1. Ирина
В эту пятницу Виктор Фролов и его жена Ирина сразу же после работы встретились в самом престижном универсаме, чтобы прикупить чего-нибудь особенного к столу. Такого, чего больше нигде не купишь. Это он так придумал. Еще и набрал всего разного с полок, как на именины. Хотя, по правде говоря, она на этот раз вполне могла обойтись и без него. И значительно меньшим количеством покупок.
Зато домой они поехали вместе. Не станет же он, в самом деле, отправлять ее одну с двумя полными пакетами продуктов.
Впереди было три дня выходных ‒ суббота, воскресенье, плюс понедельник за Троицу. Людей всюду полно, несмотря на тридцатиградусную жару. Вщерть*** переполненные маршрутки гнали, не останавливаясь, мимо остановки, так что пришлось втискиваться в пятидесятикопеечный автобус. Минут пятнадцать езды простояли молча, тесно прижавшись друг к другу в узком проходе, не обращая внимания на толчки и территориальные претензии протискивающихся к выходу потных пассажиров. Им было не до них. Все их мысли были заняты предстоящим событием, на которое они согласились еще в среду, два дня назад. Как-то так получилось, что взяли и решились. Она отважилась согласиться сначала с собой, затем с ним. Он ‒ сначала с ней, затем с собой. Вот так. А откуда произошла эта их решимость, они теперь и сами не могли понять.
Черт-те что, а не пятница...
Оба волновались. Каждый по-своему и одинаково вместе. И у обоих где-то в глубине души прятался страх. У каждого свой, и один и тот же на двоих. Виктор, как и подобает мужчине, старался выглядеть спокойным и уравновешенным. Ирина даже не пыталась. Она то и дело заглядывала в его глаза, что-то выискивая в них, ‒ может быть испуг, может быть неодобрение или осуждение, что-нибудь, что может дать повод удержаться от задуманного. Он понимал, что должен о чем-нибудь постороннем говорить, чем-то занять ее мысли, но, как назло, его совершенно некстати охватило внезапно вылезшее из памяти событие многолетней давности, воспоминание о котором всегда парализовало его мысли. А чтобы отогнать его, ему самому нужна была помощь. Так они и промолчали всю дорогу.
С подножки он снял ее за талию. В точности так, как сделал это впервые шестнадцать лет назад, с первого же прикосновения осознав, что снял девушку своей мечты.
С того события у подножки автобуса началась их совместная личная жизнь. Ей только-только исполнилось семнадцать, он был на два с половиной года старше. Вчерашняя школьница и студент инженерной академии. Без семи дней в точности шестнадцать лет назад. Двадцатого июня.
Он собирался тогда с друзьями в горы. У него уже был билет на поезд и упакованный рюкзак. Но она согласилась на свидание, и друзья уехали без него.
Это правда, что так бывает.
Они только коснулись друг друга и весь мир мгновенно изменился. Не стало больше девушек и парней, женщин и мужчин. Остались только окружающие люди, ‒ друзья, приятели, родственники, близкие, посторонние, чужие, хорошие, плохие, так себе или совсем никакие, ‒ просто разные люди с половыми признаками, почти совершенно для них индифферентными. И отдельно от них ‒ он и она; она ‒ женщина, единственно настоящая, он ‒ мужчина, единственно настоящий.
Они сразу стали друг для друга незаменимыми. И пользовались своей незаменимостью обильно и всласть все совместные годы, изо дня в день, из ночи в ночь, не стесняясь самых невероятных желаний и порывов. А дефицитом гормонов они не страдали, скорее наоборот.
Первой родилась Светланка, ей уже пятнадцать. Затем, через три года ‒ Сережка. Жили все это время вместе с мамой Ирины в ее двухкомнатной сталинской квартире вплоть до прошлого лета, когда, наконец, накопилась сумма, достаточная для покупки их собственной, трехкомнатной. Они и с мамой жили хоть и в тесноте, но никак не в обиде. Комнаты там раздельные, одна совсем маленькая, три на четыре с половиной, ‒ ее занимала Елена Андреевна, а Виктор с Ириной, а затем и с детьми, размещались в большей, четыре на пять метров, под окном которой росла роскошная липа, теперь уже достающая своими ветками до самого оконного карниза.
Виктор перешел к ним жить из общежития уже через месяц после знакомства, ‒ на этом настояла сама Елена Андреевна, хотя о свадьбе тогда еще и речи быть не могло.
Она оказалась удивительной женщиной. Доброй и всепонимающей. Всегда спокойной и улыбчивой, а улыбка ее, неизменно отмеченная какой-то особенной грустинкой, творила в доме настоящие чудеса, ‒ даже новорожденные дети, глядя на нее, переставали плакать.
Мужа она потеряла, когда Ирине было всего три года. Он был танкистом, старшим лейтенантом. Ушел воевать молодым и красивым, а вернулся в цинковом гробу, не подлежащем вскрытию. Так ей сказали. Ирину воспитывала сама, о втором замужестве вроде бы и не задумывалась. Может быть потому та выросла так сильно похожей на мать ‒ не только внешне, но и характером, повадками, говором. "Дочери обычно на отца бывают больше похожи, а Ирина чисто в меня вышла, ‒ говорила она. ‒ Совсем мало от Сергея, разве что глаза..."
После смерти мужа она не была совсем уж затворницей. Ирина рассказывала о трех мужчинах, в разные годы прибившихся к ней. Приятные, говорит, приличные были. Но более месяца она их не выдерживала и после каждого такого романа подолгу занимала дочку воспоминаниями о своем лейтенанте. Он так и остался незаменимым. Появлялись ухажеры и при Викторе, но тоже ненадолго. Наверное, были и вне дома. Она ведь и сейчас, в свои пятьдесят два, все еще красива и обаятельна. И выглядит значительно моложе своих лет. Да мало сказать, ‒ моложе, настоящая молодая женщина, как говорят, "вся в соку". Виктору ее одиночество всегда казалось странным. Неоднократно приходила в голову мысль, что это они с Ириной мешают ей наладить личную жизнь. Несколько раз они твердо намеревались снять квартиру, но Елена Андреевна почему-то очень из-за этого расстраивалась и однажды, когда они уже уплатили было задаток, расплакалась чуть ли не навзрыд, будто они злое что-то совершают. А еще как-то он, неожиданно для себя, набрался хамства и сам посоветовал ей выйти замуж или просто обзавестись постоянным мужчиной. Она могла бы и обидеться, но ответила своим обычным ровным голосом: "Ничто женское мне не чуждо, Витя, но я научилась обходиться виртуальной любовью". И добавила, заметив его растерянность: "Перед тобой я этого не стыжусь".
А задолго до этого разговора, в день рождения Сережки, как раз и случилось то странное событие, нечаянные воспоминания о котором до сих пор беспокоят Виктора стыдом перед самим собой и перед Еленой Андреевной. Тот день казался одним из самых счастливых в его жизни. Он так хотел сына, что когда долгое ожидание закончилось сообщением из окошка справочной роддома "а у Фроловых мальчик", он совершенно потерял голову. Дома он напился. Не то, чтобы много выпил, просто от пары-трех рюмок допьянел до такой степени, что при полном сознании и полном сохранении координации движений почти совсем утратил контроль над своими поступками. Уложив Светланку спать, они с Еленой Андреевной долго сидели на кухне, радуясь вместе благополучному исходу не совсем гладко протекавшей беременности, обсуждали предстоящие хлопоты, спорили о преимуществах и недостатках различных имен, пока он не согласился, что Сергей Фролов звучит очень здорово, не хуже, чем у самого лейтенанта. Потом он ушел в ванную, под душ, почему-то это он хорошо запомнил, а когда вышел, ее на кухне уже не застал. Она лежала в постели в своей комнате, на его стук ответила "да" и он вошел и сел на постель рядом, а потом, никак не успевая оценить свои действия, стянул с нее простынь и улегся на мягкое тело так, будто имел на это свое ежедневное право. Удивление, виноватость, а затем испуг в ее глазах быстро сменились покорным успокоением, и она не сделала ни одного несогласного движения, а когда он привстал, чтобы стянуть со своих ног застрявшие на лодыжках плавки, послушно раздвинула ноги, прикрыла веки и отвернула голову к стене. Какое-то время он заворожено смотрел на обнаженное тело, чем-то очень близкое и чем-то совсем незнакомое, согласное быть покорным его желанию. "Остановись! Погладь ее рукой, извинись и снова укрой", ‒ такие слова он услышал в тот момент от какого-то дальнего родственника, который оказался почему-то внутри него. "Пошел вон!" ‒ молча ответил он и еще шире раздвинув ее ноги, воткнул одеревеневший до боли ноган в раскрывшуюся щель, в одно движение загнав его по основание и продолжая давить и давить, чтобы проникнуть глубже, еще глубже, как можно более глубже... и тут же начал выливать в нее все, что накопилось в организме за несколько недель вынужденного воздержания. Лил и лил, удивляясь, откуда берется в нем столько жидкости, будто она идет не только из ритмично сокращающейся мошонки, а еще откуда-то от живота, позвоночника, грудины, от самой подъязычной кости. А она... она безропотно наполнялась его секретом, не отвечая ни малейшим встречным движением, ни сколько-нибудь заметным изменением покоя на лице. И только когда он, наконец, полностью опустошился и обмяк, подняла закинутые за голову руки и, не поворачивая к нему лица, осторожно взяла за плечи и притянула на себя. "Все хорошо, Витенька, все хорошо, ‒ прошептала она сдержанно-спокойным голосом, затем так же осторожно подтянула его за ягодицы вплотную к своей промежности и тут же отняла руки, разбросив их в стороны. ‒ Полежи так, родной, успокойся". Но уже через несколько секунд вдруг заплакала, зарыдала от обиды, горько-горько, с таким особенным, тихим подвыванием, какое он слышал раньше только на похоронах. И он струсил. Струсил, как нашкодивший мальчишка. Как вор, застигнутый врасплох. И убежал. Бегом, бегом, схватив по пути скомканные плавки и лихорадочно натягивая их на себя, будто стараясь кому-то успеть показать, что он, мол, ни при чем, он в плавках...
События той ночи прочно отпечатались в памяти Виктора на всю его жизнь и, как он ни старался их запамятовать, то и дело выплывали в сознании, беспокоя душевной горечью и обидой на самого себя.
Вот и сейчас совсем некстати та же история. Он таки сжал непроизвольно зубы и сожмурился, как от внутренней боли, чтобы отогнать навязчивое покаяние...
‒ Что? ‒ не то с тревогой, не то с надеждой мгновенно отреагировала Ирина. ‒ Отбой?
‒ Нет, нет, ‒ поспешно заговорил он, ‒ просто камешек под подошву попал.
И для убедительности стал прихрамывать.
Никакого камешка на асфальте за ним не оставалось, но она не стала продолжать тему, а понять, поверила или нет, он не смог, ‒ она снова вернулась в свои мысли, в мучающие ее сомнения и всевозможные опасения, отчего выглядела напряженной и потерянной. Напряжение усиливалось по мере приближения их к дому.
Нельзя молчать, нужно о чем-нибудь говорить, ‒ думал Виктор, ‒ иначе зачем было навязываться провожать, сама дошла бы.
А слов почему-то не было. Так и дотопали до самой двери.
Язык, слава Богу, развязался, как только они вошли в квартиру. Чуть переступив порог, он сразу же разразился непрерывной, отвлеченной от главной темы ерундовиной, не давая ей вставить своего слова и, пока она бездельно сидела не диване, глядя в одну абстрактную точку на полу, сновал между кухней и комнатой, занятый то раскладкой по своим местам продуктов, то упаковкой своего кейса, то еще чем-то, что пришло в этот момент в голову.
Его хватило на целых пять минут, после чего он прекратил словоблудие, по хозяйски напомнил, что шампанское в морозильнике долго держать нельзя, подошел к ней вплотную, поднял за руки, мягко поцеловал в губы.
Он сделал все, чтобы она по его инициативе не отказалась от задуманной ими дикой затеи.
‒ Я пошел. Пока.
Она снова опустилась на диван, как только он выпустил ее из объятий.
И ничего ему не ответила.
Они заранее договорились, что переночует он у мамы, поскольку у Ирины по работе выпало ночное дежурство, дети в деревне и это очень удобно, чтобы вытравить вдруг появившихся на прошлой неделе прусаков каким-то особенно свирепым порошком, после которого, якобы, они вообще больше не появляются. Ничего более убедительного они не придумали, но Елена Андреевна и на это отреагировала с пониманием, поскольку сама когда-то слышала о таком порошке. Не удивило ее и ночное дежурство, каких у Ирины никогда раньше не бывало.
Было что-то около шести после полудня, город начал потихоньку остывать от изнуряющей жары, необычно рано, еще в апреле, пришедшей в этом году. 13 июня, пятница ‒ вдруг вспомнил он сегодняшнюю дату. Надо же. Что-то связано было в его памяти с этой жарой и этой датой. И еще с чем-то. Конечно. Он тут же вспомнил. Гуляев, знакомый синоптик. Это он ему года два назад сказал: будет раннее жаркое лето и в пятницу тринадцатого...
Правда, говорил он это вроде бы как полушутя и вроде бы как о его работе... но откуда он знал именно это число? И жару?
Воспоминание о Гуляеве обрадовало Виктора, думать о нем было приятно и вспомнить было что. Этот молчаливый человек, на полтора десятка лет старше его, легко вывел его однажды, а если быть точным, ровно шесть лет назад, из глубокого психологического тупика, удивительно точно подсказав правильное направление в его научной работе, быстро завершившейся нужным решением и успешной защитой диссертации...
Елены Андреевны дома не оказалось. Она иногда задерживалась не работе, хотя устраивалась туда на неполный рабочий день. Так, чтобы не все время дома сидеть. Хотя дома она зарабатывала значительно больше, чем на этой своей работе. Переводами. Она хорошо знала английский, а главное ‒ очень грамотно писала. И стиль у нее красивый, этакий писательский...
Часы показывали половину восьмого. Воспоминания о Гуляеве и его удивительных друзьях недолго настраивали его на высокие материи, а здесь, в квартире, где прошло более пятнадцати лет его супружеской жизни, сразу улетучились. Мысли пошли только об Ирине и гнать их от себя он уже и не собирался пробовать.
Наскоро освежившись в душе, он решил занять себя приготовлением чего-нибудь на ужин, нашел все необходимое в холодильнике и принялся за дело. Необходимого оказалось более чем достаточно. Учла, значит, Елена Андреевна его присутствие.
На самом деле почти ничего после той злополучной ночи в семейных отношениях не изменилось. Разве только... да нет, только поначалу он стал было с нею несколько более стеснительным. Но потом все прошло, она ни разу на малейшим намеком не показала, что помнит его конфуз. Может и вправду забыла.
В восемь к Ирине должен придти он. Его зовут Дима и ему двадцать девять лет. Десять дней назад, лежа под Виктором в постели, Ирина сказала:
‒ Знаешь, сегодня меня снял один парень. Я влезла на стол, чтобы поправить защипки на шторах... Там же никого не было... а я в этой своей юбочке... А он зашел незаметно... Конечно, все увидел, я же потянулась, руками до карниза еле дотягивалась... И он меня снял, так, знаешь, за талию, и спустил на пол.
‒ Сквозь брюки?
Последние годы они часто так фантазировали, дразня и возбуждая друг в друге нечто вроде ревности, то с шутками, плоскими или по-настоящему остроумными, то вроде как совсем всерьез, воображая самые тривиальные или самые невероятные ситуации, заставляя друг друга верить в действительность иллюзий разными тонкими подробностями придуманного. Как правило, это сильно возбуждало обоих, часто доводило до настоящего экстаза, и чем реальнее казались им их совместные выдумки, тем сильнее и неистовее они любились. Им это вовсе не казалось чем-то дурным, они не боялись фантазировать ни самую изощренную ерунду, ни даже самые правдоподобные ситуации, и даже имея в виду конкретных, реально существующих лиц, и даже тех, да и более всего тех, кто и в самом деле мог стать предметом ревности. Они не боялись потерять друг друга, потому что знали, что это невозможно. И потому что знали, что это не более чем фантазии.
‒ Нет, правда, это было на самом деле... На мне трусики были... те, белые... в которых попка совсем голая.
‒ Ты пришла в синих.
‒ Я переодела. Ты не заметил, на кухне был... Те, белые были на мне мокрые, а когда подсохли, стали внизу как корка.
‒ Ты тоже спустила?
‒ Нет. Просто потекло с меня... Он...
‒ Что он? Ну говори, говори...
‒ Он там меня потрогал...
‒ Как ты ему это разрешила?
‒ Я не разрешала... Он сам... Сзади... С этой короткой юбкой... я и сообразить ничего не успела... Он просунул туда пальцы... они у него дрожали... от страха, наверное... или от возбуждения... а у меня ноги как раз расставлены были, ну так получилось... я ничего не успела сообразить, правда... и так и стою... задом к нему... пока не почувствовала, как его средний палец вдавил трусики прямо в щель, так глубоко, что они натянулись... а двумя другими пальцами сжал губки с обеих сторон... а затем сразу отнял... Это произошло на самом деле, понимаешь? Ему самому так неловко стало... Сказал: "Извините, не сдержался"... А с меня потом полдня текло...
Эту же фантазию на следующую ночь продолжил он, сочиняя в одиночку для нее и для себя их тайное совокупление в самых нежных тонах, какие он только мог себе представить, а она только выдыхала: да... да... да, милый... да... и, не дожидаясь его завершающих тонезмов***, обильно кончила и размякла так, будто сделала это в некоторый раз подряд.
А на третий день он вдруг понял, что в первую ночь она вовсе не фантазировала, а говорила то, что было на самом деле. Он это понял, потому что знал ее, как самого себя.
У нее раньше никогда не было другого мужчины. Не только в смысле секса, а вообще в смысле какой-либо привязанности, реальной влюбленности или симпатии на межполовой основе. Если бы было, она бы сказала ему. Как рассказывала обо всех ухаживаниях за ней со стороны знакомых и незнакомых сексуально озабоченных мужчин, о степени их достижений и неудач, ‒ кому-то досталось ее поцеловать, кому-то прижать к себе за попку, кому-то коротко пошарить ладонью под лифчиком, а Павлику с соседнего отдела она даже разрешила поцеловать обе груди, сама обнажив для него соски. Такое случается с каждой привлекательной женщиной. У нее не было причин это скрывать. Так поступила она и сейчас, просто, как бы в шутку, но вполне серьезно признавшись:
‒ Черт-те что, кажется, он действительно меня снял... Я на самом деле его хочу.
Впервые за все годы она сказала такое вне их совместных фантазий. И он поверил. И не просто поверил, а физически ощутил, что она доверяет ему свою сокровенную правду.
‒ А он?
‒ Он тоже.
‒ Вот и хорошо. Дай ему.
‒ Ты что!? Серьезно? Поехал что ли?
‒ Поехал, ‒ согласился он и завершил разговор удачно найденной шуткой.
А спустя два часа в постели она сама попросила его:
‒ Придумай что-нибудь о нем... Как прошлый раз...
И он легко заставил ее всем телом поверить, что это не он, ее муж, обнимает, ласкает и целует ее, входит в ее лоно и шевелит головкой напрягшуюся в ожидании встречной струи шейку матки, а тот, другой, простодушный парень Дима, наладчик электронной аппаратуры, приехавший в их отдел из другого города всего на две недели и страстно захотевший ее, чужую жену, красивую, нежную, гладкую и пушистую, мягкую и упругую, сладкую женщину и неистовую любовницу. Она то замирала, вслушиваясь в его гипнотизирующий шепот, то, изнемогая от болезненного желания, судорожно металась наэлектризованным телом, безуспешно пытаясь расслабить его глубокими выдохами протяжного грудного стона.
Это было в прошлую пятницу. А в субботу они провожали детей в деревню к его родителям и что-то заподозрившая Светланка строго сказала ему на прощанье, пристально вглядываясь в его глаза:
‒ Не обижай маму, ладно? Она у нас очень хорошая.
Как будто он когда-нибудь ее обижал.
Они остались вдвоем в доме. Жизнь шла вроде бы своим чередом, только Ирина стала вдруг необычно задумчива и молчалива. И во вторник он сказал ей, как бы между прочим:
‒ Ты вполне можешь пригласить его на вечер в гости. Так, посидеть вдвоем, шампанского выпить, поболтать. Я не против. Даже наоборот. Что тут особенного?
‒ Вдвоем? А ты?
‒ А что я? Негде, что ли, переночевать одну ночь? На работе перекантуюсь или к маме пойду.
‒ К маме, ‒ согласилась она и тут же испугалась выскочивших слов, виновато втянула голову в плечи и потупила глаза, словно провинившаяся школьница.
‒ Ну что ты, в самом деле... ‒ он ласково потрепал ее за челку, ‒ чудная какая. Будто мы не чувствуем друг друга насквозь... Что тут особенного? Я даже рад, что за столько лет появился хоть кто-то, кто тебя заинтересовал. Это нашей любви не нарушит. А вот вечная память о несбывшемся желании уж точно омрачит. Так что не морочь себе голову, тяни его сюда и проведи хоть одну сумасшедшую ночь без моего присутствия.
‒ Вить, мы и в самом деле поехали? Или ты издеваешься?
‒ Ничего не издеваюсь. Не хочу быть висячим замком на супружеской клетке. Противно жить потом будет. Если ты побоишься, сам его приглашу. Напою обоих и подложу тебя под него, еще и за ноги-руки буду держать, пока не перестанешь брыкаться.
От неожиданности она вытаращила на него глаза. Он говорил так искренне, будто сам верил в свои слова.
‒ Поздно.
‒ Что поздно?
‒ Он с нами вчера рассчитался, сдал прибор. Еще утром. И сразу уехал на другое предприятие. Я даже не знаю, куда. Там тоже такая же электронная махина. Сказал только, что работы до конца недели. Вот и все.
‒ Ну, тогда не знаю...
Это все, что он нашелся сказать. А то ли с души свалился камень какой, то ли другой какой навалился, понять не понял.
А она к нему на диван подсела, обняла страстно и влажными поцелуями в шею уткнулась. Сидеть так было не очень удобно, он попытался слегка отстранить ее, чтобы усадить на колени, но она будто прилипла, силой не оторвешь. Тогда он ухватил ее за ягодицы, легко приподнял, раздвинул коленями ее бедра и взгромоздил верхом на свои. Она послушно подняла широко расставленные ноги и свела их у него за спиной, еще теснее прижавшись к нему теперь уже всем своим телом. Ему все-таки удалось повернуть ее губы к своим, влажными они оказались от слез, обильно стекающих по щекам. Она плакала беззвучно, без содроганий и всхлипываний. И непонятно было, от чего эти слезы лились, от радости или от боли.
В тот вечер и в ту ночь они ни разу больше не вспомнили о нем.
А наутро она проснулась почти веселой, избыточно нежной и ласковой. Такой же он застал ее после работы. Она обычно приходила раньше и к его приходу успевала приготовить ужин на всю компанию, если у Светланки не получалось сделать это до нее. Если же не складывалось у обоих, они это делали гурьбой. Детям нравилось.
Они сели за стол вместе, она много всякого рассказывала о своих делах на работе, но самое главное сказала тогда, когда уже вымыты были все тарелки и они перешли в комнату.
‒ Он встретил меня. Сегодня. После работы. Ожидал у проходной. Сказал, что у него билет на поезд, на субботу. На девять сорок утра. И хотел меня проводить домой.
‒ Проводил?
‒ Нет. Я напомнила ему, что я замужняя женщина и это не совсем прилично, провожать чужих жен.
‒ А он?
‒ Он согласился. Но я сказала, что муж уезжает завтра в командировку, ночным поездом. А вернется в субботу. Что у мужа тоже на руках билеты, туда и обратно. И пригласила его в гости. На пятницу. На восемь вечера. Посидеть, поболтать...
Она почти не смущалась, рассказывая ему это. И не шутила.
‒ Вот и здорово. И я отремонтирую, наконец, смеситель в ванной. Давно маме обещал. Уже стыдно отговариваться.
‒ Ты не возненавидишь меня после этого?
Она смотрела ему в глаза прямо и испытывающе, как школьный учитель.
‒ Нет. Обещаю.
Она поверила. Иногда она верила ему больше, чем самой себе.
А он ей. Больше, чем самому себе. Еще чаще, чем иногда.
Вот и восемь. Он, этот Дима, должен был сначала ей позвонить. С полчаса назад. Так они уговорились. А она может позвонить к маме, если все по какой-либо причине расстроилось. До десяти. Если до десяти не позвонит, значит... тогда можно придти домой утром, не раньше девяти. Или позвонить сначала.
Наверное, уже пришел. А может и нет. Может, в последний момент испугался свирепого мужа. Или передумал. Или еще чего-нибудь не так оказалось... А может она сама сдрейфит. По телефону откажет или просто не откроет дверь. Нет. Если бы по телефону, то уже сюда позвонила бы и сообщила. И дверь она откроет. Или уже открыла...
Что за черт. Если думать об этом, то можно и свихнуться.
Он вспомнил о смесителе. Это как раз то, чем можно занять голову. И с пользой для дела.
Вентиль горячей воды протекал. Чтобы стук капель по металлу ванны не действовал на нервы, Елена Андреевна набросила длинный бинт, по которому капли спускались, как с горки. На замену прокладок ушло в общей сложности всего десять минут. Черт-те что. Он рассчитывал хотя бы на полчаса-час.
Убрал все за собой. Снова ополоснулся под душем. Холодной водой. Потом разобрал вентиль холодной воды и заменил прокладки. Еще пятнадцать минут.
Внутри, где-то сразу за грудиной, загорелся огонек. Он нажал на нее рукой, глубоко вздохнул и тот сразу же погас. Виктор прислушался к своим ощущениям чуть глубже. Да, так и оказалось, там тлел маленький уголек. Почти не ощутимый.
Почему он согласился на эту авантюру? А он и сам не знал. Может быть, ради нее. А может быть, чтоб себе отомстить, унизить или что-нибудь еще. Не знает. Вот Гуляев, тот, наверное, все сумел бы объяснить. И правда оказалась бы такой неожиданной и очевидной, будто всегда лежала не самой поверхности жизни. Но Гуляева нет. Он давно живет в другом городе и бывает здесь только в июле и августе, да и то не каждый год.
Скорее всего, ради нее. Ведь он любил ее так, как можно любить только себя самого. И она тоже. А теперь вот нечаянно влюбилась. На самом деле для него это почти то же, что влюбился он. В последние годы с ним пару раз такое было. Это приятное чувство. И приятное желание. Он знал, что получил бы безумное удовольствие от овладения теми девицами. Тем более что и одна, а затем и другая горели тем же желанием. Но тогда он этого не сделал. Из страха нарушить верность Ирине. Потом он долго мучился сомнениями, правильно ли он поступил, ограничивая свою плоть от того сладкого порыва. Ведь Ирина ‒ как бы его часть, часть его Я. Получалось, что он боялся нарушить верность самому себе. Чепуха какая-то получалась. Так он и пришел спустя некоторое время раздумий к уверенности, что посягнув на лоно понравившейся ему женщины, он никак не нарушит верность себе, своему телу, своим чувствам и желаниям. И верность своей жене тоже.
Те влюбленности давно прошли, ‒ они даже обыграли их в своих фантазиях. Но чувство неразрешенной тайны осталось. Не из тех, сладких, интригующих, какие волнуют человека при наличии надежды на постижение, а из тех противных и унизительных, обусловленных вмешательством какой-нибудь тупой посторонней силы. Нечто подобное, но в более концентрированном виде, он чувствовал также, когда надолго застрял в своей диссертации, соскочив на стезю, абсолютно неприемлимую для его руководителя. Он тогда чуть не свихнулся. И как здорово тогда Влад разрешил все его проблемы. Одной простой фразой: продолжение события должно быть естественным, тогда оно оказывается верным. Что-то так. Или близко к этому. Он тогда сразу нашел выход. Отбросил все самые агрессивные запреты общепринятой парадигмы и пошел самым естественным, непосредственно вытекающим из сложившейся в его расчетах ситуации продолжением. И все сразу стало на свои места.
Продолжение должно быть естественным. Влюбленность должна заканчиваться тем, ради чего она вдруг появляется. И тогда все будет на своих местах. И он ее ‒ своей жены и своего лучшего друга ‒ никак не потеряет, ведь имеет ее совсем не так, как всех других людей. Для него "потерять ее" означает отчуждение, а не утрату разлукой. А риск отчуждения намного выше при запертости, чем при полной вседозволенности. Уж это он знал точно. Они прожили рука об руку, душа в душу уже шестнадцать лет. И не раз говорили о верности. И оба понимали ее примерно одинаково.
Зазвенел телефон. Что-то выскочило у него из груди. Часы показывали девять с минутами.
Все. Отбой. Терзания закончились и вдруг показались такими захватывающими, что он от наслаждения зажмурил глаза.
Голос Елены Андреевны:
‒ Здравствуй, Витя. Что там у вас, получилась?
‒ А? Да, здравствуйте. Вроде как получилось... ‒ растерянно промямлил он.
‒ Ира на дежурстве?
‒ На дежурстве...
‒ Голова разболелась? ‒ сочувственно констатировала она.
‒ Да нет, ничего. Была бы на плечах...
‒ Ты вот что сделай. У меня в секретере немировская бутылка стоит, красивая такая, я только сегодня ее купила. Выпей немного. Помогает. Этот порошок действительно очень злой. А я скоро тоже приду. Поесть нашел что?
‒ Нашел.
‒ Ну, пока.
Она положила трубку, а он застыл со своей, забыв вдруг, куда ее теперь нужно деть.
‒ Да уж... Вроде как получилось...
Они там уже час, как вдвоем. Уголек за грудиной начал снова разгораться и Виктор не стал пытаться его гасить. ...Получилось... Конечно, она немного стесняется его... по меньшей мере сейчас, в самом начале. В чем она? В желтом халатике или джинсовых шортах с обтрепками на штанинках? В них шов прострочен прямо по щелке и втягивается между губами, очень заманчиво выпячивая их рельефы. Или она уже без ничего? Нет, рано. Она говорила, что он не очень смелый. И застенчивый. Наверное, сейчас они просто танцуют. И целуются. Им некуда спешить. Впереди вся ночь...
...Без ничего... Он улыбнулся великолепной нелепости привычного оборота. Он только сейчас обнаружил эту нелепость. Гуляев ему как-то заметил: иногда очевидные нелепости таят в себе значительно более глубокий смысл, чем любая общепонятная лепота.
И у него вдруг возникло четкое ощущение уверенности, что в кажущейся нелепости происходящего с ним сегодня тоже скрыт какой-то особенный, еще неизвестный ему, глубокий смысл.
Он что-то еще обещал отремонтировать Елене Андреевне... и забыл, что.
Она так и не переселилась из своей комнаты. Все, что было в ней при них, осталось на своих местах. А большую, бывшую их комнату, она превратила в нечто вроде гостиной. И здесь спали дети. Они любили оставаться у нее.
Сейчас в их комнате стоял запах липового цвета...
Вот о чем он забыл. На одной из нижних дверец ее секретера давно отлетела ручка, а замок, миниатюрный, но далеко не бутафорный, типа английского, болтался в своем ложе как поршень, готовый вот-вот провалиться внутрь. Эта дверца всегда у нее была закрыта на ключ, за годы совместной жизни Виктор привык считать, что она там прятала некоторые свои рукописи, неприлично испачканное нижнее белье и еще что-то, о чем ему было лень догадываться. Он никогда туда не заглядывал. А ключ она прятала так, что ни Ирина, ни дети не смогли ни разу его обнаружить.
Пожалуй, это было единственное запертое место в квартире. У каждого был свой неприкасаемый ящик для личных вещей, но замков они не ставили, а твердое правило не шастать в чужих личных вещах соблюдалось и без замков даже детьми. А вот многое остальное, то, что считается глубоко личным или чего особенно стесняются в большинстве других семей, у них почему-то не становилось предметом неукоснительного табу. Ванная и туалет здесь тоже совмещенные, шпингалет с дверей из-за детей в свое время ему пришлось снять, и мама могла спокойно зайти за веником или еще чем-нибудь срочно понадобившимся в то время, когда он находился голый в ванне, Ирка или Светланка (по меньшей мере до двенадцати лет) ‒ зайти и сесть при нем на унитаз пописать. Как-то так незаметно сложилось, что даже их брачное ложе то и дело оказывалось на виду, ‒ то у мамы, то у детей. Стеснялись они только поначалу, а потом свыклись и почти не смущались, когда кто-то из семьи становился свидетелем их близости. Разве что избегали в таких случаях совсем неприличных излишеств. Ничего особенного, ‒ говорила Ирина, ‒ мама все понимает. Бывало и так, что при маме они и начинали, и кончали, а та даже позволяла себе шуточные комментарии. Ну, а с детьми... они ведь все время спали с ними в одной комнате... а телесная любовь была ежедневной потребностью обоих, периодами потребностью всепоглощающей, в том числе и стыд, и правила приличия, и установленные кем-то нормы ответственности перед детьми. Ну, конечно, не так уж безумны они были, но укрываться от детей им не всегда удавалось. Для самооправдания они придумали даже собственную философию, ‒ дети должны знать, что это естественно... дети должны знать, что это любовь, а не физиология тел... дети должны учиться этому у любящих друг друга родителей, а не у первых попавшихся просветителей... Придуманная изначально в оправдание, эта философия постепенно стала предметом их почти полного доверия и, если вдруг возникали какие-нибудь спорные последствия отработанных ими тезисов, они быстро находили им соответствующие решения... Да и с детьми их, тьфу-тьфу, все пока было нормально...
Половина десятого. Еще полчаса, как Ирина может позвонить и сказать: ну вот, ничего и не сталося... Напрасно нервы себе трепали...
Но она уже не позвонит. Виктор начал чувствовать это. Она уже и не думает о телефоне. Может быть, кто-то не верит, что чувства близкого человека можно ощущать на расстоянии. Так это те, для кого настоящей близости просто не существует. Они и рядом людей почти не чувствуют, только себя. Им для этого непременно нужно видеть и слышать друг друга. Таких, кстати, большинство. Видимо, это как-то оправдано природой. Но Виктор из другой категории. Плохо это или хорошо, а наиболее острые переживания самых близких ему людей передавались в его сознание моментально, где бы те ни находились. Однажды дома его вдруг охватил мгновенный необъяснимый страх, перешедший в мучительную тревогу. Оказалось, Ирина в тот момент попала под автобус. К счастью, водитель успел затормозить и она легко отделалась, но страх пережила жуткий. Было и еще несколько подобных случаев. С его сестрой еще в детстве, с Ириной, со Светланкой, с Сережкой. А если он сам, бывало, находился в некотором особенном психологическом состоянии, у него получалось ощущать на расстоянии и значительно менее острые их эмоции.
Поэтому он ничуть не сомневался в том, что вот сейчас, в этот самый момент она переживает внутри себя все усиливающееся желание чужого тела... И снова запылал огонь в его груди. Ревность. Конечно, именно такая она, ревность. Страх потери своей неприкасаемой собственности. Распирающий душу. Дерущий изнутри. Оттягивающий подъязычную кость до самого позвоночника... И понять невозможно, чего именно он страшится... Ведь он ее на самом деле не теряет... Она от него никуда не денется...
Звонок в дверь и, без паузы, поворот ключа в замке. Это Елена Андреевна.
‒ Задержалась, ‒ сказала она, войдя в большую комнату, где он стоял, обратившись к окну, чтобы она не увидела его лица.
Он не ответил и не обернулся. Надо бы, но не смог. Она видимо почувствовала это и тут же вышла. Через пару минут послышался шум воды в ванной. Забралась под душ.
Хорошо, что она уже пришла. В ее присутствии почему-то всегда все упрощается. Хорошо, что он не ушел ночевать на работу. Замучил бы себя...
‒ Спасибо за кран, ‒ сказала Елена Андреевна, выйдя из ванной с полотенцем на голове.
Он был уже на кухне.
‒ У Вас сигарет случайно нет?
‒ Есть, ‒ ответила она без удивления. ‒ Сейчас.
Она ушла в свою комнату и он услышал скрип замочка ее секретера. Удивился, ‒ зачем там сигареты держать? Послышался щелчок захлопывания и через несколько секунд она положила на стол нераспечатанную пачку "Марльборо" и красивую, тяжелую зажигалку.
‒ На балкон иди. Я пока тут постряпаю.
Балкон тут же, от кухни. Маленький, как и в большинстве сталинских домов, не сравнить с их почти лоджией... Зажигалка оказалось совсем еще не пользованной и, видимо, очень дорогой, язычок пламени имел очень своеобразную форму и какой-то особенный, завораживающий цвет; Виктор уставился в него глазами и вдруг четко как бы ощутил в собственном теле сиюминутное биение Иринкиного сердца и понял, что она сейчас находится под этим парнем у них на балконе, том, что из их спальни, застекленном... и увидел ее глазами пятно на потолке, то самое, плохо закрашенное... потому что она лежала сейчас на матраце лицом вверх...
С ним нередко так бывает, что он как бы ее глазами видит то, что она на самом деле видит в тот же момент, находясь на отдалении от него.
Он несколько раз тряхнул головой. Видение не исчезло. Да, она лежит. И ей очень сейчас приятно. Жутко приятно, потому что сердце ее колотится, как...
Дрожащей рукой зажег сигарету. Затянулся. Закашлялся. Он не был курящим.
‒ Э, да ты сегодня совсем как ухажер, ‒ послышалось из кухни. ‒ А сам почему не поел?
Он не ответил.
‒ Ну и хорошо. Поедим вместе. Будешь?
‒ Да вообще-то не хочется...
‒ Совсем немного. За компанию.
‒ Хорошо.
Она умела есть красиво. И у нее этому научилась Ирина. И дети тоже. И он, воспитанный деревней. Она была из тех людей, которым хочется подражать.
‒ Подожди.
Она вышла и тут же вернулась с бутылкой дорогой немировской.
‒ Глотни. Только совсем немножко.
Поставила перед ним рюмку.
‒ Давай, давай. Не бойся, я за тобой присмотрю.
Она явно уже почувствовала, что с ним что-то неладно. Но она никогда не лезет в душу. Это же Елена Андреевна.
Такую водку можно не закусывать. Он опрокинул в пищевод полную рюмку одним махом. И ему почудилось, будто сразу вслед за глотком зашипели где-то за грудиной горячие угольки. Приятно ударило в голову.
‒ Ира звонила?
‒ Да, ‒ поспешно соврал он, заметив особенность интонации и ее периферический взгляд, ‒ у нее все в порядке.
Теперь он почувствовал, что она тоже была внутренне напряжена, а после его слов вдруг расслабилась, успокоилась, пришла в свое обычное состояние.
И он тоже вдруг успокоился. Вдруг подумал, что даже если Елена Андреевна и узнает правду, ничего плохого не произойдет. Им бояться нечего. Пусть узнает. Не от него, конечно. От него она ничего не услышит. Но Ирка потом вполне может проболтаться... Хотя еще неизвестно, какой след на самом деле оставит у нее эта ночь... Нет, в любом случае проболтается. Это же Ирка. Она все еще как дитя.
Вот, опять непроизвольно задрожала рука, от пальцев до самого плеча. Что это они там такое делают? И Елена Андреевна заметила. Хорошо, что никак не отреагировала, а то пришлось бы плести какую-нибудь чепуху. Стала рассказывать о своей работе.
Она молодец. Постепенно развязала язык и ему, он тоже заговорил о работе, всякое-разное, что ей действительно могло быть интересно.
И они проговорили так около полутора часов и только пару раз за это время у него повторилось это странное, никогда раньше не испытываемое дрожание правой руки. Он знал, с чем оно связано, но не понимал, что оно означает.
Потом ему захотелось еще одну рюмку, кажется, уже четвертую или пятую по счету, но она почему-то возразила:
‒ Не надо Витя. Потом. Завтра. Или послезавтра. Заберешь бутылку, хоть всю сразу выпьешь. А сегодня больше не нужно.
‒ Я же почти не пил.
‒ Все равно. Не надо.
‒ Хорошо.
Принялся убирать со стола и она позволила ему это, не вмешиваясь. Потом ушла к себе.
Убрав на кухне, он пошел в другую комнату, по пути проговорив в ее полураскрытую дверь:
‒ Я тоже спать... Спокойной ночи.
Елена Андреевна не ответила, но тут же появилась в дверях вслед за ним. Сказала:
‒ Знаешь Витя, мне кажется, тебе лучше не оставаться одному. Давай посидим вместе. Завтра выходной, отоспимся. Не заснешь ты сейчас...
Он промолчал. Что тут скажешь? Она всегда все чувствует, ‒ приблизительно по сути, но всегда точно по тому, как и чем может помочь... И почти никогда в этом не ошибается...
‒ Я бы мог исправить у Вас замок. Давно обещал...
‒ Да. Он скоро совсем вывалится. Но там стучать, наверное, придется. А сейчас уже ночь. Начало первого.
‒ Может и не придется. Судя по всему, там просто шурупы повылетали.
‒ Хорошо. Попробуй.
Он последовал за ней, выдержав значительную паузу, чтобы она успела взять из своего тайного загашника ключ и перепрятать куда-нибудь то, чего ему не положено видеть.
‒ Можно, да? ‒ предупредительно спросил он, не доходя до раскрытой двери, но, не дождавшись ответа, подошел к порогу.
‒ Можно, ‒ запоздало ответила она.
Она сидела на краешке нерасстеленной постели, теребя в руках ключик, а дверца секретера оставалась закрытой.
‒ Вам может быть нужно сначала там...
Он не нашелся, как продолжить, считая, что и так понятно выразился.
Она ответила, хотя и не сразу:
‒ Да чего уж там... Открывай, смотри...
Будто согласилась себя чем-то опорочить.
‒ Я инструменты возьму, ‒ сказал он, как бы не обращая внимания на протянутый ему ключ. И, предоставляя ей добавочное время, долго возился в ящике для инструментов, лет десять назад приспособленном им в прихожей возле обувного шкафа.
‒ Какой ты, в самом деле... ‒ сказала она, вставая с постели, когда он, наконец, вернулся. Вздохнула. ‒ Точно мой Сергей...
Она не пояснила, что имеет в виду, и вышла в ванную. Ключ торчал в замке, но дверца не была открыта.
На обоих полках лежали аккуратно сложенные свертки, кипы бумаг, какие-то коробочки и... игрушки из сексшопа, имитаторы мужского полового органа. Несколько штук, все разной формы и размеров.
Надо же. Он ожидал чего угодно, только не этого...
С замком он справился быстро. Пришлось, правда, его раскрутить, разболтанные шурупы закручивались в дверцу изнутри него. Проверил пару раз на состоятельность, затем закрыл и оставил ключ в замке.
Через пару минут она вернулась. В руках она держала две рюмки и два миниатюрных бутерброда.
‒ Все-таки выпьем немного, ‒ вздохнула она.
Сама открыла бутылку и налила поровну, чуть не до краев. Он потянулся взять одну из рюмок, но она спешно опередила его.
‒ С руки.
И подала ему ее из руки в руку. Видимо, для нее это что-то особенное обозначало.
‒ Давай. За Сергея, любимого моего. За тебя. За Иринку. За Светланку. За Сережку. За всех нас.
Выпили до дна. Она будто от непривычки слегка скривилась.
‒ Я еще закурю, хорошо? ‒ спросился он.
‒ Конечно.
Он собрался было по направлению к кухне, но она остановила его за руку.
‒ Не будь один, Витя. Хватит с тебя. Кури здесь. Окно открыто.