|
|
||
I
Только поэты навроде Рембо способны усадить Красоту себе на колени, прозаику же приходится довольствоваться красоткой. Белая кожа, бесцветные прямые волосы, красные, но все-таки не совсем кроличьи, с радужной искрой глаза; прохладная беседа на ломаном эсперанто и вдруг быстрый и рассчитанный всплеск узкой ладони, повергающий на пол местное насекомое (ядовитое, насколько я мог судить по его окраске), которое пристроилось было пить из ее стакана. Как звать тебя, милая? А впрочем, не важно: я прожил на Аггаре уже около года по земному времени, но, в отличие от моего приятеля Джакомо, так и не научился отличать одну милую от другой. А вот и он, легок на помине, в гневе роет землю, как угольный муравьед. Стряхнув девушку с колен, я поднялся ему навстречу.
- Это не то, что ты думаешь, - сказал я, зачем-то гнусно ухмыляясь, и он ударил меня в ухо - кулак, как мне показалось, прошел по касательной, но стоявший рядом со мной барный стул, взвизгнув, отскочил в сторону. Джакомо снова замахнулся, скаля зубы, но тут уже автор прикрылся плечом или ему показалось, что прикрылся, потому что когда он пришел в себя, то обнаружил, что лежит на полу. Точка. Присыпать песком или, вернее, угольной пылью еще сырые чернила.
Если писатель начинает рассказ с драки в баре, то одно из двух: он хочет придать динамизма повествованию или просто напился пьян. Кружилась голова. Вращался потолочный вентилятор. Обступившие нас омоформы, одновременно моргая, как зрители в кинотеатре, с интересом глазели на происходящее и, кажется, тоже немного вращались.
Крякнув, Джакомо присел на корточки рядом со мной.
- Ты в порядке?
Скорее нет, чем да, но зато, когда лежишь на полу, у тебя есть шанс взглянуть на девушек по-новому, так сказать, снизу вверх: егозливые ножки, непоседливые ягодицы и прочее. Впрочем, даже с этой точки зрения все они отличаются друг от друга, как замок и замок, или как более соответствующие ситуации английское существительное conflict и глагол conflict.
- Встать сможешь?
Скорее да, чем нет. Джакомо помог мне подняться на ноги, и, прижимая к носу испачканный в красных чернилах платок (ведь все это понарошку, не так ли?) я направился в сторону туалета. Пара девушек, хихикая, последовала было за мной, но я поспешил захлопнуть дверь и провернуть задвижку на два оборота: оказавшись наедине с землянином, омоформ сразу же начинает раздеваться.
Белый мужчина лет тридцати с мутными глазами и фиолетовой сливой вместо носа - таким я увидел себя в зеркале. А, помнится, это лицо знавало лучшие времена - очки в дорогой оправе, донкихотова бородка - воспоминание, похожее на раскорячившегося в дверях омоформа, который не хочет уходить, так что приходится прибегнуть к помощи колена, чтобы вытолкать его вон. Звенело в ушах. Щелкала и мигала лампа дневного света. Фыркал кран. Текущая из него вода была едкой, как щелочь: я морщился, промывая раны. Нет, здесь потребуется что-нибудь покрепче воды.
"Держи зло в сердце, а глаза, руки и ноги - в равновесии" - так говорили самураи. Хотел бы я знать, хватило бы им сил сказать все это в лицо своему сопернику после распитой на двоих бутылки дрянного виски. Мой соперник, а вернее, мой сокамерник по боксу в общежитии, оператор паровых машин Джакомо дельи Анастаджи, и сам едва стоял на ногах, так что о равновесии говорить не приходилось. Он не держал на меня зла, и лишь по чистой случайности его оплеуха отправила меня на пол, а не моя его.
Еще одна бутылка, записанная на его счет, пришлась как нельзя кстати.
- Плесни.
Плеснул.
- Нет. Как говорил Рэдерик Шухарт, на четыре пальца.
Вид у Джакомо был виноватый, но в том была и моя вина: кажется, все на этой планете знают, что бедняга влюблен в эту, как ее, милую. Все, кроме меня. Вспыльчивый - мог вдруг сорвать скатерть со стола или треснуть об пол горшок с местным суккулентом - при виде нее он бледнел и почему-то начинал говорить тонким голосом, который, доносясь с высоты его богатырского роста, приводил на ум маяк, рожающий хомяка, а когда она, раскрашенная, как нюрнбергская кукла, пела в караоке, рукоплескал ей так неистово, словно не восторг выражал, а плыл наперегонки до буйков и обратно. Томные взгляды, старомодные ухаживания, дорогостоящая контрабандная косметика. Да чего там, он даже был готов посвататься по всей форме, но его возлюбленная по-прежнему смотрела на него прохладно, как холодильник: Джакомо - с Марса, а омоформы предпочитают землян. Для местных девушек завести себе земного дружка, а то и двух, является такими же фетишом, как гранитная столешница или кухонная техника из нержавеющей стали для среднестатистического американца 21-го века. Впрочем, долговременные отношения с иноземцами здесь не в чести: пройдет немного времени, и тебя могут выставить на улицу, как ненужную мебель, которую всякий вправе забрать себе, пока субботние мусорщики не вывезли ее на свалку.
Если разобраться, в таком поведении нет ничего необычного: "виш", называют они себя, или просто люди - так переводится это слово с местного на русский. Экспаты же, с легкой руки профессора филологии, невесть когда побывавшего в этих местах, зовут их омоформами, т.е. одинаковыми на вид людьми. И действительно, все они похожи друг на друга, как румянец и румяна, которыми здесь злоупотребляют даже мужчины; все они имеют две стороны, как французский батон, "хорошую" и "плохую". Высокие и стройные альбиносы цвета "стокгольмский белый" (т.е. белый, но не совсем) с розовыми глазами и черной, как финский ликер "Салмиакки", слюной, увы, с возрастом они начинают стремиться к гипертрофированному палеовенерному идеалу красоты. Это плохая сторона батона, но их юные формы приятны и на глаз, и на ощупь. Омоформы любят сахар (сладкое - вкусно, приторное - еще вкуснее), бульонные кубики, горячительные напитки, азартные игры и секс, секс - больше всего остального. И в самом деле, развлечений у них не много. Русские огородники борются с кротами, африканские - с дикобразами. Если верить местной мифологии, то первые пятьсот лет после переселения с Притхви (так они называют Землю), колонисты были заняты тем, что уничтожали эндемиков; еще пятьсот одомашнивали выживших; следующее тысячелетие они помирали от скуки: убивать и приручать стало некого. Должно быть, поэтому прибытие первого эмиссара компании было воспринято ими как пришествие спасителя.
С магеллановых времен люди пахтали океан во имя любознательности и креста, но теперь они молятся другим богам. Уголь, теплород и водяной пар - вот ради чего потомки первопроходцев пересекают галактику, и Аггара, представляющая собой антрацитовый шар класса землеподобных планет, является самой крупной жемчужиной в короне межгалактической угледобывающей компании. Жемчужиной, надо понимать, черной. Я слышал, что аборигенам платят гроши, но омоформы безразличны к деньгам: как уже говорилось выше, их больше интересует полнота вашей мошонки, а не кошелька.
Чего там, трахаются они хорошо. Человек не способен доставить удовольствие другому человеку, если это не доставляет удовольствие ему самому, но омоформ так рьяно берется за дело, так решительно наслаждается соитием, что первое время я даже немного побаивался их целеустремленных рук с траурной каймой подноготной угольной пыли, однако маленькие, мягкие, вяловатые груди давали понять всякому, кто держал их в своих ладонях, что форма не всегда соответствует содержанию. Помню одного знакомого поэта с Земли. Его неопрятные, растрепанные стихи напоминали мне неухоженную бороду склонного к алкоголю неудачника, но при личном знакомстве выяснилось, что то был вальяжный, одетый с иголочки господин. Впрочем, случается и наоборот: аристократические рифмы при ближайшем рассмотрении превращаются в запойных пьяниц.
- Убью, а сердце скормлю собакам как Гвидо дельи Анастаджи, - мрачно сказал Джакомо неизвестно кому, наливая по новой.
- Что за Гвидо? - вяло поинтересовался я.
- Прадед Настаджо и мой пра-пра-пра...
Пока Джакомо с пьяной обстоятельностью загибал пальцы, подсчитываю степень своего родства древнему итальянскому предку, я пытался бороться с головокружением: в атмосфере этой планеты уровень кислорода составляет всего 20%, да и сама она слишком быстро вращается вокруг звезды, астрономический индекс которой я никак не могу запомнить. И еще этот странный звон в ушах, в последнее время преследующий меня днем и ночью... В глубине помещения разноцветными глазами подмигивал музыкальный автомат: скармливающие ему мелочь омоформы собирались петь. Джакомо продолжал считать. Во имя Великого Аттрактора, да заткнешься ты или нет?
- Послушай, приятель, - сказал я, чтобы хоть как-то остановить этот звон и кружение. - Кажется, я знаю, что нужно делать.
II
"Далеко я забрел, - так говаривал писатель пусть и покруче меня, но, в отличие от автора, Землю не покидавший, - однако былое у меня все под боком". На Аггаре былое под боком в буквальном смысле. Тем и славится эта планета. Буддистский лама, деливший со мной каюту на борту груженого алкоголем и табаком каботажного судна, сравнивал ее с алая-виджняной - хранилищем воспоминаний, которые под воздействием времени и высоких температур превратились в камень. Я слышал, что буддисты привычны к пустоте феноменов, но пустота космоса подействовала на него опьяняюще: он жаждал общения и болтал всю дорогу. Жизнь, говорил он, представляет собой мираж в пустыне или, вернее, сон о мираже в пустыне, который сновидец принимает за настоящей оазис, и лишь только память - память, похожая на лоскутное одеяло, согревает нас в посмертной ночи.
Ну что же, местные ночи действительно отличаются от земных: безмолвные, беззвездные, безсновидческие. Спят здесь крепко: угольный туман, как исполинская противомоскитная сетка, оберегает спящих от комариного зуда звезд. Вот оно, это небо, похожее на пыльный бархатный занавес, по ту сторону которого быстро проходит невидимый белый карлик - стеснительное светило доморощенного театра, которое никогда не показывается на публике, а вон там, нет, вон там, чуть левее, видите? на темном фоне, промеж невысоких, черных и волнистых, как каракуль, антрацитовых холмов, возвышаются терриконы гигантских муравейников, к счастью, покинутые их создателями уже пятнадцать столетий назад. Включить фонарик.
Мы прошли мимо спящей кантины, миновали ржавый остов экскаватора, отшагавшего свое еще в прошлом веке, обогнули маяк, который узким лучом снова и снова нарезал ночь на круглые ломти. Змеившаяся меж холмов тропинка скоро слилась с черной, по колено, целиной антрацитовой пыли. Оступившись, Джакомо упал в нее лицом, и теперь чихал и чертыхался мне в спину. Потерпи немного, приятель, почти пришли.
За исключением гудронова моря на той стороне планеты, вся поверхность Аггары покрыта муравейниками. В их подземных лабиринтах даже такая дылда как Джакомо может не опасаться разбить себе лоб: formica aggari*, которых омоформы теперь держат в качестве домашних животных и, во избежание цинги, подлизывают им жопки, судя по всему, были серьезные ребята, в чем можно убедиться, заглянув в пустые глазницы их отполированных временем черепов, насаженных на частокол, огораживающий поселок от пустующих ныне пастбищ. Круглый луч фонарика перескакивал с черных, блестящих, словно облитых ртутью, стен на свисавшие с потолка длинные нити то ли плесени, то ли сажи. Из темных углов тянуло сладковатым запашком: так пахнут бледные несъедобные грибы, которых местные девушки за неимением цветов вплетают себе в косы - белые асфодели черных елисейских полей. Временами к звуку наших шагов присоединялось четвероногое эхо, когда тоннель вырастал до размера пещеры, но сейчас эхо двигалось на двух ногах: Джакомо отстал, а я продолжал идти вперед, отсчитывая черт знает зачем и кем установленные крашеные суриком вешки в бурых ермолках окаменевшего помета переселившихся вместе с колонистами летучих мышей. Вот здесь, у четвертой вешки, я однажды встретил воспоминание, вернее, призрак воспоминания о каком-то китайском бражнике с желтым, как банан, в коричневых пятнах лицом, с которым мне как-то довелось сидеть за одним столом в подземном притоне Макао - встретил и пошел дальше, оглушенный пьяным гвалтом, доносившимся из-за приоткрытой двери его персонального рая. Или вот еще: устало облокотившись на одиннадцатую вешку, беззвучно сморкается в платок мой покойный издатель: держал нос по ветру и поэтому всегда был немного простужен. А эту девушку с красными от марсианского мороза щечками я не помню: должно быть, одно из воспоминаний Джакомо... В районе пятидесятых номеров обитают художественные впечатления - девочка с персиками и мальчик в голубом. Начиная с сотых и далее, светятся, словно грибы на коре головного мозга, зеленоватые призраки литературных воспоминаний: Тэсс из рода д'Эрбервиллей, госпожа Бовари, бледные, немощные, лепечущие несуразное шекспировы короли. Да, все они мертвы, но стоит о них вспомнить, как их безжизненные тела наливаются звездным ветром и оживают, словно сохнущие на веревке штаны. Главный жрец местного культа, с которым мы однажды пили на брудершафт, утверждал, что в самых дальних лабиринтах можно встретить жутковатые, похожие на кистеперых рыб воспоминания из прошлой жизни, но ни там, ни в лабиринтах еще более дальних мне так и не удалось...
- Зачем мы здесь? - спросил Джакомо, догоняя меня. Ну конечно: в руках он держал букетик поганок, которых набрал для своей возлюбленной.
- Садись и слушай, - сказал я, указывая фонариком на черный, в серых прожилках камень. - Но прежде хочу напомнить тебе о том, что послезавтра пятница.
"Настаджо, отвергнутый дочерью Паоло Травесари, покидает город. Попрощавшись с друзьями, он в задумчивости бредёт по сосновой роще близ Равенны; его меланхоличные размышления прерывает появление обнаженной девушки, убегающей от всадника и его собак, норовящих ее укусить. Настаджо с ужасом наблюдает за тем, как всадник разрубает тело упавшей девушки мечом, достает ее сердце и скармливает его собакам, после чего девушка снова возвращается к жизни, и погоня возобновляется. В действительности, всадник оказывается прадедом Настаджо Гвидо дельи Анастаджи, который, будучи отвергнутым возлюбленной, покончил с собой и теперь вместе с ней искупает свой грех: каждую пятницу его призрак вместе с призраком девушки переживает сцену погони. Настаджо устраивает в том же сосновом лесу пир для семьи Траверсари, желая, чтобы гости стали свидетелями страшного зрелища. Объятая ужасом дочь Паоло Траверсари соглашается выйти замуж за Настаджо". Вот как это описывает межгалактическая Вики**.
- Ну и что? - пожал плечами Джакомо. - Да я эту историю с детства знаю.
- Я тоже с детства, - усмехнулся я. - Хотя марсианину, читавшему только инструкции по эксплуатации, этого не понять.
Джакомо собирался было обидеться, но не успел, потому что я уже вводил его в суть дела, которое нам с ним предстояло провернуть.
- Не волнуйся, - успокоил я приятеля, заметив в его глазах прискорбную для настоящего итальянца робость. - Я тебе помогу. И, пожалуйста, выброси наконец эти дурацкие грибы! III
Бесплатные еда и напитки - самый лучший способ собрать людей в нужном месте. Переговоры не заняли много времени: как и все мы, омоформы серьезнее всего относятся к развлечениям. Народа навалило густо: разодетый в пух и прах, похожий на белую ворону в павлиньих перьях руководитель общины, так сказать, омограф; его жена, жирная, выжившая из ума старуха (а когда-то, я слышал, слыла первой красавицей); уже опохмелившийся после вчерашнего верховный жрец, и вся его паства, тоже слегка подшофэ. А вот и виновница торжества: расположившись несколько в стороне, покусывает бусы и бросает в нашу сторону быстрые, нарочито безразличные взгляды. Горели светильники. Длинные столы ломились от выпивки и синтетической икры, на которую мой приятель спустил все свои сбережения. Кажется, кто-то из гостей даже захватил с собой мирандолу, не без основания рассчитывая на афтерпати. Возбужденный, как электрон, и бледный, как инопланетянин в спирту, на которого родители водили меня смотреть в музей космонавтики, Джакомо отдавал последние распоряжения официантам. Прогуливавшиеся среди пятнистой тени дерев гости любовались открывшимся перед ними видом на окрестности средневековой Равенны: изумрудные холмы, далекие туманные горы, а на горизонте - матовое, словно нарисованное, море. Я, признаться, не ожидал такой силы воображения от оператора паровых машин, и если и помог ему, то совсем чуть-чуть: заменил марсианскую тую на итальянскую сосну да наполнил перспективу бледным, как разбавленный водой односолодовый виски, солнечным светом.
Наконец, все уселись, и Джакомо взял слово, мне же досталась скромная роль переводчика.
- Уважаемые дамы и господа, - заговорил он. - Перед тем как сделать официальное предложение руки и сердца одной из достойнейших представительниц вашей общины, позвольте мне реконструировать один драматический эпизод, который имел место в истории моего рода...
Ну что же, реконструкция удалась на славу: Настаджо был страшен, прекрасная в своей наготе девушка выглядела такой трогательной и беззащитной, что, когда псы стали рвать ее на куски, впечатлительные омоформы в ужасе повскакивали на ноги. Один из них, указывая на собак дрожащим пальцем, спросил:
- Кто это?
- Hundoj***, - ответил мой простодушный друг.
- Муравьи, - перевел хитроумный переводчик.
Поднялся шум. Красный, как рак, Джакомо пустился в долгие объяснения, которые я предпочел проигнорировать, вместо этого пояснив вкратце, что воспоминание, свидетелями которого стала уважаемая публика, на самом деле является предчувствием будущего: если возлюбленная моего приятеля не отдаст ему свое сердце, тому придется скормить его муравьям.
Когда на тебя устремлены сто сорок восемь пар кроличьих глаз, то поневоле все вокруг окрашивается в розовое, но Джульетта или как ее там, совсем не выглядела смущенной. Мне показалось, что эту-то не придется уговаривать слишком долго: судя по всему, вся эта история подействовала на девушку возбуждающе - даже в свете воспоминания о солнечном итальянском полдне было видно, что ее раскаленное желанием тело светится сквозь платье, как лампа сквозь абажур. Пьяный в стельку старик, должно быть, ее отец, с трудом встал из-за стола и поднял руку, прося тишины, но я уже утратил интерес к происходящему. IV
"Почему, любовь моя, почему? - думал я, думая, что думаю, а на самом деле разговаривая сам с собой, в то время как мое тело, как автомат, двигалось по привычному ему маршруту от вешки к вешке. - Почему даже в самых дальних закоулках мироздания ты не хочешь хоть на миг показаться мне на глаза? Увидеть тебя - и умереть, увидеть тебя - и сойти с ума, но как мне преодолеть каменноугольную неподатливость памяти, как смириться с нежной покорностью беспамятства, которое, как и ты когда-то, готово предоставить в мое распоряжение всю себя без остатка? Однажды став единым целым, люди все делят на двоих: книгу, постель, бессонницу (шарю и слышу, что ты тоже шаришь в темноте в поисках сигарет и очков) и, конечно, воспоминания - сухой лед простыней, шелковый огонь одеяла, высокомерно-сапфировый взгляд сиамской кошки, которую выпроваживают из спальни, лежащий на полу модный роман К. Мракса "Капитан" - мелкий жемчуг воспоминаний, ради которого не стоило лететь на край света".
Край - рай, света - швета (так это будет на местном). Вот я произнес твое имя, и мне стало немного легче и даже, как будто светлее. Я выключил фонарик и прислушался к остывающему звону в голове. Не понимаю, что стало тому причиной - то ли твое лучезарное имя, произнесенное вслух, то ли милосердие автора, который решил, что пора прийти на помощь своему персонажу, но в темноте, словно в темной прихожей, там, в конце коридора, как будто послышалось легкое движенье, зажегся свет.
- Ты дома? - спросил знакомый голос. - На улице жуть.
Нет, не успел! Свет погас. Но в то мгновение, когда заламывающий руки разум уже почти смирился с вновь нахлынувшей тьмой, вдруг снова, уже отчетливо и определенно...
- Ты чего сидишь в темноте?
И грянул свет, от которого моя голова взорвалась, как сверхновая.
В тот год все лето стояла такая жара, что желтели и осыпались даже вечнозеленые кремлевские ели. Зевали собаки. Плавился асфальт. Горели торфяники. Покрасневший от укрывшего Москву густого смога, раскаленный солнечный глаз, казалось, глядел на нас и днем, и ночью, как будто не мог наглядеться перед долгой разлукой. Помнится, мы с тобой целовались на заднем сиденье такси, когда водитель остановил машину и, опустив стекло, из-под руки стал смотреть в небо, как и десятки, сотни, тысячи, миллионы людей на планете Земля. Моя память зачем-то хранит множество ненужных вещей: чуть влажную теплоту твоих ладоней, сладость слюны, хрупкость лопаток, даже не лопаток - лопаточек, забытых детьми, которых у нас никогда не будет, в песочнице моей памяти. Оказывается, все это я отлично помнил, но отказывался, не хотел вспоминать вдруг в два, в три, в несколько раз увеличившегося в размере солнца, низко висевшего промеж двух темных громад - сталинской высоткой и небоскребом торгового центра, и бесшумной вспышки, от которой взрываются головы покрепче моей. Теперь я это вспомнил, как вспомнил и все остальное: Москву, последний поцелуй, смертоносную волну света, которая превратила в раскаленную пыль и высотку, и небоскреб, и тебя, и меня, но звон лопнувших барабанных перепонок продолжал длиться. Длится он и сейчас.
Но ведь все это понарошку, не так ли?
Что может быть комплиментарней для автора фантастического рассказа или того, что он называет таковым, когда его вымысел обрастает плотью, и какая-нибудь маленькая, желтая, ничем не примечательная звезда вдруг, ни с того ни с сего, разбухает и лопается, как надутая сверх меры душа, - так трагедия происходящего лишь подчеркивает красоту превращения вымышленного в реальное. И, в общем, не важно, когда именно это случится или уже случилось - в 2022-м? в 2010-м? - важнее другое. Мой милый буддист утверждал, что реальность - это мираж. Допустим. Но я и в самом деле не могу поручиться за то, что все это, - и диван, и ты, лежащий на нем читатель, и пригревшийся у тебя на животе ноутбук, и сползшее на пол лоскутное одеяло, - все вы не являетесь мерцающим и переливающимся где-то между сто семнадцатой и сто восемнадцатой вешкой воспоминанием о будущем, преуготовленным мною для окаменевающей вечности.
* (лат.) аггарские муравьи.
** https://ru.wikipedia.org/wiki/Новелла_о_Настаджо_дельи_Онести
*** (эспер.) муравьи.
- Комментарии: 51, последний от 24/08/2024.
- © Copyright Аноним (om_shri_ganeshaya_namaha@rambler.ru)
- Размещен: 06/11/2017, изменен: 23/12/2018. 23k. Статистика.
- Новелла: Проза
Связаться с программистом сайта.