Архарова Яна : другие произведения.

Идущая-за-Ветром: простой огонь. Часть раз

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 4.00*2  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    вот оно

  
Тропа первая
  Чужая кровь
  Виенн
  ...Родная кровь отшатывает
  Ты мне - чужая кровь.
  МЦ
   Такие слова этим губам явно были не слишком привычны. К какому-то тяжеловесному лицу его уже притрагивалось время, и выдавало резцом морщин - весь в общем-то добрый нрав хозяина Ильберта... Он точно не прочь был от души похохотать над веселой шуткой или иной песенкой, что часто распевали в этих стенах под доброе вино и хорошую еду. А еда здесь чаще бывала хорошей, и вино добрым... По всему когда-то бойкому торговому предместью Вьез-Иль славилась приткнувшаяся почти у ворот таверна Ильберта - всякий заходил посидеть, послушать, что говорят, да и самому о том сказать... Хвалили хозяина, хвалили вино...
  Впрочем, то, что иного подвыпившего буяна у Ильберта не раз получалось остановить просто грозным взглядом - время тоже прочертило... А на кого не хватало взгляда - чаще потом пенял на себя: крепостью бог не обидел ни самого хозяина, ни столы в его таверне, ни тот кряжистый вяз напротив двери, до которого иной раз долетал буян, не совладавший с крепостью вина и скверностью собственного нрава...
  Далеко не судьба тех буянов заставляла Ильберта порой сводить брови - в совсем непривычной глубокой задумчивости, а порой и несвойственном гневе... Это время шло мимо, и разбивало дороги - тяжелым шагом конников, маршами и пьяными песнями пеших, и перекраивало карты, и проходилось - резцом своих забот и бед - по лицам видевших и переживших. Пусть Вьез-Иль гроза обошла стороной, только чуть брызнув дождичком, он уже пытался вспомнить свой былой бойкий нрав, и ему это даже удавалось - хотя бы проще, чем иным... Но слишком близко бродили те тучи, укрывшие собой все небо когда-то безоблачного Юга, и погромыхивало - и никто не знал, что за гроза еще разразится, и где, и скоро ли... Только все реже и реже забредали под эту крышу вести, что напомнили бы лицу Ильберта привычную улыбку - с веселыми прищурившимися искорками. Нет - вести этого времени осаждали тревогой, подкатывали печалью, порой - вскипали гневом, изредка вызывая - косую, уголком - ухмылку, и подо всем этим настырно скреблись откуда-то изнутри ледяными когтями страха... Это время сыпалось пеплом - так ли уж важно, каким? - не миновав и Ильберта: последние десять лет щедро подсыпали того пепла в его когда-то густые каштановые вихры...
  И сейчас - время снова налегло на резец...
  Кто вгляделся - удивился бы... Если бы кто-то сумел вглядеться. Было сумрачно, тянуло дымом, светильники горели со всей неохотой, потрескивали и коптили. А снаружи бушевала ничуть ни гроза поэтических уподоблений - а самая настоящая, яростная, чуть не непрерывно гремящая раскатами - точно все грозы, часто налетавшие сюда осенью, приберегли все свое буйство для нее одной... А хозяин, отвернувшись от очага, так и замер, вглядываясь в гостей, занесенных сюда этой непогодой. Вглядывался долго и пристально - совсем не по приличиям. И губы - может, даже невольно - шевелились в затверженном с детства ритме. Ильберт молился...
  Хотя на этих, в углу, трудно было не обратить хотя бы мимолетное внимание. По крайней мере, на одного из них... Хотя бы потому что они спорили - и выверенному, громкому голосу того, кто говорил чаще и слышнее было тесно под низкими балками таверны. Даже не будь на нем подобающе темного облачения, которое, возможно, старалось притвориться и подобающе скромным, только у хорошо выделанной шерсти и арльонского бархата это слишком плохо получалось, все равно - сам голос выдавал его бесспорнее всех парадных одеяний. Он уже требовал гулких каменных просторов, равно полных сумрака, света и святости, взлета колонн куда-то туда, в смутную высь и выше, и тайного мерцания свечей... Этот голос сам возносил его вверх, на кафедру, и сам создавал народ вокруг, пришедший не слушать - внимать истине, молиться, а порой - и пугаться... Вот того стального призвука гнева, что порой прорывался в этой речи, там бы точно испугались... Нет, эта речь не текла рекой, гладкой и плавной, она текла рекой настоящей - с широкими плесами, холодной глубиной омутов, прячущимися водоворотами и гневом перекатов. Эта речь вилась причудливой мелодией, невольно заставляющей к ней прислушаться - то ли вторил, то ли правил ею выверенный рисунок жестов, руки взлетали и спорили, и отсветы огней переливались на арльонском бархате рукавов... Именно этим драгоценным арльонским бархатом ткалась его речь - но, как с ним же, насладиться всей ее красотой мог лишь тот, кто был несказанно богат непреходящим золотом книжной премудрости... Он расшивал ее золотыми нитями высокой речи и жемчугом великих имен - и блестела она тогда, что парча парадных облачений. И в такую парчу облачен он был навсегда... Невозможно было не выслушать эту речь - да только и невозможно запомнить. Слух услаждался красотой - а сердце отстранялось: дорого - да и мудрено. Речь текла мимо - такой же чужой, как эти взлетающие рукава арльонского бархата для на века прокопченных балок предместной таверны. Рукам было тесно. Он был не на месте. Он не должен был здесь быть - и каждым словом изымал себя отсюда... И все же он был здесь, под этими закопченными балками, а все, величественное на своем месте, на ином выглядит нелепо - а порой и забавно. Если же упомянуть и то, что видно - сам уплыв по течению своей речи, он позабыл, что предается чревоугодию - и всю витиеватость периодов его речи отмечал не только выверенный рисунок жестов, но и недоглоданная куриная нога, так и позабытая зажатой в руке. И капли чесночного соуса уже не раз угрожали что шерсти облачения, что бархату рукавов... И со стороны выглядело все это очень забавно. Вот на ближнем углу стола рыжий медник Арни, забредший за привычной кружкой и застигнутый грозой, поглядывал - и вовсю ухмылялся... Это Ильберту было не до смеха...
  Хотя - в чем-то и сам он не подходил своей речи. По тем словам, что понятны были в ней любому простому уму, а еще больше - по ледяным ключам гнева, каждый раз разбивающим ее течение, легко можно было подумать, что видишь перед собой - боком сказать, убежденно верующего, прямо - яростного фанатика. Да и не надо было речи - какими еще могут быть Гончие Господа? Но вовсе не ледяным огнем знающего все Истины отвечали взгляду всякого собеседника эти - то пристально глядящие в попытке что-то объяснить, то вспыхивающие простым человеческим гневом какие-то разбавленно-серые, непривычно светлые для здешних мест, глаза, что из-за загара казались еще светлее. Внимательный и острый взгляд умного человека, от рождения вознесенного высоко - такой же изымающий, ставящий его надо всеми... "Я умнее тебя!" - говорил этот взгляд, и подобающее смирение никогда не осмеливалось подойти к нему близко. А где-то в самой-самой глубине - тонкой и коварной полоской льда под налетевшим кружевом снега, всегда таилась усмешка - усталая и, пожалуй, недобрая... Каждый, встречавший тот взгляд, когда приоткрывалась эта глубина, точно назвал бы его неприятным. "А еще я опасен", - предупреждал он- в полном сознании своей силы - хищником на отдыхе... Как подобает хищнику, он явно любил все возможные радости жизни и плоти, и его лицо совсем не собиралось этого скрывать. Крупного, красивого - и опасного зверя, похоже - из кошачьих, напомнил бы он почти каждому: действительно было такое его в лице, вырезанном, может и грубей, чем надо - но такие бывают у прекрасных гальнирских статуй, когда время успело обтесать их по-своему. Хотя - вот уж ничего от статуи в этом лице не было - выражение его менялось каждое мгновение, каждым мельчайшим движением следуя и подчеркивая любое произнесенное слово, выверенной - и уже, наверно, неосознаваемой привычкой человека, умеющего много говорить - перед многими, и так, чтобы на многое их сподвигнуть...
  Но неведомо, нашелся бы такой внимательный наблюдатель, что задумался и сказал бы: под таким льдом часто прячется вода. Такого, кто разглядел что пряталось под той недоброй скользкостью усмешки - точно бы не нашлось... А может, для того он так и говорил, так и заметал этот взгляд снегом превосходства, чтобы - не заметили...
  Хотя - взгляд этот встречал только его собеседник. А был ли он из тех, кто хорошо умеет смотреть в глаза?
  
  По его собеседнику, в скромной одежде простолюдина, мимолетный взгляд скользнул бы быстро и равнодушно, но чуть более внимательный уже зацепился бы, как за неприметный шип... И долго мучался бы, пытаясь отцепиться и понять, так что же тут не так. И понял бы...
  Внимательному взгляду все становилось ясно - сразу, и пусть он сидел ко всем взглядам спиной: не то. Он не просто не так держался для своей одежды - он из нее выламывался: вырезался. Потому что эта явственная худоба, еще подчеркнутая высоким ростом, и еще больше - непоправимо прямой спиной совсем не порождали законной усмешки - вот мощи! Другое виделось - и одевало в крылатые складки - непременно каменной - драпировки, статуей - но уже не допамятной гармонии Гальниры, а равно - сумрачного и светлого взлета соборов. Если собеседник его создавал - кафедру, то он - статую рядом. За кафедрой. У алтаря. Кого-то из Предстоящих Посланников. Недаром то, что все же сводило эти плечи - неправильно, как-то с середины, и заставляло - чуть-чуть, на самую отточенную малость склонить голову - никак не хотело называться работой... Нет, она заставляет сгорбиться - совсем не так. Можно было гадать, что - согнуло эту откованность, но стоило нарисовать те каменные складки, представить - той статуей у алтаря, и все так вставало на свои места, что трудно было бы поверить чему-то другому... И не так уж мешали закопченные трактирные стены взгляду, невольно дочерчивающему недостающее... Кто-то из Предстоящих Посланников - с отломанными крыльями...
  И становилось понятно, что, обогнув стол, мешающий видеть его иначе, чем со спины - обнаружишь уж совсем неподходящий к грубой шерсти ворота птичье-тонкий, со всей безупречностью аристократизма выкованный профиль. Кропотливыми ювелирами должно быть, работали природа - и порода: века благородной крови - чтобы выковать - такого... Даже та слишком изрядная худоба, что заставляла скулы казаться резче, и глаза - больше, для иного была бы немыслимой, для этого - только верной... Пока он не поднимал взгляда, а он смотрел вниз, на доски стола, на хлеб в своей руке - и как-то мимо, еще можно было попытаться мысленно на него примерить подходящий - шелк или тот же арльонский бархат Пастырского облачения, а то - а вдруг: удержал бы - и сталь доспеха... Но нет, еще до поднятого взгляда - не получалось. Сам этот облик - или что-то дальше облика, в нем, глубоко внутри - было сталью, отточенной - куда любому мечу, то неоспоримое "не то", что срезало бы с него все - даже сталь. Да что - сталь? С этим третьим он точно пытался так же срезать с себя - и себя самого... По одним движениям - а эти точно так же не подходившие рукавам ладони порой тоже пытались возразить собеседнику - каждое мгновение неуверенным, при всей этой выверенной осторожной мягкости, невольно понималось - что он и самого себя носил - неподходящим платьем...
  Все - понималось, еще до - поднятого взгляда... Но вот взгляд отрывался от стола - и возвращался к собеседнику... Только никто из говоривших с ним и никогда не мог бы сказать, что именно на него смотрят. Даже самый прямой - этот взгляд все равно показался бы идущим насквозь и мимо - и собеседника, и всего... Хотя... Такого трудно забыть, такой запоминается весь, но первым, что вспоминал о нем любой, оказывался этот взгляд... И такие глаза - будь они темнее темного - почему-то все равно в памяти остаются - всей ясностью небесной синевы... Может, потому - что взгляд тот был тоже -непонятным третьим, все срезающей остротой неведомой стали: тем, что в нем все-таки он, а не неподходящее платье? Все разглядев - с такой мягкой внимательностью, и все же - насквозь, и до неведомой дали, видимо - где все оказывается тем... И там, докуда они смотрят - свет... Хотя - у него они, кажется, действительно были синими... В такие глаза слишком трудно смотреть прямо - не по глазу, точно вгляделся - к самому солнцу - в раскаленную синеву здешнего неба. Хотя - его собеседник и не пытался. Напротив, старался взглянуть с той невидимой кафедры, поверх, что не очень-то удавалось. И потому что тот был выше ростом. И просто - потому что...
  Он не казался здесь чужим, да и нигде бы не показался, только потому - что везде и безнадежно был - чужим. Для того чтобы где-то стоять - ему надо было бы оказаться камнем, может - той статуей, что виделась в начале? А так - казалось, он и не был - он бесконечно уходил, и бесконечно же возвращался - той дорогой, куда вел этот взгляд... Если собеседник его каждым словом воздымался над - и для того, чтобы оказаться на месте, ему хватило бы кафедры, то этот - точно каждое мгновение мог изъяться из... Но оставался - и оглядывался - с той неведомой, мягкой и светлой отрешенностью, что неизбежно взбесила бы любого более живого, и на которую не мог бы не отозваться - или хотя бы не захотеть понять - тоже любой, кто когда-либо, вглядевшись в необходное "так-должно-быть" мира, а может - и разбившись об него в кровь, - с непонятной самому уверенностью вдруг произносил: "Не то!"
  И от чего-то - может, от мягкости этой отрешенности, или от непостижимого света где-то еще, куда он смотрит - пусть уголки тонких точеных губ неизбежно смотрели вниз, пусть какое-то сожалеющее внимание взгляда порой заставляло чуть сойтись темную точность бровей - все равно любому, разговаривающему с ним, в какой-то миг неизбежно казалось, что он улыбается... Там, на самой глубине - и очень далекой от радости улыбкой... А вот ободряюще - или с вызовом - это уже мог решить только собеседник. И что решил нынешний - не подлежало сомнению...
  А вот оценить его голос Ильберту было бы трудно. Вряд ли даже виноградные листья резьбы на другом конце стола слышали - эти тихие, скупые, выверенные фразы, что вклинивались в цветистую ткань речи собеседника. И заставляли эту могучую реку вскипать перекатами гнева, рассыпаться брызгами иронии, украшаться блеском риторических красот - да и просто в конце концов просто заставляли его повышать голос...
  А другой говорил все так же - ровно и тихо...
  Но все же - кому-то было его слышно...
  
  Тихий напев шепотом, что вдруг отозвался его скупой фразе, не был поначалу слышен никому. Разве что Арни, сидевшему как раз рядом. И, подбодренный его широкой улыбкой - а опознал он песенку с первого намурлыкивания, благо, что в детстве ему, как говорили, по ушам си-ильно настучали молотом - и не слишком направляющим отстуком пальцев по столу, шепоток принялся набирать силу - и очень скоро долетел до Ильберта.
  Рано утром: в полдень - в постный денечек,
  Из алькова не выгнав чьей-то там дочки,
  Благослови меня...
  И благочестивый поток мыслей Ильберта был прерван на середине - восклицанием, тоже мысленным - но вовсе не благочестивым. Ильберт выругался.
  Ну да, этот - уже набирающий силу, густой, не звонкий - но, гром разрази! - девчоночий голосок перекладывал эту песню на странный, чуть присвистывающий распев так, что даже не скажешь: перевирал - уж скорее собирал заново... Но немудрено было, что и Арни узнал ее сразу... Кто бы ее не узнал? Почти любого из Вьез-Иля, да что там - со всех земель Виенна толкни ночью - и уж эту "Хвалу пастырю" Злоязыкого Реимонда из Виенна вспомнят - с первой строчки до последней. Сначала вспомнят, потом покаются. И то - покаются ой, как далеко не все. Если, конечно, толкнувший не окажется тем самым пастырем: осторожности в землях Виенна научились. С тех пор, как они стали писаться: "а в прошлом - земли Виенна". Но песен Злоязыкого Реимонда эти земли забыть не могли. Как и того, что погиб он - здесь говорили, их защищая...
  Как и того - от кого...
  Здесь научились быть слишком осторожными... Правда, хуже и так быть уже не могло. И Ильберт удивлялся сам себе... Почему он, прекрасно зная, чем могут грозить - и те тихие слова, и эта вдруг подхватившая их песенка - что ему, что его таверне - о дальнейших "что" он и думать не хотел - он все-таки... Да дело не в том, что стоит столбом - что бы он теперь мог сделать? Но просто стоит, смотрит - и не может ничего понять...
  Потому что не угораздь эту некстати залетевшую пташку подать голос - он бы так и не заметил ее существования. Надо было знать его цепкий взгляд, и его память - куда как редкую - чтобы понять всю меру его нынешнего удивления. Твердо он, на память знающий все лица Вьез-Иля и многих проезжавших, мог сказать одно: вот эту вот он видит первый раз в жизни. И не только он, но и рыжий Арни, с которым она сидит рядом. Нет, эту он никогда не знал - а такая радостная улыбка на его лице вызвана явно любимой песенкой... Или...
  Видно, да - внешняя простота этого облика оказывалась слишком не-простотой, выскальзывающей из-под внимательного взгляда, что вишневая косточка из слишком сильно стиснувших пальцев. Он как показывал язык: ну что ты прицепился - девка и девка... Простое полотно вполне приличного платья - черный и блеклая зелень, довольно небрежно подобранные волосы - вон как подчеркивают отсветы медными искорками все выбившиеся пряди... И - ну если смотреть вот так, как неизбежно врезался взгляд - вполне приглядное, кажется - круглое личико, со всей щедрой краской здорового румянца. Но все же косточку ту получалось удержать - и, совершенно неожиданно выходило другое... Начиналось с того, что для полной привлекательности она все же была чересчур тоща, что подчеркивал какой-то чудной, слишком широкий пояс, схвативший то полотно наряда.
  И вообще какой-то слишком - смутно осознавал глядящий. Точно догадываясь, что вот сейчас - повернется, точно ветер подул - развернулся листочек, оказался серебряным - и казалось, откуда бы - прорежется птичья и чужая медальная чеканка профиля... Что - менялось? Вроде бы все оставалось таким же... Просто это лицо вполне способно - не маской, на мгновение второй кожей, примерить все - от чеканной печали тоже - тех статуй, до слишком вскинутых бровей и пустого взгляда деревенской дуры - так, чтобы - будь то бархат, будь то рубище - во что ее ни одень - выглядеть ровно той скользкой косточкой, чтобы любой взгляд отступил, с небрежным хмыканьем: "Ну..." У нее получалось - так не мешать любому месту, чтобы оно молча признавало ее своей - принимало, и принималось укрывать. У любого, но, видимо, кроме почетного, поневоле притягивающего к себе все взгляды... Потому что сразу, тем мгновенным оборотом профиля - появлялось и прорезалось: так все-таки - не то... Нет, ей шло любое платье - ложилось и казалось своим, чтобы снова оказаться - только платьем... Такая бесконечно изменчивая неизменность знакома миру - может, потому он так охотно и принимал ее. Так ивовые ветви встречают ветер - то серебром, то темной зеленью, то взлетом, то падением до земли... Так танцует пламя - навсегда оставаясь пламенем... Так бежит к морю река, отражая все берега, все часы неба - принимая в себя все родники, и все-таки - это та же река...
  Но - где то море, куда тоже ускользал - минуя всех - порой встречаемый взгляд - такой редкий, когда случайный... И где - за этим вроде бы положением всегда на месте не встанет - тоже чуждости, подспудной и неопровержимой... В конце концов, и самое подходящее платье - тоже платье, и те, кто так умеют его менять - никогда не в силах забыть об этом... И вдруг понималось - тем же смутным путем сравнения: и только голосом - от тихого плеска воды по камням, до рева порогов - все свое стремление к морю река выдаст... И больше: как только река подает голос - она забывает, как надо отражать берега... И ведь - было же.
  Пела - и забывала, и - пусть радовался Арни, даже пытаясь подтянуть полушепотом, - все равно оказывалась - со всей неизбежностью - такой же чужой - что этим стенам, что любому взгляду, привыкшему как-должно-быть - как эти странные, неведомо-чужеземные присвистывающие отголоски, порой проскальзывающие в распеве. Таких не бывает...
  Таких дурных точно не бывает! - мрачно хмыкнул бы Ильберт, которого озадачивало совсем другое. Он готов был поклясться - сразу и чем попросите - что вот только сейчас ее и увидел. А видел же... И говорил, должно быть - а иначе откуда перед ней эта кружка с сидром и сыр? Не обратил внимания, увлеченный тем, что грозой сюда загнало Пастыря Наставников всех земель Тиресны и окрестных - Фъялларта, как по чьему-то коварному умыслу - ровно на встречу с этим Добрым Верующим? Может, конечно, но - Ильберт почесал в затылке - проще было бы не заметить, как у тебя на лбу ...хвост вырос! Посчитаем по пальцам: девка - похоже, из земель довольно дальних: все же на ярмарке Вьез-Иля, а значит - и в таверне Ильберта перебывали слишком многие из земель Виенна, и он их, худо-бедно, припомнил бы - и путешествует она, похоже, одна - ну никого похожего на ее спутников: не Фъялларт же, в самом деле? И это в такое время. И это по таким дорогам. Отчаянная пташка! Хотя - если она как-то умудрилась пролететь, ускользнув даже от его взгляда?.. Может, не так много ей и грозит на этих дорогах...
  Вот уж что ей грозит - так это собственная дурость! Это Ильберт точно думал, продолжая вглядываться... Нет, не сиди тут этот Господень Пес - уж он бы сам улыбнулся первый - и пошире Арни. Он не то, чтобы злился на девку. Злился тоже - но еще боялся. Это кем надо быть, чтобы не понимать? Не, такие не ходят по дорогам. И песенок не затягивают. А сидят в углу и слюни пускают... А распевает, зараза - как с каждой распевкой добавляя голоса - и, волки ее заешь! - сама - светло так - улыбается...
  А с другой стороны - вперекрест взгляду Ильберта - он расслышал песенку раньше, или раньше соизволил заметить - смотрел на эту девку и тот, кого хозяин разве что Пастырю Наставников Фъялларту назвал бы иначе, чем Добрым Верующим. И лицо его менялось. Странно - точно спорило само с собой. Уголки губ поднялись вверх - почти с тем же ехидным весельем, что и у Арни... Ну, морщинку разом залегшую между бровями можно было бы понять: прислушивается, и только сияющая синева в этих глазах тихо темнела, полнясь чем-то очень земным - и горьким по-человечески...
  А через мгновение случилось неизбежное... Девица перешла к третьему куплету, к событиям "благочестивого" вечера... Нет, Злоязыкий Реимонд не погрешил против приличий, но сделал это столь искусно, что, право - лучше бы погрешил. Ильберт - и то не смог не расплыться в улыбке, ну а из того угла за балкой, где устроился с кем-то вечно пьяный Гален, третий куплет уже встречали хохотом. Услышать было немудрено: голосок, что называется, прорезался - и оказался совсем не слабым, он разом наполнил собой всю таверну - а может, и выбрался под грозу... И наконец-то соизволил расслышать ее и Фъялларт... И - нашла коса на камень, поток его речи и дерзость песенки столкнулись - волна на волну, завертелись водоворотами, пошли пеной... Мгновение - он кажется, пытался не обратить внимания, продолжить и пересилить - как же, тут на пассаже о выпрыгивании от красотки в окно грохнул и Арни... И Ильберт, к своему удивлению без страха - с каким-то удовлетворением выяснил, что стрела попала в цель. Гнев Пастыря Наставников Фъялларта был ощутимым - и неподдельным... Еще бы! - песенка подобралась к последнему припеву, а голосок - к пределу звучности, он снижался и передразнивал - хотя даже мелодию всем известной молитвы - а именно ее переложил под конец Злоязыкий Реимонд - он тоже умудрился перетянуть на свой присвистывающий распев.
  Благословение жирным брюхом,
  Благословение жирным мясом...
  Довыводил голосок - а Пастырь Наставников Фъялларт поднимался - медленно, всей своей весомостью, всей тяжестью праведного гнева... Он почти поднялся - и вот его рука попыталась взлететь снова - в повелительном жесте. Но песенка добралась до них ровно тогда, когда Фъялларт только-только сумел вспомнить про куриную ногу, и макнуть ее в соус... Чтобы снова забыть - и воспользоваться этим совсем неподходящим жезлом, чтобы, видимо, высказать что-то близкое к проклятию...
  И высказал, но совсем не то, что хотелось. Потому что под низкими балками таверны тесно оказалось не только его голосу, но и его самому. Нет, он не был высоким - и слишком уж грузным не был, но хотелось сказать - был громоздким. Он уже пытался что-то сказать, почти перекрывая песенку, издевательски тянувшую "мя-я-а-а-а-сом" - но тут его неподходящий жезл - то есть, куриная нога - и со всей силой его гнева врезалась в незамеченную им опорную балку... Соусом досталось балке, досталось полу - но больше всего - с мясом, с ошметками - досталось несчастным рукавам. И не только рукавам. И оказалось, что его голос может быть еще громче. А проклятья у него - вполне солдатские.
  Если только не помнить, кто такой Пастырь Наставников Фъялларт, нельзя было не признать, что сцена вполне заслуживала пьяного хохота из угла Галена. Да и - если бы только его. Хохотнул и Арни - а у того и единственный смешок звучал - что удар молотом по оч-чень большой и пустой бочке... И Ильберт - сам удивлявшийся себе - видно, той последней степенью смеха, что настает за - а скорее, над - самым страшным страхом, и так подходит, что противиться - никак не можешь. И смеялся - тихо, но тишиной захлебываясь, смеялся, видя, как отставляет кружку угрюмо сидевший в углу за сидром явный вояка, сопровождающий Пастыря Наставников, и как наравне с тем ручищи Арни, похоже, пробуют примериться к тяжеленной деревянной скамье... Он смеялся, и пусть понималось - случись что, возьмется - а она уже раз была им тут опробована как вполне убедительное оружие, и пусть неведомо что из этого выйдет, но точно - что ничего хорошего, он смеялся - и понимал, что - если случится - то и он сам...
  Но кто в землях Виенна не отозвался бы - на песенку Реимонда Злоязыкого... И кто в землях Виенна умудрялся почитать Гончих Господа? Таких здесь точно не нашли бы днем с огнем - с той поры, как эти земли стали "в прошлом - земли Виенна"... Впрочем, труднее было бы найти только того, кто по доброй воле захотел бы оказаться в охоте таких гончих - дичью... Хотя - кажется, в его несчастной таверне собралась целая стая такой дичи - всякой разной... Вот, пожалуйста, этот Добрый Верующий. Вот, пожалуйста, эта девка... А дурак Арни, который - что сейчас случись, ведь непременно сначала ринется в драку, потом подумает... Да и пусть - и сам он, Ильберт, кажется тоже - дурак... Впрочем, взгляд остановился, не доскользив до утвари, а мысль - до конца...
  Но, кажется, последней каплей для Пастыря Наставников оказалась - какая-то неуверенная, точно виноватая - улыбка этого Доброго Верующего...
  Стук! - первый шаг Пастыря Наставников Фъялларта падал еще в хохот. Стук, стук... Может, ему и доставило бы удовольствие услышать, как вдруг и быстро притих этот смех от звука его шагов. Ильберт тихо ожидал: мысль была додумана... А Арни примеривался к скамье - уже со всей серьезной сосредоточенностью. Стук! - И Фъялларт тяжело оперся кулаками о стол... Чтобы через мгновение белое кипение гнева в его взгляде столкнулось - со встречной, сияющей и пустой прозрачностью взгляда - деревенской дуры, которому так просто было поверить... Если не заметить, что в той глубине - до которой Фъялларт в любой ярости сумел бы досмотреть, льдом - черным, холодным и скольким ложилась - чужая усмешка такого полного безразличия, что такой почти никогда не умеют - живые. "Убью!" - яснее ясного говорил взгляд Фъялларта. "Попробуй..." - без подначки, пустым ледяным смехом отзывался взгляд...
  - Но ведь это чистая правда, господин, - после тех низких нот, что выдавал в песне, голосок неожиданно зазвенел... Такое - уж совсем неподобающее - обращение: здесь любой ребенок понял бы, кто перед ним, тоже пыталось подсказать: мол, дура, что с нее возьмешь? Но не получалось, улавливалось - какой-то неизбежной заусеницей - где-то тоже - на глубине, непонятным вызовом и выпадом...
  И только Пастырь Наставников Фъялларт все же предпочел отступить ли, сделать вид, что отступил - подсказываемой дорожкой... Видел ли он краем глаза, как бледнеют от напряжения сильные пальцы Арни, и вправду готовые в любой миг подхватить скамью, и потом - ко всему?
  Неведомо. В следующий миг самое ледяное из возможных - слишком ледяное, чтобы быть искренним - презрение залило пламя гнева во взгляде:
  - Дура! Сначала петь научись!
  И схлестнулись - с почти слышным звоном - это ледяное презрение, на улыбку - внезапную и ослепительную... Да нет, он сразу догадывался, куда бить - вынырнуло вдруг - из-под той прозрачности и того безразличия что-то отчаянно-человеческое...
  А в следующее мгновение невыносимым визгом запела дверь...
  Вот за что Ильберт любил свою жену - так это за то, что Каталинка умела появляться вовремя. Скрип двери отвлек всех, а еще больше - ворвавшиеся в таверну - и сразу сделавшие ее еще более низкой и еще более дымной радостные, свежевымытые солнечные лучи. Гроза успела уже пролететь.
  И первый, кто отозвался им с охотой, был Пастырь Наставников Фъялларт. Он с выверенной брезгливостью - в которой легко было прочитать угрозу - покосился на девицу, с такой же, но совсем небрежной, сбросил с одеяния прицепившиеся останки злополучной куриной кожицы, и, справившись, видно, с неподобным гневом, быстрым жестом скомандовал сопровождавшему вояке подниматься.
  К величайшему удивлению Ильберта этот безумец... - он, конечно, Добрый Верующий, но как его еще назвать - если он поднялся и направился проводить Пастыря Наставников? Кажется, удивился и сам Фъялларт, оглянувшись и обнаружив, что этот пошел за ним.
  Начало их нового разговора - у самой двери - долетело и до Ильберта.
  Фъялларт остановился - и швырнул через разделяющий их шаг, со всей усмешкой превосходства - как с той самой кафедры:
  - Мы еще договорим, Добрый Верующий! - в это обращение он вложил - нет, не все - ровно в меру своего презрения, ударом хлыста - хорошего возницы.
  Но удар пришелся в пустоту. Тот дошагнул этот шаг, остановился почти рядом... И улыбнулся - тихой-тихой, только-только уголками губ, своей - отчужденно-светлой - улыбкой:
  - Договорим, Фъялле...
  Это неожиданно уменьшительное, дружеское обращение - хлестнуло тем же хлыстом, но только по слуху Ильберта. Тот, кажется, совсем не обратил внимания. Или даже воспринял как должное...
  Нет, Ильберт не разглядел бы. Да и не стал бы вглядываться. Присматриваться к Гончим Господа - да делать ему больше нечего... Да и себе дороже... И только этот последний шаг точно переступил какую-то неведомую границу, как наехало - тяжелое колесо телеги на подспудный лед взгляда, и он ломался, и подступала темнотой - еще невидимая глубина, и подтапливала собой привычный снег превосходства, недалекого от презрения...
  И хлынувшая глубина уже не позволила прорваться в следующую фразу - таким необходимым угрозе и неприязни:
  - Посмотрю, как ты тогда поулыбаешься, - с этими словами он взялся за кольцо на двери, но даже ее немилосердный визг не мог перекрыть его выверенного голоса. И того, что в этом голосе просыпалось что-то совсем не положенное - настолько, что никто бы не поверил, что именно... - Или ты и в аду улыбаться будешь? - во всяком случае та глубина оказалась неожиданно теплой. Слишком - для такого льда поверх. И просто слишком - для Пастыря Наставников всех земель Тиресны и окрестных. Даже если суметь забыть, к кому он обращался...
  Невидимый Ильберту внимательный взгляд того собеседника остался - таким же светлым:
  - Я же улыбаюсь...
  На этом дверь за ними и закрылась.
  
  Но увидь Ильберт конец этого разговора - уже на дворе, кто знает - может, ему стало бы чуть спокойнее...
  Потому что Фъялларт сошел со своей невидимой кафедры - сразу, еще не спустившись с последней приступочки крыльца. Так не говорят с кафедры. Так вообще редко когда говорят. Так - можно только глаза в глаза... И очень мало - кому... Такой - всей той прорвавшейся глубиной, теплом до раскаленности, непереводимым ни на какой язык человеческий, горящим углем, что в горсти не удержишь, отточенным лезвием - может, обоюдоострым и равно ранящим обоих - чтобы одним коротким словом сказать все... Только глаза в глаза - и только тому, кто тебе очень дорог - можно так сказать - его же собственное имя...
  Особенно если слишком хорошо понимаешь, насколько это все, что хочешь сказать, бессмысленно... Тот, оставшийся на крыльце, всего-то опустил взгляд - только точеная ладонь взлетела в коротком и четком отрицающем жесте, но и его подспудная неведомая улыбка послушно подернулась пеплом:
  - Прости, Фъялле! - и тихая мягкость этого голоса на мгновение заставила выразительное и хищное лицо собеседника вдруг дрогнуть - чем-то совсем непривычным тому...болью?
  Нет, Пастырь Наставников Фъялларт хорошо умел скрывать, что чувствует. Только сейчас он того и не хотел - или не получалось... Просто стоял - даже забывая понять, что в кои то веки смотрит снизу вверх - он спустился, тот стоял на крыльце, да и ростом оказался изрядно выше. И его подвижное лицо - человека привыкшего быть и выглядеть на людях - вслед мыслям вело внутри себя какой-то самый отчаянный спор, в котором все равно никто не мог победить...
  - И почему я не подох на той переправе? - скупо, как самому себе, уронил он. И в выверенном голосе вдруг проявились какие-то непрошеные сухие и хриплые отзвуки. Точно тем спором сводило горло, не давая сказать иначе. Или сам пытался заглушить те слова, что рвались - пусто и отчаянно, и вместо них - сквозь то же сведенное горло - ронял какие-то совсем чужие... И все же - да, он потянул ворот, точно оттягивая ту невидимую петлю - и прорвалось - с совсем непрошеной злостью, собственной правде поперек - выразительной отточенностью - по самому себе. - Уходи, ты... - и било то лезвие самого в кровь, и каждый знал, что не может иначе, и все же... - Уходи, если успеешь...
  "Мне все равно", - он не ошибся, именно так ответил ему взгляд другого - снова вскинутый - прямо в глаза, теперь действительно - прямо, мгновение видя только его - со всей нестерпимостью того неведомого света... Точно эти сорвавшиеся слова вернули его взгляду право - сиять... Чтобы через мгновение соскользнуть - на дверь таверны, и вернуться - вдруг допустив нежданную и совершенно человеческую тревогу...
  По его мягкому голосу, впрочем, было не понять, говорит ли он другие слова - вместо тех, которые хотел бы...
  - Ты их...
  Впрочем, Фъялларт и не успел бы вслушаться... Самое начало этой фразы точно помогло ему - все-таки справиться - что с той петлей на горле, что с непрошеной прорвавшейся глубиной... Точно вернулся он прежний - превосходящий: со всей усмешкой, со всем презрением - да куда там со всем - сильнее, больше, невыверенней - точно снегом сыпануло на весь прорвавшийся изнутри костер - и пламя шипело и гневалось - и радовалось возможности выплеснуть свой гнев:
  - Обвинять в укрывательстве еретиков деревенских пропойц и кабатчиков? - голос его брезговал этим еще больше, чем сам Фъялларт, а тот брезговал явно сильно. - Они слишком темны и тупы, чтобы понимать, где свет. Этих несчастных стоит только пожалеть - и отечески вразумить...
  И Фъялларту слишком хотелось продолжить: "А вот ты..." - и тому явно заспорить бы - может, так и было, но негодующий жест Фъялларта прервался на середине, ибо он обнаружил на своем рукаве еще одно пятно соуса - слишком заметное и неприглядное. Так что сорвалось вслед совсем другое:
  - А вот эту дуру!.. - с неприкрытой угрозой начал он, и оборвал, так небрежно поинтересовавшись. - Кстати, откуда она? - на этом Фъялларт, наконец, и сделал требуемую пару шагов до возка, куда давно забрался сопровождавший вояка.
  И, повернувшись спиной, не мог заметить - как вдруг, может, для него самого - вдруг?- краем прошло перистое облачко, чуть-чуть помешало тому сиянию взгляда...
  Фъялларт же увидел только, как тот равнодушно пожал плечами - вполне естественно:
  - Не знаю...
  Но, он, видно и ожидал такого ответа. И отозвался - какой-то чуть зверьей улыбочкой - точно кот заметивший мышь... Сытый кот, желающий поиграть... Он уже успел забраться в возок, и теперь смотрел так, как ему и полагалось - сверху вниз, и даже самый внимательный взгляд не уследил бы - ту глубину:
  - А ты все-таки снова научился лгать, Добрый Верующий?
  Но с ним, кажется, все удары попадали в пустоту:
  - Я это умею, - согласился он - у этого голоса и равнодушие оказывалось мягким, но потом он подбавил в свой голос какой-то непонятной стали. - Как все. Но не лгу. Не знаю...
  - Что ж, придется поспрашивать, - и тонкий-тонкий ледок усмешки, неприятной и опасной, снова принялся затягивать было открывшуюся глубину. Он обернулся, уронил пару резких слов вознице, приказывая отправляться - и не видел, как все меркнет сияние этого взгляда, тучи все гуще и гуще застилают - то небо. И то, как разрешились те тучи - внезапной и какой-то виноватой улыбкой... Он, наверное, даже и не понял, к чему тот снова повторит - по-привычному тихо:
  - Прости, Фъялле...
  А потом - повернулись колеса возка, брызнули - раскисшей от грозы грязью двора... И Фъялларт оглянулся - и вся непрошеная глубина снова прорывалась во взгляде. "Уходи, проклятый дурак! - требовательней всех отточенных нот привычных речей Пастыря Наставников Фъялларта, может - искреннее всех речей? - говорил взгляд. - Уходи, пока не поздно. Потому что я не хочу..."
  Он оглядывался долго - почти до тех пор, пока дверь таверны не скрылась за серыми бревнами забора. Но и первый его взгляд уже пришелся тому в спину. Тот сразу развернулся, направляясь к таверне...
  
  Простой Ильберт, уставившись на дверь, еще немного - он бы вполне дождался появления его снова. Но - ох, уже узнаваемый - голосок сзади отвлек его:
  - А сидр у вас, добрый хозяин, коварный... - та самая девица, которая в довершение всего еще и ходила почти бесшумно, протянула это весело и оценивающе - и почти ему в ухо.
  - Ой, дура! - выдал он, разворачиваясь, и все же не сдержался, на миг улыбнулся...
  - Дура, - согласилась девица: ее улыбка оказалась ослепительнее. - Дурой и помру!
  - Знаешь, птичка, - Ильберт отозвался - той непривычной, уголком, кривизной не слишком-то доброй усмешки, - не научишься вовремя клювик закрывать - долго ждать тебе не придется!
  Он уже себе предсказывал, он уже почти услышал - с равнодушной, чуть мягкой прохладцей - что у этого Доброго Верующего - уроненное ответное: "Знаю..." Не дождался. Напротив - девица честно потупила взор - точно ее очень интересовало, что же пролили на пол - таким здоровым коричневым пятном, и так нескоро, и так честно - с тем снова слышным присвистом - выговорила свое: "Простите!" - что он снова не сумел не превратить своей ухмылки в улыбку. Правда, вышла она невеселой:
  - Это ты Пастырю Собачников Фъялларту скажи... Только он и слушать не будет, - и вдруг - совсем вдруг, после всего - все-таки проснулась другая - трещинками-лучиками морщин - когда-то такая привычная улыбка Ильберта, и холод невеселой усмешки - весь след того плуга, каким время нещадно перепахивало эту землю, укрылся на миг где-то далеко-далеко... - Да все равно, - и отмахнулся. - Не то б - поблагодарствовали: давно здесь не слышали песенок Злоязыкого Реимонда...
  - Петь не осмеливались, - гулом из колодца продолжил Арни - он остался сидеть там же. И он не улыбался. И снова к лицу Ильберта вернулась - всей четкостью свежепроведенных борозд - сосредоточенная и невеселая задумчивость. - С тех пор, как оказалось, что его язык был все-таки острее его меча... Подойди-ка сюда, птица...
  Она двинулась - послушно и сразу, и Ильберт почти шагнул следом: сейчас Арни ей наговорит... Юность и дурость... Да и что: ему-то терять нечего, разве что...
   Но обрывая его мысли и мешая шагу взвизгнула дверь за спиной. И шаг сменил направление куда раньше, чем Ильберт успел обернуться... Он и спиной чувствовал, что в его таверну возвращается тот, чье пребывание здесь тревожило Ильберта куда сильнее, чем вся юношеская дурь Арни, и все залетные птицы вместе взятые...
  - Уходите! Уходите, Добрый Верующий! - нет, в его голосе не было гнева. И требовательности не было. Была тревога - и мольба - обращенные к кому-то высшему, куда как высшему, чем все Пастыри Наставников всех земель - со всей его невидимой кафедрой. - Уходите, ведь они вернутся!
  - Спасибо тебе... и за гостеприимство - он улыбнулся, но все сияние этого взгляда явно смотрело куда-то мимо Ильберта, насквозь - и очень дальше... Этот взгляд точно засыпал на ходу, пусть и согласился тот вслед. - Я... пойду... - и остался стоять.
  Но Ильберт не собирался дать ему окончательно задуматься и заснуть:
  - Они ведь еще придут. И спросят. Я скажу, что Вы шли в Лианн... Вы ведь не идете в Лианн?
  - Нет, - пусть сияющий взгляд просыпался - он точно совсем не умел понять, что же тревожит хозяина. Ну кто бы, скажите, все сообразив, стал бы продолжать. - Я иду в...
  - Молчите! - и грубая, намозоленная ладонь Ильберта - где-то еще умудрившаяся измазаться в саже - остановилась, только чуть не запечатав ему рот. И продолжил - тем же сведенным шепотом. - Ради всего святого, молчите! Я ж - паршивый кабатчик, - выговорил он вслед с непрошено-раненой усмешкой, явно кого-то повторяя, и тому не надо было объяснять, кого... - А у меня - дом. И Каталинка. И Ланько. Если меня как следует тряхнуть - я слаб, я все скажу, даже то, чего никогда не знал!.. А так... Да чтоб, самой поздней ночью меня разбуди - самой страшной клятвой поклялся - был такой: ушел в Лианн!
  Он бы продолжал и дальше - осекся... Показалось, его ладонь, вместо того, чтобы давным-давно опуститься, как оно было на самом деле, влепила тому основательную оплеуху... Да куда там оплеухе - точно плетью того ожгли - тяжелой, умелой - такой мгновенной болью отозвалось это лицо...
   Впрочем, встретил он тот удар с вполне предписанным смирением. И через мгновение этот взгляд снова полыхал - светом, и лился - той мягкостью, и ее мягче... Только оказавшись под таким взглядом - еще через миг начинаешь задумываться: что же это со мной? С таким горячим - жгущим - состраданием, да и прямо в глаза, чтоб не ошибся - кому, все-таки смотрят редко. Слишком редко - для всего, что бы ни случилось...
   И Ильберт начал бы недоумевать, но тут ему отозвались. И этот тихий голос - который всегда так хотелось слушать, и так хотелось верить - отзывался такой же непонятно-скорбной горечью и тревогой:
   - Я понимаю, Ильберт, - кажется, он первый раз за два дня назвал его по имени. - Я уйду... И только, - он уже почти догадался в чем дело, и понимал, что без этого не могло обойтись... Тот загадочный свет, так полыхавший в тех глазах, умел не только - сиять. И этот взгляд все же не смог не отозваться - вдруг молнией. Понимающей, сожалеющей - и все-таки молнией. Ильберт почти догадывался, что за слова должны зазвучать ей вслед... Они и зазвучали. Равно хлесткие и равно певучие, что в тягучей чужеземной речи, на которой выговаривали их под крылатым камнем соборных сводов, что в привычной мелодии родного языка... И он, конечно, выговорил их на родном, на понятном - так давно уже на этих землях он - и подобные ему, и задолго до него - кормили нерукотворным и непресыщающим хлебом святого слова всякого, кто захотел бы слушать...
   Людям подлого сословия, вроде Ильберта, не подобало знать ту тягучесть чужеземной речи. А сказать по правде: грех - он острее лезвия, в кошеле не утаишь - как многие пастыри этой земли пренебрегали той премудростью, обращая чужеземность речи - окончательной невнятицей. Многие, куда как многие - и тоже давно - предпочитали черпать богатства вполне осязаемые, что ласкающим слух звоном просыпались из ладони, что прорастали пшеницей и виноградом на своей земле - но никак не те, что хранил неисчерпаемый кладезь книжной премудрости, и куда больше заботились о радостях своего тела и брюха - чем о пище духовной для наставляемых своих. И Пастырь Наставников Фъялларт здесь оказывался, пожалуй, благородным исключением - он заботился о том, и о том равно.
   И жестокий плуг неспокойного времени мало изменил - и тех, и других... И одних старались вырвать с корнем, как дурную траву, и старательно бросали в огонь: пусть занесенный молот и камни дробит в щебень, он же - выковывает клинок. И голоса, обличающие жадность пастырей и привязанность их к благам мирским, иной раз здесь и звучали - с жестким северным выговором. Иные из тех, кто пришел на эту землю, точно и впрямь питались одним святым словом - но не пастырским бичом, огненным хлыстом войны хлестали эту землю и людей ее их слова. Иначе - и уже привыкла - эта земля слышать этот выговор... Все помнили, как подкреплял ту истину многоголосый и многоязыкий хор Воинства Веры, и вторил ему - не менее многоголосый ор тех, кто во все времена и на любой земле воюет за золото - и против кого угодно, и как потом эти голоса отзывались - звоном стали и грохотом битв, тягучей тишиной осад и треском пламени, и падали - в грязь раскисших дорог серым пеплом беды. Все - помнило, и никакие слова не помогали. И кто не скажет, что, когда в правоте веры убеждают войной и неизбежно идущим вслед разорением, нет, убедят многих - но многих из этих многих как раз наоборот...
   Все вроде бы притихало... И земля донашивала уже десятый урожай, которому не грозило быть вытоптанным и сожженным войной... Но все - помнило...
   Удивительно ли, что для Ильберта, тоже - все помнящего, и не только сказанное - тихие слова с этих уст прозвучали бы много слышнее: святее - чем все красноречие Фъялларта?
   На мгновение показалось - тот вернул удар - чеканной святой строкой - о греховности клятв: "Ни небом, потому что оно Престол Божий, ни землей, потому что она подножие ног его, ни головою твоею не клянись, потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или черным..."
  Но нет, он умел смотреть в глаза - и глубже, а потому знал - как ударить, и как - обернуть удар. Он обернул сразу же - опустил глаза: этому свету было горько. И, единым выдохом, обернул цитату:
  - И если кто соблазнит... - не довел выдох, оборвал. И набрался сил на более выверенный. - Лучше бы мне жернов на шею повесили...
  - А я жить хочу! - выпалил Ильберт, неожиданно зло - но с такой злостью никогда не скажешь о враге, и о равном не скажешь. Так самая любящая собака, если ей на лапу наступишь, все-таки взрыкнет - а может и попытается прикусить... И вслед, сбавив тон, подхватывая собачью интонацию - немедленным виноватым скулежем, и убедительнейше, добавил. - И чтобы вы жили... - запнулся, точно чем-то - тем собачьим чутьем? - догадываясь, что снова заносит хлыст... И опустил глаза, склонил голову. - Простите!
  И тот улыбнулся - тихо, мягко:
  - Все мы слабы...
  Только вслед тому Ильберт вдруг перегнулся в низком и глубоком поклоне... Подлому сословию часто приходится кланяться, особенно в неспокойные времена. Но себе бы он ответил: никогда и ни перед кем не склонялся он - с большим сознанием - должности:
  - Благословите меня, Добрый Верующий!
  ...И оказалось, что этот тихий голос вполне может поспорить с Фъяллартовским красноречием. И очень для многих - оспорить. Пусть не по цветистости и не по напору - по той подспудной и сильной глубине, которую ближе всего назвать искренностью и истинностью, и все-таки чуть-чуть попасть мимо цели, но точнее нет... Говорит так, точно знает - точно сам видит, и легко верить - потому что видит. Верить, на всем том смутном знании, что - пусть расшивает речь красноречие, пусть повышает голос гнев - а настоящие слова всегда говорятся просто и негромко. Такому - не надо кафедры, такому дика кафедра, но даже если и поставить - все равно каждый услышит, как - один на один и глаза в глаза. Каждый раз - каждому, и каждый раз - как все заново, со всей неиссякаемой чистотой. Такому голосу просто верить. Такому голосу хорошо верить. Даже толком не задумавшись, так что же он говорит.
  И коротких, чеканных строк краткого благословения хватило бы, чтобы все понять...
  Но вдруг, точно подхватывая его окончание, последнее чеканное "и сподобит", поневоле - сбрасывая или отрезвляя, почти от другого угла таверны, и явно не им, но со всей меткостью случайного выстрела, отозвалось - тем же ехидно-звонким голоском:
  - Руки коротки! - и обернулись, конечно, оба...
  Обращалось это, конечно, к Галену... Стоило бы догадаться.
  Гален был пьян. Впрочем, никому из Вьез-Иля это объяснять бы не потребовалось. Потому что если Гален был в таверне Ильберта - он всегда был пьян, ибо пьянел мгновенно - чуть ли не от воды, а пил - неумеренно. Во хмелю был не буен, но непомерно женолюбив, за что неоднократно бывал бит, односельчанами - слегка, для науки, жалеючи - ибо тяжелый нрав Галеновской второй половины, при, впрочем, воловьей работящести, известен был тоже всему Вьез-Илю; ну а случившейся парой заезжих - нещадно.
  Девица успела только парой фраз переброситься с позвавшим ее Арни, как Гален, тщательно, но тщетно убеждавший подземных великанов не качать под ним пол, оказался рядом:
  - Какая звонкоголосая пташка в наши края залетела, - радостно выдал он.
  Нет, язык его заплетался пока еще куда меньше, чем ноги. Арни, знавший Галена, покосился на него очень неодобрительно, но ничего высказать не успел. Тот уже отважился прегнусавейше затянуть: "Пташка, пташка, прилетай ко мне в силок..." А когда пьяному Галену взбредала в голову охота попеть, Ильберт покидал свое хозяйское место, и пока еще дружелюбно просил его заткнуться. На второй раз - он просил уже недружелюбно... Если же Галену взбредало в голову все-таки продолжить, он вполне рисковал снова поздороваться с вязом у входа: один раз Ильберт привел угрозу в исполнение, и оказалось, что долетает Гален как раз до него. Что ж поделать - пел пьяный Гален прегромко - и гнуснейше.
  Но Ильберту было совсем не до него, да и пока тот не горланил... А девица оказалась стойкой, и первый куплет прилежно выслушала. Поглядывала она на Галена с таким скептическим весельем, что даже Арни решил не вмешиваться, явственно сообразив, что сейчас получится что-то весьма забавное.
  Дотянув "прилетай ко мне на сеновал" Гален икнул и сдался... Кажется, два последующие - весьма вольные куплета потонули в его пьяной памяти. Девица выждала, окинула Галена таким серьезным и взыскующим взглядом, что Арни уже заулыбался, подбоченилась, и - самым серьезным голосом, чуть-чуть приправленным язвинкой, оценила:
  - Не, Гален, не пойду... Ты мне не нравишься - а сеновал тем более, третий год его перекрыть не можешь! А припомнить, что за дверью тебя Хилинда поджидает, да как бы не с ухватом...
  - Уела! - радостно выдал Арни, как любой из Вьез-Иля знающий - полную правду этой оценки, и, как человек простой, не сильно задумывающийся - а откуда она это знает.
  А за спиной Галена снова грохнули. Он не пил один - и те, с кем пил он, прекрасно знали о всех его бедах - только вовсе не собирались сочувствовать.
  Гален в ответ всему старательно нахмурился. Он то ли пытался разозлиться, то ли припомнить слова и дальше... После чего с большим трудом одолел еще пару шагов, девица легко и незаметно отступила, поглядывая на его старания с тем же язвительным интересом.
  А он шагнул еще шаг, совершенно нелепо растопырив руки. И снова прибег к помощи той самой песенки, героически припомнив последнюю строчку:
  - Все равно тебя поймаю, широки мои силки, - тянул он таким голосом, что только покойников отпевать: из гроба встанешь - заткнуть, и пытался продвигаться вперед... Вот тут-то она радостно и отозвалась:
  - Руки коротки!
  А что произошло вслед за тем, счастье лицезреть имели все.
  Пол в таверне - на то и пол, чтобы на него что-нибудь проливалось и падало. И это что-нибудь в самый неподходящий миг оказывалось очень скользким, особенно для ног, что и так стояли весьма неуверенно, а уж шагали... Вот под следующий шаг Галена - почти осуществившуюся попытку дошагнуть и обнять - что-то такое особенно скользкое и решило подвернуться... Он проехался чуть вперед, другой ногой зацепился за скамью, неловко развернулся, и не устоял... Готовые распростертые руки с готовностью обняли опорную балку, закрутили вокруг, приложили следом лбом об угол, и, наконец, Гален припечатался задом об пол, при том продолжая обнимать балку. И последний шлепок его падения потонул в гулком хохоте Арни, к которому присоединились собутыльники. А девица стояла себе у той некстати подвернувшейся ему под ногу скамьи и поглядывала на случившееся таким невинным и при том таким ехидным взглядом, что точно умудрялся одновременно утверждать и: "Я тут право не при чем!", и: "Ну я же говорила..."
  Пьяная обида Галена готова была перерасти в пьяную ярость. Он уже, не поднимаясь, принимался за мучительные роды какого-то затейливого проклятья... Но под внезапным чужим взглядом оно резко смолкло: это безжалостное сияние умело пробиваться сквозь любой хмель...
  Это собеседник Ильберта в два быстрых, резких - нечеловечески-резких шага, разом дорисовавших ему те крылья, одолел расстояние между... И Гален подвернулся под лезвие его взгляда в общем-то, случайно - через мгновение удар завершится, и замрет - на этой, рыжей:
  - Этого он тебе никогда не простит, - выговорил он, обращая внимание явно не на Галена, который, не решаясь или не умея подняться, скоренько заползал дальше за балку.
  Ему ответит только переметнувшийся взгляд, не слишком - на какую-то крошечную перчинку более ехидный, чтобы задаваемый этой болотной зеленью вопрос: "Кто?" - относился только к выбору между Галеном и Пастырем Наставников Фъяллартом.
   Или он не решится дочитать эту остроту, когда отзовется невысказанному вопросу:
  - Фъялларт всегда тешил свою гордыню куда больше, чем чрево. Поднять его на смех - и здесь...
  И замолчал. А она не ответит - только пожмет плечами с таким странным, и таким неуловимо знакомым равнодушием, которое явно понимаешь - где-то видел, но никак не можешь угадать, так у кого же. Еще бы - когда так пожимаешь плечами, слишком редко смотришь в зеркало. И снова вскинутый взгляд окажется таким же ответом... В этой странной, темной зелени - болотная вода: что там, глубже - слова его отозвались неожиданной: нежданной - сияющей беспечностью, и снова - вся ее легковесность - бликами по воде шла по темной глубине странного безразличия, холодного - как подводный ключ. И ему было так легко ошибиться - и узнать, и подумать о той глубине - своя... Но нет, он умел смотреть в глаза - и ровно до той глубины. Так, чтобы сразу, кровным и что-то ощутимо задевшим чутьем вдруг понять - нет. Нет, другое, чужое, неисторгающее - слишком слитое... Тем знанием зерна, не умеющего хотеть... Равно - победоносное и безнадежное безразличие сорной травы, знающей, что все равно - прорастет...
  Это Ильберт за его спиной усмехнулся:
  - И вправду, пташка - упорхнуть бы тебе отсюда! А то в такой силок попадешься - все перышки поощиплют... Да как бы не зажарят!
  - А то далеко она одна отсюда упорхнет, - мрачно вмешался Арни. - Вот как раз до окраинного поворота, там, где дом Хаенна северяне под казарму заняли...
  - А до Фьянты? - с какой-то непонятной подначкой поинтересовалась у него девица.
  - До Фьянты? - повторил Арни, уставившись на нее в недоумении. Смутно он знал, что такая Фьянта где-то да есть, помнится, отец для ярмарки в лавку Галена, когда она еще была и процветала, таскал тюки тамошней шерсти. Но для него, всю свою жизнь не покидавшего родного Вьез-Иля, эта Фьянта казалась где-то очень далеко, ну если не краем света, то началом туда дороги. - До Фьянты и я бы один не пошел. Даже с Раутом - подумал бы, - Раут был его старший брат, рядом с которым здоровяк Арни действительно казался младшим. И щупленьким младшим.
  - А я как раз оттуда иду, - улыбнулась девица, объясняя свою подначку.
  - Отчаянная пташка! - немедленно оценил Ильберт. Он-то замечательно представлял, где Фьянта. - И как тебя никто не...?
  - А я быстро бегаю, - с, кажется, давно привычной улыбкой отозвалась девица. - И хорошо прячусь...
  - И как там во Фъянте? - этот мягкий голос помешал Ильберту и усомниться, и спросить - а куда же ты идешь.
  - Как везде здесь, - она отозвалась, вроде бы и с присущей вечной небрежностью. Только сразу становилось понятно, что и эта улыбка умеет быть злой и горькой. - В храмах - проклинают, на площадях - жгут, на улицах - смотрят в спину: одни - на кого бы донести, другие - как бы прирезать, свежевыпеченные владыки, говорящие на "ква-ква", - характерный звук северной речи она передразнила со всей верностью этой горькой злости, - пытаются властвовать, остальные - выжить... Где сейчас по-другому?
  Вопрос на какое-то мгновение повис в воздухе. Ильберта отвлекла снова взвизгнувшая дверь, Арни кивнул - и потянулся за своей кружкой, Гален наконец-то дополз до своего угла и теперь пытался встать, кто-то вполголоса подхрюкивал, наблюдая за его попытками. А тот, кто начал этот разговор, вглядывался - не впрямую, как-то сразу, с трещинкой-морщинкой внимательности - точно своей непонятной и немыслимой отточенностью взгляда, как резцом из глыбы камня, пытался выявить - так все-таки что же перед ним такое... И не удавалось - не глыба преставала взгляду, вечное и каждый миг ускользающее отражение на воде, невместимое - ни под какой резец...
  Они столкнулись через мгновение - ослепительная синева, чуть темневшая той внимательностью, и смутная, болотная, зеленая глубина... Столкнулись - но ни один лучик того света не отразился в этой воде. По ее небу шли тучи - темные, тяжелые, предзимние... И, продолжавшие всматриваться, эти глаза не улыбнулись - оттого и мгновенно получившаяся у нее улыбка вышла какой-то беспомощной - как все попытки объяснить, что воду не проберет никакая сталь:
  - Только вы ошиблись, Добрый Верующий, - она действительно бралась что-то объяснить. - Я - не... Я совсем не... - и все-таки ускользнула от того сияющего взгляда, может, ее отвлек возвратившийся Ильберт? Теперь эта беспомощная улыбка обращалась ко всем. А глаза отчаянно не хотели улыбаться - и вдруг не выходило такой нужной этому продолжению беспечности. - А может, мне лучше остаться? Чтобы вас не слишком - спрашивали...
  И мгновенное удивление отразилось в так и не оторвавшемся от нее сиянии взгляда. Все интонации: "Придется поспрашивать," - так недавно сказанного Фъяллартом, она воспроизвела с такой сразу узнаваемой точностью, что на миг ему даже захотелось спросить, не умеет ли она слышать сквозь стены.
  А Арни взорвался:
  - Да что ты, птица?! Да... - следом его мысли стали чуть более разумнее. - Да здешним Псам нас спрашивать, что...
  - Навоз голыми руками разгребать, - продолжил Ильберт, - они - за стенами, да и пока - знаешь, тут такое было... - его глаза усмехнулись - довольно и недобро. - Да и Пастырь Собачников Фъялларт, бодай его, все же - так себе собака.
  - На охоту бы не взял? - неожиданно поинтересовался Добрый Верующий.
  - Не наше это дело, охота, - сначала выдал Ильберт, потом уже оценил - и вряд ли это звучало обнадеживающе, особенно для спросившего. - Взял бы: самого жирного принесет, на иных не оглянется.
  Его оборвал неожиданный смешок девицы.
  - Ты чего? - недоуменно вопросил Арни.
  - Представила, - она не стала уточнять, что. А Ильберт тем временем продолжил свое - то, от чего отвлекли размышления о собаках:
  - Тут-то все легче: от души и чистую правду скажу. Да откуда я знаю? - я такую первый раз в жизни вижу! - пришла откуда-то с севера, да, ведь Фъянта как раз на севере, а ушла... И не говори, что ты в Лианн!
  - Н-нет, - она покачала головой. - Я... - и размыла слишком долгую паузу раздумья растерянным жестом. - В Фъянте говорили - иди в Виенн. Вот я и дошла до Виенна...
  - А Виенн... М-да... - Ильберт поскреб подбородок, и повторил снова, точно желал проверить на звук. - А ушла...
  - А ушла со мной, - с какой-то неожиданной улыбкой - человеческого, даже мальчишеского задора вдруг выдал Добрый Верующий. Но она только подкрепила неведомое умение этого голоса - говорить так, чтобы ему хотелось поверить. Таким голосом трудно просить - и невозможно требовать, чем-то совсем другим был он - только, может, действеннее всех.
  И оглянулся - на девицу - и так же немедленно ему ответили. И беспечное ехидство, разбегающееся подспудным золотом улыбки, к ее взгляду вернулось:
  - Ну, пожалуй, сойдет за правду, - задумчиво протянула она, и разрешилась задумчивость вдруг звонкой насмешкой. - Ой, как плохо он о вас подумает! - за взлетевшей интонацией должно было последовать продолжение, но она медлила, а ему снова хотелось спросить - не умеет ли она слышать через двери... А от веселья до горечи, как оказалось, этой усмешке был какой-то шаг. - Но если сравнивать с тем, в чем заставляют сознаваться - вас и сочувствующих...
  И - нет, он все-таки умел - спрашивать и требовать. Всей обманчивой мягкостью верного выпада - всей требовательностью той отточенности прозвучало в ответ короткое:
  - Откуда ты знаешь?
  - Знаю, - отозвалась она просто и пусто, точно просто шагнула в сторону, и весь напор того выпада застрял - клинком, угодившим куда-нибудь между бревнами стены. Потом она действительно шагнула - к выходу и к Ильберту, чуть вздохнула и выдала. - Тогда и вправду надо поспешать, - и правой, привычно рабочей рукой, потянулась к кошелю.
  Впрочем, так неловко, что Ильберт на мгновение подумал, что левой. А еще через миг, поглядев, сколь неловко эти пальцы справляются с его завязками, тихо усмехнулся:
  - У тебя там хоть чего-нибудь звенит?
  - В том-то и дело, что в кои то веки - звенит, - улыбнулась она в ответ, но через мгновение улыбка дрогнула. Просто потянулась - другой рукой подхватить излишне веркий кошель... А одежка-то на ней - глядишь, с чужого плеча. Или просто покрой такой чудной, рукава ладони по самые пальцы укрывают - неудобно, наверное... Вон, правый как раз подвернут, поддернут - и не заметишь. А левый... Да такое и в самом деле прикрывать бы пока... Благо, такой рукой немного наработаешь...
  Ну, подхватить кошель она все-таки сумела - пусть ладонь, вынырнувшая из-под черного, линялого полотна и оказалась перевязанной - основательно, целиком - а еще, как сразу бы сказал тот Добрый Верующий - давно, и не очень умело. Ну, прихватить кошель так уж трудно, но, видно, было что перевязывать - слишком заметно дрогнула та улыбка.
  - Вот! - с гордостью выдала она Ильберту, отдавая наконец-то извлеченные монетки. - В кои-то веки...
  И направилась к двери - сразу, не дожидаясь Доброго Верующего. Впрочем, у выхода она помедлила, может и, дожидаясь, пока Каталинка всучит тому довольно объемистый сверток с чем-то, видимо, съестным. Тот не отнекивался, взял... Помедлила, обернулась - и встретила взгляд Ильберта, близкий и пристальный:
  - Удачи вам! - тихо и как-то неуверенно, точно просьбой к кому-то, попрощалась она, и снова - резанул слух тот присвист выговора - невесть каких мест. И окреп голосок - теперь не просила: знала. - Доброй удачи!
  И Ильберт все-таки улыбнулся:
  - Лети, птичка! - и - нет, он, конечно, не мог понять, что он сказал... Он уронил этот так, небрежно и привычно. Да и что еще скажешь человеку, отправляющемуся в путь? Особенно в эти времена. Ровно так небрежно, чтобы не успеть подумать, что в эти времена такие пожелания слишком редко сбываются. - Доброй дороги!
   Он не поймет - а может, даже и не заметит - как замрет та на мгновение, почти дотянувшись до кольца на двери, как снова улыбнется - просто и серьезно, точно ей что-то подсказали. И как сломится вслед - почти незаметным и выверенным поклоном, та странная прямизна - с которой и самый внимательный взгляд соскальзывает: как держится? - да так, как надо - и только стоит ей самой захотеть и вспомнить - и эта голова будет казаться вызывающе поднятой, даже склоненная низко-низко, так, что даже такой слом поклона - удивит... А потом уже - потянет на себя дверь и выйдет, не дослушивая прощального благословения Доброго Верующего.
   Хотя - спустившись, она его все-таки подождет. Или просто остановится - кажется, почти там же, на полшага от крыльца, где совсем недавно замер Фъялларт. Просто - в глубокой задумчивости. Такой глубокой, что он, только появившись, окликнул:
  - Что ты?
  - Да, ничего, - действительно задумалась - теперь отфыркивалась. - Подумываю, каково им будет... - и кивнула на дверь. - А может, все же, остаться? - и усмехнулась - криво и скупо. - Хоть высплюсь. Если успею.
  Теперь она смотрела в землю. А он - на нее. И отточенность этого взгляда снова пробовала свой резец. Только вот - позволено ли такому свету усмехаться - с такой язвительной горечью?..
  Впрочем, к голосу не подпустил. Там оставалась та же - мягкая убедительность, с которой так не хочется спорить:
  - Лучше - пойдем, - он и последовал своему совету, сделал пару-другую шагов. И продолжил, только когда убедился, что девица последовала за ним - и за ворота они уже выбрались. - Я знаю Фъялларта...
  - Заметно, - перебив его, полушепотом отозвалась девица. - За то, что Вы там высказывали - Вас можно было заткнуть, повязать и осудить раз... до двадцати пяти я досчитала, дальше надоело...
  Он кивнул, чуть улыбнувшись, только там, в вечных небесах взгляда, горечь все собиралась и собиралась темными тучами, обещая грозу... Но молния той отточенности не находила цели... Может, лишь оттого, что он оглядывал пока пустую дорогу, а девица шла сзади, поотстав на полшага.
  - Ну, да, он здешний, - протянул он как-то медленно, точно что-то договаривать не хотелось. К счастью, обошлось без середины - окончательный вывод его мыслей та подхватила мгновенно:
  - Похоже, землям Виенна повезло?
  - Бывшим землям Виенна, - сорвалось сразу: молнией той горечи - в землю. И прокатилось дальше - грозовым раскатом. - Насколько могло повезти... - и продолжил, как-то задумчиво. - А смеха над собой он никогда не выносил. А чтобы так... Встретишься - пощады не жди. Гневу Фъялларта я бы не оставил, - он помедлил на миг, задумываясь, кого бы, и то, что пришло на ум, вдруг прорвалось сквозь тучи горечи нежданным и озорным солнечным лучом, - даже его самого!..
  Она оценила - улыбнулась. С этой улыбкой ей пришлось встречать и следующий вопрос. Он остановился - на повороте дороги, поджидая - те полшага уже пытались превратиться в два, и, вгляделся - глаза в глаза...
  - Послушай, а ты уверена, что ты - не?..
  И она вполне поддержала странно шутливый тон вопроса:
  - Уверена! У меня просто злой язык, дурная голова и скверный нрав, - выдала она с такой улыбкой, точно всем этим была очень довольна. - Это ведь не несомненное доказательство?
  - Боюсь - наоборот, - тихо усмехнулся он.
  Дорога поворачивала. Разбитые колеи вскарабкивались на неровные камни давней-давней мостовой - такой, что по краям ее штурмовали густые травяные заросли. Уже мощеная, дорога карабкалась вверх, по склону, туда, где в него вцеплялись богатые каменные дома верхнего Вьез-Иля, стараясь не съехать, вслед за торопливо бегущими ручьями, вниз, в темную глубину оврага, на дне которого угрюмо шумела река, еще не успокоившаяся после грозы. Но не все ручьи достигали желанной цели. Часть их принимали в себя те поворотные колеи, давно уже ставшие глубокой и раскисшей лужей: пойдет тяжелый обоз - непременно сядет. У этого-то поворота он и остановился.
  И остановил первый - еще не шаг, только попытку ее шага на мощеную дорогу.
  - Туда - к казарме, - тихо сказал он. - И нам туда не надо.
  - Я бы прошла, - со странной самоуверенностью выдала она в ответ. - Но если... А Вы сами о себе плохо не подумаете?
  Он снова улыбнулся - добро, во все свое сияние:
  - Нет.
  - Тогда я пойду с вами. Кажется, мне действительно надо с вами, - последнее, сказанное вполголоса, пришлось уже ему в спину.
  ...Он шагал быстро, так идут безошибочно зная дорогу. Могло бы удивить. Потому что человеческим глазам трудно уже было разобрать ту узкую тропку, что там, у начала камня, сворачивала прочь от склона, вниз, к реке и оврагу. Лето выдалось щедрым на дожди, солнце не сумело повыжечь всякое сорное разнотравье, и то легко захлестнуло высоким - чуть не по пояс - морем смутную нить тропинки. Так легко, что понималось - мало кто тут этим летом ходил. А может, и вообще никто. Но тропа была - и прокладывали ее люди. Это их стараниями углублялись, скапывались особенно крутые склоны прохода, в иных местах - здесь даже укладывали окатыши валунов - снизу, с реки - чтобы те служили каким-то подобием лестницы... Впрочем, прокопанные склоны пообвалили дожди, и они же - подмыли те ступени, и камни те местами уже разъезжались и становились порой помехой, а не опорой...
  Тропка виляла, то выбирая себе ложбинку поположе, то отважно скатываясь вниз по склону. Незнакомый глаз просто не уследил бы всех ее изгибов по волнам сорной травы. Да и знакомый - с трудом бы... За своим же спутником девица еле успевала - он и так ходил быстро, а за всеми изгибами этой тропы следовал так, точно мог найти ее и с завязанными глазами...
  Он остановился, когда тропа скатилась вниз, к самой реке, к перекату, замирая у старой ивы... Кто хотел - тот сумел найти смутный след ее и дальше - вверх по течению, по камням. Тут трава цеплялась хуже, и стежки тропы угадывались легче.
  Но он остановился и смотрел - на реку, на три большие валуна у самого берега - где четвертый? - на молодую поросль, и свет того взгляда, у него не спрашивая, затмевался - темнее темного - закатом - затмением самой земной горечи... Но так не хотят верить самому себе И так пытаются не подпустить накатившую боль слишком близко - но она так только тянется, и не может прекратиться...
  Шлеп, шлеп - ой... Поверив относительной ровности последних шагов тропинки, девица решила преодолеть их бегом, разогналась - и чуть не поскользнулась на мокрых листьях, вот-вот - и сверзилась бы в воду, но не сверзилась, остановилась - как-то совсем неосторожно рядом. И выпалила сразу - точным ответом на его взгляд - со всем тем:
  - Здесь вообще, ходят?
  - Почти никто... Некуда теперь ходить, - тихо отозвался он.
  А она отозвалась еще тише. Так, что шум переката почти заглушал ее слова...
  И оказалось, первый вопрос вызвало вовсе не раздражение.
  - Я, кажется, поняла, - протянула она как-то виновато, и вслед слетело почти беззвучно: он скорее догадался, чем расслышал. - Простите, если... Кто Вам Злоязыкий Реимонд из Виенна?
  Оба они знали, как снимать присохшую повязку с раны. Больно. Но, кажется, она все-таки понимала, что делает...
  Об его ответе ей тоже пришлось скорей догадываться, чем услышать:
   - Брат.
  Она стояла рядом - слишком рядом. Так, что чужое тепло чувствовалось. Так, что чужое тепло - грело... И сплавлялось - во вскинутом взгляде чем-то - столь непереводимым на слова, что ему пришлось отвечать - всем светлым и безжалостным сиянием - того неба: превосходством и ответом надо всеми земными бедами... И послушалась глубина, срезалась - и вдруг вгляделась с такой настороженной внимательностью:
  - Так Вы - Арнальерт из Виенна?
  И он первый раз слышал, чтобы имена произносили - так. С такой осторожностью, с такой неистовой бережностью, точно - удерживая в ладонях хрупкую радугу заморского, немыслимо-тонкого стекла, или что-то еще тоньше - то, что удержать и просто невозможно - но эта бы удержала... Именно так - этот странный присвистывающий голосок выплел - его имя.
  Так, что поневоле растеряешься. Но он отозвался мгновенно. С той своей странной светлой улыбкой, уже отсекающей - от земли:
  - Ну, да... - и, куда более - для нее - внезапно продолжил. - Да просто Арнье.
  - Так это тебе надо было чесать оттуда и поскорее! - избавление от формул вежливости далось ей на удивление легко. И, точно повинуясь своим словам - а может и сумеркам, наступление которых было еще заметнее в и так темной глубине оврага - шагнула вперед, на стежки тропинки, спросив уже вслед. - Нам туда?
  - Туда, - он согласился, шагнул, и спросил только вслед, впрочем - почти и не спросил, точно хотел уточнить что-то давно известное. - А что так?
  - А то сам не знаешь, - ухмыльнулась она. - Вот не знаю, каков там Фъялларт, но... "От Дейни до самого моря..." - протянула она негромко, но знакомую интонацию он угадал сразу, - каждый, кто донесет, что где-то тебя видел, получит не только немыслимо серебра, но и отпущение грехов, - после чего она вдруг остановилась, и покосилась на него с каким-то оценивающим ехидством, при том - каким-то сосредоточенно-детским жестом прикусив указательный палец.
  Он тоже остановился - и улыбнулся, пожалуй, не с меньшим ехидством:
  - Думаешь, не попробовать ли?
  - Нет, они мне не нравятся, - со столь же детской вредностью - вроде, "а вот что моя левая нога захочет" отозвалась она. - Но, может, хоть ты мне объяснишь, что это такое?
  - Что? - отозвался он с искренним изумлением.
  ...Он действительно мог пройти всю эту дорогу с закрытыми глазами. И то, что за вдруг выросшей из разнотравья оврага скалой, тропинка круто повернет вниз, он не мог забыть. И не забыл. Но от изумления - оступился.
   Потому что так - не лгут. И не шутят. Она говорила так чисто, верно - даже как-то певуче, что если бы не этот порой проскальзывающий незнакомый присвист, сказал бы - здешняя, поклялся бы - не считай он клятву - именно, грехом...
   Потому что голос этот с такой невозможной точностью вдруг сказал это слова - со всей верной интонацией чужеземца - чужой набор звуков, не значащий ровно ничего:
  - Грехи.
  И только у серого валуна с отколотым краем - через пару шагов - тех, резких, быстрых - сказал он, сильно неуверенно, но по-другому и быть не могло... Удивление прорвалось уже помимо воли:
  - Ты, наверное, шутишь...
  - Вот и все так говорят, - как-то задумчиво протянула она в ответ. А то, что могло бы сказаться вслед - он уже перебил, не только не скрывая удивления - выплеснув все его в одном коротком вопросе:
  - Да ты откуда, чудо?
  - Издалека, - она отозвалась тихо, она отозвалась просто...
  Но что-то было - в этом коротком "издалека", нет, не срезающее сразу - и не спрашивай! - какая-то звериная настороженность, ожидание - ответа слишком неизбежного и нежеланного... Что-то такое, что он не захотел расспрашивать, а она - продолжать...
  Так и шли - молча. А тропка спускалась - с камня на камень, петляла - вслед за рекой. Он обгонял, шел быстро - тем лезвием походки-полета, что - с такой непонятной неизбежностью - срезало, уводило - прочь от земли... Обгонял - и отводил ветки, шелестящим серебряным ливнем занавесившие чуть не всю тропу. Раньше они так не осмеливались... Здесь все слишком изменилось... Как ни лети - трудно проходить сквозь собственную память. Сквозь - такую память...
  И тропка снова оборвалась - у самой речки, выскользнув на небольшой лужок. Новым смутным намеком начиналась она уже на другом берегу. Пролетевшая гроза, конечно, добавила речке и воды, и грязи, и норова - но здесь, по по-прежнему выступавшим из нее камням можно было перебраться на другой берег, почти не рискуя окунуться... Ну, разве чуть ноги промочить.
  И он снова остановился у самой воды - подождать. Недолго - только успел остановиться и оглянуться - и ивовые ветви снова зашелестели...
  Перебрались легко - он еще предупредил, что те два камня - шатаются... Они всегда тут были - и всегда шатались, сколько он тут бегал... И вились дальше стежки тропинки, теперь - карабкаясь вверх, на холм, куда еще добирались солнечные лучи - рыжим закатным золотом.
  Он и так шел быстро - со всей невыносимой легкостью тех, кого земля не умеет держать. Теперь же - точно и вовсе не шел: летел - отбрасывал, отрицал каждым шагом, - и все равно казалось: так, точно что-то страшное там, позади, гонится за ним. И вправду - было, отчего... Только то не гналось, а оставалось. И не то, чтобы страшное - он мало чего боялся... Особенно - после... Летел так, точно старался обогнать свое желание обернуться - и увидеть. Как раз - сейчас, и отсюда лучше всего видно. Как там, где говорливая Виеннка наконец-то сольется с темными и неспешными водами Райны, точно вдруг - взметнется над катящимися к ней склонами лугов, над далекой курчавой зеленью - резко вытесанная вершина скалы, за которую вот-вот упадет солнце... И расплавленное золото его лучей так же равнодушно раскрасит - как ту, так недавно бывшую красоту и гордость стен, точно выраставших из той вытесанности скалы, - так и теперешнюю - и отсюда заметно, что почти черную, и страшную пустоту...
  Он все-таки не обернулся. Даже там, уже совсем свернув с тропинки - потому что та, проторенным путем, катилась лугами вниз, туда, куда не смотреть - и стирали ее стежки травы, знающие, что идти некуда... Шел, сворачивал к долине, к кудрявой темноте леса, прочь от той дороги, которую одолел бы в любой темноте с закрытыми глазами... Хотя - да что бы он так здесь не прошел...
  Остановился он уже почти нырнув в лес, у старой рухнувшей орешины - она все-таки свалилась... Может быть, он только сейчас вспомнил, что идет - не один...
  Ждать пришлось подольше, но не так уж долго... Отстать она отстала - пусть тоже ходила не слишком медленно, но такой полет - где догонишь? - но хотя бы не потеряла его из виду, и не пропустила - где свернуть с тропинки, и как дальше - направляться бездорожьем. И ей никто и ничто не мешало оглядываться. И понимать...
  А он стоял и ждал. Даже задумался на миг: не запутается ли. Ему все-таки пришлось обернуться - впрочем, низкие кроны деревьев и золотой занавес последних лучей укрывали теперь ото взгляда то, куда не смотреть... Хотя - если все равно видишь...
  Но за тем мигом задумчивости - она и появилась, прорезала - закатное золото... И смотрел - как спускается, скоро - нет, все-таки не летящей походкой - была бы летящей, если бы что-то каждый миг не мешало, так - срывающейся... Может, просто чуть-чуть прихрамывала? Но у многих мигом бы сравнилась эта стреноженная легкость - с птичьей: шла - шагом тех, кто лучше умеет летать, чем ходить. А для него... Что поделать, из Владетелей Виенна - последних - не только старший владел умением складывать строки... И пробиралось - а не ожидал: смутным ритмом, для которого слов еще не было, но он знал - какими должны быть... И сравнивалась - с танцем этой осенней травы под ветром, с вечным и неуследимым течением дорог и рек, не умеющим спешить - с чем-то совсем другим, и пойманным, и совершенно не понимающим, а как это - ходить? Еще немного - и слова сложились бы, и, может быть, долго бы он пытался выпроводить их, непрошеных - и запомнил бы крепче крепкого, как все, что создал - и пытаешься забыть... Тут-то она и добралась...
  Все же - те слова не заплелись:
  - Вечереет уже, - оборвал их ее негромкий голос. - Недалеко мы сегодня доберемся...
  Он только кивнул - и медлил, возвращаясь из вдруг нахлынувших - еще-не-слов... И удивляясь - сам себе. Так давно не было. Нет, он не сражался с этим своим даром - тот когда-то послушно отступил сам, лег фундаментом - в основание уверенной мягкости речей - которые слушали, которым верили, и за которые... Он почти забыл, как это - и вдруг...
  - Я потому и свернул, - наконец отозвался он ей, выжидающей. - Мы - самой короткой дорогой идем, но как стемнеет - там не пройти. - ...Тучи бродили в том небе его взгляда - темные, тяжелые тучи. - Так что вот - придется...
  Его нерешительность подхватила уже привычная усмешка:
  - Ну ничего... Позапрошлой ночью мне тоже пришлось под корягой ночевать. - Но усмешка потихоньку растворилась. - Под утро, правда, холодновато - ну ладно, выжила...
  Они шли, углублялись тем лесной долиной все дальше и дальше. Здесь уже никакой тропы не было - да и густая синева близящихся сумерек осторожно подтапливала лес. Где-то по вершинам смутным гулом бродил ветер, а с земли - тянуло сыростью, холодной и смутной, говорящей, что подходит осень...
  Но - здесь ему заблудиться не грозило... Он шел и как-то осторожно поглядывал на идущую рядом - она почти не отставала, так, на те полшага. И понимал, что совсем ничего не понимает.
  - А что ты хотела найти в Виенне? - вдруг спросил он, как-то нерешительно и чуть удивленно - совсем не так, как ему, кем ни посчитай, подобало бы спросить.
  - Так, просили... - начала она медленно, но вдруг, словно только тут сообразив, догнала его на эти полшага. Так, что взглянул бы и поневоле... А что такое эта улыбка - когда глаза ну никак не могут улыбнуться - он уже почти понял. - Знаешь, Добрый Верующий, похоже - что тебя...
  Он почти не удивился. Только на мгновение разогнало те тучи во взгляде - простым человеческим изумлением. А потом понял. И - нет, напротив - пробилось - всем сиянием - слишком ясным. Нет, не солнца в грозовых тучах - разве, в зимних - далекое, чужое, холодное... Спорящее - и оспаривающее - и первое удивление, и тревожную горечь, проснувшуюся вслед...
  - Так ты из Фъянты идешь? - тихо переспросил он. Как будто уже понял, просто надо пройти еще раз - точно проверить прочность понятого... Или - убедится, что понял - не так? Да нет, он не надеялся...
  - Да, - тихо отозвалась она, точно отдавая ему право - задавать вопросы.
  - Меня там мог искать только Эльбран из Каринье, - это его соображение точно прозвучало вопросом.
  - Я не знаю... - этот тихий голос размывался смутной неуверенностью. - Я и не спрашивала... Но - да, из Каринье...
  Нет, этот взгляд все-таки сиял. Так светло - и такой отточенностью, что ей было слишком трудно взглянуть ему в глаза. И еще страшнее - подумать, что было бы, окажись он на месте Пастыря Наставников всех земель Тиресны и окрестных... Но видно, этому лезвию взгляда не требовалось вглядываться в глаза - оно и так било насквозь, и понимало - да и трудно было не понять... Разглядел - и при всем сиянии то отозвалось - той сведенной трещинкой горечи, все ж пробившейся - подспудным течением - в короткий и простой вопрос:
  - Он жив?
  Он почти догадывался, что она ответит. И не ошибся.
  Глаз она по-прежнему не понимала.
  - Я...еще видела - живым. Его успели спасти, но поздно, - а глаза те - точно темнели, вглядываясь - совсем не в узкие полоски ивовых листьев на темной земле, а в те темные омуты памяти... И то, что она там видела, мешало ей говорить... А потом она взгляд вскинет - ответным взлетом лезвия - почти черного. - Уже нет.
  И шагнет вперед - рывком, летом - зная, что тот сейчас остановится. И еще тверже - что выговаривая, зашевелятся в следующий миг его губы. Пусть этот выверенный шепот - конечно на певучем, на родном - молитвы, которую здесь знал каждый, а для него - так почти единственной - и звучал не слышнее шелеста ивовых листьев, и он сохранял всю ту увереннейшую мелодию знания-как-будет, знания - что... Это оно же - мгновенно разгоралось в этом взгляде - такой сияющей и такой невозможной - уже отбросившей прочь все земное и совсем невозможной на этой земле - но да, она называлась так - радостью...
  И не от того ли взгляда - пусть все минующего - так отступит она: к расходящемуся у самой земли стволу: встанет рядом, проведет пальцами по серым трещинам коры - странным ласковым жестом, точно выпрашивая - то ли защиты - от радости того взгляда, то ли понимания...
  
  ***
  Этого я тебе не расскажу, Добрый Верующий... Никогда. Даже если сможешь потребовать...
   Не знаю, почему. Может - потому что я совсем не знаю, какими словами такое переводится... Нет, не с моего внутреннего - все-таки даинкона - на певучую речь твоей земли. А просто - на слова. С чего-то совсем другого...
   Или потому, что я просто не могу встретить - этой нечеловеческой радости твоего взгляда... Потому, что - сразу и увижу...
   Тем более - потому что она все равно - была бы. Даже - смоги я рассказать...
  
   ...Как резко и горько хмурится Ринки, на лице которого сложно представить себе что-то, кроме улыбки... И так тихо бросает в сторону, точно чтоб никто не услышал - в мою сторону... Потому что такие слова - на устах - и, с твоей усмешкой, Ринки - площадного шута - возмутят кого угодно?..
  - Горе моей земле, - тихо роняет он. - Потому что там, где разучились смеяться - побеждены все...
  
  ...И какой же тогда льет дождь - не летний, и вообще не здешний - долгий, ледяной и неимоверно тоскливый. И мы рады бы спешить - но колеса повозки вязнут в месиве воды и грязи, темном - и жутко скользком, и Ринки то и дело приходится выбираться, ругаться на своего кабысдоха и повозку, и помогать им, обруганным, вылезать из очередной грязной засады, по пути поминая всячески и дорогу, и погодку, и все на свете... Дороги здесь разбиты - до сих пор...
  Потому, наверно, и кажется, что мы ни на шаг не приближаемся к смутному намеку на город - там, далеко, на холмах, размытому в дымку этим проклятущим дождем.
  ...Фъянта... Прекрасная, столь многими воспетая, Фъянта - светлая, великая, белостенная... Когда-то... Теперь эти - как-то вдруг объявившиеся из дождя где-то там, над нами, стены - темны: неровно, неверно - грязью, подтеками, копотью - до сих пор... "Ринки, сколько лет прошло?" - "Семнадцать!" - роняет он, не оборачиваясь, и ругается - уже не на кабысдоха и не на погоду... И ложится - шрамами - местный серый камень, почти чернеющий под этим дождем, которым потом уже - наскоро - заделывали проломы, крепили стену. Что ж, ей хотя бы оставили стены... Чтоб самим за ними укрываться... Ринки ли так усмехнется - горько. Я ли...
  
  ...И как наконец - и к моему удивлению вкатывается наша повозка за низкую серую каменную стену - усадьбы там, в верхнем предместье. "Когда-то нас здесь неплохо принимали, - смеется Ринки. - Глядишь, с собаками не выпроводят!" Ну где нам, приезжим, знать, что этого дома здесь чураются хуже всякой заразы...
  ...Только мы - очень хорошо знаем...
  Нас и вправду не выпроводят...
  Я - не думаю. Просто отдыхаю. Отогреваюсь - и ем... И рассказываю - так, на ходу, сказочку про танцующих-на-снегу - да нет, добрую, ту - про Долину - темноволосой толстушке - сразу видно, кто тут возится у котлов... И она не забывает наполнить нашу миску - третий раз? - вкус-сно! Простонародная похлебка - но с травами - пусть местными, тут совсем не поскупились, и - да, в ней даже мясо! Здесь по-прежнему хорошо живут.
   Но смеяться здесь тоже разучились...
  Хотя - неугомонный Ринки, балагурящий с каким-то здоровяком, сидящим у входа, уже разговорил его - до улыбки. Он уже готов был расхохотаться, когда там, сверху по лестнице застучат шаги...
  И не расхохочется... Увидев, почти подскочит, выпрямится - и уставится в изумлении. Да что он - если даже я, уже успевшая понять, что тут к чему, чуть не подавлюсь похлебкой.
  Младший из Владетелей Каринье - на гордость которого точно копили все поколения - спустившийся сюда? Проще увидеть его спустившимся в выгребную яму! Встанет, вытянется здоровяк - и охнет толстушка, скрываясь куда-то за котлы... А он, здесь немыслимый, встанет в проходе - чуть не перекрыв его разворотом плеч - темно-синий в серизну: грозовой тонкий шелк в смутных отсветах кажется на нем - сталью... И подзовет Ринки жестом резким, нетерпеливым - и как усмехнется тот, неспешно поднимаясь...
  И, через пару фраз, таких тихих, что я не слышу, Ринки обернется - и позовет уже меня...
  
  ...И как там, в верхних покоях - откуда только пробирался туда этот непрошеный стылый ветер, бродящий в темноте гобеленов, и точно запускающий холодные руки за шиворот? - заговорит снова молодой Владетель Каринье, и как будет срываться его голос, в ссоре и споре сменяющих друг друга интонаций... Такой голос просто не создан, чтобы уметь просить?.. Да и трудно с нами, дураками - ну кто ты, Ринки? С таких высот тебя просто должно быть не видно - а ты стоишь, и совсем неподобающе-дерзко отвечаешь - прямым взглядом, всякий миг готовым усмехнуться... Ринки, ты бы хохотал первым, скажи я это, но - а наши княжества обширнее твоих, Владетель! Что с того, что мы их с собой уносим под рубахой... И то, что даже такой похлебкой они не кормят - и слишком часто даруют - ой, другую кормежку... Хотя - да и ваши...
  Я ведь тоже смотрю тебе в глаза... Гордец - выкованная гордость - что хороший клинок... Но на всякую сталь есть - своя ржавчина и свой огонь... И плавится, течет должная отстраненная высота во взгляде пламенем отчаянья и - эх, Владетели, да чьи земли ныне хорошо знают это слово - надежды...
   Впрочем, тот голос недолго спорит сам с собой: потому что Ринки согласно кивает почти сразу же. С легкой такой улыбочкой: мол, так бы сразу и говорил! Едва только слышит имя.
  Эльбран? Может, и Эльбран... Я не запомнила.
  
  ...А так - уже потом, после... Когда наша повозка виляет по грязи совсем другого предместья Фъянты - туда, дальше, по дороге на юг. Виляет, но не вязнет, потому что этот бешеный вороной - один из лучших коней всего Каринье - точно так же аристократически-презрителен, как его хозяева - чтоб какая-то грязь смогла остановить его - да не бег, полет? - до такого он не снизойдет... Ох, будь я на месте стражников на воротах, непременно бы поинтересовалась, и откуда у паршивых бродяг такой красавец? Впрочем, спрашивать что-то у нас с Ринки?.. Сам потом пожалеешь...
  Кажется, этот бес, дай ему волю - обгонит и ветер. Но его полет Ринки все-таки сдерживает. Чтобы не так растрясало... Чтобы...
  Впрочем, тогда мы уже знаем, что все - безнадежно...
  И Ринки отзывается - тихо, точно боится, что его голос прорвется туда, внутрь повозки, с вечной своей усмешкой, только на этот раз получается она злой и горькой, такой, что вместо шепота выходит - шип:
  - Просто однажды этого площадного шута поколотили - по самое больше не поползаешь. И я очень хорошо запомнил, чьим милосердием я до сих пор пляшу, - и, под грохот колес по мосту, голос Ринки окончательно срывается - в шип проклятия, злого и бессильного, и поминает он какого-то местного святого по таким и растаким, что это слишком даже для когда-то вольнолюбивого Юга. И почти захлебывается своим шипом, роняя вслед. - Да с какой радостью я бы сам сдох... Даже трижды...
  
  А тогда, еще в этом сумраке залы Ринки только кивает, и как-то вдруг начинает отвечать Владетелю Каринье - сухо, серьезно, дельно... И его прерывает - резкий женский голос откуда-то из угла. Я ее, честно сказать, не разглядела. Да и не разглядывала. Только вот - когда заговорила...
  Женский-то женский, но... Ни малейшей мягкости в облике: седина и темнота, и этот - родовой, видно грозовой шелк на ней тоже - сталь. Про голос уже и не говорю - мечи об такой голосок затачивать! И только - сколь не под нее этот шелк...
  Вот спросить бы, удается ли тебе, Верная Альда из Каринье - все-таки оставшаяся Верной - ведь: "изворачивайся и лги, но не..." - подбавлять в этот голосок хоть чуть-чуть меда, когда беседуешь с непременно захаживающим в этот дом Наставником и Исповедником - а ты обязана быть на каждой торжественной службе... Как же - дело Верных... Других Верных - другому... А каково тебе подбавлять тот мед - даже я спрашивать не рискну. Как и о том, каким местом, интересно, смотрит этот Наставник и Исповедник?.. Ведь у вас все на лбу написано. Ну, не на лбу - во взгляде... Это ваше сияние и я разглядела и запомнила - и уже давно...
  А тогда - со всей непрошеной резкостью этот голос поинтересуется чем-то вроде: "А ты знаешь, на что идешь?"
  И Ринки нежданно расхохочется, куда там расхохочется - заржет... Так, что даже этот стылый ветер метнется куда-то в сумрачную и смутную высь гобеленов. Откуда так неодобрительно косятся - лица предков? - лики святых? - на этого, бог весть как допущенного сюда шута, который еще и осмеливается хохотать - там, где так давно разучились смеяться...
  Только в том, что выскажет Ринки, когда, наконец, отсмеется - и мне довольно трудно найти хоть что-то смешное.
  - А вы знаете, благородные господа, во сколько эти нынешние площадные развлечения обходятся?.. - выждет чуть, не отзовутся, и продолжит. - А я знаю: у меня папочка сам над пергаментами корпел: столько-то за дрова, столько-то за смолу - а еще за солому, и за веревки, а еще все это привезти надо - там много всего... Господь меня миловал - я раньше смылся, чем все это учить усадили. - И с каким же ледяным высокородным презрением косится на него младший из Владетелей Каринье, и тщетно - плавится лед раскаленной чернотой отчаянья. Взгляда той, в углу, я разглядеть не могу. Но его почему-то не прерывают, и Ринки продолжает - в отчужденной и недоброй тишине. - Такой площадный шут, как я, столько не стоит, даже если его со всем дерьмом продать... - и ухмыляется. - Вот разве веревки на меня не пожалеют. Крепкая ветка тоже найдется. Что ж - еще раз спляшу, - и серьезнеет - так вдруг, как только и умеет человек, привыкший смешить. - Это вам надо бояться.
  Шуточку это - про "спляшу" он повторит еще раз. И очень скоро. Когда эти выверенные и скупые слова - его и Владетеля сплетутся четким узором грядущих действий. Повторит - и вдруг смех его оборвется - странной скупой задумчивостью:
  - А ведь нам будет нужно, чтобы кто-то сплясал...
  - Ринки, про меня ты забыл? - поинтересуюсь я вдруг и весело. До того я только слушала - их согласно спевшиеся голоса и холодный ветер, шуршащий там, в гобеленах.
  Обернутся оба, но - так как Ринки ближе... Ох, как не стоит попадать под слишком серьезный взгляд привыкшего шутить. "Молчала бы ты, дура!" - грозно выговорит мне взгляд Ринки. И я улыбнусь - весело, беспечно - что на той площади - и соглашусь с ним вслух:
  - Дура! А кто тебе дальетки будет петь? Ты? - так от тебя полплощади разбежится! - я, конечно, перебарщиваю: голос у Ринки даже приятный, хотя...
  - Тебе-то что в том огороде? - бурчит он неохотно.
  - А у нас, бродяг, своя правда, - с той же улыбочкой отзываюсь я. И - с невольным отзвуком: слишком хочет что-то во мне произнести это - на родном. - Разделенным хлебом и кровом, словом и ветром, - и Ринки мгновенно хмурится так - слишком - серьезно, точно понимает, что на том даинконе - на котором это во мне и сказалось - это клятва, через которую не переступал ни один из нас. Из нас - дважды. Из нас - тем более. Ринки хмурится, и я оборву - только улыбнусь еще шире, подначиваю. - Или тебе так не хочется в последний раз со мной сплясать? Ну, о разных дубах я их, как-нибудь, упрошу...
  - Да чтоб тебе зимой в канаве!.. - наконец ругается Ринки. И, прожевав эту мысль, как что-то явно невкусное, выдает наконец. - Ладно... Только с рукой своей что-нибудь сделай - а то, хоть рубаха у тебя и черная, это от тебя полплощади разбежится!
  Сделаю. Перетяну - понадежней, покрепче, - когда ж ты заживешь, зар-раза?! -подшнурую рукав - да ничего, вроде...
   А ругаться мы с Ринки будем еще весь вечер. От шипа до еле сдерживаемого ора... Вот не знаю, как все это вынесли наши добрые хозяева...
   И все же под конец он со мной согласится. И ухмыльнется: "Ладно, спляшем!"
  
   Спляшем, Ринки!
   Стук - стук подковки по помосту... С севера еще - нашего севера - сапоги, тяжелые - а все, почему б и не танцевать?.. Сегодня - этот помост, завтра - ну совсем другой: шутом больше, шутом меньше - ну какая разница? А пока - стук, стук подковки - под веселый перелив дудочки Ринки, перемежающийся прибауточками, под ехидное веселье дальетки о муженьке, подзадержавшемся с ярмарки - что творит одна половина, что вторая - ох и отплясывает Ринки незадачливого деревенского красавца - как самой не улыбнуться?.. И правильно, улыбайся - и отстукивай, не выбивайся из затейливого ритма, а главное - не думай... И даже совсем не о том, что будет, если кто-нибудь - например, тот приземистый и лысый начальник стражи, что благостно разрешил нам повеселить народ на ярмарке у Семисветной башни старого города, или хотя бы вон тот его подчиненный, что стоит, лениво развалившись, и ухмыляется тому, как уже я вытанцовываю оправдания веселой женушки, а Ринки встречает каждый мой куплет оч-чень ехидными трелями- вдруг вспомнит, что такое на самом деле этот тупичок, куда загнали шуты свою повозку, развернулись, затянули узкую улочку цветным тряпьем - не разглядишь... А за трелями, за шуточками-прибауточками, за гулом толпы, подобравшейся вокруг - а гудит: даром, что ли, мне так глотку драть приходится? - не расслышать, не разглядеть - ни торопливых шагов - раз, два, три - кажется, все - ни надсадного скрежета поднимающейся решетки... Впрочем, да знает ли нынешняя городская стража, что там?.. И даже не о том, что будет, если у тех, нырнувших в тот холод и сырость, которыми - знаю, что тянет - из открывшейся за той решеткой темноты - ничего не выйдет, или выйдет совсем не то, и, может, из того же хода на нас вынырнет...
   Нет, совсем не об этом... Об этом - что: стук, стук подковки - сегодня этот помост, а завтра - а завтра будет завтра, и дурной холодок знания об опасности не сковывает веселого ритма дальетки - куда там: только пьянит, как молодое вино...
   Трудно думать - нельзя думать только о взглядах, порой взлетающих из толпы - на наше веселье... Собраться-то собрались, день - торговый, на площади шумно, да - так чего бы не поглазеть? И только... Сколько-то лет здесь мир - над вечно бунтующей Фьянтой... только не надо вспоминать, как произносится здесь это "мир". Нет, кто-то и смеется - ухмыляется, вон как тот стражник. Но... На этой площади - не на той ли самой, привыкшей к другим площадным зрелищам, как невесело усмехнулся бы Ринки, и - нет, не продолжил бы, разве про себя: трудненько развеселить площадь во времена иных помостов. Скорей уж... Вот интересно, сколько из этих, собравшихся, с удовольствием растерзали бы нас, похабников - на ме-елкие лоскуточки? А еще больше - что было бы, знай они, чего ради это все...
   Впрочем, по мне - лучше пусть рвут на части...
   Но - как ни старайся - а кружатся взгляды, точно не ты сам - площадь вьется веселым ритмом дальетки, все быстрей и быстрей... И только время: то время, которое все-таки считается - холодком опасности, как мелким снегом в спину - что там? скоро ли? - перебивает тот ритм, еле движется - торжественной поступью какой-нибудь риенты... Время, так пляшут в тех хоромах, в Верхнем городе, за стеной - то есть, видно - плясали?
   И потом - точно сообразив что-то: да мы крепко спаяны - не только веселым ритмом пляски и взглядами площади - а и той подспудной мелодией, что выскребывают где-то в глубине ледяные коготки, ехидные трели дудочки Ринки меняются - четким отстуком и веселым перебором струн... Ах, черт, понимает, что той рукой - я и с шуршалкой не справлюсь: на ногу прицепил... Мы спаяны - и мне не надо говорить... Перелетевшая когда-то из-за гор задорная мелодия тарьетты - не хочешь, затанцуешь - кто там отстукивает? - неужели стражник? - тебя-то мне и надо! И - стук - подковки с помоста... Вот теперь ты точно ни о чем не догадаешься! И - со всем нахальством площади: эй, господин стражник, что ж вы все свою железяку обнимаете - разве я не красивее? И - ходом, ходом - отстуком подковок - поближе... Переругаться или повеселиться - а все от главного подальше... Впрочем, этот улыбается - до ушей и шире, что - на рябую морду девки редко льстятся? - и, боги мои боги - которых у меня нет! - не увидел бы его старший: разбирательств не оберусь - да ладно, главное, чтоб мои без меня учесали - и вправду отставляет железяку и кривоватым шагом тарьетты идет ко мне... Ох, на ногу бы не наступил - сапожищи-то у него!
  И гул площади закручивается вокруг меня - всеми разворотами танца. ...А ручищи у него сапожищам под стать... А за теми словами, что порой вылетают из этого гула - где мне следить, вроде бы: тут с ритма не сбейся - да еще старайся, чтобы все ноги не оттоптали... Но тот шальной хмель опасности точно проясняет все вокруг - а как же: мы спаяны - и равно ждем: как оно там, в той неведомой сырой темноте разрешится - как - и когда - и чем... Потому и мнениям о моей - э-э-э, неблагопристойности - ничто не мешает долетать до слуха. Ну, это не худшее, что...
  Упс!.. И я все понимаю уже потом: как слух отследил свист чего-то таки в нас запущенного - не сбиваясь с шага: отступить, и понять мгновенно - и постараться сбить это нечто в полете, сообразив до мысли - а если тухлое яйцо - ведь как раз в повозку? - вот, что нам совсем ни к чему... Но рука сообразит и поймает: это все-таки яблоко. И даже почти не гнилое! И на очередном - расхождении, развороте, предписанном шаловливой мелодией - обернуться туда, откуда прилетел подарочек - поискать взглядом: ах, так ты на крыше, маленький поганец?.. Надеюсь, у тебя их там не корзина? И с великим удовольствием показать тебе такой дли-инный нос. После чего радостно куснуть это самое яблоко - сладкое, кстати...
  И - радостной встречей - чей-то одобрительный смешок... Нет, парнишка на крыше, я слишком хорошо могу тебя понять... Но - кидаться гнилыми яблоками - и я умею. И даже метко - жаль, до тебя не докину...
  А вот сумел бы ты - так сплясать, зная...
  
  Чем-то уже явственно гнилым в нас еще запустят - но, к счастью, промахнутся - уже тогда, когда наша повозка покатится - прочь с площади, по узким улочкам, туда, к Южным воротам Темного города.
  ...Нам повезет. Нам вроде бы повезет. Но...
  ...Там, еще на площади - представление окончено, успешно окончено? - как? - я ничего еще не знаю, но "роскошь" разноцветных лоскутьев возвращается назад в повозку, и вот я подпрыгиваю, пытаясь снять очередную "лохму" зеленого полотна, сдергиваю - с какого-то непрошеного крюка решетки, но сваливаюсь не слишком удачно... И так, снизу, встречаю взгляд Ринки - он там, возится у повозки - нелегко туда уместить всю эту "роскошь"... Еще бы - если вспомнить, что там - не только барахло и не только мы, но и эти четверо... Нет, их должно быть уже пятеро... Неужели никто так ничего и не заметил?
  Но взглядом Ринки способно оборваться любое "повезло"... Нет, мгновенно сообразив, что я на него смотрю, он все-таки умудряется вылепить улыбку. Именно вылепить, да скорее - налепить: что тот серый камень в уже-не-сияющей белизне этих стен. Потому что сразу разбивается, становится - каменной и страшной, стоит только встретить этот взгляд. С таким пустым отчаяньем площадные шуты смотреть не должны... С таким вообще живые не должны смотреть...
  Но нет, нет - ведь площадь шумит по-прежнему, и я поднимусь, подберу спадающий край зеленого лоскута - и закину его в повозку. Хорошо, что никто на площади не углядит, что за рука - темные, железные кольца перчатки, явно не подходящие шутовской повозке - поймает эту тряпку. Впрочем, и мне станет не до того. Потому что царящее над этой площадью немилосердно жаркое лето сплавляет все запахи рынка - единым варевом в своем котле... Варятся там, понятно, далеко не благовония... Но мой песий нюх все равно уловит - совсем новый запах, поселившийся в нашей повозке. Тягучий - и тошнотворно-мутный - стервятников на такой приманивать! То, что так пахнет, уже не...
  А дальше мне придется быстро запрыгивать на повозку - тот вороной стронет ее куда быстрей, чем кабысдох Ринки. Тогда-то нам вслед и полетит какая-то дрянь...
  И покатится повозка улочкам Темного города - к самым Южным воротам. Недалеко - повернуть, повернуть, не застрять в почти сходящихся стенах, и еще раз повернуть. А еще - до ворот - успеть основательно наступить Ринки на ногу. Потому что тихого оклика он не слышит, а окликать так, чтобы услышало полгорода - ни к чему. И как-то смочь - в ответ его яростному и пустому взгляду - ухмыльнуться и сразу же отозваться - кривым зеркалом, изобразив самую паскудно-трагическую морду, какая только выйдет, и отпускаю тихим шепотом - вот бы только в повозке не услышали! - злую шуточку - уж не решил ли он податься в плакальщики: за такую рожу дорого заплатят... Особенно злую, если вспомнить - и понять... И в какое ухо мне сейчас заедут?
  Но нет, миновало - видно, Ринки понимает, в чем дело, и, кажется, медленно-медленно, хотя на самом деле очень быстро - умудряется вылепить нечто похожее на этакую вызывающую ухмылочку - ладно, сойдет... Все ж таки мы - площадные потешники, возвращающиеся с ярмарки - с удачной ярмарки - а никак не похоронная процессия. И никак иначе нельзя думать господам стражникам на воротах Темного города, что с полным правом могут сунуть нос в нашу повозку - а, глядишь, и должны: не знаю я здешних законов... Как бы там оно ни было - на самом деле...
  Впрочем, я хорошо знаю, как оно... Потому что жаркое солнце юга не смиряет близящийся вечер, и даже в этих узких улочках темный камень мостовых и стен дышит жаром. А меня захлестывает - ледяными путами озноба совсем другой холод. Хлещет - ветром - ниоткуда, точно изнутри - так легко отметая те коготки опасности, так легко подменяя ее легкий хмель - ветер, холоднее всякого, даже того, что празднует над Чертогом Сияющего Льда. Вечно безмолвный ветер с той стороны - ветер слома Дороги. И только - мы его слышим - этим ветром, холодом - изнутри... Потому что Идущих-за-Ветром зовут еще и по-другому... А настоящие имена этого ветра, и те отзвуки, неизбежно подбираемые к нему, в наших языках расходятся - равно как те пути - после... Как то, что говорят об этих путях - что у вас, что у нас.
  Но только я - знаю, что тот ветер - за Порогом - для всех один. И то, что исчезает он мгновенно, унося с собой - того, кому выпало - перешагнуть Порог... А он летит - и захлестывает - и жжет ознобом. И это значит, что их там, в повозке - все-таки пятеро. Потому что этот пятый пока жив...
  Вот только главное слово здесь - пока...
  
  Привычка ли, понимание возьмет верх в Ринки - его острый язык, его способность заставить ухмыльнуться - даже каменную статую все-таки кое-как вернется, и привычная насмешка скроет - ту пустую темноту взгляда. Впрочем, стражники на воротах, одуревшие под вечер от жары и проезжающих, не сильно склонны всматриваться, сколь искренне это веселье. И вот уже старший, пахнущий чесноком здоровяк, милостиво ухмыляется, а совсем истомленный жарой его подначальный и вовсе разражается несмелым смехом, отпуская нас... Скоренько. А мне кажется - наконец-то... Понятно, что заглянуть в нашу повозку они как-то позабыли...
  А потом повозка покатится - грязью простых предместий, и Ринки начнет подгонять этого вороного черта, прислушиваясь к негромкому голосу Владетеля Каринье, говорящему, куда направляться. И минуют предместья, и начнет вилять дорога - к югу, огибать мягкие холмы окрестностей... Тогда-то и будет Владетель Каринье расспрашивать Ринки - тихо, сухо, заговаривая свое отчаянье...
  
  ...Мы доехали. Хотя - не знаю - могли и не доехать. Уже после того моста, когда укажет Владетель Каринье: туда, на второй поворот - к тому холму, и назовет робкую молодую поросль по тем холмам уж слишком недобро, хотя - знаю я такие поросли: старые гари... И я не знаю, что вдруг заставит Ринки совсем непочтительно подтолкнуть Владетеля Каринье назад, чуть не хлестнув его вслед спешно задернутым пологом, а меня - явно для всех нежданно - затянуть долгую, спокойную "Как рано утречком..." Ведь топот - куда там: грохот - скачущих нам вслед мы услышим уже потом...
   Хотя я-то знаю - почему я... Потому что слишком рядом пробирается - этот ветер, подходит - откуда-то с той стороны взгляда (...там - слишком темно) - и оттого весь мир - по эту сторону - становится только еще слышнее, еще ярче, еще живее - и слышно до слуха, и понимаешь до того, как слышишь...
  ...Сейчас отзовется грохотом - камень моста под подковами. И звериное чутье опасности только потом, когда минует, можно будет разобрать по всем ступенькам понимания. То, что там, сзади - не едут: летят, гонят - загнать, но успеть - и это по такой дороге? И их несколько - и их больше чем нас... А главное - сразу - смутным звериным чутьем: слишком тяжел этот топот, слишком уверен - для легкого полета гонца или спасающегося страха бегства... Нет, так не гонят - и не бегут - так догоняют... Воистину звериным чутьем: не так ли звери чувствуют ловчих?..
  ...А причем тут песенка? Ну, я действительно умею хорошо прятаться...
  А проще всего скрыться на самом видном месте. Притворись привычным - тем, по чему взгляд скользил сотни раз, и сотни раз будет, и тебя - всем стремлением мимо, туда, дальше, к цели - не заметят. Оглядят, конечно, мельком - и сами потом не смогут вспомнить, было ли... Зачем отводить глаза, если взгляду и так лень останавливаться на примелькавшемся? Просто подскажи ему, что ты - именно такое, и не мешай - и пусть себе спешат к цели...
  А если эта цель - именно мы?.. Но и тогда взгляду подсказать несложно - даже, скорей, наоборот. Тяжесть долга все ж - на веревке подвешена, и чем сильней толкнешь в одну сторону - тем сильней отлетит в другую...
  Не это было самым трудным... Так прятаться, когда в дороге, мне совсем просто...
  А если еще под песенку - такую - длинную, спокойную, привычнейшую... Я, кажется, никогда не пробовала - можно ли укутать этим мороком, зыбким покровом, по которому соскальзывают взгляды - и других... И таких других... Речная рябь - зеркало зыбкое, попадись камень повыше - разорвется: сумею ли - укрыть и злую настороженность Ринки - которой только ярость и отчаянье не дают стать страхом, и готовность к бою - тех, тоже понявших, четверых, и... Нет, пятому просто больно. Очень больно.
  Да нет, песенка не задумалась - и я не успела... Я привыкла: чутьем, предчувствием - порой эту рябь берешься заплетать раньше, чем вообще понимаешь, что делаешь. И тем же чутьем понималось прекрасно, что - когда так рядом летит этот ветер, холоднее холода, страшнее страха - и сильнее почти всего - его дыханием всякое зыбкое зеркало той ряби смерзнется - куда там льдом: сталью - полированной и холодной: ничто не пробьется...
  ...И откуда мне было знать, что, заплетая это зеркало - надо всеми, так этих всех чувствуешь?.. Совсем незнакомым - другим - это ожидание боя: сколько их? - как мы? - и Владетель Каринье всматривается - там как раз дыра, у самой опоры - сколько и что, и копыта гремят все ближе... И - гневным шепотом того, темноволосого, что у дальнего угла - вырвется - и врежется тем самым камнем переката в мой морок - злым, почти беззвучным, шепотом:
  - Да эта... заткнется?
  Не знаю - треснуло бы? - знаю только, что оборвет его не резкий жест что-то - не знаю, что - понимающего Владетеля Каринье, нет - его рука взлетит через мгновение, первым будет шепот - беззвучный выдох - совсем тому не слышный, вряд ли понятый и Владетелем Каринье - который совсем рядом с этим, с пятым... Только вот этому, с другой стороны летящему ветру, этот голос наоборот - слишком хорошо слышен...
  ...Голоса умеют там звучать. Я помню...
  И заплести своим мороком такую поддержку мне окажется куда труднее, чем любой выпад... Рябь, может быть, и порвалась бы - но та ледяная сталь...
  Не знаю... Только эти семеро пронесутся мимо - полетит из-под копыт грязь разбитой - потому широкой - дороги в низине между холмами... И Ринки проводит ненавидящим взглядом смиренную темноту плащей, но только когда они почти скроются из виду позволит себе выругаться шепотом:
  - Собачья стража!
  Мне так и не случилось узнать, за нами ли они гнались... Но уж - вот о чем не жалею!
   Хотя - ищи они нас, вернее - того, пятого - не наведаться в летний дом управителя Каринье было слишком неразумно...
  
   ...Будет темно, и пахнуть будет пылью и нежильем, и наверно будет холодно, не знаю - потому что та тяжелая темная дверь со всеми ее бронзовыми оковками вовсе не мешает мне слышать - и холод того ветра все летит - насквозь, и рядом с ним все покажется теплее. И Ринки - он теперь вправе не смеяться, и, сидя в углу ругается себе под нос - тихо, виртуозно и беспомощно - только-только вытащит свою флягу - в кои-то веки не с кислой дрянью, а с вином земли Каринье - еще тех времен, когда Юг был богат и счастлив - за одно это вино на эту землю можно было войной пойти - но какого подзаборного злыдня тогда виноградники жечь?.. Глотнет, еще глотнет - и протянет мне... Но только успею я сделать глоток - та самая дверь, с неохотным скрежетом по полу, медленно отворится... И пригнувшийся в низком проеме Владетель Каринье неожиданно подзовет меня: "Иди сюда!"
   Там тоже будет почти темно... Только рваные полосы закатного золота сквозь узкие окна и, кажется, треск разгорающегося факела там, над дверью... И чужая рука подталкивает вперед, почти не касаясь. И мне - после всего, и мне - под этим ветром, нежданно становится страшно...
   Потому что когда так сдерживают - и такое горе - легко срываются в ярость?
   А еще через мгновение я и увижу того пятого...
   Дорога, конечно, не райский сад - навидалась всякого, но...
   И на мгновение к горлу подкатит комок - ничуть не благородно-горький - кислый и гнусный... Хорошо работают в подвалах Собачьей Стражи. Поздно... Слишком поздно... Тут не надо быть Идущей-за-Ветром, не надо - уметь слышать ветер с той стороны, чтобы понять, что долго - так - не протянешь... Удивительно, как он вообще...
  ...А умирать он будет долго. И трудно...
  И кто-то - тот, кто почти не я - с той стороны, где летит безмолвным холодом этот ветер - вдруг отзовется - чуть не смешком - страшным, почти пустым: да что ему было так мучиться - да и нам тоже! - добили бы его прямо там - и все... Но эта мысль мгновенно захлебнется, срезанная - взглядом... Тем - проснувшимся - взглядом...
  Потому что я не знаю, как может быть - на таком лице... Или - лице - бывшем? Ринки, как-это-называется? Знаю, убил бы - если бы спросила... Но в то свое время - когда напивались поровну - и ты точно самый свой страх заговаривая, рассказывал - про как раз - своего отца... Это не я - кто-то во мне - холодно: странно. Вроде так-не-подобает. И не только потому, что к разной там Истине силком не приводят... Это ж - не кулаком по морде. И даже не кнутом - по спине, по роже. Чтоб такое из человека сделать, стараться надо долго... И - опытными руками. Мастерскими... Ринки, ты - хорошо рассказывал...
  И ведь про это тоже? Как это называется? Кажется, четки - как-то вроде... Ты говорил - веревка. Грубая. Жесткая. Недоделанная - не купят. Сейчас - купят. Чтоб вязать - не что-нибудь - а вот так... Затянуть узелками - поплотней, пожестче, и... Перед тем - наголо обрить, а потом - в два оборота, перехватить, и - взятым упором - затягивать... Да какая же это веревка - чтобы так?...
  Когда на таком лице - две? - нет - не две, три - четыре - в той, налившейся дурной кровью темноте уже не разобрать - полосы - запекшейся коркой - был бы шрам, если бы - мог бы быть... И - темнотой - крови, которой некуда течь, и по краям запекается - той гнусной светлотой - коркой (на заживающих ранах такая говорит - плохи были руки, которые пытались помочь - а здесь никто и не пытался). А еще пахнет - тяжело и мерзко... Но здесь все пахнет... И, все видя - можно подумать: нет, и его уже - нет, потому что невозможно - на таком - на таком бывшем - лице... Но - как сквозь - эту гнуснейшую светлоту, и ту темноту запекшейся крови - что, по краям, напрасно набухает - и сначала еще живой кожей, шкурой... Но живое так - не может, и говорит, что жить уже - не будет, что он уже - это... А это - никак не может - смотреть... И вдруг сквозь все пробьется - взглядом. И трудно не вздрогнуть от понимания - эти глаза - живы. И смотрят. И видят. И - над черным мороком боли, над тоже-чувством - знает же - того холода, немыслимо - но тем же - ослепительным сиянием - все равно небесным (...а глаза у него - темные, здешние - с золотистыми искорками в самой глубине - такие же, как у младшего Владетеля Каринье, как у - сына?..) - все-таки - светятся? И, да - уже знаю: светом неведомым и безжалостным - и бессильным: не уйти - еще удержаться: досказать... Еще - удержаться? - ты - такого хочешь? - как можно такого хотеть - и можешь ли - хоть что - хотеть, но...- и шагну еще чуть вперед, на зов этого сияния - хорошо, я попробую, я это умею...
  Нет, не ладонь Владетеля Каринье - он застынет, не умея пошевелиться... И даже не тяжесть, разом падающая с той стороны: те Ворота - удержать? Удержать, когда сам уверен, что лучше бы - открыть?.. Сам безмолвный зов того взгляда - заставит опуститься рядом (...пол там холодный: плиты). Это мгновение - но оно тянется невыносимо долго - гнусным, тягучим, - тем, чего уже почти не чувствую... А другие бы поняли проще, зачем... Просто - так, на колени, рядом - чтобы услышать... Это им - просто, а мне.... А мне и не надо - потому что мне слышнее всего тот ветер - холодом - с той стороны... Тот ветер безмолвен, но я знаю, что людские слова умеют там звучать - век бы мне не знать - такого... Шорохом - прощальным взлетом огня - и - ледяным шелестом сразу остывающего пепла... Громче всех громов и так, что - да, мне страшно, но - да лучше бы мне - так...
  А мне - так - зачем склоняться - все равно слышу... Не за тем...
  Увидевшее - безжалостное - сияние:
  - Это ты, пташка?
  ...Я так никогда и не узнаю, кого он звал... Я просто пыталась помочь - еще чуть-чуть удержаться. Я просто... Да ничего - свалилась так, рядом - и даже не смогла не вздрогнуть, когда - видимым усилием - его рука - тоже правая - сумеет - так - чуть приподняться, и опуститься - поверх моей ладони, просто так упавшей - и не смеющей шелохнуться... И вот эта - правая - его рука точно - жива - как у всех живых... Кажется, единственное, что - как у всех... Нет - очень холодная. И - в то же мгновение - я еще умею себя спросить: да почему так. И - с той же стороны, голосом того ветра, насмешкой - никогда бы мне не слышать, как он смеется - ответом... Все очень просто: у них этой рукой клятву приносят... Присягают, прикасаясь... А такой рукой - нет, я не брошу взгляда на другую - то, что рукой когда-то было - и не будет: не смогу - тем ледяным смехом: нет, такой присягу приносить - накладно: у них - по книге клянутся - устанешь потом - ну, да - оковка, камни и кожа переплета - но - устанешь ведь отмывать?
  Только, я уже знаю - что он так и не поклялся....
  Нет, тот - мой! - ветер: я бы этого там понять не успела - смеется совсем над другим. Правая на правую... Живая на живую... Как это там, тогда, на севере - не поняли, что - взялась я приносить клятву - и левой рукой... Как это я сама тогда не поняла? Ведь было бы - проще? У меня же - левая рабочая...
  Смех его я вспомню потом. Тогда - другое. Другое - и труднее...
  У нас - на моей земле - так говорят: видящий перелом Дороги, увидит - и с другой стороны... Когда - кого-то из своих выводишь - на тот слом Дороги - и если... Еще можно увидеть - там: я те Ворота - из "когда-то" в "никогда" с тех пор, как стала собой - Идущей - и видела - сталью - полированной сталью, в которой - смутным призраком - можно увидеть, кто ты есть для того, кто - переходит, кем-он-тебя-видит...
  Но - как у нас - как у вас - говорят - та Дорога для нас - разная...
  Мне так никогда и не узнать, кого же он тогда - увидел... Кого - это страшное сияние взгляда встречало - все разгоравшейся светлотой... И почему этот кто-то не мог тут быть - вместо меня?..
  ...Потому что - я бы рада была на этом месте - не оказаться...
  
   ...И не вспоминать после - гулкую, звенящую пустоту внутри - для которой нет точных слов, и хорошо, что нет... И ту - уже потом: после - когда доскажет - колыбельную... Точно со стороны - чужим - слыша свой голос, удивляясь - тому, что звучит - тому, что - может... И замершего рядом Владетеля Каринье - да, тогда уже тоже - склонился... Не поддается - не плавится - эта выкованная гордость - горем, напротив - оттачивает дальше, тетивой до предела, так - что о собственное лезвие режется... И я не могу взглянуть... Да я не могу даже шевельнуться...
   ...И - сколько я еще буду шарахаться - или глумиться: гнусно, да хоть про себя - слыша чужую и чеканную простоту вашего благословения? Усмехаться, чтобы не видеть... Потому что вижу вот это - первое... Да, мне оно было первым. Почти беззвучным выдохом - с разбитой, запекшейся чуть не черноты губ... А мне - всех громов слышнее - с той стороны... И тогда уже - кто-то - не я: в такой гулкой, звенящей пустоте трудно думать, и труднее быть - кто-то - может, тот ветер - развеивающий те грома и этот шепот - сухим шелестом выстывшего пепла - будет все-таки усмехаться - холоднее холода... Нет, Добрый Верующий - не благословит. И тем более - не соделает! Потому что я не смогу... Потому что я никогда не пойму - как - так - можно... А блаженная - это как? - вот так вот? - ну, нет, благодарю, но...
   ...И - безжалостным лезвием понимания... Что смогу - вернуть, отплатить - моим благословением... Если примет...
   Потому что Идущих-за-Ветром зовут еще и по-другому... Умея - удержать: ненадолго, порой слишком ненадолго те Ворота - закрытыми, странно было бы не уметь - поторопить их открыться...
   ...И не нужно слов, чтобы спросить тех, кто тоже слышит - этот ветер... И в следующий миг - страшное сияние этого взгляда - я так и не увижу: вспыхивает? - меркнет? - соглашаясь...
   ...Сталью я всегда видела эти Ворота... Темной, полированной сталью... Хотя - если там может быть цвет, просто черным должно быть - лезвие того ветра, навсегда делящего мир - на быль и небыль... Но никогда до конца не разглядеть, потому что сам и становишься на тот миг - тем ветром-лезвием - выпадом, рвущим для кого-то последние швы земли... Неужели настоящим мечам - тоже так? - и вместе с ним - падаешь - сквозь бесконечный холод этого ветра... Если - так - кого-нибудь совсем живого, может - и унесет с ним, а так, подтолкнув - падаешь мгновение... Но время там стоит - и мгновение это бесконечно...
   ...И как вернусь туда, где догорят - закатные полосы за узкими окнами - уже зная, что та ладонь - так и оставшаяся поверх моей, тяжелеет - всем весом небыли, но так и не умея пошевелиться... А слабый свет того одного трещащего факела покажется - ослепительным, распадется во взгляде - слепящим кружевом огненного морока...
  - Радоваться надо, - смутно прошелестит откуда-то - тоже выпадом - тот уже знакомый отстраненный холодок голоса Альды Верной...
  Да, я знаю, что надо... И только сейчас понимаю: реву. И, кажется, давно реву - а тот ветер должен - напрочь вымораживать все слезы... Да, я знаю, надо... И, себя не понимающим шепотом:
  - Не умею...
  - Ничего, маленькая, - Владетель Каринье все-таки сумеет подняться. И как же жжет - и не касаясь - такое чужое тепло, особенно когда притих этот ветер. - Должен же кто-то и это уметь... - и вслед вдруг отзовется - холодом, выпадом на выпад. - С вашей радостью... - и оборвется...
  
  Нет, этого - точно не расскажу... Потому что точно в тон ему и услышу... Наверное, сейчас, потому что - услышь тогда, пошла бы?
   А объяснить это куда трудней. Но умеющим слышать ветер, порой слышны и просто слова, сказанные - не при нем, когда-то, кем-то... Даже если не знать этого кого-то - только те сплетения слов, те сложенные им песни, что и подхватывают - наши ветра... Знать - и любить...
   А я бы дорого дала - куда как дорого, чтобы уметь такой веселой и едкой легкостью заплетать слова - знаю, чего стоит такая легкость - как Злоязыкий Реимонд из Виенна...
   И слышно - почти слухом слышно... Голоса у вас похожие, только у него - ниже. И жестче. Тоже - выпадом, но страшнее - срывающейся яростью, уже - взлетом меча из ножен:
  - Да будьте вы прокляты - с вашим миром, с вашим адом!.. Это мой дом - это моя земля! - и, всей яростью - на понимание собственного бессилия, но... - Не отдам!
  Знал ты эти слова - не знал? Ведь услышать - не увидеть, и мне не разглядеть - кому он... Но, если тебе - то почему ты живой? Ведь они - последние...
  
  Нет, не расскажу. Не смогу. Не захочу...
  Точно так же, как не хочу знать, что ты сейчас у меня спросишь - почти с таким же - равно - благоговением и отчаяньем, что и тот беззвучный шепот - Эльбрана из Каринье.
  
  ***
   Теперь уже она обгоняла. Летела вперед - и он никак не мог догнать... Куда там - точно плетью гнали - его легкие шаги вслед эту срывающуюся походку подранка. Догонял - и удивлялся, как это она не сбивается с дороги...
   Все правильно - и подняться вот здесь, узкой тропкой по камням, между уцепившихся за них колючих зарослей... А там ей поневоле придется остановиться...
   И остановилась. Старая, высокая крона укрывала своим надежным шатром крохотную полянку, где-то далеко-далеко вверху дробила листьями закатное золото, сыпалось - подводным, зеленоватым светом... И почти упирался там, сверху, тот зеленый покров в камень склона, там - почти отвесный... А над полянкой нависал - карнизом, укрывал гостей от возможного дождя - уходящей под землю смутной темнотой грота. Природа постаралась - но и руки человеческие тут поработали... А вон и кострище - еще бы... Старое уже, еле разглядеть - сквозь горельник-траву, которой поросло...
   А когда вскарабкался - потягивалась довольной кошкой, точно все позабыв, оглядывалась - к той, другой, открытой тропинке, где спуск к роднику... И даже обернулась на него - почти с улыбкой:
  - Мы пришли?
  - Пришли.
  И следом - действительно улыбнется, без всяких могущих быть мыслей. Просто:
  - Как здесь хорошо...
  Он тоже отзовется улыбкой - человеческой, потому, наверно, и подспудно-горькой:
  - Это - Реимонда... - и оборвется...
  
  ...Но он, конечно, ничего не забыл... И только их взгляды встретятся - над рыжими язычками пламени наконец-то разгоревшегося костерка, разом вернется к той болотной зелени непонятный сплав горечи и злости. Точно зная, что за вопрос сейчас сорвется с этих точеных губ:
  - А Книга... - нерешительность начала той злости не помогла. В ответ она бросит слишком быстро - срезая, и, пожалуй, слишком грубо:
  - А ты думаешь, какого беса лысого я тебя ищу?
  И - он так и не сможет поверить, что все так просто, когда она потянется - снова неловко, неумело, одной рукой распутывать завязки дорожного мешка, вытряхнет сначала флягу, а потом и добудет - что-то, большое - и на вид тяжелое, запеленутое бережно - в чистое полотно. И взглянет - с такой злостью, точно еле сдержится - не швырнуть... Не швырнет, протянет:
  - Держи - и сам распутывай: несподручно мне!
  Он только тогда и поверит - когда нащупают тонкие пальцы еще под полотном знакомый выпуклый узор застежек... И поднимется - и вдруг склонится, самым низким поклоном, чуть не тем, для благородного невозможным - перед этой, явно не понимающей - ни что только что ему отдала, ни - что умудрилась сделать - спасти...
  А в том взгляде только полыхнет - яростью, точно крепкого вина в огонь плеснули - полыхнет и притихнет, но то, что она захочет сказать, захлебнется - и передаст свою злость другому, совершенно невинному вопросу, что только и выдаст вслед:
  - Здесь вода есть?
  - Там родник внизу, - отзовется он.
  И она подберет флягу, и направится туда, вниз - точно не захочет догадываться, что же - думается ему о тех тихих и злых слезах, все-таки слышных - где-то на дне той злости голоса...
  
  ***
  ...Может ли - в том почти беззвучном шепоте, срывавшемся с запекшейся черноты губ быть - отчаянье... Не может - потому что он и сам... Но оно слышно мне - сыплющимся пеплом, холодом с той стороны...
  - Я не помню, - вышептывают эти губы. - Я - мог - выдать...
  Этим он и держался - до-быть, досказать - убедить спасти... Сколько я еще буду слышать - этим выдохом, этим отчаяньем - страшным и беззвучным - "книга..." И обещает - младший Владетель Каринье... А потом была колыбельная... А потом...
   После уже... Ринки мы выпроводили быстро - больно повозка у него приметная: а вдруг - и на этих бы беду навлек, и сам бы... Сам сказал, и сам собрался. А я - ну вот, осталась... Помню еще, как прощаемся мы, и как уже-привычно усмехается Ринки, до того как стронется повозка:
  - Надеюсь повстречать тебя раньше, чем на небе, сестричка!
  - Шуты редко попадают в рай, Ринки, - с той же привычностью отзываюсь я, и он подхватывает - почти по-прежнему:
  - Потому что они там помрут со скуки!..
  
  А еще - потом... Когда станет ясно, что книга - цела... И когда Каринье похоронит Эльбрана...
  Нет, тебя назвал - не он. Младший Владетель Каринье. Теперь уже - не младший...
  Тогда я сижу в углу - тихо, незаметно - да нет, меня заметили, и оставили - и слушаю. А они спорят. Долго - и безнадежно... И за какой-то очередной фразой того, темноволосого - после которой повиснет напряженной тишиной молчание - я и отважусь вступить:
  - Ну, я пойду...
  И взгляды скрестятся на мне. Вот так, наверно, и чувствует себя дурак, что со всей скоростью конского скока и собственной дурости летит - первым в бой: на стрелы... Убеждать я их буду потом - уже наедине...
  И, пожалуй, обгоню Ринки в умении ехидничать не по сословию:
  - Вас Собачники хорошо перетряхнули? - поинтересуюсь у Владетеля. Стража к ним, в то поместье, конечно, наведалась, да полбеды - что-то поспешали они, оглядели наскоро - и вернуться обещали - не вприглядку, а потщательнее - и не раз повисало в воздухе натянутой тетивой угрозы - "вторично впавшие..." Если что вскроется...
  Он отмахнется - спрашиваешь еще, и я продолжу - уже совсем неподобно:
  - А на кухню только один Собачник наведался - и тот полупьяный. Мэнку (это толстушку) до смерти перепугал, пол-окорока спер - уж извините... А мне даже сильно утварью прикидываться не пришлось. Кто-нибудь из ваших людей пропади: всех наперечет знают - так враз заметят, и, - гнусавлю, - "всех вторично впавших, и всю родню их - до третьего колена"... А я... Была такая, ушла такая - поверьте на слово, не заметят. Или сами часто всяких побродяжек и иных простолюдинов замечаете?
  За такое неподобное обращение простолюдинам, меня вроде, недавно б - явно съездил Владетель Каринье хорошо если в ухо - без раздумий... А тут - задумался на мгновение, свел брови - и вдруг (за сколько дней впервые?) выдал - что-то похожее на улыбку:
  - Не часто, - оглянулся-оклабился на Альду и вдруг продолжил. - Но притиснуть тебя в темном уголку не отказался бы...
  - Так это меня еще догнать надо, - разом отозвалась я. - И поймать, - и, привычно. - А я быстро бегаю. И хорошо прячусь, - и это уже не припомнив то, что если и - могу показаться страшнее и беса лысого, и собственной тещи... Да и если и...
  Недолго я буду их уговаривать. Выйдет - да и куда им деваться? А это я тоже умею - заражать уверенностью усмешки:
  - Ничего, дойду! Дорога выведет...
  Это я понимала, слышала - выведет... Только вот - тогда не знала еще, что с тем Виенном...
  
  То утро было серым. И дождь, такой непривычный для здешнего лета, зачем-то снова затягивал предместья Фьянты мокрой моросью... И я чуть помедлю, прежде чем приподнять - ох, потяжелевший - мешок и выбраться мелкой крутизной ступенек туда, под дождь...
  И меня нагонят - широкие, уверенные - шаги за спиной... Я была уверена, что это кто-то другой, и буду еще удивляться тому, что провожать меня выбрался сам Владетель Каринье - а руки уже поймут и примут удивительно мягкую на ощупь шерсть плаща - и даже успеют завернуться, прежде чем я - нет бы поблагодарить! - удивлюсь:
  - Тепло же...
  - Там дождь идет... - как-то задумчиво протянет Владетель Каринье. - Или это небо взялось нас оплакивать? - и еще помедлит, а я, зная, что должен договорить, стою и жду... Но иначе не скажешь - вдруг сорвется у него вслед. - Постарайся не попасться! - и сорвется это как-то так, что останется только почему-то отбиваться - пусто и просто:
  - Ладно, плакать некому!
  
  ...Я так и не догадаюсь поблагодарить его - за плащ, что верой и правдой грел меня - все эти ночевки под корягой. И даже то, что мой кошель потяжелел изрядно - полновесным серебром - я замечу куда как после...
   Но буду твердо знать одно - пусть я ни разу и не оглянулась тогда, покидая усадьбу - как же долго будет провожать меня взглядом Владетель Каринье... Которого я так и не спросила, как же его зовут...
  
  ***
   Вернется она скоро - с полной флягой и изрядной охапкой мелких сушин для костра. И усядется - там же, напротив - и примется за те сушины, разламывая на помельче - так, точно срывая на них ту непонятную злость - точно забывая про ту вторую руку, которая совсем не хочет шевелиться... Только вот - судя по лицу - забыть про нее трудно...
   И отвечать ей явно не захочется - но он не сможет не начать расспрашивать:
  - Как ты решилась? - тихо поинтересуется он, и не успеет договорить.
  - А кому было? - прервет его, и хрястнет очередная сушина. - Проще всего - самому незаметному...
  Она смотрела в огонь, но недоверчивую улыбку, которой тот немедленно отозвался ее словам - можно было заметить и затылком. А в следующий миг он то недоверие и выскажет:
  - По мне - тебя и за ворота Фьянты не должны были выпустить.
  - Я бы с тобой поспорила, - отозвалась она, и продолжила - но слишком угрюмой была привычная насмешка. - Но вряд ли тебя возьмут в городскую стражу...
  А следующая сушина - толстая - оказалась упрямой, ломаться не захотела, и, видно, зря она за нее так взялась... Подчеркнут огненные отсветы, как мигом исказится ее лицо - болью и злостью - на эту палку, не желающую ломаться, на руку, которая, зараза, болит, на себя, на этого... Да на все...
  - Злишься? - он спросит вдруг и тихо - но точно всей той мягкой убедительностью голоса, которой нельзя не ответить. Вот так вот - как вдруг сдавшись:
  - Злюсь.
  - Почему?
  - Потому что не могу понять, - и она вскинет взгляд от костра: настороженный, внимательный - а вдруг объяснишь? Треснет ветка в огне, взлетят искры. - Ты прости, я туда заглядывала... Но я по-вашему понимаю - с пятого на третье... Да и по нашему... Да я вообще не понимаю. Ну как могут - какие-то листы пергамента и знаки... Да любые - самые нужные, самые верные - слова - стоить такого?
  И вглядывалось сияющее лезвие того взгляда в темную глубину ее - болотной зелени: что она там видит?..
  И почему-то отозвался - привычным, тем, что когда-то говорили ему самому, что и он потом говорил не один раз, но - он умел говорить каждому, так - точно в первый раз. И точно только для него...
  - Знаешь, если истинно верить - никакой огонь не страшен... - но договорил и понял - не то...
  Хоть возражение и оспорило бы - по неточности...
  - Правда? - и ощерится - разозленной кошкой. - А я вот тут недавно - к печке приложилась. Знаешь - больно.
  Его внимательному взгляду, брошенному на ту, перевязанную руку хватило мгновения, чтобы стать неодобрительным:
  - Это кто ж тебе такой ветоши накрутил-то? - хмыкнул он неодобрительно, и завершил немилосердно. - Руки бы тому оторвать!
  - Ну, я... - по виноватости голоса можно было подумать, что с приговором она соглашается. Но сейчас примется оправдываться. - Так торопиться было надо. Да и неудобно...
  - Ох, чудо, - вздохнул полушутя, покачал головой, и - еще такой же легкостью - но с той подспудной убедительностью, которой трудно возразить, продолжил. - Иди сюда... Да ты не бойся, я умею, - он по-своему истолковал эту замершую нерешительность.
  Она все-таки приподнялась.
  - А тебе можно?
  - Чего? - он искренне не понял.
  - Прикасаться...
  - А, - и пожал плечами. - Так - можно...
  И смотрела, в напряженной готовности не вздрогнуть от боли, смотрела - как не по-мужски тонкие пальцы разбираются с этой неумелой повязкой... Смотрела - и не выдержала:
  - Хорошие у тебя руки... И ты - с такими - за простолюдина пытаешься сойти? Верят?
  Арнье улыбнулся:
  - Не очень...
  - И как ты за такое неблагородное занятие принялся? - следующий вопрос сорвался сам. Умелость этих рук ее не удивляла. Долго ходила. Наслушалась...
  - Чем же оно неблагородное? - отозвался он вопросом на вопрос. - Да и с теми ремеслами, что благородным считаются...
  Он не договорил, потому что разобрался с повязкой - и увидел. И нахмурился...
  - Да ладно... - виновато произнесет она, явно опасаясь услышать, что же ей еще надо оторвать.
  - Чудо... - неодобрительно отзовется он. - Да, кажется, я еще не все извел... Терпи теперь...
  Будет терпеть. И принюхиваться. И нюх у нее действительно окажется песьим:
  - Угу... Синюшница, листья... - негромко, как напоминая самой себе, проговорит она. - И эта, пахучая - у вас ее много растет, не знаю, как по-вашему называется... А вот что его таким рыжим делает - не догадываюсь.
  - Златоцветка, - как-то охотно подхватил он ее задумчивость. - Я тебе утром покажу. Она только не цветет уже... - и потом только удивился. - Так ты тоже разбираешься?
  - Ну, да, немного...
  - А что ж тогда?..
  - Да... Заживет, как-нибудь... - невнятно отозвалась, и выдала вслед - торопливо и сбивчиво, может - чтобы избежать еще одного неодобрительного взгляда. - А почему вы, вы, которые говорите, что - темница...
  - А в какой темнице проще дождаться освобождения, - он сразу подхватил ее невнятный вопрос - и просыпалась в глубине та убедительность, то умение - говорить, чтобы верили, - в тесной и грязной, или...
  - А они бывают - просторные и чистые? - теперь уже она его оборвала - усмешкой невеселой и знающей. - Ни в какой! Хотя - знаю: со ржавыми решетками, гнилыми засовами, мертвецки пьяными тюремщиками и хромыми стражниками... Да и вовсе не дожидаться... Ой, - почему-то оборвалась она, может - сообразив, о какой же темнице шла речь...
  - Таких тоже - не бывает, - тихо отзовется он. - Да и... - затянет - последний и надежный узел на новой - умелой и чистой - повязке, и - почти тем же голосом. - Повезло тебе...
  Она пожмет плечами - так, чуть удивленно... А он, нахмурившись, продолжит:
  - Правда, заживает уже... И хорошо заживает - еще недолго, и хоть за что берись, - и взглянет, все хмурясь. - Но это ты живучая. И везучая. Могла бы и без руки остаться... А то и вовсе... - и вслед, совсем вдруг, улыбнется - так, краешком, подначивая. - Видно, очень горячей была та печка...
  - Очень, - она тоже улыбнется - но болотная зелень взгляда покажется на миг - совсем черной, и неверный свет костра тут будет не причем. И вдруг спросит. - Рассказать?
  
  ***
  ...Это было далеко, Добрый Верующий. Далеко, на севере... Где - еще через несколько дней пути - и начнут задевать темно-серым гранитом нависшее низко-низко - такое же серое, холодное и неприветливое небо горы, и тем коротким путем, что петляет вдоль этих гор ехать в пору зимних ветров поостережется всякий северянин, а про срок - что от первого снега, до крепко вставшего - и говорить нечего, тогда и вспоминать о тех серых скалах никто и не посмеет - иначе, чем у огня... Горы - Охотников...
  Хотя - ты в них, наверно, не веришь... Как и Синеглазый. Странно, вы совсем разные - чем же таким вы похожи? А я - я не верю, я знаю - как там, в самом сердце тех гор, на ледяной и непостижимой высоте, куда никакими людскими путями не дойти, высится - светло и страшно - Чертог Сияющего Льда... Да только - я не о том...
   Там крупный - в добрую серебряную монету - снег равно падает в - тоже - холодные и серые волны моря, и на валуны берега... И на странные, поющие непривычные деревянные мостовые... И здесь, и в закопченной, дымной темноте жилищ самых простых, и под крупными валунами сводов верхних крепостей - мой народ никогда не звался - всеми теми проклятиями, что звучат по землям, лежащим дальше - и по твоей земле... Светловолосые люди Севера говорят - с уважением и гордостью: Рожденные Свободными... Но они тоже не знают...
  Впрочем, этого не расскажу. Незачем. И другого... Того, что там я окажусь благороднейшей из благородных... Издавна - с той поры, как есть их Север - наших Старших и нас, Идущих-за-Ветром считают они равными - своим Знающим...
  Просто - не будь этого, так ничего бы и не случилось...
  Надо ли говорить, что я о том - и не подозревала, так спокойно и легко назвавшись - на той заставе... Вечерком, под треск огня, под мед, а еще - под сказочки, которые иные поостереглись бы здесь рассказывать. Меня и так приняли добром - еще бы: человека, пришедшего зимой - к полночи - от гор Охотников... Ну, такого либо сразу - на копье, либо добром - и лучше бы добром, а то - кто знает, человек ли вовсе? И этого я, конечно, тоже не знаю...
  Узнаю - потом... Кажется, будет рассказывать сам Знающий Вышени - там, в верхней крепости, в теплом и светлом доме своем, и - над словами - будет вглядываться - глаза у него серые, светлые - такие резкие, от той ли седины? - умные и опасные - как мартовский лед: не доверяй и не ходи - будет, видно, стараться - так или иначе узнать, разглядеть, откуда же я пришла...
  Не расскажу... Потому что - нет, у них хороший почет, верный... Только я здесь - отчаянно не на месте. Я куда правильнее была бы там, на заставе, у очага... Не умею я - на почетных местах. Особенно когда изнутри - чувством смутным и темным - ох, приберегли тебя здесь, как нож в рукаве - вроде, и уверен, что победит в поединке - а вдруг, на всякий... И быть таким ножом в рукаве мне совсем не хотелось...
  Ну вот не нравился мне - Знающий Вышени...
  ...Метель летела над Вышенью - последняя, уже-весенняя - а потому злая, хлесткая, цеплялись низкие облака за резные балки на крышах - холодно было, и почему-то мокро - таким оказался день, в который мне выпало увидеть, каким он будет - этот поединок...
  Сейчас так уже не строят... Такая - как осевшая - громада Длинного Дома - с заметенной крышей чуть не до земли: холмом, рвутся только в метельное небо деревянные кони балок над входом - на всю Верхнюю Вышень - одна. Рядом - вход ко входу - с темными деревянными башнями дома Старшего-над-Вышенью... Дома - я уже знаю - пустого... Сейчас так не строят - и только святыни свои возводит Север, как водилось издавна - как было и как будет... И летели в метель деревянные кони над Домом Сказавших - над достойным местом - для праздника и суда...
  И сегодня в нем не было праздника... За двойным кольцом факелов, обводящим - Круг Знающих, Круг Правды - шумело, плескалось людское море, и шум его был сторожек и невесел. И я, которую вывели - и усадили, там, среди прочих в этом кругу буду - вслушиваться в тот шум, смотреть - как поднимаются со своих мест - там, на границе этого круга и людского моря, Знающий, что привел меня сюда, и еще двое, как идут - через весь Круг - долгих девять шагов, я еще не представляю, каких долгих - к огню, негасимому и вечному, и как эти трое призывают Троих - чтобы свершилось все по пути и правде... Сидеть, смотреть, слушать - и чувствовать себя полной дурой. Такой нелепой и чужой на этом - чужом - почетном месте... Как на любом почетном - месте над, откуда можно - и должно - судить и оправдывать... Единственное место над - на котором я умею - помост и площадь, и то не знаю - сумела бы - на другом помосте? - да по правде и не хочу знать...
  Притихнет людское море, и снова плеснет гулом - когда разойдутся факела, и ее введут в круг... Сзади - близко - кто-то еще вскрикнет, тонким голосом - птичьим - не сумев сдержаться. И вдруг потянет - сзади, по спине, холодком - сквозняком ледяного ветра, и я на мгновение задумаюсь - не того ли, и пойму...
  А потому даже почти прослушаю, в чем же ее обвиняют. Да и немудрено. Боги любят древний язык - торжественный, мудро заплетенный, да так, что сразу и не поймешь - одно дело, у огня поболтать, да совсем другое - выслушивать речи Знающих. Впрочем - вот уж чего наслушалась...
  Я узнаю этот ветер - и мир вздрогнет, разойдется, прояснится - и я уставлюсь на эту - замершую в кругу... Она маленькая, куда ниже меня - и, видно, немало младше, светлая - как все здесь - длинным, почти белым ливнем - чуть не до колен - распущенные... Как на праздник. Или... Тот - мой - Знающий вещает, а она замрет - на положенном полшаге в круг - как-то неверно, не по живому, и сияние - ярких, со всем старанием расшитых богатых одежд только поможет - казаться статуей...
  Они так и останутся - тихо подскажет мне этот ветер - этого не говорил Знающий... Если все девять в кругу обвинят... Если никто не выйдет - заступиться... Во всем этом богатстве и роскоши - как на праздник - ее и поведут - как-вы-это-зовете - путем к Звездному Мосту. Очищающим - достойным... Убьют то есть. Медленно и мучительно... Ту, которая осмелилась попробовать провести в мир то-что-не-должно-быть...
  Если все девять обвинят... Но их - нас? - десять, Знающий!
  Вот для чего ты прятал меня - ножиком в рукаве... Я - чужая, мне все равно - ах, да - и я вспоминаю: нас здесь зовут Переходящими Лезвие - такое свидетельство много перевесит - и мне будет так просто, вот сейчас ты договоришь, и - все по правде и пути! - трижды спросишь, кто возьмется сказать, кто возьмется подтвердить - что то - все-таки может быть - и, уже знаю: никто - и я, которой все равно, почему бы не выйти и присягнуть...
   Вот для чего ты мне так долго рассказывал об этих ваших правосудиях - долго, со вкусом... Встать - выйти - присягнуть - кому же не как знающим ту сторону Дороги?
   Эх, Знающий-Знающий, не держал бы ты ножички в рукаве - когда они живые... Они же могут и сами подумать, кого им бить.
   Ты ошибся, Знающий. Просто мне - не все равно...
  И даже совсем не потому, что мой народ думает иначе: каждый, кто хочет быть - должен быть, и потом уже разберутся споры о Доле и Удаче... Или потому что я знаю, что там - в горах Охотников, и не боюсь вернувшегося от них, и не боюсь - что жаждет быть - чужое... Я не боюсь, я знаю...
  И даже не потому что... Но это - никогда и никому, только - самой себе - и тем пустым шепотом - потому что я, Идущая-за-Ветром, я - из Переходящих Лезвие, я, которой никогда не открыть тех Ворот - в другую сторону...
  Ты слишком ошибся, Знающий... А пока ты так уверен, что все так и случится... Так уверен, что не "если" - а "когда"...
  И если бы ты один... Но вот ты уже и спрашиваешь - по правде и пути - осмелится ли кто выйти и сказать... И ты, конечно, знаешь... Потому что и она - смотрит в никуда - не-смотрит - взглядом - где-то там уже, за страхом - мертвыми глазами статуи... Зная, что никто - никогда - не выйдет и не вступится... Потому что любой, кто мог бы - знает... И...
  Да нет, я не задумаюсь. Я и ничего этого не думаю. Просто - на миг - оказываюсь на пути этого никуда не глядящего взгляда...
  И - Знающий еще не успеет договорить, я поднимусь - неловко, рывком... И смутное гудение людского моря, только-только заговорю - замрет мертвой тишиной. Расслышали - я так громко сказала?.. Под звенящей тишиной где-то внутри я почти не слышу собственного голоса:
  - Я берусь ответить!
  Изумление во взгляде Знающего не успевает перерасти в гнев... Ты сам рассказывал мне, как надо... Долго, обстоятельно... Зря.
  Ты ошибся. Я не умею сидеть на почетных местах - оправдания такого пути и такой правды.
  Просто потому что такими глазами не должны смотреть живые... Тем более, когда - роскошь одежд, конечно, скрадывает - но я же знаю - этих живых на самом деле двое...
  
  Тишина висит над людским морем - зимняя, замерзшая тишина. И - вдруг-пониманием - да нет, другая - тем самым беззвучнейшим ожиданием - первого грохота ледохода. Мгновение - взгляда вниз, в почетного места - и окрыляющим сознанием: а многие, как многие - вышли бы, не думай - не знай - как это бесполезно... Что было бы только хуже... Ощутимой - куда там - пьянее самого пьяного вина жаждой чуда... А еще - ненавистью... Мир четок и звонок - тот ветер все бродит где-то за спиной, и я - понимаю... Я постараюсь. Не обмануть. Не погасить...
  А то, что мне будет очень и очень трудно - постараюсь не думать: нельзя. Чем сложнее - тем проще...
  Изумление в этом взгляде наконец станет - острым лезвием гнева.
  - Ты - чужая. Ты не сможешь ответить.
  - Знающему Дорогу нет нужды оглядываться на пройденный путь, - отбиваю - с такой торжественностью, что про себя - почти захлебываюсь смехом. Сам меня учил. Зря.
  И шагаю - на один шажок вперед - к самому центру круга... Взгляды - взгляды - взгляды... Ненавижу почетные места!
  А ближе всех - девятеро. И она. Но она, кажется, и не понимает... Ничего, оклемается... Если у меня выйдет. Но я тоже должна думать "когда", а не "если". Знать - а не сомневаться...
  И двое из тех троих кивают мне. Да - права... И - да...
  - Я, Аирни-ив-Даина, Идущая-за-Ветром, - и, необходимым выбором еще-имен, - я, из Переходящих Лезвие и Видевших полотно Судьбы, - да, и такое тоже есть - съешь! - готова именем, словом и Судьбой ответить: Святленке из рода Нейрингне, Старших-над-Вышенью и тому, кого она приведет в мир - есть место и Доля - пред правдой и путем... - Я надеюсь, все верно? Никогда бы не додумалась. Это та же клятва, что ты не раз говорил мне, Знающий, только наоборот. Не "нет" - а "есть"... Ну, кажется, пока все неплохо. Я хотя бы не успела задуматься, что понятия не имею даже как ее зовут. А теперь - самое трудное. Ведь у меня нет - ни знания, ни доказательств - только неумение иначе - и пьяный туман этой чужой жажды чуда. И гнев того Знающего, становящийся язвительной улыбкой - потому что понимает, как - тут доказывают без доказательств. Надо - уверено, надеюсь - уверено, потому что сама себя я слишком плохо слышу. - И я отвечу: перед Троими - и девятью - и Пламенем Правосудия...
  И я знаю, знаю - как, мельком, в сторону - ухмыляется за моей спиной Знающий. Тоже - зря. Спасибо. Сражаться всегда легче, чем...
  А потом я пойду по кругу. Девять долгих шагов - мне сейчас придется узнать, насколько - долгих... И отвечать - еще раз - согласием - требовательным словам каждого из девятерых. И вот последний - у самого того огня - поднимется мне навстречу. Страж Предзимья... А он на самом деле старше их всех - и такое молодое лицо - и взгляд, в котором - понимание - и что-то слишком похожее на жалость. А вот так - не надо. Так - куда труднее... И еще шаг - нет...
  - И - своей клятвой, - медленно напоминает мне этот, последний, и - я тогда не пойму, как - чеканит, - Десятая...
  Думаешь, меня это остановит. Вряд ли... У Рожденных Свободными очень простые клятвы.
  - Ими даиртар авьен Моривьен Райдхэн!
  Да знаю я, что эта моя дорога - верная...
  Лучше этого я знаю только то, что мне сейчас будет очень и очень больно. И трудно...
  
  Потому что Пламя Правосудия - это вон та проклятая железная хреновина, устроившаяся в глубине углей жертвенника... Вот бы еще знать, сколько они ее раскаляют? - тоже негасимо и вечно? Не, ни хрена! - расплавится же... Но все равно - хорошо же мне будет!
  И что б тебе так подумать - немного раньше?
  И я медлю - наверно, недолго: иначе тот Знающий - непременно сорвался бы - пью: вином пьянее пьяного - людскую жажду чуда и ненависть... Говорят, пьяным - не больно?.. Это не так трудно - дать людям то, чего они очень хотят увидеть - или очень не хотят - гораздо труднее, когда им все равно... И - ненадолго... Но - должно хватить...
  Это тем проще, чем сложнее тебе... Вот если бы еще и знать, что придется выдержать...
  А я не знаю - и медлю... Трое, кто-нибудь, кто-то! Да у кого просить Рожденной Свободной - так не за себя же - силы смочь - эти девять шагов и еще немного... И я медлю - и в следующий миг почти удивлюсь, что все-таки дойду - до этого жертвенника - и сунусь - нет бы задуматься, какой! - рукой в огонь...
  Нет, первое - еще почти ласковое: предупреждающее - прикосновение этого - рыжего, жадного - я еще почувствую... А потом - все будет по-другому.
  ...Я думала - будет больно. А был - ветер. Тот самый - ледяной - ветер с той стороны, хлынувший - так внезапно: я даже подумать не могла - а потому и подхвативший, и сбросивший - в слишком темную и ледяную пустоту - острыми осколками, сквозь которую - бесконечно - придется падать, чем-то - что совсем не понимает, ни что оно, ни где оно - и цепляется - в отчаянной попытке удержать хотя бы то, что оно - "я"... Падение - каждое мгновение бесконечное... И я тогда не пойму, как долго так было... Как - слишком - долго...
  ...Потому что так - это еще Порог, и нельзя устоять на Пороге... Нельзя устоять на Лезвии - можно только перейти им... Дотуда - откуда еще никто не умел возвращаться назад. Нет, возвращались... Я - помню...
  Нельзя устоять на Лезвии - можно только быть им...
  Но и для нас это было слишком...
  
  ...Но это все я пойму уже потом - задолго потом, когда будет уже таять снег, там, в снова жилом доме Старших-над-Вышенью... И даже задолго после той - встреченной, да - все-таки улыбки Стража Предзимья - слишком усталой, чтобы удивиться - но не слишком, чтобы подспудным выпадом требовать ответа:
  - Ты - живая?
  - Кажется... - вот уж не думала, что - вернувшись, смогу улыбнуться... Снова вернувшись - и откуда - и как... И потом - ох, как наверно, жалобно, выдам. - Есть хочу...
  И поздно мне уже будет понимать и пугаться - что на самом деле это было тоже не - "когда", а "если"...
  
  ...Но это потом... А тогда...
  Нет, на какой-то миг меня все-таки отпустит... И там будет больно. Но странно - точно со стороны и вовсе не со мной. И вернувшийся мир людей закружится - слишком слепящей светлотой... И - точно почти не я - как-то странно пойму - так зима же... А день - пасмурный, и пахнет - водой... И снег идет - в лицо, задевает - крупным кружевом - и тает... И та, которая кажется-не-я - удивляется тому, что тает...
  Нет, это очень быстро - просто с той стороны как-то трудно понять, что такое время...
  А для меня мир расплывается - круговертью безжалостной и светлой, и я знаю, что вот-вот - снова опрокинет в ту никакую черноту, но не успеваю - ни понять, что это значит, ни испугаться... Мир - плывет, и удержаться невозможно. Но держится - мгновение: о том не подозревающим чужим взглядом. Я не узнаю эту, беленькую - и тот взгляд, с места сорвавший - не узнаю... Потом уже вспомню - синие: испуганные и изумленные, кажется - даже заплаканные, но живые - глазищи... Мир - плывет - и слух не может ничего разобрать в - иной - густоте вдруг звенящей тишины... Чем-то другим - светом - танцем огоньков над углями: хорошо горят - светло - может, так слышны голоса людей - той стороне? - понимается это - нечеловеческое: невозможному - удивление голоса... Что - там - было? - я не успеваю задуматься...
  - Но ведь это - правда? - как-то так удивляется эта - маленькая, беленькая...
  - Я - знаю, - и, кажется та я, живая - пытается улыбнуться, но - ей же больно, и получается что-то - такое жалкое, такое неубедительное...
  И захлебывается - выдохом - на середине взлета огонька - вопрос этой маленькой: почему? - откуда?
   Я не знаю, что там было, но если ты тут стоишь... Если мы тут стоим...
   Людям слишком хочется поверить в чудо - и, кажется, удалось... Слишком - даже мне, не умеющей верить... Но, к несчастью, раскаленная железная хреновина - это раскаленная железная хреновина, и нет такого чуда... Нет, тогда я так подумать не смогу - так будет потом, в доме Старших-над-Вышенью, да и про хреновину скажет Страж Предзимья, которому и не подобает.
   Тогда только - я ли, та, с той стороны - кажется-не-я, но обе поймем - как - оторвавшись - всей медленностью мгновения - заскользит этот чужой взгляд туда, вниз, по рукаву... И обе - сойдемся - единым: но та может усмехнуться, а я - не очень - требованием:
  - Не смотри, - удалось ли - хоть прошелестеть? Я себя совсем не слышу...
  И вслед - над неуследимой и слепящей круговертью мира повиснет - пламенем другого голоса - где-то над нами - сильнее и грознее: дрова другие, и огонь - другой, а слова я почти перестаю понимать - угрозой, благодарностью - что-то вроде: и чего ты попросишь?
   Та, которая кажется-не-я - может только смеяться...
   А я только пытаюсь - не выходит - и: не узнать, каким шепотом:
  - Места, где свалиться... Потому что сейчас - свалюсь...
  
  И я свалюсь. Там, в Вышени - вот уж не знаю, в какой сугроб - и кто меня потом тащил... А на самом деле - назад, в ту бесконечную темноту - и вдруг уже чем-то свою (той, которая, кажется-не-я?)... И потом - и дальше - на Пороге никто не умел устоять - тем - вторым и тоже знакомым шагом... Когда замирает темнота вокруг - и никогда не можешь понять, на чем стоишь - и ты это ты, только очень холодно... Когда эта темнота становится взглядом... На самом деле, и здесь нельзя устоять. Если только сам - а ты здесь уже есть - не захочешь - остановиться, осмелиться - встретить этот взгляд - и суметь понять... Но - почти никто - почти никогда... Потому что трудно. И там, за страхом - страшно...
  А я?.. А я тогда была слишком маленькой - чтобы знать, куда не надо смотреть - и чего можно бояться... Этого просто не успели мне объяснить. У нас и объясняют по-другому - но потом, уже все-таки потом... Но только - по ту сторону - просто не бывают настолько маленькими, чтобы не понять...
  Век бы мне не слышать, как умеет смеяться - тот ветер... Но век - и два века, и все еще пути, на которые выводит Дорога - не знать, каким взглядом встречает эта темнота тех, кто осмеливается смотреть ей в глаза. С тех пор я и не умею называть ее так, как зовут - у нас - многие и многие: Бесстрастная... Но никогда не смогу - ни объяснить, ни рассказать - ни этого взгляда, ни ответа - когда этот взгляд становится голосом - если это - голос, теми словами-до-слов - имени которым нет... Вот когда смогу, тогда - наверно, смогу - и не вернуться... Нет, все люди встречают этот взгляд. На мгновение - перед тем третьим шагом, откуда уже нельзя вернуться... До шага - у нас это зовут - Дорогой. Там, на севере - Звездным Мостом... А у вас... Не знаю - вы по-другому идете...
  Не перескажу - и никогда не осмелюсь узнать другого: умел ли кто-то - тот, кто вгляделся - и выслушал - не повернуть? И не пойти назад?
  Не осмелюсь... Но я - не сумела...
  И с той - давней - поры я хорошо умею - смотреть в глаза...
  А еще - никак не могу вспомнить, как меня зовут. Маленькой я тогда была. Очень маленькой... А тех, кто мог бы мне это сказать - просто не осталось...
  
  И все будет повторяться - зеркалом, верным - потому и страшным... И я снова буду идти назад - но небо: такое высокое - такое светлое - такое родное небо мира людей - снова и внезапно будет обваливаться на меня - раскаленным пеплом, едкой и тошнотворной гарью пожарища...
  Но я буду помнить, сколько лет назад прогорел тот огонь... Кажется, ровно двадцать...
  И просить - неведомо у кого - в никуда - спасения и ответа:
  - Это - было?
  И снова падать - в темноту... Это не третий шаг, это другое - то, как мир людей видится - с той стороны Дороги... Кружевом - мерцающим и затейливым, странным и безмерным переплетением нитей... Здесь - где те слова-не-слова - видно, может быть - и словом? - песней мира... Тканью судеб - мне проще так - полотном...
  Но я никогда не знала, что и в него можно падать... Чтобы плелись - и путались вокруг было - будет - может быть - быть-не-может, в смутное и странное единство - "никогда" с "когда-то"... Которое снова и снова будет выводить меня - туда, где небо падает - раскаленным углем, и я снова и снова буду просить ответа...
  
  ...Я свалюсь - и до сих пор путаюсь, пытаясь подсчитать, так сколько же провалялась...
  До того - как то небо не треснет - ответом: верным - потому и безжалостным:
  - Это - было?
  - Это будет...
  ...Чтобы оказаться - темным резным потолком верхних комнат дома Старших-над-Вышенью. И усталой улыбкой - я тогда не узнаю - Стража Предзимья... И вопросом: "Ты - живая?"
  
  А поесть мне принесет эта, маленькая и беленькая - правильно ее назвали: Святленка... Сядет рядом и будет смотреть - виновато, и еще почему-то испуганно:
  - Больно?
  - Больно, - я отзовусь злее, чем хотелось бы... Может, потому что задумаюсь - с чем еще я сумею справиться одной рукой - и непривычной - кроме ложки...
  И потом - уже поев: умяв - век бы меня так кормили! - только покачаю головой - может, отвечая тому непонятному испугу в ее глазах:
  - Ох не тебе бы...
  - А я и не подходила, - отзовется она. - К нам Девятый вломился тем же вечером. И никого близко к тебе не подпускал... Вот только сейчас...
  "И сколько он тут со мной возился?" - немедленно спросит кто-то во мне. Может, для того, чтобы не слышать проскальзывающего вслед предательского - почти слухом слышного вдруг голоса - того Знающего: "Стража Предзимья никогда не называют по имени. Чтобы не услышали те, от кого он сторожит..." Но - мне ли задумываться, зачем?
  Только Святленка вдруг отзовется - почти в тон тому голосу, хотя вроде бы и желая оспорить:
  - Я его больше всех боялась, Девятого, но...
   "Я его и теперь боюсь, - скажет взгляд. - Я и тебя боюсь..." Не знаю, что там было... Не знаю, что ты там видела, но... Не меня, маленькая... Не-совсем-меня...
  - Он сказал - счастлив твой ребенок, за которого пришла заступиться - танцующая-на-снегах...
  Упс, маленькая... А вот это - неправильно. Потому что про танцующих-на-снегах говорят только сказки. И Охотники. Которые - единственные? - знают, что - не сказки...
  Я только надеюсь, что этот Девятый - или может быть тот Охотник - твой - не умудрился тебе рассказать, кого они так зовут?..
   А Святленка, кажется, собралась отвечать на мои мысли... Потому что она взглянет - как-то очень нерешительно, и спросит:
  - Как тебя зовут? - и видно, от непонятной робости, которая звучит в этом голосе, мне и стукнет в голову - привычно пошутить:
  - Меня не зовут: я сама прихожу.
  Нет, обиду - легкую и мгновенную в этом взгляде я еще пойму... Но вот страх - неподдельный страх, прячущийся под обидой... Впрочем, страх - пойму тоже. Кто - не называет имен? Или - кто приходит, когда люди его не зовут? И продолжу - сразу, как заговаривая тот страх - и пусть, на самом деле, ему отвечая:
  - Даина. Аирни-ив-Даина... - и помедлю. - Только это не имя, - и, почти уже догадаюсь.
  - Я просто думала, - она теряется, - если родится девочка... - я правильно догадалась, и срезаю - слишком быстро:
  - Не надо так называть - никогда и никого...
  И, кажется, помогает - чуть теряется, притихает страх в возвратившемся взгляде... Взгляде - виноватом. Потому что снова - отрывается от руки - ну и болит же, зараза! И я почти слышу то: "Даина, зачем ты...?" - которое она не осмеливается сказать...
  Потому что такой взгляд мне нравится куда больше... Даже если... А вообще их очень много - этих "зачем"...
  Ну, хотя бы - потому что я знаю Охотников. Настоящих - когда у них теплые руки... Но чтобы увидеть так - надо посметь. И надо - уметь. Или любить. И любить - Охотнику... А они редко это умеют...
  Но не скажу этого "зачем" - как и не решусь спрашивать, где он... Почему никто - не примчался с этими последними зимними ветрами, не влепил этому, некстати сказать, Знающему, возноровившемуся пожрать в три горла, по самое так ему и надо - чем бы, конечно, все подтвердил - да и пес бы с ним! - да нашли бы, где: это людям среди Охотников - никак: холодновато, а Охотникам... Не решусь спрашивать - потому что уже - знаю, тихую - подспудную, подземную - но глубокую и горькую реку - горя - там, в самом основании взгляда... А Охотники тоже умеют умирать, что бы там не утверждал тот некстати Знающий...
  Это быстро - взгляд на взгляд - и ее безмолвное: "Зачем ты..." - и мое понимание, что я не хочу говорить - вот этого "зачем"... Это так быстро, что все дальше - следует почти продолжением - моего "никого и никогда..." Ответом на невысказанное - и самым, наверное, главным из тех "зачем"...
  - - И у тебя родится сын, - и первая уверенность поднимается - приливной волной: захлестнет, и - знаю... И уже где-то совсем рядом - просто по другую сторону - полуслышной мелодией возникнет - сияющим кружевом - Полотно, которое, наверно, все-таки - и песня... Потому что увиденная - подхваченная - где-то уже сплетенная нить чужой судьбы, как ложится под руки - струною - звонкой, светлой - и поет, и слышу... И не успеваю - ни испугаться того, что может открыться... Ни задуматься - м-да, струной - под руки... Там-то - ладно, а здесь - когда-нибудь еще - смогу? - а как оно - мне - без песни?.. Нет, не задумаюсь...
  Так уверено - глядя чуть поверх: вне... Так всегда получается говорить так, чтобы верили... Сама я умею только - знать... И чаще - не хотеть знать... Но сейчас...
  
  ...Мед я пью, мед... Слаще сладкого и пьянее пьяного...
   Плетется кружево - путается, и непостижимая темнота "будет" разбивается - на тонкие искрящиеся нити "было - может быть - быть-не-может"... Путаются, заплетаются - и прорываются - смутным сумраком, струной - поющей под руками судьбы...
   И только - не помнить бы... Но я всегда помню. Счастлив - знающий дорогу, - говорят на моей земле. - Но несчастен - видящий... Только нет у здешних слов точных оттенков - для такого "знать" и такого "видеть". Счастлив - идущий к светлой и слепой уверенности, как-это-должно-быть, но каково идти, когда вдруг случится увидеть - то, что там просто будет?..
   ...А во всяком полотне лучше всего видны узелки. И обрывы...
   Нет - это я тоже умею - так, чтоб мне верили... Заплетать зеркала - кружевом, цветным полотном не-бывшего, вечно дорогой сердцу ложью - что все будет хорошо... Так легко - лгать, даже когда нить чужой судьбы поет под руками... Лгать - и надеяться, а вдруг - выведет цветным кружевом, перехлестнет нить, бывает же - пойдет упрямая нитка поперек - всей Дороги не увидишь, а вдруг - сменит ныне видимое "будет" иная искорка "может быть" - а то и вовсе "быть не может"? Если я, конечно, умею надеяться...
   ...Только все знание равно тяжело: и когда камнем - вместо нависающей угрозы "может быть" падает неоспоримое - "было"; и когда то, что пело и цвело в дальнем сумраке того "будет" - вдруг ляжет в ладони - пеплом - серым и холодным - тем, чему не быть...
   Лгать - легко. Но слишком трудно - знать: что слишком вряд ли - сменит...
   Несчастен - видящий Дорогу, и горек его мед... Но...
   Я не могу обернуться - но почему знаю, что ты здесь - слепец, слишком хорошо умеющий придумывать чужие смерти? Тот, который - когда-то, не мне, никогда...
   "Но и во время войны здесь рожали женщины. Почему ты не предсказывала им легкие роды?.."
   Почему - ты - не...
   Мед я пью, слепец - слаще сладкого, пьянее пьяного... И чужая судьба поет у меня под руками - хорошая судьба, долгая, крепкая - всем бы такую!
   Улыбнись, маленькая - и я улыбнусь вместе с тобой: в кои-то веки легко - потому что честно... Потому что в кои-то веки мне верят - а я не лгу...
  
   Злобненько я, впрочем, улыбнусь... Нет, ну гром их разрази - этих через левое колено Знающих - чтоб тех девятерых все их Трое или Девять! - да сколько бы ни было - три ночи без продыху во все дыры... Это надо ж было - такую свою Удачу чуть не угробить?
   Впрочем, восьмерых, кажется - потому что Девятый...
  
  Что-то я пойму - тем вечером, когда Страж Предзимья наконец-то выспится... А еще - тем вечером я увижу, что у меня с той рукой... И много - видно, слишком много из того, что я подумаю - кроме того, что больно - окажется слишком видно - Девятому. И как странно - почему где-то в глубине с облегчением? - улыбнется он мне:
  - Не пугайся - такое заживает, - и вслед - тихо и чуть холодно - как тот аромат: чернянка, да как бы не на пресловутом меду черноплодника - это не чтобы заживало, не чтобы правильно заживало - это чтобы боль унималась, чтоб на стенку не лезть... Сволочь, это ты с чернянкой так скулишь? - Таких чудес боги не жалеют... - и ухмыльнется вслед - с непозволительной непочтительностью, такой, что я не сразу даже пойму, что за "хреновину" он упоминает. - Тебе повезло! - а то: знаю я эту хреновину...
  Но догадаюсь. Потому что уже буду знать о том, почему Святленка боится Девятого. Не от нее - от Дарека, хмурого и слишком малоразговорчивого брата ее - глаза у него такие же синие, только чуть померкшие - глаза человека, не ждавшего и - оправдания? - спасения? - и вдруг получившего совсем другое, и уже успевшего слишком устать - от того, что на него свалилось... Я еще не понимаю, сколько дней прошло - я до сих пор путаюсь, пытаясь понять - но прошло же, там уже весна - и он, Дарек - Страж Реки, едва не ставший просто - Безымянным: не окликают род тех, кто ушел Звездным Мостом - так, теперь снова стал Дареком из рода Нейрингне... И - видно хуже того - Дареком Старшим-над-Вышенью...
   Стоило ему заговорить - и я уже узнаю - тот другой огонь голоса... Это он тогда меня волок?
   И я спрошу - что-то дурацкое: эти глаза мне мгновенно скажут - нет, не усмехнутся: удивятся... Потом мне и расскажут - кто такой - Девятый...
  
   Девятый... Страж Предзимья. Девятый, служащий - как бы это еще понять?! - тому облику Старшего-из-Троих, который в том кругу правосудия лишний раз никто не помянет. Еще - так: Хранитель Правосудия. Это его доля - воздавать тем, кого осудили на Кругу... А те, кого осудили боги - в мире людей надолго не задерживаются... Это его доля - вести Звездным Мостом...
   А еще - он единственный, из всего Круга, и изо всех, кто пришел посмотреть на круг - не может - подняться и заступиться. Потому что Пламень Правосудия не тронет того, кто его хранит...
  
   Это он тогда мне скажет? Тогда, кажется... Что раскаленное железо не умеет верить в чудеса. Ничего, Девятый, люди - умеют... Этого вполне хватило... А я...
   Нет, я пойму... Я много чего пойму - когда вдруг между его ладонью и этой моей - скулит, сволочь! - ниоткуда просыплется - странным покалывающим теплом, унимающим боль куда надежней - всякой чернянки... Так, что я даже смогу узнать... Странным, покалывающим, чужим - теплом холода, равно знакомым - и доброму, пусть и больно - так отогреваются руки, когда, наконец, протянешь их после зимней дороги к огню - и последнему - приходящему за теми, кто уже не может - идти по горам сквозь метель... Когда падаешь и сдаешься - замерзать, тоже ведь тепло?..
   Страж Предзимья, так ты?..
   И он явно поймет мой невысказанный вопрос, поймет и улыбнется - и только где-то - там, в глубине этого взгляда: темно-серый, зимняя морская даль - полыхнет вдруг - нежданным и холодным сиянием - отсвет чужого солнца... Того, что играет - на никогда не тающих снегах там, в самом сердце гор, у Чертога...
   Но ты не Охотник, Девятый! Я их знаю, они другие.
   Я пойму - куда раньше, чем ты расскажешь... То, что ты лучше всех в том кругу - знал, что - не должно быть, но что - бывает... И еще: каково тому...
   ...Но, к счастью, Старая Рысь не была из рода Старших-над-Вышенью... И никого особо не заботило, чей же - тот некрасивый: черноволосый парнишка, что подрастал себе где-то на самых задворках Дальнего посада Сванки - крепкий, живой - и ладно... А то, что этот парнишка на спор как-то одолел - в самом широком месте, под крепостью - ту Сванку - с этого берега на тот, и назад - а вода в ней такая, что разве в самый жаркий день забрести, и то - окунешься и выскочишь, как ошпаренный - ой, как холодна водица... С гор течет. С - тех - гор... Ничего, только доказал - да, крепок... И во Младшие тогда выбился...
   Это он мне потом расскажет. А вот то, как Стражем Предзимья стал - не поведает никогда. Да и ладно...
   А тогда он только обернет тряпицу в последний раз, стянет повязку - ох, сморщусь - сквозь всю ту чернянку и его старания - сколько же теперь так... И спросит - нет, не жалея - со странной такой требовательностью:
  - Больно?
  Я кивну, не понимая той требовательности, и он улыбнется - холодно, как зимний ветер:
  - Значит, точно живая, - и продолжит - слишком для меня внезапно. - Простишь, Рхийэльни? - нет, не так это должно - только где-то далеко-далеко, за голосом - рассыплется - тонким падением льдинок на камень... Это должно звучать по другому - певучим серебром ледяного гонга - но трудно людскому голосу выговаривать слова Охотников - даже если не совсем людскому... И Святленка рядом узнает - и, кажется, вздрогнет... Рхийэльни - это Танцующая... Вот как ты меня честишь, Страж Предзимья? Будь бы я в самом деле...
  Он замолчит, почему-то уже ожидая ответа. И я поправлю:
  - Я - Даина. Аирни-ив-Даина, - ага, даинкон ты тоже знаешь... И даже то, кто мы такие? Но не пожимай так плечами, мол, что это одно и то же... Может, и увы - но не так. Даже доказательство есть. Очень ощутимое доказательство... Самого бы в тот жертвенник, да голым задом, а лучше - передом! - кто придумал твою хреновину!.. И потом уже спрошу. - А что мне надо простить?
  Я услышу ответ - и, потом, вдохнув уже, усмехнусь - ведь прибегут снизу, подумают - не случилось ли что с теперь-драгоценной сестренкой Старшего... Глядишь, громко моя челюсть об пол грохнула:
  - А если бы тебя все-таки пришлось прирезать - кем бы ты встала?
  И охнет Святленка - тихо, перепугано - урод ты, Страж - все бы тебе детей пугать, что ей - так не хватило? Тем более что мне сейчас придется продолжить... Я усмехнусь, но отвечу честно:
  - Не знаю, - помедлю и продолжу. - Наверно, ничем не встану. Помру - как все...
  И тогда он повторит - и кажется все - тем ледяным звоном: льдинки на камень - нехорошо это, когда человек срывается - на язык Охотников... Даже когда не совсем человек... И ведь знает, что мне...
  - Прости, Танцующая... Хорошо, что я этого - не знал, - но - сорвется ли? - под конец голос, упадет - к темной ледяной глубине, что та лестница - к Чертогу... К интонации - вопроса...
  Ты у меня спрашиваешь, Девятый?.. Ну а если я тебе отвечу - совсем честно: что по мне, и не слишком хорошо?
  Нет, не отвечу... Ты бы может быть, и понял - но рядом сидит эта маленькая... Которая боюсь, спросит - почему. А этого - самого честного - из тех "зачем" - я ей совсем не хочу говорить.
  Эх, маленькая - да какой бы та судьба не была, да нет, не знаю... Просто я тебе завидую. Не знаю уж - белой, черной завистью, знаю только одно - лютой. От которой - волком бы выть, да толку то...
  
  А могла бы ответить ... Понял бы. Потому что уже потом - да под глубокую ночь, я еще Святленку эту баюкала. Самой светлой колыбельной - от того кружева, от тех искорок судьбы - увиденной...
  Светлая судьба - всем бы такую...
  А потом мы с этим Стражем Предзимья и останемся... Там темно будет - снаружи, и даже сквозь крепкие стены будет пробираться - пение ветра: неожиданно злое, по-зимнему... И так некстати я вспомню, как этот - последний, заблудившийся зимний ветер зовут здесь. Горном Охотников...
  И взгляну - на Стража. И пойму - вслушивается...
  И увижу - картинкой: дурацкой такой, такой привычной... Тянутся пальцы, подкручивают колок - не так, выше, еще выше - зачем так высоко строить-то, полетит же все... Да какой на хрен, колок? Не струны - так - тянут... Веревки - те: жесткие, прочные. Тем - страшным... У вас же говорят - жилы тянут?
  ...Вот так вот ты и слушаешь - ветер... Тот ветер - последний, зимний, зовущий... Это так? - и расходятся - любой пытки страшнее те два берега внутри... Два берега - и оба равно твои, и оба...
  - Врешь ей? - прервет меня голос. Чужой. Хриплый. Хоть что-нибудь - хоть с кем-нибудь... Лишь бы - того ветра - не слышать... Гонга, зовущего - каждый раз - оставшихся?..
  Я не буду думать, извини. Я отвечу. Тебе - так - легче?
  - Нет. Вижу. Вижу - и не вру.
  - Ты - умеешь? - недоумевает... А может - и не верит. Пусть. Я тоже - слишком часто - рада не верить... Я просто знаю.
  - Ну да, умею, - пожму плечами, и продолжу - ты знаешь даинкон, да, Страж? - нашей пословицей. - Имена не достаются даром...
  Только аире"вьен ими - это не совсем "имена"... И я надеюсь, ты не настолько знаешь даинкон, чтобы ту пословицу продолжить?
  Но, конечно, до того ли тебе? Ты продолжаешь - тихо, точно думая вслух, и тот ветер за стенами почти вторит твоим словам...
  - Да, наверно он будет хорошим Старшим. Старший, умеющий смотреть неправильно. Старший, знающий ярость и радость - и страх - на вкус... - и продолжит: слишком высоко натянута струна - и скользят пальцы. - Если только сумеет - не разорваться между землей и ветром... Сумеет - перешагнуть через свой ветер, - и плывет мелодия - странной, звенящей горечью... И падают там, где-то за словами - на камень - тонкие льдинки отзвуков. Словами - человеческими. Наверно, язык Охотников просто не умеет выговаривать - такого. - Я думал, что сумел. Но только думал... Это очень трудно - устоять на Лезвии. Правда, кому я говорю? Или - с вами не так, Танцующая? - он прервется. - Извини, Даина...
  Да ладно... Если тебе так проще... "Где правда правд развела берегами - ветер и землю, холод и пламя. Сутью и смыслом - надежно разводит: сходятся ль где-нибудь полночь и полдень? - сказано явственно в честном народе - Доля с Недолей об руку не ходят..." Не эту ли песенку пытается наиграть - та твоя струна?
  - Так, Страж. Так же - если не хуже, - и, вслед - уже спасительно-знакомое. - На Лезвии нельзя устоять. Лезвием можно только быть.
  Он улыбнется - скупо, точно что-то вдруг подсказали:
  - Может, потому я и стал - Стражем Предзимья?
  - Расскажи, что там было, - тихо попрошу я. - Я не помню...
  Расскажи, Страж - потому что хочется понять, что же ты там увидел. И что видит - прячущийся страх - в глазах этой маленькой. Расскажи - и, может быть, я хотя бы что-то пойму... А ты - хоть ненадолго - не будешь слушать этот ветер...
  Расскажи, или лучше... Ты - полукровка, но ты, наверно, тоже умеешь - смотреть?..
  
  - Дурной бы из меня, наверно, вышел Старший, Рхийэльни. Да и Страж я уже, глядишь, дурной. Сам дурной, просто...
  ...Особенно в эти странные времена - в предзимье и послезимье, когда летят над всем севером ветра - оттуда, с гор. И, невидные людям, порой - пролетят по тому ветру - илльхнэи - крылатые кони Охотников, и звучит - далеко, над Чертогом - зов... И сходит с ума - твой ветер в сердце, и расходятся берега, как пытаясь разорвать на части... Не Переходящие мы Лезвие - уж скорее - перекинутые через... И так твердо знаешь, что - не выйдешь, не сможешь - ухватиться за ветер, разом становящийся шкурой - мягкой, как снег - и колючей, как снег... Не удержишься - привык: быть - слишком теплым, слишком тяжелым, слишком - человеком. А может просто - стар стал? - ведь тогда, давно - сумел - выйти в ветер, удержаться - в бешеном полете Охоты, пройти - сквозь Ворота Снегов... Откуда бы - у Стража Предзимья - тот клинок, второй - за который - так редко, на тех, кого сторожит - плывут края лезвия: дымом, туманом - огнем снегов - но не приведи кому испытать остроту - ледяной стали, с которой охотятся - на тех... Почти легенда: победивший Охотника забирает его оружие - но кто и когда умел победить Охотника... Пусть ты и знаешь, что - умели...
  Только ты не сражался... И слышишь - каждый раз, когда приходится взяться -грозную ледяную мелодию требования - не посрамить. А голоса Охотников все равно звучат - грозным отзвуком песен снегов - даже когда выговаривают слова людей... Что поделать, ну нет в языке Охотников слова "сын"...
  
   Но это было давно. Очень давно. А теперь - к поре ветров ты стараешься уйти - туда, за заставы, в крохотный дом - там, у верховьев, почти у гор... Чтобы никто - а особенно те, чей страх воняет падалью, не узнал и не увидел - каково их Стражу Предзимья когда поют ветра...
   Ты только что вернулся. И не знал. Действительно - не знал. Помнил, как проходил к Дому Сказавших - и как удивился, увидев Дом Старших - выстывшим. Пустым...
   Он узнает все - чуть раньше. Совсем чуть - раньше, чем я... Ему-то придется вслушиваться, кого обвиняют - и в чем...
   И его мир тоже станет ясным. Ясным и простым. Таким, что понимания хватит только на три вещи. Первая - что никто и никак не заставит его повести Святленку к Звездному Мосту - ни так, как подобало бы, ни вообще - хоть как-то. Вторая - то, что как-нибудь - как только попадутся - ох, свернет он Борону его толстую шею на сторону... Это мой некстати сказать, Знающий - Борон. То же мне - "Защитник". Сам же тогда усмехнутся - Борову! Борову - и его подсвинку. Вон, стоит, ждет - так рядом с Дареком, как никогда бы не осмелился - ухмыляется... Тоже полукровка - четверть-кровка, хотя, похоже, крови той - в нем ни капли не загуляло. Всякий из Нейрингне побрезговал бы - воевать таким оружием...
   А третье - что он совсем не знает, как... Он плохо верил в богов, Охотник-полукровка, плохо - как все Охотники... Но слишком хорошо догадывался, чем - что ни сделай, разорвется - эта глухая тишина и мнимое согласие круга - что бы там ни случись. Грызней. Крепкой и бессмысленной. Так что - и властвуй, неважно уже - Дарек ли, подсвинок - над горящей Вышенью... Если не случится - чудо...
   Он не умел верить в чудеса. Как все Охотники. И думал - как раз над этим третьим - когда я поднимусь... И выслушает - и захолонет... Сначала - когда услышит - попросту. Сам дрова в этот жертвенник подкладывал - правильные, дубовые - плохо разгораются, да хорошо горят, жарко... И сам эту хреновину клал - поверх. И, да - пожалел меня. Он плохо умел верить в чудеса - но все-таки чуть лучше, чем раскаленное железо...
   А потом - поймет. Потом - когда я отвечу. Потому что он - полукровка-Охотник, все-таки умеющий - узнавать людские чувства на вкус - этого не поймет... Вот так - поймет: точно поднесли к губам - кубок, с льиргетом - с нашей настойкой, что долго - варят, настаивают - ждут, крепка - куда вину... Целебная она, вообще-то - как зимние ветра окажутся не слишком добры - хорошо горло продирает, по-недолгу, по чуть-чуть подогретой - за пару дней хворь снимет. И только... Нет, с первого кубка в голове проясняется - чтоб там ни было, хоть сколько дней не спи... Но почти из тех же травок питье на Посвящение делают - перед Лабиринтом: да, как раз то, которое Синеглазый, втихую выплеснул - и как потом гордился... И кубков с трех - упьешься - до беспамятства - черного, страшного...
   И хлебнул... И прояснилось же.
   Видел - как идет, как я - иду... Шаг, другой, третий... Медленно, выверено - неправильно... К нему, сидящему у жертвенника, спиной - но видел. А не видел бы - понял. По одному настырному запаху падали - медленно поселяющемуся в Кругу. Страшно становится Борону - на которого - неотрывно - смотрит... Я - смотрю. Очень страшно...
   И - понимает, что видно - тому некстати Знающему... Он - понимает. Я бы никогда не сумела - так подумать... Как меняется это - странно простенькое, чуть ли не круглое личико - меняется не меняясь, разве - сразу, с первого шага - стирается тот румянец... Но - не удивительно и не в том дело. Взгляд - не отрывается, а Знающий - и рад бы не глядеть, а не может... А еще рад бы - отступить от страха, закричать - громко, позорно, не по-мужски... Для Стража-то он и кричит - вернее, воняет. Падалью... В черную, ледяную - куда Чертогу, иную пустоту - равно чужую времени, веку и - пусть думает - чувству... Долгие - невыносимо долгие девять шагов - а этот некстати Знающий все не может оторваться - от взгляда... И ничего понять, кроме того, что - страшно... Нет, еще одно - неужели ты плохо помнишь своих богов, Борон? - или тоже плохо веришь? - что действительно привел в круг Троих - Десятую...
   Ну не зовут Ткущую Полотно - в Круг. А что ей - до него, и до Троих? Когда все людские пути в том полотне переплелись - загодя... Когда даже самим Троим против того плетения нити - не пойти. Это люди - могут - перехлестнуться нитями, да понаплести вдруг - такого...
   Хотя - это на самом деле - на моем самом деле... Я совсем не знаю, как тут у них говорят. И тоже не знаю - кто - ткет полотно... Но вряд ли это та, чей взгляд встречает из той темноты.
   Ну не зовут Ткущую Полотно в Круг... Особенно - с той стороны. Незваную - которую как раз на этот праздник провожать станут... Ту, что не ткет - а режет.
   ...Приберег, называется, ножичек в рукаве...
   Думать надо было, жрец - хотя бы иногда, а не только - жаждать пожрать в три горла... Думать - или хотя бы уметь видеть...
   А он - умеет - Страж, смотрящий - ей? - мне? - в спину... Умеет - холодной светлотой снегов, взглядом - Охотника, слишком плохо умеющего верить в чудеса. Потому он и просто - видит... А потому - страшно становится уже мне.
   Так не бывает... Беспощадный - куда там ледяной стали - взгляд Охотника, тем развернутым на ребро зеркалом Левия, когда не видно - и делит - и видит - двоих... И мне страшно, потому что я узнаю - вторую... Которая кажется-не-я... Вернее, даже не ее - а крылья. Огненные крылья, но темные - и в противовес их темноте - светлота, серебро - распущенных прядей. Видела - там, в смутном зеркале полированной стали - тех Ворот... Когда отпускала - там, у нас - молчи! - не все ли равно, кого - так, как Эльбрана...
   ...Когда солнце играет на снегах - говорит, сам себе - потому что там - взгляд Стража - эти крылья кажутся совсем черными... Но они не черные - так, кажется - огонь как огонь, просто на солнце видно - то самое странное: он не умеет светить. И мне не случилось узнать, умеет ли он - греть... А что жечь умеет - почему-то знаю. И совсем не хочу узнать, каково на таких - летать...
   Танцующая-на-снегах... Кто-то - из Мастеров Земли Иллюзий... - ты и это знаешь, Охотник-полукровка? Перешагнувшая Порог...
   Только, видно, не совсем перешагнувшая... Потому что их двое. И зеркало - то-что-должны-видеть - заплетает именно та, крылатая... А идет - долгих девять шагов - эта - живая: рыжая, маленькая, в зеленом... Туда - на последние шаги, к факелам на границе круга, к тем, за факелами - чьим замершим - мертвее мертвого тишиной - ожиданием, можно было бы до полусмерти упоить - любого Охотника... Столько - невозможной надежды, жажды чуда - любви, пожалуй - прибавленные - ровно в меру - пряным пламенем ярости... Если бы только некоторые не подбавляли туда - гнусной тухлятинки страха...
   А то - так пахнёт - его чуть не вывернет - в тот миг, когда эта - легкие - не по поре, не по погоде - в предлетний путь, а то и вовсе в пляс - сапожки - остановится. После - девятого шага... И та - страшная чужая темнота - вдруг улыбнется - победно и презрительно... И это даже не совсем зеркало - та улыбнется. Вторая. С крыльями. И так небрежно - камешком в воду - бросит раскаленный стебель Пламени Правосудия. На руку бы ему - но нет, рядом. Так, чтоб рука почувствовала - жар. Чтобы тихо-тихо пошла по деревянной резьбе под ним - легким дымком - чернота...
   И вскинет ладони - к тем, кто ждет за Кругом... И вот тут-то голова закружится даже у него, полукровки, умеющего понимать вкус - и не умеющего таким пьянеть... Потому что таким можно напоить весь Чертог Сияющего Льда - под большую Охоту, когда все соберутся. И не до полусмерти, а просто - вусмерть... Только, вот, не придется, наверно, отведать такого - Охотникам, слишком плохо умеющим верить в чудеса - и еще хуже - их творить...
   Где было не знать, хотя и сидел спиной... Руки как руки... Обычные, неухоженные ладони простушки - белая, сползающая шкурка пары недавних мозолей - и все... Ладони - чистые...
   Гул ударит по Кругу - шквалом, внезапной бурей... А она - как и должно бы: если пройдет, да кто ж - с Пламенем Правосудия - проходил? По кругу - каждому из Девяти - убедитесь... Каждому отвечая - тем взглядом. Кто посмел бы - взять за руку? Да хотя - и посмел бы: когда так зеркала плетут - и такие - и таким - хоть десять раз за руку бери, целой ладонь окажется... Покажется...
   Он видел - и был единственным из тех Девятерых, которому было трудно - подтвердить. Трудней, чем Борону - куда там...
   Да не стой рядом - по ту сторону лезвия - вторая, еще вернее - не смотри она так... Черные глаза - у Танцующих... Только если вглядываться - где-то далеко-далеко, в самой глубине - смутными искорками, тем - откуда-то пламенем, не умеющим светить. Только кто и когда - вглядывался?..
   Черные - и не умеющие просить. Эти - просили...
   Иначе - сорвался бы с места, сразу - и не успев подумать, уже в полете, мгновением выпада - к тому клинку, за спиной, не на всякого...
   Он единственный из всего Круга, и тех что за Кругом - не верил. И видел... Это он потом, уже в доме Старших-над-Вышенью, и с удивлением - поймет, что ей все-таки повезло. Таким, маленьким чудом - которого богам не жалко. А тогда...
   Да не были ее ладони - чистыми... А он хорошо знал, как обходится Пламень Правосудия - с теми, кто дерзнет. И - нет, не представлял - догадывался только, как это должно быть больно. А лицо... Нет, оно менялось - не так, как видели, не так, как должно - и - ни боли, ничего - именно ничего: застывшей - ни бледной, ни восковой - чем-то еще третьим: мертвой - маской... И взгляд - если это взгляд... Нет, эта не смотрела... С такими открытыми глазами можно сделать только одно - закрыть, а если с таким взглядом - идут. Таким взглядом - не смотрят... И все в нем, что так звалось, что было - Стражем Предзимья - и настигало раньше мысли и понимания, сразу же сказало: не то... Он давно был - таким, и привык этому своему настигавшему доверять - а то и задуматься не успеешь: голодные они - не те... Вот только рядом с не тем - Танцующую не увидеть. Их за то Охотники и чуть недолюбливают - слишком хорошо они - тоже охотятся...
   Ему было трудней всех - но подтвердил. Быстро - чему и удивился...
   Круг гудел - а первым рванулся Дарек. Отодвинул стороживших - те и не противились, и - через кольцо факелов - туда, в круг. И вовсе не к тому, единственно незажженному Огню Оправдания - к Святленке, к сестренке... Добрался, подхватил - нет, не свалилась - разревелась: треснул лед - той жути, значит - выправится еще... И плевать было тому Дареку - на взгляд Десятой... Хотя - он и пролетел: выпущенной стрелой - над ним. Почти туда же. Оправдавшему - обвинять. И уперся - в подсвинка...
   И Круг замолк снова - пока тот выходил - медленно, сбиваясь с шага, куда там - нехотя: точно на веревке его тащили. Хотя - кто ж взятого пленника за горло-то захлестывает? Именно так Девятому и представилось: потому что стоило только подумать о веревке, как тот и зашелся - хрипом - страшного и безголосого крика... Он не мог кричать - всей своей жизнью, всем порядком этого мира, считающего страх - одним из позорнейших позорищ для мужчины - и не кричать - не мог... И Девятому не хотелось догадываться, что же он там видит? - точно сама Оседлавшая Волка предстала перед ним - и тот Щедрый Чертог - для преступавших клятвы, законы и правду крови - уже шипел всеми змеями ему навстречу.
   И доказательств ей не потребовалось...
   Потом она развернется - слишком легко для той, кого видел Страж - и: а кому же - дотянется до Огня Оправдания. И он только усмехнется: правильно - другой рукой... Потому что люди все равно поверят в чудо, но увесистая дубовая палка факела - очень вряд ли...
   ...И он никогда так не злился - на все, что должно сделать ему, Девятому - после... Круг закрывать, огни гасить - а тому огню свежих дров подкладывать, младшим поручать. И хрень ту самую в достойное место выкладывать - пусть стынет, хотя и уже остыла...
   А вот в очищаемом доме Стражу Предзимья делать пока нечего. Так по правде и пути: не стоит - а то решат Трое: неверным их суд считают, оберегаются... А он-то как раз считал его верным - если не вспомнить, что слишком плохо верил - в тех Троих. Но слишком хорошо понимал - сейчас его место как раз - в доме Старших-над-Вышенью. Куда со всеми пошла и эта...
   ...Метель летела тем вечером - бешеная, злая метель. И он, кажется в первый раз за всю жизнь, не не слышал - не слушал, чем запевают ветра. Пока поднимался - всем шагом, летел - наперерез метели к тому дому...
   Вообще-то в только что ожившем - оправданном доме не подобает ворота закладывать. Не запрещено - а так. Чтобы плохого не подумали... Эти - заложили. И он почти понял - почему. И совсем понял - когда разглядел то бешенство Дарека - нет, не отворившего ворот - появившегося в башенке. Он тоже плохо умел верить? - может быть... "Пронюхал, гад? - говорило ему, Охотнику - чистое и пряное пламя ярости того взгляда. - Ну пройди, обвинитель... Пройди, попробуй!"
   Что у него там - да как бы не копье... А ведь вдарит. Сначала - вдарит, потом - подумает... И тогда Страж Предзимья действительно понял - все.
  - Дурак, - отозвался он - тому невысказанному, так спокойно и негромко, что даже та ярость померкла на мгновение - в чем дело? - Когда такая заступится, на вас не то, что Круг - Охота не осмелится! - и вслед - а он действительно все понял - и выдал нежданно и почему-то зло. - Хочешь, чтобы она тут у вас загнулась?
  Правильно понял - потому что ярость сразу погасла - как в огонь ведро выплеснули. Только сразу - даже без пара... И он не дослушал того его - нет, сразу рявкнул: "Открывай тогда!" Иначе и не сказать: вломился...
  ...Этого он не рассказывал. Ни того, как - мало ли - отправил всех из той верхней комнаты, где резной потолок, подальше; ни того, как и сколько - сидел, возился - да, и с этой - вовсе не чистой рукой тоже... Нет, почти не удивлялся. Пламень Правосудия оставляет, конечно, другие следы - куда хуже: это все-таки заживет - и рука останется - рукою, и когда-нибудь возьмется... Нет, это по привычке: ну не за рукоять же ей браться? Этому - почти не: на такие чудеса боги иногда умеют расщедриться. Этому - нет. Другому - да...
  Ведь это - больно... Ведь должно было - хоть что-то отразиться - да хотя бы когда снимаешь повязку... Но лицо оставалось тем же - впервые тогда увиденным (мое - но я его тоже не узнавала) - замершей - и никакой маской... Нет, знал, что живая - слышал - дышит - тихо-тихо, и ровно - как всякий спящий, а все-таки - еще тише, и медленнее как-то... Конечно, не рассказывал - ведь все равно, как задумывался - Страж Предзимья, которым редко случается - вот так задуматься - и тянулась как сама по себе рука - к той рукояти: дотянуться... Добить... Потому что был почти уверен - что не вернется. Откуда бы там ни... И останавливал даже не взгляд - тот, памятный - теперь-то эта живая, маленькая была одна: не поднималось под взглядом - Лезвие, не делило - на двоих... Может, и взгляд - но и - да и не совсем страх, опасение - Стража, привыкшего справляться. А вот к чему не привык - так это не знать... А он не знал, что - может подняться, когда бьется такое зеркало. Не знал - потому и медлил ударить. Ждал...
   И этого не расскажет - и я не пойму: может, тогда почти решился - когда вдруг, ни с чего, откуда-то - перекосит эту маску - беззвучным криком: где-то там, в том давно, куда уходила, чтобы не вернуться - этой было очень больно - и страшно... (Да, Девятый, было... Но как было - я не помню...) И как потом, не слышнее, наверно, дыхания вышептывался - напрасный и непонятный мой вопрос: "Это - было?"
  
   Не расскажет. А я не стану спрашивать. Но - он умел смотреть, полукровка-Охотник. А я умела видеть...
   Расскажет - другое. Как на какой-то день выбрался - за горячей водой, за новым отваром. И как поймают его - эти двое, и не скажет, о чем спросят, а вот что - услышал, что осенило вдруг - скажет. Что с ней такое? - наверно.
   И спросит - нет, не не думая - стараясь не думать о той вдруг вышедшей на поверхность реки горя - во взгляде Святленки... Спросит - так нежданно:
  - А какие руки у Охотников - когда они настоящие?
  - Теплые, - тихо отзовется эта маленькая, - горячие...
  - В Чертоге говорят так, - протянет он, и та изумится: ну откуда ей знать, что он - был в Чертоге? - Чтобы справляться с холодом - надо уметь греть, - и помедлит снова, уже совсем подходя к догадке. - А чтобы справляться с тем холодом - надо уметь гореть. Вот она и горит... Ты знаешь, как гасить такие костры? - и грустно улыбнется. - Я тоже нет...
  Тогда ли ему пришел в голову - верный ответ - на мой вопрос?
  
  - Гореть нельзя уметь, Девятый, - он замолчит, и я отзовусь. - Это раз и навсегда... - и, тем всегда не желаемым, потому и верным, ответом продолжу. - Это - каждый раз - раз и навсегда... - и потом уже, нескоро потом - даже не тем вечером - я расскажу ему. Почти все...
  ...Это был не костер, Девятый...
  ...И я не знаю, что это будет...
  
  А вот ей - не расскажу. Незачем ей знать, чем платят - за умение творить чудеса. Даже такие.
  И даже тогда, когда я еще раз увижу страх в глазах этой маленькой... Когда - вдруг, не ждала, - поймает ладонь мой расстегнувшийся ворот - и отведет чужая рука - всегда падающую, здесь покажется - криво заплетенную - прядь...
  - Это не... - начнет голосок, и я совру - что-нибудь, и сейчас даже не вспомню что. Я умею говорить так, чтобы мне верили. А знать такое - ей незачем.
  ...А тебе, Добрый Верующий, тем более...
  
  ...А потом - крепла весна, устанавливалась, подавались снега, плыли - обещая весеннюю распутицу... Но мой ветер уже пел - пел, и гнал меня туда, вперед... От нашего севера - эта дорога вела к югу...
  И откуда было мне знать тогда, что выведет она меня - к вашему Северу?
  ...Я знала только одно - и твердо: где-то там, впереди, за тем поющим ветром - и кто бы подсказал, насколько впереди - снова поджидает меня небо, падавшее когда-то - раскаленной гарью...
  И почему мне казалось, что тот мой слепец - улыбался мне вслед?.. Странной и незнакомой с радостью улыбкой моего Старшего - когда-то - когда он еще не был Старшим - не отпустившего ту стрелу...
  Может быть - улыбкой моего Старшего, когда я начинаю спрашивать у него - зачем?
  
  Но это тебе тем более незачем знать...
  
  
  ***
  Нет, конечно - рассказывала она совсем не так... Да и сколько бы - из того, что было - она осмелилась рассказать. И даже так - чему бы их рассказанного он бы сумел поверить?
  Куда короче, куда скупее, честно, пожалуй - но умалчивая слишком о многом... И совсем не плавно - съезжая, сбиваясь, упираясь в те ненужные словечки, что дают возможность протянуть мгновение. И все-таки иногда медлила - пыталась - странным жестом, точно отловить в воздухе нужные слова - и даже порой сбивалась на слова чужие, странным, резким присвистом неведомого языка, который - а издавна была земля Юга многоязычна - он напрасно пытался угадать...
  Тем сильнее сбивалась - чем внимательнее смотрел. Понимал, кажется - как ни сбивалась... Удивлялся? - может, и сочувствовал? И только что-то - в глубине, в том самом сиянии - вдруг-недоумевало чем-то таким - совсем чужим, и - от него ли - со всей остротой того лезвия - об такое понимание можно было и порезаться... Да и резалась, кажется - с чего бы иначе заставляла этот сбивающийся голос усмехаться - резко, без веселья, и с чего бы он - наверно, помимо ее воли, отдавал такой непрошеной хрипотцой...
  - Дикари они, все-таки, на этом севере, - таким мягким голосом, совсем не подходящим для суда, произнес он, решив видно, что эта слишком затянувшаяся пауза - конец рассказа. - Какую же это правду - каленым железом подтвердить можно?
  - А то у вас иначе, - буркнула она сразу же - и точно воплощая всю резкость той насмешки... То ли рассказ все-таки не кончился, а то и за север решила вступиться. - Где ее только так не подтверждают... Может, и есть в том - какая-то правда?
  - Какая? - озадаченно выдохнул ей в ответ.
  - Правда - она ведь тоже огонь. И она жжется. И ведь своя правда жжет больнее чего бы то ни... А то это тебе рассказывать!
  - Мне - не надо, - удивился. Или слов таких не ожидал? Но как-то скупо удивился. Глядишь - и в самом деле было - не надо... - Но ты все-таки... - теперь он взялся недоговаривать. - Каленое железо в лапу взять, - да, он так и сказал - "в лапу", - так это ж до кости прожжет...
  И на мгновение сошлись точеные брови - скорее задумчивостью, чем сочувствием - и вдруг взлетели вверх - совсем человеческим удивлением: изумлением? "Лапу" ту он видел... Но и о том, что должно было бы получиться - представление имел... Недаром же - нет, со всех кафедр в том крылатом сумраке - и "от Дейни до самого моря", в те подобающие дни - а много их набиралось - честили, конечно, всех "богомерзких еретиков", да мало кто удостаивался тех проклятий поименно... А она права была в той когдатошней тревоге - Арнальерт из Виенна сомнительной чести быть проклинаемым по имени удостоился. И немало виновата в этом - да еще в том, что пока никто еще не купился ни на действительно "немыслимо" серебра, ни на отпущение грехов - была и простая добрая слава, ходившая за ним по пятам среди всякого люда, и хранившая вернее щита... Проповедовал он не только словом, но и делом - и действенно проповедовал: недаром проклинали с тех кафедр...
  Но с удивлением тем он быстро спрятался: припрятал, только чуть искорками проскальзывало - в - пожалуй, слишком серьезном: суровом голосе, продолжившем:
  - Тебе повезло. Ты должна была без руки остаться. Тебе - очень - повезло.
  - Ну, да... - виноватость в этом ответе пожалуй была - точно и вправду нашкодила, и за дело стыдят... Но опущенный было взгляд поднялся - вгляделся. Вгляделся - и захотел отступить - от того, чему - слишком явно удивлялось, нет, может и не он сам - но то сияние... Слишком отточенным лезвием, и как-то совсем легко - не по-земному, и - да, тоже осуждая... Только с таким совсем не хотелось согласиться. Но была у нее странная привычка: переть вперед - когда так хотелось отступить. Дальше она и спросит - со всей угрюмостью - нет, не допрашиваемого преступника: правого. - Или ты хочешь спросить меня - да ради чего так было?
  Он расслышал эту угрюмость. Расслышал - и даже, наверно, правильно понял. Но не смог - или не захотел - не ответить.
  - Я тебя понимаю, - мягко произнес он, слишком мягко - но - так и надо - для верного взлета руки - на выпад. - Но, прости, - он помедлил, и выпад сразу был подхвачен - прорывающейся хрипотцой, что звоном - столкнувшегося оружия. Она снова передразнивала - зло, и, пожалуй - верно.
  - Ага - жалеешь ты очередную несчастную душу, пойманную в темницу этого тесного плотского мира - и безо всякой надежды понять - и утешится - и вернуться в мир-откуда-все-родом... Так? - злая хрипотца этого голоса тоже - выходила на ответный выпад...
  Можно было догадаться, что этот выпад - как многие - попадет в пустоту... Впрочем, тоже хорошая тактика.
  Арнье согласился. Спокойно - точно благодаря, что его избавили от объяснения.
  - Так. Почти так, - и только чуть удивился. - А откуда ты...
  - Слышала уже, - буркнула она. И продолжила - с предательской задумчивостью, с мягкостью обманного движения. - Ну, если встать на сторону твоей правды... То - разные же пути ведут людей по свету... А ну, как сюда приведут - и поймет, да и - благословит, соделает и сподобит, - на последнем голос все-таки сорвался - в хрипотцу злой насмешки. И того это покоробило. Заметно. И хорошо, что заметно. Потому что уже голову опускать начал: пристыдила. И вправду, кто он - чтобы судить? - Да и - а какая разница? Ну, помер бы тогда - как это у вас: кусочком глины? - ну помрет потом, лет через -дцать - все равно бы ту душу куда-то да поймали? Если все равно - путь у всех один... - и она явно оборвалась, не договорив. И могла бы повторить еще раз - то благословение - злым и верным выпадом. И могла бы еще пробовать - хрипотцой, едкостью насмешки ... Слышал ли он, как та горчила?..
  Может быть... Но именно случайный взгляд на него, атакуемого, и заставил ее замолчать. Едва поняла. Потому что он улыбался - той своей странной, неощутимой улыбкой. Понимающей. Всегда понимающей. Тем пониманием, которое, так часто, злит...
  - Ты хорошо слушаешь, - подождав, не продолжит ли, отозвался он. "Только вот странно понимаешь..." - это он и про себя скажет тихо ...
  - Только я не хочу, не хочу, вставать на сторону такой правды, - выпалит она вдруг - испуг? - ярость? - не поймешь...
  Да он и понимать не стремился... Тихо спросил - все с той же неведомой улыбкой:
  - Почему?
  - Потому что - по моей правде, - это она подчеркнет, выделит голосом - и вдруг замрет, не решаясь продолжать. И выпалит - странным и раскаленным сплавом - виноватой злостью - и бессильной. - А мне очень хочется заехать за те проповеди в ухо, Добрый Верующий. Или ты все равно улыбнешься?
  Не улыбнулся. Но и не удивился. Или - да, на мгновение - потому что вдруг почти слухом услышал другой голос - смешок угрозы Пастыря Наставников Фъялларта, сдерживающий все то, что там - чувствует на самом деле тот, кто для него никогда не был - Пастырем Наставников. "Или ты и в аду улыбаться будешь?"
  - Нет, - медленно отозвался он. - Не улыбнусь.
  И чуть повернулся - да, не улыбаясь... Чтобы всмотреться? - чтобы понять? А шуточку про: чтобы удобней было ударить? - она все-таки удержит... И не ударит. И замолчат - но взгляды скрестятся - и почти продолжат тот поединок верных выпадов...
  Но первой - сдастся, отведет взгляд, скроется - та темнее темного чернота, вдруг прорывающаяся поверх болотной зелени взгляда - и он никак не сможет себя убедить, что так - только кажется... Сдастся, точно испугавшись, что - а он хорошо умел смотреть людям в глаза - а если разглядит...
  Добрый Верующий - если ты действительно добрый - ну и скотина же я, а? - ты не спросишь у меня: "Почему?"
  Он не спросил. Может, даже понял - что не надо спрашивать. Почти сразу после соскользнет сияющая синева - тоже вниз, к смутному мерцанию углей... Он нагнется, подвинет перегоревшую ветку. Выпрямится - а эта все будет молчать и ждать - ответа? - вопроса?
  - Ты... прости, - этот голос плохо умел просить, и тоже плохо - просить прощения. От того, наверно, и получилось. - Похоже - полез я - грязными лапами рану бередить...
  И темнота того взгляда не могла не согласиться... Но разглядеть то согласие удалось только взлетевшим язычкам пламени, обрадовавшимся подвинутой ветке. А так... Она сумела усмехнуться:
  - Они у тебя все равно чистые, - и, со всей той угрюмостью. - Хороший ты - тошно прямо... - и, отзываясь - снова вернувшемуся к ней лезвию слишком внимательного взгляда, уже спросившему - снова, как совсем недавно - вслух: "Злишься?" Правда - спрашивал: выдала - так, что почти не удивился. - Нет, не злюсь... Злюсь - на себя... Потому что совсем не понимаю. Я - никак не могу встать на сторону твоей правды. Даже так - и не хочу такое мочь! Но почему - почему я все-таки хочу понять?.. - она запнулась, точно услышав себя со стороны. И оценила - холодно и просто. - Это звучит безумно, - даже почти не спрашивая...
  - Но безумие этого мира - есть... - он как-то срывался на привычные фразы - известные, но срывался - и замирал на середине, вдруг забывая про свое умение - говорить каждому, как ему одному... Срывался, потому что вдруг усмехался кто-то беспощадный внутри: нет, только - чужие слова, повторяемые, и еще беспощаднее - нет, не то - мертвечина, надо - не тем... И не мог найти того "не того"...
  А в довершение всего окажется, что она еще и слышала - и это... Отзовется она, конечно, другим - но по легкости фразы, по меткости ее поймет: знает...
  - Нет, это все равно - безумие...
  ...А еще - это неправда, Добрый Верующий. Вернее, правда - но не вся... Не та правда - что хотелось бы... За которую, в общем, и в ухо бы...
  Только я не знаю, в каких словах эта правду можно перевести - с даинкона... Не так: не знаю - как перевести ее - хотя бы на слова.
  Потом она поднимется, присядет у костра - переворошить перегоревшие дровины, и, под веселый танец искр как-то вдруг легко отмахнется.
  - Да, ладно... Знаешь, я есть хочу! У меня хлеб был. И яблоки... А тебе - можно?..
  И он сначала улыбнувшись, ответит согласием, поймает яблоко - и даже успеет схряпать его половину, прежде чем вспомнит про снедь, завернутую ему Катаринкой. И добудет. И улыбнется снова - глядя, как та облизнется - чуть не до ушей - на разом поселившийся на полянке вкусный запах... Да, рыбу коптить тут всегда умели...
  Теперь уже он будет делиться. И та примется за рыбу - нет, не со звериной жадностью - с как раз звериной тщательностью, с кошачьим изяществом - и с той чистосердечной радостью еде, которая любую хозяйку заставит подложить добавки. И только дообгрызя свою половину оторвется от еды, взглянет на то, чем он трапезничает, облизнется еще раз - и улыбнется, протягивая:
  - А ты? - выждет ответа, он отрицательно покачает головой, пожмет плечами. - Тогда я доедаю...
  - Доедай, - позволит он... И откуда ему было знать, что его следующий вопрос основательно испортит ей аппетит. - Ты... А как тебя зовут? Вроде, и идем уже вместе, а... Не птицей же тебя называть?
  ...Да, так и должно быть... На севере еще сказали бы: "Знать бы, с кем хлеб делить пришлось?"... Только у кого бы попросить, чтобы это все ни было так, как совсем должно быть... Да вот просить мне не у кого...
  И все-таки она не подавится. Догрызет - ровно в меру, правильно жесткий - красноватый лоскуток рыбки, и улыбнется - так легко-легко, с той легкостью, какой вовсе не было:
  - Отчего же? Называй... - и потом уже продолжит - тихо и честно: нельзя иначе. - Даина. Аирни-ив-Даина...
  И увидит - как сразу отразится - легкая такая, а все-таки задумчивость - на этом точеном лице...
   Ну - всякий же имя свое произнесет родной мелодией выговора - своей земли, не иначе... Этот странный и резкий присвист совсем не был знаком - ни певучему говору Юга, ни - да, Арнье тоже сказал бы: квакающей - резкости языка Севера... И хуже того - слух его, певческий слух всего Юга, сразу - он даже не задумывался - подсказал: и ни одному из тех многих и многих языков, которые только слыхал он - в пути по этим многоязыким землям... На тот чужой присвист только она сбивалась - в том своем рассказе...
   А она, оторвавшись от сосредоточенного догладывания хвоста, и отзовется, по-своему истолковав его задумчивость. А может и не по-своему - просто так было легче, и может быть:
  - Не припоминай такую землю, нет ее... "Ив" - это не "из..." - это, скорее, "за"... - сплюнет некстати попавшуюся кость, и поспешит перескочить на другое. - А вкусно готовит хозяйка Каталинка, доброй Удачи тому дому... - и улыбнулась - весело, ехидно. - Ах, с каким бы удовольствием я сожрала бы всю ту курицу - и хоть трижды будь постный денечек...
  Она подначивала - она думала: поморщится... Нет, не получилось. Вместо того - она все-таки дождалась - вопроса, который так не хотелось:
  - Послушай, а ты откуда? - она медлила бы ответить, но тот продолжил сразу, видно, желая пояснить. - К "нашей правде" ты как-то... А все же - решилась... От Фьянты до Виенна с таким - поймали бы, ничем не отвертелась. - "Нашу правду" он так и произнес - как ее слова, чужие. - Но северян я смотрю, ты тоже не слишком любишь, - "А то у нас таких мало, - сразу задумался он. - Да кто их здесь вообще любит? Я бы и не подумал, что ты не отсюда, но..."
  И отступать было уже некуда - да и поздно. И все-таки она попыталась. Улыбнулась:
  - Вас я не понимаю. А их - да, не люблю. Хотя бы потому что - ну я же лучше собаки!
  Может, она и надеялась, что не так поймет, что не припомнит... Да и откуда бы ему знать ту строгость чужеземной речи всех повелений и уложений, что должны были быть выучены - и исполняемы разве Пастырями Наставников - и Дознавателями Истины? Другой вопрос, конечно - да откуда ей это было знать? Но даже если - вдруг так, и где-то узнал бы - разве могло припомниться - именно сейчас и именно это?.. И все могло обойтись шуточкой - и свернуть в сторону...
  Но как же... Если она надеялась - она зря надеялась. Много книжной пыли переворошил Арнальерт из Виенна, и много из того помнил... И он, не бравший в руки оружия, не раз повторял здесь известное: "Чтобы сражаться с врагом - надо его знать" Его оружием было слово - и он воистину хорошо сражался. И потому наверно его память, сразу приводящая верные цитаты так же не умела долго искать верный путь, как руки воина - в бою...
   Он не улыбнулся. И если даже задумался - то на какое-то короткое мгновение... Произнес, правда, медленно, как зачитывая - и спрашивая:
  - Как если бы мужчина сожительствовал с псицей... - она кивнет, усмехнувшись, но он почти и не выжидал такого ее ответа, продолжая сразу - и с каким-то напором. Потому что помнил всю ту цитату - и хотелось надеяться. - Ты с севера?
  Но нет - уже спросив, он не мог не возразить себе же: выговор северных варваров ему тоже случалось слышать - резкий, слишком шипящий - ему казалось: штормовые волны обрушиваются на берег... И этот присвистывающий напев был тому совсем не знаком. Но кто их знает там, на севере. И ему хотелось надеяться.
   Только - недолго он надеялся...
  - С севера, - подтвердила она, и срезала - его почти слышный облегченный выдох на середине уточнением - которое ему так не хотелось услышать... Так же, как ей - сказать. Можно было, наверно, иначе - хоть промолчать - но все-таки здесь и сейчас хотелось всей правды. - С северо-востока.
  - Проклятые Земли? - он спросил, не веря, не желая, с какой-то неверной паузой между словами - точно не умея ни поверить, ни произнести...
  Она отзовется - коротким кивком, и вдруг подхватит - резким присвистом... Естественно, на родном - ну кто и когда называл себя "проклятым"?
  - Ими вьен Ривьен Райдэ Я из Рожденных Свободными.
  Смотреть на выражение его лица ей не захочется. И в следующий миг она продолжит - смешком - скупым и едким:
  - Кажется, теперь твоя очередь открещиваться и бежать без оглядки?
  - Н-не, - он встряхнулся, точно стараясь прогнать прочь тягостный сон - но, видно, убедился, что не спит. Идея бежать без оглядки по уже сгустившейся кромешной темноте, видно, не показалась ему достойной внимания. Хотя - не затяни осенняя ночь всю долину темнотой и туманом - может, он бы еще подумал? Или это она так ерничала, пока тот встряхивался, пока отмалчивался...
  Пока, наконец, не спросил:
  - И... это правда?
  - То, что мы едим младенцев? - подхватила все та же невеселая насмешка. - Нет, не правда.
  - Да нет, - он досадливо отмахнулся, точно желая сказать: "Да что - младенцы...". Хотя - он тоже неплохо знал, в чем заставляют признаваться... - То, что вы верите...?
  - Правда, - от необходимости произнесения дальше хоть чего-нибудь она его уже избавила. И на этом ответе голос уже не смеялся. - Почти правда...
  Это ему проглотить оказалось куда труднее. Может, потому он и справился так быстро? Потому что - не помедлив, начал было - тихо, задумчиво:
  - Что ж, вы честнее многих...
  - Это почти правда, - оборвет она, так подчеркнув слово "почти" - и внезапно, какой-то подводной глубиной, голосом, вдруг забывшим, как смеяться - и даже та прорывающаяся хрипотца говорила уже о другом - осмелится вслед. - Просто на моей земле говорят так: "Мы верим - во всех богов. Но в срок, когда и нам остается только пасть на колени и просить: "Помоги!" - небо над нами пустое..."
  Хотя - дослушал ли он?
  
  Сейчас Арнье уже редко вспоминал этот взгляд... И голос - тихий, какой-то тяжелый, и подспудно раскаленный - всей силой собственной убежденности... Когда он слушал, и закрывал глаза - казалось, он видит - медленное, неторопливое, тяжелое течение расплавленной стали... Представлял - и рассказывал. И каялся... Своему - когда-то - Наставнику в Братьях - Эртану из Марни... Та раскаленная сталь сумела переплавить ему душу - по-своему и накрепко.
  Но и когда уже он, Арнальерт из Виенна стал Наставником в Братьях, и даже когда удостоился сомнительной чести - быть проклинаемым по имени - взгляд тот - темные, глубоко посаженные глаза, никогда, кажется, не умевшие улыбаться, часто вспоминался ему. Когда-то - подбадривая, поддерживая... Теперь...
  Он любил эту фразу из Книги, Эртан из Марни - любил, так, что Арнье запомнилось - все течение той раскаленной реки - до капли - так, чтобы прямо сейчас и зазвучать - он действительно почти услышал...
  "Есть среди людей и те, кому никогда не увидеть мира-откуда-все-родом. Потому что нет в их душах Истинного Света - только творение Чужих рук они, и нет в них смысла - а только мертвая глина... Сосуды стеклянные и сосуды глиняные появляются с помощью огня. Но сосуды стеклянные, если они разбиваются, создаются снова, ибо они появляются от дуновения. Сосуды же глиняные, если они разбиваются, уничтожаются, ибо появляются они без дуновения"... И потом, и далее: "Есть много животных в мире, имеющих форму человека. Когда он познает их, свиньям он бросит желуди, скотине он бросит ячмень, и солому, и траву, собакам он бросит кости, рабам он даст всходы, детям он даст совершенное." Он любил эту фразу - точно она все оправдывала и все объясняла. А Арнье...
  А Арнье просто не очень верил... Нет, он, конечно, допускал существование подобных - но где-то там, далеко - наверно на Проклятой Земле: да и как иначе было думать ему - все-таки потомку тех, кто века и века ходил с войной на ту землю - и века и века приходил ни с чем... Но так вот - глаза в глаза... Он, наверно и не умел - верить в мертвую глину. Умел - только в искру Истинного Огня, которая когда-нибудь да разгорится...
  "А знаешь, - отозвался он про себя вновь услышанной фразе. С настойчивостью спора - хотя и не мог бы сказать, с кем спорит - с тем глядящим из памяти взглядом? - сам с собой? - эта "мертвая глина" шла досюда - через всю твою землю. Тебя искать. С Книгой. И прекрасно зная, чем это грозит - никто бы не стал разбираться, - он не задумался, что - да если бы и стали... Любой из Проклятого Народа, случись ему быть здесь схваченным и в том уличенным, немедленно подлежал смерти - и очень медленной. Но Арнье думал о другом. Он представления не имел, какими же должны быть те, которые - "мертвая глина", но... Он бы не поспорил - и тем более не поклялся, он просто твердо знал, что - не такими. - Хотя бы потому, что ей огня не занимать. А глина не горит..."
  - Горит, - тихо, серьезно - и совершенно нежданно отозвалась ему Даина, заставив его понять - и не без опасения - что думает он уже вслух. И сколько же он так думает? Хотя - окажись, что она умеет читать мысли - и он бы, наверно, не удивился. - Дело только в силе огня.
  Так его внутренний спор и оборвался. Теперь он сидел, озадаченный, видно пытался понять, сколько же - и чего наговорил вслух.
  И так этого и не поймет...
  Нет, про себя, наверно, сумела посмеяться: "Ну, один, помнится, узнав - до-олго пытался разглядеть, где там у меня под рубашкой хвост - эх, Ринки, где ты теперь? - славно потом поплясали... Не, с этим будет хуже... Что, с одним плясать - с другим поджариваться? Неохота..."
  Но в голосе было - совсем другое... Прозрачная - и, наверно, безумная - детская убедительность:
  - Прости - мне очень не хочется, чтобы ты открещивался и бежал без оглядки...
  Он улыбнулся. Не мог - не улыбнуться:
  - Не, я не побегу...
  И продолжение было еще безумнее... И только он сказал бы - не так: прозрачнее, звонче - той родной говорливой Виеннкой - еще у самых ключей. Последней искренностью берущегося объяснить - непосильное... И снова - с того же:
  - Ты - прости... Я сама не понимаю, почему... Но я очень хочу понять... Вас - понять. Только, боюсь, что опять хочу невозможного, - и дальше - самым тихим и верным из всех голосов, которым можно говорить только правду. - Просто я - мы - не умеем верить, Добрый Верующий. Вообще - не умеем...
  Он не потерял своей улыбки - только стала та чуть более насмешливо-недоверчивой - все можно не уметь, но... И, с таким же явно-недоверчивым жестом - с такой мягкостью голоса - как к совсем завравшемуся ребенку:
  - А что же ты умеешь?
  - Мало, - протянула она, и как-то виновато уточнила. - Мало - правильного... - и продолжила - тихим напевом, и вроде бы полным безумием - только у него никак не получалось назвать это именно так - и на том успокоиться. - Заплетать слова - иногда. Слышать ветер. Идти за ветром. Иногда - знать, и куда чаще - хотеть не знать... И сомневаться. И еще как сомневаться... - она еще немного помедлит, прежде чем завершить этот загадочный список. - И смотреть в глаза. - И дальше - еще прозрачнее, еще безумнее - странным детским удивлением. И требовательностью. - И я не могу понять, куда ты... Что ты там видишь, что ты так смотришь?..
  И только...
  Нет, Арнальерт из Виенна, конечно, умел верить в чужое безумие... А как же... Вело такое время - свою молотьбу, било цепом - выбивало: у кого достаток, у кого имя, у кого жизнь, у кого разум... И где было ему, чья вторая правда, добрая - так себя оправдывала - не верить - в безумие?
  Нет, он умел верить... Только вот в такое - нет...
  Мгновение он помедлил - вгляделся светло, внимательно, мягко... И заговорил...
  
  ...Он заслуживал своей сомнительной и опасной славы, Арнальерт из Виенна. Он всякой славы заслуживал. Переложи эти слова на лист, запиши - хоть в любую книгу, и что-то - самое, может, главное - пропадет, опустеет, ляжет - мертвыми буквами, которым так трудно верить... Но этот голос, так умеющий - как тебе одному, как что-то - дорогое, единственное, живое - из ладони в ладонь... Этот голос - что перебирал и преображал то надмирное - внемирное сияние своей истины, никогда не подразумевавшее тепла - именно - теплом, плащом, накинутым на озябшие плечи - или сам безжалостный холод любой истины оборачивался - да, холодом - наконец-то найденного родника - по летней жаре - точно ты всегда это искал, и нашел, всегда знал - а тебе сказали... И оборачивалось лезвие истины - водой в ладонях: нет, он не ткал арльонского бархата, но так - слово становилось хлебом - голодному, и небом - отдельному... К счастью, таких голосов никогда не бывает у тех, кто умеет лгать. Такие голоса даются только тем, кто умеет верить. Кто верит больше - любого из тех, кто услышит - и пойдет вслед. И сомневаются - наверно, тоже больше? И - нет, он говорил каждому - глаза в глаза, он не умел становиться выше - и от того был, каждым тем словом - как возвращаясь? - до той высоты, докуда - как ни задирай голову, не доглядишь. За Пастырями Наставников была кафедра, за ним - только небо, то его небо, о котором говорил с такой любовью - и так уверено, точно просто знал...
  Такому хорошо верить - и просто верить. И может быть - за всю ту речь ей случалось пожалеть, и может быть - не раз, о том, что действительно - не умеет... Ведь - было, да и не могли эти слова не найти - своего отзвука, своей струны - где-то там, в душе каждого, кто хоть один раз замирал - на всех берегах земли - в невозможной мечте из любого заморья - дальше - за-море...
  Да, - грустно улыбнулась Идущая-за-Ветром, - вот только все остальные начинали фальшивить. Сразу же - и отчаянно.
  ...Ох, вышел сеятель сеять...
  Впрочем, нет - им виделось другое, не семена. И двоим - почти одно... Почему-то - дождь. Светлые, теплые капли благодатного весеннего дождя - на заждавшуюся его землю. И только - дождю все равно, куда падать... Стелись под ним благодарная зелень юных всходов - или черное марево пожарища... Один и тот же дождь - поможет окрепнуть юным всходам - и разобьет черные дороги войны в самую непролазную грязищу...
  ...Мне никогда не понять тебя, Добрый Верующий... Я все равно вижу угли... Черные угли - в грязище... Серые, мокрые нашлепки камня - на когда-то белых стенах славной Фъянты... И иное... И еще иное... И еще - почему-то - другие угли - провалившиеся, обгорелые стропила дома, которые я никогда не видела - который сгорел - все те кажется двадцать лет назад... Только - тогда уже шел снег...
  
  - Ты хорошо говоришь, Арнье, - этот голос, отозвавшийся ему так не скоро - он даже подумал на миг: убаюкал - тоже был мягким - какой-то совсем другой мягкостью. И тихим. И грустным. Взрослым. - Ты правильно говоришь. Но мне, наверно, никогда не понять тебя... Потому что - знаешь, это будет большим безумием... А я бы хотела понять - как это, начать сначала - взойти травой... - и он, слышавший ли хоть когда-нибудь себя со стороны? - вдруг догадывался: узнавал - мягкую подступь, неуловимым движением воды - но так подходит прилив - неудержимо... Голос, которому так хорошо верить. Так просто верить - если бы он сам это умел...
  И только - этот - не умел. Умел - знать. И сомневаться...
  И Арнье никому и никогда не расскажет, о чем - она тогда говорила. И не потому что не захочет - потому что не сможет. Даже тому - самому страшному из судей, которому не нужны - ни огонь, ни дыба - самому себе не смог бы потом рассказать, о чем - был этот голос... Но так твердо знал - чем...
  Первым лепетом ключей Виеннки - и звонкой песенкой воды по камням там, у переката, щедрым летним солнцем, что всегда так рано проскальзывало - сквозь знакомое окно, чтобы упасть на лицо и разбудить - и когда-то он, маленький, был уверен - оно нарочно щекочется... Может быть - и так даже? - летним вечером, сыроватым для летнего, - таким давним - в котором пахло вот тоже так, сладко - дымом и яблоками, а еще - печеной рыбой, ловили они с Рейни - и была она жесткая, костистая - в их родном Виенне такую бы последним слугам на стол не подали, но была такой вкусной - когда уписывали ее вот так, да на этом же месте - у такого же костра - удравшие мальчишки, взявшиеся мириться - да, это как раз чуть перед насмешливый Рейни - далеко ему еще до Реимонда из Виенна подговорил третьего, воспитанника замка, младшего - прыгнуть с той скалы... Никто тогда не знал, как надолго они должны бы подружиться - и каким коротким и горьким перекует время это "надолго"... Третьего - которому тоже было так далеко - до Пастыря Наставников земель Тиресны и окрестных Фъялларта. А голос - все выплетал - тугой ячеей, крепкой сетью - и не приходил без улова - странной, памятной - земной мелочи, о которой иначе никогда не подумал бы, что так дорога... И вторгался снова - смутной мелодией, не доходящей до слуха, еще только первым подступом слов, что когда-нибудь - таким трудом - сложатся в строки - хотелось бы: чеканные и прекрасные - так давно не вспоминаемым подступом... Первой любовью земли - тем последним и крепким ее соблазном, что рвется - труднее всего...
  Смотрел, слышал - и знал, что никому не расскажет. И еще тверже - что и этот вечер упадет - драгоценной сияющей монеткой - куда-то туда, на глубину памяти, чтобы иногда подмигнуть оттуда - непотускневшим блеском...
  Как смотрел - и как, да, все-таки искала слов - тех слов, которые не мог запомнить - и осторожно, ласково - как чью-то шкуру - перебирала, приглаживала - той рукой, здоровой - неухоженной лапкой бродяжки - пряди высокой травы, вымахавшей там, у спуска к роднику... И ему почему-то казалось - что трава проходит насквозь, точно ничто ей не мешает - рука ли тронула, ветер ли...
  А вот этого, наверно, не захочет потом повторять и себе... Что как этот голос замолчит - станет трудно... Так трудно просыпаться после доброго сна - настолько доброго, что почему-то тянет заплакать - по пробуждению...
  - Но я не умею верить, Добрый Верующий, - снова повторит она, или - снова и снова, и он - что-то поймает: поймет всей осязаемостью и неощутимостью слова - что должно быть рождено, но еще не родилось. Но все-таки спросит - и тоже снова и снова:
  - Это правда?
  - Это правда, Арнье, - отзовется она - слишком спокойно и слишком негромко. - Последняя правда. Та, за которую горят. А может быть - и на которой...
  Он всмотрится - долго, внимательно, странно - точно пытаясь услышать из подошедшей мелодии верное слово, что еще не родилось. И скажет - верное, прочувствованное, знакомое - чтобы снова узнать: "Не то..."
  - Мне жаль тебя.
  - А я тебя боюсь, - тихо ответит она. Честно - но страха в голосе не будет. Только чужая, слишком взрослая усталость - видевшего те угли, и не умевшего - не желавшего? - разглядеть за ними неба... Не желавшего - такого - неба?
  Добрый Верующий, но - как разглядеть небо, что рушится на тебя - гарью?
  И то, что вслед тому она вдруг улыбнется, для нее было, пожалуй, куда как более неожиданно:
  - Только я все равно не хочу, чтобы ты открещивался и удирал.
  И он снова отзовется той мягкой улыбкой:
  - Да не удеру, - только вот этого взгляда, как вдруг задумавшегося - всем прищуром - такого светлого, такого странного - она и вправду испугается. И проснется - насмешкой привычной и спасительной: "Никак, меня спасать собрались? - и привычно не спасающей. - Добрый Верующий, кого - ты - там - увидел?"
  А продолжит он просто, совсем по-человечески:
  - А теперь ты куда пойдешь?
  - Я не знаю, - она отзовется неуверенно - и напряженно. Так говорят, когда не умеют сказать настоящий ответ. Ну чем ты отзовешься, если я скажу - когда запоет мой ветер - и куда он запоет?.. И вдруг уверенности прибавилось. Той, веселой и едкой. - Пока что - спать. Умоталась я - еще с твоей книгой, - бросит она напоследок.
  И, конечно, никуда не пойдет - устроится здесь же, у костра, на тех же бревнах, на которых сидела - как-то умудрившись примоститься - и даже свернуться... Завернется плащом - и - во всяком случае, он поверит - скоро тихо засопит под размеренный - и, наверно, такой усыпительный - ритм его привычного шепота...
  А под шепот тот действительно можно было задремать... Он уже отчитал положенное - и все равно нашептывал привычным ритмом. Но не было ему мира, не отзывались - те слова привычным - тем знанием, которое так трудно - всякий умеющий говорить знает, как трудно - переложить в слова... И за которое, наверно, просто умереть... Не получалось. Потому что выходило - именно и только: привычно. И слова текли как вода - нет, не говорливая вода Виеннки - просто вода, никакая - и обходили - неведомый, незнакомый камень - так прочно поселившийся в душе...
  А потом прислушался к сопению - и улыбнулся: "Спит, птица... И ей - хоть бы что..."
  И ошибся...
  
  ***
  ...Добрый Верующий, если ты действительно добрый, - ты не спросишь у меня - почему!..
   Но как об этом - рассказать?
   Стоит только вспомнить - даже мельком, мигом - а все воскреснет... Потому что это север? - тот, другой север... Тот, который ты тоже зовешь - Землей Проклятых? И - тоже ненавидишь? И - боишься?
   А я...
  
   ...И медленно, не спеша, карабкается дорога на некрутой холм. Летнее, доброе, предзакатное солнце заливает золотом - и рыжевато-розовые стволы сосен - не корабельных, таких, какие растут здесь, по холмам у моря - причудливо ветвящиеся, изогнутые стволы; и мягко стелющийся, сыплющийся под шагами песок дороги... На самом деле он совсем светлый - серебристо-серый, в мелкой россыпи сосновых иголок... И я иду тоже - не спеша, здесь я вообще не люблю спешить, слушаю - как гудит пробирающийся где-то по вершинам, ветер, как отвечает ему - еще смутнее, еще глуше - недалекое море - там, за тем холмом, откуда я иду - как раз побережье - открытое, подветренное - гневный берег, как весело пересвистываются где-то по лесу птицы... Иду не спеша - и рассыпается глубокий песок дороги, прогретый солнцем, ластится - чуть прохладной - глубиной, чуть-чуть как присвистывает под шагом, как шепчет: "Ты - вернулась?"
  ...Льенде - зовут у вас землю: то, чем владеют, что передают... И еще - таларт: то, что возделывают - и куда закапывают... То, что возделывают - у нас тоже есть: очень просто - и хорошо вам знакомо: вен - впрочем, кажется, вы до сих пор зовете те перевалы на языке позабытого народа - Кройлехом, оградой... Но наверняка кому-нибудь и с твоей земли - а может тебе самому? - или ты всегда был таким? - приходилось слышать... Нье Даирни Наувен иль сиен хиестэн - Чужакам не встать над Долиной Ветров... Да, наувен - это долина, земля склонов... Хорошая там земля... Только вот - поливают ее слишком не тем - и слишком часто...
  Может быть, потому, что есть у нас это второе слово - для земли. Нёртавьен - это не то, чем владеют - это то, из чего растут... Место-для-корней, то, что не отнять и не отдать... Перевести это трудно, а объяснить - еще сложнее. Но очень просто - понять, что ни малейший осколок твоей правды не сумел бы зацепиться на моей земле. Как - поверить, что земля - ад, тем, для кого она - ну, не совсем "я", но какая-то очень важная часть того "меня", то, без чего "я" - не я... Да только...
  И почему я боюсь, что ты - поймешь. Много поймешь - если только услышишь... Как мы, Идущие-за-Ветром - "где тебя ветром носит, беспамятной - каково тебе, деревце - без корней?.." - произносим это: Имин Нёртавьен - родина... Да только...
  Я еще больше боюсь, что ты слишком много поймешь - услышав, как я это произношу...
  Так - понимая, чего можно хотеть - от чужой земли - и чужой правды?.. "От чужой руки всякое добро - подарок..." Что мне, деревцу - ухватившемуся за ветер... А у ветра тоже есть свои корни - очень крепкие - и очень ненадежные, так врастают - мгновенно и на мгновение - так и врастаю: безнадежно тянусь к каждой - ты слышишь, и все-таки красоте - чужого мира... Так клонятся к воде - в жажде напиться, да вода та - все равно морская. Это я наверно тоже умею - принимать подарком - все: от теплого шелеста листьев и глотка воды - до настоящего "понимаю" - неважно, сказал ли ты его сам, или сказали тебе...
  А дома - там, где все-таки корни, все должно быть по-другому. Понятнее. Своее. Только вот его никогда не бывает - того, что должно быть... И горчит вода на губах - и мне не напиться. Чужую правду можно не понимать. Чужая правда может убить. Но вот заставить задохнуться она не может... А вот там, где ты себя чувствуешь, как рыба в воде - можно почувствовать себя и рыбой, вытащенной из воды...
  Именно так и сваливается такое непонимание - не камнем на голову: небом... Нет, совсем не той раскаленной гарью - то небо почти никогда не напоминает о себе здесь, дома - только ключевое слово все равно "почти". Другим - таким, наверно, и кажется небо мира людей - пойманной рыбе: настолько пустое - что становится каменным... Я совсем не знаю, как в таком дышать. Чтобы обернуться беспощадной синевой - так непонимающего взгляда... У него действительно синие глаза - тоже синие, и тоже кажется - что вечно улыбаются. Только совсем не так - очень по-другому - как-то сверху вниз... И - так нельзя думать, и я бы рада - не, потому что тогда смогу вдохнуть - но так вижу: они смеются и не светятся, или так: смеются над тем, что не светятся... Или надо мной - что не знает, как об этом говорить... И надо ли говорить - и это, наверно, я неправа - ведь так тоже правда - и тоже свобода? Но мне просто нечем дышать - и я каждый раз ищу слов, и каждый раз врезаюсь в стену - того каменного неба...
  А взгляд тот - смеется мне в ответ:
  - А чего ты опять босиком, Идущая?
  И вечно чувствуешь себя дураком, когда отвечаешь - такому смеху:
  - Так тепло... И мне так нравится...
   И я, наверно, сама дурная - да я и никогда не знала, как такое объяснять... А мне правда просто нравится... Не знаю, как рассказать - только знаю - и ледяную воду родников, и прохладную ласковость травы, и - да, ох, какую скользкую глину дорог - но песка у нас больше, того песка, мягко присвистывающего под шагом... Так они просто как-то ближе - как-то чуть более "я"... Может, чтобы так понять - надо так ходить?.. Но почему, когда я вспоминаю про этот взгляд - тот же песок начинает, узнавая, нашептывать, что возвращаться некуда - да и незачем?..
   Впрочем, по дороге к дому Синеглазого нет песка. Хоть он и не в городе. Там плиты. Дымчато-серые, мраморные - а на солнце серебристые и теплые. Не знаю, красивые, наверно... Но - никакие...
   И почему - когда вспомню о доме - мне так каждый раз вспоминается сначала Синеглазый?
   И почему я там уверена, что какой-то неведомой нитью перетянуто это - так накрепко с непонятным мне самой желанием - понять твою правду?
  
   Ту дорогу, где песок и сосны, дорогу к морю, с которой неизбежно начинается та моя память - вряд ли когда наградят такими плитами. Или я вспоминаю Синеглазого просто потому, что тогда мы с Мастером как раз у него и встретились? И они еще спорили тогда - о Лабиринте. Мастер умеет с ним спорить. Я - не очень.
   Но и не помнила я на той дороге - про Синеглазого...
  
   Тихо, тихо присвистывает песок под шагами... А вот там вот, вскарабкавшись на холм, надо повернуть - другой дорогой, маленькой - как обогнет смутно-серые, ягодником заросшие валуны - и покатится вниз, к озеру - так там, у озера - и вырастет...
   Именно - вырастет. Иначе про дом Мастера и сказать нельзя... Так сливаются реки - разбери потом, чья вода... Гармоничным единством, без границы, мешающей взгляду - сливается светлая серизна валунов, с которых сбегает дорога - к мягкой дымке озера, и там - за серебряным плеском ивовых ветвей - и таким же осторожным серебром поднимаются старые стволы сада, шелестят темной листвой, хвалятся ягодами - лето было, как раз вишни созревали - и мягким мерцанием старого дерева, тем же серебристо-серым, как-то вдруг вырастет из плеска листьев - дом... Точно выйдет навстречу, постелет под ноги - мягкий песок дорожки к крыльцу. Вырастет - выйдет - постелет... О нем хочется говорить, как о живом... Хотя - да почему "как"? Это легкое - и, кажется, такое хрупкое деревянное кружево, таким своим входящее в сад... Трудно поверить, что дом этот - строили: кажется, сам вырос. Кажется - все еще растет... Да он и был - живым, и трудно ему было быть иным - дому Мастера... Дому настоящего Мастера...
   Аире"вьен ими не достаются даром - а Таирьен - Мастер было его аире"вьен ими. Настоящий Мастер, смотревший в зеркала Лабиринта - и оправдавший свою Дорогу... Как его слушали - и каким застывшим сказанием сплетались под его руками - и металл, и камень, и вот это деревянное кружево... Как его слушали - и как он слушал их, потому, наверно, получавшееся - не ковалось, не гранилось, не вырезалось - оно рождалось. Живым. Настоящим.
   Просто есть то, что - растет, что - живое, и заплетается - кружевным узором Полотна - смыслом... И - да, красотой... Не знаю, по-моему такому настоящему очень трудно быть - некрасивым. А красивому?..
   Но мне снова вспоминалось, как спорили они с Синеглазым. И как я слушала. И как все хотелось спросить у Мастера - а чем - кем? - хотели быть те плиты по дороге - никакие - когда он улыбался, и отвечал, что ему больше нравится, когда растет трава...
   Прости, Мастер - этого я так и не спросила.
   Или - прости, Синеглазый?
   Прости, Мастер - и спасибо... За растущую кружевную сказку этого дома - и за то, что небо над ним - светлое, дымчатое летнее небо - высоко-высоко, там, где и должно быть... За эти - аркой - ветви; и они приветствовали меня - тихим всплеском листьев, и я узнавала радость: "Ты - вернулась!"... Спасибо, Мастер - и не тебе одному, и я счастлива, что я устану загибать пальцы, говоря, кому еще спасибо... За то, что мне еще есть, чем дышать - и куда возвращаться. И, за то, что, когда я поднимаюсь - к первой ступени, я смогу - понять - и назвать тихим шепотом: я все-таки вернулась. Домой.
   ...Только слово то - горчит на губах. Как все настоящие сказки...
   Спасибо, Мастер - и прости... Только я не знаю, как выговорить - такую просьбу о прощении... И есть ли оно - для такого...
   Прости - что мне так хорошо в твоем - настоящем - доме... Слишком большом - для одного...
  
   Я знала, что дверь будет открыта... Ждали. Да Таирьен и не привык закрывать дверей. И я войду - и чуть помедлю на пороге, вглядываясь в острый рисунок резьбы над дверью, ожидая - быстрого и легкого отзвука шагов... И дождусь - не оттуда - была уверена: Таирьен опять в мастерской чудесничает... А он спускался сверху - быстрый, легкий... Самого его отковывали, может, и с меньшим искусством, чем он сам умел - быстро выделали, резко - и пусть живет, не шлифовали, не доводили - до той крылатой легкости. Да только - когда на самом деле и так крылат?.. У нас так тоже говорят - крылья за спиной не спрячешь...
   И еще одно - "только"... Того бы мастера, кто взялся ткать ему - такую судьбу... Если бы я еще и верила - в того мастера...
  - Здравствуй! Добрый путь, Дайлие, - и шагнет уже совсем навстречу. - Рад вам!
  ...А улыбаетесь вы похоже. Тихой улыбкой, начинающейся где-то в глубине, за той работой резца - за опущенными вниз уголками губ... Внутренним, невидным - и жарким сиянием углей - и светом... Только я знаю, куда он смотрит. И под тем небом есть земля - живая, теплая - вот эта?.. "Мастер, а ты умеешь видеть что-нибудь - мертвым?" - прорывается из памяти мой непрошеный вопрос - тоже тогда, у Синеглазого, поперек спора. И он тогда долго молчит, смотрит куда-то дальше, к вьюнкам, нерешительно пробующим заползти на камень перил - и отзывается с вдруг-неумелой неуверенностью: "Я не знаю, - и уже чеканит вслед. - Я только очень боюсь этому научиться."
  ...И этот взгляд видел и приветствовал именно "нас" - для него нас тоже было двое. Двое, которые почти одно... Нас и зовут похоже: Аирни-ив-Даина и Даирнерин - Идущая-за-Ветром и Песня Ветра...
   Да нет, привыкла я и к вашим арьтам - к верному строю, к высокому пришепту всех пяти струн... Руки привыкли, справляются - переливчатым ручейком, к пальцам ласковым - глядишь, и звучнее... Да не знаю - что там не привыкло... Только редко меня начинает срывать так, чтобы вдруг - и да просто позабыв, как тут надо, сама - потянулась рука куда-то дальше, за лады... Да все просто - у нашей рьенки гриф куда длиннее...
   Только все не совсем так просто... Потому что то - у рьенки, просто - рьенки... И еще - ой, придется мне - привыкать заново. Если, как ты говоришь, заживет. А к ней - знаю, что не придется... Вот только не знаю теперь, дойду ли...
   На взгляд-то она тоже простая - да и верно: и любая может оказаться - такой - для кого-то из нас... Даирнерин - Песня Ветра - для тех, кто откликался на ту его настоящую песню - и шел за ней... Та, которая тоже-ты... Разная она может быть - но со своей непременно встретишься, только здесь, на своей земле, на нёртавьен - как только научишься понимать, как - быть тем Лезвием. С той, чьи самые обычные струны вдруг отзовутся тебе - той Песней, которую умеет складывать только ветер - и запоет под руками - мерцающая, тонкая - единственная, узнаваемая с трудом нить Судьбы - своя... И свяжет - крепко-накрепко - почти я - к просто я... Ветер и песню. Дерево - и, да - корень... Так ей всегда и оставаться - на нашей земле - корнем для деревца, ухватившегося за ветер...
   И только - мне почему-то жаль, Добрый Верующий, что ты ее не услышишь...
   А к Мастеру я, конечно, шла с ней. И нас было двое... Только вот - меня не зовут... А дайлие - это тоже не имя - это тоже "ветер" - "ветерочек"...
  
   И было, как всегда было - рассыпалось солнце по стенам резной росписью - точно сквозь кружевную листву, и сад там, за причудливой резьбой, только помогал так думать - тихим шелестом отвечая ветру, дом встречал знакомым теплом, таким же - чуть горьковато, как этот запах дерева и солнца. И вино приветственной чаши - легкое, как весенний ветер - знакомо отзывалось добрыми травами...
   Мы только почти не говорили... Вот только мне не нравился взгляд Мастера - умеющий всматриваться, он пытался научиться ускользать - но ему не удавалось... Нет, я ждала - пока скажет - знала, что должен что-то сказать.
   Но я уже почти сорвусь - мне совсем не понравится, когда вдруг - такой неожиданный в этом добром тепле - где-то еще вдруг пройдет краешком - слишком холодный ветер... Не тот. Совсем не тот. Ну, может - слабый отголосок того, что ворвался сюда однажды - и исчез, оставляя этот дом слишком большим - для одного...
   Но непрошеное: "Что с тобой?" - или что там еще у меня сорвалось бы? - не успело родиться. Тут он и улыбнулся - так нежданно и резко:
  - Пойдем, Дайлие - поможешь?
  Он так часто спрашивал - чуть не каждый раз, когда я наведывалась... Все было - как и должно быть. Вот только он никогда не смотрел - так. Такой - слишком неуверенный, ускользающий каждый миг взгляд - мне трудно было представить его у Таирьена - так трудно, что мельком и захотелось отказаться... Но должна же я была понять?
  - Конечно, Таирьен, - улыбнуться мне тоже удалось...
  Там, в мастерской - в своем мире - он на время станет тем, почти прежним... Со знакомым сосредоточенным вниманием будет останавливаться взгляд - выбирать, что там потребуется для работы... И я заберусь в почти свой угол - привычный, как улыбаюсь: безопасный - я постоянно боюсь, что что-то в том загадочном царстве развалю...
  И я почти успокоюсь - только до того мига, как, также привычно улыбнувшись, спрошу:
  - И что же тебе петь?
  А он уже выберет - и устроится - сейчас примется за работу... И выпрямится, заправляя непослушную прядь под ремешок. И привычная проба полета - первый перебор звука - оборвется еще до просьбы - взглядом...
  Не знаю, каким... Тем более не знаю, как с таким еще можно улыбнуться:
  - "Скок-скок по камушкам"...
  И все сплетение запахов в мастерской обернется одним - который никогда не может здесь поселиться - резкой и едкой каменной пылью - разом забивающей горло до сухого шепота...
  Песенка? - да ничего, не моя, конечно - наша, сколько уже поющаяся - давно... Добрая такая - детская - для первых шажков...
  Мастер, Таирьен - Райтэ - ты - чего?.. Я умею - ругаться на всех языках и перевязывать, и умею - сдирать повязки - если надо... Но присыпать потом - такие раны - солью с перцем - поищи другого...
  Разелдыть-тудыть-налево, через частокол - и в черноплодник голой задницей! Какие... Вот это - подумаю. Точно подумаю. Потому что в тот миг и пойму, что это будет - то, что собирается сотворить Мастер...
  "Плох тот Мастер, что не умеет сделать колыбели," - это у нас говорят. Это и правильно говорят. Но сейчас... Я почти оскалюсь - про себя... Кем надо быть, чтобы так проверять? Чтобы так - издеваться?
  А жаль, что мы не на Севере... Там бы не решились. Передать - такую, с позволения сказать, Удачу... У нас по-другому. Свою Дорогу ткут сами. Передать можно только - умение ткать. Умение - быть. Вот таким вот. Настоящим.
  Только вот - северяне, не знаю - насколько добра такая доля...
  Только вот - трудно это - про себя оскалиться... Так, чтобы ты не заметил:
  - Нет, Дайлие, некого лупить, - улыбнется он снова - как-то беспомощно, виновато, а взгляд... Есть кого, Мастер - тебя - вот за такую улыбку! - Я... сам взялся... Так они хотели - настоящего...
  Не спрошу, кто хотел. Не захочу. Нельзя так на своих - как я сейчас... Знали, что - просить... Настоящего им. Рожна им - настоящего - с размаху и до затылка...
  Они хоть тебя - тогда - видели?..
   А я видела. Мы. И до того дня, когда взлетел этот ветер, оставляя твой дом пустым. Не "тебя" тогда - "вас". И в тот день - и днями позже. Хоронили мы их - вместе. И как Старший тебе чуть руку не сломал - помню... Ага, ты еще у него спроси - помнишь?..
  - Прости, Дайлие, я ж - потому тебя и позвал, - что ты там разглядел, Мастер? Я что - вспоминаю - так громко? Тогда - это мне того рожна... - Одному не суметь: заскулю. - Угу, если бы - заскулишь... - А с другими, боюсь, не споемся...
  Верно... Да и как же не знать - настоящему? Не удержится. Провалится - любое чужое "было" - или "может быть" - провалится и самого тебя свалит, прорвется совсем не тем - черной горечью, отравой памяти - "было и не будет"... Только так здесь и пройдешь - сквозь тот огонь, не умеющий светить - лезвием "быть-не-может" - чтобы получилось, чтобы взошло - зеленой травой на пепле - то настоящее... Не - мое - настоящее... И - заткнись, Райтэ! - и ты, нить под руками, заткнись! - не твое...
  Самым крепким - самым невозможным из всех настоящих - один действительно не удержит: мечтой, выплетенной из двух необходных - "не"... "Было и не будет никогда" или "не было - и не будет"... Райтэ, но - разве - для тебя - никогда?
  А хочешь, я солгу тебе, Мастер? Мы - солжем: Даирнерин тоже сумеет - не собьется в голосе: со мной пришлось научиться... Не соврав - ни словом, ни звуком - сумею заплести зеркало, перекинуть ниточки - а вдруг да сменится - "быть-не-может" на "будет"... А может даже - Райтэ, прости, но и я бы так сказала - на "должно быть"... Про отболит, заживет, порастет - той зеленой травой, про забудешь - и будет снова, будет - все будет в этом доме, что перестанет быть пустым... Ну, может, вторую, третью - родятся же - и назовешь Марьени - в память... Сына - знаю, что не назовешь... Над кем он не властен - тот страх повторения - не-судьбы...
  Правда, мы с тобой тогда опять же - не споемся...
  Но - если бы я твердо знала - я бы все равно солгала... Только чтобы лгать Мастеру - настоящему Мастеру - надо быть кем-то больше, чем Идущей-за-Ветром... Меня хватит только на то, чтобы твердо знать - не будет...
  И я счастливей тебя, Мастер... Потому что меня никто - из своих - даже Синеглазый - никогда не решится - так утешить - так солгать... Просто потому что о такое лезвие рвутся все ниточки, какими бы не заплетали зеркала... О - Лезвие. Только где бы мне найти такого врага, чтобы пожелать ему - такого счастья...
  А если спросят - и если у себя спрошу - отвечу: наверно "не было" куда легче, чем "было"... Всякие же раны затягиваются, шрамами становятся - и не болят...
  У моей памяти тогда еще не было ответа - смутного холода тонких пальцев, отводящих прядь и перепуганного синего взгляда... И недоговоренного вопроса - на северянском: "Такое не заживает..." Правда, своей памяти не надо лгать. Ей можно - честно ответить: "Я знаю." И улыбнуться. Если смогу...
  Там - смогла:
  - Отлупить бы тебя, Райтэ - воинским поясом! - улыбнусь - и позволю? - заставлю? - руки выйти на немудрящий перебор "Скок-скок по камушкам..."
  
  ...Почему - Райтэ? Ну, это тоже имя... Рожденное - Имин"вьен. Продолжение того присловья. Аире"вьен ими не достаются даром - но дороже платишь за тех, кто зовет тебя на Имин"вьен.
  ...И я бы много отдала, чтобы никогда не знать, сколько за такое можно захотеть заплатить... Только мне не поднять такой цены. Сколько отдашь - чтобы не быть - такой собой?
  Просто я его не помню - своего Имин"вьен. Я почти ничего не помню - по эту сторону Лезвия - до тогда, до - неба, падавшего гарью... Только так - осколочками, смутью - тогда ли? - а может, и не тогда... До неба, падавшего гарью - и потом, до смутной тропки следов по свежевыпавшему снегу... Но не об этом же...
  
  ...Но почему ничего не было? Ничего, о чем некоторым так хочется - красиво порассказывать? "И я играл, не замечая..."
  И я играла, не замечая... Наверно, времени - и наверно, места... Летом у нас дни долгие - но когда - залило кружевную резьбу закатным золотом, подступило - мягким серебром вечера? Я так и не успела заметить...
  А вот и не было - всех этих привычных мест, этих сбитых пальцев... Да и верно: не обо что их там сбивать... Добрые все эти песни. Легкие. А вот то, что руки потом, оказывается, дико устали - правда. Так и много их... Еще бы - такие песенки складывают чуть ли не под каждой крышей... Из века в век - из дома в дом - и от предков к потомкам; и осторожно пробирающийся в людские дома ветер подхватывает и их - и несет по свету, и нашептывает - тем, кто умеет его слышать... Тягучая ласковость колыбельных и веселая нежность потешек, и подбадривающая веселость этих - песенок для первых шажков... Из века в век и из дома в дом - тем голосом настоящего дома, в котором тепло, в котором пахнет свежим хлебом - дома, в который хочется возвращаться... Даже зная правду - всю горькую правду этой земли... Из века в век - в годы мира и в годы немирья - только сменит порой песенка имя того, кому обещают отдать непослушное дитятко...
  Только редко нам нашептывает такие песни ветер... Наверно, жалеет...
  Хорошо, что их - так много... Что можно - не останавливаясь, не прерываясь - заплетать слово за словом, и не давать прорваться - спрятавшейся где-то в глубине человеческой, очень человеческой горечи. Ведь напрочь перекроет горло - если прорвется...
  Наверно, когда приходится идти по лезвию - так и легче... Не идти - а бежать. Глядя только на ускользающую кромку - и стараясь не смотреть - ни на то, где там - другой конец лезвия, ни на то, как больно... Может, и добежишь... А что в кровь - а что поделаешь... То есть - если добежишь...
  ...Нам никогда не понять тебя, Добрый Верующий. И мне, должно быть - дважды не понять. Потому что я люблю их - эту несложную ласковость плетения песенок, за которыми прислышишь сразу - мягкий и неумелый топоток первых шажков - в том доме, где тепло, где хорошо, где пекут хлеб - в том доме, куда хочется вернуться...
  Да знаю я, что бывает и не так - и как часто так бывает... Но - просто, понимаешь - такой дом может быть - только здесь, на этой - да, обычной - да, порой паскудно грязной и слишком жестокой - но такой прекрасной, такой живой - и такой единственной земле... Земле, которую я рада бы назвать - моей. Но только на ней может быть - тот ветер, что летит над его крышей, и равно может нашептать - и ласковый шепоток тех песенок, и другие слова - горькие всей правдой земли, и всей иной правдой - что такого дома, наверно, нет - а если и есть... - всем желанием из любого заморья - за море... Нашептать тем, кто умеет его слышать - и отзываться... Тем, для кого - и из-за этого ветра тоже - никогда не будет - такого дома... Наверно, надо было - дойти до той стороны Лезвия - и в чем-то потерять себя - потому что кто оставался совсем собой, научившись быть - тем Лезвием... Надо было - суметь посмотреть на мир с той стороны - чтобы понять, как все-таки прекрасна - эта... И - ведь на самом деле пограничье, делящее мир на быль и небыль лежит не где-то - а каждое мгновение и везде, стоит только научиться видеть - остаться там навсегда, чтобы так полюбить - эту землю... Так, как люди не умеют...
  Мне, должно быть, дважды не понять тебя, Добрый Верующий. И трижды не понять... И только - почему - где-то там, в самой глубине - вздрагивает нежданным откликом - спроси у струны, что заставляет ее отзываться! - откликом, от которого мне жутко - но: а я ведь - понимаю... Вот так и состраивают - верхнюю с нижней, веру с неумением верить и нелюбовь - с такой любовью...
  Потому что на самом деле так любить умеют только люди - и только невозможное...
  
  А тебя, Райтэ, я опять счастливее... Я, Идущая-за-Ветром, что так неуверенно произношу это имин даинкона - это "я"... Меня ведь действительно - не зовут...
  Я и вправду люблю эти песенки - такой любовью, от которой хочется выть... Так, наверное, бескрылые любят полет. Что никому и никогда - на всех берегах земли - куда бы ни летел мой ветер, меня никто не попросит сложить такую - настоящую. Свою. Да если и попросят - подскажет ветер, напоет - чужими словами - откуда-нибудь еще...
  Много их складывают - под каждой крышей... А мне - доброй, детской колыбельной не сложить. Никогда.
  Но я и не Мастер. К счастью - не Мастер... Я всего лишь - Идущая-за-Ветром, не помнящая даже, как ее зовут... Мне просто больше ничего не остается... Дар - отчаянье? - не знаю: но мое - выслушивать те слова, настоящие - которые приносит ветер для меня - и каждый раз заплетать их - всей горечью земных правд - и чужим и беспамятным лезвием, так плохо знакомым со словами - и порой - так исторгающим от земли... Чтобы так редко дарить их кому-то - моим горьким медом, порой слишком близким - к отравленной радости меда черноплодника, навевающего такие красивые сны - от которых трудно проснуться...
  Я счастливей тебя, Мастер - но на свете есть не только "вправе" - но и "должен"... Вот и должна - просить у ветра этих песенок, и сплетать - одну за другой, не вправе опомниться, не вправе прерваться - и подпустить дремучую глубину своей беды... Когда пытаешься перебежать по лезвию - нельзя останавливаться... Только - заплести, суметь помочь сотворить - такое должное для всех - и такое невозможное для тебя, перейти - через ком в горле, через собственную Дорогу и Долю, которую с такой радостью променяла бы на любую другую... И которую ни на что не променяю...
  Ты помнишь, Мастер? Это там же, тогда же - у Синеглазого. Я не слышала его вопроса. К счастью - не слышала. Потому что видела усмешку вслед... А улыбаетесь вы похоже. Действительно - похоже... За такие усмешки - убивать бы. И даже наверно, своих. А ты улыбнулся - вот так вот - медленно, мягко - жалея, что не понимает?
  - Ведь главное не то, что дорога - легкая, - с той же улыбкой отзовешься ты, - а то, что она своя...
  
  Да, Райтэ - и хорошо, что у нас не надо объяснять (пока - не надо?), что это такое - моя Дорога. Которую я все-таки ни на что не променяю - как бы та правда и не горчила на губах...
  И я играла, не помня - ни времени, ни места... Когда же - пробралась по кружеву резьбы, затекла в загадочное царство мастерской прозрачная синева летней ночи, кто - всей сияющим празднеством запалил светильники - ты ли, я ли?.. Всего-то помнила - до сих пор помню - единственное, чего не могла видеть - и не помнить рада бы - взгляд...
   И что к густой синеве ночи уже осторожно подкрадывалась - зыбкой просветью над резной чернотой сосен на том берегу озера - первая, неумелая проба рассвета - когда это кончилось...
  - Получилось, - только тихое удивление этого голоса дало право - тем песням оборваться... А мне - вглядеться...
  И я бы улыбнулась. Да, именно такая колыбель должна была быть - в том доме... Настоящая: точно сама уже - баюкающая и оберегающая - красотой: такой ласковой и такой надежной... Но только - Мастер как раз проводил ладонью, отряхивал - последние непослушные стружки с кленовых листьев резьбы... Повернул руку - тряхнул - и сорвалось, прочертило по своему линии рисунка - темным следом по светлоте дерева:
  Вот и вырвалось вместо улыбки:
  - Ты порезался... - и поняла, что говорить я еще долго буду шепотом...
  - Правда? - а вот Мастер улыбался - устало - и как-то растеряно. - Я не заметил... Говорят - так даже правильнее...
  
  ...А тем вечером - или за тем, когда доберусь - к Старшему - я и надерусь... Вдрызг. Льиргетом - той самой нашей настойкой... И не до беспамятства - если бы. Напротив - до того, что узнаю... Того, что не могла узнать - и не должна была помнить. Узнаю в Старшем - того рослого воина, так и не отпустившего в полет - той - верной - стрелы, там еще - давно, на перевалах Ильйенвен - где тропка следов вилась по свежевыпавшему снегу - и чего я никак не должна помнить...
   Тогда я впервые спрошу у него - зачем?..
   Хотя он и говорит, что - не впервые...
  
   ...А ты - не смотри так, слепец... Вспомни - хоть сейчас - что ты не умеешь смотреть!
   И - выслушай...
  
  ...Хотя - что тебе сказать... У тех, кому Мастер делал колыбель - никого я, конечно, не отлупила - уже третий должен был родиться - когда вывело меня в эту дорогу... Вот вернусь - узнаю, кто родился - и как назвали... Вот - если вернусь...
  А первенец их - для кого ту колыбель и просили - подрастает уже... Год за год - а там и до своего Лабиринта дорастет. Хороший парнишка... Понадеяться бы...
  А зовут его - пока еще не прошел Лабиринта, не получил своего имени по умению - имени, которое "мы" - аире"вьен ими - Даирен... Именем - твоего сына, который так и не вырос. Хотели назвать - Райтэ, но Мастер попросил - так... Глядишь, такая судьба - не повторится. Впрочем - и уже не повторилась...
  
  И только - но ведь у каждого там, в тайных погребах памяти, хранится то, что навсегда бы рад скрыть темнотой подземелий и времени - и никогда больше не обнаружить, но нет - оно явится, как призрак - сквозь все старательно выгороженные стены - стоит только чему-нибудь его окликнуть... То, о чем так рад забыть - и никогда забыть не сможешь...
  ...Как те следы - первый снег, расползающийся под шагами - в только-только скрытую ноябрьскую грязь - ту грязную строчку по белизне, остающуюся за спиной... У меня за спиной... А вот холода - не помню...
  Так он и остался моей памяти - взгляд Мастера, делающего колыбель...
  ...Придется постараться не срываться больше - на такие рассказы... А то - вдруг я на следующий раз все-таки заеду тебе в ухо? Тогда же - точно придется объяснять...
  А я совсем не знаю, какими словами можно - перевести все это с даинкона... Особенно тем, для кого мы... Да я и для себя-то не смогла - хорошо пересказать. Видно, до сих пор - слишком помню...
  
  ...Ты спишь, Добрый Верующий? Спи...
  Я ведь точно так же никогда не решусь у тебя спросить - о чем ты скулишь во сне...
  
  ***
   Его пробуждение оказалось неожиданно теплым - для зыбкого рассветного холода, какой еще под вечер обещало прояснившееся осеннее небо всем, кто рискнет уснуть под его крышей. Утро пахло дымом и травами - и чужим теплом - тем смутным, почти неуловимым непонятным запахом - почему-то хотелось сказать: кошачьей шерстки - тем странным уютным мирком, что призывал не открывать глаза... Но пришлось - при том, что так спросонья даже не совсем понималось, где он. И утренние рассветные лучи вышили - тонкими искорками золота - просветы между нитями плаща, которым кто-то его укрыл - вроде бы и небрежно, а умело... Ну как же - "кто-то"... Этот самый плащ, удобно свернувшийся на руке вчерашней знакомицы, веселый голосок в таверне Вьез-Иля, дорога, Книга - и тот ночной разговор - утро все-таки подсказало ему, где он находится... Он потянулся - и сел...
   Утро было и вправду ранним - только-только соизволило солнце выбраться из нежной дымки облаков, и первые лучи выстилали золотом все не желавший расползаться туман - снизу, с Виеннки. Но с его действительно бывшим - зябким утренним холодком - уже принимался бороться разгоравшийся костерок - рыжие язычки охотно закусывали довольно толстыми полешками - видно, подложили их не недавно... К счастью, они не пытались покуситься на оставленные рядышком кожаные сапожки, судя по виду - мокрые насквозь, что было немудрено - уж больно громко угрожали они, что вот-вот - и проголодаются... Еще дремал - на тех бревнах - оставленный дорожный мешок, такой теперь маленький - когда без Книги... Точно там и вовсе ничего не было...
   Самой ее нигде не было видно. Но не решила же она удрать - без плаща, мешка и сапог - именно так он и подумал, поднимаясь. И потом уже понял, что эта первая мысль нагло заступила место привычных и должных слов - с которых столько раз начиналось его утро, что он уже и забыл, когда - не... Он успел это понять - и пожалеть - но, наверно, не успел приняться, когда...
   Виновато, наверно, было солнце - таким ослепительным сиянием разбивавшееся по рассветной зябкости, еще не позабывшей утренний туман... Это зыбкие лучи рассвета, ткали золотую дымку там, по далям - и обманывали, застилали взгляд - своим радостным и рассыпающимся блеском... Это они соткались - и легли на мгновение - одеянием, светлее светлого, обернув ее - вдруг вынырнувшую откуда-то оттуда, от родника - ослепительным видением, созданием - невесть как соткавшимся из сияния... Это и было - мгновение, и он еще до - знал: сейчас шагнет вперед, и сияющее видение развеется, обернувшись - только ей, босоногой и рыжей, еще сильней разрумянившейся - по утреннему холодку... Тверже этого знал только то, что и это мгновение - золотистой монеткой - падает куда-то на дно памяти - и никогда не захочет оттуда исчезать...
   И она шагнет вперед - поближе к костерку, погреть босые лапы, посушить - вымокший от росы подол рубашки, на который понацеплялись пушинками непрошеные семена - видно, долго побродила по высокой траве... И те же рассветные лучи, только что обманывающие взгляд - зажгут глубоким, зеленоватым золотом - куда драгоценным камням - протянутую ему виноградную кисть...
  - Ты проснулся? - отчего она так растерялась? Может быть, странное удивление того единственного мига все не желало исчезать? И улыбнулась - с той же растерянностью. - Смотри... А тебе - его - можно?
  И ей пришлось растеряться еще больше, как-то сразу сжаться. Она уже поймет... Спросить - получится. Но только очень тихо - и непривычно хрипло:
  - Где ты здесь виноград-то нашла?
  - Это он, скорей, меня нашел, - отзовется она привычно-звонко, и только потом этот голосок снова пойдет срываться. - Там, у самых скал... Там еще немного пытается - расти... - и, со всей виной - незнания, что делать дальше, и можно ли что сделать. - Да, я знаю... Я - там - видела... - и вырвется непрошеным вопросом. - Это - Виенн?
  - Был - Виенн, - отзовется он все так же тихо - но уже без той непрошеной хрипотцы.
  - Я... - и сбилась, совсем растерявшись. - Извини...
  - Меня там не было, - только и удастся сказать - и уже не услышать - внезапного и безмолвного: "Знаю," - во взгляде этих снова темнеющих глазищ - глядящих куда-то мимо, в пустоту...
  Только и удастся сказать - чтобы те слова, с которых начиналось каждое утро сумели придти вслед. И оказаться не привычными - а верными... Со всей верой и со всем умением - молился он - и за тех, кто защищал тогда - его родной дом, что ныне скалился в небо - обгорелой развалиной, за тех - кто не смог и не захотел иначе... И получалось - уводили привычные слова, и вера становилась знанием, и затягивалась - тягучая пустота где-то внутри - которой недолжно было быть, а она была - и вчерашнее неумение обернуться... И молился - и за тех, кому суждено вновь вернуться - в тесные оковы плоти, ко злу, боли и отчаянью этого несовершенного творения. И вера становилась знанием, и свет светил... И к памяти уже не находил дорогу едкий смех Реимонда - Арнье умел терпеливо сносить удары, и - да, и вправду - прощать... Вот только забывать не умел - и как забыть, если тот смех оказался последним... Но кто тогда мог знать, чем - все кончится?.. Долго-долго, все те года скитаний - пока еще стоял Виенн - хлесткие всей его злоязыкостью, слова брата, оборвавшиеся смехом, вспоминались каждый раз - а как он мог не помянуть своих? - и жгли плетью... И стали жечь огнем - наверно, сильнее любого земного - наверно - когда он услышал о падении Виенна: в помянутом Лианне - у самого моря, от случайного проезжавшего, поспешавшего на корабль, прочь от этой проклятой войны - очередной проклятой войны... И долго потом - как ответом на молитву - потом сходило - миром, но память жгла огнем и смехом злоязыкого Реимонда, и слова отзывались на губах - той еще солью - бешеных волн - как тогда тот корабль торопился отплыть... Каждый раз - почти каждый, но почему-то здесь, на родной земле, на том, с детства известном месте, память почему-то не торопилась - так проснуться... Понял только после - запоздалым пламенем - когда договорил... А еще - так сказал бы, уверенно сказал, хотя и не позволил ладони дотянуться... Таяли слова, становясь только словом, и отзывались на губах - позабытой и мягкой терпкостью, последним, тающим послевкусием золотисто-зеленоватого винограда земель Виенна...
  И после - он не стал вспоминать о необходимости борьбы и с помыслами, позволив все-таки своей руке дотянуться - до виноградной кисти. До изрядно уже пообгрызанной кисти... Он не изменился - он как раз вызрел: той же чуть вяжущей терпкостью, что придавала и вину Виенна зыбкий смолистый привкус. Его он тоже не умел забыть - он, столько лет вина не пивший... "А виноградники ж отсюда далеко, - внезапно задумался он, уже не на первой ягоде, - почти над самой Райной... И, если замок обходить... Хорошо ж она побродила..."
  Но видно, покусывающий утренний холод, только помогал полыхающему румянцу - и тот старательно не подпускал - никаких следов усталости и недосыпа. Их - нет. Но другое... Рука Даины, где-то обзаведшаяся парой свежих царапин, тоже обирала виноградины, но как-то - точно действительно сама по себе, и уминала тот виноград, забывая поморщиться от его непривычной терпкости...
  Только это поедание винограда с совсем неподходящим видом подспудно мрачной решимости было, наверное, не менее забавным зрелищем - чем памятная проповедь, ритм которой направляло помахивание куриной ногой... Хотя оценить это мог только Арнье - а ему не было забавно. Ни тогда - ни сейчас.
  
  ...Нет, он не видел... Привычные слова в этот раз были - настоящими, и потому - уводили. От этого мира - к Миру...
  Потому, наверно, и было - не увидеть - как вдруг меняется от первых тех слов выражение лица спутницы, как вдруг пробирается в болотную зелень та неведомая темнота... И где было ему знать - чем - отзывались для нее те слова...
  А почему - она и сама не знала... Но слышала снова - грохотом и ором битвы, таким жутким и бессмысленным - со стороны, и победным - и последним - треском пламени... Отзывалось - всем увиденным - там, в проломе, среди мертвых черных камней, что когда-то были Виенном...
  
  ***
  Дернул же лысый упырь!.. Но, в общем-то - а что было делать?..
  ...Нет, тогда я все-таки задремала... Спать, как сама говорила, под корягой было не впервой, а здесь, пристроившись у костерка, под тем же надежным - испытанным - теплом чужого плаща, и в этом - удивительно том месте, месте-со-своей-песней - как сказали бы у нас на земле - но я бы так всегда сказала - трудно было не задремать...
  Эта же песня - что-то еще - таившееся в осторожном шепоте ночных шумов, в гуле ветра где-то в ветвях, в осторожном шепоте родника рядом, таком слышном в осенней тиши - умела убаюкать... Но умела и разбудить. Идущая-за-ветром такого приветствия не узнать - не умеет... Хотя можно было бы. Проснуться можно было - от чего угодно. От холода - первая зелень рассвета еще только-только пробовала вышить небо на востоке, и ясная густая синева неба почти еще не думала светлеть, а самую холодную предрассветную пору встречали только еще мерцавшие угольки в костре... Хотя... Вот Добрый Верующий спал, хоть и свернувшись в какой-то ну совсем клубок - и неудивительно: согреться под этакой проредившейся дерюжиной, что тщетно пыталась заменить ему плащ?.. Да нет, проверяла - можно, если б еще погодку потеплей... Да кого-нибудь под бочок.
   И пришлось давать отпор вдруг проснувшемуся - видно, вслед за мной - непрошеному озорству. Ага, подкатись такому под бочок - точно ведь открестится и убежит! А что-то пока терять попутчика - совсем не хочется... А если без озорства - я ведь действительно не знала, как - с таким... И потому - да, наверное - побаивалась, не зная, чего больше - порезаться о беспощадность такой правды: куда там стали - или просто его обидеть? А к кому другому - не знай я, что разбудило - правда подкатилась бы под бочок: так и теплее, да и... Это я тоже - просто знаю: что со мной под боком - не скулят во сне...
  А он - скулил... Через раз или два срывался выдох - на тот негромкий, но невыносимый звук, скулеж подраненной собаки, спать под который сможет не всякий... Я бы, наверное, не смогла. Раз трудно было даже выслушивать...
  И хорошо бы было подумать, что тот скулеж меня и разбудил... Только слишком твердо я знала, что - не... То еще что-то, что спаивало воедино голоса леса и ночи, что и сделало это место таким - настоящим - и ветер, мой ветер, отзывался тому и звал. Та песня просила - выслушай, и пусть даже не отзывалась бы просьба - смутной горечью и дымом, сорной травой заросших троп... Для Идущих-за-Ветром такая просьба - требование. Только сначала...
  Надеюсь, на это ты не обидишься? Все ж добрая горная шерсть куда теплее старой дерюжины. Разбирается теперь уже Владетель Каринье, что нужно человеку в трудный поход - да и странно было бы ему не разбираться. Надеюсь, он - тоже не обидится? Эх, всяких укрывала, а вас - как там вас втихую по народу зовут - Истинно Чистых еще не приходилось... Ну и мордочка у тебя, когда ты спишь - право, не поверить, что ты - на сколько там лет - старше... Да ты спи, Добрый Верующий, спи... Когда спишь - не веришь, что ты в аду.
  Ну почему такие хорошие люди несут такую чушь?.. Да, еще б найти того, кто бы мне ответил...
  А еще - костерок развести - все потеплее... Мокрое все, правда - ох уж эти осенние рассветы. А вымокшие еще вчера сапоги, что вот-вот развалятся, кажется - мокрее всего, влезать противно - да и ну их... А то я босиком по буеракам не бегала - случалось... А холодно? - утро как утро... У нас, бывает, в эту пору уже и иней на траве лежит...
  Ну, под эти размышления о собственной умелости, я умудрилась чуть не навернуться - точно в ледяной ручей от того родника. Собирая дрова в обманчивых предрассветных сумерках, явно стоило думать о чем-то другом... А лучше - под ноги смотреть!
  А потом можно было - срываться на зов ветра... Костерок разгорелся - и будет еще гореть - хотя бы до настоящего рассвета. А этот, кажется, согрелся - чуть развернулся - хотя бы. И точно - перестал скулить...
  ...И я уже догадывалась, куда иду - осенняя рыжина трав верно выводила меня, идущую по ним без дороги - на ту - почти совсем скрытую ими - тропу, с которой и свернули мы... Ветер вел меня туда, куда теперь не ходили - потому что некуда и незачем... И все-таки дернул же лысый упырь! - подниматься по ледяным булыжникам когда-то бывшей тут дороги, по пробившейся сквозь них жесткой иглице - и вверх, по крутому склону, и долго - они казались такими близкими издали - и такими далекими от поднимавшегося - эти стены... Все еще гордые - но мертвые. И дальше - через бывший ров? - чем они его тут наполняли? - по каменному крошеву, сыплющемуся из-под ног - замерзшие лапы плохо понимали, куда ступать, по невнятной свалке обугленных бревен - что это было? - к зияющей черноте - судя по башням - по остаткам башен - ворот... И не верилось, что - недавно, казалось - что давно, совсем давно - ну хотя бы как та война, на другой земле - как та память, что до сих пор рушится - горящим небом... А я ведь так и не спросила, давно ли - когда узнала, что с Виенном. Достаточно - чтобы рана еще не успела затянуться... Чтобы надсадный и кислый запах давней гари сохранился - в запертом колодце бывшего двора... Я бы еще удивилась, что только тягучая затхлость мертвой воды разбавляет его - чтобы не такая давняя битва не оставила - иных запахов... И иных следов, о которых так любят складывать песни... Хотя - на поднимающего прадедовский меч я явно не годилась...
  ...Только на другое. Мое - другое... Стоило только вспомнить про то - мое - небо... И в мертвый замок ворвался ветер, рассказывающий всякому, кто умел слушать... И поздно было понимать, что это - мой ветер...
  Даже выругаться получилось уже потом. И дернул же лысый упырь!..
  ...Арнье - он знает или не знает?.. Но песни, услышанной в мертвых камнях его Виенна, я ему пересказать не осмелюсь... Если знает - зачем растравлять - такое? А если нет? - ему и так есть, от чего скулить во сне.
  
  ***
  ...К Виенну подходили уже победители. Трижды победители. Сытые кровью - и сытые победой. Сытые позором Юга. Бешеный Рейни не мог думать иначе. И не думал.
   А бешеным его в этих стенах честили куда чаще, чем Злоязыким. Именно здесь оттачивалось жалящее мастерство его языка, тоже - тренируемое с малолетства. Вот Фъялларт из Тайгины, воспитанник дома Виенн - верный потомок рода древнего и гордого, только вот не сумевшего оставить своему потомку, третьему сыну - ничего, кроме гордости - предостаточно успел испробовать плети той злоязыкости. Долго был он - толстым Флюхой и Флюхой-трусом - прежде, чем стать Фъялле. Да и за то - благодарить надо было Арнье - младший брат всегда был добрее Злоязыкого Реимонда - и тише... И умнее - добавил бы Рейни - и, подумав, - наверное... Да, но только - Арнье, Арнальерт из Виенна, Арнье Истинно Чистый... Арнье, покинувший родной дом - под той меткой плетью его оскорбительного смеха... Он так и не обернется, уходя - и никто, и никогда ему уже не скажет, как скоро оборвался этот смех - и как легко ему было стать молитвой: "Только бы ты выбрался отсюда живым!"... Если бы Злоязыкий Реимонд из Виенна умел молиться. А он плохо умел... Он умел смеяться - там, где разучились...
   Но тогда еще был мир - когда Арнье покидал Виенн. Худой мир - тот, после первого перемирия. И до поражения. И, кажется, Реимонд из Виенна тогда еще соглашался - что и такой лучше - доброй ссоры... Так говорили все земли Тиресны - потому что дурные вести из Ларенна и Дейни все-таки пришли туда раньше войска Севера. Вести - от разграбленных и обгорелых развалин Дейни, вставшего на пути северян первым... Там никто не успел подсказать, что проще - сдаваться...
   Но даже если Рейни и соглашался - то с оглядкой и хмуро. И то - потому что трудно было не согласится - с тогдашним Владетелем Виенна: к советам Дальема из Виенна прислушивался и их Старший - Владетель земель Тиресны, а сыновьям... Вот на кого даже злоязыкость Младшего владетеля Виенна не решалась замахиваться. У Рейни получалось только сдерживаться, слушая - и кто знает, чем казались - без сомнения, мудрые слова отца ему, кому в тот первый поход не раз случалось сражаться - на своей земле с той сволочью и шелупонью, что всегда сопровождала всякое победоносное воинство. Особенно идущее с войной за веру. Взявший Пламя Истины на плащ очищался тем ото всех грехов, а разграбление и пожар Дейни помнили не только побежденные... "Пламеносные" грешили с готовностью - и даже воображение Рейни не могло найти достаточно отвратительную тварь, ибо на такое сравнение оскорбились бы даже падальщики. Горе было тем, кто не мог сопротивляться. Но Виенн - мог. У Виенна был Рейни. И "в прошлом - земли Виенна" крепко помнили своего защитника - и его было, за что помнить...
   Клык Виенна, Хлыст Виенна... Как это с перемирием его не приказали выдать? Может быть, потому что все хищники равно ненавидят падальщиков - и северян не слишком заботила вся их сволочь? Рейни некогда было об этом задумываться: перемирия объявляют не для тех, кто приходит поживиться на чужую землю. Он его и не почувствовал - перемирия. О том позоре своего Старшего и всего Юга ему только рассказывал Дальем из Виенна - со всей мудрой осторожностью Старого Лиса, за долгую жизнь успевшего понять, что иной раз лучше перегнуться, чем сломаться... Кто знает, задумывался ли он, что плохо выковал свой клинок: те, кого он вырастил, склоняться не умели. Оба: и Реимонд, и Арнальерт - и оба умели верить, пусть совсем не в то, что несли с кафедр - и сражаться, пусть по-своему, за то - во что верили, сражаться так, как Старый Лис не учил - до победы или смерти. Они, наверно, и не задумывались, что их иная вера могла бы свести - клинок на клинок: умей младший держать его в руках - и желай старший напасть... Так, как сражались их правды. "Не любите ни мира, ни того, что в мире; кто любит мир, в том нет любви Отчей. Ибо все, что есть в мире, есть похоть плоти, похоть очей и гордость житейская..." - сколько раз повторял это Арнье? А Рейни? - но мало что Рейни любил так, как эту землю. Как свою землю. Он, никогда об этом не задумывавшийся, наверно и не знал, что...
   А вот Старый Лис знал - и когда не сдержится Рейни, и выскажет о своем Старшем что-то такое, что явно не позволяется никакими правдами верности и благородства, помянув при том себя и Виенн - оборвет его Дальем из Виенна, и усмехнется тоже, но усмешка его будет горькой:
  - Собственную гордость ты любишь куда больше земель Виенна - и всех земель, - и скажет слушать дальше, так скажет - что вся дерзость Рейни не поможет ему осмелиться высказываться дальше.
  Мудр был Старый Лис... Действительно - это было самым важным. Это Рейни мог себе вообразить - в красках и в подробностях. Он наверняка ухмылялся - старыми, сухими губами - видимый пару раз и мельком, но этого хватило - ненавидимый Фолькетт, Пастырь Наставников всех земель Тиресны и окрестных... Фолькетт Перевертыш... Говорят, когда он слышит песни, сочиненные им в юности, старый клоп объявляет себе строгий пост - с молитвами, черствым хлебом и водой. Если эти слухи не врали, Рейни, пожалуй, не отказался бы от удовольствия доехать до Тиресны, пробраться к Дому Пастыря Наставников - найти какое-нибудь удобное местечко, где можно спрятаться - а потом драться - а потом удирать - и поизводить Перевертыша теми прекрасными творениями, какими он в свое время мучил несчастных дам Тиресны... Пусть клоп поморит себя голодом. Хотя эти, Истинно Чистые, говорят, годами так живут - и ничего... Второй вопрос, что настолько его не хватит - ибо за сочинение таких песен воистину надо каяться, правда явно не перед тем, чьим именем пришли жечь Юг - и не перед тем Добрым Богом, которого так любит поминать Младший во Братьях Арнальерт из Виенна и все его старшие братья: слишком уж тот бог равнодушен к этому плотскому миру - явно не он дарует строке и слову легкость птицы и меткость стрелы - а вот перед тем, кто... Потому что на третьей песне Перевертыша у него заноют все зубы... А вот Терги - глядишь, и сможет. Благо, его поэтический вкус, с музыкальным слухом равно - всегда были там, куда пару зим назад отправилась его радость - после той девчонки и той площади... Только не станет Терги такие песенки петь. И дожидаться не станет. На Собачников он звереет - сразу. Свернет шею Перевертышу - и даже не станет удирать. Ну, еще скольких-то с собой прихватит... Нет, Рейни не собирается оставаться без щита своей спины...
  Наверно, он так и думал. Наверно. Он почти прослушал бы, что говорит Старый Лис...
  ...Ветер мой ветер! - могла бы я взмолиться тогда, если бы я могла опомниться. Только я не могла. И не хотела. Я слушала ветер - и знала, что услышала - мою песню. Начало моей песни - а мы договариваем до конца.
   ...Я не умею отвечать на вопрос: "Зачем?" - потому никогда его не задаю... Да и не умеем мы молиться...
   ...Но - ветер мой ветер, зачем?! За что мне это все? Чего вы хотите - давно убитые и почти забытые, разделившие участь многих и многих детей горящего Юга - зачем привел вас ветер - ко мне, к совсем чужой крови, чтобы мне уже никого из вас не забыть? Ни твоей светлой и злой усмешки, Бешеный Рейни, ни усталых глаз Старого Лиса... Ни этого, мельком помянутого, Терги - неведомо, откуда "из", но еще несколько лет - и он оправдает прозвище - Терги Щит - когда вы прорветесь - из того сражения... А потом оправдает дважды - потому что погибнет он здесь, в этих же стенах - только это ему придется понимать, что уже никто не прикроет ему спину - одним из последних... Потому что он искал смерти - а я знаю, что она таких обходит... Да, и ту площадь - и ту светловолосую девчонку, одну из первых, но получившую пощаду - за свою красоту - только она тоже кинется в огонь - за тем Наставником во Братьях... Я бы потом на месте Терги тоже мечтала перебить их всех - и тех Истинно Чистых. А может, он и мечтал - вот этого я не разгляжу...
   Ветер мой ветер, кто мне ответит, зачем - и чем я могу им воздать? Я, чужая кровь, умеющая только - слышать ветер, идти за ветром - и договаривать услышанное... Но мертвым не нужно песен - тогда зачем?
   Мне никогда не спросить: вы по-другому идете... Но почему кажется - Рейни, Злоязыкий Реимонд из Виенна - гордый, дурной, бешеный - и так любивший эту землю - и не умевший иначе - почему мне кажется, что я знаю, куда ты - ушел? Так, как уходим - мы... И если это правда - да, мы всех так зовем - но - пусть та, чьим взглядом смотрит темнота позволит нам встретиться, Реимонд Ривьен Райдэ... Там, за Порогом - и до новой Дороги. Там, где еще помнят - и если даже я забуду, то та, которая, кажется-не-я - вряд ли... Потому что тому, кто так умел заплетать слова - и так жить и умереть - и там стоит поклониться. И потому что я хочу спросить - зачем?
   Только - если ты просишь рассказать Арнальерту из Виенна, то - что я сейчас услышу... То, что ты тогда не смог сказать - и никогда не смог... Я - попробую... Только, прости, я не знаю, как это рассказывать...
   И еще - Ривьен Райдэ - знаешь, почему - мне так кажется?.. Вот в одном мы точно похожи...
   Я тоже не умею поверить, что бог, требующий таких жертв - добрый...
  
   Когда Старый Лис договорил, хмурились уже оба... И оказались очень похожими - куда больше, чем отец и сын. Что ж, у Старого Лиса было время перебеситься... Но хотелось бы знать, как его звали - лет так в двадцать...
  Сколько же сейчас Рейни?.. И сколько ему останется - навсегда? Беда у меня с временами...
  А вот где - звали - и не спрашивай... Не на тех ли перевалах, что и они зовут Кройлехом. И Проклятой долиной...
  Еще бы им было не хмуриться... Слова торжествующего Перевертыша, надежно прикрытого силой победителей - и присягой побежденных... Присягой его Старшего. Как была принесена та присяга - Старый Лис не решился пересказывать. А вот то, как Реимонд из Тиресны признал себя Праведно Верующим и всем святым поклялся, что не только не будет возражать против господ Дознавателей и всей Собачьей Стражи, какой взбредет в голову поживиться в Тиресне, но и сам постарается выдать всех исповедующих мерзкую ересь, что только известны ему - это да... Конечно, его тезка и Старший клялся совсем не в таких выражениях, не так и пересказывал Дальем из Виенна, но Рейни не мог запомнить иначе... Конечно, слова Реимонда Тиресны делить надо - и не пополам, а по всем десятинам - в умении клониться во все стороны Старшим земель Тиресны не откажешь. И все бы ничего - а вот мерзкая ухмылочка Фолькетта Перевертыша, и - на весь собор Тиресны сказанные слова, что от "заслуживающего всяческого доверия и уважения" свидетеля - шею бы тому гаду на сторону свернуть, или лучше... ну, это он обдумает, когда поймет, кто он - ему достоверно известно, что на землях Владетеля Тиресны Реимонда укрывается тот, кого мерзостные еретики называют Младшим во Братьях... Вот это было "что" - и еще какое "что"... Слишком хорошо Рейни из Виенна знал, где укрывается Младший во Братьях...
  Вернее - о, если бы этот дурак еще и укрывался! Как же - Арнье носило по всем землям Тиресны - и не скрываться, ни молчать этот блаженный не умел. Несколько раз их пути пересекались - и, к чести Арнье, помимо блаженности, других грехов за ним не водилось - пожаловаться на те встречи Рейни не мог... Пусть брат и брался за самые неблагородные дела, что ж, его дело - Реимонд из Виенна, к слову, и старательное чтение богоугодных книг с усердными молитвами таковыми не полагал - не, песни дело другое... Странно - все неподобающие занятия добавили рукам братишки силы, как-то не помешав их памятной - совсем девчоночьей - тонкости... Даже время и пережитое - точно старательно трудились только над тем, чтобы сделать еще точнее, еще четче -нечеловеческую его красоту - Предстоящих Посланников с него ваять! Глядишь, и эти испытания постарались, которыми теперешние его Братья всю оставшуюся смертную нечистоту из Посвящаемого вымучивают - и, похоже, явно это не те оргии, о которых рады поболтать присные Фолькетта Перевертыша. Ну уж, бурные ночки с вином и не слишком благочестивыми красотками умучить, конечно, могут - Рейни знал, каково оно наутро - но вот уж не так испытывают его младшего братца. А то - ему бы не помешало! - ухмыльнулся бы Рейни - будь оно все иначе... Их пути сходились не раз - и Рейни не жалел: братишку не выматывали - ни долгие переходы, ни бессонные ночи - казалось, его просто невозможно вымотать, и он не брезговал никакой работой - благо, к нему точно не липли - ни грязь, ни болячки... Ну а то что, казалось, вонь царящая в палатке для раненых ему куда приятнее запаха доброго жаркого... Ну, брезгует Арнье добрым вином - пуще чем гнилым навозом, и шарахается от меча, как от бешеной собаки - вот и пес с ним и его Чистотой! Главное, что тот воистину умел - и исцелять раненых и утешать скорбящих - а их на горящей земле Юга было слишком много... Он умел приносить надежду - даже туда, где никакой надежды уже не было - что ж, своё упование нужно и последнему вдоху... И Утешать умирающих Арнье тоже - умел. И другое уже дело, что от такой надежды воротило его в три горла. Впрочем - слишком о многом приходилось задумываться Реимонду из Виенна, чтобы думать еще и о смерти. Не стоит лишний раз помышлять о Незваной, когда та ходит за тобой вернее всякого пса - до следующего раза, когда пламегадцев с собачниками окажется больше, чем его Отчаянных, когда вздумается свистнуть стреле или удастся - чужой удар, когда - и пропади равным пропадом все эти "когда"! Вот сгнить в какой-нибудь Кривой Башне ему бы точно не хотелось, а там - пускай себе караулит: в свой срок и встретятся - хоть так, как у всех Владетелей Виенна водилось - в бою, а хоть - а ну как судьба подавится? - так, как, усмехаясь, желает Старый Лис - в родном доме и от старости.
  Он так и не успел задуматься. Но его - наверно, единственную, - просьбу, которая могла бы быть - Незваная услышала. Как бы ни помирать - но только так, чтобы его братишку с его Утешениями все святые носили где-нибудь подальше! Как умеет говорить Младший во Братьях Арнальерт Рейни знал очень хорошо - и как тому хочется верить - тоже. Проклятье, но нес бы он чего-нибудь другое! Вот чуть-чуть металла в голос - как у этого его, наставничка - и что-нибудь такое, от чего у последнего заячьего хвоста кулаки сожмутся - да хватило бы - чтобы гнать со своей земли это северное охвостье - и до Дейни, и за Гарайну, и - чтоб совсем хорошо - и до самого моря - Штормящего, Северного моря. Да как же - и братишка, и все его Старшие во Братьях, и прочие спутники - с проникновенным видом и искренней верой проповедовали такое, что - пока был мир - у Рейни просто вяли уши. Теперь он уже с трудом сдерживался, когда приходилось выслушивать давно известное... Как же: похотью земной не оскверняйся, за меч взяться - и не подумай: и это когда война идет, и вообще - чего хорошего может быть в этом мерзком плотском мире, созданном чуть не самим Проклятым - и явно с очень утреннего утра - вот уж действительно, чего можно хотеть, когда живешь в аду? Не за этот же ад сражаться? Ну, если кто-то считает единственной радостью в жизни мученическую смерть - то почему бы и не облагодетельствовать бедолагу? Ругнулся бы так Рейни - непременно ругнулся бы, если бы пришлые пламегадцы и иже с ними Собачники не принялись исполнять сие с великим тщанием, заодно гробя и грабя всех, кому мученический венец вовсе не светил... И главное - если бы одним из этих Истинно Чистых братцев не был - его брат... Арнье, который с зимы сидит в замке Виенна, изводя его людей своими проповедями... И ведь сам его сюда притащил - а что было делать, если ты один раз вырвал этого еще б чуть-чуть - и свежеиспеченного мученика из лап Собачьей Стражи - то кто его знает, куда ему вздумается угодить в следующий раз... Чтобы о том не думал Арнье, но Виенн - это Виенн, и он не выдает своих. Хорошо хоть те Собачники никому уже и ничего не выдадут - мертвые не расскажут, кто нагрянул на их поторопившийся праведный суд, и поспособствовал их скорейшему свиданию с Судией Праведным... Кто считает убитых на войне?.. М-да, пока не настает вот такого вот мира.
  Вот такой вот мир - с унизительной клятвой Реимонда Тиресны, с торжествующим Фолькеттом Перевертышем и собачниками в храме Тиресны. И главное - утопить его в самом грязном нужнике - "заслуживающим доверия и уважения свидетелем", который - Рейни до скрежета зубовного не хотелось так не только думать - верить, но бешеным его звали многие, а доверчивым - никто, - может быть и из людей Виенна. Горькое вино побежденных слишком многих склоняет ко всякой подлости, а Собачники ее чуют - как падальщики тухлятину: в числе предков Господних Псов явно хватало шакалов...
  Бешеный Реимонд все-таки заставил своего отца улыбнуться. Невесело, но дважды. Старый Лис ожидал, что Бешеный начнет высказываться обо всех и вся - со всем его острословием, и уже готовился перебить его, чтобы сразу подвести к главному... Как же - Арнье они назвали хором - и каждый был готов поставить на то, что Собачья свора непременно наведается в Виенн - только Реимонд спорил на свой меч, а Дальем - на свою печенку... А значило это, что Арнье с его спутником лучше быть - хоть на адской сковородке, чем в родном доме. И Лианн, тогда еще вольный и торговый Лианн они тоже помянули одновременно. Дальем из Виенна вынужденно хорошо знал, где тот Дом Чистых - со всем наставничками Арнье. Неудивительно, что Лианн сразу пришел им на ум - как и много других соображений... Даже Старый Лис бы присягнул, что резать курицу, несущую золотые яйца, не придет в голову и северянам, и потому вольному торговому Лианну долго еще быть - и вольным, и торговым...
  ...Он еще даже успеет это вспомнить - вольный торговый город Лианн склонится под властью Севера лет через пять - и помянет при том тех Истинно Чистых, что не дают клятв. Своих Истинно Чистых - и не слишком Истинно - и всех сочувствующих Лианн тогда выдаст - доказательством мира, покорности и верности Праведной Вере. И всякому - тем более, Собачьей страже, ясно было тогда, что эти - не отрекаются. Что ж, расправа была короткой и страшной - Юг еще не говорил "привычной", да и нескоро научится - и потому слухи летели далеко, долетели и до Виенна. Но слухи на то и слухи, чтобы Старый Лис никогда не узнал, был ли Младший во Братьях Арнальерт из Виенна среди тех, кого сожгли тогда в Лианне. А вот Рейни - успел... Потому что требовать отречься от мертвых еще можно, но требовать выдать - безумие...
  ...Но это будет после - и никто еще не знает, что это "после" - будет, и вольный торговый Лианн кажется столь надежным, сколь... Сколь трудноосуществима идея выпинать туда этого дурака Арнье! Ну, всех святых чем-нибудь, что за люди - эти Истинно Чистые!.. Когда Рейни вспоминалась нечеловечески блаженная морда брата, увиденная за мгновение до того, как то судилище переросло в побоище - как же ему становилось тошно. Старому Лису повезло этого не увидеть, но с наставничками Арнье можно было пообщаться один раз для того, чтобы понять, что у этих в голове - все не так, как у людей. Потому что нормальному человеку - даже самому храброму - перескажи ты ему все это, хватило бы ума понять, что вот сейчас отступить и переждать надо... Даже Рейни бы хватило - при том, что склоняться они действительно не умели одинаково, - пока было, куда отступать... Но этим Истинно Чистым - что Арнье, что его спутничку - и не ума, а того, что Чистым его заменяет! - хватило бы, чтобы, услышав о том, что на них объявлена охота, радостно отправится к охотникам в лапы, отвечая всем прочим чем-нибудь вроде "Но как вы участвуете в страданиях Спасшего, радуйтесь, да и в явление славы Его возрадуетесь и восторжествуете..." Но, что поделать - такую радость Рейни никак разделить не мог. Особенно теперь... Он, конечно, мог надеяться, что в братишке возобладает здравый смысл... Мог бы - но о перемирии отец рассказывал им двоим. А о клятве Реимонда Тиресны и "заслуживающем доверия свидетеле" только Рейни. И не потому ли, что Арнье - как всегда! - смотрел куда-то мимо и улыбался. Той улыбочкой. И надеяться Рейни сразу не смог.
  - И что с ним делать? - угрюмо спросил Старый Лис. И Бешеный Рейни вдруг усмехнулся. Ослепительно и зло - точно перед безнадежным боем (...да, перед безнадежным боем он усмехнется - точно так же...):
  - Арнье уйдет в Лианн, - и усмешка та стала еще ярче и злее. - Убежит. Вот увидишь.
  Увидел. Злоязыкий Реимонд из Виенна превзошел сам себя. Что ж, он знал, куда бить - и бил - ядовитой плетью своих слов - мастерски, без сожаления. Так, чтобы даже все смирение Арнье не выдержало - слов и смеха, и понимающего взгляда Дальема из Виенна, и усмешек его людей, его Отчаянных - за которыми всякий прочитает, сколь они понимают Старшего... Перед всеми... Ну, почти перед всеми... Если этот "заслуживающий доверия свидетель" здесь...
  Не выдержали. Сначала этот, которого Арнье называл Спутником. Потом уже Арнье... А потом они уже покидали Виенн - и Рейни сумел проводить его смехом. Злым смехом - а не той едучей тревогой... Ее не услышат и лучшие из его Отчаянных, когда Реимонд им прикажет - догнать и сопроводить до Лианна. Едкий привкус той тревоги его оставит только тогда, когда те вернутся - и он узнает, что Арнье добрался до Лианна и до Дома Чистых - удивительно благополучно для такого времени и своей дури... Что ж, еще лет пять эта тревога не проснется - а потом ей будет уже и некогда просыпаться. Потому что Реимонд из Виенна пойдет за Реимондом Тиресны и Рейнже Фъянты - изгнанным, и все-таки полновластным... Чтобы только разделить с ними ту горечь поражения. А потом Север объявит третий Святой Поход.
  ...И только тому смеху суждено будет пережить - ту тревогу... Как Арнальерту - и брата, и Виенн... Этого не могли мне рассказать камни - но я откуда-то знала... Смех спрятался - в той глубине памяти, с которой и этот непонятный и слепящий свет не мог ничего поделать... И звучал. Тогда, в Лианне, когда уже Наставник во Братьях Арнальерт услышал о падении Виенна... Этого не говорили камни, но я знала - это было побережье, и Лианн, и корабль - который вот-вот отойдет - без него, а еще был ветер и горькие морские брызги, и едкий смех Злоязыкого Реимонда звучал для Арнье снова, звучал - и пытался сбить с молитвы - и не мог сбить...
  Может, потому - что этот смех звучал для него и здесь? Понесло ж тебя, Добрый Верующий - домой...
  ...И зачем-то отзовется - эхом, состроенной струной, и тягучей болью старой раны на погоду - хотя - откуда мне знать: то, что не заживает, на погоду не болит... В даинконе просто несколько слов, говорящих "домой" - но так Идущие-за-Ветром говорят только вот это: о том, где стены и колыбель... А никак, потому что я его не говорю. А когда слышу... Нет, уже не небо - не та раскаленная гарь... Потом - липкий и горький дым - последняя память пожарища - и снег - тоже липкий, только-только установившийся - подавшийся от жара - в раскисшую грязь, в черные разводы пепла... Запах - память о запахе? - шел за мной, потому что я помню - там, уже за перевалами, где теплее, где сквозь недавний снег почти еще видны опавшие листья, и нетореная еще тропка скользит под ногами - белый снег и грязные следы - и холод еще-расползающейся грязи - как-то отстраненно, словно по ту сторону... Может, и вправду - по ту... А вот шрам был - по эту... Он просто был - странный такой шов, спаявший - быль и небыль: ту меня - слишком маленькую, чтобы что-то запомнить... А понимать? - и оглянуться - через зеркало Лезвия - на - себя же? - Та, которая кажется-не-я, ты когда-нибудь была маленькой?.. А так - да шрам как шрам... Вот что зудел - помню. Почти зажившие раны обычно любят позудеть... Даже те, которые не заживают...
  Я не вспоминаю этого. И честно - не люблю и не умею вспоминать. Потому и не говорю... К счастью, много их в даинконе - этих слов "домой"...
  А тут вот угораздило назвать... И ударило - памятью - смутным ознобом резонанса... Добрый Верующий, никогда бы не подумала - что мы похожи...
  ...Может быть - поэтому и видела?..
  Ведь камни этого не рассказывали. Мой ветер подхватывал другое. То, что было потом, за смехом. Подхватывал - и я слушала...И не могла понять, зачем...
  Но, если правильно поняла - Мори"вьен Райдхэн, Ривьен Райдэ! А я - попробую досказать...
  Только я опять совсем не знаю, как - такое рассказывают...
  
  ...Будь бы жив Старый Лис - все бы наверно обернулась по-другому. Но Лианн сдался к осени, к поре сбора винограда, а весеннюю распутицу Реимонд из Виенна одолевал уже полноправным и полновластным его Владетелем. Отец умер зимой, сдавшись как-то неожиданно быстро - глядишь, и верно, что дурные вести подкашивают сильнее старости, а добрых Виенну ждать было и не откуда... Дальем из Виенна всегда утверждал, что умрет в родном доме на своей постели - так и было, только кто бы назвал эту смерть счастливой?
  Но та весна Югу показалась - Весной. Теперь здесь веселились - насколько могли, и складывали песни - про северную немочь, погнанную прочь от Тиресны, и он сам - складывал... А копыта все месили и месили подсыхающую грязь, и по тем полям, еще памятным его Отчаянным, поднималась осторожная зелень всходов... Хотя - наверно Реимонд из Виенна редко обращал внимание на то, каковы поля... Была весна - когда, порой, и подрубленные деревья стараются пустить побеги - упрямые красные прутья... Наверно, это их запах - горьковатый, и чуть хмельной - в сыром ветре весны - и кружил голову - единственной песней бессмертия, которая только и ведома всему, что живет и растет, терпким вином - хмельной кровью надежды, что бродит под застарелой коростой уже привычного отчаянья побежденных... И вырывается упрямым и гибким побегом, шальной и едкой песней о первой настоящей победе - и ровным топотом копыт по дороге. Его Отчаянных - которые больше не были отчаянными. Они были людьми Виенна - и ехали за своей победой...
  И им хватило - вина побед... Была весна - ей было все равно - и земля Юга цвела, и нагоняющий их ветер упрямо разбавлял непрошеным ароматом - где-то сады еще были - и цвели - привычный, высушивающий горло запах дыма и пыли... Хотя, конечно, для Рейни привычный запах дорог войны не был - настолько чужим и едким. Да и не был - чужим... Юг Юга снова горел - но такой огонь благословили бы там многие - потому что так горела земля под ногами чужаков, вынуждая отступать их - все дальше и дальше... И памятная гордость Юга распрямляла плечи и вспоминала, как дышать - и казалось, еще совсем немного - и сгинет дымом северная саранча - там, за полноводной Гарайной, а то и вовсе - в Штормящем море. И каждая капля такого нового чувства победы отзывалась звонкой чеканкой строк, отточенных, как сталь, и метких, как стрелы - и легкокрылых, как тот пьяный весенний ветер, что подхватывал их так же радостно, как - тогда - многие и многие... Едкие и веселые песни Злоязыкого Реимонда из Виенна разлетались - на самых легких крыльях - по всей земле Юга, и били в иную спину куда вернее хищного клюва чужой стрелы. Так верно, что их бы ему точно не простили. Если успели бы. Люди и теперь их не забыли... И ветер... Только помнил дольше - людям слишком тягостно вспоминать песни побед во дни поражений, даже если бы и не было - страшно...
   ...Ветер и теперь их помнил. И пел. И чужая радость, чужая гордость становилась своей - чтобы через мгновение захлебнуться - душным, черным и горьким дымом... От камней бывшего Виенна все еще тянуло - той гарью...
  Им хватило вина побед. Запивать - летнюю пыль из-под копыт - едкую и белую. Тогда было очень сухое лето - и травы выгорали под солнцем до пыльной рыжины, ломким беззвучным хрустом отвечая конскому скоку и вспыхивали от случайной искры. Лето пахло потом, кровью и горящей травой - и победой.
  ...Но такое же - еще безжалостное солнце сияло над Мернейским полем... А уже была осень, но еще не глубокая - как раз та пора, как вызревает виноград. Но небо пахло потом и кровью, и оседала пыль, и времени не было - и смерти не было, было раскаленное месиво боя - и надо было суметь продержаться, и они продержались... А потом была ледяная вода неведомой речушки, прозрачная, но помутневшая разом, стоило только окунуть руки - и он только тогда понял, как же пересохло - спеклось - в горле, и пил, и думал - что никогда не напьется... И потом уже - о том, что выбрался с парой царапин... И еще потом - о поражении...
  Проигравший битву - не проиграл войну, говорил Рейнже Фьянты. И время еще тянулось - год, другой, еще год - раскисшей глиной, черной грязью осенних дорог, седым песком - тягучим запахом дыма, пота и крови... И, кажется, они еще сумели выиграть пару сражений...
  Чтобы потом проиграть войну.
  
  ...А потом были еще три года. Долгих. Позорных. Война тлела прогорающим пожарищем, вспыхивала - то угольком, то ярким пламенем.
  А весть до Виенна долетела с первыми весенними ветрами. Слухом - смутным и недобрым. Повторяемым не раз, не два - много и разными. Подтверждением поражения. Последнего и полного. О новом и нынешнем - Владетеле земель Тиресны и окрестных.
  - Владетель! - ярость не выхлестнулась, голос не подвел - только жалобно запело под рукой треснувшее дерево. Отвечал последнему, донесшему слухи. Своему. Подтвердившему...
  А тот рассказывал - ровным голосом. Хоть и воспроизводил не без опаски, памятуя о нраве Злоязыкого... Клялся, что так и слышал.
  "Что же до Реимонда Тиресны, заключившего, кажется, договор со смертью, и не думающего о своей собственной - пока его покрытое позором лицо не обратится к Господу, вопрошая о Его Имени, продолжайте грозить ему, покуда он полностью не покорится нам, Церкви и Богу. Гоните его и его сообщников из шатров Господа. Отбирайте у них земли, с тем, чтоб на месте изгнанных еретиков поселились бы честные Праведные Верующие и служили бы перед лицом господа свято и правильно, как учит наша истинная вера!"
  
  И Рейни Злоязыкий выслушал. До конца. Внимательно и молча. И улыбнулся. Так, что тот отступил на шаг. И еще на шаг. И уперся в стену.
   - Пусть сначала попробует взять, Недопесок Белоглазый!
  
  ...Тем, кто придет под эти стены поздней весной выслушать придется не только "Недопеска". Нет, выслушают не посланцы - пришедшие с той же вестью - только уже вовсе не из дружеских уст...
  Нет - с листа было другое... Спокойней. Суше:
  "Светские господа должны отдать приказы о розыске еретиков по городам, деревням и лесам, где они могут скрываться, и о разрушении их убежищ.
  Если кто позволил еретику поселиться на своей земле и скрыл это за взятку, по убеждениям или по какой иной причине, то навсегда теряет землю и, согласно степени вины, должен понести наказание от Старшего своего"...
  И потом дальше - с требованием - от "заслуживающего доверия свидетеля". Что думал посланник? - а Рейни - не сдержал и не собирался - смеха в лицо. Вместо - этим неуместной - улыбки: "Живой!"
  И тогда Реимонд из Виенна отвечал спокойно. Со всей должностью и добродетелью войны. Как подобает - отвечать посланникам. И все-таки так, что тот, кого окрестил он сходу среди своих Недопеском - не ведая - назовет его "Злоязыким".
  Все им придется выслушать.
  После. Потом. На войне.
  Попробовали...
  
   И снова была весна... Которой как всегда - все равно все войны на свете - все цвело и радовалось, словно назло напоминая старые строки... А Рейни Злоязыкий мчался мимо, метался - "как лис с подожженным хвостом" - хрипло смеялся сопутствующий Терги... По так узнанным за эти несколько лет дорогам. По своей земле. По всем своим Младшим, дававшим клятву. Должным - встать под знамя...
   И Злоязыкому Реимонду - каменной тяжестью - давались слова. Верный сын - сословия воюющих - и не первый год бывший - пробовавший - тяжесть тех полей сражений, мог ли он не понять, не сопоставить - должную мощь победителей и крепость старых стен своего Виенна? ...С надеждой на собственную доблесть и божью помощь - и с ледяным молотом, долбящим изнутри: невозможно.
   ...Как долг и выбор, которого не было. Как дом - что хребет и сердцевина. Что - ты... С переломанной спиной, говорят, живут - но как?
   "Да пропадите вы пропадом - с вашим миром, с вашим адом. Это моя земля. Это мой дом. Не отдам!" Даже если и даже так... И можно долго - про доблесть и дурость, что все равно начинаются с одной буквы. Про все...
   Но - что здесь - до всех слов. И "понимаю" - "не понимаю"...
   ...Все было просто. "Своей Дорогой каждый идет один". А - такой - дорогой?
  Выбора не было. Для него - Реимонда из Виенна - не было.
   Но есть такие клятвы, выполнения которых - какому Старшему потребовать? Это петь хорошо - о высоте и правде достойной смерти перед жизнью долгой и бесславной... Но не всем дано - счесть доблестью - звать людей своих на верную гибель.
   Песня молчала. Я - догадывалась. По осколкам. По внезапности усмешки... По злой и точной рифме... Этих строк не помнят. Только ветер. Я - не договорю.
   ...Как дается Старшему - гордому, и в гордости той гневному Старшему - говорить о таком выборе. Если не "не надо со мной"!
  
  ...Так гроза обошла стороной - тишину Вьез-Иля и Кёртине, и иных, малых и подвластных. Кто выбрал. Принял... Хватило б того, что не встал под чужие знамена...
  И все же Реимонд Виенна не встречал ту беду один только со своими Отчаянными. И все же...
  
  А потом было лето. В тот год над землями Тиресны была засуха.
  К Виенну подходили уже победители. Сытые кровью и сытые победой...
  Как оно там? "Говорю вам, рыцарь веры может разить с уверенностью и с еще большей уверенностью может он умирать, ибо он служит Господу, когда сражается, и служит себе, когда погибает. И не напрасно носит он меч, ибо послан Господом, чтобы наказать злодеев и славить праведных. Если он убивает делающего зло, то он не человекоубийца, но, если можно так сказать, убийца зла".
  Было - лето. Сухая белая пыль - и вонь осады.
  Было...
  
  ***
  ...Неба на плечах не удержать. Зачем я вам?
  Если не могу, не знаю - как пересказывать - до желания просить пощады. До предательского, на дне: Арнье! - жить бы мне отныне в мире по словам твоим - материальном, мертвом - где нет песни, могущей поднять тебя - и потянуть поводом...
  Но камни умеют звать...рассказывать - умей лишь слышать... А когда они заходятся криком... Когда мир, мгновение назад бывший живым и целым раскалывается на осколки - боя, крови и смерти... Режущими память - до темноты, до мерзкого кислого комка в горле. Камень - он говорит правду - всей ее гарью и всей ее вонью... Не умею я - о красоте и высоте - войны - совсем не умею... Вы - нашли себе плохого летописца... Не суметь мне таких песен... Как у вас - умели... Как там? "Люблю как вассалы, отваги полны, друг с другом сойдутся в упор, мечи их разбиты, щиты их красны..." - и как-то там дальше... Прости мне, Ривьен Райдэ - да и какой из меня воин - и вижу все совсем иначе... "Героем умрет, кто героем зачат, о, как веселится мой дух и мой взгляд..."
  А мой не веселится. Видит... Все равны - лишь у той, что приходит за побежденными. И мертвыми... А мне... Я живая: я глохну... Я выворачиваюсь наизнанку: то есть, рада бы. Кто - в бою - видел его - целиком?... М-да, не занятый ничем, кроме - видеть... Даже необходимостью остаться в живых. Рассказывать? Как расскажешь: споешь?
  ...Как - метко - камнем - чем? - по этим наступающим... И скоростью - и тяжестью увлекаемое - то, что еще недавно было живым, - месивом - головой - сползает - вниз - с острого уклона дороги - по камням - и быстрее, быстрее... Пыль. Белая. Вонь. И гарь: что там горит?
  И, за мгновение вслед, защитник: не устерегся - под негромкий гул: знаю - радостный, катившийся по стене... Стрела? - и замирает на мгновение, повисшее во всегда-сейчас: времени, в котором камни и говорят - нелепо - и тем же движением неоконченного шага - падает: валится: со стены - вниз - долго - невыносимо - и - падает... А он еще жив - недолго - и этот хрип - беззвучный - в окружающем грохоте, громкий - для ледяного ветра - с той Стороны - слышат только я - и камни...
  Слишком - холодно - горячо - вонюче - страшно, чтобы я умела - переложить это - на слова. Слишком - чтоб стать словами.
  
  А знаешь, о чем я сложила бы - песню, хоть слова безнадежно малы?.. Жарко было тогда. Жарко. И спускавшаяся ночь разила - гарью, кровью и гнилью - войной - и не приносила облегчения...
  Он тесный - там, за стеной - двор Виенна. И дымом пахло особенно явственно и остро... Что там сумели поджечь?
  Мгновение - четко как никогда - взглядом, голосом камней... А ты стоишь, опершись о шершавый и теплый камень стены - смотришь - он тесный, двор Виенна - на сколько шагов? Только взгляд никак не может - охватить его весь... Смотришь - взглядом Старшего, знающего - о неизбежности поражения... И - пальцы по каменной кладке - отстуком...
  Прости, этой песни мне не подобрать...
   - Да Вы пейте, Старший! - хриплый, сорванный - наорался за день - шепот Терги... Нет. Не так. Ты - пей.
  И вода была горька, как пыль и солона как пот. И жаркий ветер пах войной и не мог принести облегчения... Взгляд Старшего - взгляд Терги: Щита. Короткая передышка - на войне...
  Взгляд.
  - Еще немного - и они не выдержат.
  Отвечал тоже хрипло: война всем срывает голоса. Распрямившись: несносимое - только с прямой спиной - выдерживая усмешку:
   - Ну, с божьей помощью - и нашей удачей...
  И Терги - вполголоса - иной сказал бы: желая оскорбить Старшего - но знаю - говоря о так ясном - всем: и не умея смолчать:
  - Не будет нам - ни того, ни другого.
  Слышал ли? Да слышал, не иначе. Это тогда, вслед - на шаге вперед - спекшейся, хриплой, бессильной яростью:
  - Да пропадите вы пропадом - с вашим миром, с вашим адом! Это моя земля - это мой дом. Не отдам...
  
  Не выдержали.
  
  Ривьен Райдэ, прости мне: не знаю я, как - воспевать геройство обреченных. Его увидев.
  Он тесный, двор Виенна... Для грохота и боя... Защите на руку. Тем, кто остался - в той защите. Лязгом и ором - теснотой немыслимой... И кто-то - из твоих - оскальзывается (в каменном дворе - на чем?..), пропуская удар... М-да, спрашиваешь - на чем? Грохот - но тот крик камней мне все равно - слышнее...
  И хорошо - что бой, что грохот... Что больше ничего для тебя нет - кроме - и темной, и четкой - ярости - не первого сражения... А еще - слишком жарко... и слишком устали руки... (договариваю: ты не замечал - еще - горячо и липко...и не разобрать уже: своя или чужая: не успеешь - разбирать...)
  ...ведь было - наверно - недолго... отчего оно так - бесконечно...
  И хорошо, что бой, что грохот... Что этого тоже - почти не было. Шага - и еще шага - назад - уже к башне...
  
  Но ты не дойдешь...
  (...время - песни камней. То невыносимо медленное - то мгновенное.
  Но те, кто умеет складывать песни про - последний бой - наверно, и умеют - назвать удар... а я - не успела увидеть.)
  А ты просто - не успел.
  Не в спину... Хотя - а не все ли равно? Хотя - в такой толпе и грохоте - где тут разобрать, откуда... этого даже камням не разобрать...
  Это кажется, что откуда-то сверху... И откуда-то - полыхнет отсветом солнечных лучей... И ты не успеешь...
  А потом было темно. А потом - уже не было.
  А башня держалась. Долго держалась.
  
  Потому что это - уже рассвет. Того ли дня, нового... Знаешь, а вот это вот - я бы подарила - тем, кто умеет складывать - песни про последний бой. Оно так и осталось - над тем рассветом. Знамя... это - треугольное, с гербом - оно у вас как-то странно называется. Почти нетронутое осадой - и почему-то забытое победителями знамя Виенна. Взятого Виенна.
  
  А вот про это - песням не надо. Потому что те, кто там сражались, после - рвались в башню - по тому, что было тобой, прошлись... Не раз так прошлись... Хорошо - почему-то - не по лицу... Хотя - оно, наверно, и все равно...
  Да, похоже - это как раз первый рассвет. Здешний жаркий день слишком меняет - лица мертвых. Оно - не - слишком...
  
  (...всполохи... Блики... россыпь осколков. Такая она - память камней. Я - все равно не умею рассказывать. За что оно - мне?)
  
  ...А глаза у него действительно светлые - у того, кого назвал ты - Недопеском. Неужели - сам пришел под эти стены? - Ну да, сам... Светло-светло-серые - и на лице, здешним солнцем до темноты и красноты обожженном, сейчас - еще и грязном - скажешь тут - Белоглазый... Почему-то с непокрытой головой - волосы темные, но наверно, от пота - сосульками... Эта их - рубашка-поверх-доспеха, как ее? - темно-красная, грязная - тоже... И пахнуть: разить - он должен войной: потом - металлом и кожей - кровью (не только) - смертью... Только здесь не различишь...
  Слишком низко - близко - смотрит он на поверженного врага. Присел, что ли? Голос - вопрос - не подхваченный камнями, о котором только догадываюсь: "Этот?"
  А потом - говорит он долго. Медленно. Тоже негромко - и тоже хрипит, война всем срывает голоса - и победителям. Но ни камни - ни за ними и я, не можем понять - что... Ускользающий, неровный - северный, "мы не слышим" - говорят камни, после - кто захочет слышать? Но - а я все-таки догадываюсь, о чем он говорит...
  Стоило бы и это - в песню. Умеющую - о радости боя и славной гибели. И достойных врагах. Уважение? - сожаление? - по-другому, но я не очень знаю, как это на вашем - и есть ли оно там... Как - переломившие твою удачу - говорят после о доблести твоей... Сожалеют - о той доблести, что пошла против - Истины? - чем и погубила?
  Так ли? Но слов я не разберу...
  Потому что в тот миг пойму, кому - он это говорит.
  
  То же - крыльями - облачение, дорожное, но богатое. Серое - от светлой и горькой дорожной пыли. Та же - уверенность, кажется - даже те же жесты - на многих: на проповедь - да, его слушают. Тот, из таверны - Пастырь Наставников... Тот?..
  
  И мне станет стыдно. Нестерпимо стыдно.
  Под этим - прямым и все-таки скользящим мимо - по собеседнику, дальше по камням, по тому, что было двором, по всем, что - там, - взглядом...
  Надо ж было понимать, что - кому - и где петь...
  Взглядом, которому не могли помочь - ни знание, ни вся положенная высота "тех, кто молится", ни сама молитва...
  И "откуда ж мне было знать?" - замолкало перед: "Как я могла не догадаться?" Сразу - не догадаться?
  Что три сына было - у дома Виенн - и что, что один - воспитаник... Воспитанный в тех правдах и порядках, может, и не хуже - любивший: бывший - точно - не меньше... Фъялларт из Тайгины, что Фъяллартом, Пастырем Наставников Гончих Господа станет - куда - и как позже... (Мне б тогда еще разобрать - как...)
  Оно глупо - как мы, но... Если я его еще встречу - я попрошу прощения... От девки-то - Пастырю Наставников - смешно. Но я же знаю... Теперь - знаю...
  Как - после. После всего, что только было за тот день... Глубокой, жарой и смертью пахнущей ночью - да, камни знают - всех похоронив, - сидел - там вот, у бывших ворот - камни знали: камни вели - один. В горле было пыльно и сухо. Внутри - также. И как пытался... да почему же "пытался" - молился... Только небо казалось деревянным, и дышать было больно.
  Смотри - твердили камни. Смотри - смотри! Смотрела - знала, что запомню - все, дословно - до осколка рассказанного. Не зная, куда это нести после - и что с этим делать.
  
  Смотри! - твердили камни - прощальным напором. Уже получалось - отступить, я почти просыпалась. Видела, что здесь, сейчас - раннее утро, и солнце - совсем-совсем скоро решит вскарабкаться на небо; понимала - а этот Арнье должен просыпаться рано, и - а если меня не обнаружит - и что, конечно, а все-таки... Вспоминала - что я и где я - и отступала. Сначала - медленно, спиной, словно песня могла - наброситься и укусить, до какого-то поворота - потом - быстрее и быстрее, до бега...
  Отступала, понимая - каменно - и равно: и то, что песня эта навсегда останется со мной - и то, что совсем не знаю я - как, кому потом ее пересказать...
  А все-таки бегать босиком - когда еще глаза не смотрят, не туда смотрят - по дороге, придуманной для того, чтоб сложней было подняться - оно не всегда легко сходит... И хорошо еще, что под конец ее - не над иным верхним обрывом - обязательно запнешься об какой-то очень твердый камень, попытаешься удержаться, но не очень-то оно получится... И катилась я дальше со склона чуть не на заднице - вниз и в дебри... Хорошо так возвращает в здесь и сейчас, чтоб тому... Удивлена я была немало, что всего-то отбила лапу, и заработала пару-другую ссадин. Даже ни один шов не разъехался, что уже совсем удивительно...
  Это я после себя оглядывала - по окончанию "полета", с шелестом съехав в пышное разнотравье, почти у самого ручья внизу - у нас бы непременно была крапива... Ну и ладно: пыль отряхается, ссадины заживают, я здесь, сейчас - а рассвет вот-вот, и значит - надо разобраться, где я, и торопиться. Поднялась... Неудобное это дело - хромать на обе ноги! - и заспешила... Кажется, нам вон через тот пригорочек...
  Вот когда я, прихрамывая, его одолею, поднимусь чуть выше, я и увижу... Со всем удивлением. Вьющееся кружево листьев, зеленый и золото - виноградник? Крошечный - а все-таки... Как - уцелел? А может, и ухаживают... Ну да, люди-то вокруг остались... не углядели бы. Крошечный - но щедрый...
  А потом - ничего нужнее в голову мне не придет, как припомнить. Что ужинал-то этот Добрый Верующий разве только хлебом и яблоками... Ну да, все правильно, они едят как-то это, сомнительно... Интересно, а виноград ему можно? Я - немного... Ну, правда же - пусть будет. Виноград тут - вкусный...
  Мне так и не придет в голову. Придет - после. Когда я, задав перед этим недурного крюка, доберусь - туда, где ночевали, с полдороги уже - как начало выглядывать солнце, переходя на бег. Вернусь - когда проснется, поднимется... Не ушел. И я - рада ж, что не ушел. И первое, конечно, глупым:
   - Ты проснулся? Смотри... А тебе - его - можно?
  Все я пойму. Поздно: после каменного - в ответ:
   - Где ты здесь виноград-то нашла?
  И я - я ведь еще пытаюсь улыбаться:
  - Это он, скорей, меня нашел. Там, у самых скал... Там еще немного пытается - расти... -Что-я-наделала? Что - лысый упырь меня заешь? - Я - там - видела... Это - Виенн?
  - Был - Виенн...
  - Я... - ну - и что я сейчас скажу? Дурацкое это, неуместное. - Извини...
  Только - твое "был", оно правильное... А мое "видела" - не совсем. Песня камней, которая со мной - навсегда. Есть - со мной, и сейчас особенно - ярко, нерушимо - есть. Под твоим взглядом. Под этот шепот молитвы - за тех...
  И я - я, наверно, должна - что-то из нее пересказать. Сейчас. Тебе. Потому что не зря же камни не смолчали. Потому что...
  А что - что я, рухни мне небо на голову - да, то небо! - смогу сейчас ему сказать?
  
  И, трезвее - если даже и смогу - так сразу он мне и поверит!
  
  ***
   Потому наверно та мрачная решимость, совсем не годившаяся для поедания винограда, продержалась на ее лице мгновение - почувствовав - скорей почувствовав, чем увидев взгляд Арнье, та усмехнулась сразу же - и потянулась - хорошенько, с удовольствием, по-кошачьи... Понял ли он, что дело не только в том, что "поднять - подняли, а разбудить забыли...", не понял - спросил же сразу и просто:
  - Ты хоть спала?
  - Спала, - хмыкнет она, и потянется снова. - Так когда ж под корягой высыпаются? Ох, спинка моя, спинка, - сопроводит она очередную потягушку - уже, видно, самой себе...
  А он - оберет непрошеные травинки и кусочки коры, уцепившиеся за мягкую горную шерсть - и протянет ей уже свернутый плащ:
  - Держи, - и конечно, скажет вслед. - Спасибо! - но в этом "спасибо" будет так явно слышаться - зачем, что она чуть не начнет оправдываться:
  - Так холодно было... Ты так свернулся. Ты смешной, когда спишь... - и как за язык кто-то потянул. - И скулишь во сне...
  Нет, он не дрогнул - сидел как сидел: спокойно - даже мягкое сияние, кажется, не изменило взгляду, но...
   "Боги мои боги - которых у меня нет! - вздохнула Даина. - Кажется, я его все-таки умудрилась задеть!" И как-то съежилась на миг - похоже, придумывая, что сейчас такого сказать, чтобы стало просьбой о прощении?
   Ей вполне стало это съежившееся молчание. Какое-то мгновение он еще сидел - столь же спокойно... А потом - дернул плечом, и наклонился к свертку, всученному Каталинкой. И вытащил фенгес - здешнюю лепешку, щедро присыпаемую травами - тонкий, и очень вкусный запах на мгновение даже оспорил дым костра, и Даина шумно принюхалась - и облизнулась...
   ...Он был не виноват. Наверно, он просто и не успел подумать - так, наверно, не успевают думать в бою, как последует отход за ударом, как - повернуться или пригнуться - будешь думать, уже ничего не последует. Это тем, кто сражается словом, такое недуманье - опасно: иной раз подумав - как раз промолчишь... Хотя - вот этот, наверно, не промолчал бы... Так подразумевалось - одно за другим, как вдох и выдох, если руки берутся делить хлеб, то привычные слова вслед придут сами. Пришли. И нет, он не запнулся - он только потом, протянув большую половину, понял - взгляд Даины... Будь бы она кошкой - она б явно встопорщила шерсть, а глядишь - и зашипела бы...
   - Ты чего? - удивился он искренне, чтобы через миг вдруг отступить - не шагом, усмешкой - скупой и отчужденной, слишком уж чужой этому лицу. - Это правду говорят, что вы святых слов боитесь?
  - Нет. Нам все равно, - тихо отозвалась Даина...
  Глянул бы кто со стороны - сказал бы: походили они на оживший рельеф собора - явление Предстоящего Посланника перед кем-нибудь - благо, сидела Даина так, что условно это можно было принять за стояние на коленях. Но только со стороны - потому что та явно не собиралась - ни благоговеть, ни каяться - куда там: странным был вскинутый взгляд - смутным и бьющим насквозь - таким, каким, кажется, никак не возможно посмотреть снизу вверх...
  - Арнье, тебе никогда не говорили, что тебе страшно смотреть в глаза?
  Вопросу он почти не удивился - уже понял, что Даина умеет задавать безумные вопросы. Только задумался - чтобы вдруг почти слухом услышать... Негромкий и чуть хрипловатый голос - застывшей коркой на раскаленной реке ненависти - он почти никогда не повышал голос - и того реже улыбался... Но улыбался все-таки. В бою. На том несостоявшемся суде Арнье случилось видеть его - в бою...
   - Говорили, - вот согласившись, он уже удивился. И понял, что не помнит - а может, и не знал никогда - как того зовут. - Этот, с Рейни...
  Что ж, ему пришлось удивиться еще больше. Где бы ни носило эту чужачку - он мог догадаться, и был неоспоримо уверен - что сюда ее не заносило никогда. А она кивнула - с явным узнаванием. И назвала имя, что не удержала память. Уверено. Почти и не спрашивая:
  - Терги? Терги Щит?
  - Он, - Арнье кивнул куда неуверенней, но совсем не потому. И начал было. - Ты...
  Больше всего ей сейчас хотелось соврать... Мало ли - была, видела, знала, краем уха где-то что-то слышала, - где только не носит бродяжек - а где меня тогда носило? Так было куда проще - все сказать... Потому и не получилось...
  - Я здесь никогда не была, Арнье... Только... - и было что-то еще, кажется, извинялась - и говорила, что это безумие, он прослушал - за смутной тоской знания и неузнавания - так вспоминают в песне забытую строку - и не могут вспомнить, где-то уже было - у кого видел - эту смутную и дикую улыбку... Смутные огненные отсветы по темноте легли бы на такое лицо вернее - чем доброе золото утреннего солнца, но оно-то никак не умело обманывать взгляд, и он понимал - не кажется... Как наклонялся ниже над омутом - ниже и ниже - эта болотная зелень, как засыпавшая на ходу, глядевшая слишком сквозь - забывала как быть зеленью, темнела - всей чернотой омута, зеркалом - забывающим, как что-то отражать... Где-то он уже видел - такие лица... И если он хотел не верить - он не мог не верить...
   А она смотрела мимо. И говорила - тем на ходу засыпающим голосом, каким только и можно нести такое - чтобы другой слушал - и не сумел - не ответить... Он даже не вздрогнуть - не сумел - только услышав первые слова:
  - А за тобой ведь пришли тогда в Виенн. Тогда, когда еще Реимонд смеялся... Через день - или через два... Тогда тебя уже, наверно, и догнали... Просто он боялся, что тебя найдут, - треснула безумная выверенность голоса, треснула - и поправилась, - он боялся, что ты сам найдешься - что ты сам навстречу выйдешь... Ведь Виенн не выдает своих... - и смолк голос, на мгновение - точно набираясь сил, чтобы снова хлебнуть того безумия, заставляющего так говорить - и так улыбаться.
  Неведомо было, видит ли такой взгляд собеседника, но всяко не ожидала она, что тот отзовется. А тот отозвался. Поневоле подхватывая интонацию, точно пробуя - то же безумие, пытаясь переотражать зеркало - может быть, понять? А вместо удивления - и тому, что услышал, и тому, что ответит сам, просыпалось только - смутной горечью памяти, верным словом песни, ускользающим пока от слуха... Видел он уже такие лица. И тень, странно так скользящую по лицу - смутную и странную, как ниоткуда - ни рассветное солнце, ни ветви и ветер - так, наверно, по лицу земли скользят тени от рваного кружева облаков, в день неспокойный и ветреный... Впрочем, нет, это были не его слова - Арнье не умел так сравнивать...
  - Я понял. Потом - в Лианне, - "Наверно, еще до - того моря, и тех волн, когда узнал?" - спросила бы она для себя, но вслух - ни за что не решилась. Знала - и как знала, что понял, но не забыл, не сумел забыть - чтобы снова и снова просыпалась в памяти плеть смеха - и жгла, чтобы привычные и верные слова вдруг захлестывали - колючими и горькими морскими брызгами... Чтобы и сейчас - не послушались точеные брови, сошлись, четко прорисовали складку. Сейчас - когда договорил. Головой еще покачал - так, как говорить себе не позволил бы - беззвучным: "А толку-то теперь..." - А я ушел бы, - и тихо повторит - верным словом, земной горечью - как паролем, - потому что Виенн не выдает своих...
  И потом уже удивиться она, что получилось продолжить...
  
   Я все-таки сумела. Сказала - а потом понесло, ведь плотина рушится первой каплей... Про те последние дни, когда Виенн еще стоял Виенном... Про тот - второй - смех Злоязыкого Реимонда - в ответ - и на требование выдать и отречься. Такой же едкой плетью - выпадом, отбивающим тот, первый... Отбивающим ли?.. Да - и о том, что смех тот был радостен. Дважды радостен... Потому что Рейни, не желая того, сказали, что брат жив. И потому что впереди был еще один бой. Радостен и страшен. Кому было - не знать, сколь безнадежен будет этот бой? Да, и это тоже - сказала...
   И тогда не было место ожиданию: а вот сейчас он спросит меня, откуда? Прорвало плотину - и выкладывалось, как пелось... И страшно было только другого - и то как-то вне и боком - а то ли я творю? Это кто-то другой, кто наверно не был мной, и смотрел со стороны, знал - и говорил - да, правильно... Старые, спекшиеся повязки с ран - так ли, иначе - а надо снимать... А мне - и хотелось бы - отозваться: да, надо. Только знать бы еще, чем - перевязать их заново...
   А он смотрел - внимательно и мимо, точно видел и - я пугалась - он мне верил. И понимала, что последнего - тех отчаянных и злых слов проклятия - не сумею рассказать... И еще не сумею - про того, кто сидел тогда на камне... Снимать повязки - правильно, но растравлять раны... И то скажу - с настоящими ранами то давалось легче... А со своими-то - того больше: что там беречь - со своими-то...
   Но и несказанное то проклятие звучало мне - эхом, требовало - ответа и выхода. Его ли отзвуки сорвались - искрами в сухую траву, или проще - когда не знаешь, что делать, и кто тебя ведет - когда творишь то ли насмерть нужное, то ли непотребное - искрами пышешь - куда еловым поленьям... Или кто другой бы и не сорвался, это я слишком привыкла злиться, когда - так непонятно - и все-таки больно... Да еще и под таким взглядом: потому что смотрел и понимал, тем неведомым пониманием, что показалось - плеснуло на миг ледяной водой, что на кошачью свару - охолони, дескать... Но нет, на угли водой плеснули - зашипели - и, договорив, сорвалась:
  - И если ты опять начнешь молиться - я тебя точно ударю!
  Зашипело, да отпрянуло - и снова плясали над углями язычки пламени - хорошо горел огонь... А меня снова окатило холодом - изнутри и куда худшим - стыдом и страхом понимания - а я и ударила. Только не оплеуху залепила, как хотелось бы - а точно дотянулась до припрятанного и верного Клыка - и - вот так вот, снизу, наискось - а что, легко достать... Ударом, ни разу не опробованным - и то: вояка из меня... - но знакомым невесть откуда какой-то смутной памяти руки - до податливости мягкой преграды под сталью, до отвратительного липкого тепла - до твердого знания, что так бьют - насмерть... Что дыхания и жизни тому хватит на несколько вдохов - на мало слов - нужных и последних... Вот таких вот...
  Было мне - с чего так подумать:
  - Он бы тоже вдарил.
  Бить так мне еще не случалось - а вот слышать слова, приходящиеся на последний выдох... Было - и я чуть не узнала - с той же почти беззвучностью, с тем же неправильным обрывом выдоха... И скользкие когти страха почти подцепили меня - чтобы вдруг обернуться тем же - изнутри - раскатом жара и слабости: пониманием, что беда прошла стороной... Я снова нарвалась на взгляд - и на мгновение отогрелась. И улыбнулась себе: нет, Дайнэ - обошлось... Просто получилось - снять повязку... И почти увидела - чистая рана, хорошая, заживет, не погубит ее получившего. Вот только...
  И я готова была тоже сказать себе, что правильно и все получится, но старой смутью - уже не страхом, куда там - вдруг подумала: а вот он сейчас возьмет и спросит - и откуда я все это знаю... И что я ему отвечу - при том, что знаю - уже поверил? И, вместо благой мысли, что бы такое сбрехнуть - понесло меня совершенно в другое русло...
  А вот скажи я ему сейчас, что - от камней его Виенна... Ему, что словечки "мертвый материальный мир" в том недавнем споре - с тем, кто сидел тогда на камнях - повторил - пока считала - раз десять?
  ...Добрый Верующий, ты сможешь - ты захочешь - поверить, что камни могут рассказывать - и страшнее: яснее, чем люди - криком исходить: были бы те, кто умеет слышать - песней, способной поднять среди ночи и погнать - неведомо куда, и так - куда пинку под ребра и плети - потому что сам себя погонишь... Что ветер умеет - складывать свои песни, куда яснее слов - и подхватывать, и уносить с собой чужие голоса, имена и строки, перекладывая порой по-своему - чтоб нашептывать потом и еще кому-нибудь, или обращать голоса предзимних ветров - зовущим гонгом, расходящимися берегами, чтобы те делили тебя надвое - потому что каждый из них - твой? И как всеми голосами - от последнего падающего листка - до взлета солнечных лучей - ими, никогда не знавшими слов, кроме тех, первых - но как тебе об этом - и ткется, там, по другую сторону всех рек - Полотно... В которое ты тоже - потому что это моя правда - не веришь... Окажись ты на миг в моем мире - и ты оглох бы. Или рехнулся...
  А я - в твоем?..
  И вот тут те берега и пойдут - разъезжаться под ногами... Как только на какой-то миг попробую представить - такой мир... С "мертвой материей". И не смогу - вычеркнуть ту подспудную мелодию - вслушайся, услышишь: захочет - вслушаешься, что и ткала для меня мир воедино - от дорожной пыли до вечного неба - было мне так же невозможно, как перевести на язык человеческий, что это такое - слова до слов... Мне представился только ветер - мой ветер, который только швыряет в лицо мелкими ледяными брызгами - и у него совсем нечего спросить... И стало пусто... Чтобы вдруг прорезалось - в той глухой пустоте - липким и недобрым теплом: а не потому ли я хочу - понять?..
  ...Потому что самая великая из несвобод начинается ровно после того, как ты понял, что свободен... Всякая правда считается надвое - и не спрашивай у двери, легко ли - шагнуть за порог... И также невозможно объяснить - никогда и никому - куда же ты идешь - а главное, зачем? И с утра скажешь: услышать - присягнуть на верность, а с вечера: попробовать - отравиться... Но, махнув рукой на попытку перевести свое - на язык человеческий, так и идешь - за вечной песней этого ветра... И, усмехнувшись - так и тянешься за своей чашей - что тот бедолага из таверны Ильберта - и так твердо зная, что может встретить - солью беды и горечью правды, или - просто и того хуже - отозваться пересохшим от жажды губам - пустотой, сухим теплом разогретой глины... Кто умел так искать слова - поймет. Правда всегда проста - и оказывается в том, что - что бы там ни пел этот ветер, мерзкая ледяная морось никуда не денется, и пока дойдешь до тепла - и не "пока, а "если" дойдешь - успеешь проклясть все на свете: и ветер, и холод, и замерзшего себя, и ту песню, и ту - через что-нибудь ее налево - колючку под хвостом, что никак не дает тебе - остаться где-нибудь там, где тепло... Чтобы потом - опять пойти... И кто из тех, кто знал - ту песню, не хотел бы - хоть на мгновение - уметь молиться - о тишине... Понять, как это - мир - который молчит? И трудно знать, что было такое: могла бы - молилась бы... В таком мире никогда не проляжет - по сердцу твоей тоски, по земле твоих корней - той дороги - в общем, красивой - но никакой - мертвой, и не дрогнет земля под ногой - вдруг отвечая тебе невозможным - что возвращаться и некуда, и незачем, и небо спустится - каменным сводом... И, пытаясь вдохнуть - можно ведь взмолиться - о мире, где и имени такого быть не может - нёртавьен, и песни той - никогда не было... Это потом поймешь, что дольше мгновения меня такой мир - не вынесет. Да и я - его...
  Я, наверно, тоже - рехнусь...
  И вслед, внезапно - пойму... А если для тебя мир всегда и был - именно тем - когда и я рада взмолиться? Здесь ведь слишком много - таких дорог - и таких домов - обычных, и никаких - просто это мне как-то... Я другое слушаю. Ведь что на чужой земле - "и то хлеб", на своей - уже камень... И никогда не был - и не мог быть другим? И каменное небо всегда давило на плечи - и не давало вдохнуть... Так немудрено поверить, что живешь - в аду. И начать оглядываться за небо - надо же где-то дышать?
  
  ...Осенило, называется! - пыльным мешком из-за угла и по голове. Хорошо, что меня, занятую всем этим высокомудрым потоком размышлений, он так и не спросил - откуда... А то, боюсь, так бы и выложила...
  Но я еще успею - и "прочихаться" от того пыльного мешка, и еще раз подумать - вдруг спросит, и даже почти начать придумывать ответ, в котором будет чуть меньше безумия - и уже потом - не пойму: почувствую... Он смотрел так же - на меня и мимо, но - пришептом, смутным сомнением - взгляд оскальзывался, как не доходя, точно о маску - и смутной подсказкой откуда-то допойму: хуже, чем о маску... У кого могло - получиться - и никогда не хотелось думать, что я это умею - но узнавать - уже умела... Та, которая-кажется-не-я, сказала бы просто: зеркало - взгляд оскальзывался, и не понимал, что оскальзывается - о чужое, вставшее между - оборотной стороной непроглядной воды тех рек, заставляющее - видеть сквозь - то, что ты очень хочешь видеть. Или очень не хочешь. Только он не так смотрел - и никто, даже та, которая кажется-не-я не смогли бы мне ответить - так какую меня видит сейчас - ледяное пламя этого взгляда...
  - Даини, - каким же неожиданным будет этот голос - я почти вздрогну... И - от незнакомого: у них это кажется - обращение для своих, а еще - от старшего к младшему - ну, это сошло бы... И только здешний выговор, слишком не так растягивающий звуки, этот взлет голоса - знать бы ему, что назвал - разные же бывают ветра: и звал он - ветер встречный, как тот предзимний, с ледяными брызгами в лицо... Нет, не подумаю, конечно, не успею - он скоро продолжит. Он не спросит, откуда... - Кто ты?
  
  - Даина. Аирни-ив-Даина, - ему снова отзовутся со всем чужим присвистом этого странного выговора. А он - все-таки улыбнется:
  - Но это только имя, - чтобы снова услышать - сначала - чужое, непонятое - свистом и выпадом, тем "не спрашивай". И потом уже - она подхватит и переведет:
  - Наир имин. Не только, - и она не решиться спросить, сколько подскажет ему - обращением, скользнувшим вслед: своим подсказала бы слишком многое, - Добрый Верующий...
  
  ...Видел он уже такие лица. Этот чужой всякой радости земли - самой земле - восторг исторгнутости, для которого у него наверняка были точные слова - и много слов, а Даина назвала бы просто - безумием. И свет тогда точно так же падал - утро было, и рассветное солнце карабкалось на небо - промерзшее, высокое, предзимнее - и колючие его лучи удивлялись преграде - и пробивали, и отбрасывали тень - рваным и скорым облаком - на серый камень стен, на сухую рыжую траву, наверно - на остальных: тогда - плотным облаком: серых, безликих, собравшихся поглазеть - этих он не помнил - и на лица... Та же - рваная, смутная тень летящего в небо дыма - и почти прогоревший костерок был тут не при чем - другого, совсем - другого... Он виделся наяву - старый - и да, кошмар, потому что Арнье все-таки был живым, и что - если бы сам стоял так же - среди всех. Но в стороне - и смотреть?.. Да он и не стоял: в кошмаре - просыпался, но сейчас память не спешила обваливаться тем нежданным и точным ударом, что обрушил в глухую темноту беспамятства - там, наяву - быстро умел понимать рыжий Карел, и действовать - по-своему, просто - но ощутимо: голова потом болела долго - и Карел то клял его последними словами - всем богатством словечек Пыльного предместья, то опять просил прощения - но было не за что... Он сказал бы о том иначе - но, как и тогда, в первый раз - когда брат успел - принимал. И понимал - еще недостоин, и так, наверное: не в праве первым бежать из темницы - тот, кто знает, как - вывести других. И сейчас - пока сидел, слышал - и узнавал - пробиралось шепотом - и может быть: змия гордыни - неужели так бы и сказал? - может, и тебя - вывести?..
  Видел он уже такие лица... Так просто было - он так не сравнивал, он не умел - это у Рейни, когда он не смеялся, получалось - так связать одним образом - самое земное и самое небесное, и ничего не замарать - но все осветить... Только в такой срок, как то ни назови - оковами ли, домом ли, собой - а - сколь бы ни шло - и вдруг ложится то платье - мокрым полотном последней рубашки, что уже и не одежда - и вдруг являет себя - тоже - только платьем, чему не следует служить - и не всякий сказал бы, что стоит беречь - столь бессильно оно в такой миг скрыть, что ты - не только оно, того "ты" - что для Арнье, наверно, только и был настоящим...
  Это ты - не понимаешь? - мог бы так сказать Арнье. Ты уже давно поняла. Ты поймешь. Мог бы - а может, даже и сказал - просто именно с таким верно состроилась бы - та нежданная улыбка обращения. Улыбка - и вдруг так сорвавшееся имя... Он умел складывать слова - и потому не умел просто так - кидаться именами...
  Чтобы снова срезаться - о то, чужое...
  
  Потом он молчал, оторвал еще лоскуток фенгеса, куснул - и вдруг задал вопрос, которого Даина совершенно не могла ждать - вслед:
  - Даини, а почему ты идешь одна?
  - Упс! - ее усмешка будет внезапной и скользкой. И не пропадет, когда она парирует - таким же вопросом. - А ты почему? Ведь обещаете вы без Сопутствующего брата своего не путешествовать, ни есть, ни пить, ни жить... А если по какой причине расстанетесь с братом своим... - скомкает цитату не договорив - и улыбнется...
  Он тоже отзовется вопросом. Почти мгновенно. С каким-то ревнивым удивлением, почти скрывшим сведенность голоса, выдающую - слишком меткое попадание - куда не бьют...
  ...Видел он уже такие лица. И тень от дыма, скользящую по серому камню стен...
  - А это ты откуда знаешь?
  - У людей длинные языки, - дернет плечами и усмехнется, - а у меня - уши, - чтобы со всей виноватостью спросить вслед. - Теперь я грязными лапами в рану лезу?
  ...Я, похоже, весь день по ним топчусь. Подковами. Хорошего такого боевого коня...
   Он не отзовется - только догрызет лоскуток лепешки - и ее наконец-то почти ответ будет звучать так же виновато:
  - У нас говорят - своей Дорогой каждый идет один.
  - И куда же ты теперь пойдешь?
  - Не знаю, - хмыкнет она со всей небрежностью, - куда-нибудь, - и со всей серьезностью, - выспаться.
  Только Арнье, похоже, было не до шуток:
  - Тебя, - он запнется, - искать будут...
  - Собачники? - она верно истолкует его запинку. - Да вроде, не за что...
  Новым куском лепешки он подавится. И взгляд, брошенный на Даину вслед, явно будет говорить о его глубоких сомнениях в наличии у нее хоть какого-то рассудка. А потом примется - медленно, чуть демонстративно - загибать пальцы. И, когда пригнет к ладони третий, Даина таки поинтересуется:
  - Ты что считаешь?
  - Сколько раз тебя можно обвинить в сочувствии еретическим мерзостям. А если посчитать Книгу... Не страшно?
  - Пока - нет, - и снова небрежно дернет плечом. - Потом, боюсь, поздно будет... Но я же все равно не знаю, куда ты попрешься...
  - Дура, - выдохнет он - резко и уже - зло: не достанет и его смирения... Потому что перед глазами все еще будет - та тень и те лица... И тверже камня - всеми веками знания, что - не должно - не понимал: знал сразу - таким он отплатить - не сможет...
  - Да ладно, - слишком небрежно отзовется Даина. - Нет, мне не настолько все равно.
  ...Но - что было делать?.. И - одним выдохом, как со скалы, без пути назад:
  - А со мной - пойдешь?
  Кажется, она почти обрадовалась:
  - А куда?
  Он только перенял ее усмешку:
  - Ну, выспаться там можно... - и уточнит скупо. - Недавно было... Правда, я - опасный попутчик.
  - Шел рядом, делился хлебом, знал, не донес, слушал, - монотонно перечислит она, - и там, где тебя каждая собака - и каждый Собачник - знает? - она дождется его кивка, и отмахнется. - Ну, и я тоже не лучший...
  Чтобы еще через миг отозваться на его явное недоумение:
  - А ты еще пару пальцев подсчитай - для ровного счета... - кажется, он только тут поймет, что так и не разжал отсчитывавших пальцев. А Даина выдаст вслед - непрошено и резко. - Да и знаешь, что где-то там же велено делать с любым из Проклятого Народа, - она назовет именно так, не назовет - отчеканит: чтоб, если что - вспомнил... Он помнил. И уже не вздрогнул. Уже было - все равно. - Да и с тем, кто тоже - видел, знал, и не донес?
  Это он тоже помнил. Но почему-то пожал плечами. И она пояснит - коротко и с той невеселой усмешечкой:
  - Да в общем, то же самое... Так что дурак - дурака... Я пойду, Аинхийта...
  И только на его невнятно-вопросительном звуке она поймет, что сорвалось - вслух... И объяснит - почему-то того неохотнее:
  - Светлый. Это - на моем...
  
  ...Еще бы... Просто это не совсем "светлый". Но у вас ему точного перевода нет... Просто свет бывает разный... Вот сейчас - такого - нет... Аинхийта - это про далекую белизну горных вершин, про ослепительную и равнодушную игру солнца по снегам такой зимы, какой у вас тут никогда не бывает... Нет у вас слова, чтобы так спаять - свет, холод - и что-то - чужое? далекое? - и еще что-то... Потому что про ту бурю, которая часто взыгрывает - такой зимой и на таких перевалах - когда снега становится сразу - и до неба: мгновенная и гибельная - будь она трижды во мгле ночной - тоже так: аинхийта... Надеюсь, тебе никто не переведет, как я тебя приложила...
  
   Тропа вела в гору - и становилась все круче и круче... Ее почти и не было - только уступала жесткая иглица голому камню, только отступали в стороны мелкая сыпкая осыпь. Скорый путь до плодородных холмов Тиресны - не удобными, долгими изгибами старой дороги - под тяжелые обозы, под заморские товары с владетельными податями - да и бешеному скоку войны та дорога тоже оказалась хороша; путем спешным, хоть пешим - через белые скалы Райны напрямик - наметкой тропки, что найдет только знающий, и пройти не всякий возьмется - путь того, кому ни к чему - неспешное многолюдство тракта...
   Первая из тех скал - та, под которой и сливается с Райной говорливая Виеннка, оставалась позади. Его Виенн. Бывший Виенн. Но в этот раз он не поспешал, не летел, стараясь обогнать самого себя - и свое желание оглянуться... Не потому, что трудно было спешить - можно было... Потому что говорил...
   Так сорвалось - на самое первое - недоуменное, беззащитное: "Арнье, но почему...?" - еще там, чуть не у самого начала тропинки, у родника - к нему она спустится, чуть оступившись по пути, съехав - в синие шары доцветающей синецветки, один такой - сломавшийся - приспособила за ухо, в небрежно заплетенные пряди... Просто она выпрямится от родника, проведет мокрой рукой по волосам - и снова вдруг станет видной - та внутренняя - и откованная прямизна, столь не знающая, как склоняться - так, что этот легкий слом поклона окажется виден - и удивителен... И он расслышит - негромкое слово, сопровождающее этот поклон роднику - присвистом, на ее родном - но он и так поймет: спасибо. И она обернется не вовремя - успев заметить его удивление... Наверно, невольное - только слишком сильное. И, при всем том его смирении - обидное.
   Вот оно и вырвется - непрошеным, оборванным: "Арнье, но почему?.." Чтобы тот заговорил снова...
   И они шли и шли - упрямая наметка тропки взбиралась на крутизну склонов, виляла, огибала желтоватые выступы камня, порой и спускалась вниз шорохом осыпи - и все равно лезла вверх... А разговор прерывался разве на скользкой осыпи спусков, или на ином повороте подъема, где - только и глядеть в оба: мягкий был камень, сыпкий - оступись - покатишься... И даже не разговор - потому что куда больше говорил Арнье - да почти только он и говорил, она только осторожно подбросила - пару вопросов, стрелами в цель: слушали его часто - но так слышали, угадывая течение реки - редко...
   ...И так - не слышали...
   И все равно - это казалось разговором...
  
   Как же он умел говорить... И пересказывать себя - эти слова не давали. Повторить было - обокрасть: на голос, на звук - на веру - на весь огонь той правды - на всю разницу между своей исповедью и чужой проповедью, слова осыпались бы - остывшим пеплом - мертвой мутью о мерзости мира сего, от какой хотелось - иной раз, холодно ехидствовать, а иной раз - и сблевнуть. Пока говорил - никак не хотелось. Куда хуже - хотелось верить...
   Говорил - всей правдой того мига, когда небо вдруг оказывается каменным... Всей правдой того мира - вечно последнего выдоха, когда небо лежит на плечах - и некуда, и незачем... И оттого - самой страшной неправдой...
  
   И мне было слишком странно - что тот вопрос он правильно понял. Здесь, где за дорогой не слышно никакого еще смысла - кроме места по которому идешь. Вопрос, который никогда бы не задала - на который и не знаю, как отвечать: куда идешь - туда, не знаю куда, тогда - не знаю когда, спроси у ветра - может быть и ответит, а у нас и проще: имин райдхэн... Но - и не хотелось признаваться - с привкусом, с крохотной солинкой того мига, когда дышать оказывается нечем - безнадежно и по-детски: но если здесь так плохо - где оно, то "хорошо"... Где оно - такого стоившее - хорошо?
  - Арнье, а куда вы идете?
  И были слова - молоком и медом: надеждой последнего часа отчаянья - утешением, голосом Дома... И хотелось верить - но о том, что - хорошо получается всегда - не так... Над моим часом отчаянья - небо было пустым, и сыпались слова, не успев остыть, страшным - черной, раскаленной гарью - не понимаю! Или потому что мне сложно представить какой бы там не - Дом - без - да, похоже - крыши и стен - да хоть так: без простого - да хоть трижды пресыщающего - теплого хлеба и прогретой солнцем земли двора... Там, где только звезды и души - там очень холодно, аинхийта... Кто вас знает, вы по-другому идете... Но только и я - не верю: я знаю... И не могу представить - Дома - там, по другую сторону... Или - та, которая кажется-не-я - что там, за той Рекой? - но в ответ мне только горько улыбнутся: там его тоже нет...
  И мне некуда так оглядываться - в любой час... Потому что Дома того - наверное, и нигде нет... А есть лишь - удерживаемое - удерживающее - то поющей струной под руками, то натянутой тетивой - голосом моего ветра - чувство своей Дороги, со всей волей его смеха - ту тетиву отпустить - каково любить цель стреле, отпущенной в солнце? - "иди, куда хочешь!"... Всей последней несвободой свободных - любовью, даже если рада бы...
  Так сейчас рада бы - не видеть, как откуда-то еще - знаю, что улыбается - похожей улыбкой, только старшей - та, которая кажется-не-я... Ты чего? - Жалко. - Кого? - Тебя. Чтобы так уметь оглядываться за небо - надо с самого начала знать, как стоять на земле...
  Так - не умею. Иначе...
  
   Он умел говорить - и было слово надеждой, и было - огнем той единственной правды, от которой - как вправду отступали другие... Было слово - хлебом и небом, непререкаемым и верным теплом - правды, которому так легко было - поверить, и, протянув руки - не заметить, как весь - шагнешь в огонь... И не хватало мгновения, чтобы шагнуть вслед - может, и задуматься не успев - так за факелом в темноте идут - думая ли? Ему слишком хотелось верить...
   Но только - рыжее и ласковое солнце осени пробиралось - по крутизне склонов - им вслед, стелило золотом - мелкие камешки, белую пыль дороги, приглаживало вихры цеплявшейся по камням травы - серебристой и рыжей, лукавило, заставляло щуриться, рассыпалось - медными искорками в упрямо выбивавшихся прядях, и прорисовывало в темных волосах собеседника - седину, и заставляло далекие скалы вспыхивать - ослепительной белизной: вблизи они оказывались желтыми, серыми - сыпкими. Они поднимались - и в безветренное тепло троп, пахнущее пылью и полынью - сушившее горло, уверенно пробирался - ветер на вершинах - острым холодком, и, казалось - приветом не так, чтоб далекого моря...
   ...И он сказал бы, что так - его еще никогда не слушали... И добавил бы, наверное: так целиком и равно - так отчужденно, как люди никогда и не умели - так могла бы выслушать река: падало солнце на воду, играло бликами - если бы, конечно, он хоть на мгновение мог допустить, что река умеет - слушать...
   И ветер будет радоваться - там, на высоте - трепать рыжие метелочки травы - и смутной далью будут казаться холмы земель Тиресны, и чуть не синей лентой - гордая Райна - оттуда, с плоских вершин тех белых скал... Он замолчит, еще когда взбирались - крут был подъем, не поговоришь - и жарко было, пыльно - грело солнце камень... И будет молчать - когда остановятся, там, на вершине, под ветром - передохнуть... Долго будет спрашивать молчание - прежде чем она отзовется:
  - Я не знаю, Арнье... У меня очень простая правда.
  - Какая же? - нет, он улыбнулся - он и ждал чего-то такого, а что точная мелодия голоса сорвалась - что поделаешь: уметь говорить - всегда трудно, а когда долго - да и по такой дороге... По такому шагу, по теплу, по пыли - вчерашний ливень уже был надежно позабыт - горло и решило напомнить, что пересохло...
  А она отвернулась - куда-то в сторону - и протянула свою флягу. Принял - и приложился, был бы другой - получилось бы - жадно, этот, кажется, не умел... И вернул - с благодарностью:
  - Спасибо...
  И только когда та вдруг разведет руками - еще до ее неумелого, растерянного: "Ну вот..." - понял, что это и было - ответом... И он нашелся бы, что сказать - точно нашелся бы, если...
  
  ...Вот спросить бы: а благодарить меня - это не глупее, чем благодарить родник? Только - и вся беда-то - что если доводить твою правду до конца - ведь выйдет куда глупее...
  А - боюсь я тебя, Арнье... И правды вашей - боюсь. Даже дважды. Потому что она такая. И потому что в нее - так - верят... До последнего - до пепла - не отступая, потому что нечего желать, и не о чем жалеть... Этого мне не понять? - нет, вот - как так не отступают - я понять могу... Мы ж тоже - не умеем отступать - и не все равно ль, где может - лечь граница?.. Но - другое...
  Нет, трижды... Потому что я и рада бы орать: Арнье, но вы неправы!.. Даже так - попробовать - встряхнуть за шиворот - растрясти? Это здесь - Земля-без-Радости? - Да где?! - да ты хотя бы оглянись!.. Рада бы - но первое мгновение того крика мне уже перекроет - нет, увы, - моя правда... Тяжестью - каменного неба, под которым нечем дышать - да и незачем... Мало ль их - на любой дороге - тех сроков, когда и не-умеющий запросит - о молитве? Да на всякой - а на той, что не в пору умеет подсказывать - что там будет - наперед?.. Честность - с собой хотя бы - тоже граница, с которой не отступить... И - в тот миг пустого неба - над горькой, страшной - и так часто грязной правдой - моей земли... Только, знаешь - да, я бываю рада забыть - но не забуду: во всяком пути - и горе, и - слышишь, Арнье - ра-до-сти! - этого - простого, короткого - "моей". А еще я не верю - в Землю-без-Радости, и - не обернувшись: правда, Мастер Земли Иллюзий - правда, та, которая кажется-не-я?.. Я не умею - оглядываться за небо, но - что я, отучившаяся - заглянув, скажу тебе - ты не прав? Нет, только - вы по-другому идете... И еще - я тебя боюсь...
  И мне тоже придется - присчитать еще палец. Правда-правдой - но - а ты просто - вправду добрый, Добрый Верующий - да и не ты один... И моей справедливости - которая еще проще моей правды - трудно допустить, чтобы такие люди - так платили - ни за что... Значит, оно есть - то, куда вы идете?
  Но что же это за Дом, который требует - такой Дороги?
  
  Он не успеет ответить - или поймет, что сейчас не надо отвечать? Снова - слишком быстро - рванет она вперед, скорым шагом - по ломкой рыжине, по серебру травы - к осыпи нового спуска, к самому краю высоты... И только там остановится - на миг он даже подумает - испугавшись крутизны тропы: спуск там начинался - на осторожный шаг, да как бы не на все четыре лапы...
  Но нет - просто подождет... И то, что хотелось - все-таки не удержишь, вырвется:
  - Я боюсь тебя, Арнье... Боюсь, но... - и, с дикой улыбкой, с трудом прикрывающей то недоумение - до отчаянья - кажется, это он уже слышал? - Скажи, что ты там видишь, что ты так смотришь?
  Что ж, ответ на это он хорошо знал... И улыбнулся - всем сиянием - неведомым, светлым, безжалостным - так разнятся ж между собой равная синева - неба лета и неба зимы:
  - Свет.
  - Свет?
  ...И, переспросив, отступит снова. И еще отступит... К самому краю... К последней хрусткой шапке упрямой сухой травы, ухватившейся за обрыв камня - вниз - высокой, высоченной, почти отвесной стеной - до самой воды Райны... И, остановившись - улыбнется - с вызовом, точно присваивая - точно пытаясь отстоять? - ту близкую и далекую - чужую - даль, всю - от темного кружева по холмам - до прозрачной и прогретой осенней синевы:
  - Для света у меня есть - все небо...
  От такой ли - чуть не человеческой, наглости - от ее ли неможности... Да проще - он увидел совсем по-другому... Просто - он точно сказал бы: лживое светило - покатившееся уже к закату, рыжее - снова било в глаза - обманывая взгляд - и было тем же... И светило, казалось, насквозь... Только - видение, повторившееся дважды - видение ли? И - с непрошеной точностью давно позабытой строки, с безумием, которое только там и может быть - а на миг - задумался: а если ее никогда и не было? - выдумал - явилась - а вот сейчас возьмет и исчезнет - даром ли, искушением - а только...
  А то, что последняя строка сорвалась вслух - вопросом ни для кого совершенно невозможным - он и понял только тогда, когда затих - и последний звук того вопроса и оборвать его было уже никак невозможно:
  - Ты - не улетишь?
  Он ждал смеха - ждал - все зависшее мгновение тишины. А дождался - только скупой серьезности - и может, даже дослышал - вдруг отдающей испугом - того, у кого вот-вот откроется - уже открылась? - опасная ли, постыдная - но одна из самых глубоких его тайн:
  - Нет, - и шагнет от края. - Нет, я не умею...
  
  ...А я и вправду испугалась. Я ведь понятия не имела, и куда он смотрит, и - а как умеет смотреть... А если разглядел? Да, крылья - кажется, не мои...
  ...Та, которая кажется-не-я, почему люди не летают, как птицы? Все верно: потому что они летают - как люди...
  
  И дальше мы шли молча. Спускались. Сползали - такой же - сыпкой и узкой - крутизной склона... Я - так и вправду кое-где на четырех... И пусть упрямый ветер - знала, что мой ветер - встречал, пел и подгонял, нелепо было подумать, что, когда ползешь такой раскорякой - что-то может показаться...
  А казалось - откуда-то - не от того ли края камня? - смотрел нам вслед тот, кто никогда не умел смотреть... И я не могла разобрать - сумеет ли он - снова улыбнуться нам вслед...
  
  
  
  
  
  
Оценка: 4.00*2  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"