Кусково, усадьба графа Шереметьева на востоке Москвы, пустовала с середины девятнадцатого века, лежала нетронутой жемчужиной, не пугаясь ни воров, ни грабителей, ни каждый раз меняющихся правителей. Архитектурный ансамль включал Дворец, Эрмитаж, Церковь, Грот, Оранжерею, Кухонный флигель несколько европейских особняков, характерных для времени постройки. Все утопало в ажурно нарезанных дорожках английского парка. С шести сторон аллейки сходились в круглые расширения, где стояли мраморные бюсты римских императоров, изготовленных талантливыми руками русских крепостных.
От Голландского Домика тянулся фигурно срезанный прудок. Не гулялось там с местными ведьмами. То крик леденящий со дна, то птица черная из под ног. У Итальянского Домика на аллеях к Гроту жил смешливый леший. Накидает веток, ободранной коры с листьями, смеется качающимися от танцующего ветра липами. Сварливый чистюля-домовой из Швейцарского Домика в любую погоду вставал ни свет -- ни заря, расчищал дорожки.
Феи, ангелы, неистовые демоны не покидали этот остров изящества и счастья никогда. И не было места, где вечное существование Всевышнего напоминало о себе так явно и неотразимо.
В лихую годину добралась до описываемых мест -- кто пешком, кто на козе -- группа страдальцев из истерзанного убийствами и изнасилованиями еврейского местечка на Украине. Тогда и построил плотник Натан большой дом у самого кусковского парка. В нем разместились пятеро взрослых, двадцать собранных от погибших родителей сирот. Молились каждый день за добрый город Москву, где не было погромов.
Напросилась к ним в подселенцы немолодая худенькая Ксения Сергеевна, с русой косой. Не доказано то, но поняли так, что была она дворянского рода. Потеряла родителей, мужа, детей - ну, родная душа. Укрыться, спрятаться хотела от всего мира.
Говорила таким чарующим языком, рассказывала про Конька-Горбунка, Царя Салтана. Дети прицепились к ней, не отпускали. Обучала читать, писать так, что Айзика в пятый класс приняли. Ходила за ней толпа ребят по залам музея, по аллеям парка словно за сказочной волшебницей. А, когда поставили пианино, запел дом запахами шереметьевских покоев. Обучала музыке терпеливо, педантично, не правду говорила, что никогда не видела таких талантливых детей.
В те годы жилось просто -- ни церквей, ни синагог. Нельзя. Ни Пасхи, ни бармицвы. Рождественскую ель назвали новогодней. Тем более необычным было то, что произошло в засыпанный снегом январский день. Натан срубил серебристую елку, украсили ее самобытными детскими поделками. Крутили хоровод. Саразахава пела "Ave, Maria". Натан, такой гордый в иудейской религии, запрещающей чужие законы, стал перед Ксенией Сергеевной на колени, пригнулся лбом к ее ногам.
Описанная рождественская сказка -- не выдумка, не рассказ. Часть истории заколдованного оазиса Кусково. И помнит о ней не одно поколение натановских детей. И дирижер Санкт Петербургского оркестра, и голливудский продюсер, и моя учительница русского языка.
Случилось так, что Жанка приготовила заливную рыбу. Сама приготовила. И мы все, как настоящие хорошие ребята, решили встречать Новый Год у Жанки, о чем и сообщили ей накануне вечером.
--
Ой, ребята, я так рада! Тем более, что к Димке приехал дядька из Киева и нам нужно его развлекать. А вместе мы с ним в два счета сладим! - с восторгом прозвучал ее голос в телефонной трубке.
--
А что за дядька-то?
--
А я и сама не знаю. Позвоните на кафедру - он на экзамене - спросите...
Когда Димка, голосом, исполненным хладнокровия и эрудиции, сообщил, что дядька - известный медиум, читает мысли и все такое прочее, мы воскликнули: " Ура! Да здравствует Новый Год и Димкин дядька!" и бросились в магазин.
Навьюченные тортами и шампанским, мы ввалились к Жанке и сразу же обменялись с ней последней новостью. А, поскольку ни Димки, ни его знаменитого дядьки еще не было, занялись сервировкой стола и обсуждением мыслей, которые дядьке предстояло "прочитать".
Часов в десять вечера, как только на пол упала первая вилка, раздался звонок и вскоре на пороге появился человек средних лет, обыкновенной наружности, с веселым взглядом и портфелем в руке.
--
А...Митя...э-э...здесь...?
--
Здесь, здесь, заходите, правда его нет, но он скоро придет, будьте как дома, - заговорили мы наперебой.
--
Я- Петр Петрович, - представился Димкин дядька.
Мы по очереди назвали себя и проводили гостя в комнату.
--
Ну, - изрек медиум, - а где же э-э...жена Дмитрия? Он писал, что недавно женился...
--
Я жена, - промолвила Жанка.
--
Гм, да, очень приятно... Ну, что же, молодежь, приступим?
--
Ну что вы, вам, наверное, сейчас не до того, праздник ведь, - запротестовали мы самым ненастойчивым образом.
--
Ничего-ничего. Любимое дело всегда приятно, - отпарировал он, - итак...
И тут началось! За полтора часа мы увидели "летающую Даму" на новенькой колоде карт, нашли Жанкины часики у меня в кармане, узнали, как ключ проходит сквозь замочную скважину на другую сторону двери, услышали десятка два анекдотов и историй из жизни артистов, ученых и сотрудников уголовного розыска, и еще такую кучу тому подобного, что хватило бы на полжизни.
--
Петр Петрович, - сказала Жанка наконец, - а как вы насчет этого...? Ну, вы сами понимаете.
--
Медиум напряженно уставился на хозяйку и, через несколько секунд, весело рассмеялся.
--
Хе-хе...ну, конечно же, вот, получайте, - сказал он, доставая из портфеля пол-литровую банку тертого хрена, - вот он, родимый.
Мы недоуменно посмотрели на хрен, на портфель, на медиума и, наконец, на Жанку.
--
Да, да, - встрепенулась она после недолгого молчания, - я только что об этом подумала. Забыла к заливному натереть, - все правильно!
--
Ну, вот вам и пожалуйста, - отозвался Петр Петрович.
Но тут упала вторая вилка, и вслед за ней в комнату ворвался Димка.
--
Вот несчастье, - заорал он, - автобуса нет - я на такси, а тут еще и лифт сломался! Так я пешком пер на последний этаж! А дядька что, еще не появлялся?
Мы смущенно замолчали, давая взглядами понять, что, мол, вот он, Димка, твой знаменитый дядька. Но Димка только недоуменно пялил на нас глаза.
--
Ну, что же, молодежь, - будто бы заполнил паузу Петр Петрович, - уже без пятнадцати. Жанна, где же это Дмитрий Фомич задерживается?
--
К-какой Фомич? - опешила Жанка.
--
Известно, какой. Муж законный твой, хе-хе.
--
Муж... э-э ...Дима...вот он. А Николаевич он, а не этот... Фомич!
--
Хе-хе, - произнес весело медиум, но, поскольку все напряженно молчали, громко воскликнул, - Да вы что, всерьез, что ли? Я еду за тыщу миль, а вы мне тут мозги пудрите! Где Фомич, - закричал он на Жанку, - где друг мой закадычный? Десять лет с ним не виделся!
Все молчали.
--
Что же это я, - запричитал он, - дурень этакий?! Заехал черт знает куда и даже не спросил толком, когда вошел! Это пятьдесят четвертая квартира?
--
Н-нет, сорок пятая, - выдавил из себя Димка, - Вам, наверное, в соседний подъезд надо? В пятьдесят четвертой управдом дядя Митя живет.
--
Управдом? Он! Точно, он, - обрадовался Петр Петрович, - успею, еще десять минут... Где пальто?
--
Как же так? - затараторили мы, - Вы же медиум, из Киева!
--
Да никакой я не медикум, я массовик в доме отдыха. И не в Киеве, а в Гаграх!
--
А хрен, хрен? - протестовали мы, - Вы же угадали Жанкины мысли!
--
Ничего я не угадывал, - огрызнулся гость, - я с собой привез, домашнего, Фомич просил, - и скрылся за дверью, прихватив со стола банку с хреном.
Мы угрюмо отправились к столу и уже рассаживались, когда упала третья вилка и раздался звонок в дверь. Через мгновение Димка ввел в комнату человека средних лет, обыкновенной наружности, с веселым взглядом и портфелем в руке. Но уже другого человека!
--
Вот мой дядька! - провозгласил Димка.
Мы молча уставились на портфель.
--
Ребята, - хитро сощурился наш новый гость, - нет, ребята, хрена там у меня нет. Только шампанское...полусладкое, четыре бутылки.
В одном большом северном городе, под утро третьего января, родилась девочка. Прямо скажем, не лучший день для появления на свет. Потому что на третий день новогодних праздненств все несколько утомляются. Даже феи.
Как всем нам известно от друга матушки Гусыни, у колыбели новорожденного собираются двенадцать дежурных фей и преподносят младенцу свои дары. Вот и к этой девочке слетелись слегка помятые послепраздничные феи и, как положено, стали осыпать её подарками.
Подарки фей бывают разными. Это может быть дар неземной красоты, или же сказочной доброты, или, скорей всего, розовый чепчик. Вы ж понимаете - неземная красота вещь редкая, сказочная доброта и вовсе одна на миллион, а нехватки розовых чепчиков за последние пару столетий не наблюдалось.
Десять фей были ничего себе, вполне адекватные, несмотря на бурно прошедшие праздники, и малышка получила (помимо полудюжины розовых чепчиков) несколько шкатулок с приятными пустячками, вроде умения вышивать крестиком, писать забавные четверостишия, печь тончайшие кружевные блины; также девочке достался старый, но вполне добротный саквояж здоровья, а одна фея даже преподнесла корзину ума... правда, совсем небольшую... нет, напишем правду: "... и премило украшенную фиалками и анемонами корзиночку ума".
Фея, которая дарила ум, хотела добавить ещё и толику практичности, но перед ней встал выбор. Или практичность, или фиалки - места в корзиночке оставалось мало. И она выбрала фиалки. Я её понимаю. Если ты всю жизнь хотел быть флористом, а работаешь феей... ну нельзя же постоянно наступать на горло своей мечте, так и с ума сойти недолго!
А вот одиннадцатая фея, имевшая дезинфицирующую фамилию Карабосова, пребывала в раздражении. Она была вся, с головы до пят, окутана раздражением, как русская княгиня из чёрно-белого американского фильма соболями. Потому как по глупости, которую предпочитала называть добротой душевной, вписалась в сложный обмен рабочими сменами между коллегами. С перестановками она перемудрила и в результате таскала подарки, как проклятая, уже четвёртый день. А хуже всего было то, что винить в этом, кроме самоё себя, ей было некого. Отвратительно, да? Так что к третьему января Карабосова дошла до точки кипения.
Итак, наслушавшись, как весело провели Новый Год другие феи, и не в силах сдержать досаду, Карабосова шмякнула в колыбельку завёрнутый в старую газету бесконечный ремонт квартиры. Вообще-то, она должна была подарить его одному мальчишке, сантехнику в будущем, в качестве надёжного куска хлеба, но вот... психанула.
Что-то мы не поняли, скажете вы, в программке было заявлено "феи, двенадцать штук". Где двенадцатая?
А двенадцатая фея вечно опаздывала. Она любила повеселиться, Новый Год вообще был её любимым праздником, поэтому она влетела в окно в заснеженном пальто, накинутом поверх сиреневого бального наряда, с размазанной косметикой, и от неё явственно попахивало алкоголем и мужской туалетной водой "Эгоист".
- Девчонки, всем привет! - радостно завопила двенадцатая. - Я прямо с бала на корабль, ух и шикарная вечерина была, всю ночь гуляли!
Карабосова, позеленев от зависти, немедленно подсунула в кроватку кулёк с пакостями - мелкими, чёрными и многочисленными, как жареные семечки. Пара неприятностей уже просыпалась из кулька на белую фланелевую простынку, и уже завтра у девочки должен был начаться диатез и расстройство желудка.
- Я с таким эльфом познакомилась, - продолжала восторженно закатывать глаза двенадцатая фея, - это что-то! Глазища зелёные, волосы зелёные, мягкие как шёлк! Ух, он мне комплиментов наговорил!
Услышав это, Карабосова прямо-таки перекосилась и немедленно попыталась добавить в колыбельку облупленную жестяную коробку с пристрастием к никотину, но положила жестянку прямо поверх фиалок в корзиночку с умом.
Это было ба-альшой ошибкой!
- Ты что делаешь, дура?! - завопила фея-флорист. - Я три часа эту композицию создавала! - Она выкинула жестянку из кроватки и оттащила Карабосову от колыбели.
- Ужас какой! - сказала двенадцатая, когда перестала ахать и вдруг увидела последние дары. - Ну, ничего, маленькая, сейчас я тебе... - и тут она поняла, что забыла все подарки на вечеринке. - Ой, как же так... - забормотала фея и стала растерянно шарить по карманам пальто. - Сейчас-сейчас... Ага! Вот! - и она решительно вложила в крошечную ручку девочки пробку от шампанского - единственное, что нашлось в карманах. - Пусть тебя носит по волнам жизни, пусть треплют тебя шторма, тут уж ничего не поделаешь, но ты всегда будешь смотреть на мир, как сквозь бокал игристого вина, а всякие неприятности пусть будут вроде пузырьков веселящего газа - без них ведь не бывает шампанского.
- Ну ты, мать, завернула! - хихикнула одна из фей, та, что подарила саквояж со здоровьем.
Двенадцатая пожала плечами и добавила, глядя на мирно сопевшего младенца с крепко зажатой пробкой в кулачке:
- Короче, don't worry, be happy. Это ты потом поймёшь, когда в школе английский будешь учить, а сейчас просто запомни.
Затем она обернулась и, сурово сдвинув брови, сказала:
- А тебе, Карабосова, должно быть стыдно!
В ответ Карабосова показала язык. Карабосовой не было стыдно. Она устала, и ей тоже хотелось шампанского и комплиментов от эльфа с волосами как шёлк.