском, — а также соответствующих поступлений во втором банке, — указка переместилась в Париж, — и точно таких же сумм в третьем банке, — теперь мы в Стамбуле, — с учетом того, что все счета нами идентифицированы… мы можем смело говорить об участии Вехи в финансировании террористической деятельности. Если бы Веха был чист, мы уверены, что он бы никогда не вышел на прямые контакты с такой низкопробной и нечистоплотной судовой компанией. Однако он лично обращался к услугам данной компании, и не один раз, несмотря на тот факт, — а может, именно поэтому, — что она уже доставляла товар не по адресу. Не скажу, что это непреложные факты. Скорее это обильная пища для размышлений…
  Экран улетает вверх, а педантичную фрау Циммерман перебивает громогласная Марта, находящаяся, как ей, видимо, кажется, на другом корабле:
  — Когда вы говорите, Шарлотта, «обильная пища для размышлений», — откуда, черт возьми, Марте известно ее имя, недоумевает Бахман, и когда она успела вернуться в комнату незамеченной? — речь идет о доказательствах ? Он делает шаг, какой мы от него ждем… свой первый ход… и мы получаем доказательства ? Такие доказательства, которые примут в американском суде?
  Покрасневшая фрау Циммерман пытается возражать, что это не входит в ее компетенцию, и тут ей на помощь приходит Аксельрод:
  — О каком именно суде, Марта, идет речь? О вашем военном трибунале за закрытыми дверями или о старом добром суде, когда обвиняемый имел право знать, в чем его обвиняют?
  Отдельные свободомыслящие товарищи позволяют себе смешки. Остальные делают вид, что ничего не слышали.
  — Герр Бахман, — отрывисто говорит Бергдорф, — у вас есть оперативное предложение. Давайте его послушаем.
  
  #
  
  Человек, который делает погоду, не любит, когда кто-то без разрешения заглядывает ему через плечо, пока он творит чудеса. Бахман как художник относился чувствительно к допущению посторонних к процессу творчества. Тем не менее он сделал над собой усилие, чтобы удовлетворить любопытство аудитории. Пользуясь самой непритязательной лексикой для непосвященных в таинства шпионской профессии, он на словах изложил аргументы, перечисленные в его наспех написанной заявке, к которой приложили редакторскую руку Эрна Фрай и Аксельрод. Цель операции, объяснил он, состоит в том, чтобы представить доказательства вины объекта по кличке Веха, но при этом сохранить его репутацию и высокое положение незапятнанными, а в перспективе поднять их на еще большую высоту и сохранить незыблемыми все его благотворительные связи. Короче, заполучить контроль над пресловутыми пятью процентами и использовать его как своего посредника. Как ни сопротивлялась его душа, Бахман заставил себя употребить термин «война против терроризма». Таким образом, первый шаг был решающим. Довести до сведения Вехи, что он полностью скомпрометирован, и предоставить ему выбор: либо он остается выдающимся духовным лидером уммы, либо…
  — Либо что, Гюнтер? Расскажите нам, — встряла Марта, безобидный наблюдатель.
  — Публичный позор, а возможно, и тюрьма.
  — Возможно?
  — Это Германия, Марта, — пришел ему на помощь Аксельрод.
  — Германия. Ну конечно. Вы доводите дело до суда, и, предположим, ему выносят приговор. Сколько он отсидит? Шесть лет, из которых три ему скостят? Ребята, вы не знаете, что такое настоящая тюрьма. Кто будет его допрашивать?
  У Аксельрода на этот счет не было никаких сомнений.
  — Он подданный Германии, и его будут допрашивать в соответствии с германским законодательством. Естественно, в том случае, если он откажется играть по правилам. Но было бы гораздо лучше, чтобы он остался на своем месте и сотрудничал с нами. Нам кажется, что будет.
  — С какой стати? Он же фанатик-террорист. Он может предпочесть взорвать себя.
  В разговор снова вмешался Бахман:
  — У нас на него другой взгляд, Марта. Человек семейный, пустивший корни, уважаемый во всей умме, почитаемый на Западе. Последний раз он был в тюрьме тридцать лет назад. Мы не просим его стать предателем. Мы предлагаем ему новое определение слова «лояльность». Мы укрепляем его позиции, мы обещаем ему немецкое гражданство, на которое он уже неоднократно подавал и всякий раз безуспешно. Для начала мы его припугнем, допустим. Но это всего лишь предыгра. А затем мы с ним подружимся. «Идите к нам, и мы вместе потрудимся на благо процветающего умеренного ислама».
  — А как насчет амнистии за прошлые теракты? — поинтересовалась Марта, которая вроде бы скорее развивала их тезис, нежели его оспаривала. — Это вы тоже положите на стол?
  — Если он от них открестится. И если Берлин даст одобрение. Как важная составляющая пакета договоренностей. Да.
  Тень былой враждебности ушла. Марта улыбалась на тысячу долларов.
  — Гюнтер, дорогой. Сколько вам лет, мать вашу так? Сто пятьдесят?
  — Сто сорок девять, — ответил он ей в тон.
  — Как жаль, что свои последние идеалы я растеряла, когда мне было семнадцать с половиной! — воскликнула Марта под общий хохот, и громче всех смеялся Лампион.
  
  #
  
  Но до победы Бахману было еще далеко. Взгляд украдкой на окружающие лица лишь подтвердил его первоначальные опасения: не все жаждали слиться в экстазе с человеком, финансирующим террористов.
  — Пришло время давать нашим врагам гражданство, — холодно бросил известный остряк из министерства иностранных дел. — Пришло время раскрыть объятия — не только Вехе, чьи связи с международным терроризмом доказаны, но и нашему красавцу Феликсу, беглому русскому авторитету, многократно осужденному за подстрекательство мусульман к насилию. Похоже, наше гостеприимство по отношению к заезжим бандитам не знает границ. Человек в наших руках — нет, надо еще предложить ему немецкое гражданство в качестве приманки. Интересно, как далеко простирается наша галантность?
  — На кону судьба девушки, — проворчал Бахман, чувствуя, как краснеет.
  — Ах, да. В деле замешана дама. Я и забыл.
  — Она никогда не согласилась бы работать с нами, если бы мы клятвенно не пообещали ей, что Феликс будет на свободе. Без девушки мы не смогли бы заполучить Феликса. Она его единственный друг, она уговорила его обратиться к Вехе.
  Почувствовав, что его слова встречают непонимание, а то и неприкрытый скепсис, Бахман воинственно набычился:
  — Я дал ей слово. Человек, «ведущий» агента, заключил со своим агентом пакт. Для нас это закон. Я получил предварительное одобрение координационного совета. — Последний выпад он адресовал непосредственно Бергдорфу, что заставило Аксельрода поморщиться. — Она его адвокат. — Теперь он обращался ко всем присутствующим. — Как адвокат она обязана делать все для защиты своего клиента. Она согласилась сотрудничать с нами, так как мы заверили ее, что ее клиент от этого выиграет. Он останется на свободе, и его оставят в покое, чтобы он мог учиться и молиться, — больше ему ничего не надо. Вот почему она участвует в нашей игре.
  — Говорят, она его любит, — возразил тот же ледяной голос, не желающий уступать. — Может быть, вопрос надо ставить так: сколько от ее любви перепало нам?
  Несмотря на предупреждающий взгляд Аксельрода, Бахман уже готов был ответить наглецу в выражениях, о которых впоследствии пожалел бы, но в этот момент вмешался Лампион и разрядил ситуацию.
  — Акс, вы не будете против, если я немного поразмахиваю здесь британским флагом? — обратился он к Аксельроду как к человеку, способному оценить английский юмор. — Не могу не отметить некое обстоятельство: если бы не один солидный британский банк, не было бы никакого Феликса, унаследовавшего отцовские миллионы, и никакого Вехи, готового помочь ему эти миллионы потратить!
  Но смешки, за этим последовавшие, были какие-то вымученные, и напряжение не спало. Марта о чем-то шушукалась с Ньютоном и загадочной пепельной блондинкой. Но вот голова ее дернулась вверх.
  — Гюнтер. Йен. Акс. Я хочу получить от вас простой ответ. Мальчики, вы правда рассчитываете сорвать куш? Нет, серьезно, давайте посмотрим расклад. Влюбленная девица, адвокатша либеральных взглядов на грани нервного срыва. Неровно дышащий к ней британский банкир на грани разорения. И борец за свободу, наполовину чеченец, бежавший от российского правосудия, а ныне пускающий бумажные самолетики, слушающий музыку и мечтающий о карьере врача. И вы, мальчики, всерьез полагаете, что можете свести их в одной комнате и что они прижмут хвост матерому исламскому волчище, который годами отмывает деньги и отлично знает все ходы и выходы? Я вас правильно поняла? Или у меня случилось временное размягчение мозгов?
  На этот раз, к облегчению Бахмана, Аксельрод сделал сильный ход:
  — Марта, Феликс смотрится не таким уж ягненочком рядом с Вехой. Если вы внимательно прочитаете досье, то увидите, что мы хорошо его просветили по части контролируемых нами исламистских сайтов, и я получил достаточно сигналов о том, что наши усилия дали свои плоды. Объявления же о его розыске шведской полицией и отчеты о его российском прошлом не нанесли нам никакого вреда. Так вот, сайты, о которых мы раньше слыхом не слыхивали, раструбили о нем как о великом чеченском герое и мастере побегов. К моменту их очной встречи слава Феликса будет бежать впереди его самого.
  
  #
  
  Кто-то задал вопрос по уточнению операции. После того как Веха будет скомпрометирован и изолирован, как долго сможет Бахман удерживать его, не вызывая при этом всеобщих подозрений?
  На это Бахман ответил, что все будет зависеть от планов Вехи на конкретный вечер. Время играет против нашей парочки. Нервы и девушки и Феликса на пределе.
  Теперь в фокусе внимания оказался Арни Мор, которому не терпелось заявить о себе во всеуслышание. Он начал описывать свой вчерашний визит в штаб-квартиру городской полиции, где перед узким кругом лиц он обрисовал в общих чертах план операции.
  Слушая его, Бахман испытал отчаяние сродни приступу тошноты. Полицейское руководство предлагало разместить снайперов по всему периметру банка на тот случай, если Веха придет в поясе смертника. Об этом Мор сказал с чувством гордости.
  А поскольку Веха может прийти вооруженным, предлагалось также прикрывать место решающей встречи в банке «Брю Фрэры» по всем пяти направлениям: берег озера Биннен-Альстер, обе стороны и оба конца улицы.
  И с крыш домов, продолжал Мор. Согласно его стратегическому плану, после того как Веха войдет в банк, весь прилегающий район должен быть перекрыт и заселен новой популяцией: автомобилистов, велосипедистов, пешеходов. Люди из соседних домов и отелей будут эвакуированы при содействии полиции.
  Келлер согласился.
  Бергдорф не возражал.
  Марта, хотя всего лишь наблюдатель, удовлетворенно выказала свое одобрение.
  Ньютон предложил любую помощь: военные игрушки, приборы ночного видения, все, что потребуется.
  Загадочная пепельная блондинка выразила свое согласие кивком головы, словно высеченной топориком.
  Чтобы слегка подкорректировать наполеоновские планы Мора, Аксельрод напомнил ему, что предпринимаемые им и полицией меры предосторожности не должны оставить никаких следов — ни до, ни во время, ни после визита Вехи в банк «Брю Фрэры». Если что-то просочится — будь то СМИ или мусульманское сообщество, — все надежды на использование Вехи в качестве ценнейшего информанта развеются как дым.
  Аксельрод не возражал против личного присутствия Арни Мора во время ареста Вехи, но только в том случае, если Бахман считает арест желательным с целью запугать объект, перед тем как начать налаживание дружеских отношений. Это всех устраивает?
  Это устраивало всех, кроме, разумеется, Бахмана. Неожиданно заседание закончилось. Присяжные — а с ними наблюдатели — удаляются для вынесения вердикта, а он, Бахман, в очередной раз может возвращаться в свою конюшню и там выпускать пар.
  — Отлично сработано, Бахман. — Бергдорф, не большой любитель физического контакта, похлопал его по плечу.
  Для Бахмана эта похвала прозвучала скорее как некролог.
  
  #
  
  Он сидел за своим столом, обхватив голову руками, а напротив него пальцы Эрны Фрай методично бегали по клавиатуре.
  — Как она? — спросил Бахман.
  — Хорошо, насколько это возможно.
  — И что в данном случае означает «хорошо»?
  — Пока она считает, что Иссе приходится хуже, чем ей, она способна держаться.
  — Хорошо.
  — Ты полагаешь?
  Что он мог ей еще сказать? Разве он виноват в том, что Эрна полюбила девушку? Разве Эрна виновата? Кажется, все в нее влюбляются, так почему не Эрна? Любовь — это то, с чем приходится мириться, чтобы продолжать делать свое дело.
  В других отсеках конюшни настроение было такое же похоронное. Максимилиан и Ники занимались дешифровкой и проверяли дневной улов, лишь бы не идти домой. Но до Бахмана не долетали ни голоса, ни смех, ни восклицания; тишина в соседней комнате, где сидели исследователи, тишина в дальней, где занимались прослушкой, тишина этажом ниже, где дежурили водители и специалисты по наружке.
  Стоя у окна с ощущением déjà vu, Бахман наблюдал за тем, как сначала в воздух поднялся вертолет Келлера и взял курс на Кёльн, а затем вертолет Бергдорфа, прихватив выводок чиновников средней руки и Аксельрода, взял курс на Берлин. Последней на борт поднялась Марта, одна, без Ньютона и пепельной блондинки.
  Кортеж черных «мерсов» направился к главным воротам. Шлагбаум поднялся и застыл в верхней точке.
  Зазвонил телефон спецсвязи на столе у Бахмана. Он поднес трубку к уху и слушал, время от времени отвечая коротким «да, Михаэль» и «нет, Михаэль».
  Эрна Фрай не отрывалась от экрана компьютера.
  Попрощавшись с Аксельродом, Бахман положил трубку на рычаг. Эрна Фрай даже не обернулась.
  — Мы получили свое, — сказал он.
  — Что именно?
  — Зеленый свет. С условиями. Мы можем приступать. Как можно скорее. Они обеспокоены тем, что мы сидим на вулкане. Первые восемь часов с ним — мои.
  — Восемь. Не девять.
  — Должно хватить. Если за восемь часов он не проглотит наживку, Арни может отдать приказ о его аресте.
  — И где, интересно знать, ты собираешься с ним уединиться на эти восемь часов? В «Атлантике»? Во «Временах года»?
  — В твоих апартаментах с видом на гавань.
  — Притащишь его туда волоком?
  — Приглашу. Как только он выйдет из банка. Герр доктор, я представляю немецкое правительство. Мы хотим поговорить с вами о некоторых незаконных денежных переводах, к которым вы имеете непосредственное отношение.
  — На что он ответит?..
  — К тому времени он будет сидеть в машине и может отвечать все, что ему заблагорассудится.
  
  Глава 13
  
  Она находится в ступоре.
  Они доводят ее до исступления.
  Еще одна такая неделя — и она выкинет фортель в духе Джорджи, если уже не выкинула. Наверно, она решила, что я тоже не в себе.
  В отеле «Атлантик» я был для нее «дорогим Томми Брю», пропащим отпрыском пропащего банка, жертвой неудачного брака, воздушным шаром, летящим, куда ветер дует.
  В доме турок я был для нее замученным совестью старпером, пытающимся ее купить за пятьдесят тысяч евро, к которым она так и не прикоснулась.
  А сейчас кто для нее я, выжимающий разрешенные сто тридцать километров в час на северо-западной автостраде? Поддавшийся шантажу прислужник в руках тех самых людей, что совратили моего покойного отца, собирающийся убедить достопочтенного мусульманского ученого, хотя и мерзавца на пять процентов, чтобы тот спас жизнь мальчика, которого она, по всей видимости, любит.
  — Считайте, что вы просто идете навстречу пожеланиям еще одного богатого клиента, — сказал ему Лампион в ходе вчерашнего бурного брифинга на своей явочной квартире, пропахшей хлоркой из общественного бассейна во дворе, шестью этажами ниже. — А то, что это связано с теневой стороной деятельности вашего банка, лишний раз объясняет вашу особую осторожность. Вы готовы проконсультировать его менеджера по инвестициям, причем любого пошиба, и, как бы ни происходила дележка пирога, вы рассчитываете на щедрую комиссию, — добавил он назидательным тоном коротышки директора публичной школы, которую Брю терпеть не мог. — Для вас это совершенно нормальная банковская ситуация.
  — Вот уж нет.
  — Кроме того, в соответствии с обычной банковской практикой, — продолжал Лампион, великодушно игнорируя его хамский выпад, — вы по желанию вашего клиента, каковое вам передал его адвокат, предварительно навели справки о репутации джентльмена, которому вам предстоит нанести визит. Я нарисовал, в общем и целом, правильную картину?
  — Какую-то нарисовали, — согласился Брю, без приглашения наливая себе изрядную порцию виски.
  — Вы будете проницательны и объективны. Вы решите, полагаясь на свой богатый профессиональный опыт, в каком направлении лучше всего двигаться обеим сторонам, а именно вашему клиенту и вашему банку. Интересы досточтимого джентльмена мусульманского вероисповедания, которого вы консультируете, вас интересуют во вторую очередь, если вообще интересуют.
  — И, полагаясь на свой богатый профессиональный опыт, я решу, годится ли этот досточтимый джентльмен мусульманского вероисповедания для такого дела, — закончил Брю в предложенном тоне.
  — Положим, выбирать вам особенно не приходится, согласитесь, Томми? — Миниатюрный Лампион пустил в ход свою неотразимую улыбку.
  
  #
  
  Двенадцатью часами позже он получил порцию новостей от Митци.
  — Бернар оказался таким занудой, — бросила она мужу, погруженному в чтение «Financial Times». — Хильдегард от него уходит.
  Брю отпил несколько глотков кофе, затем промокнул губы салфеткой. Первое правило в их совместных играх было такое: никогда и ничему не удивляться.
  — Видимо, занудой оказалась Хильдегард, — высказал он свое предположение.
  — Хильдегард всегда была занудой.
  — И что же такого натворил несчастный Бернар, что его записали в зануды? — поинтересовался Брю, принимая сторону мужчины.
  — Предложение, которое он мне сделал. Я должна оставить тебя, получить развод и на лето уехать с ним на остров, чтобы там решить, где мы вместе проведем оставшуюся жизнь. — Ее голос звенел от негодования. — Нет, ты только представь : разделить старость с Бернаром!
  — Признаться, мне трудно представить такую вещь, которую можно было бы разделить с Бернаром.
  — А Хильдегард намерена подать на тебя в суд.
  — На меня?
  — Или на меня, какая разница? За то, что у нее увели мужа. Ты, считает она, человек богатый. Поэтому тебе придется подать в суд на Бернара, чтобы она заткнулась. Я узнаю у твоего дружка Вестерхайма, кто сейчас лучший адвокат по таким делам.
  — Хильдегард не боится публичного скандала?
  — Она обожает публичные скандалы. Она в них купается. В жизни ничего вульгарнее не слыхала.
  — Ты приняла предложение Бернара?
  — Я его обдумываю.
  — Ага. И как далеко ты зашла в своих думах?
  — У меня есть сомнения, Томми, нужны ли мы еще друг другу.
  — Ты и Бернар?
  — Ты и я.
  
  #
  
  Над совершенно плоским и непривлекательным загородным ландшафтом висело черное небо. Фары встречных машин то и дело ослепляли его. Значит, мы больше не нужны друг другу. Что ж. Проживу как-нибудь один. Продам банк, пока от него что-то еще осталось, и заживу новой жизнью. Может, даже махну в Калифорнию на свадьбу Джорджи. Он до сих пор не сказал Митци, что скоро станет дедушкой, и слава богу. Может быть, и не скажет.
  Интересно, своей матери эту тайну Джорджи открыла? Хотелось бы думать. Старушка Сью будет на седьмом небе от счастья. Старушка Сью только с виду такая страшная, а вообще она из тех, кто лает, но не кусает. Жаль, что он понял это слишком поздно. Лучше бы до Митци, чем после. Теперь уже ничего не попишешь. Сью хорошо и комфортно с ее итальянским виноградарем. Неплохой парень, судя по всему. Может быть, они назовут новый сорт вина в честь новорожденной.
  Некое подобие торжества, которое он ненадолго испытал, отступило под шорох колес на мокрой дороге, и снова вернулось негодование человека, чувствующего себя защитником Аннабель. Во что они ее превратили? Походка робота, куда-то пропавший голос мальчика-певчего, — а еще недавно как она набросилась на него в спальне Мелика: если бы не ваш гребаный банк, мой клиент не оказался бы здесь!
  — Банк вам задолжал, фрау Рихтер, — обратился он вслух к ветровому стеклу с дурашливой напыщенностью. — И я рад сообщить вам, что банк готов расплатиться по долгам.
  Банк любит вас, продолжал он уже мысленно. Не с целью закабалить вас, нет, а с целью помочь вам снова обрести мужество, чтобы прожить такую жизнь, которая по всем статьям не удалась мне. Вы любите Иссу, Аннабель? Джорджи влюбилась бы в него с ходу. Вас бы она тоже полюбила. И наверняка попросила бы позаботиться обо мне. У Джорджи такой пунктик. Все должны друг о друге заботиться. Вот почему она так часто разочаровывается. А вообще какое это имеет значение, любите ли вы Иссу? Любовь, как ее определяют словари? Безусловно нет. Только одно имеет значение — его свобода, которая во многом зависит от вас.
  
  #
  
  — Что будет с Аннабель, когда эта веселая прогулка закончится? — спросил у Лампиона Брю, приканчивая очередную порцию виски во время все того же затянувшегося брифинга, тогда как Лампион осушал уже бог знает какой по счету стакан газированной воды. Ну и денек выдался! Даже по меркам Брю. За завтраком Митци огорошила его своими планами в отношении Бернара. В офисе его ждал полномасштабный бунт финансового отдела по поводу посменной работы в праздничные дни. Потом часовой телефонный разговор с ушлым поверенным в Глазго, который, однако, как выяснилось, был совершенно несведущ в бракоразводных делах. Потом бессмысленный двухчасовой ланч в ресторане «А-ля карт», когда он блистал остроумием перед двумя напрочь лишенными юмора клиентами из Ольденбурга. Потом похмелье, с которым он сейчас отчаянно боролся.
  — Что будет с ней, Лампион? — повторил он свой вопрос.
  — Этот вопрос исключительно в компетенции немцев, Томми, — рассудительно ответил Лампион, снова выступая в роли директора школы. — Могу предположить, что они оставят ее в покое. При условии, что она не станет писать мемуары и вообще раскачивать лодку.
  — Боюсь, что этого недостаточно.
  — Чего недостаточно?
  — Ваших предположений. Мне нужны твердые гарантии. В письменном виде. Ей и копию мне.
  — Копию чего, Томми? Кажется, вы немного раздражены. Наверно, нам стоит оставить этот разговор до другого раза.
  Брю мерил шагами грязную комнату.
  — Кто сказал, что у нас будет другой раз? Может и не быть. Если, например, я откажусь от участия. Что вы на это скажете? А?
  — В таком случае, Томми, у Лондона не останется иного выхода, кроме как принять определенные санкции в отношении вашего банка.
  — Принимайте, старина, мой вам совет. По полной программе. Сделайте милость. Банк «Фрэры» идет ко дну. Посетители бара пьют за упокой. Но долго ли нас будут оплакивать? Да и будут ли? Кто, скажите мне?! — Вот он, настоящий выпад. Жаль, что запоздалый. Соперники схватились за ножи, теперь не жди пощады. — Каждый день идет на дно какой-нибудь банк. В первую очередь — старые и неэффективные, вроде моего. Но это пустяки в сравнении с тем, как тряханет вас, ребята, когда ваша идеально задуманная операция с треском провалится, а? У меня нюх на крупную дичь, а здесь пахнет крупной дичью. Жаль нашего Йена. Казалось, парень далеко пойдет. Будем надеяться, что он сумеет найти приличную работу на стороне. Ваше здоровье. За вас и за всех, кто в вас верил!
  Он подождал ответного тоста, но, к большой своей радости, не дождался.
  — Скажите мне, Томми, что конкретно вас бы успокоило? — спросил Лампион голосом сухим, как прошлогодняя трава.
  — Орден кавалера Британской империи. Чай с королевой. И десять миллионов компенсации за превращение банка «Фрэры» в русскую прачечную.
  — Я полагаю, это шутка.
  — Ну да. Один большой анекдот, как вся эта операция. У меня есть еще требования. Брейк-пойнты, говоря языком тенниса.
  — И какие же это требования, Томми?
  — Первое… будете записывать или запомните?
  — Благодарю вас, я запомню.
  — Официальное письмо. Адресованное фрау Аннабель Рихтер, копия мне. С подписью и печатью компетентного германского чиновника. С благодарностью за содействие и заверениями, что к ней не будут применены законные или иные меры. Это для разбега, так сказать. Дальше — вешки по дистанции.
  У Лампиона глаза полезли на лоб.
  — Я не шучу, дружище. Разговор серьезный. Ничто не заставит меня завтра переступить порог дома Абдуллы, пока я не буду полностью удовлетворен. Второе. Я хочу заранее увидеть новенький немецкий паспорт Иссы Карпова, который должен быть готов к моменту подписания им банковских бумаг о вступлении в наследство. Этот паспорт должен быть у меня в руках, дабы я мог показать его Аннабель, ввиду возможных пертурбаций, как неопровержимое доказательство: кто бы ни был кукловодом, дергающим ее за ниточки, он выполнит свои обещания, а не нырнет в кусты. Месседж понятен или нужны субтитры?
  — Но это невозможно. Вы хотите, чтобы я выбил у немцев для него паспорт, да еще и передал вам ? Послушайте, вы витаете в облаках!
  — Ерунда. Отборное дерьмо, уж простите за прямоту. Вы в бизнесе, где принято размахивать волшебной палочкой. Так махните разок-другой как следует. И я скажу вам еще одну вещь.
  — Да?
  — Насчет паспорта.
  — Ну?
  — В вашем бизнесе, насколько я понимаю, паспорта стоят десять центов за штуку. Их подделывают, аннулируют, забирают, в них зашифровывают опасную информацию для властей других стран. Так?
  — И что дальше?
  — Вы у меня на коротком поводке, помните об этом. С выдачей паспорта Иссы поводок не оборвется. Если я узнаю, что вы его кинули, я вас выдам. Со всеми потрохами. Лампион из британского посольства в Берлине занимается разводками. Вы меня, конечно, поймаете, но будет уже поздно. А сейчас я иду домой. Позвоните, когда будет что сообщить. В любое время дня и ночи.
  — А как же ваша жена?
  
  #
  
  В самом деле. Он лежал на постели и ждал, когда потолок над ним перестанет раскачиваться. Митци оставила записку: «Важная конференция с Бернаром».
  Бог ей в помощь. Пожелаем всем хотя бы одной важной конференции.
  Лампион позвонил в полночь:
  — Вы можете говорить?
  — Я один, если вас это интересует.
  Лампион помахал-таки волшебной палочкой.
  
  #
  
  Брю включил правый поворотник и глянул в зеркальце заднего обзора. Скоро подъездная дорога, а «хвост» за ним пока держится: двое в БМВ следовали за его машиной от самого дома. За вами приглядят, с улыбочкой заметил Лампион.
  Городишко представлял собой горстку краснокирпичных домиков посреди широкого поля, покрытого туманом. Красная церковь, красная железнодорожная станция, красная пожарка. По одну сторону главной улицы ряд полубунгало, по другую — бензозаправка и школа из железа и бетона. Еще имелось футбольное поле, на котором никто не играл.
  Парковка на главной улице запрещалась, поэтому он свернул в боковую, а затем вернулся пешком. Лампионовских ищеек не было видно. Наверное, пьют кофе на заправочной, изображая обычных граждан.
  Двое коренастых арабов в мешковатых коричневых костюмах молча следили за его приближением. Старший поигрывал четками, молодой курил подозрительного вида желтую цигарку. Старший сделал шаг ему навстречу и протянул руки. В пятидесяти метрах от них двое полицейских в форме вышли из тени живой изгороди понаблюдать за происходящим.
  — Вы позволите, сэр?
  Брю позволил. Плечи, лацканы, подмышки, боковые карманы, спина, бедра, пах, ляжки, лодыжки — все мыслимые зоны, эрогенные и прочие. По настоянию второго араба, потушившего свой бычок, пришел черед содержимого нагрудных карманов. Это обыкновенная авторучка, сказал Лампион. Она выглядит как ручка, пишет как ручка, слушает как ручка. Если они ее разберут, то лишний раз убедятся, что это обыкновенная авторучка.
  Разбирать ее они не стали.
  Выглянувшее солнце вдруг раскрыло красоту этого места. В заросшем саду сидела перед домом в шезлонге женщина, закутанная во все черное, и кормила младенца. Вот так же будет сидеть Джорджи через семь месяцев. Дверь в дом была открыта. Из-за двери выглянул мальчонка в тюбетейке и белой рубахе. Может, у Джорджи будет мальчик?
  — Добро пожаловать, мистер Брю, сэр, — сказал он по-английски и улыбнулся от уха до уха.
  С крыльца Брю попал сразу в гостиную. На полу три маленькие девочки в белом строили из лего ферму. Телевизор с выключенным звуком показывал золотые купола мечетей и минареты. У подножия лестницы стоял бородатый молодой человек в длинной полосатой рубашке и хлопчатобумажных штанах.
  — Мистер Брю, сэр. Я личный секретарь доктора Абдуллы. Добро пожаловать, — сказал он, прикладывая правую руку к сердцу, прежде чем протянуть ее гостю.
  
  #
  
  Если доктор Абдулла и был мерзавцем на пять процентов, как утверждал Лампион, то это были пять процентов от ничтожной величины. Он был маленький, лысенький и доброжелательный, с огоньком в глазах, густыми бровями и пританцовывающей походочкой. Выскочив из-за стола, он схватил руку Брю в свои ладошки и долго ее не выпускал. На нем был черный костюм, белая рубашка с застегнутым воротником и кеды без шнурков.
  — Вы тот самый мистер Брю, — зачастил он на великолепном английском. — Ваше имя нам хорошо знакомо, сэр. У вашего банка когда-то были арабские связи, не очень хорошие, но все же. Возможно, вы уже забыли. Вот одна из величайших проблем современного мира. Забывчивость. Жертва никогда не забывает. Спросите ирландца, что англичане сделали с ним в тысяча девятьсот двадцатом году, и он назовет вам месяц, день и точное время, а также всех поименно, кто был тогда убит. Спросите иранца, что англичане сделали с ним в пятьдесят третьем году, и он вам расскажет. Его сын вам расскажет. Его внук вам расскажет. А когда у него родится правнук, то и он вам расскажет. Но спросите англичанина… — Он вскинул вверх ладони в притворном замешательстве. — Если он и знал, то забыл. «Надо двигаться вперед!  — говорите вы нам. — Только вперед! Забудьте о том, что мы вам сделали. Завтра наступит новый день!» Нет, мистер Брю. Завтра зародилось вчера, вот в чем дело. А также позавчера. Не замечать истории значит не замечать волка на пороге своего дома. Пожалуйста, садитесь. Дорога была спокойная, надеюсь?
  — Хорошо, все было хорошо, благодарю.
  — Что ж хорошего, когда шел дождь. А сейчас вот ненадолго выглянуло солнце. В жизни мы должны считаться с реальностью. Вы уже познакомились с моим сыном Исмаилом и моим секретарем? Это моя дочь Фатима. В октябре, с Божьей помощью, она начнет учиться в лондонской Школе экономики, а Исмаил со временем последует примеру своего отца и поступит в Каирский университет. Я сделаюсь одиноким, но преисполненным гордости. У вас есть дети, сэр?
  — Одна дочь.
  — Значит, Господь вас тоже благословил.
  — Но не так, как вас, я вижу! — от души заметил Брю.
  Как и ее брат, Фатима была на голову выше отца. Круглолицая, красивая. Коричневый хиджаб спадал ей на плечи, как пелерина.
  — Хелло. — Коснувшись ресниц кончиками пальцев, она прижала правую руку к сердцу в знак приветствия.
  — Американцы хуже вас, англичан, но у них есть оправдание,  — продолжал в том же жовиальном духе доктор Абдулла, держа Брю за кисть и ненавязчиво ведя к мягко набитому гостевому креслу. — Их оправдание — невежество. Они не знают, что́ делают не так. В отличие от вас, англичан. Вы-то всегда знали и сейчас знаете. Вы к шуткам относитесь нормально? Говорят, что я на этом когда-нибудь погорю. Не надо принимать меня за философа, прошу вас. Я религиозный авторитет, так будет правильно. Философия — для мирян и безбожников. Европа, согласитесь, находится в плачевном состоянии. А кто в этом виноват? Тысячу лет назад в Кордове было больше больниц на душу населения, чем у испанцев сегодня. Наши врачи проводили операции, которые нынешним не под силу. Что же оказало такое негативное влияние, давайте спросим себя. Иностранное вмешательство? Русский империализм? Секуляризация? Но часть вины лежит и на нас, мусульманах. Кое-кто из нас утратил веру. Мы перестали быть истинными мусульманами. Вот тогда-то мы и тормознули. Фатима, принеси-ка нам чаю. Я проучился один год в Кембридже. Кайус-колледж. Вы наверняка в курсе. При интернете и телевидении секретов больше нет. Но учтите, информация — это еще не знание. Информация — это мертвечина. Только Бог может превратить информацию в знание. И еще торт, Фатима. Мистер Брю приехал к нам из Гамбурга, под дождем. Вам не жарко, не холодно, сэр? Будьте с нами откровенны. Мы люди гостеприимные и стараемся выполнять предписания Всевышнего. Мы хотим, чтобы вы чувствовали себя уютно. Особенно если вы собираетесь пожертвовать нам деньги! Как можно уютнее! Пожалуйста сюда, сэр. Позвольте вас проводить в нашу совещательную комнату. Вы хороший человек. Мы говорим: лицо — зеркало души.
  На пять процентов безнравственный. И в чем же это выражается? — с досадой спрашивал себя Брю, все больше нервничая. Лампион, которому он задал этот вопрос, не стал вдаваться в подробности. Поверьте мне на слово, Томми. Пять процентов — это все, что вам нужно знать. А в ком, скажите на милость, нет этих пяти процентов? — подумал Брю, следуя за хозяином по узкому коридору в сопровождении всей семьи Абдуллы. Взять банк «Брю Фрэры» с его хитроумными инвестициями, сомнительными клиентами и Липицанами. Плюс инсайдерство, когда это может сойти с рук. Пожалуй, пятнадцать процентов наберется. А взять нашего галантного президента и управляющего банком — то бишь меня, — что мы увидим? Развелся с хорошей женщиной и оставил единственного ребенка, а теперь запоздало пытаюсь окружить его любовью, наломал дров в своем бизнесе, женился на шлюхе, которая показала мне на дверь… это уже не пять процентов, а все пятьдесят.
  — А свои девяносто пять процентов он как использует? — спросил он Лампиона.
  На добрые дела, последовал уклончивый ответ.
  А я? Чушь собачья. Если подбить баланс, то хрен поймешь, кто из нас на пять процентов лучше, а кто хуже.
  
  #
  
  — Прошу, сэр, можете начинать. Только, пожалуйста, по-английски. Дети должны использовать любую возможность для изучения языка. Сюда, если не возражаете. Благодарю.
  Они переместились в скромную келью ученого, выходящую окнами в сад за домом. Здесь царили книги и каллиграфия. Доктор Абдулла сел за обычный деревянный письменный стол и, положив подбородок на скрещенные руки, подался вперед. Чай, видимо, был уже готов, потому что Фатима принесла его тут же, а заодно тарелку с бисквитами. За ней пришустрил мальчонка, пригласивший его в дом, и с ним вместе самая смелая из трех его младших сестер. Еще когда он поднимался по лестнице за Исмаилом, Брю почувствовал, как у него из-под правой подмышки сбежала капелька пота, точно холодное насекомое. Но сейчас, в кабинете, он был само спокойствие и профессионализм. Это его стихия. Лампионовские наставления выучены назубок, осталось выполнить работу. А впереди, как всегда, маячила цель — Аннабель.
  — Доктор Абдулла, я прошу прощения, — начал он авторитетным тоном.
  — За что мне вас прощать, сэр?
  — Мой клиент, как я уже сказал вам по телефону, настаивает на строгой конфиденциальности. Его ситуация, мягко говоря, деликатная. Мне бы хотелось обсудить этот вопрос один на один. Еще раз прошу прощения.
  — Но вы даже не сообщаете мне его имя, мистер Брю! Как я могу подвергнуть риску вашего уважаемого клиента, если я даже не знаю, кто он?
  Он тихо произнес несколько слов по-арабски, после чего Фатима встала и, не удостоив Брю даже мимолетного взгляда, покинула комнату, за ней вышли маленькие дети и последним Исмаил. Дождавшись, пока за ними закроется дверь, Брю достал из кармана незапечатанный конверт и положил его перед доктором Абдуллой.
  — Вы проделали такой путь, чтобы вручить мне письменное послание? — пошутил тот, однако, видя серьезное лицо гостя, надел поцарапанные очки, вскрыл конверт, расправил сложенный лист и погрузился в изучение печатного столбца цифр. Затем он снял очки, провел рукой по лицу и снова их надел.
  — Это шутка, мистер Брю?
  — Согласитесь, недешевая.
  — Для вас?
  — Лично для меня — нет. Для моего банка — да. Ни один банк не захочет добровольно распрощаться с такими суммами.
  Продолжая пребывать в сомнении, доктор Абдулла еще раз взглянул на цифры.
  — Не могу сказать, что я запросто здороваюсь с такими суммами, мистер Брю. Что я должен сделать? Сказать спасибо ? Или — спасибо, нет ? Вы банкир, сэр, а я всего лишь прошу Божью милостыню. Понимать ли это так, что мои молитвы услышаны, или вы просто делаете из меня посмешище?
  — Но есть условия, — заметил Брю жестко, оставив вопрос без ответа.
  — Я с удовольствием их выслушаю. Чем больше условий, тем лучше. Вы знаете, сколько все мои благотворительные фонды вместе взятые собирают за год?
  — Понятия не имею.
  — Я полагал, что банкирам все известно. Одну треть от этой суммы, максимум. Скорее одну четверть, хвала Аллаху.
  Абдулла, не отрывая глаз от листка, по-хозяйски прижал его к столу обеими ладонями. За свою долгую банковскую карьеру Брю имел возможность наблюдать за тем, как мужчины и женщины разного достатка реагируют на размеры обрушившегося на них богатства. Но такой лучезарной картины простодушного восторга, как сейчас, ему видеть еще не доводилось.
  — Вы себе даже вообразить не можете, что значит такая сумма для моего народа, — сказал он, и в его глазах заблестели слезы.
  Он спешно зажмурился и опустил голову, заставив Брю испытать чувство неловкости. Но когда Абдулла вновь поднял голову, то заговорил четко и по существу:
  — Позволено ли мне будет узнать о происхождении таких больших денег? Каким образом они были получены? Как попали в руки вашему клиенту?
  — Значительная их часть пролежала в моем банке от десяти до двадцати лет.
  — Но в вашем банке они ведь не из воздуха возникли?
  — Разумеется.
  — Так откуда они пришли, мистер Брю?
  — Это наследство. По мнению моего клиента, деньги были заработаны бесчестным путем. Кроме того, их положили в рост, что, как я понимаю, противоречит законам ислама. Прежде чем мой клиент формально заявит на них права, ему необходимо убедиться в том, что он действует в духе канонических заповедей.
  — Вы сказали, мистер Брю, что есть некие условия.
  — Предлагая вам распределить его богатства через ваши благотворительные фонды, мой клиент желает, чтобы Чечне была отдана пальма первенства.
  — Ваш клиент чеченец, мистер Брю? — Если голос его смягчился, то во взгляде промелькнула жесткость, а вокруг глаз появились морщинки, словно он щурился на слепящее солнце.
  — Мой клиент глубоко озабочен судьбой угнетенного чеченского народа, — заявил Брю, в очередной раз уходя от прямого ответа. — В первую очередь он хочет обеспечить людей больницами и медикаментами.
  — Многие наши фонды занимаются этой важной работой, мистер Брю. — Темные глазки буравили собеседника.
  — Мой клиент надеется, что когда-нибудь он сам станет врачом. Чтобы врачевать чеченские раны.
  — Врачует Господь, мистер Брю. Человек лишь помогает ему в этом. Позвольте спросить, сколько лет вашему клиенту? Это зрелый мужчина, сделавший состояние в законной сфере?
  — Возраст, социальный статус и пол моего клиента не имеют значения, главное, что он твердо намерен изучать медицину и желает стать первым бенефициаром собственного великодушия. Вместо того чтобы напрямую воспользоваться деньгами, которые он считает нечистыми, он хочет, чтобы мусульманский благотворительный фонд финансировал полный курс его обучения здесь, в Европе. Цена будет ничтожна в сравнении с размером пожертвования. Зато это даст ему уверенность в том, что он поступает морально. По всем этим вопросам он рассчитывает получить ваш персональный совет. В Гамбурге в любое удобное для вас время.
  Доктор Абдулла еще раз посмотрел на столбец цифр перед ним, затем поднял глаза на гостя:
  — Могу я обратиться к вашему природному чутью, мистер Брю?
  — Конечно.
  — Вы достойный человек, это не вызывает у меня сомнений. Великодушный и достойный. Остальное не важно. Христианин вы или иудей, мне все равно. Главное, чтобы вы были тем, кем кажетесь. Вы отец, как и я. А еще вы человек бывалый.
  — Надеюсь.
  — Тогда скажите мне, пожалуйста, почему я должен вам верить.
  — А почему нет?
  — Потому что у меня во рту неприятный привкус от этого фантастического предложения.
  Вы не ведете никого на бойню, говорил Лампион. Вы даете ему шанс отмыться и сделать доброе дело. Так что не стоит по этому поводу терзаться. Через год он будет вам благодарен.
  
  #
  
  — Если у вас неприятный привкус, то ни я, ни мой клиент тут ни при чем. Возможно, причина в происхождении этих денег.
  — Это я уже слышал.
  — Мой клиент полностью отдает себе отчет в неблаговидном происхождении этих денег. Он в подробностях обсуждал это со своим адвокатом, и они оба остановились на вас как на возможном решении проблемы.
  — У него есть адвокат?
  — Да.
  — Здесь, в Германии?
  Допрос снова принял резковатый характер, но Брю с готовностью и даже с радостью ответил:
  — Именно так.
  — Хороший?
  — Полагаю, да. Поскольку он сам ее выбрал.
  — Стало быть, женщина. Это, насколько мне известно, оптимальный вариант. Ваш клиент воспользовался чьим-то советом при выборе женщины-адвоката?
  — Полагаю, что так.
  — Она мусульманка?
  — Об этом вам лучше спросить у нее самой.
  — Ваш клиент доверчив, как я, мистер Брю?
  Ни слова больше , предупредил его Лампион. Поманите его одним пальчиком — и все, стоп.
  — У моего клиента за плечами трагический опыт, доктор Абдулла. Он не раз подвергался несправедливому обращению. Но он выжил. Выдержал. Выстоял. Хотя остались шрамы.
  — И?
  — И поэтому он через своего адвоката распорядился, чтобы нечистые деньги, каковыми он их считает, мой банк перевел напрямую в те фонды, о которых вы с ним договоритесь. Во время личной встречи. Банк «Брю Фрэры» — получателям. Никаких посредников. Зная о вашем высоком положении и ознакомившись с вашими сочинениями, он хочет одного — чтобы вы его направляли. Но он желает собственными глазами видеть осуществление транзакций.
  — Ваш клиент знает арабский?
  — Простите?
  — Немецкий? Французский? Английский? Если он чеченец, он должен говорить по-русски. Или только по-чеченски?
  — На каком бы языке он ни говорил, при нем будет переводчик, можете не сомневаться.
  Доктор Абдулла, озабоченно перебирая в пальцах лист бумаги и глядя на Брю, погрузился в раздумья.
  — Вы шутник. — В его запоздалых словах звучала горечь. — Вы ведете себя как птица, вырвавшаяся на волю. Почему? Ваш банк вот-вот распрощается с целым состоянием, а вы улыбаетесь. Вы парадоксальный человек. Может быть, все дело в вашей вероломной английской улыбке?
  — Что, если у моей вероломной английской улыбки есть своя причина?
  — Возможно, она-то и тревожит меня.
  — Мой клиент не одинок в том, что запах этих денег вызывает у него аллергию.
  — Но разве не говорят, что деньги не пахнут? Во всяком случае, с точки зрения банкира.
  — Как бы там ни было, полагаю, что наш банк вздохнет с облегчением.
  — В таком случае моральные устои вашего банка заслуживают восхищения. Скажите мне еще одну вещь.
  — Если смогу.
  Новая капелька пота, на этот раз из-под другой подмышки Брю, сбежала вниз.
  — Во всем этом деле чувствуется срочность. В чем она заключается? Какой такой механизм толкает нас на этот шаг? Ответьте мне, сэр. Мы с вами честные люди. И говорим без посторонних.
  — Мой клиент живет с оглядкой на тикающие часы. В любую минуту он может оказаться не в состоянии сделать эти пожертвования. Я должен как можно скорее получить от вас список рекомендуемых благотворительных фондов и описание направлений их деятельности. Этот список я передам адвокату, а та, в свою очередь, нашему клиенту. После его одобрения мы можем завершить нашу сделку.
  Брю встал, собираясь уходить, и тут доктор Абдулла снова превратился в непоседливого чертенка.
  — То есть у меня, в сущности, нет ни времени, ни выбора, — пожаловался он, при этом улыбаясь своими искристыми глазами и тряся ладонь гостя в обеих руках.
  — У меня тоже, — в тон ему вздохнул Брю с добродушной улыбкой. — Надеюсь, это временно.
  — Тогда я желаю вам благополучнейшего возвращения домой, сэр, чтобы, как у нас говорится, припасть к груди ваших близких. Да хранит вас Аллах.
  — И я желаю вам всего наилучшего, — ответил Брю с такой же теплотой, пока они неуклюже обменивались рукопожатием.
  Уже в машине Брю обнаружил, что у него вся рубашка мокрая от пота и даже воротник пиджака. При въезде на автобан он обнаружил сзади своих преследователей с идиотскими ухмылочками. Он не знал, чем он их так развеселил. Как не знал, когда он ненавидел себя больше — до или после.
  
  #
  
  За восемь часов, что прошли со времени этого визита, Эрна Фрай и Гюнтер Бахман, кажется, двух слов друг другу не сказали, при том что сидели сейчас бок о бок перед Максимилиановыми мониторами. Один был подключен к центру радиотехнической разведки в Берлине, второй — к спутниковому наблюдению, третий — к моторизованной наружке Арни Мора, бригаде из пяти человек.
  С 15:48, в мертвой тишине, они слушали с полузакрытыми глазами разговор между Брю и Абдуллой, передаваемый с помощью авторучки лампионовским наружным наблюдателям, засевшим в гараже через дорогу, а после кодирования приходящий уже к ним в конюшню. Единственной реакцией Бахмана были бесшумные хлопки, которые он время от времени производил. Эрна Фрай никак не реагировала.
  В 17:10 пришел первый из перехваченных телефонных звонков из дома Абдуллы. Синхронный перевод с арабского на немецкий тут же свитком развернулся на экране. Арабоговорящему Бахману перевод был ни к чему. Другое дело — Эрне Фрай и большей части его команды.
  Всякий раз в нижней части экрана появлялось имя нового контакта, а на параллельном мониторе — персональные данные и другие подробности. Все звонки, общим числом шесть, были сделаны респектабельным мусульманским фандрайзерам и крупным спонсорам. Ни один из них, если верить экспресс-комментариям бахмановских исследователей, не находился «под колпаком».
  Суть всех звонков сводилась к одному: нас облагодетельствовали, братья мои… всемилостивый Аллах в бесконечной щедрости своей удостоил нас великого, исторического дара. Забавно, что во всех телефонных разговорах доктор Абдулла делал вид, причем не слишком убедительно, что речь идет об американском рисе, а не о долларах. Таким образом, при помощи простенького кода, им достались миллионы тонн крупы.
  Этот невинный обман, согласно комментариям, носил предупредительный характер: Абдулла не хотел случайно спровоцировать аппетиты какого-нибудь местного чиновника, если бы тот вдруг их подслушал. Все шесть разговоров были как под копирку, так что одной распечатки вполне хватило бы:
  — Двенадцать с половиной тонн лучшего качества, мой дорогой друг… американских тонн, ты меня понял?.. да-да, тонн. Все до зернышка должно быть распределено среди правоверных. Да, старый дуралей, тонн ! Ты что, оглох, когда Господь из милости хлопнул в ладоши у тебя над ухом? Правда, есть, чтоб ты понимал, предварительные условия. Их не много, но все-таки. Ты меня слушаешь? Первую партию получают наши угнетенные братья в Чечне. Сначала мы должны накормить их голодающих. И подготовить больше врачей, иншалла! Разве это не прекрасно? В том числе здесь, в Европе. Один кандидат у нас уже есть!
  Данный разговор состоялся с неким шейхом Рашидом Хасаном, старым другом и сокурсником Абдуллы в Каирском университете, ныне проживающим в Уэйбридже, что в английском графстве Суррей. Не потому ли этот разговор оказался самым длинным и доверительным? Но закончился он, как отметили исследователи, загадочно.
  «Наш хороший друг наверняка позвонит тебе, чтобы обсудить то, что требует обсуждения»,  — пообещал Абдулла. В ответ собеседник неопределенно хмыкнул.
  
  #
  
  В 19:42 появилась первая картинка.
  Камера запечатлела, как Веха выходит на крыльцо своего дома — такой европеец в светлом габардиновом плаще и английском загородном кепи. Он один. Черный универсал «вольво» с услужливо распахнутой задней дверцей ждет его у ворот.
  Комментарии по ходу: «вольво» зарегистрирован в компании по прокату машин во Фленсбурге, в ста пятидесяти километрах от Гамбурга. Владелец — турок. Ни против компании, ни против ее владельца нет ничего инкриминирующего.
  Веха усаживается на заднее сиденье с помощью старшего из двух телохранителей, который затем садится рядом с водителем. Камера наблюдения, поменяв ракурс, следует за «вольво». Набожный человек едет не по своей воле, думает про себя Бахман, поглядывая на телохранителя, который поглядывает в переднее и боковое зеркальца.
  «Вольво» выезжает на автобан и берет курс на северо-восток — двадцать, сорок, пятьдесят семь километров. Опускаются сумерки. Картинка делается мутно-зеленой — это камера переключилась на ночное видение. Голова телохранителя продолжает мотаться между зеркалами. Когда машина въезжает в зону отдыха, он становится еще бдительнее. Телохранитель выходит из машины, чтобы отлить, а заодно осмотреться, нет ли чего подозрительного. В какой-то момент его взгляд упирается в камеру наблюдения или, лучше сказать, в наружку Арни Мора, припаркованную в пятидесяти метрах позади «вольво».
  Вернувшись к машине, телохранитель открывает заднюю дверцу и что-то говорит. Веха вылезает наружу и, придерживая кепи из-за порывов ветра, направляется к стеклянной телефонной будке в восточном конце зоны отдыха. Войдя в будку, он сразу вставляет заранее приготовленную пластиковую карточку. Идиот, отмечает про себя Бахман. Хотя, возможно, карточка, как и «вольво», принадлежит не ему.
  Не успевает Веха набрать номер, как в нижней части экрана одного из Максимилиановых мониторов появляется имя — шейх Рашид Хасан из Уэйбриджа, которому Абдулла недавно звонил из дома. Но что-то странное успело за столь короткое время произойти с его голосом, который с запозданием и потому не совсем синхронно воспроизводится берлинским центром связи.
  Поначалу даже Бахман с трудом разбирает слова. Ему приходится обратиться за помощью к синхрону на соседнем экране. Веха по-прежнему говорит по-арабски, но на жутком уличном египетском диалекте, который, как он, вероятно, полагает, поставит в тупик ухо того, кто может их сейчас подслушивать.
  Если так, то он ошибается. Синхронист, кто бы он ни был, — сущий гений. Чешет, как ни в чем не бывало:
  
  Веха: Это шейх Рашид?
  Рашид: Да, это Рашид.
  Веха: Я Файзал, племянник вашего достопочтенного тестя.
  Рашид: Я слушаю.
  Веха: У меня есть для него сообщение. Вы можете ему передать?
  Рашид (не сразу): Могу. Иншалла.
  Веха: Произошла задержка с доставкой протезов и инвалидных кресел в больницу его брата в Могадишо.
  Рашид: И что?
  Веха: Груз будет доставлен в самое ближайшее время. После чего он может спокойно отдохнуть на Кипре. Вы ему передадите? Его это обрадует.
  Рашид: Я передам это своему тестю. Иншалла.
  Шейх Рашид положил трубку.
  
  
  Глава 14
  
  — Фрау Элли, — обратился к ней Брю, с чего всегда начиналась утренняя рутина.
  — Мистер Томми, — отозвалась фрау Элленбергер, готовясь к ритуальному обмену репликами. Но на этот раз она ошиблась. Патрон был сама деловитость.
  — Мне приятно вам сообщить, фрау Элли, что сегодня вечером мы закроем последний из липицанских счетов.
  — Я рада, мистер Томми. Давно пора.
  — Я приму заявителя после окончания рабочего дня. Таково его пожелание.
  — Сегодня вечером я свободна, так что буду рада задержаться, — сказала фрау Элли с какой-то необъяснимой алчностью.
  Ей не терпелось увидеть спину последнего Липицана, или она жаждала познакомиться с бастардом полковника Григория Борисовича Карпова?
  — Спасибо, фрау Элли, но в этом нет необходимости. Клиент настаивает на полной конфиденциальности. Впрочем, я буду вам признателен, если вы эксгумируете соответствующие бумаги и положите их мне на стол.
  — Я полагаю, у заявителя есть ключ , мистер Томми?
  — По словам его адвоката, такой ключ у него есть. А где наш ключ?
  — В тайнике, мистер Томми. В замурованном сейфе. С двойным шифром.
  — Рядом с несгораемыми шкафами?
  — Рядом с несгораемыми шкафами.
  — Мне всегда казалось, что наш неписаный закон — держать ключ подальше от сейфа.
  — Так было при мистере Эдварде. В Гамбурге вы приняли более мягкие правила.
  — Не будете ли вы так любезны принести мне ключ?
  — Мне придется обратиться к главному кассиру.
  — Почему?
  — Второй шифр известен только ей, мистер Томми.
  — Разумеется. Вы обязаны поставить ее в известность о предстоящей операции?
  — Нет, мистер Томми.
  — Тогда лучше не надо. Сегодня мы закроемся рано. Я хочу, чтобы банк все освободили к трем часам.
  — Все?
  — Все, кроме меня, с вашего позволения.
  — Как скажете, мистер Томми.
  Возмущение, прозвучавшее в ее голосе, вызвало у него легкую оторопь, тем более что он не понимал причину.
  В три часа банк, в соответствии с его указаниями, опустел, и он позвонил Лампиону, чтобы подтвердить это. Через несколько минут послышался дверной звонок. Брю осторожно спустился вниз. На пороге стояли четверо в синих плащах. За их спинами можно было разглядеть припаркованный на банковской стоянке белый минивэн, судя по надписи, принадлежащий электрической компании «Три океана» города Любека. Мы называем их жучками, по понятным причинам, заметил Лампион, готовя его к их нашествию.
  У старшего были два совершенно пиратских золотых зуба.
  — Мистер Брю? — Он сверкнул зубами.
  — Что вам надо?
  — Нам поручено проверить вашу систему, сэр, — ответил он, с трудом подбирая английские слова.
  — Входите, — пробурчал в ответ Брю по-немецки. — Делайте что полагается, только постарайтесь не попортить штукатурку.
  Он устал повторять Лампиону, что банк «Фрэры» весь напичкан скрытыми видеокамерами. Если лампионовским жучкам так уж необходимо увеличить их количество, то почему бы им по крайней мере не воспользоваться имеющейся проводкой? Нет, эту братию, или «наших немецких друзей», как называл их Лампион, такой вариант не устраивал. Битый час Брю, ощущая полную беспомощность, мерил шагами свой офис, пока эти четверо «готовили помещения»: вестибюль, приемную, лестничные пролеты, комнату кассиров, секретарскую, туалеты и даже темницу, которую ему пришлось открыть своим личным ключом.
  — А теперь, пожалуйста, ваша комната, мистер Брю. Если не возражаете, сэр, — сказал мужчина с золотозубой улыбкой.
  Брю болтался на первом этаже, пока они оскверняли его офис. Однако, как он ни старался, обнаружить следы нанесенного ущерба ему не удалось. И его собственное рабочее место, когда он вернулся, выглядело по-прежнему.
  С дежурным выражением респекта на лицах мастера ушли, и Брю, вдруг остро почувствовав свое одиночество, распластался на столе, не желая протянуть руку за стопкой стародавних липицанских бумаг, которые фрау Элленбергер для него оставила.
  Но вскоре случилось явление другого Брю, прежнего или нового — не столь уж важно. Брю вернулся. Меряя шагами комнату, руки в карманах, он остановился перед нарисованным от руки генеалогическим древом Фрэров, которое на протяжении тридцати пяти лет ежедневно напоминало ему о его собственной несостоятельности. Интересно, наши немецкие друзья сунули один из своих жучков за эту картинку? Уж не следит ли великий предок за каждым его движением?
  Пускай. Через несколько недель шпионить за ним он сможет разве что из зеленушного мусорного контейнера на колесиках.
  Развернувшись на каблуках, он оглядел комнату: мой офис, мой рабочий стол, моя дурацкая вешалка с конской головой от «Рэнделла» из Глазго, мой книжный шкаф — не отцовский, не дедовский, не прадедовский. И книжки в нем, даже если я их ни разу не открывал, тоже мои. Пора им уже это понять… вслед за ним. Что хочу, то и ворочу. Могу сжечь, могу продать, могу пожертвовать неимущим.
  Кто бы их прижучил? Пока что они меня отжучили, ха-ха.
  Произнеся про себя этот легкий вульгаризм и мысленно его обкатав, Брю повторил его уже вслух, на своем рафинированном английском, — сначала для Лампиона, потом для его немецких друзей и, наконец, для всех, кто его сейчас слушал. Они уже подключились? Жуки навозные.
  А затем он не спеша начал планировать диспозицию: Исса сидит здесь, Абдулла здесь, я за рабочим столом.
  А Аннабель?
  Аннабель, пока я здесь хозяин, не будет сидеть в конце класса, уж извините. Она мой гость, и обращаться с ней будут так, как я скажу.
  Рассуждая таким образом, он поймал взглядом дедов стул в темном углу, куда сам его задвинул, этакий изысканно резной монстр с венчающим спинку фамильным гербом Фрэров и фрэровской шотландкой, нашитой поверх выцветшей обивки сиденья. После того как Брю выволок стул из ссылки, он бросил на сиденье пару подушечек и отошел, чтобы полюбоваться. Вот так она будет восседать… королева… кто меня потревожит, тому голову с плеч!
  В качестве последнего штриха он достал из холодильника в алькове пару бутылок минералки без газа и поставил их на кофейный столик — к ее приходу вода будет комнатной температуры. Мелькнула мысль заодно уж налить себе скотча, но он удержался. До начала беседы ему осталось предпринять последний важный шаг, который он особенно предвкушал.
  
  #
  
  Брю, не приводя никаких резонов, настаивал на отеле «Атлантик». После разведки на местности Лампион смиренно одобрил его выбор. Стрелки часов показывали семь, именно в это время они с Аннабель впервые встретились. В вестибюле витали те же ароматы. Дежурил тот же герр Шварц. Бар все так же гудел. И тот же недооцененный пианист наигрывал мелодии любви, когда Брю занял то же место под теми же образцами коммерческого искусства на стене и взял под прицел те же вращающиеся двери.
  Только погода была другой. Вовсю светило низкое весеннее солнце, делая прохожих более свободными и высокими. По крайней мере так казалось Брю, возможно, потому, что сам он чувствовал себя выше и свободнее.
  Он приехал рано, но Лампион и двое его ребят приехали еще раньше и сейчас сидели, как трое бизнесменов средней руки, между столиком Брю и вращающимися дверями; уж не для того ли, чтобы увести его, если он попытается дать деру с паспортом Иссы? Через проход, ближе к гриль-бару, сидели две дамы, те самые, что поспешили на помощь Аннабель в ресторанчике «Луиза». Они и сейчас демонстрировали полную боеготовность, вроде бы изучая с каменными лицами карту города и неубедительно обмениваясь «туристскими» репликами.
  Она пришла без рюкзака.
  Это было первое, на что Брю обратил внимание, когда она прошла через вращающиеся двери. Ни рюкзака, ни велосипеда. И плавная походка. К отелю ее подвез песочного цвета «вольво», и это было не такси, так что, скорее всего, Аннабель привезли ее «телохранители».
  На шею она повязала тот самый шарфик, который был на ней в качестве головного платка в доме Лейлы. Строгая черная юбка вкупе с блузкой, чьи рукава выглядывали из-под жакета, застали его врасплох. Она выглядела как адвокат, готовый появиться в суде или только что вышедший оттуда. Впрочем, он тут же вспомнил, что и сам надел свой самый темный костюм перед сегодняшней встречей с доктором Абдуллой.
  — Воды? — осторожно спросил он. — Без лимона? Комнатной температуры? Как в прошлый раз?
  — Да, пожалуйста, — сказала она, даже не улыбнувшись.
  Он заказал две воды, одну из них для себя. Когда они обменивались рукопожатием, он позволил себе лишь искоса взглянуть на ее лицо из страха увидеть «что-то не то». Оно было осунувшееся, как после бессонной ночи. Губы плотно сжаты — такой самоконтроль.
  — Сдается мне, у вас здесь свой эскорт? — весело заметил он. — Если хотите, можем послать за их стол выпивку. Бутылку шампанского.
  Она лишь пожала плечами в стиле Джорджи.
  Это он ради нее паясничал. Валял старого английского дурака. Он прибегал к комедийным штучкам, можно сказать, невпопад, но иначе просто не умел. Он выступал в роли бездарного актера, готовящего приму к ее главной сцене и желающего показать, как он ее боготворит.
  — Я бы сказал, что у нас даже маловато охраны, Аннабель. С учетом того, как много мы для них значим. У вас только две тигрицы, у меня трое. Мои сидят вон там, если вам любопытно взглянуть. — Он демонстративно показал пальцем. — Молоденький коротышка в костюме — их мозговой центр. Его зовут Лампион. Йен Лампион из британского посольства в Берлине; его, как и посла, можно найти через справочную. Остальные двое… в общем-то шавки. Одна извилина. Я полагаю, вы тоже с жучком?
  — Да.
  Неужели мелькнула легкая улыбка? Похоже, что так.
  — Это хорошо. Значит, достойная аудитория нам гарантирована. А может, — он сделал озабоченное лицо, как будто его только что посетила неприятная мысль, — а может быть, тигрицы слушают только вас, а мои звери только меня? Нет, это невозможно, правда? Я, конечно, по части электроники не большой дока, но они же не могут быть на разных волнах. Или все-таки могут? — Он бросил взгляд через ее левое, а потом правое плечо, словно желая удостовериться. — А впрочем, чего о них беспокоиться. — Он укоризненно помотал головой. — В конце концов, сегодня мы главные звезды. А они просто зрители. Все, на что они способны, это слушать , — подытожил он, за что был награжден такой теплой, такой обезоруживающей улыбкой, что показалось, будто новый мир воссиял.
  — Его паспорт у вас. — Она продолжала улыбаться. — Мне сказали, что вы были очень добры.
  — Ну, не знаю, как насчет доброты, но я подумал, что вам захочется на него взглянуть. Признаться, мне самому тоже хотелось взглянуть. Мы живем в такое время, когда ты не понимаешь, с кем имеешь дело. Пока я не могу его вам отдать, к сожалению. Я могу только показать его вам, чтобы затем вернуть юному Лампиону, что сидит справа от нас, который передаст паспорт вашим людям, а они уже его активируют,  — так, кажется, это называется, — после того как наш клиент сделает то, что собирается сделать и что от него все ждут.
  Он протянул ей паспорт. Не по-тихому, а совершенно открыто, что заставило обе группы наблюдателей оставить всякое притворство и во все глаза уставиться на эту парочку.
  — Или на вашей половине корта рассматриваются иные варианты? — Он не оставлял своего беззаботного тона. — С этими людьми, как я уже не раз убеждался, нелишне сравнить версии. Они не из тех, кто отягощен жаждой правды. Вот как они изложили это мне. Вы привозите нашего клиента в банк, он там завершает все дела, и после этого его везут прямиком, как меня заверили, в учреждение, адрес которого мне не был назван, где он заполнит формы в трех экземплярах и сразу получит немецкий паспорт. Тот самый, что сейчас перед нами. И в эту минуту паспорт станет действительным. Как, совпадает? Или есть проблемы?
  — Совпадает, — подтвердила она.
  Она взяла у него паспорт и стала внимательно изучать. Сначала фотографию, затем невинные на вид марки таможенного сбора, въезд и выезд, не слишком новые по времени. Затем срок действия, три года и семь месяцев, считая от сегодняшнего дня.
  — За паспортом я пойду с ним вместе, — сказала она, радуя его своей прежней решительностью.
  — Разумеется. Вы его адвокат, так что у вас нет альтернативы.
  — Он болен. Ему нужен отдых.
  — Естественно. После сегодняшнего вечера он может отдыхать, сколько его душе угодно, — сказал Брю. — У меня есть еще один документ, лично для вас. — Он забрал у нее паспорт и вложил ей в руку незапечатанный конверт. — Можете посмотреть потом. Это не драгоценный камень, который мог бы вас смутить. Обычный листок бумаги. Но он гарантирует вашу свободу. Никакого мстительного преследования или чего-то в этом духе при условии, что вы больше не ввяжетесь во что-то подобное, хотя лично я очень надеюсь на обратное. А еще там благодарят вас за участие, так сказать. В их профессии это почти равносильно предложению руки и сердца.
  — Мне не нужны гарантии моей свободы.
  — Ну да, еще как нужны, — возразил он.
  Последнюю фразу он произнес по-русски, а не по-немецки, что, к его удовольствию, вызвало сильнейшее замешательство в обоих лагерях. Все завертели головами, лихорадочно спрашивая друг друга через проход, нет ли среди них русскоговорящего. Судя по озадаченным лицам, такового не нашлось.
  
  #
  
  — Ну вот, а теперь, когда мы можем несколько минут побыть наедине… надеюсь, что так, — продолжал Брю на своем правильном, французской выучки русском, — я хотел бы задать вам пару очень личных и сверхсекретных вопросов. Вы не против?
  — Я не против, мистер Брю.
  — Когда-то вы сказали: «Если бы не ваш гребаный банк, мой клиент не оказался бы здесь». Тем не менее он здесь. И может здесь остаться, судя по всему. Вы по-прежнему предпочли бы, чтобы он сюда не приехал?
  — Нет.
  — Я могу вздохнуть с облегчением. Еще я хочу, чтобы вы знали: у меня есть любимая дочь Джорджина. Я зову ее уменьшительно Джорджи. Это ребенок от раннего брака, в который я вступил, еще не понимая смысла данного слова. Как, впрочем, и другого — любовь. Я не годился для брака и не годился для отцовства. Сейчас все изменилось. Джорджи ждет ребенка, и мне предстоит вжиться в роль деда.
  — Это же замечательно.
  — Спасибо. Мне давно хотелось рассказать об этом кому-то, ну вот, рассказал, могу быть доволен. Джорджи подвержена депрессиям. Вообще-то я скептически отношусь к профессиональному жаргону, но в ее случае диагноз, по-моему, соответствует ее состоянию. Она разбалансирована. Кажется, это так называется. Сейчас она живет в Калифорнии. С писателем. В свое время у нее была анорексия. Она стала похожей на истощенную птицу. Никто не мог ничего поделать. Печальная история. Родительский развод только усугубил ситуацию. Она приняла мудрое решение. Перебралась в Калифорнию. Сейчас она там живет.
  — Вы это уже говорили.
  — Извините. Я это к тому, что она выкарабкалась. Я говорил с ней несколько дней назад. Иногда мне кажется: чем больше между нами расстояние, тем легче определить, счастлива ли она. У нее уже был ребенок, но он умер. Это не повторится. Уверен. Я не это хотел сказать. Извините. Когда все это закончится, я возьму отпуск и поеду с ней повидаться. Может, немного там поживу. Банк все равно умирает. Мне не особенно и жаль. Все имеет свое начало и конец. Я вот что подумал: когда я там немного обоснуюсь и вы тут со всеми делами разберетесь, может, прилетите к нам на пару денечков — за мой счет, разумеется… с собой кого-нибудь прихватите, если появится такое желание… познакомитесь с Джорджи и с ребенком. А также с ее мужем, наверняка жутким типом.
  — С удовольствием.
  — Сразу возвращать подачу необязательно. Это не футбол. Просто обдумайте мое предложение. Собственно, это я и хотел сказать. А теперь мы можем снова перейти на немецкий, пока терпение у нашей аудитории окончательно не лопнуло.
  — Я приеду, — сказала она по-русски. — С удовольствием. Мне не надо ничего обдумывать. Я знаю, что приеду.
  — Отлично, — произнес он уже по-немецки и глянул на свои часы, словно проверяя, как долго его не было на рабочем месте. — Еще один деловой вопрос: список пожеланий доктора Абдуллы по Чечне. У него есть общие предложения по мусульманской общине и также краткий список рекомендаций. Он подумал, что наш клиент, вероятно, захочет взглянуть на них до нашей сегодняшней вечерней встречи. Не исключено, что это поможет создать более непринужденную атмосферу. Могу я сказать, что увижу вас обоих в десять часов вечера?
  — Можете, — ответила она. — Да, можете,  — повторила она, подчеркнув слова энергичным кивком, после чего, поднявшись, твердым шагом направилась к вращающимся дверям, где ее уже ждали сопровождающие.
  — Никаких подрывных действий, Йен, — непринужденно бросил Брю, возвращая Лампиону паспорт Иссы. — Просто мы позволили себе легкую прогулку.
  
  #
  
  Было полдевятого вечера, когда две дамы высадили Аннабель возле ее дома у гавани, а дальше ей предстояло уже в одиночку подняться в свою мансарду — последний раз, подумала она. Последний раз, когда Исса ее пленник, а она его; последний раз, когда они вместе слушают русскую музыку при свете фонарей, мерцающих в арочном окне; последний раз, когда он будет ее ребенком, которого можно кормить и вышучивать, и ее неприкасаемым любовником, а еще ее наставником в мире невыносимой боли и слабой надежды. Через час она отдаст его в руки Брю и доктора Абдуллы. Через час Бахман и Эрна Фрай добьются своего. С помощью Иссы они спасут больше невинных жизней, чем ее приют сможет спасти за семьдесят лет… хотя как подсчитать неубитых?
  — Это рекомендации доктора Абдуллы? — В голосе Иссы, стоявшего под люстрой в самом центре комнаты, звучали повелительные нотки.
  — Некоторые. Чечню он поставил во главу списка, как ты просил.
  — Человек, взвешивающий свои слова. Этот благотворительный фонд, который он здесь называет, хорошо известен в Чечне. Я слышал о нем. Они доставляют медикаменты, перевязочные материалы и обезболивающие препараты нашим смелым бойцам в горах. Этот фонд мы поддержим.
  — Хорошо.
  — Но прежде всего мы должны спасти детей в Грозном, — сказал он, читая дальше. — А затем вдов. Молодые женщины, которыми овладели силой, должны быть не наказаны, а помещены в особые условия. Даже если имел место сговор, их следует приютить. Так я хочу.
  — Хорошо.
  — Никто не будет наказан, в том числе их семьи. Мы назначим опытных людей, которые об этих женщинах позаботятся. — Он перевернул страницу. — Дети мучеников, волею Аллаха, получат все необходимое. При условии, что их отцы не убивали невинных. Если они убивали невинных, что не разрешено Аллахом, мы все равно их приютим. Ты согласна со мной, Аннабель?
  — По-моему, замечательно. Немного путано, но замечательно, — сказала она с улыбкой.
  — И этот фонд мне нравится. Я про него не слышал, но он мне нравится. Нам было не до образования наших детей, пока мы вели долгую войну за свою независимость.
  — Может, поставишь галочки против тех, что тебе нравятся? У тебя есть карандаш?
  — Мне все нравятся. И ты, Аннабель, мне нравишься.
  Он сложил листок и сунул в карман.
  Ничего не говори, мысленно взмолилась она в дальнем углу комнаты. Не вытягивай из меня обещаний. Не рисуй несбыточных картин. Я недостаточно сильна духом. Остановись!
  — Когда ты примешь веру моей матери и моего народа, а я стану видным врачом с западным дипломом и с такой же машиной, как у мистера Брю, я буду тебя холить и нежить в свободное время. Я тебе это обещаю, Аннабель. Пока у тебя не вырастет живот, ты будешь работать медсестрой в моей больнице. Я заметил: когда ты не сурова, то умеешь сильно сострадать людям. Но сначала тебе придется пройти подготовку. Одного диплома, чтобы работать медсестрой, недостаточно.
  — Наверно…
  — Аннабель, ты меня не слушаешь? Пожалуйста, сосредоточься.
  — Просто я смотрю на часы. Мистер Брю ждет нас пораньше, до приезда доктора Абдуллы. Ты должен заявить о своих правах на наследство, даже если не намерен принимать деньги.
  — Я в курсе, Аннабель. Я хорошо знаком с техническими подробностями. Именно поэтому его лимузин заедет за нами заранее. Мелик и Лейла придут на церемонию?
  — Нет. Они в Турции.
  — Печально. Они бы за меня порадовались. Я обеспечу детей широким образованием. Не в Чечне, к сожалению, это слишком опасно. Они начнут с изучения Корана, а затем перейдут к литературе и музыке. Они будут стремиться к достижению Пяти Совершенств. А если у них не получится, наказывать их никто не станет. Мы будем любить их и молиться с ними. Я не большой знаток шагов, необходимых для твоего обращения. Это дело мудрого имама. Когда я составлю личное мнение о докторе Абдулле, чьи труды я уважаю, я подумаю, не подойдет ли он для этой роли. Я ведь ничем тебя не оскорбил, Аннабель.
  — Я знаю.
  — А ты не пыталась меня соблазнить. Были моменты, когда мне казалось, что ты собираешься это сделать. Но ты брала себя в руки.
  — По-моему, нам надо начать собираться, ты не находишь?
  — Послушаем Рахманинова.
  Подойдя к арочному окну, он нажал на кнопку плеера, включенного на полную громкость. Так он любил слушать музыку в одиночестве. От мощных аккордов затряслись стропила. Он отвернулся к окну, так что она видела только его силуэт, и стал методично одеваться. Карстеновский кожаный пиджак ему разонравился. Он предпочел свое старое черное пальто, тюбетейку и желтую седельную сумку через плечо.
  — Аннабель, ты следуй, пожалуйста, за мной. Я беру тебя под свою защиту. Таковы наши традиции.
  Но в дверях он вдруг застыл как вкопанный и посмотрел на нее таким пронзительным взглядом, что на мгновение ей показалось: сейчас он закроет дверь, и они останутся взаперти, чтобы навсегда разделить эту жизнь вдвоем, в их собственном мирке.
  В глубине души, возможно, ей этого и хотелось, но он уже шагнул на лестницу, и поздно было о чем-то мечтать. Перед домом их уже ждал длинный черный лимузин. Шофер, блондинистый юноша в расцвете сил, распахнул заднюю дверцу. Она забралась в машину. Шофер ждал, что Исса последует за ней, но когда тот отказался, он открыл ему переднюю дверцу.
  
  #
  
  Брю вел их в святая святых, за ним следовал Исса и последней Аннабель в своем официальном черном костюме и повязанном на голове шарфике. Исса сильно изменился, сразу отметил про себя Брю. Набожный мусульманин в бегах превратился в сына-миллионера полковника Красной армии. В вестибюле он брезгливо огляделся вокруг, так, словно благородный интерьер банка был жалким подобием того, к чему он привык. Усевшись без приглашения на стул, приготовленный для Аннабель, он скрестил ноги и сложил руки на груди в ожидании предложений, она же из-за него оказалась где-то с краю.
  — Фрау Рихтер, вы не хотите сесть к нам поближе? — обратился к ней Брю на русском, на который они все перешли.
  — Спасибо, мистер Брю, мне здесь удобно, — ответила она, сопроводив эти слова своей новообретенной улыбкой.
  — Тогда я начну, — объявил Брю, проглотив свое разочарование.
  И он начал, несмотря на странное ощущение, что перед ним переполненная аудитория, а вовсе не два человека, сидящих в двух метрах от него. От имени банка «Брю Фрэры» он официально приветствовал Иссу как сына давнего клиента банка, однако тактично воздержался от соболезнований в связи с кончиной клиента.
  Исса уже готов был вскипеть, но в результате ограничился кивком. Брю прочистил горло. В данных обстоятельствах он предложил свести формальные процедуры к минимуму. Адвокат Иссы — последовал легкий кивок в сторону Аннабель — поставила его в известность, что ее клиент намерен заявить о своих правах на наследство при условии, что сразу после этого деньги будут переданы в выбранные им мусульманские благотворительные организации.
  — Насколько мне известно, с этой целью вас готов наставить известный религиозный авторитет доктор Абдулла, которому я передал ваши пожелания. Доктор Абдулла с радостью присоединится к нам в ближайшее время.
  — Наставляет Аллах, — хмуро буркнул Исса, обращаясь не к Брю, а к своему золотому Корану на браслете, который он зажал в руке. — На все его воля, сэр.
  В связи с вышеизложенным, продолжал Брю как ни в чем не бывало, в обычных обстоятельствах он должен был бы попросить заявителя назваться. Но, принимая во внимание убедительные доводы фрау Рихтер, он готов опустить эти формальности и перейти непосредственно к заявлению — тут он снова обратился к Аннабель, — так вот, ее клиент по-прежнему желает заявить о своих правах?
  — Да, сэр! Я заявляю! — вскричал Исса, опережая ее ответ. — Я заявляю во благо всех мусульман! Я заявляю во благо Чечни!
  — В таком случае соблаговолите следовать за мной, — сказал Брю. И взял с лотка для входящих бумаг маленький, искусно выточенный ключ.
  
  #
  
  Дверь в темницу со скрипом отворилась. После ухода своих технических специалистов Брю оставил в рабочем режиме лишь одну из систем защиты. Темно-зеленые сейфовые шкафы, каждый с двумя скважинами для ключей, выстроились вдоль стены. Эдвард Амадеус, обожавший давать вещам дурацкие прозвища, окрестил эту комнату своей голубятней. Некоторые сейфы, Брю это знал доподлинно, не открывались лет пятьдесят. И, вполне возможно, теперь уже никогда не откроются. Он обернулся к Аннабель и увидел, что ее лицо светится от сдерживаемого предвкушения. Не отводя глаз, она протянула ему письмо, которым Анатолий снабдил Иссу и где номер сейфа был выведен жирными цифрами. Этот номер он знал наизусть. Как и сейфовый ящик, в отличие от его содержимого. Более разбитый в сравнении с соседними, он напоминал ему патронный ящик Российской армии. Надпись на ярлычке — пожелтевшая, в пятнах карточка, прихваченная по углам миниатюрными железными лапками, — была сделана собственноручно Эдвардом Амадеусом не без педантизма: ЛИП, косая черта, номер и помета: все действия только с ведома ЭАБ.
  — Пожалуйста, ваш ключ, сэр, — обратился Брю к Иссе.
  Вернув браслет на запястье, Исса расстегнул свое долгополое пальто и нашарил на груди кожаный мешочек на ремешке. Расширив горловину, он извлек ключ и протянул Брю.
  — Боюсь, что это должны сделать вы сами, Исса, — произнес Брю с отеческой улыбкой. — У меня, как видите, есть свой ключ. — Он показал Иссе банковский дубликат.
  — Исса должен открыть первым? — спросила Аннабель, как ребенок, участвующий в большой игре.
  — Вообще-то таков порядок, согласитесь, фрау Рихтер.
  — Исса, сделай то, о чем тебя просит мистер Брю, пожалуйста. Вставь ключ в скважину и поверни.
  Исса шагнул вперед и буквально вонзил ключ в левую скважину. Но когда попытался повернуть, из этого ничего не вышло. Обескураженный, он вытащил ключ и попробовал правую скважину. На этот раз получилось. Исса отступил назад. К сейфу приблизился Брю и, вставив в левую скважину банковский ключ, повернул его. После чего тоже отступил.
  Стоя бок о бок, Брю и Аннабель наблюдали, как сын полковника Григория Борисовича Карпова с нескрываемым отвращением забирает неправедные миллионы своего покойного отца, припрятанные покойным Эдвардом Амадеусом Брю по просьбе британской разведки. При первом взгляде содержимое ящика не сильно впечатляло: один большой засаленный конверт, ненадписанный и незапечатанный.
  Исхудавшие руки Иссы тряслись. Его лицо при верхнем освещении казалось лицом видавшего виды зэка, на котором отпечаталось отвращение. Двумя пальцами, большим и указательным, он с брезгливостью вытащил конверт, словно огромную банкноту. Засунув конверт под мышку до лучших времен, он развернул лежавший в нем документ и, повернувшись спиной к Брю и Аннабель, углубился в его изучение… скорее как артефакта, нежели источника информации, поскольку составлен он был не на русском, а на немецком языке.
  — Может быть, фрау Рихтер переведет нам этот текст наверху? — тихо предложил Брю, после того как прошла минута, а Исса даже не шелохнулся.
  — Рихтер? — повторил Исса, как будто впервые услышал эту фамилию.
  — Аннабель. Фрау Рихтер. Ваш адвокат. Женщина, которой вы обязаны своим присутствием здесь, и, смею предполагать, не только этим.
  Исса вернулся из заоблачных высот и передал сначала документ, а затем и конверт своему адвокату:
  — Аннабель, это деньги?
  — Будущие деньги, — подтвердила она.
  
  #
  
  Снова оказавшись в офисе, Брю изо всех сил старался вести себя непринужденно, так как опасался, что Исса, столкнувшись воочию со злодеяниями своего отца, может передумать. Аннабель, вероятно разделявшая эту озабоченность, мгновенно уловила его настроение. Она быстро ознакомила своего клиента с условиями этой предъявительской облигации и спросила, какие у него возникли вопросы. Исса на все пожимал плечами, выражая тем самым свое расплывчатое согласие. Вопросов у него не возникло. Ему предстояло подписать расписку, которую Брю передал Аннабель с тем, чтобы она объяснила ее назначение своему клиенту. И та терпеливо, тихим голосом растолковала Иссе, в чем заключается смысл расписки.
  А заключался он в том, что до того момента, когда Исса отдаст эти деньги в другие руки, они принадлежат ему. Если, поставив свою подпись, он передумает и оставит деньги себе или захочет найти им иное применение, он свободен в своем решении. В эту минуту Брю подумал о том, что, говоря все это Иссе, Аннабель ставит лояльность по отношению к клиенту выше лояльности по отношению к своим телохранителям и манипуляторам и что для нее это вопрос принципа и настоящий акт мужества, ведь она рискует всем, ради чего ее сюда привели.
  Но Исса передумывать не собирался. Помахав в воздухе правой рукой, в то время как левый кулак был прижат ко лбу так, что между пальцев виднелась золотая цепочка от браслета, Исса поставил на расписке свой автограф несколькими сердитыми росчерками. На миг забыв про восточные манеры, Аннабель потянулась за авторучкой, при этом невольно коснувшись его руки. Исса отдернул руку, но она успела забрать авторучку.
  Финансовый отчет был подготовлен менеджером лихтенштейнского фонда. Предъявительская облигация и только что оформленная расписка делали Иссу единоличным распорядителем фонда. Общая стоимость всех активов, как Брю уже докладывал доктору Абдулле, составляла двенадцать с половиной миллионов американских долларов или, если воспользоваться терминологией самого Абдуллы, двенадцать с половиной тонн американского риса.
  — Исса, — позвала Аннабель, дабы вывести его из транса.
  Уставившись на облигацию, Исса провел ладонями по впалым щекам, а его губы шевелились в безмолвной молитве. Брю же, хорошо знакомый с едва заметной внешней реакцией на обрушившееся богатство, — тщательно сдерживаемые проявления алчности, торжества, облегчения, — напрасно искал ее признаки у Иссы, так же как ранее у Абдуллы. А если он что-то такое и заметил, то эти неуловимые знаки адресовались Аннабель и тут же исчезали без следа.
  — Что ж, — начал Брю на радостной ноте, — если обсуждать больше нечего, предлагаю, как я уже говорил фрау Рихтер и как, собственно, нами уже сделано в заготовленных на случай вашего одобрения документах, Исса, так вот, предлагаю временно поместить всю сумму на расчетном счете нашего банка таким образом, чтобы эти деньги можно было мгновенно перевести тем бенефициарам, на которых вы с доктором Абдуллой, с учетом ваших этических и религиозных предпочтений, остановите свой выбор… — тут он вскинул руку и взглянул на циферблат своих дорогих часов, — через, ммм, семь минут. Даже меньше, если я не ошибаюсь.
  Он не ошибся. На банковскую стоянку въехал автомобиль. Издалека донеслись короткие реплики на арабском. Шофер и пассажир попрощались. Брю расслышал «иншалла», узнав при этом голос доктора Абдуллы. В ответ прозвучал «салям». Машина уехала, а пара ног направилась к парадному подъезду.
  — Покорно прошу меня извинить, фрау Рихтер, — сказал он церемонно и устремился вниз, чтобы поднять занавес перед вторым актом.
  
  #
  
  Арни Мор гордился своим новым минивэном для наружного наблюдения и согласился с ним расстаться только при условии, что тот будет находиться за пределами запретной зоны, которую он вместе с полицией очертил вокруг банка. Внутри зоны — наблюдатели и снайперы; за ее пределами — минивэн, Бахман с двумя помощниками и пустое кремового цвета такси, залепленное объявлениями. Такая диспозиция была одобрена Келлером и Бергдорфом при безуспешных возражениях со стороны Аксельрода и невзирая на все протесты Бахмана.
  — Я не могу себе позволить цапаться с ними по каждому пустяку, Гюнтер, — вспылил Аксельрод, что в пожелания Бахмана явно не входило. — Если мне придется отдать две пешки за их ферзя, меня это вполне устроит, — добавил он, вспомнив, как они с Бахманом резались в шахматы в бомбоубежище германского посольства в Бейруте.
  — Но ферзь точно будет наш? — озабоченно спросил Бахман.
  — На тех условиях, что были обговорены, — да. Если вы привезете Веху на свою явочную квартиру и проведете с ним беседу по оговоренному сценарию и если он согласится сыграть в нашу игру, — тогда он наш. Вы получили ответ на свой вопрос?
  Нет. Не получил.
  Так и хочется спросить, зачем вам понадобились три если, чтобы в результате получилось да.
  Это не объясняет, почему на совещании оказалась Марта и зачем она притащила с собой Ньютона, бейрутского головореза.
  А также кто такая эта широкоплечая пепельная блондинка с лицом, словно топором вырубленным.
  И почему ее протащили в конференц-зал, когда все уже сидели на своих местах, как контрабандный товар, а после совещания утащили, как гостиничную проститутку.
  И почему Аксельрод, который, как и Бахман, терпеть не мог америкосов, не сумел поставить им заслон. И почему Бергдорф явно санкционировал их присутствие.
  Минивэн, в отличие от ему подобных, не был экипирован как техничка, или эвакуатор, или служба для перевозки тары; его превратили в серого неуклюжего мусороуборочного Левиафана, каковым он когда-то был, со всей его первозданной арматурой. В результате, похвалялся Арни, он стал невидимкой. Никто не обращал на него внимания, особенно поздно ночью, когда он медленно кружил по центру города. Свои скрытые функции он мог выполнять как в стационарном состоянии, так и в движении. Он мог патрулировать улицы со скоростью три километра в час, и ни один человек ни о чем не догадался бы.
  Для его местопребывания Бахман выбрал стоянку между магазином «Альстер» и главной дорогой, в пятистах метрах от банка. При оранжевом сиянии уличных фонарей его команда могла наслаждаться лицезрением каштановой рощицы через ветровое стекло, а через заднее — бронзовой скульптурной группой двух девочек, обреченных вечно пытаться запустить своих воздушных змеев.
  В отличие от Мора, Бахман предпочел минимум солдат и простейший план игры. Для мониторинга видеоряда и спутниковых снимков он привлек к работе, помимо Максимилиана, свою закадычную подружку Ники, свободно говорящую по-русски и по-арабски. В качестве подкрепления на случай какой-нибудь непредвиденности двух своих наблюдателей он посадил в «ауди» с форсированным двигателем, а машину поставил на границе с запретной зоной до дальнейших распоряжений. Только находясь в минивэне, Бахман мог поддерживать контакты с Арни Мором и Аксельродом, координировавшим операцию из Берлина. Напрасно Бахман упрашивал Эрну Фрай составить ему компанию — та отказалась наотрез.
  — Бедная девочка всецело полагалась на меня… и совершенно зря. — Поймав на себе испытующий взгляд Бахмана, Эрна после паузы продолжила. — Я ей солгала. Хотя мы обещали, что не будем ей лгать. Мы обещали, что не скажем ей всей правды, но все сказанное будет правдой.
  — И?
  — Я ей солгала.
  — Это я уже слышал. Конкретно?
  — Мелик и Лейла.
  — И что же ты такого сказала ей про Мелика и Лейлу, что оказалось ложью?
  — Не устраивай мне допрос, Гюнтер.
  — Считай, что это допрос.
  — Ты, возможно, забыл, что у меня есть «крот» по кличке Глубокое Горло в лагере Арни Мора.
  — Никудышный теннисный игрок. Я не забыл. Какое отношение имеет никудышный теннисный игрок к тому, что ты солгала Аннабель про Мелика и Лейлу?
  — Аннабель о них беспокоилась. Среди ночи она пришла ко мне, чтобы услышать мои заверения: им не сделают ничего плохого за то, что они приютили Иссу. За то, что повели себя как порядочные люди и поступили так, как должны были поступить. Они ей якобы приснились. Но я думаю, что она просто лежала без сна и переживала за них.
  — И ты ей сказала?..
  — Что они хорошо погуляют на свадьбе дочери Лейлы и вернутся счастливые и помолодевшие, что Мелик всех побьет на ринге, а Лейла найдет нового мужа и что все у них будет замечательно. Такая вот сказка.
  — Почему сказка?
  — Арни Мор и доктор Келлер из Кёльна рекомендовали лишить их вида на жительство на том основании, что они грубо нарушили закон, укрывая преступника-исламиста и тем самым провоцируя беспорядки в турецкой общине. Они предлагают проинформировать об этом власти Анкары. Бергдорф их поддержал с условием, что их задержание в Турции не должно поставить под удар операцию по обезвреживанию Вехи.
  Сказав это, она демонстративно выключила компьютер, заперла все бумаги в железный шкаф и отбыла на явочную квартиру в районе гавани, чтобы приготовиться к ночному появлению шефа с доктором Абдуллой.
  Оставшись один, кипящий от возмущения Бахман в очередной раз связался с Аксельродом. Ничего хорошего он не услышал.
  — Гюнтер, побойтесь бога! По-вашему, я должен сражаться с ними на всех фронтах? Вы хотите, чтобы я налетел на Бергдорфа и признался в том, что мы шпионим за его защитниками конституции?
  
  #
  
  Последние два часа оперативные сводки приходили в минивэн с завидной регулярностью, и все они были обнадеживающими.
  Вчерашний выезд Вехи был явным отклонением от нормы хотя бы потому, что звонок из телефона-автомата совершенно не вписывался в стиль его жизни, насколько это было известно. А еще он никогда не оставлял жену и детей после наступления темноты, да еще без охраны. На сегодняшний вечер он, по обыкновению, обратился к услугам своего соседа и верного друга, вышедшего на пенсию инженера-строителя, палестинца по имени Фуад, который больше всего на свете любил выступать в роли персонального водителя прославленного религиозного ученого. Вчера Фуад посещал лекцию в местном институте культуры. Сегодня он был свободен, так что два телохранителя Вехи могли спокойно остаться дома, занимаясь своими прямыми обязанностями.
  Но вот вопрос: где Веха проведет эту ночь по окончании банковской встречи? Или где, по его мнению , он проведет эту ночь? Если его ждут друзья, или если он забронировал номер в отеле, или если он рассчитывает вернуться домой и провести ночь в собственной постели, то восемь часов, данные Бахману на обработку Абдуллы, могут сократиться до четырех или даже трех.
  Но, по крайней мере в этом моменте, боги оказались милостивы к разработчикам операции. Веха принял приглашение переночевать в доме зятя Фуада, иранца Кира, где нередко останавливался, и Кир, который со всей семьей собирался к друзьям в Любек и должен был вернуться только завтра, дал Фуаду ключи от дома.
  Больше того, по окончании переговоров Веха должен уехать из банка один. Как ни умолял Фуад позволить ему дожидаться друга в машине, Веха остался непреклонен:
  — Ты сразу отправишься к своему дорогому зятю, да хранит его Аллах, и будешь отдыхать, Фуад, — строго сказал он ему со своего домашнего телефона. — Это не обсуждается, мой дорогой друг. Твоему великодушному сердцу слишком тесно в груди. Если будешь вести себя безрассудно, Аллах призовет тебя раньше времени. Я вызову такси из банка, так что можешь обо мне не беспокоиться.
  Вот почему бок о бок с минивэном стояло свободное такси.
  Вот почему ламинированная лицензия водителя такси с фотокарточкой Бахмана красовалась над приборной доской.
  Вот почему в минивэне висели скромный пиджак и морская фуражка для Бахмана. Если все пойдет по плану, в этой одежке он привезет Веху на явочную квартиру с видом на гавань, чтобы там силой наставить его на праведный путь.
  — К рассвету пусть исполнятся три мои мечты, — бросила ему Эрна Фрай перед своим демонстративным уходом. — Я хочу, чтобы Веха оказался у нас в кармане. Я хочу, чтобы Феликс и бедная девочка снова очутились на свободе. И я хочу, чтобы ты ехал в поезде до Берлина. С билетом в один конец. Эконом-классом.
  — А для себя чего ты хочешь?
  — Выхода на пенсию, чтобы уплыть подальше на своей яхте.
  
  #
  
  Веха должен был приехать в банк «Брю Фрэры» к 22:00.
  В 20:30, по сообщению моровских наблюдателей, Фуад подъехал к дому Вехи на своем новехоньком БМВ-купе, предмете его особой гордости. Что эта машина будет задействована, выяснилось слишком поздно, и засунуть в нее «жучок» не успели.
  Веха вышел из дома, судя по всему, в отличном настроении. Его наставления жене и детям, уловленные направленными микрофонами через дорогу, свелись к тому, чтобы они были бдительны и молились Аллаху. Люди на прослушке отметили в его голосе «тревожные нотки». Один специалист произнес слово «предчувствие», другой воспринял это как речь человека, «который отправляется в далекое путешествие и не знает, когда вернется».
  В 21:14 вертолет наружного наблюдения доложил о благополучном прибытии БМВ в северо-западный пригород Гамбурга, где объект вдруг остановился: предположительно, чтобы помолиться и убить время, оставшееся до деловой встречи в банке. В отличие от соплеменников, Вехе была свойственна маниакальная пунктуальность.
  В 21:16, то есть спустя две минуты, бахмановские наблюдатели доложили о том, что лимузин, который потребовал Феликс и который Арни Мор с удовольствием предоставил, благополучно забрал его и Аннабель и взял курс на банк.
  Вскоре Мор подтвердил из запретной зоны, что лимузин прибыл к месту назначения. В этом не было никакой необходимости, поскольку Бахман все видел на Максимилиановом мониторе, но Арни Мор имел такую слабость — дублировать информацию.
  В 21:29 Бахман узнал не от кого-нибудь, а от самого Аксельрода в Берлине, что Йен Лампион под каким-то предлогом въехал в запретную зону на «пежо» и припарковался в тупичке сбоку от банка, причем рядом с ним на переднем сиденье находится неопознанный пассажир.
  Бахман чуть не взвыл от бешенства, но, будучи в состоянии боевой готовности, он лишь поинтересовался по спецсвязи, тихо и сдержанно, кто именно распорядился, чтобы Лампион получил приглашение на банкет.
  — У него столько же прав там находиться, сколько и у вас, Гюнтер, — последовал ответ.
  — Похоже, даже больше.
  — Вы беспокоитесь о девушке, а на его совести банкир.
  Но в таком объяснении Бахман не видел никакого смысла. Да, Лампион пас мистера Брю. Но разве это означает, что он должен быть рядом, если тот провалит роль, чтобы подавать нужные реплики? Единственное, на что, по мнению Бахмана, он годился, это налить себе кофейку по окончании банковской встречи, вытереть испарину и сказать Брю, что тот показал себя молодцом. Но для этого вовсе не требовалось хлопотать лицом, как беременный папаша, в непосредственной близости от объекта. И кто, черт побери, этот таинственный пассажир? Каким образом он или она оказались втянуты в спектакль?
  Но Аксельрод уже прервал связь, а меж тем Максимилиан поднял вверх руку. Фуад, бывший инженер-строитель, доставил Веху к банку «Брю Фрэры».
  
  Глава 15
  
  А тем временем загодя проведенные Томми Брю приготовления наконец-то принесли свои плоды. Ему таки удалось выделить дедов стул «нашему уважаемому переводчику», как он упорно называл Аннабель, и таким образом поместить ее в самом центре. Она сидела в точности как ему хотелось: на подушечках, по-королевски прямо. Слева от нее был Исса, а справа — доктор Абдулла, от которого Брю отделял рабочий стол. При виде доктора с Иссой произошла очередная трансформация: он сделался неуверенным и смущенным, он явно не знал, что говорить своему новоявленному духовному пастырю. Тот же обратился к нему на арабском, а затем подряд на французском, английском и немецком. У него даже нашлось для Иссы несколько слов на чеченском языке, и тот на мгновение загорелся, но тут же, когда его словарный запас иссяк, пристыженно опустил голову.
  Доктор Абдулла тоже, как показалось Брю, изменился со вчерашнего вечера. Сам изрядно нервничающий, он с трудом себе представлял, что кто-то может нервничать еще больше. Абдулла осторожно приближался к Иссе с простертыми для арабского объятия руками, но до последней секунды казалось, что он не уверен, правильно ли поступает. Его речь — а он в результате остановился на немецком, предоставив Аннабель переводить, — несла на себе печать умеренного уважения, но также и искательности.
  — Наш добрый друг мистер Брю отказывается открыть мне ваше имя, сударь. И правильно делает. Вы господин Икс, прибывший неизвестно откуда. Но между нами не должно быть никаких секретов. У меня свои источники, у вас свои. Иначе вы бы не прислали ко мне английского банкира, чтобы он меня прощупал. Все, что вы обо мне слышали, брат Исса, — чистая правда. Я, прежде всего, человек мира. Это не значит, что я стою в стороне от нашей великой борьбы. Я чужд насилию, но с уважением отношусь к тем, кто возвращается к нам с поля сражений. Они побывали в огне и в дыму. Как и я. Они претерпели пытки ради Аллаха и его пророка. Их били и бросали в тюрьмы, как и меня, но не сумели сломить. Не они придумали насилие. Они стали его жертвами.
  В ожидании ответа он поглядывал на Иссу одновременно с состраданием и любопытством, пытаясь прочесть в его глазах, какое воздействие оказали на него произнесенные слова. Но тот, прослушав перевод, лишь кивнул в ответ.
  — Вот почему я не могу не верить вам, сударь, — продолжил Абдулла. — Это мой долг перед Богом. Если Аллах желает одарить нас от своих щедрот, мне ли, его презренному рабу, отказываться?
  И тут же, как это случилось накануне во время встречи с Брю, в голосе Абдуллы появилась жесткость.
  — Вот почему не соблаговолите ли вы, брат мой, объяснить, каким образом вы, стараниями всемилостивого Аллаха и в силу необыкновенных обстоятельств, оказались в этой стране? Как получилось, что мы можем сидеть и беседовать с вами и осязать вас, когда, судя по информации, полученной нами через интернет и из других источников, полиция чуть ли не всего мира готова надеть на вас наручники?
  Исса вопросительно посмотрел на Аннабель, но когда она вместо перевода начала давать свой ответ, — вероятно, заранее написанный ее манипуляторами, подумал Брю, — он снова перевел взгляд на Абдуллу.
  — Положение моего клиента в Германии ненадежно, доктор Абдулла, — сказала она сначала по-немецки, а затем, понизив голос, отчетливо по-русски. — По немецкому закону он не может быть возвращен в страну, где практикуются пытки и приводят в исполнение смертную казнь. К сожалению, этот закон нередко игнорируется немецкими властями, как и другими западными демократиями. И тем не менее мы будем подавать на политическое убежище в Германии.
  — Будете? Сколько времени ваш достойный клиент уже находится в этой стране?
  — Он был болен и только сейчас приходит в себя.
  — А пока?
  — Пока мой клиент подвергается преследованиям, не имеет вида на жительство и находится в большой опасности.
  — Но помилуйте, вот же он, среди нас, — возразил доктор Абдулла, которого ее доводы явно не убеждали.
  — Пока,  — твердо продолжала Аннабель, — до тех пор, пока мы не получим от немецких властей безусловных гарантий, что он ни при каких обстоятельствах не будет выслан в Турцию или Россию, мой клиент отказывается отдаваться в руки властей.
  — А в чьих руках он находится сейчас, позвольте спросить? — продолжал настаивать доктор Абдулла, перебегая глазами с Аннабель на Иссу, с Иссы на Брю и обратно. — Может, он трюкач? А вы? Может, вы все здесь трюкачи? — На этот раз он зацепил взглядом Брю. — Я пришел сюда, чтобы служить Аллаху. У меня нет иного выбора. А кому служите вы ? Мой вопрос идет от сердца: у вас добрые намерения или вы хотите меня уничтожить? Быть может, вы здесь, чтобы, уж не знаю как, сделать из меня дурака или своего прислужника? Если мой вопрос для вас оскорбителен, прошу меня извинить. Мы живем в ужасные времена.
  Готовясь броситься на защиту Аннабель, Брю еще соображал, что́ ему возразить, но она его опередила, и на этот раз обошлась без перевода.
  — Доктор Абдулла, — сказала она, и в ее голосе прозвучал не то гнев, не то отчаяние.
  — Мадам?
  — Мой клиент пришел сюда сегодня, рискуя головой, дабы передать в ваши благотворительные фонды внушительную сумму денег. Он просит только одного: чтобы ему было позволено дать, а вам принять. Он ничего не просит взамен…
  — Господь его отблагодарит.
  — …Кроме заверения, что его учеба на медицинском факультете будет оплачена из одного из финансируемых им фондов. Вы дадите ему такие заверения или будете и дальше ставить под сомнение его намерения?
  — С Божьей помощью его учеба будет оплачена.
  — Он также настаивает на вашем абсолютном молчании относительно его личности, его ситуации в Германии и источника денег, которые он собирается передать в ваши фонды. Таковы условия. Если вы их выполните, выполнит их и он.
  Доктор Абдулла уставился на Иссу: затравленный взгляд, изможденное, поросшее щетиной лицо, как будто еще больше опавшее от боли и растерянности, переплетенные длинные худые руки, потертое пальто, шерстяная тюбетейка.
  И взгляд Абдуллы потеплел.
  — Исса, сын мой.
  — Мой господин.
  — Правильно ли я понимаю, что вы не получили должного религиозного руководства?
  — Вы правы, сэр! — вскричал Исса, от нетерпения потеряв самообладание.
  Маленькие горящие глаза доктора Абдуллы остановились на браслете. Исса нервно перебирал его пальцами.
  — Он золотой, Исса? Браслет, который вы носите?
  — Из чистого золота, мой господин, — ответил тот, бросив тревожный взгляд на Аннабель, и та перевела.
  — А прикрепленная к нему маленькая книжица — священный Коран?
  Исса кивнул раньше, чем Аннабель успела перевести вопрос.
  — Значит, на его страницах выгравировано имя Аллаха и его бессмертные слова?
  Дождавшись перевода, после большой паузы Исса ответил, глядя при этом на Аннабель:
  — Да, мой господин.
  — Исса, разве вы не слышали, что подобные предметы и их демонстрация, что является не более чем жалкой имитацией христианских и иудейских традиций, — например, золотая звезда Давида или золотой крест, — у нас, у мусульман, запрещены?
  Лицо Иссы потемнело. Поникнув головой, он уставился на браслет в своих руках.
  На помощь ему пришла Аннабель.
  — Это браслет его матери, — сказала она без всякой подсказки клиента. — Так принято у ее народа и в ее тейпе.
  Проигнорировав ее вмешательство, как будто его не было, Абдулла продолжал рассуждать о серьезности прегрешения.
  — Наденьте его на руку, Исса, — сказал он не сразу. — И закройте обшлагом, дабы не привлекать моих взглядов.
  После того как Аннабель перевела, а Исса выполнил его приказание, он стал развивать такое сравнение:
  — Одних людей, Исса, интересует только дунья. Это понятие включает в себя деньги и материальный статус в нашей короткой земной жизни. Других же не интересует дунья, а только ахира, что означает вечную жизнь, которую каждый получит по заслугам и неудачам своим в глазах Господа. Наша жизнь в дунье — это время сеять. Ахира же покажет, какова наша жатва. А теперь скажите мне, Исса, от чего отрекаетесь вы и во имя кого?
  Аннабель едва успела перевести, как Исса вскочил на ноги и закричал:
  — Мой господин! Верьте мне! Я отрекаюсь от грехов моего отца во имя Аллаха!
  
  #
  
  Склонившись рядом с Максимилианом и положив кулаки на столик перед шеренгой мониторов, Бахман следил за каждой интонацией, каждым жестом четырех игроков этого спектакля. Ничто в поведении Иссы не удивляло его; у него было такое ощущение, что он знал этого парня со дня его приезда в Германию. Первое знакомство с Вехой также подтвердило его ожидания, ибо все это он видел многократно на телеповторах и газетных фотографиях, сопровождаемых редакционными статьями, где восхвалялись его ум, умеренность и всеохватность как одного из ведущих мусульман Германии, человека зрелого и при этом порывистого, — словом, истинного интеллектуала, мечущегося между им же культивированным имиджем анахорета и страстью к саморекламе.
  Но в центре его внимания оказалась, конечно же, Аннабель. Искусность, с какой она сумела развернуть допрос, учиненный Абдуллой, привела его в восхищение, и не его одного. Максимилиан поднял руки над клавиатурой, да так и застыл, а Ники прикрыла лицо ладонями и подглядывала за происходящим сквозь растопыренные пальцы.
  — Храни нас бог от адвокатов, — наконец выдохнул Бахман, и все засмеялись с облегчением. — Я же вам говорил, это самородок!
  А про себя подумал: Эрна, видела бы ты сейчас свою бедную девочку.
  
  #
  
  Атмосфера в офисе Брю оставалась мрачноватой, но, на взгляд хозяина, скорее рутинно, чем напряженно мрачноватой. Доктор Абдулла, обнаружив пробелы в образовании Иссы, решил прочесть лекцию о возглавляемых им мусульманских благотворительных фондах и системе их финансирования. Брю откинулся на спинку директорского кожаного кресла и изображал на своем лице живейший интерес, и только перевод Аннабель вызывал у него искреннее восхищение.
  Закат , менторствовал не знавший устали доктор Абдулла, определяется мусульманским законом не как налог , но как акт служения Богу.
  — Это очень правильно, мой господин, — пробормотал Исса, после того как ему перевели. Брю же придал лицу выражение благочестивого умиления.
  — Закат — это дарующее сердце ислама, — методично продолжал доктор Абдулла и только сделал паузу, чтобы его перевели. — Дарование человеком части своего богатства предписано Богом и пророком, да пребудет слава их во веки веков.
  — Но я отдаю все! — вскричал Исса, вставая и даже не дослушав Аннабель. — Каждую копейку , мой господин! Вы сами увидите! Я отдам все, что у меня есть, моим братьям и сестрам в Чечне!
  — Но также всей умме, ведь мы одна большая семья, — терпеливо напомнил ему доктор Абдулла.
  — Мой господин! Не надо! Чечня — моя семья! — надрывал голос Исса, не давая Аннабель закончить с переводом. — Чечня — моя мать!
  — Поскольку мы сейчас находимся на Западе, — твердо продолжал доктор Абдулла, словно его не слыша, — позвольте, Исса, вас проинформировать, что многие здешние мусульмане предпочитают сегодня отдавать свой закат не личным друзьям и не родственникам, а многочисленным мусульманским благотворительным организациям, чтобы те его распределяли в умме с учетом конкретных нужд. Насколько я понимаю, это совпадает с вашими пожеланиями.
  Пауза для перевода. Еще одна пауза, пока Исса переваривает услышанное, опустив голову и сведя брови, после чего кивком подтверждает свое согласие.
  — Исходя из такого понимания, — продолжил Абдулла, наконец-то переходя к делу, — я приготовил список благотворительных организаций, достойных, на мой взгляд, вашей щедрости. Вы получили этот список, насколько я понимаю, и сделали определенный выбор. Это так, Исса?
  Да, это было так.
  — Удовлетворил ли вас мой список? Или мне следует подробнее объяснить, чем занимаются рекомендованные мной организации?
  Но с Иссы уже хватило.
  — Доктор Абдулла! Брат мой! Скажите мне только одно, прошу вас! Мы отдаем эти деньги Богу и Чечне. Это все, что я хочу от вас услышать! Это деньги воров, насильников и убийц. Это навар с рибы!12 Это хараам!13 Это навар от торговли алкоголем, свининой и порнографией! Это деньги не от Бога, а от Сатаны!
  Абдулла, выслушав с непроницаемым лицом перевод и уточнив арабские слова для Аннабель, ответил, взвешивая каждое слово:
  — Вы даете деньги во исполнение воли Божьей, брат мой Исса. Вы поступаете мудро и правильно, и после этого деяния вы сможете беспрепятственно учиться и почитать Аллаха, смиренно и целомудренно. Пусть даже эти деньги были украдены, давались в рост и служили целям, противоречащим Божьему закону, но скоро они будут принадлежать одному только Богу, который пошлет вам благодать после земной жизни, ибо ему одному дано судить, какую награду вы получите, будь то в раю или в аду.
  Наконец Брю почувствовал, что пришел его черед.
  — Ну что ж, — радостно сказал он, вставая с Иссой за компанию. — Тогда я предлагаю перейти в комнату кассира и там завершить наши дела. Если, конечно, фрау Рихтер не возражает?
  Фрау Рихтер не возражала.
  
  #
  
  — Не пора, шеф? — спросил Максимилиан у Бахмана, пока они втроем следили на экране за тем, как Брю и Веха направились к выходу, а следом за ними Исса и Аннабель.
  Подразумевалось: не пора ли вам сесть в такси, а мне просигнализировать двоим наблюдателям, чтобы они следовали за вами в «ауди».
  Бахман показал большой палец компьютеру, поддерживавшему связь между минивэном и берлинским офисом.
  — Пока не дают зеленого света, — сказал он и постарался выдавить из себя улыбку по поводу неисповедимых путей берлинской бюрократии.
  Где он, решающий, последний и бесповоротный, неоспоримый и неотменимый, этот хренов зеленый свет? Ни от Бергдорфа, ни от Аксельрода, ни от всей этой непомерно разросшейся, с иголочки одетой, железобетонной, разбитой на враждующие кланы, правоведческой шатии-братии. А заседают ли они еще где-то там, эти присяжные? Может, члены координационного комитета, сидя в своих мягких кожаных креслах, только ищут предлог, чтобы сказать «нет»? Может, их дебаты свелись к тому, что даже пять процентов — это такое зло, что стоит пренебречь болезненной чувствительностью нашего умеренного мусульманского сообщества?
  Я предлагаю вам выход, черт вас подери! — мысленно кричал он этой своре. Сделайте по-моему, и никто никогда не узнает! Может, мне все бросить к едрене фене и рвануть в Берлин, чтобы объяснить вам, ребята, что такое пять плохих процентов в реальном мире, от которого вы так надежно защищены: кровь от резни в лучшем случае обрызгает мыски ваших туфель, когда тела стопроцентно убитых разлетятся на пятипроцентные ошметки по всей городской площади…
  Но худший его страх, в котором он боялся признаться даже самому себе, был связан с Мартой и ей подобными. С Мартой, которая наблюдает, но не принимает участия, как будто эта роль ее вполне устраивает. С Мартой, родной душой Бергдорфа, сестра да брат, неоконсерват. С Мартой, которая откровенно смеется над операцией «Феликс», как будто это какая-то чудная европейская игра, затеянная группкой немецких либералов-дилетантов. Он попробовал представить ее сейчас в Берлине. Интересно, головорез Ньютон с ней рядом? Нет, он наверняка остался в Гамбурге вместе с пепельной блондинкой. Он представил себе, как Марта в оперативной комнате объясняет Бергдорфу, что это в его интересах, если он хочет выбраться на самый верх. Что Лэнгли14 своих друзей не забывает.
  — Не дают зеленого света, шеф, — подтвердил Максимилиан. — Боевая готовность до получения приказа.
  
  #
  
  Она была его адвокатом и хорошо усвоила свое задание.
  Задание же, вытекающее из бедственного положения Иссы и крепко вбитое в нее Эрной Фрай, гласило: приведи своего клиента к столу, и пусть он подпишется под передачей денег и получит свой паспорт и свободу.
  Она не была судьей, как ее мать, или лицемером-дипломатом, как ее отец. Она была адвокатом, а Исса — ее мандатом, и сам факт, прав этот благовоспитанный ученый мусульманин или не прав, виновен или невиновен, не имел никакого отношения к ее заданию. Гюнтер сказал ей, что ни один волос не упадет с его головы, и она ему верила.
  По крайней мере — убеждала себя в этом, пока они вчетвером спускались по великолепной мраморной лестнице: впереди Брю, за ним Абдулла — что это он вдруг задергался? — а они с Иссой замыкали процессию.
  Исса подался чуть назад и протянул ей правую руку, чтобы она взяла ее, но только за рукав, исключительно за рукав. Она чувствовала сквозь ткань жар его тела и, кажется, даже его пульс, хотя, возможно, то был ее собственный.
  — А что этот Абдулла натворил? — в очередной раз спросила она у Эрны Фрай за ланчем, надеясь, что приближение главного действа развяжет ей язык.
  — Он — маленькая деталь одной большой неблагополучной шхуны, — загадочно ответила невозмутимая яхтсменка Эрна. — Что-то вроде шплинта. Если ты не очень хорошо знаешь эту шхуну, ты его и не найдешь. А потерять его — пара пустяков.
  Заглянув вперед, она увидела подпрыгивающую белую тюбетейку — того и гляди упадет — доктора Абдуллы, этой маленькой детали одной большой неблагополучной шхуны.
  Дверь в комнату кассира была открыта. Брю остановился перед компьютером. Умеет ли он с ним обращаться? Если ему потребуется помощь, он ее получит.
  
  #
  
  В минивэне Бахману и его команде из двух человек передалось безмолвие, воцарившееся в комнате кассира. Одна скрытая камера в дальнем конце комнаты предлагала общий план под углом, вторая — крупный план Брю, сидящего за клавиатурой и старательно перепечатывающего двумя пальцами коды и номера счетов с распечатки доктора Абдуллы, которую сканировала третья камера, спрятанная среди ламп на потолке. На отдельном экране полное изображение этого же листа, переданное из головного офиса в Берлине, появилось под ритм запинающихся пальцев банкира. Благотворительные фонды, ранее отсутствовавшие в списке доктора Абдуллы, который тот представил Иссе для одобрения, были выделены красным.
  — Ради всего святого, Михаэль! — взмолился Бахман по спецсвязи, обращаясь к Аксельроду. — Если не сейчас, то когда?
  — Не садитесь в такси, Гюнтер.
  — Мы взяли его за жопу! Чего мы еще ждем?
  — Оставайтесь на месте. Не приближайтесь к банку без команды. Это приказ.
  Не приближаться, в отличие от кого? От Арни Мора? От Лампиона и его неопознанного пассажира? Но Аксельрод уже отключился. Бахман, не отрываясь от мониторов, поймал на себе взгляд Ники и отвернулся. Он сказал без команды. Чьей команды? Самого Аксельрода? Бергдорфа? Марты, нашептывающей ему в ухо? Или согласованной команды объединенного комитета, раздираемого противоречиями и живущего в капсуле, куда не проникает запах теплой крови?
  Стоящий над мониторами черный, нелепо старомодный телефон, вдруг зазвонивший совсем по-домашнему, заставил его в мгновение ока снова повернуться к Ники. У той ни один мускул не дрогнул. Она не подняла вопросительно брови, не стала его увещевать, не разделила его нерешительности. Она просто ждала от него знака, а телефон продолжал тренькать. Бахман кивнул: возьми трубку. Но она ждала словесного приказа.
  — Ответь, — сказал он.
  Она взяла трубку и певуче произнесла несколько дежурных фраз, тут же усиленных динамиками.
  — «Такси Ганзы». Спасибо за ваш звонок. Откуда едем?
  В ответ Брю, кажется, впервые за весь вечер расслабленным голосом продиктовал адрес банка.
  — Ваш телефон?
  Брю дал свой номер.
  — Секундочку, пожалуйста! — пропела Ники, давая понять, что ей надо взглянуть на монитор компьютера, а на самом деле прикрыла трубку ладонью в ожидании инструкций от Бахмана. Еще секунду он помедлил, а затем поднялся со стула, снял с дверного крючка морскую фуражку и нахлобучил на голову. Затем рабочая тужурка — влез в один рукав, в другой. Встряхнул, чтобы лучше сидела.
  — Передай ему, что я уже еду, — сказал он.
  Ники убрала ладонь, закрывавшую трубку.
  — Через десять минут, — сказала она и положила трубку на рычаг.
  Бахман с порога еще раз глянул на экраны.
  — Одно слово «вперед», — обратился он к Ники и Максимилиану вместе. — Если они дадут зеленый свет, это все, что вы должны мне сказать. Вперед.
  — А если нет?
  — Что нет?
  — Если не дадут зеленый свет?
  — Значит, ничего и не скажете, правильно?
  
  #
  
  Один вид комнаты кассиров, напичканной хай-тековскими игрушками, вызывал у Брю отвращение, и не только по причине собственной технической отсталости. Разве забудешь один из самых грустных моментов своей жизни: он стоит в саду их венского дома перед костром, рядом с ним его первая жена Сью и дочь Джорджи, и смотрит, как столь же прославленная, сколь и уже ненужная банковская картотека превращается в клубы дыма. Еще одно проигранное сражение. Еще одна важная страница прошлого уничтожена. Отныне мы будем как все.
  Между прочим, Абдулла пахнет детской присыпкой, подумал он, когда тот настойчиво потыкал пальцем в набор цифр на листке. У него дома Брю ничего такого не заметил. Возможно, доктор немного переборщил по торжественному случаю. Интересно, унюхала ли это Аннабель. Когда все закончится, надо будет ее спросить.
  Белая рубашка и тюбетейка Абдуллы буквально сияли под флуоресцентными лампами. Доктор навалился на Брю плечом и услужливо показывал указательным пальцем то на расчетный счет, то на сумму, которая должна быть переведена.
  Вообще говоря, Абдулла явно переборщил, вторгаясь в личное пространство Брю, особенно с учетом жары в комнате. Но у арабов, где-то прочел Брю, это в порядке вещей: два здоровых бугая могут запросто идти по улице или сидеть в кафе, держась за руки. И все-таки было бы неплохо, если бы Абдулла немного отстранился и не отвлекал его.
  Исмаил. Почему он вдруг вспомнил про Исмаила? Может, потому, что он всегда хотел, чтобы у Джорджи был братишка. Славный паренек. Будь я в его возрасте таким красавцем, уж я бы пустил пыль в глаза. Хотя, возможно, я выглядел не хуже, просто не умел пускать пыль в глаза. Ничего не попишешь. А Фатима уезжает в… Бейллиол?.. В Лондонскую школу экономики, вот куда. Джорджи никогда не поднималась до таких высот. Яркая, как акварель, она любого просекает на раз, от ее внимания ничто не ускользает, но ее ум чужд системного образования. Во многих отношениях она родилась образованной. А вот формальная учеба… нет, это не для Джорджи.
  Опять этот запах детской присыпки. Абдулла привалился к нему всем телом. Того и гляди усядется на колени. Плюс маленькие дети — сколько их там было? Трое? Четверо? И еще одна в саду? Так размножаться — это что-то невероятное. Размножаться, не задумываясь. Просто совокупляться, и все, исполняя волю Всевышнего.
  Палец Абдуллы соскользнул двумя строчками ниже. Судоходная компания на Кипре. А это еще к чему? Только что была всемирно известная благотворительная организация в Эр-Рияде, и вдруг какая-то опереточная компания в Никосии. Отчасти чтобы отстраниться от Абдуллы, отчасти чтобы развеять сомнения, Брю развернулся к Аннабель.
  — А как вам обоим это ? — спросил он по-немецки. — Вроде ничего такого. Только сумма… пятьдесят тысяч зеленых. Судоходная компания «Семеро друзей» в Никосии.
  — А-а. Это важнейшая структура для недужных в Йемене, — объяснил ему Абдулла, прежде чем Аннабель успела перевести вопрос Иссе. — Если ваш клиент озабочен доставкой медицинской помощи во все уголки уммы, то эта компания идеальна для достижения цели.
  Положив руки на края клавиатуры, Брю ждал, пока Аннабель переводит на русский:
  — Доктор Абдулла говорит, что народ Йемена сильно страдает от бедности. Эта уважаемая судоходная компания имеет большой опыт доставки всего необходимого. Ты хочешь иметь с ней дело или нет?
  Исса задумался. Ответил «да», потом «нет», потом пожал плечами. Наконец его озарило.
  — В турецкой тюрьме вместе со мной был йеменец. Он был так болен, что в результате умер! Такое не должно повториться. Включите эту компанию, мистер Томми, включите!
  Брю послушно впечатал реквизиты судоходной компании и мысленно проделал вместе с деньгами путь по воздуху: клиринговый банк, через который «Фрэры» делали все проводки, — в докомпьютерные времена достаточно было написать на платежке свое имя, — затем Анкара и, наконец, какой-то турецко-киприотский клоповник в Никосии, скорее всего похожий на выносной сортир, на ступеньках которого греются на солнце шелудивые псы. Кто-то похлопал его по плечу. Аннабель. Если не считать рукопожатия, она до сих пор ни разу до него не дотронулась.
  — Здесь амперсанд. А вы поставили косую черту.
  — Правда? Где? О господи, точно. Свалял дурака, ничего не скажешь. Спасибо.
  Он поставил амперсанд. Большой труд закончен. Четырнадцать кретинских банков и одна паршивая судоходная компания. Ему оставалось последнее: нажать «Enter».
  — Мы закончили, фрау Рихтер? — спросил он весело. Его рука с вытянутым средним пальцем зависла над клавиатурой.
  — Исса? — Она посмотрела на него вопросительно.
  Тот рассеянно кивнул, уже пребывая в своих мыслях.
  — Доктор Абдулла, никаких проблем?
  — Нет, спасибо. Я, естественно, полностью доволен.
  «На все свои сто процентов?» — подумал про себя Брю.
  По-прежнему глядя на клавишу «Enter», он спросил себя, какое выражение ему следует придать своему лицу, когда он ее нажмет.
  Счастливого банкира, который в эту минуту облегчает активы собственного банка на двенадцать с половиной миллионов? Вряд ли.
  Счастливого тем, что он услужил сыну и наследнику своего многолетнего клиента?
  Или тем, что он спасает Аннабель из чудовищной заварухи, а Иссу от бесконечных тюрем, если не чего-то похуже?
  Наверняка последнее. На всякий пожарный он напустил на себя выражение скуки и в ожидании облегчения ударил по клавише сильнее, чем хотел.
  Вот и ушел последний Липицан. Прощай, Эдвард Амадеус, кавалер ордена Британской империи. Прощай, Йен Лампион, и да поможет Бог тебе и всем, кто стоит за твоей спиной.
  Ему осталось выполнить последний долг.
  — Доктор Абдулла, с вашего разрешения я вызову для вас такси за счет банка.
  И, не дожидаясь ответа, набрал номер, который дал ему Лампион специально для этого случая.
  
  #
  
  Проехав сквозь невидимые вешки, коими Мор обозначил запретную зону, мимо «почему-то» не эвакуированных машин на перекрестках, и амбалов с простодушными, как на подбор, лицами, и инженеров с фонариками, неубедительно ремонтирующих распределительные коробки, Бахман припарковал такси на стоянке перед банком «Фрэры», на специальном пандусе, поднял воротник тужурки и, как всякий поджидающий таксист, включил радио и вперил невидящий взгляд в ветровое стекло… и очень даже видящий в спутниковый навигационный экран, незаметно мерцающий под приборной доской на уровне его колен. Изображение было, а вот звук, по милости технической службы Мора, куда-то пропал.
  Стоило ему припарковаться, как двое его наблюдателей пристроились на «ауди» полууровнем ниже, только на улице. Они должны были там находиться на крайний случай, если вдруг Веха не отнесется благосклонно к идее своего умыкания в неизвестном направлении. Наказ, который Бахман крепко вбил им в голову: ждать в машине, пока он их не призовет, и не якшаться с людьми Мора под страхом отлучения от церкви.
  Бахман исподтишка бросил взгляд на соседние дома и, к своему ужасу, заметил две размытые фигуры на крыше и еще две перед тупичком, упирающимся в приозерное шоссе Биннен-Альстер. Судя по безмолвной картинке на навигационном мониторе, Аннабель и Феликс переминались в холле, пока Брю проводил Веху на первый этаж в гардероб, а затем снова поднялся наверх, то ли тоже одеться, то ли наскоро пропустить рюмочку.
  Аннабель и Феликс смеялись, немного зажато, разделенные несколькими метрами. Бахман впервые видел Аннабель в платке. Тем более смеющуюся. Феликс, вскинув руки над головой, устроил что-то вроде жиги. Вероятно, чеченский танец, подумал Бахман. Аннабель в своей длинной юбке робко составила ему компанию. Впрочем, пляска оборвалась, едва начавшись.
  Бахман закрыл глаза и через пару секунд снова открыл: он все так же сидит в такси в ожидании, когда дадут зеленый свет, нарушив прямой приказ Аксельрода. Что поделаешь, он, Гюнтер Бахман, прославился своими импровизациями, горбатого могила исправит. В курсе событий только тот, кто находится в гуще событий, — «закон Бахмана». Но к чему, к чему, к чему эти бесконечные затяжки? Если они там в Берлине не облажались — чего никогда нельзя исключать, — Абдулла скомпрометирован по самые гланды, так что операция должна закончиться триумфом. Но тогда почему оркестр не играет туш и почему ему не дают зеленый свет, хотя счет пошел на минуты?
  Зазвонил его сотовый. Это была Ники.
  — Письменный приказ. Только что поступил.
  — Читай, — пробормотал Бахман.
  — «Проект откладывается. Освобождайте район и возвращайтесь на железнодорожную станцию в Гамбурге».
  — Кто подписал?
  — Координационный комитет. Наверху — твой условный знак, внизу — коркома.
  — Без имени?
  — Без.
  Стало быть, консенсусное решение. Кто бы там ни дергал за ниточки.
  — Именно проект? Проект откладывается? Не операция?
  — Проект. Об операции ни слова.
  — И ничего о Феликсе?
  — Ничего.
  — А о Вехе?
  — Тоже ничего. Я прочитала тебе все дословно.
  Он попробовал дозвониться до Аксельрода, но попал на автоответчик. Прямая линия координационного комитета — занято. Оператор — не отвечает. На экране, на уровне его колен, Брю возвращался из своего офиса. Теперь они втроем поджидали Веху в холле.
  Проект откладывается , сообщили они.
  На сколько? На пять минут или навсегда?
  Аксельрода переиграли. Но предоставили ему возможность сформулировать приказ. А он сознательно составил его так туманно, чтобы я мог истолковать его неверно.
  Не упомянуты ни Веха, ни Феликс, ни операция, а всего лишь проект. Аксельрод дает мне карт-бланш. Если ты готов — вперед, только не говори потом, что это я тебя послал, скажешь, что ты не понял приказа. И никаких подтверждений.
  Исса, Аннабель и Брю по-прежнему ждали, когда Веха выйдет из гардероба, — и Бахман вместе с ними.
  Что он там так долго делает ? Готовится к участи мученика? Бахман вспомнил выражение его лица, когда он шагнул навстречу Иссе: кого я заключаю в объятья, брата или собственную смерть? Это выражение было Бахману знакомо по лицам бейрутских шизов, приготовившихся себя взорвать.
  А вот и он. Веха наконец вышел из гардероба. На нем желтовато-коричневый дождевик от «Барберри», белая тюбетейка исчезла. Забыл в гардеробе или спрятал в кейс? А может, это такой месседж? Может, он этим говорит нам: берите меня. Я сознательно проглотил вашу приманку и попал в западню, ибо как иначе мне обрести Бога? Так что берите!
  Веха остановился перед Иссой и, задрав голову, любуется им, а тот озадаченно глядит на него с высоты своего роста. Веха протягивает руки и, заключив Иссу в нежные объятья, отечески похлопывает по спине. Он гладит его по лицу, стискивает ладони, потом нежно прижимает их к своему сердцу, а двое западников с изумлением наблюдают за всем этим по ту сторону культурного барьера. Исса запоздало благодарит своего гида и наставника. Аннабель Рихтер переводит. Это превращается в долгое прощание.
  — Ничего, Ники?
  — Мертвый штиль. На мониторах, всюду.
  Я один, мне не привыкать. В курсе событий только тот, кто находится в гуще событий. И пошли они все куда подальше.
  Зато его монитор чудесным образом продолжает работать, пускай и без звука. Холл опустел. Все четверо исчезли. А вот и техническая служба Мора наносит свой удар. Видеокартинка холла пропала с экрана.
  Приоткрылась входная дверь. Камеры и мониторы больше не нужны, их заменил невооруженный глаз. Ярчайшие выносные фонари озаряют парадную лестницу и колонны. Первым появляется Веха. Идет как пьяный. Напуган до смерти.
  Исса, заметив его нетвердую походку, берет под руку своего духовного наставника. Исса улыбается.
  Улыбается и Аннабель, идущая следом. Наконец-то свежий воздух. Звезды. Луна. Аннабель и Брю замыкают шествие. Улыбается и Брю. Один Абдулла невесел, ну так что ж. Сначала я ему скажу, что его худшие страхи оправдались, зато потом я сделаюсь его главным другом в беде.
  Они идут в мою сторону. Исса и Аннабель непринужденно что-то говорят ему, и он вымучивает улыбку, при этом дрожа как осиновый лист.
  
  #
  
  Бахман вяло приподнимает голову в фуражке навстречу приближающейся группке — это хорошо продуманная игра. Перед ними сонный гамбургский таксист. Еще одна ездка, и можно сваливать домой.
  Вперед выходит Брю. Брю, английский джентльмен, должен посадить в машину уезжающего гостя.
  Бахман в своей потертой тужурке и фуражке, в последний момент отключивший свой спутниковый монитор, опускает стекло и обращается к Брю с безличным приветствием, как любой ночной таксист.
  — Такси для «Брю Фрэров»? — весело спрашивает Брю, наклоняясь к открытому окну, а рукой уже держась за ручку задней двери. — Отлично! — Он оборачивается к Вехе и говорит в той же радушной манере: — Куда едем, доктор? Если вы возвращаетесь домой, не волнуйтесь, банк все расходы берет на себя. Я хочу, чтобы мы завершили наши дела в такой же дружественной атмосфере, сэр.
  Но Абдулла не успевает ответить, а если и успел, то Бахман его слов не расслышал. На стоянку ворвался белый минивэн и, врезавшись в такси со стороны водителя, развернул его боком; стекло покрылось паутиной трещин, дверь оказалась смята. Отброшенный на пассажирское сиденье, осыпанный градом осколков, Бахман увидел, как в замедленном кино: Брю отшатывается в сторону, фалды его пиджака раскрылись и словно плывут по воде. Приподнявшись наполовину, он увидел, как один «мерс» с тонированными боковыми стеклами затормозил впритык за минивэном, а второй, лихо подав назад, заблокировал его спереди. При том, что Бахман был как в тумане от столкновения и слепящих фар, он совершенно отчетливо разглядел сквозь ветровое стекло первого «мерса», взвизгнувшего тормозами, грубо высеченное лицо и пепельно-блондинистые волосы, а рядом водителя в маске.
  
  #
  
  В первые секунды все это показалось сном, но затем до нее дошло: это реал. Сделав шаг, Аннабель увидела, что стоит одна. Абдулла застыл, маленькие ступни повернуты носками внутрь, взгляд устремлен куда-то мимо нее. Он закачался, и, не будь он такой знаменитостью, она бы схватила его за предплечье, ибо впечатление было такое, что с ним случился удар и он, не ровен час, вот-вот навернется.
  Но этого не произошло.
  К счастью, он обрел устойчивость, вот только взгляд выражал болезненное осознание и ужас; это были глаза человека, чьи самые худшие страхи сбылись. Он инстинктивно вжал в плечи свою маленькую голову, словно решив, что кто-то сзади сейчас начнет методично дубасить его по темечку, хотя за спиной никого не было.
  Она перевела взгляд на Иссу, стоявшего поодаль, чтобы хотя бы на расстоянии передать ему свою озабоченность, а в результате сама уткнулась в точку, куда вперились они оба, Абдулла и Исса, и только теперь увидала то, что видели они, пусть это зрелище и не вызвало у нее того ужаса, что охватил ученого мусульманина.
  За время работы в приюте ей приходилось слышать истории о том, как людей физически обуздывали, а кое-кого и били, принуждая к депортации. А уж картина того, как Магомед машет ей рукой из кабины улетающего самолета, будет стоять у нее перед глазами до конца ее дней.
  Но этим ее опыт в таких вещах и ограничивался, вот почему в ее сознании не сразу зафиксировался столь же невероятный, сколь и непреложный факт: мало того, что на пустом месте произошла серьезная транспортная авария с участием припаркованного такси и двух шальных «мерседесов» с тонированными окнами, — из белого минивэна, очевидно спровоцировавшего этот инцидент и стоявшего с распахнутой боковой дверью, не спеша вылезали четверо — нет, пятеро — спецназовцев в вязаных подшлемниках, черных спортивных костюмах и кроссовках.
  И поскольку соображала она плохо, им не стоило никакого труда выхватить стоявшего с ней рядом Абдуллу, как если бы это была ее сумочка. Зато Исса, хорошо знакомый с грубой силой, намертво обхватил духовного пастыря своими паучьими руками и увлек на землю, прикрывая собой.
  Но уже через мгновение маски нависли над ними — у римлян, Аннабель помнила это из уроков латыни, такое построение называлось testudo 15 — поволокли к минивэну, швырнули внутрь, запрыгнули следом и захлопнули дверь.
  Она увидела, как подбегает Брю, на ходу что-то отчаянно крича маскам и почему-то по-английски. Тут она вспомнила, что те переругивались между собой с ярко выраженным американским акцентом, и поняла, почему Брю выбрал именно этот язык, хотя с таким же успехом можно было докричаться до деревянной колоды.
  Не иначе как присутствие Брю помогло ей вновь обрести способность соображать: она бросилась к отъезжающему минивэну, рассчитывая оказаться между его помятым капотом и «мерсом», стоящим к нему задом.
  
  #
  
  Вытащив себя через пассажирскую дверь, в которую он вцепился правой рукой, Бахман, прихрамывая, бежал рядом с белым минивэном, молотя по нему неискалеченным кулаком. Потом, упав лицом вниз на капот впереди стоящего «мерса», пустил в ход каблуки — при полном безразличии двух спецназовцев на переднем сиденье. Минивэн набирал ход, раздвижные двери с обеих сторон закрывались, однако Бахман успел разглядеть в салоне стоящих спецов в вязаных подшлемниках и черных спортивных костюмах и двоих лежащих ничком, с раскинутыми руками и ногами — одного в длинном черном пальто, другого в желтовато-коричневом дождевике от «Барберри». Он услышал крики и понял, что кричит Аннабель; она повисла на дверной ручке, ее волочил за собой минивэн, а она все взывала по-английски: «Откройте, откройте, откройте!»
  «Мерседес» сопровождения с водителем в маске и пепельной блондинкой в качестве пассажира попытался отжать ее, пока минивэн набирал скорость, но Аннабель продолжала цепляться, выкрикивая по-английски «ублюдки, ублюдки». А затем он услышал ее выкрик, уже на русском: «Я тебя освобожу!» — и понял, что на этот раз она обращалась к Иссе, а не к его похитителям. Я тебя освобожу, даже если мне… Конец фразы — вероятно, даже если мне придется лечь костьми — Аннабель не успела произнести, так как Брю сгреб ее в охапку, оторвав тем самым от дверной ручки, и дальше она молотила кулаками воздух. Но даже после того как он поставил ее на землю, она продолжала простирать руки, словно пытаясь остановить минивэн.
  По покатому спуску Бахман вышел на главную дорогу, где в припаркованном «ауди» двое наблюдателей тихо сидели в ожидании его команды. Он ускорил шаг, насколько это было возможно, идя посредине мостовой, пока не добрел до тупика, где ранее стояла машина управления Арни Мора. Сейчас ее на месте не было, зато сам Арни Мор стоял на тротуаре под уличным фонарем и о чем-то трепался с Ньютоном. Рядом с ними маячил коротышка Лампион, демонстрируя свою неизменную улыбочку в ожидании, когда о нем тоже вспомнят, из чего Бахман заключил, что не кто иной, как Ньютон, был тем самым неопознанным пассажиром в машине Лампиона.
  При приближении Бахмана лицо Арни Мора приняло выражение продуманной отрешенности. Ему вдруг срочно понадобилось позвонить, для чего он отошел подальше. Зато Ньютон со своей черной пикообразной бородкой шагнул, само радушие, навстречу старому приятелю.
  — Кого я вижу! Гюнтер Бахман! Как это тебе удалось вскочить на подножку в последнюю минуту? А я думал, ты играешь в команде Майка Аксельрода. Неужто братец Бергдорф выделил тебе лучшее место?
  Однако разбитая рука, растрепанный вид и обвинительный приговор в диковатых глазах Бахмана заставили его осознать свою ошибку и резко остановиться.
  — Слушай. Мне очень жаль, что такое случилось с твоим такси. Эти деревенские оболтусы гоняют как ненормальные. Тебе надо заняться своей рукой. Йен отвезет тебя в госпиталь. Немедленно. Да, Йен? Он говорит «да». Поезжай.
  — Куда вы его увезли? — прохрипел Бахман.
  — Абдуллу? Да не один ли хер? В пустыню, подальше, я знаю? Старик, справедливость восторжествовала. Можно расходиться по домам.
  Последние фразы он произнес по-английски, но их смысл до одуревшего Бахмана не дошел.
  — Восторжествовала? — тупо повторил он. — Что восторжествовало? О какой справедливости ты говоришь?
  — Американская, дурило. А ты подумал? Справедливость стрельбы от бедра, старик. «С нами не забалуешь» — такая вот справедливость! Без всяких там придурочных адвокатов, болтающихся под ногами. Ты что, никогда не слыхал про безоговорочную капитуляцию? Пора уже вам, фрицам, ввести у себя этот термин. Ты никак язык проглотил?
  Бахман не мог выдавить из себя ни слова, поэтому Ньютон продолжил:
  — Око за око, ёптыть. Справедливость как возмездие, понятно? Абдулла убивал американцев. По-нашему, это первородный грех. Ты хочешь поиграть в детские шпионские игры? Тогда тебе к европигмеям.
  — Я спрашивал тебя про Иссу, — наконец выдавил из себя Бахман.
  — Твоего Иссу надо пустить в расход. — Кажется, Ньютон не на шутку разозлился. — Чье это, блин, бабло? Иссы Карпова. Бабло для террора, точка. Твой Исса Карпов подпитывает денежками очень плохих ребят. Он сделал это на наших глазах. Так что пошел ты, Гюнтер. Понятно? — Но ему показалось, что следует все-таки поставить точку над «i». — Или ты забыл про его дружков, чеченских боевиков? А? По-твоему, это домашние котята?
  — Он невиновен.
  — Черта с два. Исса Карпов по уши в дерьме, и через пару недель, если, конечно, он столько продержится, парень во всем сознается. А теперь вали отсюда, пока тебя не вышвырнули.
  Физиономия Лампиона, притаившегося в тени верзилы американца, выражала полное согласие.
  Прохладный ночной ветерок рябил озеро и приносил со стороны гавани нефтяной запашок. Аннабель стояла посреди двора, глядя на пустынную улицу вслед сгинувшему минивэну. Брю стоял рядом. Платок сполз ей на плечи. Она машинально снова покрыла голову и завязала концы под подбородком. Услышав шаги, Брю оглянулся и увидел, как водитель разбитого такси ковыляет в их сторону. Аннабель, тоже обернувшись, узнала в водителе Гюнтера Бахмана, человека, заварившего эту кашу; он остановился в десяти метрах, не решаясь приблизиться. Смерив его взглядом, она помотала головой. Ее била дрожь. Брю положил руку ей на плечи, о чем давно мечтал, но вряд ли она обратила на это внимание.
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"