Зеленая люминесцентная лампа дежурного освещения щелкает и мигает, словно делая мгновенные снимки помещения, где я провел последние четыре с половиной часа своей жизни. Внимательно рассмотрим некоторые из их. Облезлый потолок, лишенные окон стены. В сгущающейся темноте, на границе зрения, только что захлопнулась дверь. Ее не видно, но я знаю: изнутри она обита серым дерматином. Хирургическая лампа, склонив голову набок, глядит пятью мертвыми глазами на анатомический стол, залитый черной тушью. Это, конечно, не тушь. Просто сочетание красного и зеленого всегда дает черный цвет.
***
Габаритные фонари такси растаяли в темноте, и ночь со всей силой навалилась на идущего по дороге человека. Я включил фонарик - темнота отпрянула и, затаив злобу, сопровождала меня на расстоянии светового пятна, подобно тому, как настырный грабитель, получив отпор, следует за своим обидчиком в надежде поквитаться. Круг света выхватывал сверкающие серебряным блеском лужи и серую траву по обочинам, скользил по влажной глине кювета и снова перепрыгивал на дорогу. Невидимые во тьме тополя вздыхали и поскрипывали, где-то в стороне шумела струящаяся потоком вода. Бесчувственно сжимая в зубах давно потухший сигаретный окурок, я снова и снова задавал себе вопрос, ответ на который мне так и не удалось найти.
С высоты собственного опыта могу сказать совершенно определенно: каждый человек хочет убить другого человека. Не верите? Подумайте хорошенько или лучше забейте в окошке поисковика запрос "Я хочу убить" - и убедитесь сами. "Я хочу убить человека", "Я хочу убить одного человека", "Я очень хочу убить одного человека, но боюсь". Вот в этом-то и проблема. Богатый, но старый муж, чьи слюнявые поцелуи стали невыносимы, неверный быстроглазый любовник, зажившийся на белом свете дальний родственник с четырехкомнатной квартирой в центре Москвы, лучший друг, кинувший на деньги, или даже более удачливый политический оппонент - все они заслуживают смерти, но убить их вы не можете (для этого есть тысяча причин: вы трусоваты, криворуки, беременны, верите в Бога и т.п.), а потому ищете человека, который сделал бы это за вас. Мучили ли меня угрызения совести? Пожалуй, нет. В конце концов, я всего лишь удовлетворял имеющийся на рынке спрос на услуги такого рода. Но каждая новая смерть оставляла на поверхности моего сердца непоправимую звездообразную трещину, и я знал: рано или поздно лед подо мной треснет, и я провалюсь в черную, холодную воду неопределенности.
Это произошло во время моего последнего дела. Вообще-то мы предпочитаем говорить "крайнего", но это уже неважно. Закончив работать с мужчиной и женщиной (какая-то темная история, связанная с наследством), я уже собирался было уходить, как вдруг из-за угла на меня выскочила молодая растрепанная девчонка с белыми от ужаса глазами. Она в мои планы не входила. Ну что же, иногда такое случается: неполное или намеренно недостоверное досье, предоставленное заказчиком, или просто дальний родственник, на свою беду решивший именно в этот день нанести визит вежливости. "Collateral damage1", - так, кажется, в этом случае говорят мои американские коллеги. Увидев пистолет, направленный ей в переносицу, девчонка замерла на мгновенье и вдруг принялась судорожно стаскивать через взлохмаченную голову толстый зеленый свитер, обнажив впалый живот и торчащие, как у козы, груди с бледными сосками... Я не раз видел, как женщины, стоя на пороге смерти, пытались приласкаться ко мне в иллюзорной надежде на жизнь. Сначала с недоумением, затем с прeзрением, а потом с любопытством я наблюдал, как все они, молодые и старые, красавицы и уродины, бизнесвумен и домохозяйки, разыгрывали передо мной жалкий спектакль соблазнения, непроизвольно повторяя приемы самых дешевых привокзальных шлюх. В начале моей карьеры такое поведение ужасно раздражало меня, и я торопился закончить свою работу, но затем постепенно я научился извлекать из него выгоду, время от времени позволяя себе вкусить мимолетных удовольствий. Вот и эта малявка тоже пустила в ход свои наивные, угловатые чары, но бисерные капли испарины, выступившей на ее бледном лбу, позволяли понять, что она осознает, какая ужасная, незаслуженная, непоправимая беда постигла ее, и только страх за свою жизнь давал ей силу улыбаться... Она собиралась было продолжить раздеваться, но я остановил ее, приказав встать на колени и открыть рот.
- Можно умыться? - спросила она, когда все закончилось.
Я благодушно кивнул, застегивая брюки. Я смотрел на свет надежды, которым осветилось ее лицо, и знал, что через минуту эти морщинки-лучики в уголках глаз угаснут и оно примет то характерное угрюмо-недоуменное выражение, какое бывает у мертвых людей. Поспешив воспользоваться разрешением, девчонка упорхнула в коридор, а я вытащил пистолет и, стараясь не шуметь, дослал патрон в патронник.
Но я ошибся: то была не надежда. Так светится расчетливая ненависть, с которой мне до сих пор сталкиваться не приходилось. Когда я поднял голову, девчонка, по-прежнему голая по пояс, уже стояла в дверях и неловко целилась в меня из охотничьего ружья. Два выстрела прогремели одновременно. Нас отбросило друг от друга, лед треснул, и я погрузился во тьму.
Боялся ли я смерти? Ответ отрицательный. Когда часа через два я вынырнул на поверхность, с неопределенностью было покончено. Теперь я знал наверняка: в смерти самой по себе нет ничего ужасного. Бояться нужно того, что ждет тебя после нее, того, кто сидит в пруду, на самом дне твоего собственного сердца. Бояться по-настоящему, безумно, нестерпимо, смертельно. От него не спрячешься за черной портьерой смерти и не скроешься даже в самом крепком гробу. Кто он? Не спеши: пройдет немного времени, и ты сам все узнаешь, встретившись с ним лицом к лицу.
Девчонка была мертва, что, впрочем, не удивительно: моя пуля ударила ее в самый центр грудной клетки. Словно окаменев, я сидел рядом с ее телом и думал о том, что видел там, на дне, среди ледяной грязи и ужаса, пока боль не привела меня в чувство. Мой правый бок представлял собой кровавую кашу, наглядно демонстрируя эффективность "нулевки"2 в ближнем бою. Характер ранения не оставлял места для сомнений: долго мне не протянуть. Впрочем, это уже не имело значения. Главное, я был еще жив, а это значит, что судьба давала мне последний шанс, и я собирался им воспользоваться. Кое-как перевязав раны, я позвонил по телефону. Когда человек на другом конце провода понял, кто ему звонит и что от него хочет, то послал меня к черту и бросил трубку. Я перезвонил и удвоил сумму причитающегося вознаграждения - человек задумался, а когда удвоил еще раз - нехотя согласился, но поставил одно условие: он будет работать дома.
Зачем мне понадобилась помощь посредника? Вопрос неправильный. Правильный вопрос звучит так: зачем мне понадобилась помощь именно этого посредника? Мне бы хватило мужества лишить себя жизни, уверяю вас, но глупо было бы рассчитывать, что посредством самоуничтожения я смогу обмануть, избежать, умилостивить то, что находилось у меня внутри, стучало в барабанных перепонках, пульсировало в крови. Кроме того, техническая сторона моего плана требовала наличия навыков определенного рода, которых у меня не было, но зато посредник обладал ими в полной мере.
Смерть - вещь непоправимая: ты умер, а это значит, что больше ничего нельзя изменить. Но если ты все еще числишься в списке живых - ты можешь изменить все: свою жизнь, свою смерть и даже то, что будет после нее. Во всяком случае, я на это надеялся и поэтому обливался холодным потом от страха умереть раньше времени, пока, истекая кровью, ехал в такси домой за деньгами и далее за город по указанному адресу.
Где-то далеко погромыхивала недавняя гроза. Небо было черно, и только дальше, над лесом, темнота переходила в холодный зеленоватый тон, насыщенный электричеством. Когда на его фоне вырос треугольный силуэт крыши, я посветил вперед: прямо на меня смотрел человек, с ног до головы закутанный в черный дождевик.
Я поздоровался и назвал себя.
- Деньги принес? - спросил он вместо приветствия.
Я вытащил из-за пазухи сверток и показал ему. Человек кивнул и повел меня вокруг дома, на тыльной стороне которого находился вход в подвал, замаскированный под поленницу дров. Немного повозившись с замком, человек распахнул дверь и посторонился, уступая мне дорогу. В лицо пахнуло хлоркой и еще чем-то таким, от чего у меня волосы встали дыбом. Хозяин насмешливо наблюдал за мной из глубины капюшона. Я поколебался секунду, как бы взвешивая тишину и темноту, таящиеся внизу, выключил фонарик и стал спускаться по лестнице.
- Раздевайся и ложись, - приказал человек, кивая в сторону анатомического стола. Сам он уже был готов к работе: клеенчатый передник, прикрывающий волосатое брюхо, перчатки, хирургическая маска, поверх которой тускло поблескивали по-змеиному матовые, близко посаженные глаза. Настоящий "мементо мори". Среди коллег по работе наемный убийца по прозвищу Терапевт заслуженно пользовался дурной славой: бывший патологоанатом и патологический садист был убежденным сторонником известного управленческого принципа, в соответствии с которым работа должна приносить радость и удовольствие. Судя по всему, я мог на него положиться.
- Может, все-таки анестезия?
Я отрицательно покачал головой.
Терапевт пожал плечами.
- Как скажешь. Но тогда я тебя привяжу, не возражаешь? И еще, вот, возьми. Закуси покрепче, легче будет.
Терапевт протянул мне спортивную капу, судя по состоянию, уже неоднократно бывшую в употреблении. На этот раз я последовал его совету, но, перед тем как взять ее в рот и намертво стиснуть зубы, задал своему убийце вопрос, ради ответа на который, собственно, и нанял его:
- Как ты думаешь, возможно ли искупление для таких, как мы?
Но Терапевт то ли не расслышал вопроса, то ли не захотел отвечать, задумчиво перебирая инструменты, аккуратно разложенные на передвижном трехколесном столике. Долото, кусачки, щипцы, ампутационный нож, хирургические ножницы. Наконец бывший патологоанатом хмыкнул и выбрал пилу.
- Ну что, начнем, пожалуй?
***
Люминесцентная лампа дежурного освещения щелкает и мигает. Где-то наверху Терапевт, немного усталый, но довольный, жжет в мусорном баке мои одежду и документы. Страницы паспорта не хотят гореть, но в конце концов огонь овладевает ими: они корчатся, чернеют и умирают. Порыв ветра подхватывает клочки обугленной бумаги и гонит в темноту, словно стайку ночных бабочек.