Аноним : другие произведения.

Смерть - самое горькое лекарство из тех, которыми врачуют печали жизни. Есть и послаще: алкоголь, наркотики, случайный секс. Адам перепробовал их все, но лишь одиночество и дорога приносили временное облегчение. Одиночество и дорога всегда обещают немного больше, чем они могут дать. Заброшенные места, пустоши, огромные пустые пространства воображаемых пустынь манили его, но, увы, даже пустота является множеством несуществующих, но из-за этого не менее страшных вещей, которые нужно было забыть.

Одетое в чёрное, застёгнутое на все блестящие молнии забвение. Его тень лежала на всей адамовой жизни, привычная и постоянная. В конце концов Адам смирился с ней, как смиряешься с неизлечимым, но не смертельным недугом, и лишь иногда с беспокойством прислушивался к шёпоту медузы, живущей внутри его головы.

***

Вкусное название снова обмануло его: ещё один приморский городок, похожий на леденцового петушка на палочке - аппетитный на вид, разочаровывающий на вкус. Но писалось здесь хорошо. С самого утра Адам сидел в одних трусах за заваленным бумагами столом в своей гарсоньерке с окном на улицу и пахал как Филомел¹: написал две критические статьи, которые уже давно задолжал редактору, и только что закончил ещё одну, про запас, но самое главное - он чувствовал, что его будущая книга перешла с первого уровня на второй и теперь достаточно малейшего толчка, чтобы вызвать лавину... Это могло быть всё что угодно: случайная встреча, сон или даже удар в лицо (удар, похожий на точку с запятой: прямой в нос и полукрюк в ухо), когда какой-то сердитый итальянец без всяких на то оснований приревновал его к своей смуглой и усатой подружке. Да, это было больно, но зато две недели спустя Адам написал "Римские каникулы". Что-то будет на этот раз?

Адам поселился недалеко от порта на тихой улочке, по чётной стороне которой шли подряд молельный дом свидетелей Иеговы, маленький кинематограф и городская библиотека - заведения для духовных нужд, а по нечётной - телесных: заколоченная мясная лавка, общественная уборная, небольшой бордель, и если приходилось, как сегодня, засидеться за рукописью, то было видно, как в окне напротив немолодая проститутка штопает чулок. Всем нам время от времени приходится выбирать между публичным домом и публичной библиотекой. Адам уже давно сделал выбор в пользу последней, предпочтя розам и резям перо и чернильницу. Конечно, и ему случалось обернуться на симпатичную мимохожую и даже пуститься мыслью по её следу, но мысль всё сворачивала туда, где в тёплых ватных тупичках его души, как матовые яички, лежали идеи будущей книги. Что-то вылупится из этих яичек? Пока он об этом не знал.

Вот оно счастье: тёмный и пустой читальный зал, настольная лампа с зелёным абажуром и ярко освещённая страница, чей прямоугольный мир - единственное, что действительно существует среди хаоса и мрака так называемой реальности. А вот и обитатели этого идеального мира - всеми забытые писатели и поэты, книги которых, если судить по библиотечной карточке, никто никогда не читал: честный и прямой, как столешница, Керкус², замысловатый К.Р.³, хладноперстный Фрост⁴ и Геенно огненный⁵.

Есть удовольствие особого рода - оживлять мёртвые фолианты посредством читательской некромантии, но тому, кто привык сопереживать главному герою книги, оно недоступно. Хороший читатель сопереживает писателю. Очень хорошего читателя иногда даже бывает трудно отличить от писателя, а идеальный читатель является самим автором. Мой идеальный читатель, посмотри в зеркало, и ты увидишь антропоморфную метафору или, вернее сказать, метаболу, причастную к взаимопревращению настоящего читателя в настоящего писателя и наоборот. Удачное сравнение, точный эпитет, острая, как стилет, стилизация - и вот она, эта прохладная волна наслаждения, от которой бегут мурашки по коже и волоски встают дыбом. "Комбинационный восторг" - так называл это художественное переживание сын Набокова Дмитрий⁶.

Идеальный читатель, ты должен быстрее переворачивать страницы, если хочешь, чтобы реальность не запрыгнула сначала к тебе на колени, потом на стол и не легла поперёк раскрытой книги, как кошка. В читальный зал ввалилась толпа разнополых студентов местного колледжа, и Адам, вздохнув, решил отправиться на прогулку.

Только что прошёл мелкий дождик, и теперь погода смотрела кротко, как сероглазая библиотекарша, за которой Адам всё собирался приударить, да так и не собрался. Гулюкали голуби; редкие тяжёлые капли со страшной силой падали с близстоящего тополя на железную крышу автобусной остановки; темнели мокрые фасады домов, и поверх их покрытых черепичной чешуёй прямоугольных плеч, просто так, от избытка чувств, стояла радуга.

Вышедший покурить консьерж Василий при виде Адама взял под козырёк.

- Айван? - спросил он двумя неделями раньше, мгновенно вычислив русского, когда увидел, как новосёл с двумя чемоданами в руках пытается открыть тугую дверь при помощи колена.

- Он, - подтвердил тот, - но, если на то пошло, не "eye one", а "yе one" - не "глаз", а староанглийская форма обращения "вы"⁷. Хотя вообще-то меня зовут Адам.

Василий поскрёб в голове и, видимо, решил, что разница несущественная.

- Давно тут живём, - печально вздохнул он, вызывая лифт.

Адаму очень нравились его честные голубые глаза, рыжая борода лопатой и деликатность, с которой он протягивал огромную, как хлеборезка, ладонь за причитающейся ей мздой.

Как приятно бродить там и сям без царя в голове и царицы в сердце! Как славно хлюпала в дырявых ботинках черносливовая слякоть по которой лаковые автомобили скользили с чудесной гладкостью, как корабли. Старичок в жёлтом диснеевском дождевике выгуливал двух мокрых геральдических животных. Чем-то расстроенная, скрепя сердце, скрипя корсетом, в шелестящем плаще и шляпе быстро прошла мимо адамова домовладелица в блеске бриллиантов и слёз. Вдруг ни с того ни с сего выглянуло солнце, и лужи немедленно наполнились таким отчаянно индиговым небом, что от него оставался мятный вкус во рту. Искрящийся на солнце красный, малиновый, оранжевый воздух чуть отдавал резиной, как будто его только что выпустили из связки разноцветных шаров, а внизу, между домами медленно цвело фиолетово-обморочное море. Солнечный луч любую дрянь превращает в золотую пыль, чего уж говорить об изумрудах, рассыпанных в траве, из которой выглядывал важный, влажный, несъедобный городской гриб с приклеившейся к голове бумажкой. Продолговатое облако с серым брюхом протиснулось между Адамом и солнцем, и самоцветы потухли, снова превратившись в простые капли воды, чтобы через мгновение вспыхнуть снова (облако оказалось с дырой), и снова потемнели, уже надолго. Терпкий аромат сырой земли, тёмный запах угля из подвала, слаженная работа механизма органов чувств. Дабы порадовать слух, как будто бы оставшийся неудовлетворённым, Адам решил отправиться в порт и проверить, действительно ли корабельные снасти после дождя звенят нежнее эоловой арфы.

"Но что мне делать со всем этим? - думал Адам, прогуливаясь по безлюдной катерной стоянке, где укрытые брезентовыми одеялами яхты уже готовились к зимней спячке. - Под какие проценты положить эти драгоценности, которые так щедро дарит мне неизвестно кто? Куда девать все эти запасы нежности и красоты?"

Скоро он об этом узнает.

Припомним "комбинационный восторг", о котором Адам рассуждал получасом раньше, потому что примерно то же чувство ему придётся испытать уже через минуту. Собственно говоря, комбинация была такая.

Опреснённое дождём море было, конечно, синим. Белели горбатые спины вытащенных на берег лодок. Мокрый голубь клевал смятую шоколадную фольгу. Перед прокатной конторой вросший в землю якорь был покрашен в красный цвет. Шеренга кипарисов отражалась в ярко-зелёной воде, из которой безуспешно пыталась выбраться на высокий парапет молодая светловолосая русалка. Метрах в двух от незадачливой ундины покачивался на мелких волнах букетик цветов. Что это - подарок неизвестному принцу от морского царя? Ещё одна попытка ухватиться за рым¹⁰, и снова неудача: узкая зелёная юбка, которую Адам сначала принял за рыбий хвост, стесняла движения. Русалки, как известно, немы, но взгляд у неё был умоляющий. Милосердный Адам поспешил протянуть ей руку помощи, и, ступив на земную твердь, морская дева превратилась просто в девушку. Откуда ты, прекрасное дитя?¹¹ От неё попахивало алкоголем и тиной, она дрожала и непрочно стояла на ногах, так что пришлось дитя приобнять. Потоки слёз пополам с косметикой стекали по бледным ланитам, сквозь прилипшую к телу белую блузку просвечивал лифчик, но Адам отметил про себя, что, несмотря на жалкий вид, девушка была прехорошенькая. Зелёный листочек морской травы приклеился к её шее, и воображаемый двойник Адама осторожно снял его двумя пальцами, в то время как сам он уже в четвёртый раз подряд задавал несостоявшейся утопленнице приличествующий случаю вопрос:

- Вы в порядке?

Она была в порядке, насколько только может быть в порядке человек, у которого в желудке плещется солёная вода пополам с текилой - отмечала с подругами... Тут человека вырвало прямо ему на ботинки.

Вечером, поверх книги, Адам не без сожаления наблюдал за тем, как мираж упущенной возможности растворяется в сизом от табачного дыма воздухе. Он вообразил себе эдакого хвата, немолодого, но худощавого, уже лысеющего, но широкоплечего (втяни живот, бойскаут!), который, вместо того чтобы вызвать ей такси, разговорился бы с симпатичной девицей, предложил бы чистый носовой платок, временное убежище и глоток коньяка, чтобы согреться (а мокрую юбку, я думаю, лучше снять). О, да, он умел нравиться, если хотел: его нарочитая рассеянность и всё ещё белозубая улыбка, его очки и трубка, завершающие образ чудаковатого писателя-интеллектуала безотказно действовали на духовно богатых дев немногим за тридцать. Но ей, пожалуй, ещё не было тридцати. Двадцать три? Двадцать восемь? Он с удовольствием вспомнил её кругленькое курносенькое лицо. Должно быть, какая-нибудь продавщица или официантка.

Она оказалась писательницей, и ей было двадцать шесть лет.

- Madam, I'm Adam, - представился он, когда на следующий день его вчерашняя знакомая сама окликнула его на набережной, где он имел обыкновение ужинать в индийском кафе. Если не она, так хотя бы читатель пусть оценит красоту старинного палиндрома¹². Выглядела она шикарно. Васильковое, сшитое по мерке платье без рукавов очень шло её синим, очень сильно подведённым глазам. Украшенная нарядной лентой шляпка была тоже в тон, а когда её сняли, выяснилось, что в волосах, цвет которых Адам вчера определил как светло-мокрый, имелись также золотые и даже рыжеватые пряди. В движении её бёдер было что-то напористое, а маленькая, но крепкая грудь выглядела просто вызывающе, так что Адам поспешил попросить их всех, и грудь, и бёдра, и девушку, составить ему компанию.

Её звали Ева, какая прелесть! Она вела дневник, как Ватсон, курила, как Шерлок Холмс, и плавала, как Офелия. Адам поинтересовался насчёт порта: дескать, зачем "туда она пришла, сплетя в гирлянды крапиву, лютик, ирис, орхидеи"?¹³ Всё это, за исключением крапивы, подарили ей её подружки, чтобы утешить. Тут Адам услышал продолжение истории, которая вчера прервалась столь драматическим образом. Они, видите ли, отмечали провал её первой книжки, которую, судя по отчету издателя, купили всего пять человек - она сама, её родители и две вышеупомянутые утешительницы. Английское пиво и мексиканский самогон - отличный вариант для того, кто хочет напиться до бесчувствия, так что, когда виновница торжества посреди вечера вдруг покинула разобранную на части компанию, никто особенно не удивился. Что именно Ева намеревалась сделать - освежиться или утопиться - осталось неизвестным.

Английская девушка - это клубок противоречий, но сердце у неё плавкое. Больше всего на свете она любит отвечать на вопросы, касаемые её самой, и если вы готовы слушать её щебет как музыку, она будет считать вас интересным собеседником.

Чем она занимается? Продаёт ракушки на берегу моря, сказала она, и Адам почувствовал острое, почти эротическое удовольствие из-за того, что знал продолжение этой скороговорки, которой остроумные англичанки отвечают на упомянутый выше вопрос:

- Это морские ракушки, я уверен¹⁴.

Её поразило (скажет она позже), что русский говорит по-английски (англичане вообще недооценивают русских). Её заразила (тоже её выражение) его любовь к Шекспиру. Адам выразил желание узнать её семейное положение.

Не замужем. Проживает с родителями на окраине города, где пешеходный мост перешагивает через мелкую, поросшую ивняком речку. Ещё имелись два брата-близнеца (имя одного из них Адам позаимствует для третьей главы) и румяная хохотушка сестра в том возрасте, когда любая девушка отбрасывает на окружающих цветущую сень. Ева уверяла, что та обязательно понравилась бы Адаму, а покаместь ему нравилась сама Ева: звуки её голоса, живость движениий и отполированные солнцем руки, которые то нарезали воздух ломтями, как ветчину, то нежно его поглаживали, как кошку, и Адам поймал себя на мысли, что тоже начинает нарезать и гладить. Ещё он то и дело поправлял ворот рубашки, поднимал брови, откашливался, приглаживал волосы, закидывал ногу на ногу, вертел в руках маленькую круглую зажигалку, которую Ева неосмотрительно выложила на стол, и, в общем, вёл себя как дурак, что искупалось лишь тем, что и сама она весело смеялась бородатым русским анекдотам, которые он для неё переводил ("And here I go out - all in white"¹⁶), интересовалась происхождением его перстня с синим турмалином (oculis, non minibus¹⁷), и её порхающая, как бабочка, ладонь время от времени быстро присаживалась к нему на рукав.

Засиделись.

- Чёрт, - сказала не чурающаяся пейоративов¹⁸ Ева, бросив взгляд на свои наручные часики, которые были на него совсем непохожи, и Адам вызывался её проводить.

"Немного досадно, - раздумывал он, возвращаясь домой пешком, - что мои губы горят не от поцелуев, а из-за излишка красного перца в карри". Адам никуда не спешил и даже выпил кофе в двух разных кафе в расчёте на то, что в сумерки ему лучше удастся рассмотреть то, что не видно ни днём, ни ночью. "О милая Офелия! О нимфа!"¹⁹ Вовремя подоспевший Гамлет бросает утопающей надувную уточку, и они живут долго и счастливо, оставив Шекспира с носом. Адам усмехнулся. Пока всё это напоминало ему... Пока он не мог сказать, что именно это ему напоминало. Пародию на "Принца Датского"? Когда-то прочитанный, но забытый роман? Сон наяву? Или какую-то дурацкую игру, чей руководитель, судя по всему, и сам пребывал в неведении относительно её истинной цели. Ну почему же сразу "дурацкую"? В отличие от Адама, я-то отлично знала, в чем состоит цель этой игры. Бедный Адам! До сих пор он руководствовался скорее чувством, чем разумом, но даже случись ему призвать на помощь ум, едва ли он догадался бы о том, какую роль ему предстоит сыграть в этой истории, как не догадываемся и мы, карамболи судьбы, арлекины рока, о том, что всех нас ждёт там, где свет рампы делает темноту зрительного зала ещё темнее.

Когда становится слишком темно, автор всегда приходит на помощь своему персонажу. Осторожно, Адам, здесь ступеньки, а здесь - дренажная канава, полная сигаретных окурков и мёртвых листьев. Перешагнул в задумчивости, даже не заметив. О чём он думал? Трудно сказать. Неразрешимые вопросы с детства занимали его ум. Занимать - занимали, да назад не отдали. Может быть, поэтому ему сейчас было так трудно выразить одним словом то чувство, которое он уже носил у себя внутри, как другие носят зачатки безумия или раковую опухоль. Любовь - неправильное слово. Любовь. [л'уб`оф']. Л.Ю.Б.О.В.Ь. Слово, состоящее из двух гласных и трёх согласных букв, в каждой из которых нет никакого смысла. Не имеющее признаков существительное, вынужденное заимствовать у стоящего рядом прилагательного его свойства: прекрасная, неразделённая, мучительная, смертельная. Слово-ключ, открывающий дверь, ведущую в запретную комнату. Читатель, не ходи туда! Ведь ты же знаешь: "Она стала тереть ключ своим платком, но пятно не сходило. Она тёрла ключ песком, толчёным кирпичом, скоблила ножом, но кровь не отчищалась; исчезая с одной стороны, она выступала на другой, потому что ключ этот был волшебный"²⁰.

Незнакомые переулки, проезды и тупики сразу же закружили задумчивого пешехода, и только одна тихая улочка пожалела его: взяла за руку и отвела к морю. После городского асфальта подошвы приятно удивились податливости песка. Толстые серые чайки с жёлтыми лапами стояли и смотрели на бродягу, который спал на лавочке, прикрыв голову газетой. "Синяя борода жив!", "Страшная находка в Провансе!" - вспомнились Адаму утренние заголовки. Интересно, что снится бедолаге? Крюк в потолке? Говорящая сойка? Низкое солнце смотрело на мир натруженным за день воспалённым красным глазом - второй с огромным трудом, навалившись, удалось закрыть ночи, которая уже заняла всё небо над морем. Ветерок мимоходом потрепал Адама по волосам (не скучай!), подхватил с песка лепестки ромашки и, поднатужившись, опрокинул стоявший на набережной алюминиевый мусорный бак. Адам прислушался, дожидаясь подтверждения первого утверждения одной из местных примет - "собака лает - ветер дует", но было тихо. Внимательный Адам! В то время как его глаза и уши замечали всё это - догоравшие руины заката, охотившихся на вечерних насекомых летучих мышей, мерцавшую полоску далёких огней на той стороне залива, а ноги вели неизвестно куда, его внутренний соглядатай, двигавшийся параллельно по запасному пути сознания, с надеждой прислушивался к тайной подземной работе, которая происходила у него внутри: так, должно быть, Цинциннат Ц²¹... Страшноватый запашок из общественной уборной привел Адама в чувство. Он огляделся. Как космический корабль, светился огнями кинотеатр, внутри которого бессонные маньяки поедали рекламу, поедающую их самих. Отливал и приливал снова холодный электрический свет. Проститутка на углу кивнула Адаму, как старому знакомому, и вдруг с отчётливостью галлюцинации девушка в мокрой зелёной юбке прошла из одного угла его мозга в другой.

Не дожидаясь лифта, славного своей медлительной плавностью, Адам взлетел по лестнице. Нужный ключ, как всегда, не дался в нетерпеливые руки, так что пришлось, горбясь и чертыхаясь, перебирать всю связку, испытывая их один за другим. Наконец дверь открылась, и он бросился к столу с такой страстью, как если бы это был не стол, а Бог, а сам он - не Адам, а беливер²². Во имя Дюма-отца и сына и святого духа.

Адаму, конечно, было не до того, но я-то видела, как в приоткрытую дверь заглянула серая соседская кошка с жёлтыми глазами, но не вошла, подумала немного и отправилась куда-то по своим кошачьим делам, а получасом позже её полоски снова мелькнули в дверном проёме, но уже в обратную сторону.

***

I. Лу

Бывает любовь с первого взгляда, с первого прикосновения... Это была любовь с первого дня разлуки. Любовь может взорваться, как звезда, как нашпигованная взрывчаткой кукла, а может тихой сапой увязаться за вами в кругосветное путешествие на трансконтинентальном, роскошном, серебряном снаружи и плюшевом изнутри "Восточном добролёте", - путешествие, больше похожее на вращающийся стенд в книжном магазине с дешёвыми покетбуками из серии "Волокита": "Тихий дон Жуан", "Доминатриса в Стране чудес", "Жизнь и эротические приключения Робинзона Крузо, прожившего двадцать восемь лет в полном одиночестве", снова дон. Прохладное шёлковое бельё в фирменных голубых тонах, заложенные уши, мятный леденец и отзывчивая стюардесса в промежутках между Сексом, Сассексом и Мидлсексом.

Европа разочаровала меня. Меня утомило лазанье по Лозанне в поисках хоть какого-нибудь борделя; гамбургеры в Гамбурге оказались несъедобны, а девушки - недёшевы; французские города Порниш и Порник не имели отношения к порно. Мигрируя без всякого плана в направлении заката, я перебирался из города в город, из страны в страну, мало чем отличающихся в смысле развлечений и дорожных указателей ( - церковь, - публичный дом), в компании наёмного ангела-телохранителя, уже старого, но по-прежнему надёжного, как револьвер, похахатывающего мастера похохотливых дел, Рококо Сиффреди, вошедшего в порноанналы по обе стороны бурливой Атлантики. Мой добрый друг! Ты показал мне чёрные и бриллиантовые города, где чернота - настоящая, а бриллианты - фальшивые; ты распахнул для меня двери в заведения, обозначенные пятью красными кинжалами в путеводителе по злачным местам; ты познакомил меня с прекрасной Инкогнитой. В прошлом драматическая актриса ("Три с половиной сестры", "Вишнёвый самосад"), а ныне прима бурлеска, одетая лишь в золотые звёзды на сосках и цепочку на талии, вечером, при плохом освещении, была похожа на мою девочку. Приторные, притворные, дорогостоящие ласки; тёмные намёки, произносимые томным голосом... Чем дешевле кабаре, тем дороже приходится платить за ту, ради которой стоит его посетить. Я спустил на Инкогниту кучу денег и даже время от времени был нежен, но никакое плотское наслаждение не способно сойти за любовь.

Путешествие перешло через полдень; Рококо перешёл с французского на английский; я перешёл с любительниц на профессионалок, как с лёгких наркотиков переходят на тяжёлые. Непал, Индия, Шри-Ланка; камасутра, буддизм и триппер. Я странствовал и совокуплялся, совокуплялся и странствовал, и даже однажды пережил крушение, когда моя "Надежда" налетела на рифы где-то в районе тропиков. Пока Рококо рубил пальцы обезумевшим от страсти пассажиркам, желавшим забраться к нему в спасательную шлюпку, я плыл себе и плыл, отпугивая акул краснотой пригоревших на солнце ляжек и громовыми раскатами метеоризма. Пара очаровательных русалок (увы, лесбийского толка) помогли мне добраться до берега; крепконогие гогеновы островитянки показали мне, где находится точка G; юная дочь начальника поезда да огненный русский виски из Белоконска скрасили бесконечное путешествие с востока на запад через стиснутые тисками зимы Северные территории, но ничто - ни спирт, ни флирт, ни огромные розовые личинки пальмового шелкопряда, слывшие у местных крестьян за афродизиак, не помогли мне забыть изрезанный сырыми овражками сосновый бор, где сквозь стволы деревьев белеют скульптуры, похожие на вехи моей памяти.

Скорее, парк, а не бор, прямоугольник зелени и тишины среди окаменелого города. Послеобеденная сигара на скамейке; девушка, по средам и пятницам берущая уроки бельканто у моей тётки. Не раз и не два я видел, как она (девушка, а не тётка) идет по дорожке, ровной, как девичий пробор, сквозь полосатую древесную тень, изумрудные пятна солнца и дрожащий от жары воздух, но ни разу мне не пришло в голову с ней заговорить: девушка была, что называется, не в моём вкусе. Она сама заговорила со мной.

- Бонжур, месье Лу.

Мы знакомы? Выяснилось, что она и я состоим в каком-то дальнем родстве, как дикий ландыш с домашней спаржей. Лаковые туфельки, белые гольфы (один сполз складками, обнажив заплатку пластыря под коленкой), пышная юбка цвета "умереть - не встать", блузка на резинке и фригийский колпак, который она носила из замысловатых соображений молодёжной фронды.

- Куда ты идешь, Красная Шапочка?

Она смешливо прыснула, но настороженные уши выдавали её волнение. Я бы не сказал, что накануне своего совершеннолетия она была хороша собой. Светлые волосы, серые глаза, крупноватые, чуть вывернутые внутрь колени, два-три розовых прыщика на переносице. Кроме того, Анне-Аннабель (так её звали) не мешало бы сбросить вес. Почувствовав моё внимание, она повела плечами (должно быть, блузка прилипла к спине), и я вызвался её проводить. Егозливые взгляды из-под ресниц; быстрый плеск короткой юбки по голым ляжкам; жёлудь, хрустнувший под каблуком, как раздавленный мел.

Было часа два пополудни. Из-за похожих на творожные горы облаков оглушительно выскочило солнце и принялось светить изо всех сил, словно торопясь наверстать упущенное. Пахло землёй и хвоей. Через посыпанную гравием дорожку тяжело перелетали шмели. Далеко, за лесом, словно предчувствуя будущее, нежно пропел автомобильный рожок. Ещё где-то в стороне звонко лупили в теннис, но пряные, бархатные, словно разомлевшие от жары запахи и звуки только подчёркивали тишину и уединение. По верхушкам деревьев быстро прошел ветерок. Кажется, намечалась гроза, но электрическое напряжение, разлитое в душном воздухе как-то само собой разрешилось не ударом грома, а первым поцелуем, который в настоящее время покоится в братской могиле на мировом кладбище себе подобных.

Притворное сопротивление, уступчивое упорство. Она прижималась нетерпеливым животиком к моим расшитым золотом панталонам и в то же время упиралась руками мне в грудь. Отчаянно блеснула браслетка часов у неё на запястье. Обилие нижних юбок, как последний рубеж обороны, встало на подступах к крепости, в которой уж скоро восемнадцать лет томилась принцесса Луантен. "Когда ты станешь поумней, то будешь падать навзничь"²³, - так поучала Джульетту её кормилица. Моя умная девочка тоже приняла меня в хрестоматийном положении "на спине".

Молоденьких любительниц погадать по ладони всегда озадачивала лапидарность моей линии жизни. Зато линия сердца была у меня на удивление длинной, а бугорок Венеры - упругим в любое время суток, так что я не могу сказать точно, сколько прошло времени перед тем, когда я смог наконец оторваться от нечаянной, ошеломлённой, запыхавшейся любовницы. Щёчки ее раскраснелись; в растрёпанных волосах запуталась сухая сосновая иголка; рыжий лесной муравей заканчивал восхождение на один из белоснежных холмов её груди. Она разрыдалась (от избытка чувств, я полагаю), но её мокрые глаза сияли от счастья.

Здесь важно вовремя поставить точку, но я хочу, чтобы читатель увидел конец эпизода моими глазами. Бедная А.А.! Слёзы текли по её щекам, она прикрывала рукой промежность, а я стоял над ней с протянутым носовым платком в правой руке, её белыми трусиками в левой, в то время как между ними уже снова поднимал свою тяжёлую голову змей-искуситель... Получасом позже я помог ей собрать рассыпавшиеся ноты (опера Гуано "Хаос"? похвально) и проводил до графской часовни, где мы и расстались ко взаимному удовольствию.

Мы встретились ещё несколько раз перед тем, как она вышла замуж за этого своего охотника (я столкнулся с ним накануне отъезда: он плевался, произнося шипящие, и, как шпагой, тыкал мне в грудь сигаретой). И потом ещё несколько раз: на разухабистом диване у меня дома, на сеновале, где почему-то пахло не сеном, а прелыми яблоками, и даже на авиньонском мосту²⁴, - и всякий раз мой опыт и её любознательность сливались друг с другом так же естественно, как у кентавра его лошадиная часть сливается с человеческой. "На свете нет ничего приятней быстрых, взаимных и потому совершенно бескорыстных удовольствий", - сказал Сиффреди как раз перед тем, как его зарезали в одном из притонов Гонолулу, где бандиты с тупыми головами и бандитки с острыми грудками играют в трик-трак на раздевание.

Смуглая коренастая Корсика; танцующий всю ночь напролет Тенерифе; знаменитая крепостью своей текилы Саудовская Агавия; плодородный и любвеобильный Пиндостан, где водится диковинная разновидность женщин, которые никогда не бреют ноги, - знаменитые, дорогие сердцу всякого повесы места, складывающиеся в бесконечное путешествие во времени и пространстве. Вот только пространство, должно быть, заложило складку: то, что было бесконечно далеко друг от друга, вдруг стало близко, и чем большее расстояние разделяло нас, тем мучительней мне было осознавать безнадёжность своего положения: легкомысленный коллекционер любовных романов и романтических возлюбленных влюбился в толстую девочку.

Гололунный коктейль; старые горы, тёмно-серые и слоистые, как сигарный пепел; географическая точка, максимально удалённая от юной победительницы в конкурсе на лучшее воспоминание о себе. В сгущающихся сумерках нежно подвывали гавайские гитары, зажигались огни на набережной, их свет отражался в воде, и эти перевёрнутые восклицательные знаки извивались и колебались, словно раздумывая, не превратиться ли им в вопросительные. "Аха?"²⁵ - удивился какой-то ушлёпок в шлёпках, когда я отказался поиметь его сестрёнку за голубенький этрусский доллар. И действительно: почему? Я уехал в расчете на то, что дорожные впечатления и время смогут утолить мои печали, вот только время - херовый Хирон, если вы хотите излечиться от любовного недуга. Девушки как книги: любят, когда их перечитывают по многу раз, загибают страницы, пишут на полях и передают из рук в руки, но теперь мысль о том, что мою белокурую и белогрудую девочку ласкает кто-то другой, приводила меня в исступление. Гибкие, похожие на подростков китаянки; энергичные, зубастые американки с бритыми лобками; иссиня-чёрные снаружи и розовые изнутри негритянки, способные выпить вас до самого дна (бульканье, свист и шипение соломинки, когда остается совсем чуть-чуть), - все они были тобой! Все щёки, подставленные для целомудренного поцелуя, все губы для поцелуев покрепче, все жаркие объятия и неистовые соития были твоими щеками, губами, объятиями и соитиями; всех их я описал в своих письмах, чтобы не страдать в одиночку.

За время разлуки я получил от Анны одно-единственное письмо на предъявителя разбитого вдребезги сердца. Она сообщала о смерти нашей тётки и просила больше ей не писать. Девушке, а не тётке. Вот оно, это невозможное, мучительное, драгоценное письмо в уже истрепавшемся по краям конверте, на внутренней стороне которого я обнаружил единственное слово, предназначенное действительно мне:

"Приезжай!"

Отчаянная неразборчивость почерка, которым оно было написано, свидетельствовала о том, что больно бывает не только мне.

Я вернулся пыльным ветреным вечером, когда почерк судьбы становится особенно неразборчивым. Дорога шустро бежала, петляла и пряталась в щель под ворота, как змея в расщелину. Мой шофёр потянулся к кнопке звонка, но что-то хрустнуло, заскрежетало, и ворота разъехались в разные стороны. Белый квадрат двора, в который вклинивался длинный чёрный треугольник тени от замковой крыши, был уставлен смежившими темные очи автомобилями, так что никто не обратил внимания на ещё один. Ветер рвал провода, хрустел и громыхал куском кровельной жести. Летели облака. Там и сям вырастали мусорные вихри... Внезапно всё закончилось. Стало тихо. Пыльный настой дня постепенно осел на дно, и я, заключённый в непроницаемый, словно гроб, чёрный снаружи и красный изнутри смокинг, уже совал записку Василию, хозяйскому дворецкому с рыжей бородой, который любил меня как сына за 'dobryi dⁱenⁱ и щедрые чаевые.

В темноватом холле никого не было, если не считать мёртвого гиппопотама, чья прохладная коричневая кожа пошла на выделку дивана да пары кресел, в одном из которых сидел я, а в другом - призрак моей тётки. С этого момента призраки всё чаще будут просвечивать сквозь повествование. Персонажи не будут их видеть, как не видим их и мы, пока еще живые люди.

Я был уверен, что Анна придёт, не более чем на одну вторую. Горящая вполнакала половина люстры отражалась в наполовину задёрнутом шторой окне. Глянцевый журнал, который я подобрал с пола, обещал пятидесятипроцентную скидку на новую коллекцию хрустальных туфелек для настоящих принцесс. Откуда-то издалека доносились поролоновые звуки настраиваемых музыкальных инструментов, ватные голоса, но вот плеснули отдалённые аплодисменты, заиграла музыка. Я уже подумывал, не закурить ли мне сигару, как вдруг почувствовал у себя за спиной особые завихрения воздуха, жаркую волну, которая сопровождает движение всякого полного жизни человека.

Малышка А.А., кель сюрприз! Пожалуй, надену очки, чтобы рассмотреть тебя во всех подробностях. @@. Вот так-то лучше. Хаос кудрей по сегодняшней моде, маленькая розовая сумочка, фламинговое боа и странный, как будто траурный запах духов "Премонисьон" по девяносто девять кредитов за унцию. Вот те на: моя душечка, толстушечка, потаскушечка превратилась в очаровательную молодую девушку! Регулярность исполнения супружеского долга определённо пошла ей на пользу: от прыщиков и лишнего веса не осталось и следа, только щедро подведённые глаза сделались ещё беспутнее. Венера в мехах, похотливая вакханка-нимфоманка, надушенная и возбужденная до такой степени, что это не сулило ни ей, ни мне ничего хорошего.

Мы закружились в приветственном танце, восклицая и кланяясь, подступая и отступая, быстро прикасаясь друг к другу кончиками пальцев, в которых уже ощущался жар зарождающегося желания, бросая быстрые взгляды по сторонам, проверяя, не идёт ли кто, умоляя небеса, чтобы пришёл хоть кто-нибудь, пока ещё не стало слишком поздно. Слишком поздно: я уже прильнул губами к её губам, уже ощутил тот самый вкус жаркого летнего дня в пятнистой лесной тени - сладость слюны, привкус малинового мороженого и мятной жевательной резинки, когда девушка в красной шапочке со смешанным выражением страха и вожделения впервые приласкала эфес моей шпаги.

Далее я буду говорить о тебе во втором лице единственного числа, потому что ты уже взяла меня за руку, ты меня уже куда-то вела. Мы прошли через три пустые залы (американская готика, русское барокко, немецкий хох-модерн) в поисках приемлемого помещения, которое вскоре было обнаружено в самом конце четвёртого (конструктивизм). Это пока ещё пустая комната кажется мне знакомой. Сейчас мы её быстренько и обставим. Камин; рога твоего мужа над камином; шкаф, в который мы однажды шутки ради заперли нашу тётку; овальное зеркало, увитое по кайме позолоченными змеями и плодами; кровать, которая снилась мне по ночам. Что-то деревянно потрескивало в шкафу. Банный халат в ванной комнате бесшумно свалился на пол, да так и остался лежать, уже навсегда.

Я помог тебе освободиться от сумочки и манто. Длинное, струящееся платье было восхитительным, но я попросил или только подумал о том, чтобы попросить тебя снять и его, когда ты сказала:

- Сниму-ка я платье.

У тебя возникли проблемы с молнией, и я рванул её так, что разорвал платье на две половинки; я разгладил две незнакомые мне вертикальных морщинки на твоей переносице; ты разгладила складки на постели, как если бы это были складки времени; ты собиралась выскользнуть из моих объятий, чтобы закрыть дверь. Ключ? К чёрту ключ! Смакуя огонь предвкушения, я отдал должное твоей груди, белой, как белые стихи английских пьес, как белые ночи по ту сторону северного порочного круга; ты оценила очевидность моего желания; уже скоро мы оба стали мокрыми от слюны.

Перечная мята горчит, а сок горечавки, напротив, сладок. Нежная податливость, сладостное сопротивление; нагромождения наслаждений, груды невыносимой нежности, грозящие раздавить нас обоих. Я никогда не видел, чтобы человек занимался любовью с таким сосредоточенным наслаждением, как ты. Как боги, как люди и ещё раз так, как это делают волки. Пожалуйста, не делай так! Умоляю, делай так ещё и ещё, потому что это прикосновение похоже на удар тока, который способен заставить биться даже самое холодное сердце. Темнота отливала, приливал свет, звёзды лопались с внезапностью перегоревшей лампочки, и эта часть пространства на какое-то время снова погружалась во тьму, но осветив часть - освещаешь целое: я знал, что ты любишь меня, несмотря на то что ни разу не удосужился задать тебе этот вопрос. Ты любишь меня? Да. Ты любишь меня? Да! Тысячу, десять тысяч раз я хочу спросить тебя: ты любишь меня? Да, умноженное на десять в четвёртой степени.

Наши тени на стене тоже занимались любовью, а потому никто из нас четверых не заметил ни тени опасности. И немудрено: случись в этот момент взорваться какому-нибудь Везувию, нас с тобой так и засыпало бы пеплом (сладострастные Помпеи! непристойный Геркуланум!), чтобы пару тысячалетий спустя удачливый археолог раскопал бы наши превратившиеся в камень тела, навсегда соединенные друг с другом в позе соития.

В некотором смысле так оно и вышло. Где-то на дальнем краю сознания как будто распахнулась дверь. Музыка решительно вошла в комнату, налившись, как гневом, гремучей медью, рванули человеческие голоса, но всех их заглушал рёв счастья, могучим потоком вырывавшегося из открытых настежь шлюзов моей души. Наслаждение, вскипев, как молоко, убегало через край уже в третий раз, так что меня почти не удивили три вспышки подряд, похожие на свинцовые молнии, предназначавшиеся мне, мне и, кажется, тоже мне. "Сколько, - должно быть, подумал я, равнодушно прислушиваясь к остывающему звону жизни, - сколько времени требуется трём пулям, проходящим сквозь человеческое тело, для того, чтобы ещё живой человек мог осознать себя мёртвым человеком?" Интервал шириной в квинту, расстояние длиной в квинтиллион или только одно мгновение, в течение которого я понял с абсолютной ясностью, что только сейчас моё путешествие действительно подошло к логическому концу. Вот тема, вот диалектика - тезис, антитезис, синтез, - безжалостная, но единственно возможная в нашем логичнейшем из миров триада, состоящая из трёх простых слов: любовь, расставание, смерть.

***

Адам только что лег и теперь угрюмо курил в постели, стряхивая пепел куда попало. Звуки просыпающегося города гулко отдавались в пустой, как музей, голове. Протарахтел целый выводок мотороллеров. Собственно говоря, всего один, но умноженный на четыре зычным городским эхом. Весёлые пакистанские мусорщики перекидывались шутками и ловко шуровали мусорными контейнерами, которые гремели так, как будто были сделаны не из пластика, а из колокольной бронзы. Мусорщики - истинные мизантропы: выходят на улицу только в утреннее безлюдье. Наконец-то уехали, да с таким рёвом, что в стоящем на столе стакане зазвенела ложечка. Адам смял пустую пачку сигарет, и она грустно хрустнула: не по-христиански! Его немного подташнивало, болела голова: набравший инерцию мозг продолжал перекатывать камни. Литературное похмелье - обычное дело для того, кто любит писать по ночам.

Реклама, проститутка, Ева. Адам понятия не имел, почему именно это сочетание людей и явлений вызвало лавину, но первая глава была написана. Что это будет? Рассказ, новелла или, быть может, роман? Пока он этого не знал, а я знаю. Вдохновение с одинаковым удовольствием утоляет жажду из "хрустальных родников горных вершин и мутных ручейков, стекающих из нужников частных жизней"²⁹. Адам уже давно перестал удивляться тому, что какая-нибудь дрянь, хлам, гиль и гниль из мусорной корзины существования - кричащий газетный заголовок, дохлая ласточка, восточно-европейский акцент приходящей по средам уборщицы, - не имеющие сами по себе ни цены, ни веса, внезапно соединяясь, составляют критическую массу: валентности рвутся, ядро начинает безудержно делиться и голова взрывается, но не для того, чтобы разрушить, наоборот, чтобы произвести на свет новую вселенную, которая расширяется, остывает, и из ничего получается всё.

Материализация литературного текста - величайшая тайна творчества. Как мучительны эти корчи, как глубоки восторги и горьки злоключения, как радостны торжества, когда пустота страницы, наконец, сгущается и начинает говорить человеческим голосом. Как подкатывает дурнота от одной мысли, что на краю стола тебя поджидает целая стопка ещё пустых страниц.

Вот как это описывал сам Адам в одном из своих эссе³⁰, полный текст которого можно посмотреть в Приложении 1:

"Сначала был только я - довольствующийся самим собой ноумен, даже не осознающий себя писателем. Для удобства назовем этот уровень творческого процесса уровнем 0. Затем из этого абсолютного нуля, по сути представляющего собой самую настоящую пустоту, появилось некое беспокойство, волнение, "творческий зуд", и вдруг я осознал себя автором. Теперь был я, автор, и больше ничего - "один без второго"³¹, и поэтому присвоим этому уровню номер 1. Должен заметить, что быть одному было довольно скучно, и я принял решение: "А напишу-ка я эссе!" Черт возьми, ещё мгновение назад я был один, и вот уже нас стало двое: я и эссе! То, что на данном этапе творческого процесса это эссе представляло собой недифференцированную общую идею абстрактного эссе или даже, скорее, волевой акт, направленный на написание некоего эссе, не отменяет того факта, что нас стало двое, и я, в грамматическом смысле представляющий собой 1-е лицо единственного числа, теперь мог сказать ему: "Ты - эссе, которое я собираюсь написать", несмотря на то что оно находилось во мне, было абсолютно неотличимо от меня самого, и я пока не мог с определенностью утверждать, где заканчиваюсь я и начинается эссе. Поскольку местоимение "ты" является 2-м лицом единственного числа, то так и назовем этот уровень: уровень 2.

Только сейчас мы опустились до уровня ума, и он вступил в игру. На этом этапе творческого процесса я уже знал, что нужно делать. Именно в уме моё эссе приобрело структуру и обросло плотью слов, пока ещё не высказанных вовне. Моё эссе по-прежнему находилось во мне, но я уже отчётливо видел его и мог сказать: "Это - я, а это - моё эссе". Снова незаметно для меня произошла чудесная метаморфоза: нас стало трое, т.к. местоимение "это" 3-го лица, и, следовательно, это уровень 3.

Всё, что мне оставалось сделать на 4-м уровне творческого процесса - это экстернализировать и материализовать свое эссе. Это было несложно: я напечатал его под копирку на своём "Ундервуде" и даже опубликовал в "Philosophie und Leben"³², после чего пара злобных немецких психоаналитиков, Карл Энгельс и Фридрих Маркс, не оставили от него камня на камне. В креационистском смысле вселенная моего эссе теперь была полностью завершена, и я, глядя на неё, видел, что это хорошо".

Ухватив за шиворот попытавшуюся проскользнуть мимо тему, Адам приподнял её над землёй и осмотрел со всех четырёх сторон, как поднимают за ручку и осматривают новенький, ещё пустой чемодан. Пожалуй, он уже знал, чем его наполнить: это будет... ну, скажем, это будет история в стиле акутогавовой "Чащи": разные версии одного и того же события, рассказанные разными людьми, которые связаны между собой сложными чувственными отношениями. И чтобы в ключевом эпизоде в зависимости от рассказчика менялась погода... И время суток... И ещё дорога, по которой предстоит пройти персонажам, напоминала бы разухабистый авторский синтаксис, а усиженные воронами окрестные поля были бы похожи на черновик, чёрный от бесчисленных правок.

Адам вздохнул: всё это, конечно, очень увлекательно, но, судя по всему, заснуть ему не удастся. Он ещё подумал, не спуститься ли ему в лавку за сигаретами, и в ту же секунду заснул.

"Сон - апокриф яви", - сказал Керкус и был прав. Некоторые из сновидений незначительно расходятся с реальностью и даже дополняют её: так в сон прокрадывается накануне прочитанная книга, и впечатлительному ребёнку снится тёмная опушка леса, серая бестия, быстро мелькнувшая меж кустов, и красная вязаная шапочка, лежащая на этой опушке. Но чаще всего сон и бодрствование существуют как бы в разных измерениях, где одни и те же явления, чувства и вещи хоть и выглядят одинаково, но имеют разный смысл или вообще не имеют смысла. Может быть, поэтому сон с таким трудом перекладывается на язык бодрствования. Слова ему не по росту, не по размеру. Описать сон - то же самое, что пересказать сюжет "Гамлета" своими словами: студент возвращается домой из-за границы и узнаёт, что его дядя спит с его матерью, перед тем укокошив его папашу. История из области психоанализа: плоско, банально и скучно. Увы, даже самый волшебный сон, выраженный словами, теряет свой блеск и прелесть. Так бабочки, перелетающие из света в тень, утрачивают краски, а застенчивая купальщица при приближении превращается в жирную деревенскую девку, которую не вогнать в мак даже звонким шлепком по заднице.

Бывает так: смотришь, и вдруг что-то блеснет на периферии зрения - то ли солнце отразилось в зеркале поворачивающего автомобиля, то ли удачливый рыболов подцепил золотую рыбку, чья чешуя быстро сверкнула в свете луны. К сожалению, чудесное челюстноротое не исполнит ни одного из его желаний: слово, ещё минуту назад плещущее, живое, тускнеет и засыпает, словно рыба, стоит только вытащить его из омута ума на берег страницы. Вот и я вынуждена интерпретировать³³ в терминах яви мучительный, многокольчатый, похожий на мозгового паразита сложносоставной сон, которого Адам будет вытягивать из своей головы на протяжении всего повествования. Когда переводишь с лунного языка на солнечный, то хочется писать каким-нибудь особым, небывалым шрифтом, но за неимением такового я буду вынуждена прибегнуть к простому курсиву.

Перевожу.

Они познакомились в ночном клубе на краю города, где прожигает жизнь голубая с золотом молодежь. Только на могилах цветы вырастают сами собой, а Адаму пришлось купить розу, словно сделанную из чёрного бархата, и воспользоваться услугами вертлявого официанта, чтобы тот передал её девушке, сидящей через два столика от него. Она продолжала непринужденно отпивать маленькими глоточками из кофейной чашечки, но Адам видел, что её отставленный мизинец взведён, как курок. Минуту спустя он пригласил незнакомку на танец, и, когда её прохладные руки легли ему на плечи, а зрачки сверкнули и задымились, как стволы пистолетов, выстреливших ему прямо в сердце, он пал, сражённый лунным ударом. "Ко мне или к тебе? Нет-нет, пожалуйста, позволь мне заплатить". Адаму показалось, что она испытала эротическое возбуждение от суммы денег, которую он оставил на чай.

Проснувшись за полдень, Адам обнаружил, что эротическое возбуждение действительно имело место. Но не эрекция беспокоила Адама, а любовь.

Любовь. Синяя магия, ловкость рук, древнее, как мир, искусство, посредством которого скрытый в темноте иллюзионист отводит глаза очарованным зрителям. Но как бы толково и складно не подыгрывала я желаниям Адама, как бы искусно не выдавала их за его собственные, сам Адам или, вернее, самая сокровенная его часть всегда подозревала, что любовь - это узилище, которое из-за отсутствия стен и решёток не перестает быть тюрьмой. У него самого имелись два-три рассказ про то, как просто потерять голову, и поэтому его сердцу было так трудно заручиться согласием его головы. Живущая в ней профессия охлаждала ум. Привыкнув разбирать воображаемые чувства на части - тут были и нежность, и любовь, и страсть, Адам с опасением относился к настоящей нежности и страсти и к своим сорока почти убедил себя, что его единственной любовью является дорога: лишь болезнь да случайное стечение обстоятельств могли задержать его на одном месте дольше, чем того требовало написание новой книги. Он берёг в памяти эти остановки: так, ещё в институтские годы он написал "Метеор", быстро сверкнувший в морозном чёрном небе одной северо-европейской столицы, которую он без сожаления покинул, чтобы никогда в неё не возвращаться; за четыре дня написал цикл стихотворений в пыльном южном городишке с непроизносимым названием и тоже покинул, перебираясь с места на место и даже перешагивая через границу. Некоторые из них он вспоминал с благодарностью, другие - с печальной усмешкой (не оправдали надежд). Вероятно, в тех местах тоже водились девушки, с некоторыми из которых он был близок, но вот что странно: он не мог вспомнить ни одной из них и даже сам удивлялся своему беспамятству относительно их внешности, имени и уж тем более их дальнейшей судьбы. Короче говоря, всё это требовало известной осторожности, но с другой стороны, - нашептывало ему сердце с другой стороны, - первая глава написана, а это значит...

Теперь они встречались каждый день, что бы это ни значило. Адам ждал Еву в летнем кафе на набережной, которое они уже называли "своим", и её появление, пятнистое от липовой тени, её летящее белое платье, губы, слова, дыхание, загорелые предплечья с тонкой штриховкой золотых волосков, молочная белизна подмышек, являвшаяся как откровение, когда она поднимала руки, чтобы поправить причёску, сладковатый запах её цветочных духов и даже то, как она вгрызалась в круассан, подбирая кончиком языка особенно лакомую крошку, или быстро-быстро маленькими глоточками отпивала из кофейной чашечки - всё это отзывалось в нём удушливой волной узнавания. Узнавания чего? Он не помнил.

"А может быть, всё-таки..." - продолжал сопротивляться Адам. Он попытался призвать на помощь прошлое, где никакой Евы не было, но вместо комфортного одиночества память почему-то подсунула ему комфортабельную одноместную палату в лесном санатории для душевновыздоравливающих, где Адаму как-то довелось провести пару летних месяцев. Нет, в этом направлении ходить не стоило, и Адам двинул в противоположном. "Стоит ли оно того? - думал он. - Эрос, филия, сторге, агапэ³⁵; учащённый пульс, стеснение в груди, сердечные перебои". Всё это совсем не сочеталось с простым и понятным смыслом его жизни, и в то же время он чувствовал, что больше не может без этого обойтись. А, может быть, всё-таки... И тут, заметив его сомнения, любовь зашла с козырей. Эта девушка была безупречна, насколько только может быть безупречной та, в которую ты влюблён. Теперь одного её быстрого взгляда из-под бархата ресниц хватало для того, чтобы всё начинало дрожать и расплываться, как далёкие вершины гор в жаркий день, и чувства как будто привставали на цыпочки, чтобы лучше видеть поверх голов по-обыкновенному чувствующих людей. Видеть что? Хорошенькую розовую кашу, поедавшую гречневого поросёнка за стеклом зоомагазина, на которую Ева указала Адаму сразу после первого поцелуя среди бела дня; пёстрые от солнца, покрытые толстым слоем сухой хвои дорожки городского парка, где они целовались более основательно; ночь, вылизывавшую чернильным языком новорождённые городские огни, и фиолетовый рассвет, который он уже привык встречать на пути домой.

Как же славно проводили время эти двое! Они разговаривали о литературе так, как будто признавались друг другу в любви.

- Тебе нравится Пушкин?

- Очень нравится.

- А Шекспир?

- Люблю, люблю, люблю!

Они развлекались тем, что переводили обоих на несуществующие языки. Гласная буква заменялась на следующую за ней в алфавитном порядке другую гласную, согласная - на согласную, и вуаля - вот как пушкинское "Я помню чудное мгновенье" звучало на языке Антитерры³⁶, которая, я верю, всё-таки существует:

А рунпя шыжпуё ндпугёпбё:

Рёсёжу нпуй агометб фэ,

Лел нонумёфпуё гожёпбё,

Лел дёпой шотфуй лсетуфэ.

- Этот "лел" кажется мне особенно трогательным, не так ли, мой милый дёпой?

- Подожди, теперь моя очередь: Vu ci us puv vu ci?³⁷ Вот в чём вопрос.

- Божественно!

- А вот ещё: а фёва мявмя.

- Что это?

Так на языке антиземлян звучит "я тебя люблю".

Когда ты влюблён, то кажется, что вещи и явления, окружающие тебя, становятся больше своей натуральной величины, как будто от соприкосновения с твоими чувствами они возвращают себе изначально присущую им, но утраченную со временем полноту. Слова и звуки приобретают особое выражение, Как! Будто! После! Каждого! Из! Них! Стоит! Восклицательный! Знак! и все они начинаются с заглавной буквы. Весь мир оборачивается тебе вслед, обменивается знаками и, крадучись, следует за тобой: мокрый каменный дед верхом на каменной лошади провожает тебя глазами и подмигивает отлакированной ливнем, уже тронутой осенней ржавчиной листве, сквозь которую внимательно сквозит бледное сентябрьское небо, а на его фоне чёрный, словно нарисованный тушью, строительный кран вытягивает шею, чтобы лучше видеть, - и вот увидел и указывает на тебя рукой. Но стоит тебе самому обернуться и поднять голову, как мир, словно спохватившись, снова принимается нарочито каменеть, сквозить, вытягиваться и существовать как будто сам по себе, притворяясь, что ему нет до тебя никакого дела. Впрочем, есть один способ, при помощи которого можно подсмотреть, чем занимается ничего не подозревающая жизнь за твоей спиной.

Ева работала в какой-то конторе по продаже песочных часов, где зарабатывала гроши, но зато могла пользоваться временем по своему усмотрению. Они встречались под курантами городской ратуши и отправлялись гулять.

О, как Адаму нравилась эта нерешительность, когда Ева в задумчивости замирала на пороге магазина, а потом, словно спохватившись, решительно толкала стеклянную дверь; звенел колокольчик, и вот уже очарованный наблюдатель видел сквозь стекло, как она кланяется ярлыкам, хмурится, качает головой, переходит к другому стеллажу и истово, как будто пытаясь как можно скорее отделаться от неприятного воспоминания, расстилает у себя на груди платье без рукавов, а вокруг неё неподвижно стоят похожие на угрызения совести ангельски терпеливые продавщицы.

Разложенные на витрине вещи знали, что этот-то ничего не купит, и бросали на Адама презрительные взгляды. Ему было не до них. Он ждал, когда солнце выглянет из-за тучи и стекло магазина превратится в волшебную амальгаму, позволяющую увидеть то, что простым смертным видеть не полагается.

Застигнутые врасплох люди, предметы, чувства, слова и мысли; изнывающие от жажды бутылки в баре напротив; официант, вытирающий столики; старушка в жёлтом шарфе, из под руки смотрящая туда, откуда доносится рёв сирены: близится, близится - и вот пролетает мигающая красным светом пожарная машина, проскакивает за ту черту, где горит метафизический пожар, сталкиваются галактики и туманности рождают миры; по стене взбегает и всё не может взбежать неоновая реклама, которой невтерпёж дождаться ночи, а рядом, привалившись к ограде, стоит сверкающий хромом новенький велосипед... Адаму казалось, что ещё немного, и ему откроется суть вещей, но в этот момент облако застило солнце, мир позади него погасал, но зато снова зажигался тот, что перед ним. Евы не было, и Адаму приходилось приложить усилия, чтобы разглядеть в примерочной кабинке (кабинке родом из тех, что скрывают человека только до колен) её нетерпеливо переступающие ноги в персиковых чулках, которые и на ощупь должны бы быть такими же нежными, как и на глаз, но он знал: на самом деле они прочнее стальной брони, если подступиться к ним в неурочный час.

Ева выходила, ничего не купив, но зато с пластмассовым стаканчиком кофе в руках, давала Адаму отпить глоток, и эта тёплая, сладкая муть напомнила ему вкус надежды на какое-то будущее, неопределённое счастье.

На самом деле они редко говорили о литературе, и приведённый чуть выше диалог на антиземном языке имел место в адамовой голове. Пожалуй, сведу все их разговоры на эту тему в один, чтобы больше к ней не возвращаться.

Евины представления о литературе были довольно традиционны. Из русских она уважала Толстого (должно быть, за толщину томов) и, как все иностранцы, обожала Достоевского, хотя не осилила до конца ни одной его книги. Мне тоже ни разу не удалось этого сделать. Годунов-Чердынцев говорил, что Достоевский всегда как-то напоминает комнату, в которой днём горит лампа³⁸. Я бы сказала, что эта лампа горит в комнате сумасшедшего дома. А вот и его обитатели, выстроившиеся в очередь за галоперидолом, - длинная череда неврастеников, психопатов, эпилептиков, маразматиков, эротоманов, садистов и просто буйнопомешанных, которых Фёдор Михайлович выдавал за обычных русских людей. Добавим ко всему этому "мелодраматический сумбур и пошло-фальшивый мистицизм"³⁹ самого автора и получим такой литературно-психологический портрет, что становится понятно, почему русская душа до сих пор остаётся загадкой для иностранцев.

- Ну хорошо, - сказал Ева, - а как насчёт современников? Стивен Кинг?

Видел его живьём. Один раз на книжной ярмарке в Мэне, где он подписывал свои книги, а второй - в супермаркете: стоял в задумчивости над замороженными овощами.

Она сказала, что на месте Адама умерла бы от восторга.

- Мне нравятся хорошо развитая мускулатура его фантазии и его очки, - кивнул Адам, - но пишет он, в сущности, ногами.

Однажды Ева призналась Адаму, что его манера низвергать авторитеты кажется ей раздражительной, тем самым невольно процитировав моего редактора. Кроме того, их обоих, и редактора, и Еву, удивляло полнейшее равнодушие Адама к тому, что прогрессивные критики называют "социально-политическими проблемами современности". Глобальное потепление, исламский фундаментализм, голод в Африке, попираемые со всех сторон принципы свободы, равенства и братства, а также другие важные вещи навроде сужения ареала обитания китайских панд или, наоборот, расширения ареала обитания самих китайцев - вот темы, которые не может обойти стороной ни один писатель, если он хочет быть актуальным. Увы, для нас с Адамом только одна свобода имеет значение - свобода творчества. Равенство занимает нас лишь в математическом смысле, а от всякого братства разит козлом. Пусть социальные язвы врачуют журналисты и психиатры, а нам недосуг, тем более что пришло время поговорить о вещах, которые казались Еве более интересными.

Да, ей тоже нравились пустые пространства - пустые пространства миллионных тиражей, где Букер с Нобелем перекликаются гулкими голосами. Призы и награды - вот что она считала настоящим мерилом успеха. У Адама было немало этого добра, но хотя ни одна из его литературных премий не имела отношения к тирании тиражей, Ева всё равно завидовала его "Серебряному перу" и ненавидела Штерна, обошедшего конкурента на шесть очков. Каково это - зарабатывать на жизнь писательством? Адам ответил. Её интересовали цифры. Он уточнил. Она нахмурилась: должно быть, ожидала большего. На его замечание, что венок сонетов является лучшим украшением для головы поэта, Ева сухо ответила, что предпочла бы лавр, а ещё лучше - бумажные деньги.

- How vainly men themselves amaze to win the palm, the oak, or bays⁴⁰, - процитировал Марвелла начитанный Адам, и Ева показала ему язык.

Адам потихоньку приобрел ту её злосчастную книжечку и был разочарован. Евина проза напоминала ему синтетические сливки, которыми поливают консервированный компот из злободневности и дидактики, и отличалась от прочих стоявших на книжном прилавке консервных банок лишь своей этикеткой. Впрочем, именно такая еда и является основным источником литературных калорий и витаминов для среднестатистического читателя. Вы его сразу узнаете: homo didacticus⁴¹ - человек кивающий. Обнаружив потребное себе нравоучение, он удовлетворённо кивает, потому что любит найти под книжной обложкой свои собственные представления о добре и зле. "Ну прям как в жизни!" - восторженно восклицает он и льнёт к понравившемуся автору, как ученик к наставнику, а всё потому, что все мы, конечно, разбираемся в морали, а вот в сочинительских приёмах - не все.

Образно выражаясь, вместо строительства собственного литературного храма Ева предпочитала паломничество по общим местам, но не только это заставляло Адама зевать.

В техническом смысле писатели делятся на два типа. Первые выражают многое малыми средствами, а вторые наоборот: пользуются многочисленным арсеналом, даже если описывают мелочи жизни. Адам, конечно, относился ко вторым. Как он радовался, когда ему удавалось разъять на части и собрать заново литературный приём или вывернуть метафору наизнанку, но не ради изощрённого литературного трюкачества, а лишь потому, что только верный эпитет вызывает к жизни его носителя. Как он страдал, когда от одного небрежно поставленного слова всё предложение рассыпалось, как костяшки домино. Как мучился, пробираясь сквозь бесконечное чистилище правок.

Но Еве были незнакомы муки такого рода. Она следила за модой и предпочитала индивидуальный пошив, но в литературном смысле одевалась в магазине готового платья или, вернее, донашивала то, что уже носил до неё кто-то другой. Её метафоры были банальны, как банан, и буры, как топинамбур: если девичья фигурка, то "тонкая", если губы, то "алые", ну а если поцелуи, то, разумеется, "страстные" или "горячие" (признаться, и сам Адам вряд ли смог бы описать вкус её губ, как не опишешь их человеку, отродясь не лакомившемуся вишней в шоколаде). Она злоупотребляла, как наркотиками, такими эпитетами, как "прекрасный" (о погоде), "чудесный" (о погоде, юноше и сексе) и "фантастический" (тоже о сексе). Ева была способна исписать тьму страниц, громоздя один диалог на другой, и, как многие писатели-середнячки, больше доверяла личному впечатлению, чем вымыслу. Иногда Адаму казалось, что и сам он относился к тем впечатлениям, которые, бывало, поднимали её среди ночи и усаживали за дневник. "Он сказал, что синий камень в его перстне похож на цыганский леденец, - писала она у себя в дневнике. - Надо будет вставить куда-нибудь". Уже вставили! До конца своей жизни бедняжка пребывала в уверенности, что писатель должен быть искренним (sic!), правдивым (sic!!!) и делиться с читателем лишь тем, что пережил сам.

Воображение на санскрите - "манораджья", буквально - "царственность ума". Вот этой царственности Еве и не хватало. Фантастические сопоставления были ей недоступны, и даже если она писала фантастику, то все эти космонавты, космолёты и космодромы были лишь незамысловатыми декорациями, на фоне которых действовала одна и та же модель для подражания - божественная Мэри Сью⁴³, идеальная Ева. Привожу для наглядности образец её прозы:

"I went straight at them drawing the weapon on the way. The gulf under my feet breathed out a stench. In the depth, in the sultry abyss steaming with the miasma, something turned slowly over, the colorful lights bubbled and burst. The daylight faded behind me, the dust of rubbish crunched under my feet. The looters did not stay for my crossing the invisible border between the worlds and drove to me. For all the damages, they moved fast, I noticed. I shot: the baby-doll got an unspecified hole between the eyes, the timer started blinking as it was counting down the time delay and two seconds later the porcelain head exploded like an egg in a microwave, having showered the hurried up skeleton with the whitish mixture of the battery acid, the jelly and the saline solution. The mechanical claw clacked in the air where my head just had been. Well, it was faster than I guessed. I did a quick forward roll between its feet, setting the switch to "plasma". Your back is even rustier, buddy. Yet it was turned round, the blue beam cut it in twain⁴⁴".

Если вы хотите отличить хорошую книгу от плохой - бросьте её на пол. Плохая книга упадёт совершенно бесшумно, как это делают вещи, лишённые собственного голоса: ни отзвука вдохновения, ни малейшего эха искусства. Адам заснул, и книжечка со зловещим замком на обложке сползла на пол, не издав ни звука, но какое всем нам до этого дело?

***

Она была по-сумеречному хороша и совсем непохожа на Еву: короткая стрижка, бледная кожа, серо-зелёные широко расставленные глаза, чью мглу и влажность не могло рассеять и высушить даже самое яркое солнце. Но Адам знал - это Ева, присвоившая себе черты всех тех девушек, которых он когда-то любил или думал, что любит. Дверь скрипнула так сладко, как будто её петли были смазаны не маслом, а мёдом. Адам пропустил девушку вперёд. Сквозистый электрический свет украдкой обозначил чёрный силуэт её стройных ног. Словно в отместку, она набросила на стоящую у постели длинношеюю лампу своё простое синее платье без рукавов, и с тех пор адамова жизнь окрасилась в потустороннее. Выяснилось, что она не носит нижнего белья. Зеркало быстро показало Адаму обратную сторону луны: зачаточные крылья, узкая талия и ягодицы, способные свести с ума даже такого опытного селенолога, как он. "Ты как звезда! Вот только локон здесь рассыпался (это из Малларме). Прижмись к моей груди, дозволь поцеловать твой перстень"⁴⁵... Прервав его романтические прелиминации, девушка опрокинула Адама на спину. Его руки сжимали её целеустремлённые бедра, как будто он пытался помочь ей взобраться на воображаемое дерево, вот только она не нуждалась в помощи его растерянных рук.

"В нашем кругу так не принято", - сказала Ева, когда Адам впервые предпринял попытку заманить её к себе домой. А что это за круг? Отец - военный, мать - учительница. Адам наступал, Ева отступала, он напирал, она упиралась и в конце концов довела изнывающего от желания Адама до такого состояния, что вместо библиотеки он всё-таки отправился в публичный дом, пообещав себе выложиться на все сто. К счастью, тот оказался закрыт, и Адаму пришлось довольствоваться компанией своего консьержа, доставшего по такому случаю из закромов бутылку "Столичной". Василий, который по воскресеньям продавал фаллоимитаторы в магазине для взрослых и поэтому считал себя экспертом по сердечным делам, как русский русскому советовал Адаму набраться терпения: "У бабы бели, - говорил он, - даст через две недели", что, конечно, звучало грубо, но обнадёживающе. Потом они пели: "Scary raven, do not hover in the sky above my head", "By wild prairies of Transbaikalia" и даже "Oops, moroz, moroz⁴⁶", так что прохожие понимающе обходили их стороной.

Намного позже Адам пришёл к выводу, что эта неуступчивость не была связана с соображениями пристойности или морали. И уж тем более она не имела отношения к тем штучкам, к которым прибегает умная девушка, для того чтобы заставить мужчину жениться на ней. Даже если предположить, что кто-то и давал Еве советы такого рода, то всё равно она оказалась никудышной соблазнительницей хотя бы потому, что не предпринимала ни малейшей попытки его соблазнить. "Она никогда по-настоящему не любила меня", - вот к какому выводу пришёл Адам, но это будет потом, а пока он радовался хорошей погоде и писал.

Никогда прежде он не вставал с такой ясной головой, как будто освещённой светом его будущей книги. Он закончил вторую главу, позаимствовав для графини внешность своей домовладелицы (скорбный взгляд, узкие и прямые, как тире, губы). Третья глава ещё только подавала робкий голос из темноты бессознательного, но всё равно уже можно было разобрать будущие слова, словно отпечатавшиеся на обратной стороне чёрной копировальной бумаги, и Адам испытывал наслаждение от точности и быстроты, с какой они выстраивались друг за другом в его уме.

***

II. Камилла

Никто не стареет быстрее женщины, которой немного за сорок. Нет ничего банальнее старой пьесы, сюжет которой невидимый в темноте автор положил в основу драматургии этого рассказа: немолодая, несчастливая в наслаждениях вдова и землевладелица, загоревшаяся греховной страстью к своему родственнику, который к тому же был настолько же моложе меня, насколько старше моей племянницы. Впрочем, имеется ещё одно действующее лицо. Возможность познакомиться с ним поближе будет предоставлена читателю в следующей главе, а пока - я и они, два диких яблочка с противоположных сторон нашего развесистого фамильного древа, в тени которого может произойти всё что угодно.

"Ах, как мы любили друг друга!" - хотела бы я сказать, но не скажу, потому что маленькая чертовка любила только деньги. Помню, как она в первый раз заявилась ко мне в усадьбу: дешёвая шубка из крашеной кошки, потёртый саквояж и письмо от моей двоюродной сестры, скончавшейся неделю назад. Девочка, видите ли, подавала надежды! Бедные родственники всегда их подают. Эта поёт, тот танцует, ещё один умеет ходить на руках и переводит с русского на этрусский, и все как один мечтают прибрать к рукам ваши деньги.

Лу был не такой. Во-первых, он не нуждался в средствах, а во-вторых... В этом обыкновенном мужчине не было ничего особенного, но то была обыкновенность необыкновенная, насколько могут быть необыкновенными вещи, на которые смотришь влюбленными глазами. Он свистнул, и я подползла к нему, как собака, виляя и прижав уши, подползает к любимому хозяину. Голос, Логос, голос! Логос - так звали одышливого, похожего на жабу французского бульдога, который обожал валяться на анютиных глазках в в моём пахнущем влажной землёй саду. Даже собаку Лу любил больше меня. Или нет? Бедная Камилла, Камилла-камомила⁴⁷, тебе оставалось только гадать: "Does he love me, love me not; spit on me or kiss me hot?"⁴⁸ Увы, проклятья всегда приходятся на долю того, кто безответно влюблен, объятья же достаются кому-то другому. Красавчик Лу... Говорят, что он был скуп на чувства и щедр на их выражение, но в моих воспоминаниях он всегда как будто проходит мимо. Вот так, походя, он и приласкал меня пару раз, и его фальшивая нежность была похожа на мимолётные облачка, подсвеченные холодным, клонящимся к закату солнцем. Я была рада и этому: так человек, перенёсший операцию на глаза, радуется простому серому цвету вместо сплошной темноты. Как это мучительно: скалясь перед зеркалом, заведя руки за спину, самой себе расстёгивать платье. Какое счастье следовать вместе со своим возлюбленным по воображаемому маршруту, состоящему из его открыток и писем, даже если они предназначены не тебе. Выгоревшие на солнце тропические пляжи и горные вершины, похожие на рафинад; бой быков и гонки на верблюдах; милые каждому фрейдисту колокольни и минареты; географические названия, звучащие как стихи: Кокосовые острова, Монголия, Макао. Это ямб, а вот это - хорей: Кипр, Куба, Мальта, Антананариву. Реву, ревела и, вероятно, ещё долго ревела бы в своей одинокой постели, если бы вдруг не выяснилось, что я умерла. Впрочем, об этом позже.

Да, Анна-Аннабель любила петь. Голос у нее был небольшой, но, случись ей одолеть какой-нибудь сложный пассаж, как сияли её глаза, из которых смотрела на мир её предприимчивая душа! К душе прилагались упрямый нрав и маленькое, но крепко сбитое тело, как будто материальность и твердость дорогостоящих вещей, которые она так любила, таинственным образом превращались в её внутреннюю суть. "Теперь у меня есть две сумочки", - говорила она звенящим от восторга голосом, как будто иметь две сумочки - это необыкновенное счастье. Интересно, кто этот неизвестный даритель? Хотела бы я знать, что она делала возле дома из красного кирпича на краю города, там, где железнодорожный мост перешагивает через реку. Однажды, подкупив консьержа, я тайком наведалась в небольшую, но комфортабельную гарсоньерку под самой крышей, где гнездились чайки, голуби и ипохондрики. Смятая подушка, аккуратно заштопанные чулки на спинке стула, наполовину сгоревшая спичка и два сигаретных окурка в пепельнице возле кровати, на одном из которых остались следы губной помады.

Две сумочки, два окурка. Порыв ветра принёс обрывок перезвона часов на башне городской ратуши. Два часа пополудни. Анна не пришла на урок уже второй раз подряд. Несмотря на материальность, меня поражала её способность выдумывать нематериальные причины, препятствующие ей объяснить мне, чем это они занимались на чердаке старой риги и почему никто не открыл мне дверь, в то время как даже с улицы было видно, что в её комнате горит свет. Теперь я замечала, что Лу непроизвольно втягивает живот, когда она, рассеянно покусывая бусы, смотрит в его сторону нарочито равнодушным взглядом; я слышала, как призывно звенят её браслеты; я видела, что они подают друг другу тайные знаки.

Любовь ревнива: она не любит тайн, потому что она сама тайна. Я приставила к племяннице соглядатая - нравственно безупречную обладательницу внушительного бюста и пары внимательных глаз. Припёртая к стене неопровержимыми доказательствами Анна призналась. По её словам это произошло случайно. Так сказать, соитие по наитию. "Мы просто ходили и разговаривали, - утверждала она, но умолчала о том, как эти воки-токи превратились в чмоки-чмоки. Ранее утро - самое опасное время суток для жаворонков, слабых на передок. "Больше никогда, - уверяла меня лживая девчонка как раз перед тем, как я застала их в своей спальне: пока я пыталась вернуть себе дар речи, они, быстро переглянувшись, заперли меня в платяном шкафу. Как я кричала, как бросалась всем телом на отвратительно прочные створки, пока с той стороны не выпал ключ! Я жадно припала глазом к замочной скважине, но ничего не было видно, кроме серой стены, на которую автор забыл поклеить обои. О, эти звуки, эти ужасные звуки! Они стонали, как голуби, и завывали, как ягуары, так что я совсем потеряла голову, после чего ещё долго с удивлением и опаской смотрела на собственные руки, которые оказались куда опытней, чем я могла себе представить.

Короче говоря, всё это требовало решительных мер, которые и были незамедлительно приняты.

Застигнутый врасплох, Лу безмолвствовал. "Почту за честь, - сказал Феликс, целуя мои перстни (называю его по имени в первый и последний раз). Меня не насторожили его холодные руки. Я не заметила, что его тёмные, близко посаженные глаза лишены блеска, а губы слишком тонки для такой простодушной улыбки. Меня не смутили его череп, розовеющий сквозь редкие волосы цвета мокрой соломы, и налёт какой-то матовой фальши, которым он был весь покрыт с головы до ног. Всё это я разглядела позже, а тогда он показался мне, ослеплённой любовью, корректным молодым человеком с хорошими манерами и лаковым пробором, всегда готовым сообщить последние городские сплетни или принести шаль и в целом вполне пригодным для того, чтобы составить скоропалительное счастье моей племянницы. А вот с Анной договориться оказалось не так-то просто. Я пыталась убедить её, что так будет лучше для неё самой, но моё красноречие разбивалось о её девственную (уже нет) неприступность. Тогда, вооружившись похожим на нож нотариусом, я разрезала наследство, как пиццу, на восемь частей и предложила Анне одну из них. Наглая девчонка потребовала всё и титул в придачу.

Каждый из нас сам пишет историю своей жизни, вот только водяные знаки судьбы всё равно просвечивают сквозь бумагу. Лу уехал, Анна вышла замуж, и всё как будто вышло по-моему, но вскоре после нравственного падения последовало падение физическое: оступившись на лестнице, я сломала ногу. Термометрическая ртуть взбиралась по красной лесенке над бездной жара так высоко, что уже трудно было отличить узоры на обоях от симметричных галлюцинаций (виньетка, цветок, бабочка), вызванных опиумной настойкой, которую в качестве болеутоляющего средства прописала мне Джейн Остин, женщина-врач. Виньетка, цветок, бабочка, повторяющиеся снова и снова; виньетка, цветок и бабочка, складывающиеся в комбинацию, которая больше никогда не повторится. Зачем-то пришёл мой муж и теперь молча сидел в углу, хмуря брови и подпирая седую голову кулаком, как он это делал, когда был ещё жив. Виньетки не виноваты в том, что падки до уродливых тайн. Сумеречные цветы лакомы до лакомок и ломак. Вспархивала и садилась, и снова вспархивала мерцающая в полумраке комнаты бабочка, узор на крыльях которой был похож на белый гипсовый слепок с лица неопознанного трупа. Капустница питается капустой, а шоколадница - шоколадом. Анна? Что ты здесь делаешь? "Англичане кормят бабочек маслом, и поэтому они превращаются в мух"⁵⁰, - так она объяснила свое присутствие в моей спальне и добавила (как бы в скобках), что словосочетание "виньетка, цветок и бабочка" на языке бреда означает, что я умерла.

Тяжело и бесприютно существование оставленной без присмотра души. Только сейчас я поняла, как дорого мне было моё немолодое, но такое удобное тело, как соразмерны конечности, как вместительна и уютна грудная клетка, в которой отбывало пожизненное заключение моё ни в чём не виноватое сердце. Уже недействительная жизнь ещё длилась, как свет погасшей звезды, - я продолжала зевать, чесать голову и даже по привычке шлёпала пустой, как рукав инвалида, рукой мнимых комаров у себя на лбу, но при этом всё чаще ловила себя на мысли, что понемногу начинаю привыкать к этой пустоте, которая поначалу ещё принимала форму женщины с чёрными, нетерпеливыми глазами, но постепенно остыла и теперь всё реже, всё неохотнее приходила в движение, так что я была вынуждена прикладывать всё больше усилий, чтобы запустить воспоминания вспять.

Даже после смерти человек никогда не остается один. Время от времени я чувствовала таинственный ветерок проходящей мимо жизни, чужой жизни, не моей. Призраки, фантомы, привидения, тени, пародии на людей. Теперь, имея схожую с ними природу, я могла их видеть.

Бедные несчастливцы, застрявшие между небом и землёй! Освещённые изнутри фосфоресцентным светом своего прошлого, они бесцельно плыли сквозь населённое людьми и предметами пространство, похожие на глубоководных рыб в тёмном житейском море, у каждого из них было какое-то незавершённое дело: этот никак не мог расстаться со своей коллекцией порнографических открыток; у того остался незаконченный роман из жизни инопланетян; ещё один (бывший банкир, чья голова набита бумагой, как новенький кошелек) остался сторожить свой замурованный в стене сейф. Но были и такие, как я, кому любовь опутала ноги, как сорная трава, вцепилась коготками в умозрительные чулки, так что невозможно было развязать этот душный узел души. Покончивший с собой неудачник с дырой в голове и букетиком незабудок в руках всё ещё ждал под часами свою легкомысленную возлюбленную, которая никогда не придёт; мёртвая мать снова и снова пыталась накормить живого ребёнка призрачным молоком; умершие в один день престарелые супруги прожили вместе больше полувека, но продолжали держаться за руки, разомкнуть которые оказалось не под силу даже смерти. Глядя на них, я думала, что, в сущности, не знала жизни, да и смерти мне не довелось узнать. Я старалась даже не смотреть в ту сторону, где таинственно дышало и шевелилось что-то огромное, живое, переливались какие-то сияния и радуги, но уже скоро эта лучезарная прореха затянулась, и теперь только узкая полоска заката розовела, словно шрам, на тёмной, безразличной изнанке жизни. Поначалу мне было немного досадно, что, лишившись меня, мир продолжал существовать как ни в чём не бывало: по-прежнему светило солнце, в должный час на ночном небе появлялась перечёркнутая тучей луна, вот только теперь их свет невозможно было отличить друг от друга. Окрашенные в одинаковый вялый матовый цвет люди и вещи поблёкли и утратили чёткость очертаний, как будто всё вокруг было сделано из серого сухого песка - податливый, рыхлый мир, в котором постоянно что-то осыпалось, так что моё существование превратилось в бесконечные хлопоты (тут подправить, там подновить), чтобы это дерево, эта башня или, скорее, воспоминания о дереве и башне не рассыпались в прах за моей спиной.

Короче говоря, всё это было немного странно и совершенно непоправимо. Отрава свела в могилу моё тело, но исковерканная любовь продолжала биться в метафизических судорогах. Кроме того, у меня тоже имелось одно незавершённое дело.

Чем прозрачнее становилось моё похожее на медузу тело, тем более проницаемым был окружающий мир. Теперь я могла проходить сквозь стены и видеть то, что люди стараются скрыть от посторонних глаз. Экономка в своей комнате быстро-быстро лелеяла мечту о Василии; на конюшне грум приголубил грума; покуривающая в постели женщина-врач поделилась с любознательной соложницей врачебной тайной. "Передозировка опиума", - сказала она, но я знала, что в моей смерти был виноват тот страшный человек. Я видела, как после похорон он радостно накинулся на красное, да так решительно, как будто не бутылку открывал, а раскупоривал девственницу. Я видела, как во время оглашения завещания его глаза полыхнули злым торжеством. Увы, теперь я видела, что Анна говорила правду.

Припомнив всё, что мне приходилось слышать о привидениях, я стучала в стены, выла, гремела цепями по ночам и в конце концов пустилась во все тяжкие, в какие только может пуститься мёртвый человек, для того чтобы связаться с пока ещё живыми людьми. Теперь во всём замке не было соли, которая бы не просыпалась, а в городе - столика, который бы не вертелся как бешеный. Меня принимали за дух Наполеона (французы почему-то вызывают его чаще всего; англичане предпочитают Оскара Уайльда, а русские - Льва Толстого), Жана Кокто и даже за пастуха, которого недавно убило молнией, и просили указать на карте, где находится корова, которую унесло половодьем две недели назад. Видит Бог, я старалась из всех сил разоблачить своего убийцу, но спиритическая доска несла какую-то околесицу: цитировала Вергилия (счастлив тот, кто смог познать причины вещей), желала приятного аппетита и даже давала советы (пусть воюют другие, ты же, счастливая Австрия, заключай браки)⁵². Я так и не смогла перебороть отвращения и обратиться за помощью к медиуму: теперь для меня взять взаймы тело другого человека было похоже на погружение по самые ноздри в выгребную яму.

Увы, мои усилия пошли прахом. Люди выражают родственникам усопшего своё соболезнование, как будто смерть - это какая-то соболиная болезнь. Болезнь бессилия - вот что это такое. Призраки слабы и беспомощны, сквозь их прозрачные тела беспрепятственно проходят световые волны любой длины, и поэтому люди и вещи не верят в их существование. Ни вечный календарь, на котором отмечена крестиком дата моей смерти между двух таких же непримечательных дат, ни учебник английской грамматики (the аunt will play with her nephew tonight⁵³) не обращали на меня внимания; даже зеркало больше не замечало моего отражения, и только старый верный шкаф в моей спальне предоставил мне последний приют. Теперь я могла только думать. Вися в пыльной темноте наподобие тонкой, как эктоплазма, ночной рубашки, я думала о бедном мальчике, которого никто не любит, о невыносимой нежности, которую некуда деть; всё чаще я думала о том, что уже скоро обессилю настолько, что не смогу даже думать. "Лу, Лу, Лу", - повторяла я, как заклинание, дорогое мне имя, но и оно уже скоро стало мёртвым и сухим, как прошлогодняя муха. Чтобы не сойти с ума, я писала воображаемые письма воображаемыми чернилами, но, Боже мой, как же трудно мне было писать! Путаясь в слогах, как в силках, обходя препоны знаков препинания, я ковыляла, приволакивая не сломанную ногу - душу, брела по тёмным местам с редкими звёздочками примечаний, пока не добиралась до сути, которая всегда была одной и той же: любовь, расставание, смерть.

Любовь моя! Чтобы хоть как-то поддержать тепло своего остывающего сознания, я скармливала огню драгоценные воспоминания о тебе, подобно тому, как паломник, укрывшийся в храме от непогоды, подбрасывает в костёр деревянные фигурки богов, пока не осталось ничего, кроме потусторонней тоски. Душа моя чадила, как свечной огарок, тело растворялось в пространстве (так любая могила рано или поздно сливается с окружающим ландшафтом), и только зыбкое, неясное, похожее на отражение в воде желание ещё раз увидеть тебя удерживало мою личность от окончательного распада. И вот ты вернулся, вот ты сидишь в соседнем кресле с журналом в руках, - широкоплечий, загорелый, абсолютно чужой человек. Привидению память заменяет чувства, но у меня больше не осталось воспоминаний: всех их заглушила сорная, по пояс вымахавшая трава, всех их занесло серым песком забвения.

Беззвучно охнули, осели и рассыпались стены замка, распахнулось вечернее небо, густо налетевший ветер подхватил меня, как он подхватывает и уносит брошенные, забытые, никому ненужные вещи, и погнал прочь вместе с сухими листьями, мелким сором и стайкой бледных осенних бабочек, похожих на клочки порванного письма. Я всё-таки отправилась в путешествие, маршрут которого раз и навсегда определён центростремительной силой любви, соединяющей тех, кто любит или когда-то любил. Сосны и вереск северо-западной Франции прошли своим чередом; как зеркало, блеснула Атлантика; быстро прошагали огромные города со всеми своими стритами, андерграундами и скайскреперами; промчались пустыни и горы Дикого запада; промелькнул Пасифик; стремительно пронеслись тайга и тундра бескрайней России, и вот уже я сижу на скамейке, той самой, с которой всё началось. Пока я путешествовала, пролетели годы, столетия и даже лето подошло к своему концу. Серое покрывало неба на мгновение отдёрнулось, показав свою ослепительную изнанку, и на землю с треском посыпались круглые камни грома. Серебряные призраки дождя проходили сквозь меня, скамейка, наверное, была холодной и мокрой, но я не чувствовала этого, потому что больше не чувствовала ничего. Один, два, три... Дождь продолжал идти, а я всё считала капли, чтобы не ошибиться с дозировкой.

***

Не знаю, с каким внутренним календарём сверялась Ева, но только в конце сентября она вдруг решила, что время пришло, и хотя обстановка гостиничного номера, который она выбрала из соображений конспирации, выглядела не столь драматично, как в адамовом сне, общий очерк и цвет произошедшего имели отдаленное сходство с его медузой.

Огромный, полупустой в это время года отель, бесконечный коридор, серая ковровая дорожка, скрадывающая звук шагов. В конце коридора - дверь с номером, похожим на худенького сердитого мусульманина в сопровождении трёх жён (1888), которых Адам только что встретил в холле. Постучит: SOS! Ева настороженно выглянет из-за двери, нахмурившись, долго будет всматриваться в него исподлобья тёмными прищуренными глазами, словно не узнавая, и на одно мгновение Адаму станет не по себе: она забыла его! Кресла из кожзаменителя, искусственный камин, перед камином тигровая шкура (100% полиэстер), парик (чёрные пряди, спадающие на лоб), фальшивые чувства, силиконовая грудь, ложная беременность.

Но это был только один из вариантов, которые взволнованный Адам быстро накидал прямо в воздухе, пока шёл по упомянутому коридору, сжимая в руках заветный ключ. Воспользоваться им ему не пришлось: дверь была открыта.

Оранжерейное тепло, оранжевая пряжа на коленях. Открытая шея, золотая цепочка, текучая, словно время, обратно пропорциональное расстоянию, которое Адам будет медленно сокращать, затаив дыханье, и, наконец, подойдёт так близко, что его глаза уже смогут совершать беззаконные вылазки за вырез её платья, - и станет удивляться тому, что она не слышит, как стучит его сердце. Нет, она слышит (на это укажут её зардевшиеся уши) и теперь изо всех сил пытается сдержать улыбку. Адам наберётся терпения и будет ждать. Вздохнув, она осторожно, словно кошку, отложит вязанье на соседнее кресло, обернётся к нему, и всё её лицо - лоб, нос, золотистые брови и глаза, прозрачные, как лёд, сквозь который можно разглядеть её опаловую, русалочью, водоплавающую душу, примет участие в сиянии улыбки. "You?" - спросит она, и Адам почувствует укол ревности, как будто на его месте мог оказаться кто-нибудь другой. " You ", - повторит она уже утвердительно. "You!" - воскликнет она, и на её лице появится испуганное выражение, потому что это тоже лишь один из вариантов, возникающих из ничего, ниоткуда, подобно тому, как возникает жизнь в нагретой солнцем воде.

Кажется, был ещё третий вариант, и четвертый, и пятый, но в номере было так темно и всё произошло так быстро и естественно, что Адам не мог сказать с определенностью, какой из них наиболее соответствовал действительности. Дабы избежать внимания воображаемых соглядатаев, расходились тоже по одному, договорившись встретиться на пляже.

- Я знаю, - сказал Адам по-русски, перед тем как уйти, - ты ждёшь момента, когда я буду до краёв полон своей любовью, распираем желанием жениться на тебе, готов прыснуть предложением руки и сердца, стоит тебе только моргнуть. Хорошо. Я буду играть роль жениха, несмотря на то что даже не знаю толком, любишь ли ты меня, но имей в виду: мы, русские, родом из тех людей, что болезненно переносят разлуку.

Ева настороженно смотрела на него из ватной глухоты чужого языка, а когда Адам отвернулся, чтобы открыть дверь, вдруг сказала ему в спину каким-то новым, синим голосом:

- Yellow blue tibia⁵⁴.

Дверь коридора конце в шагов звук скрадывающая дорожка ковровая серая коридор бесконечный отель года время это в полупустой огромный, внизу, в холле - уже знакомый Адаму мусульманин со своими жёнами (одна из них дремала, свернувшись калачиком,) расположились в креслах в комбинации 881∞, и всё это - инверсия, изжолта-синяя берцовая кость, восемьсот восемьдесят одна бесконечность, вечнозелёные цветы в кадках - было освещено каким-то белым, ровным, обморочным светом новых возможностей, предчувствие которых напоминало водяной знак, удостоверяющий подлинность прозрачной полноты жизни.

В это время года городской пляж практически необитаем. Только на противоположном его конце, у мола, двое взрослых, мужчина и женщина, закапывали визжащего от удовольствия ребёнка в песок. Вода уже слишком холодна для купания, но всё ещё можно принимать солнечные ванны. Какое замечательное словосочетание - "солнечные ванны"! Какой аноним придумал его и пустил гулять по свету? Кто смог в двух точных словах выразить явление, описание которого занимает целый абзац? Пока твоё тело лежит ничком на грубом полотенце (чем грубее, тем лучше), а молодая симпатичная девушка в зачаточном купальнике натирает его спину маслом для загара, и каждое её движение - скольжение, массирование, поглаживание - отзывается недавней лаской, сам ты паришь в тёплом струящемся воздухе над песчаной пустошью пляжа, над чёрной морской травой по кромке прибоя, над серой пеной, к которой тянутся, тянутся и, наконец, дотягиваются длинные сине-зелёные языки волн. Но ты этого, конечно, не видишь. Нежно шуршит галька, пахнет водорослями, и по окрашенной в рубиновый цвет темноте за закрытыми глазами плавно проплывают разноцветные оптические призраки.

Какой-то смутно знакомый господин в жёлтом дождевике поздоровался с ними, проходя мимо; Адам открыл глаза и успел заметить, как растворяется в воздухе его нежная застенчивая улыбка, какая бывает только у выживших из ума стариков. А вот и его собаки. Одна из них жадно лакала морскую воду, а вторая лаяла в ту сторону, куда указывали наполненные тугим ветром флаги на набережной. Адам посмотрел туда, но там не происходило ничего интересного, если не считать искрящегося от края и до края моря.

"Унция сыпучего песка равна одной минуте пустыни, пляжа или детской песочницы, - думал Адам, наблюдая сквозь ресницы за тем, как Ева пересыпает сверкающие кварцевые искры из ладони в ладонь. - Чему равны одна тысяча девятьсот шестьдесят четыре унции⁵⁵ этого человека, состоящего из пары стройных ног, доедающих трусики прелестных ягодиц, нескольких мелких камушков, приставших к шоколадному животику, идеальных обводов груди, симпатичной мордашки, а также души и прочего? Весу всех моих книг, которые я когда-либо написал и напишу ещё. Вечности, бесконечности, бессмертию, всем запасам золота на свете и ещё одному обручальному кольцу".

Замысловатый Адам! Честно говоря, меня тоже немного раздражает эта его манера по-книжному выражать свои мысли.

***

Они сняли одну из белых дачек в самом начале петлистой дороги, круто взбирающейся на поросший кусачей зеленью холм. Чуть повыше теснились виллы, каждая в приватной тени каштанов и вязов, а ещё выше - шато: богатство всегда старается забраться на самый верх. Комнатки были крошечные, большую часть гостиной занимал зачехлённый рояль, стояк в ванной комнате напоминал железный позвоночник изъеденной временем вечности, но зато декоративный виноград или то, что Адам принимал за таковой, подступал под самые окна, и имелась веранда, где они любили посидеть в компании бокала вина, на ночь глядя, в то время как ночь со звёздочками примечаний смотрела на них самих. Дышало невидимое море, вяло, по-осеннему пилили цикады, и Адам вздрагивал, когда огромный черно-жёлтый бражник вдруг пикировал из темноты на настольную лампу, со звоном ударялся о стеклянный плафон, ползал, оглушённый, по белой скатерти в кругу света, трепеща крылышками, и, наконец, тяжело поднимался в воздух и исчезал в темноте.

- Очаровательно! - воскликнула Ева, когда Адам сообщил ей, что в России этот представитель отряда чешуекрылых называется "Адамова голова", и добавила как бы промежду прочим, что хотела бы после смерти стать бабочкой.

Адам ехидно поинтересовался, следует ли понимать, что в настоящий момент её развитие находится на стадии куколки?

- Гусеницы, - поправила его Ева, очень правдоподобно извиваясь в его объятиях.

До сего дня всякое жильё было для Адама лишь прямоугольной рамой, в которую вписана ещё одна страница его книги: бессонная ночь, верная фраза, утреннее похмелье - и снова в путь. Впервые в жизни ему захотелось остановиться и просто пожить. "Вступить в законный брак, спать в одной постели, делить одно наслаждение на двоих так же естественно, как дышать общим воздухом", - совершенно искренне говорил он себе, наблюдая за тем, как голая Ева выходит из ванной комнаты.

Как ты банальна, как трогательна и непрочна, как не тронута временем, моя прекрасная, дерзкая, вероломная возлюбленная. Как мне нравится твоё розовое полотенце-тюрбан, как полны неги ониксы твоих ногтей, как бледен след браслетки от часов на загорелом запястье. Душа моя, матерщинница, мастерица, рукоблудница, как сладки твои набухшие мёдом перси, как щекочут ухо твои "sweet nothings"⁵⁶, эти сладкие нифигушеньки, как жадны сжатия и откровенны разверстости. Как похоже на агонию это закипающее наслаждение, которое ты могла выразить только тем особенным воем, от которого испуганно вспархивала ютившаяся в винограде стайка гомонливых воробьев, а живущая напротив престарелая матрона крестилась и выглядывала из-за забора с изумлением амфоры, выуженной на поверхность древнегреческого моря.

"Блаженство, пустота, небытие"⁵⁷. Впрочем, это совсем не из этой трагедии.

Когда Адам снова всплыл на поверхность сознания, то обнаружил, что Шахерезада, исполнив три его желания, предпринимает попытку сбежать, потому что с минуты на минуты должны были явиться её родители. Милостиво позволив ей удалиться, Адам накинул халат и высунулся в окно покурить. Тогда-то он впервые и увидел Анну: милая девочка стояла у калитки в косом солнечном луче и с выражением застенчивого лукавства на лице махала ему кленовым листочком. То, что он провидчески описал в первой главе её внешность и даже дал её имя своей героине, не слишком удивило его: такого рода предвиденья уже случались в мировой литературе. Эдгар По в "Повести о приключениях Артура Гордона Пима" предсказал печальную судьбу Ричарда Паркера⁵⁸, Марк Твен - дату своей смерти⁵⁹, а сама протагонистка в четвёртой главе увидит собственное будущее, но Адам пока об этом не знал.

А вот и родители: худой, сердитый, коротко стриженный господин в блеске и величии своей парадной формы и высокая ширококостная дама с таким открытым лицом, что в темноватой глубине этого жилого помещения можно было разглядеть скромную обстановку её души. Она (дама, а не душа) сразу же завладела рукой Адама и долго её держала в своих мягких сырых ладонях, обозревая жениха сквозь призму слёз, словно пытаясь разглядеть в нём радужное будущее своей дочери. Не разглядела, вздохнула и сказала... Ничего не успела сказать, потому что её супруг решительно отвёл претендента в сторону, чтобы обсудить с ним то, что он назвал "финансовой стороной брака". Задал несколько вопросов. Адам удовлетворил его интерес с максимально возможной обстоятельностью. Полковник, что называется, пожевал губами, и Адам ехидно отметил про себя, что именно так выражали досаду и разочарование отцы дочерей на выданье в старинных русских романах. Поразмыслив ещё немного, будущий тесть осведомился, служил ли Адам в армии, и тот назвал ему свою военно-учётную специальность, чем сильно повысил свои шансы на получение отеческого благословения.

Обсуждались следующие важные вещи: дата предстоящего торжества, предварительный список гостей (приглашать ли на свадьбу дедушку, который совсем выжил из ума и любил портить воздух?), генезис свадебного платья (шить или покупать?), конфессиональные особенности жениха и невесты.

Евино представление о метафизическом было довольно пёстрым. Она носила католический крестик, уважала дзен-буддизм и верила в переселение душ, которые после смерти должны обязательно где-нибудь встретиться: в ванильно-розовом христианском раю, на небесах Тушита⁶⁰, в точке Лагранжа⁶¹ или просто в следующей жизни. Её консервативные родители ратовали за церковный обряд, сама она мечтала о бхаке⁶², а агностик в лице Адама был готов удовлетвориться подписью городского мэра.

Кажется, обсуждалось что-то ещё, но Адам уже погрузился в третью главу и не замечал ничего. Не в пример первой и второй, писалась она тяжело - Адам раздражённо вносил в неё последнюю правку, уже будучи одетым в свадебный фрак. Он остался не слишком ею доволен, этой главой: несмотря на все усилия избегать авторских оценок, из Феликса вышел образцовый злодей. Немного поразмыслив над этим, Адам пришёл к выводу, что неопределённая половая ориентация антагониста была тут совсем ни причём. Просто персонаж взял верх над автором. Иногда такое случается. Говорят, что августейший цензор советовал Пушкину вывести Онегина так, чтобы тот стал примером для подражания, а получился циник и мизантроп. Так художественная правда победила социальный заказ.

***

III. Феликс

Все люди похожи друг на друга: руки, ноги, голова и прочее. Тем сильнее свет, восторг, изумление, когда среди этой прохладной похожести ты вдруг обнаруживаешь не мужчину или женщину, а совершенный вид человека - любовника или любовницу.

Как прекрасны играющие в классики голенастые гимназистки в чёрных гольфах! Молоденький трубочист так трогателен и чумаз, что поневоле хочется потрогать его на счастье. Мне нравятся напряжённые шеи и стриженные затылки борцов, сошедшихся в поединке. Я люблю смотреть, как молодая, здоровая женщина расшнуровывает корсет. Я особенно ценю, когда попадается редкая особь вроде меня, состоящая из двух разных стихий. Красота не различает пола. Девушка снимает чулок, юноша стягивает панталоны. Так солнце, знающее толк в наслаждениях, зажигает радостные радуги и над Женевским озером, и над Пизанской башней.

Хотелось бы всё-таки выяснить природу этой красоты, этого предчувствия счастья, превращающего обычные вещи во что-то большее подобно тому, как море и время, эти вечные любовники, превращают разноцветные осколки бутылочного стекла в драгоценные камни. Потемневшее под мышками платье деревенской девчонки в венке из маков и васильков; шёлковый румянец хорошенького христопродавца - бродячего продавца распятий и библий; фосфоресцирующая белизна ягодиц одинокой любительницы ночного купания со сморщенными от воды подушечками пальцев; замешательство и гнев мужчины, воспоминания о котором всегда сопровождались у меня щипанием в носу: хотелось то ли чихнуть, то ли запустить в стену стеклянной пепельницей.

Его внешность оставляла двойственное впечатление. Как будто всё было ярко и мужественно: хищные белые зубы, широкие плечи, крепкий, как удар коленом, подбородок. Вот только слабые, беспокойные глаза цвета очень сильно разбавленных водою чернил принадлежали фантазёру и неврастенику. И вообще, весь он как-то застёгивался налево, по-женски. Введённый в заблуждение этой левизной, я предпринял кое-что в его направлении, но он пообещал сломать мне челюсть, если я ещё когда-нибудь подойду к нему на расстояние вытянутой руки.

Между тем, несмотря на его прискорбную гетеросексуальность, между нами было много общего. Астроном исследует небесные тела, любовник исследует тела земные, но наслаждение, которое они при этом испытывают, имеют одинаковую природу: увидеть, открыть, насладиться и затем со стоном млеющего упоения вспоминать красоту и прелесть исследованной тобой планеты или человека, в то время как тебя уже манит новая планета или человек. "Ракету мне, ракету!" - мог бы воскликнуть ученый, которому не терпится измерить высоту горы Хемус, оценить глубину океана Бурь и насладиться нектаром одноименного моря. Я понимаю его нетерпение. Страстное желание осязать и гладить, вдыхать аромат, пробовать на вкус и снова гладить с улыбкой приятного пресыщения доселе нетроганное девственное вещество, из которого сотворён предмет твоей страсти, - вот чем руководствуется настоящий исследователь, положивший чувственное удовольствие в основу своего метода познания мира. Этим же методом пользовался и мой нелюдимый друг, так что наши разногласия лежали скорее между ямбом и хореем, чем между Сциллой и Харибдой, но, как бы то ни было, и замок, и девчонка достались мне.

В первую брачную ночь она поведала мне историю, которая была так же правдоподобна, как верификация девственности со слов невесты. "Он изнасиловал меня, - глухо сказала она, пряча лицо в ладонях, - когда вечерний пожар заката нежно пламенел над лесом". Изнасиловал, что и говорить, в несколько стилизованном виде, отвечающем его манере письма. Я с удивлением поднимал брови, чувствуя, как покалывает моё твёрдое, отлично обожжённое сердце, когда я читал его письма, предназначенные, увы, не мне. Патагония, Агония, Англия и Ангола. Географические названия, взятые из энциклопедии. Аллитерации, отмечающие путь не путешественника, а поэта. Согласно сведениям, которые поставлял мне его корыстолюбивый секретарь, всё это время наш фантазёр не покидал территории департамента Альп Маритим, проводя время в вундербарах⁶³, в которых на самом деле нет ничего чудесного, да сорил деньгами в тамошних казино. В отличие от моих, его покойные родители успели позаботиться о будущем своего сына, так что если у него и случались трудности, то они не имели отношения к серебру. Мне кажется, Лу был здорово озадачен, когда тётка приказала ему уехать на какое-то время. Поговаривали даже, что он, было, заупрямился, но она намекнула ему на возможные неприятности с полицией: девчонка на момент дефлорации была несовершеннолетней. Я встретил его на вокзале: вид у него был преглупый - пожёванный донжуан, влюблённый ловелас.

На следующий день после его отъезда графиня пригласила меня к себе и тоном, не принимающим возражений, предложила мне жениться на её племяннице. Меня подвергли всестороннему допросу: не страдаю ли я венерическими заболеваниями, устойчив ли в позе Ромберга, не было ли у меня в родне евреев или цыган, верую ли я в Бога. Я исчерпывающе ответил на все вопросы (нет, да, нет, да), я всё выдержал, потому что был терпелив, изворотлив, потому что никогда не забывал свою безрадостную, нуждающуюся юность в глубокой провинции, где всё лето гонят желудёвый самогон, чтобы было чем заняться зимой.

Между тем сразу же после свадьбы, которую я бы не назвал пышной, Анна стала мне изменять. Я смотрел на это сквозь пальцы (брак не похож на согласование двух существительных, связанных подчинительной связью), но когда на правах супруга я и сам потребовал от своей жены удовлетворения кое-каких желаний особого рода, то она попыталась заехать мне по физиономии. Пришлось напомнить ей популярную библейскую истину: не дожидаясь пощёчины, ударом кулака сбей с ног ближнего своего. И возлюби.

Не могу сказать, что я был в восторге от её юных прелестей, которые приходилось долго трясти, для того чтобы упрямый автомат выдал наконец причитающуюся мне пилюльку удовольствия. Хотел бы я знать, что наш путешественник нашёл в этой холодной, неотзывчивой, скрипучей на ощупь девчонке, каждый вечер превращавшейся в гуттаперчевую куклу, которую можно было поиметь и так, и эдак, но нельзя заставить полюбить меня. Ты меня любишь? Когда, шутки ради, я задавал Анне этот вопрос, её лицо приобретало испуганное выражение, и она неопределённо кивала, что могло означать всё что угодно, но я замечал, как она украдкой вытирала губы, ещё мокрые от моих поцелуев. Со временем я привык к её присутствию в своей жизни, как привыкаешь к человеку, готовому по первому требованию встать на колени и открыть рот.

Короче говоря, всё как будто выходило неплохо, но кое-что требовало уточнения. На свете нет ничего квадратнее круглого дурака. Может быть, поэтому их так трудно перекатывать с места на место. Мне пришлось выложиться на все сто, пока симпатичный, но туповатый нотариус не признался мне в пароксизме страсти, что Камилла, кажется, собирается переписать завещание в пользу блудного сына. Я как раз подумывал о том, не следует ли мне что-нибудь предпринять, как вдруг она умерла. Клянусь, я не был виноват в её смерти! Да, обстоятельства складывались для меня слишком удачно, чтобы читатель мог принять за правду мои слова, но, как сказал один из моих коллег: "Лишь в оригинальности литературного стиля выражена единственная и неприкрытая правдивость автора"⁶⁴. Правда может быть только одна - художественная. Взгляните на окружающую нас действительность как на литературный текст. Этот мир кажется нам реальным, и мы принимаем его на веру, несмотря на то что на самом деле он представляет собой иллюзию, фантазию, вымысел, подобно тому, как вымыслом является всякий литературный текст, даже если антология определяет его жанр как "реализм". Так называемая реальность реальна лишь в художественном смысле слова: я, вы, они, все мы являемся персонажами литературного произведения, а пространство и время - обстановкой, в которой происходит развитие сюжета. Что это за сюжет? Всегда один и тот же: любовь, расставание, смерть.

Бедная графиня! Признаться, кое-какие обстоятельства её кончины мне и самому казались подозрительными. Я поделился своими соображениями с милым полицейским инспектором, с которым очень сблизился за последнее время, и тот обещал провести самоё тщательное расследование.

Я люблю смотреть на то, как прибывают гости. Люди, которые ещё вчера смотрели на меня, как на пустое место, теперь спешат заручиться моим гостеприимством. Здравствуйте, здравствуйте. Бонсуар и бонсуаре. Шампанское текло рекой. Лакеи метались как сумасшедшие. В глубине помещения судорожный лифт с грохотом поедал фраки и декольте, которые шли к нему сплошным потоком, желая поскорей вознестись. Я поощрительно кивнул молодому слуге из новых, который вполголоса сообщил мне, что сегодня вечером ожидается ещё один гость. А что у нас сегодня? Опера из северной жизни, главный герой которой был похож на меня самого: единственный сын богатого и всеми уважаемого господина, потерявшего своё состояние на почве пьянства⁶⁵. Мне нравится опера. Имея двойственную природу, она доставляет удовольствие и слуху, и зрению. Волосы дирижёра были похожи на сливающийся с воздухом светлый пух. Мальчик, раздававший ноты музыкантам, был прехорошенький.

Я приветствовал кивком головы припозднившихся мэра с супругой, которым пришлось пробираться на свои места сквозь лес аплодисментов. Бурное вступление, как обычно, обещало впереди особенно нежные гармонии. Ураган звуков, среди которых, как айсберги в бурном море, сталкивались ударные, всегда настраивал меня на романтический лад. Я покосился на свою жену, сидящую от меня на расстоянии в несколько кресел. Прямая спина, тесно сдвинутые колени. Словно очарованная прохладными звуками музыки, она сидела неподвижно, только подрагивали продолговатые бриллианты её серёг. Всё-таки ей было очень к лицу это бледно-зелёное, как фисташковое мороженое, платье. Открылась дверь, и на преувеличенных цыпочках вошёл Василий, изображавший невидимость при помощи высоко поднятых бровей. Анна повела плечами, как будто ей вдруг стало зябко. Записка, как палеоарктический мотылёк-альбинос, перелетала из рук в руки, пока не оказалась в её нетерпеливых руках. С притворным безразличием взглянув на часы, она встала и направилась к выходу, и мне показалось, что я почувствовал её удаляющееся тепло. Несмотря на то что наше бедное лето ещё держалось на одном мизинчике, вдруг откуда-то потянуло по ногам ледяным сквозняком. "Не торопись", - сказал себе кто-то, более хладнокровный, чем я. Теперь оркестр взял паузу, только сидящий в профиль пианист и его отражение в лакированной рояльной крышке продолжали заниматься сложной ручной работой. Начав издалека, мелодия приближалась, поднималась, как волна, и падала, рассыпаясь холодными брызгами на каменистом побережье моей души. Вступили скрипки. Их потусторонние звуки были похожи на призраков покинутых командой кораблей, дрейфующих в открытом море при свете северного сияния. Нежно, как сирена в тумане, пропел фагот. Зима пройдёт и весна промелькнёт, и весна промелькнёт. Увянут все цветы, снегом их занесёт, снегом их занесёт...⁶⁶ Похожая на холодильник черепная коробка, освещённая изнутри ярким арктическим светом; мысли, звякающие и потрескивающие, как кубики льда в стакане с водой. И ты ко мне вернёшься - мне сердце говорит, мне сердце говорит... Ожидание было совершенно невыносимым. Огромные, прозрачные, сверкающие звуки громоздились друг на друга, мёрзли ноги, пистолет, словно кусок льда, неприятно холодил подмышку. Ко мне ты вернёшься, полюбишь ты меня, полюбишь ты меня... Едва дождавшись встречи с мастером пуговиц, я толкнул инспектора, клюющего носом по левую руку от меня, и указал подбородком в сторону выхода нотариусу, сидевшему по правую. И если никогда мы не встретимся с тобой, не встретимся с тобой... По коридору гуляла позёмка. Ковровую дорожку засыпало снегом, который скрипел под ногами, словно крахмал. Заиндевевший ключ, который я сжимал в руках, мне не понадобился: дверь была открыта. То всё ж любить я буду тебя, о милый мой, тебя, о милый мой.

Если верить двум свидетелям и полицейскому протоколу, Феликс Бланшар, граф де Нуармотье, обнаружив свою жену в постели с любовником, впал в ярость и, выхватив пистолет, три раза подряд выстрелил ему в спину.

***

Свадьба прошла как в тумане. Ева сияла, как Джамалунгма, а Адам запомнил лишь её ослепительно белое, очень открытое платье с многоточием пуговок на боку да блуждающий взгляд какого-то напомаженного хлыща, который всё скользил глазами по её рукам и груди, пока воображаемый Адам не съездил ему по физиономии, в то время как другой Адам, настоящий, отвлёк нахала при помощи простого приёма: спросил у него, который час.

Счастливые Адам и Ева! Они провели медовый месяц на палубе корабля, который дрейфовал без руля и ветрил по контуру их воображения вдоль Миссури и Уссури, мимо островов Троицы и Табака по направлению к Гонолулу и дальше, пока смерть не разлучит их. Сердце в шрамах от любви, кожа в волдырях от солнца. Чайка летела, качался горизонт, а землю обетованную невозможно было разглядеть даже в самый большой бинокль.

К.Р. сказал: "Неспособность увидеть будущее - это забвение наоборот: прошлое нельзя забыть, будущее невозможно вспомнить". Отлично сказано, коллега, но только у будущего имеются другие возможности напомнить о себе. Не прошло и недели с тех пор, как молодой энергичный пастор в чёрной, словно обуглившейся от страсти сутане, отслужил для них экуменическую мессу, когда Адам вдруг обнаружил, что его водоплавающая Леда, кажется, взяла в путешествие своих лебедей. До него смутно доносились кое-какие слухи из её прошлого, но Ева поклялась ему на томе "Гамлета" (перевод Лозинского), что все эти любовники существуют только в его голове.

Любовь относится к простейшим из страстей, но Ева занималась ею с таким знанием дела, что Адам неоднократно чувствовал укол ревности сразу после того, как мир переставал содрогаться, блёстки междометий оседали на дно и Ева снимала волосок с кончика языка - двумя пальцами, как ловят бабочку или тушат свечку. Все эти альковные шалости и пти-жё⁶⁷ предполагали наличие известного опыта, но Ева неохотно расставалась с призраками своих ухажёров. Как-то раз она проговорилась, что до Адама у неё было пять романов разной степени тяжести, и теперь он с наслаждением пытал её, разжимая, как пальцы, один за другим, эту пятипалую тайну, пока быстрое-быстрое трепетание её ресниц не предзнаменовало истерику. Не столько из обрывков сведений, которые ему удалось из Евы вытащить, сколько из ранних записей в её дневнике, который она легкомысленно доверила ящичку со слишком простым замком, Адам составил более или менее правдоподобное представление лишь об одном из них. Этот её "экс", если пользоваться современной терминологией, вполне комфортабельно размещался где-то между определениями "хороший любовник" и "плохой поэт". Ева уверяла, что совсем не любила его: он выпивал, волочился за каждой юбкой и вообще был похож на лёгкий блестящий грошик, а ей нравились деньги более крупного достоинства. Адам внутренне кивал: всё это было похоже на правду. Предприимчивой девушке прозаик всегда кажется предпочтительней поэта, а романист - эссеиста, если, конечно, не тронуть её душу внезапной покупкой нового манто или открытием депозита на её имя.

Адаму тоже задавались вопросы, да только что он мог сказать? Ради правдоподобности пришлось выдумать две-три бледные копии самой Евы, чем она совершенно и удовлетворилась. Она не боялась оставить молодого супруга один на один с "кровавой Мэри", а Адам неизменно испытывал отелловы муки, когда, сославшись на недомогание, она покидала его, распластавшегося на краю бассейна в компании прочих подгоревших на солнце морских звёзд, и уходила прилечь. Не раз и не два Адам посылал вслед за ней своего воображаемого двойника, который видел, как она возвращается в их темноватую каюту по правому борту, для того чтобы заняться любовью с дежурным матросом, стюартом или даже c упомянутым выше пастором, но ни разу Адаму не удалось застать её на месте преступления.

Они вернулись домой, полные географических, гастрономических и эротических впечатлений, от которых скоро остались только магнитики на холодильник да даровые отельные тапочки. Пока новизна их положения довлела над их чувствами, Адам не без удовольствия и как бы со стороны наблюдал за попытками двух неуживчивых людей ужиться вместе, но скоро выяснилось, что семейная жизнь - это не только звук небесных гармоний, но и пылесосовый вой.

Адам ухмылялся, замечая, что Ева, не чурающаяся называть своими именами даже самые интимные вещи, в хозяйственных делах предпочитала использовать безличный предикатив: "Дорогой, нужно вынести мусор", "В гостиной темно, нужно вкрутить лампочку помощнее", подразумевая, что всё это должен сделать Адам, за исключением того случая, когда ей самой нужно было принять противозачаточную пилюлю.

Адам удивлялся её предприимчивости. Немедленно взяв под контроль семейный бюджет, Ева подсчитала, что если бросит работу, то они смогут здорово сэкономить на её бизнес-ланчах и проездных.

Адам умилялся, наблюдая за тем, как Ева пытается жарить блинчики.

Английская девушка может быть умной, рассудительной и даже очень хорошенькой, но умение готовить не входит в список её добродетелей. "Во всём мире нет такого красивого типа женщин, как англичанки", - пиcал Достоевский⁶⁸; ему вторил Гончаров⁶⁹, очарованный их нежными лицами "фарфоровой белизны, с тонкою прозрачною кожею, с лёгким розовым румянцем, окаймлённые льняными кудрями"; Набоков тоже отдал должное красоте английских девушек, женив на них героев двух своих книг⁷⁰, но и первый, и второй, и третий скромно умолчали об их кулинарных способностях. И действительно: Ева очень мило выглядела в субреточном фартуке на голое тело, но однажды Адам всё-таки попросил её раз и навсегда отложить в сторону книгу о вкусной и здоровой пище, включить на кухне вытяжку посильнее и вернуться в постель.

"Моя постель - как малый чёлн", - писал Роберт Льюис Стивенсон, собираясь отправиться в путешествие на этом корабле вместе со своей няней⁷¹. В одной из своих новелл, текст которой полностью и без купюр я привела в Приложении 2 (позже она будет подшита к делу и послужит источником эротических фантазий для не одного поколения психоаналитиков), так вот в одной из своих новелл Адам и сам обращал внимание на монументальность этого важного предмета домашней обстановки, который обозначает и вещь, и связанное с ней явление. Ева, в свою очередь, опишет эту сторону их семейной жизни в одном из своих рассказов. Читая его, Адам будет только крякать и сокрушённо качать головой: несмотря на незамысловатый камуфляж, общая картина получилась довольно правдоподобной. Пожалуй, приведу здесь небольшой отрывок.

"Я стою перед зеркалом и машу руками. Кажется, Ляля собирается воспользоваться моей беспомощностью, пока я сушу ногти: он похотливо ухмыляется, утробно ухает и ходит вокруг да около, постепенно сужая круги. Я сердито шиплю на него, и он с ворчанием отступает, но я всё равно смотрю с подозрением в его сторону, тем более что расхаживаю по квартире голышом. Впрочем, я сама виновата: никак не могу избавиться от дурной привычки - чуть что, сразу замуж. Мы учились в одном классе, и уже тогда этот длинный рыжий отличник пытался распускать руки (во-первых, я не рыжий, а во-вторых, должно быть, всё-таки комплексовала, дурочка, из-за разницы в возрасте: скостила мне годков, а себе, напротив, накинула, - прим. Адама). Но сразу после школы вихрь взрослой жизни закружил и унёс меня прочь, так что ему пришлось немного подождать, пока его принцесса обретёт покой и умиротворение в его терпеливых объятиях, освящённых узами моего четвёртого брака (хотел бы я знать, кто они, эти трое? - прим. Адама). Почему Ляля? Сама не знаю. Это прозвище родилось в пароксизме страсти, хотя, сказать по правде, это двухметровое волосатое чудовище менее всего похоже на ляль (в зависимости от настроения она звала меня гением, лузером и даже грёбаным русским засранцем, но Лялей - никогда, - прим. Адама). Чудовище утверждает, что в тридцать четыре я такая же очаровательная, как и семнадцать лет назад. Возможно, но только теперь это очарование занимает у меня на два часа больше, чем во времена моей юности.

Молодой, любящей поспать женщине средних лет, которой приходится ходить на работу к девяти, живётся несладко. Подъём затемно, контрастный душ, обтирание лица льдом из зелёного чая, укладка. На завтрак - стакан свежевыжатого апельсинового сока и мюсли (будь они прокляты! - прим. Адама). Муж работает дома, но поднимается вместе со мной и все утро не даёт мне прохода. У него, видите ли, утренние рефлексы. Он плотоядно косится на мою грудь - на меня он может дуться, на неё - никогда, - разговаривает с ней - "Ах, вы мои ма-а-а-аленькие!", - отчаянно подлизывается и строит мне глазки в иллюзорной надежде на блиц...

Я надеваю трусики, лифчик и надолго задумываюсь. Какие колготки надеть? Бежевые или цвета загара? Натягиваю цвета загара. Нет, пожалуй, всё-таки бежевые. Ляля подглядывает за мной из-за приоткрытой двери и восхищенно цокает. Я прогоняю его, он ретируется на кухню, но стоит мне удалиться в туалет, начинает беспокоиться, подкрадывается, подозрительно принюхивается, наконец не выдерживает, и вот уже я вижу в замочной скважине его горящий негодованием глаз:

- Ты что, какаешь?! - подозрительно спрашивает он меня сквозь запертую дверь.
Я молчу.

- Какаешь, что ли?!
Ну вот, началось. Теперь он будет с потерянным видом бродить по квартире, подтягивать трусы до самых подмышек, тяжело вздыхать, как змея, посаженная в кувшин, заламывать волосатые руки и сетовать на то, что злые люди обманули его и подсунули какую-то ненастоящую принцессу. "Принцессы не какают", - так написано на краеугольном камне, лежащем в основе вселенной его представлений о семейной жизни.

Незадолго до того как податься в гомосексуалисты, Кельвин Кляйн сказал: "Ничто не красит женщину так, как косметика" (прикарманила чье-то выражение: Кельвин Кляйн такого не говорил, - прим. Адама). Я полностью с ним согласна, но для начала - освежающая маска. Чувствую, как Ляля сопит где-то у меня за спиной, но близко подходить боится, не рискуя получить локтём в живот. На всякий случай показываю ему кулак в зеркало и обращаюсь к помощи корректора, чтобы скрыть следы недосыпа. Затем наношу слой тонального крема - пожалуй, лучше выбрать на тон светлее - и слегка припудриваю лицо пудрой со светоотражающими частицами - это заставит кожу сиять. Румяна натуральных оттенков, тени пастельных тонов, тушь - чёрная или коричневая в зависимости от настроения. Помада? Пожалуй, нет: сегодня обойдусь блеском для губ.
Половина девятого.

- Дорогая, - жалобно взывает Ляля ко мне из гостиной, - мне нужны деньги!

- Возьми в сумочке, - кричу я ему, пытаясь застегнуть "молнию". Чёрт возьми, а ведь ещё две недели назад я это проделывала без труда! Здесь есть одно правило: если ты не влезаешь в любимую юбку, а та, в которую влезаешь, тебе не нравится, - иди и купи себе новую сумочку. Или две.

Я слышу, как муж безнадёжно вздыхает и отправляется в коридор, где на кушетке, распахнув пасть, неприязненно скалится на чужака мой "Марк Джейкобс" в компании двух хищников помельче... Вообще-то, ни одному мужчине не разрешается кормить их с руки, но Ляле я доверяю. В конце концов, если я шарю в его карманах, то почему бы не разрешить ему немного пошарить в моих? Впрочем, он не злоупотребляет моим доверием: женская сумочка для мужчины - предмет хтонический, а следовательно, лучше держаться от него подальше. Некоторые вещи там исчезают бесследно - муж это знает и поэтому никогда не просит меня положить к себе в сумочку его солнцезащитные очки, зажигалку или портмоне, зато другие появляются словно из ниоткуда: несколько дней назад я обнаружила в ней пассатижи! Вопрос "чего нет в женской сумочке?" вгоняет Лялю в ступор, я же считаю, что единственное, чего там нет, так это свободного места. Набор косметики "Эсте Лаудер" - румяна, компактная пудра, корректор, карандаш для глаз, тени, тушь, блеск и карандаш для губ, помада (2 шт.), лак для ногтей, - флакончик духов "Премонисьон", шариковый дезодорант, средства для снятия макияжа и ацетон на случай, если заночую у подруги, маникюрный набор, набор бумажных салфеток, миниатюрная губка для обуви, початая бутылочка "Эвиана", мятные конфетки, блистер "Но шпы", зонтик, сложенный пополам журнал "Психология", запасные колготки, ключи и кошелёк - вот стандартный набор, без которого уважающая себя женщина никогда не выходит из дома.

- В какой именно? - в отчаянии кричит Ляля.

- В коричневой, - кричу я в ответ, и в моем голосе чувствуется раздражение.
Муж кряхтит, мнётся и, собравшись с духом, опасливо, как будто она в любой момент может вцепиться ему в запястье, запускает в сумочку руку, долго роется, шелестит какими-то бумажками, чертыхается вполголоса и, наконец, двумя пальцами, словно дохлого хомяка или жабу, выуживает на белый свет кошелёк.

- Нашёл! - радостно орёт он.

"Три минуты семнадцать секунд, - отмечаю я про себя. - Да ты идёшь на рекорд, мой милый!"

- Здесь нет денег! - снова кричит он, и тут я взрываюсь: с проклятиями бегу в прихожую, выхватываю жабу у него из рук и, словно фокусник, достаю из пустого кошелька две пятидесятифунтовые купюры. Ляля смотрит на меня с восхищением, но старается держаться на расстоянии. В сердцах посылаю его к чёрту и иду обуваться: нагибаюсь, а сама поглядываю назад из-под руки: мало ли что?

Уф, вот теперь, кажется, всё. Ещё раз критически оглядываю себя в зеркале: ну что же, неплохо. Теперь я готова встретиться с реальностью лицом к лицу.

- Ляля, - зову я его для ритуала прощального поцелуя.
Молчание. Опять, что ли, медитирует перед стиральной машиной на крутящееся в барабане бельё? Или ногти стрижёт? Нет, в ванной комнате пусто. Заглядываю в спальню и вижу: муж раскрыл все шкафы, а сам, понурившись, сидит на краю кровати, рыжий, волосатый, никому не нужный, печальный, как сиротка-орангутанг, и нюхает на предмет пригодности свой вчерашний носок. И тут вдруг мне становится так его жалко, такая горячая волна нежности поднимается до самого горла и начинает щипать в носу, что я отбираю у него носок, обречённо вздыхаю - еще одно утро оказалось напрасной тратой косметики - и начинаю раздеваться. В конце концов всё равно я уже опоздала".

Когда социальный статус англичанки прирастает девятой и девятнадцатой буквами латинского алфавита⁷³, то это означает только одно: несмотря на происки судьбы, молодая девушка всё-таки превратилась в замужнюю даму. Мужчина никогда не сможет оценить по достоинству всех трудностей, которые ей пришлось преодолеть на пути к этой метаморфозе (он-то ничем не прирастает⁷⁴), и поэтому, конечно, не понимает, какое это удовольствие - демонстрировать выгоды своего нового положения всем тем, кто ещё не успел выйти замуж.

Ева любила скачки, лоун-теннис и мужской стриптиз (Адам не годился ни для первого, ни для второго и третьего); она обожала американский кинематограф (он предпочитал Бунюэля); Адаму нравились неторопливые пешие прогулки по берегу моря, а вместо этого Ева водила его любоваться на белую мебель (кремовые антресоли, буфет цвета слоновой кости, сливочное канапе, белоснежный бельевой шкаф), и обязательно превратила бы их небольшую, но комфортабельную спаленку в приёмный покой, если бы не хозяйский запрет на пришлую мебель. Но больше всего на свете ей нравилось изображать жену известного писателя: подружки-закати глазки, литературные посиделки с чаем, бисквитами и Сэлинджером, который на вкус и сам был похож на пресный и сухой английский крекер. Сначала шли поклонницы получше - недалёкие, но хорошенькие, затем поплоше - умненькие, но страшные, под конец осталась одна девица с противозачаточной внешностью и мозгом муравьеда, которая, если судить по кое-каким флюидам, направленным в сторону хозяина дома, кажется, рассчитывала на изнасилование. В конце концов Адам стал запираться от них в туалете, но, к счастью, эта игра в хозяйку литературного салона Еве быстро наскучила, и она принялась писать. За зиму она написала роман и уже заканчивала небольшой сборник из трёх рассказов, посвящённых семейной жизни. Адам полистал их с пренебрежительным интересом, но странное дело: по мере того как её книги проходили через адамовы руки, его собственные чары слабели, как будто названия этих рассказов были наложенными на Адама заклинаниями: "Первая любовь", "Неожиданное расставание"... Название для третьего Ева ещё не придумала.

Сам он за всё это время не написал ни строчки. Бедный алхимик был в ужасе: надёжная, многократно испытанная в деле формула вдруг дала сбой, и рассерженный король уже приказал позвать палача, потому что золото в его подвалах превратилось обратно в газетный заголовок, дохлую ласточку и восточно-европейский акцент.

Адам и раньше, бывало, пытался представить себе то, что Вирджиния Вулф незадолго до смерти называла "writer's block", а Есенин - "творческим кризисом": представлял, содрогался и понимал, что однажды и ему придётся заплатить по счетам за этот пир неуёмной фантазии (все платят), понимал, да откладывал на потом, мол, придумаю что-нибудь, когда придёт время, и вот оно пришло, а он не мог ничего придумать. Его воображение, которым он так гордился, "воображение, с одинаковой легкостью заглядывающее за вырез платья и за самые дальние границы вселенной⁷⁵", теперь нерешительно топталось на подступах к даже самой простой идее, потому что всё вокруг было так опутано колючей проволокой, так густо засеяны минные поля, что нельзя было даже подумать о том, чтобы перебраться за периметр.

Знакомый кардиолог как-то рассказал Адаму, что один из пациентов жаловался ему на затмение сердца. Больному посоветовали спать на правом боку, но кому прикажите жаловаться на затмение души? Да, оно случалось и раньше, это затмение, но проходило быстро, как солнце сквозь облако, и небольшая тень, падающая на страницу, только подчёркивала выпуклость вымышленного ландшафта. Как Адам был счастлив тогда! Как сердито толкали его прохожие, когда посреди шумной улицы он замирал, словно в умопомрачении, внезапно осенённый единственно верным эпитетом. Как он вскрикивал, когда зажжённая спичка, догорев до конца, обжигала ему пальцы, когда, вместо того чтобы прикурить, он перебирал варианты рифм к слову "темнота".

"Чужая душа - потёмки", - говорят русские, лучше других разбирающиеся в этом времени суток. Но теперь темнота сгустилась так, что, сколько ни всматривался в неё Адам, он не мог рассмотреть в ней ни малейших признаков света. Да, Лев Толстой после 1887 года не написал больше ничего стоящего, безумный Гоголь сжёг продолжение "Мёртвых душ", но они писали, писали, писали, чёрт возьми, а Адам не мог написать ничего: сидел, болезненно оскалившись, до самого утра над белой пустой страницей, и расстояние от мозга до карандаша в его руке измерялось в парсеках.

Расстояние до его мошонки оказалось не в пример короче. Словно в возмещение творческой импотенции, этой зимой Адам чувствовал себя особенно склонным к исполнению супружеского долга и был неуёмен в постели. Поначалу Ева охотно откликалась на его брачный зов и даже время от времени звала сама, но уже скоро естественная теплота первых дней брака сменилась искусственным теплом парового отопления, а утончённая французская эротика - здоровым американским сексом. Настала весна, и секс тоже сошел на нет: всё чаще Ева под предлогом необходимости срочно закончить очередную главу уклонялась от супружеских объятий и, случись Адаму проявить настойчивость, становилась на ощупь сухой и скрипучей, как пенопласт. "Успокойся, во имя Брома!" - раздражённо восклицала она, и Адам отступал, неся потери. От прикосновений её рук по-прежнему летели искры, но его собственных она избегала с увёртливостью, присущей лишь неодушевлённым предметам, и никакие обещания, уменьшительные прозвища, воззвания и молитвы, адресованные её налитым до краёв прелестям, не способны были разжалобить Еву и выдать полагающийся ему нищенский паёк счастья.

"Мастурбация - отличный способ погасить одинокое пламя". Не помню, кто сказал. Кажется, Достоевский.

Впрочем, бывали дни, когда Евой овладевала бурная игривость, и она набрасывалась на Адама со всей брутальностью расшалившейся англичанки. Англичанки вообще не любят телячьих нежностей, предпочитая смело брать быка за рога и прочее. В пароксизме страсти Ева царапалась, как кошка, и материлась, как белошвейка; привязав Адама к кровати, она украшала его бледное чело цветами, примеряла на него своё бельё и со знанием дела пускала в ход кое-какие из приспособлений, которые, согласно Василию, каждая порядочная девушка должна иметь в своей прикроватной тумбочке. Нельзя сказать, чтобы Адаму это не нравилось, но когда всё заканчивалось, он с неприязнью наблюдал за тем, как Ева, облизываясь и щуря потемневшие от страсти глазки, уже в одиннадцатый раз перечитывает заметку в "Литерари Ревю", где сообщалось о том, что её "Звезда" вошла в список национальных бестселлеров.

Бедные Адам и Ева! С самого начала в их отношения закралась оптическая ошибка, что было неудивительно, если учитывать его склонность разглядывать под микроскопом и без того очевидные вещи. Она же допустила оплошность другого рода, приняв сверкание и мишуру его сиюминутной популярности за блеск верной славы. Зато теперь они оба могли воочию наблюдать то, что древние греки называли катастеризмом: процесс и результат превращения человека в объект звёздного неба. Ева поспешила откликнуться на приглашение вступить в союз, чьё позолоченное членство давно было предметом её вожделений; она подписывала книги, раздавала автографы, заводила новые знакомства и всё чаще приходила домой под утро или не приходила совсем. Неизвестно, что бесило Адама больше: уязвлённое самолюбие или роль ревнивого мужа - комического персонажа, банальнее и глупее которого трудно найти в истории литературы, навязанная ему неизвестно кем. Мне-то, допустим, известно. Всю ночь напролёт он ходил из комнаты в комнату, хлопая дверьми, в то время как его мозг был занят составлением списка истинных и мнимых прегрешений его жены. Она возвращалась, когда Адама уже начинало тошнить от выкуренных сигарет, и тогда он хватал её за руки, сразу сжимающиеся в кулаки, и подвергал допросу, выдвигая нелепые, зигзагообразные обвинения, похожие на ход шахматного коня, которые она парировала своими собственными, и каждое её слово было окрашено в защитный цвет. Ева клялась, что ничего такого не было, но в самой её клятве было что-то подозрительное, и всё чаще ему казалось, что в стаде самых правдоподобных объяснений его жена пытается протащить тайный смысл под брюхом невинно выглядящих слов, каждому из которых он, словно ослепший от ревности циклоп, ощупывал спину. По моим сведениям, его подозрения не имели под собой оснований: Ева оставалась ему верна, если не считать пары скоротечных слякотных актов во имя великой цели, когда она была вынуждена встать на колени перед хамоватым, белозубым и густобровым представителем одного иностранного издательства, туманно обещающего издать её "Звезду" на немецком.

Всякий автор, если его книга пользуется некоторым успехом, жаждет, чтобы его похвалили. Когда Ева спрашивала Адама, что он думает по поводу её небесного тела, тот отделывался нечленораздельным мычанием, призванным выразить одобрение и даже восторг. В отместку она издевалась над его акцентом, обзывала всезнайкой и утверждала, что все его рассказы похожи друг на друга, как кастет и головоломка⁷⁷ (она и по-французски немного знала). Она любила сладкие и розовые, как торт, комплименты, а он вместо этого делал ей замечания. Она хотела, чтобы он целовал её литературные персти, а он отвечал пожатием плеч, этим классическим жестом пренебрежения. Она ждала от него разговора по душам, к которым, говорят, все русские имеют большую склонность, - не дождалась. Вместо этого Адам высмеивал её представления о художественной ценности Сартра и Симоны де Бовуар, указывал на ошибки в употреблении глагола avoir⁷⁸, когда Ева пыталась перевести на французский отрывок из "Эльсинора" (тот самый, про яйцо и микроволновку), и, наконец, он не замечал её новой сумочки от "Жетэм", коричневой и шершавой, как варёный говяжий язык.

Мне кажется, что случись им приложить чуть больше усилий для того чтобы лучше понять друг друга, то не было бы и этой истории. Его родители развелись, когда четырёхлетний Адам только начал писать свои первые прописи (а читать начал с трёх с половиной), зато родители Евы, несмотря ни на что, уже четверть века жили, как матрёшки, душа в душу. Собственно говоря, вот оно, купленное по случаю семейство из шести улыбчивых и румяных кукол, которых англичане совершенно необоснованно называют русскими (на самом деле матрёшка имеет японское происхождение⁷⁹). Ева хранила в них всякую мелочь: таблетки от головной боли, пуговицы или медные деньги. В самой большой из них она держала сахар, но никакому сахару было не под силу улучшить горький вкус их странного брака. Почему они поженились? Стечение обстоятельств, льстящее им обоим эмблематическое совпадение имён, общая профессия, и вообще, у меня на них были большие планы. Они скрепили свой союз поцелуем и обменялись обручальными кольцами с выгравированном на внутренней стороне логогрифом: "Amore, more, ore, re sis mihi amicus"⁸⁰), но печатные машинки оставили при себе. Первое время Ева считала (разумеется, ошибочно), что положение "известный писатель - молодая писательница" подразумевает не только семейный, но и творческий союз, однако Адам очень быстро дал ей понять, что его вполне устраивает положение "писатель на спине - писательница сверху". Бедный Адам! Он так долго пытался убедить Еву, чтобы та смотрела на него как на мужа, а не писателя, что однажды она это сделала, и очаровательные чары развеялись: теперь Ева была очарована иным.

Бедная Ева! Её книги были похожи на заброшенные здания, за обманчивым, искусно покрашенным фасадом которых таится тлен и запустение. Ни она сама, ни целеустремленные герои её книг не замечали очаровательной мелюзги, роящейся на периферии жизни: ультрамариновых стрекоз, оводов с шёлковыми глазами, стрижей, похожих на чёрные ножницы, стригущих воздух у самой земли, привязчивой, белой масти собаки, с деловитым видом несущей в пасти одинокий тапочек; она не обращала внимания на то, что по утрам холодные камни кажутся тяжелее, чем они же, нагретые солнцем ближе к полудню, и что спускающаяся к морю улочка в хронологическом смысле представляла собой историю христианства: ботанический сад (Ветхий Завет), католическая церковь (Новый Завет), протестантская кирха (Реформация).

Адам-то замечал, Адам-то обращал внимание, но вот беда: вступив в брак с писательницей, он сам утратил способность писать. То ли что-то разладилось в сообщающихся сосудах их поделенного пополам вдохновения, то ли жидкости оказались неоднородны, но только в отличие от Евы, вдруг разошедшейся не на шутку, он чувствовал себя пауком, который разучился улавливать в свои сети жужжащую кругом жизнь. Сначала с недоумением, потом с досадой, а ещё позже с завистью он наблюдал за тем, как Ева выдаёт бестселлеры на-гора. "Замечательная книга!", "Книга, подкупающая читателя своей искренностью", "Книга, которая никого не оставит равнодушным". Это было отвратительно. Теперь персонажи её рассказов казались Адаму продолжением её собственной личности: всё больше молодые, энергичные провинциалки да золушки, железной рукой прокладывающие себе дорогу к счастью. Глядя на то, как она, задумавшись над страницей, постукивает себя по зубам резиновым концом карандаша, Адам ловил себя на мысли, что не находит в ней ни единой черты, которую когда-то любил или думал, что любит.

Но любил ли он Еву когда-нибудь? Как знать. Когда-то ему нравились её розы, её шипы, глаза, подведённые мраком, длинная, гибкая спина, покрытые шелковым пушком уши, принимающие настороженное выражение, когда он, заранее ухмыляясь, заваливался на диван с одной из её никчёмных книжек в руках; ему даже нравилось ожесточение, с каким она критиковала его собственные, и растерянное выражение лица, когда он говорил Еве, что любит её. Иногда, в пасмурный день, при плохом освещении, она ещё напоминала ему ту ласковую, лакомую до поцелуев девушку, чей поток светлых волос достигал поясницы, но, боюсь, ни ей, ни ему так и не удалось найти в карманном путеводителе по семейной жизни приемлемых достопримечательностей, прописанных супругам в качестве средства убить время, пока время не убьёт их самих. Ева уверяла Адама высоким, не совсем искренним голосом, что совершенно счастлива, но сегодняшний вечер она планировала снова провести не с ним. Ты куда? В гости. Оставь телефон. У них нет телефона. У кого у них? Ты их не знаешь. Кто они? Простые, милые, неинтересные тебе люди.

Неинтересных людей не бывает. Даже самый скучный, неинтересный человек интересен тем, что он самый неинтересный из всех. Иногда Адаму казалось, что Ева коллекционировала именно таких. Разорившийся банкир с улицы Нищебродов; длиннорукий, седой и печальный, как пожилой орангутанг, боксёр-неудачник; вышедший в тираж поэт-лауреат с мягким членом и твёрдыми принципами.

- Да, мне нравится N., - с вызовом говорила Ева, несколько противоречиво подчёркивая свою приязнь тем, что свирепо хмурила брови.

- А вот N. мне совсем не нравится, - добавляла она, и её черты озарялись счастливой улыбкой.

Господи, они к тому же ещё и тёзки!

Окрылённые надеждой горемыки слетались к ней со всех краёв нашей плоской, как стол, земли: Рая и Ада, Одессы и Адессы, из Хуле, той, что в Фуле, и Фули из провинции Ханам. Если осторожно отдёрнуть занавес, можно было видеть, как, сбившись по двое, по трое, они от нетерпения переходят с места на место, прячутся в оркестровой яме и шепчутся в темноте кулис. Или то был театр теней на тускло освещённом экране его собственного разума? С маниакальной проницательностью Адам обнаруживал личинки будущих измен, отложенные Евой в разных местах дома, но она утверждала, что он сходит с ума, и рекомендовала ему обратиться к психоаналитику. Психоаналитику? Как мило! Что вам сегодня снилось, больной? Озёра, шахты, пещеры, коробки, табакерки, чемоданы, банки, ящики, карманы, улитки и раковины, господин доктор. Оркестр, туш! Белокурый Зигфрид протягивает над бездной руку темноволосому Зигмунду. Две зиги этому бессознательному!

Шло время, и нежные тернии превратились в занозу, которую Адам бередил, бередил, да не выбередил, доведя себя до состояния, граничащего с преступлением на почве страсти. Любовь мужчины и женщины, как это иногда бывает, превратилась просто в связь, но змеи и скорпионы, живущие в развалинах их чувства, продолжали язвить его. Ревность играла с ним как паук с мухой - делала вид, что выпустила, и тут же настигала одним броском. Адам чувствовал, что всё сильнее запутывается в паутине жизни, в то время как любовь, притаившаяся в самом центре его повреждённого ума, терпеливо ждала, когда её жертва окончательно выбьется из сил.

***

После февральских штормов, потопов и хлябей весна на Юго-западе бывает удивительно нежной: подснежники, нарциссы, крокусы, лужи цвета кофе с молоком, ещё зеленоватое после продолжительной зимней болезни небо и поперёк него - задумчивое, отстранённое облачко, как будто уже оборотившееся лицом в сторону лета. Как всё тихо вокруг! Похожий на арлекина велосипедист в красном стремительно и совершенно бесшумно катит вниз по пустой дороге меж яблочно-зелёных холмов, в хрустальном воздухе чуть слышно звенит трель жаворонка, тает далёкий гудок скрытого расстоянием корабля (куда-то он держит свой путь?), а сырой песок на берегу весь покрыт крестиками птичьих следов и перламутровыми блёстками рыбьей чешуи.

Солнечное утро выдалось прохладным и ясным, как вдруг внезапная буря скомкала погожий денёк, подобно тому, как четверть часа назад Адам смял и выбросил в мусорную корзину ещё один лист бумаги, который был виноват лишь в том, что так и остался девственно чистым. Рвануло ветром, по железному подоконнику сыпануло ледяной крупой, в башню городской мэрии ударило молнией, но к вечеру грозовой фронт сместился на север, и от непогоды осталась лишь длинная серая полоса дождя.

"Чем теплее время года, тем холоднее в комнатах", - поёживался Адам, с опаской прислушиваясь не к ропоту отдалённого грома, а к собственной голове. Уже несколько дней в ней стоял непрекращающийся тревожный гул, который могла приглушить лишь продолжительная прогулка. Гул гнал его из дома, из города, из страны, но Адам сопротивлялся, продолжая надеяться, что всё ещё как-нибудь наладиться, образуется и допишется.

- Буду поздно, - бросил он Еве, сидящей за письменным столом к нему спиной, и спина повела лопатками в знак того, что слышит его.

Собственно говоря, уже было поздно: напольные часы в коридоре показывали начало двенадцатого. Адам вышел из дома, и ночь расплакалась ему в лицо. Арендодатель утверждал, что в маленьком палисаднике перед крыльцом имелись и "Новый рассвет", и "Летняя песня", и "Волшебство"⁸¹. Адам так и не дождался ни рассвета, ни песни, ни волшебства - всё было темно и мокро. Подняв воротник плаща и опустив шляпу пониже, он двинулся вниз по улице. Водосточные трубы что-то взахлёб рассказывали ему, но он не понимал ни слова. Из распахнутых настежь ворот соседского гаража приятно тянуло пустотой и бензином, но никто не оценил ни запаха, ни пустоты: теперь человек по имени Адам и одноимённый писатель были каждый сам по себе и шли по разным сторонам улицы, так что ещё некоторое время им обоим придётся смотреть на мир моими глазами.

На набережной в наползавшем с моря тумане там и сям висели наполненные светом расплывчатые лучистые звёзды (в тумане любой фонарь норовит стать звездой). Большинство ресторанов и кафе были уже закрыто; некоторые из них ещё светились изнутри сквозь щели металлических жалюзи; те же, которые пока работали, сияли за четверых, и можно было видеть, как в одном из них, спиной к окну, отдыхал, спустя рукава, наброшенный на спинку стула мужской пиджак, а вокруг него ели, пили и плавали в сигаретном дыму недоевшие, недопившие и недокурившие за день люди. Среди электрической мути проходили редкие автомобили, и в их длинных, клубящихся лучах было видно, что дождь превратился в морось. Жирно лоснился асфальт; как разноцветные медузы, зыбко проплывали зонтики; какие-то призраки в прозрачных дождевиках сближались, сближались и вдруг разражались залпом приветствия.

Человек способен радоваться человеку даже в темноте и тумане, но Адам никогда не принадлежал к миру, в котором простые и понятные, похожие на ньютоновы планеты люди вращаются вокруг его центра. Иная сила вела его, иные центры притягивали, и даже я уже была не в силах остановить это центростремительное движение, определяемое безжалостной логикой развития сюжета (в литературном смысле) и судьбы - в человеческом. Адам свернул раз, другой, и шум уличного движения остался позади. В проулках между домами совершенно неподвижно стоял мрак, лишённый всяких признаков света, но Адам не замечал этого: пожалуй, впервые в жизни ему было приятно чувствовать себя обычным человеком, который не видит ни покалеченного, подпёртого палкой деревца, ни леопардовой тени акации на перекрёстке под фонарём, ни ловких, быстрых рук, которые уже развешивали реквизит и расставляли декорации в темноте сцены.

Так он шёл, этот человек, полный самим собой, с удовольствием отмечая тишину в своей голове. Его мать тоже любила ходить пешком. "Чем сильнее болят ноги, тем меньше голова", - говорила она. И действительно: её маленькая красивая голова никогда не болела. Умерла она тоже на ходу: как всегда, опаздывала куда-то и уже стояла перед зеркалом в нарочитой отчуждённости и серебристых мехах, как вдруг медленно и совершенно бесшумно упала, как падает на ковёр сползшее со спинки стула полотенце. Своего отца Адам видел в последний раз на её похоронах - высокий, мрачный господин, чёрный плащ которого трепал ветер. Их с сестрой воспитывали дальние родственники, которые поспешили сбыть сирот с рук родственникам ещё более дальним, как только Адаму исполнилось шестнадцать лет. Школьные годы вспоминались с отвращением, студенческие - равнодушно. Обычные, человеческие воспоминания, лишённые зловещих, но привычных теней.

Адам прошёл мимо бывшей своей обители (как хорошо здесь писалось!), спустился к реке, которая превратилась из ленивки в бурный поток; пересёк пустыню моста; проследовал мимо дома родителей его жены, - тот был тёмен, и только одно беспокойное окно полуночничало, дожидаясь кого-то. Быстро, как лейтмотив, мимо промелькнул кто-то в жёлтом, но, когда Адам вспомнил и оглянулся, улица была пуста, так что он не успел понять, что это значит и значит ли вообще что-нибудь. Скоро потянулись заборы и стройки. Новенькие блестящие трубы, ещё живые, непогребённые, как ни в чём не бывало лежали рядом с уже вырытой для них могилой. Фонари горели через один, потом через два; в конце концов они совсем перестали гореть, и тут же пошёл немощёный участок дороги, как будто асфальт и электрический свет были связаны друг с другом тайной порукой. Огороженная сеткой пустая автомобильная стоянка, ещё одна, а за нею - пустырь. Ноги уже наливались приятной усталостью, и Адам подумал, было, не повернуть ли обратно, как вдруг с чудесной быстротой дождь прекратился, невидимая рука отдёрнула слоисто-кучевой занавес, и освещённый светом тусклой, словно нарисованной луны Адам вышел к рампе.

Все заброшенные детские площадки похожи друг на друга: опрокинутые горки, покалеченные качели, полные стоячей воды песочницы. Все они покрыты тленом запустения, на всём лежит налёт какой-то потусторонней неуместности, как если бы вход на кладбище украсили разноцветными шариками и мишурой. Повалившийся набок цементный истукан в струпьях облупившейся штукатурки, треснувший по животу деревянный медведь или, скорее, призрак медведя из русского адамова прошлого, какие-то грибы, поросшая чертополохом и кустарником карусель, похожая на змею (змею с улыбкой идиота и потёками ржавчины), - увеличенные в несколько раз детские игрушки из его детства.

Адам всегда знал, что в механизме его ума имеются неполадки. Он ничего не мог с этим поделать (и не собирался), и никто не мог ему объяснить (он ничего не спрашивал), почему некоторые воспоминания о его прошлом упакованы в чёрный пластиковый мешок. Присядем перед ним на корточки и потрогаем.

Они всегда вели себя дурно, его игрушки: перебегали из угла в угол, подавали друг другу тайные знаки и даже перешёптывались, пока Адам лежал в постели в обнимку с бессонницей, и в конце концов доводили его до такой степени исступления, что даже закрытая дверь в его спальне, отделяющая этот мир от мира иного, вдруг начинала зыбиться и идти складками, в очертаниях которых Адаму виделось кое-что пострашнее смерти. Он вставал, включал свет и наказывал их - заводного клоуна, которому никогда не хватало завода даже на три кувырка; плюшевого медвежонка, набитого, как выяснилось, грязноватой ватой; деревянного ужа на пружинках и, кажется, ещё куклу, голую, светловолосую, вытянутыми вперёд руками показывающую размер своей игрушечной души (вот такая маленькая). С ней он поступал особенно круто: припоминаются ножницы, липкий скотч и бьющие в нос пузырьки удовольствия, когда она кричала от боли.

Адам поёжился. Даже будучи ребёнком, он понимал, что все эти эсхатологические призраки его грезящего наяву сознания бесследно рассеются с наступлением утра, но сейчас была ночь, и на самом дне каждой мысли, каждого движения и чувства сидел страх. Адам боролся с ним, Адам ещё цеплялся за умозрительную траву, предпринимая отчаянные усилия, чтобы остаться по сю сторону рассудка, не соскользнуть по наклонной плоскости вдруг накренившегося мира в потустороннее, куда уже катилась его дымящаяся, уже ведущая обратный отсчёт голова, но страх оказался сильнее.

Если молчание - золото, то серебро - это шёпот в темноте. Адам вздрогнул и огляделся. Карусель! Песочница! Истукан! Испуганная мысль перескакивала с одной вещи на другую. Всё как будто было на месте и в то же время расставлено как-то не так, всё складывалось словно нарочно. С освещением тоже было не все в порядке. Лишённые чётких границ предметы зыбились, словно отражение в воде; в двусмысленном свете луны собственная тень Адама двоилась и извивалась, как пламя свечи, - свечи, горящей чёрным пламенем. Вокруг одинокого фонаря вертелась не боящаяся сырости пара ночных мотыльков, и их преувеличенные быстрые тени представляли собой тёмные символы и знаки, которые, оказывается, были Адаму хорошо знакомы. Они-то и сдвинули что-то на самом дне его души, где это что-то уже давно дожидалось своего часа, и вот дождалось, и уже не шёпотом, не вполголоса, а открыто и недвусмысленно заявляло о себе. Пронзительно скрипнув, карусель тронулась с места, запустив воспоминания вспять.

Всякая голова представляет собой оружие массового поражения. Голова Адама взорвалась как бомба, и в свете застывшего, словно в кинематографе, взрыва и ему, и мне, и всем остальным стало ясно, что воспоминание о прошлом на самом деле является предчувствием будущего.

Гутёнб лсялуг г руфумлё! Тёнб нёсфгэц зёпъоп! Ужпе тгёфмугумутеа жёгыщле!⁸²

Адам в ужасе вскрикнул и, путая следы, петляя и лавируя между луж, наполненных лунной ртутью, перепрыгивая через ловушки и ямы воздушной дороги, побежал туда, где небо соединялось с землёй при помощи темноты, и по серебряной дорожке в море можно было добежать прямо до луны.

Когда Адам подошёл к дому, уже занимался рассвет, розовеющий словно шрам между чёрными провалами декораций. В растительном сумраке горели синие, индиговые, фиолетовые окна, потому что кто-то плотно задёрнул синие, индиговые, фиолетовые шторы. Накрытый на двоих обеденный стол сверкал, как алмазная гора. Пища, впрочем, оказалась бутафорской, а хрусталь - небьющимся, как это всегда бывает во сне. Расслабленная темнота сочилась по капле из-за неплотно прикрытой двери, ведущей в спальню. Свет, пожалуйста!

Кто на этот раз? Мальчик с пальчик, петушок с ноготок. Не понимаю, что она в нём нашла. Утренние заголовки газет: "В стране молок чудесных чудеса оказались обезжиренными!", "Девушка с сумеречными глазами наставила рога Синей Бороде!"

Деревянный меч, срубающий голову из папье-маше. Байковые внутренности. Глицериновые слёзы. Она рыдала, укрывшись с головой стёганым одеялом. Шёпот, доносящийся из суфлёрской будки: "Ты сумасшедший". - Ты сумасшедший! - крикнула она, но крик получился немного ватным. С безнаказанностью, доступной только в сновиденьях, Адам схватил её за волосы и вытряхнул из постели. "Вот, - говорил он, - ключи от двух больших кладовых; вот ключи от шкафа с золотой и серебряной посудой; этот ключ от сундуков с деньгами; этот - от ящиков с драгоценными камнями. Вот ключ, которым можно отпереть все комнаты. Вот, наконец, ещё один маленький ключик. Нет, не этот. Вон тот, самый блестящий из всех. Ключик от моего сердца, открывающий дверь, замаскированную под книжный шкаф". Твёрдость паркета сменилась липкостью линолеума по мере того, как он, множа проклятья, тащил её по темному коридору шириною в сон. Или это его самого волокли, ухватив за бороду, похожие друг на друга, как Розенкранц и Гильденстерн, два её брата-близнеца, в существование которых он никогда не верил? Как бы то ни было, потайная дверь была открыта, и мёртвенно-синий свет софитов осветил помещение, выложенное от пола до потолка кафельной плиткой. Жутковатое открытие для неподготовленного зрителя, что и говорить, и поэтому испытываемые при этом его(?), её(?), их(?) эмоции можно было расположить в алфавитном порядке: беспокойство, замешательство, неприятие, отвращение, страх, удовольствие, эйфория, экстаз. Энтузиазм - вот, пожалуй, самое верное слово.

Адам соблаговолил принять оральные ласки на краю чёрной чугунной ванны, в которой время и соляная кислота давно превратили останки семерых предшественниц в коричневый бульон; она взнуздала его покорное сердце сыромятными (со вкусом сыра и мяты) кожаными ремнями; все вместе они заставили его улыбнуться, потому что люди улыбаются искренне только тогда, когда им по-настоящему больно. Больно, ещё больнее! Тепло, ещё теплее! Раны были, что называется, рваными, но чем острее боль, тем упоительней было предвкушение приближающейся развязки, которое таяло в его чреслах, как сахар в кипятке.

Обоюдоострые инструменты любви, режущие, кромсающие, вонзающиеся в саднящую, чувствительнейшую, кровоточащую плоть по саму рукоятку; изуверская ласка; разрывающая душу нежность; прикосновения, от которых сознание проваливается в темноту.

Кажется, они решили, что он умер. Захлопнулась дверь, и стало темно: то ли выключили свет, то ли просто слишком плотно сгустилась тьма. Недоумевающий зритель вправе задать вопрос: кто это там истекает кровью, один в запертой тёмной комнате, подвешенный к крюку в потолке? Он, она, они? Или, быть может, это все мы, насмерть очарованные любовью, истекаем клюквенным соком на сцене жизни? Это больше не имело значения. Адам перестал сопротивляться, с наслаждением уступив усиливающемуся напору боли. Его невидимые кулаки, сжимавшие невидимые прутья решётки разжались, и оказалось, что никакой решётки не было. И именно в этот миг, когда страдания стали совершенно невыносимы, его сердце, переполненное наслаждением, взорвалось, как сверхновая, и с улыбкой бесконечного облегчения он повис на своих цепях среди синих облаков межзвёздного газа где-то между Малой Медведицей и Большим Псом. Я, ты, она, они, все мы, не имеющие ни цены, ни веса части одного целого наконец соединились, соединённые тем, что соединяет всё на свете. Но самый главный секрет любовь приберегла напоследок. Да, теперь Адам мог с безжалостной ясностью выразить это чувство единственно верным словом. Вот оно, это слово, такое настоящее, живое, как свет, растворённый в воде, сияющее в своей простоте и величии; слово, которое он сейчас произнесёт, если только раньше не захлебнётся кровью, стекающей ему на грудь из разорванного рта; слово, которое он всё-таки произнес, но зрители уже разошлись по домам, и рядом не было никого, кто мог бы его услышать.

***

Аве? Вае? Аев? Еав? Он, должно быть, так долго повторял это слово, что теперь оно потеряло всякую связь с тем, что когда-то называло. Его значение словно вывернулось наизнанку, как перчатка, и теперь можно было воочию лицезреть его суть - бессмысленную, обнажённую пустоту. Именно её Адам и пытался заполнить мириадами вещей: сверкающими на морском побережье самоцветами, при ближайшем рассмотрении оказывающимися осколками битого стекла, которые никакое море, помноженное на бесконечное время, не способно превратить в настоящие драгоценные камни; признаниями в любви, при пробуждении оборачивающимися бредом и чепухой; словами из своей книги, которую так и не удалось дописать, - то есть всем тем, что принято называть похожим на шелест гальки на морском берегу словом "сон". Сон, однако, сдергивая перчатку (ту самую?), уже спешил протянуть руку навстречу бодрствованию, но, открыв глаза, Адам обнаружил, что мир вокруг него по-прежнему разъят на составные части. По углам его комнаты зябко поёживались лишившиеся имён вещи, а имена, в свою очередь, утратили присущие им значения. Поначалу это не показалось ему странным: ничто не имеет значения, если значение обратимо. Но почему обратимые процессы приводят к необратимым последствиям? "Кто-то ушёл", - подумал он, и в это мгновение его орущий, бешено извивающийся рассудок вырвался наконец из цепких объятий сна и приземлился на все четыре лапы. Кажется, шёл дождь. Заглядывающее в распахнутое окно утро трогало безымянные предметы холодными мокрыми руками. Недобрый взгляд, неприязненный холодок.

Кто-то ушёл. Пожалуй, это было последнее, что он помнил, но и того было достаточно, чтобы боль и отчаяние помогли ему перекинуть мост над туманным провалом беспамятства, темневшим между уцелевших воспоминаний о вчерашнем дне. Кто-то снова вернулся поздно, пьяный, разодетый в пух и прах, словно вывалявшаяся в грязи райская птица. Кажется, они повздорили. Или нет? Адам не помнил. Хорошо, сказал он сам себе, попробуем зайти с другой стороны. Чем они собирались заняться сегодня? Для начала как следует перекусить где-нибудь в городе, сходить в кино и, если останется время, пройтись по магазинам: этот кто-то всегда любил окружать себя дорогими вещами, будто бы делавшими его духовно богаче, словно душа, обитающая в этом крепком, как стопка глянцевых журналов теле, до поры до времени обратилась к материальной стороне бытия. Кроме того, кто-то обещал показать Адаму замечательный швейцарский ножик, чьи ощетинившиеся внутренности должны были прийтись ему по вкусу. Это всё.

Кто-то ушел. Что теперь Адаму было до того, любил ли его кто-то когда-нибудь? Кто-то не умел готовить и, намереваясь жить вечно, питался только йогуртами, нормализующими работу кишечника, да яблоками, продлевающими жизнь; кто-то эпилировал волосы над верхней губой и грыз ногти; кто-то обвинял мужа в недостаточной предприимчивости и удивлялся, что у них нет машины; наконец, кто-то был дурной писательницей, но всё это для Адама больше не имело значения. Для него, но не для меня. Ослеплённый своей бедой, Адам никак не мог разглядеть на той стороне собственного разума причину его ухода, для меня же она не была секретом.

Но почему ему было так больно? Адам не помнил.

Он сел на кровати, с силой разминая виски. Вчерашнее вино глухо шумело в голове. Ещё одна попытка нашарить воспоминание, как нашариваешь в темноте лежащий на столе нож для разрезания бумаг. Бухнуло и на секунду остановилось сердце. Нет, эта кровать, эта комната, эта жизнь, где когда-то им двоим было тесно, теперь стали слишком велики для него одного. Адам оделся и вышел на улицу. Несмотря на отчаяние, скрытый в нём соглядатай с удивлением отметил, что дождь прекратился, и город с нестерпимой силой озарило горящее синим пламенем утро. Там, над морем, туман розовел, наливаясь солнцем, и вдруг исчез почти мгновенно, как будто высохнув изнутри, и теперь было больно смотреть на сверкающее между домами жидкое серебро. Уличная торговка фруктами словно по инерции продолжала держать раскрытый зонт над серой кошкой (той самой?), дремавшей на тарелке весов и весившей ровно шесть яблок. Одноногий шарманщик с голодными глазами прокручивал на мясорубке свою жилистую музыку (не ему ли предназначался упомянутый выше тапочек?). Чайка оправила завернувшееся крыло. Девушка привела в порядок неправильно сложившийся зонтик. Поднимающиеся навстречу Адаму жизнерадостные молодожёны в одном прозрачном дождевике на двоих были похожи на бутерброд, завёрнутый в целлофан. И вдруг что-то дрогнуло, что-то тронулось с места...

Пожалуй, закончим на этом. Это я, автор, только что смешав у всех на глазах эликсир из трёх драгоценных камней (яблоко, музыка, целлофан), милосердно гарантировала герою этого рассказа сладостную безопасность безумия за мгновение до того, как ужасное воспоминание обрушилось на него. "Способность удивляться мелочам несмотря на грозящую гибель - эти закоулки души, эти примечания в фолианте жизни - высшие формы сознания, и именно в этом состоянии детской отрешённости, так непохожем на здравый смысл и его логику, мы знаем, что мир хорош"⁸³. Простим же Адаму его грехи за эту способность.

Да, теперь он вспомнил, как воссоединить свой разъятый на части мир: он снова мог писать! Название его повести⁸⁴ (да, это будет повесть!), как ручная птичка, вспорхнула к нему на плечо, и, поспешно присев за первый попавшийся, мокрый от дождя столик, он открыл записную книжку, страницы которой были ещё пусты, но я знаю, что четвёртая глава его книги, которую он носил в себе, уже была написана невидимыми чернилами судьбы (см. Приложение 3). И в конце концов совершенно неважно, что официант при виде его испуганно замер, а его товарищ за барной стойкой отчаянно жестикулировал, указывая спускавшемуся вниз по улице полицейскому патрулю на сутулую спину убийцы. Насколько мне известно, двадцать минут назад городское полицейское управление разослало ориентировку во все заведения города, и когда срочно вызванный домовладелец открыл дверь своим ключом, то они обнаружили в пустой ванне тело известной писательницы, аккуратно завёрнутое в прозрачную пищевую плёнку, сквозь которую проступали какие-то новые, ещё непонятные, но уже прекрасные очертания.

***

Postmortem

Несмотря на инструкции, которые любой из жителей Внешнего пространства впитывает с молоком матери, мне не сразу удалось собраться и перекинуть ментальный мост над туманным провалом воспоминаний или иллюзий, похожих на воспоминания. Впрочем, те, кто поджидал меня на границе, где дневной свет превращался в вечные сумерки, выглядели вполне реальными. Мародёры, кибернетические организмы из прошлой эпохи, ходячие аквариумы с информационным бульоном в голове (или что там у них вместо головы?). Вытесненные человечеством на границы нулевого уровня, они никогда не упустят возможности поживиться тем, что им не принадлежит: вашей личностью и душевным теплом, у которого после вашей смерти они ещё долго будут греться, как у остывающего костра, вашим физическим телом, которое они намерены утилизировать до последней молекулы. Когда-то белые, а теперь почерневшие от времени, потрескавшиеся фарфоровые лица, полупрозрачные силиконовые тела, сквозь которые видно их печальное прошлое, настоящее и будущее: покрывшиеся коррозией силовые элементы, дырявые трубопроводы, шестерёнки сервоприводов, из последних сил вращающиеся в бурой жиже. Один из них был похож на лопнувшего по шву целлулоидного пупса в человеческий рост, смотрящего на мир одним глазом (из пустой глазницы сочился какой-то клей), а от второго остался только металлический скелет, покрытый вздувшимися пузырями обугленного пластика. Вместо утраченной где-то руки находчивый киборг приспособил протез - механический манипулятор из-под автопогрузчика. Ну что же, посмотрим, на что способны строители подземелий Эльсинора, вышедшие в тираж.

Я двинулась им навстречу, на ходу вынимая оружие. Пропасть под ногами дышала смрадом. В глубине, в душной курящейся испарениями бездне что-то глухо ворочалось, созревали и лопались разноцветные огоньки. Дневной свет позади меня меркнул, под ногами хрустел мелкий мусор. Мародёры не стали дожидаться, пока я пересеку незримую границу между мирами, и устремились ко мне навстречу. Должна заметить, что, несмотря на увечья, двигались они довольно шустро. Я выстрелила: у пупса между глаз появилось отверстие, не предусмотренное технической документацией, замигал таймер, отсчитывающий временную задержку, и пару секунд спустя фарфоровая голова взорвалась, как яйцо в микроволновке, обдав поспешавшего следом скелета белёсой кашей из аккумуляторной кислоты, геля и физраствора. Механическая клешня щёлкнула там, где только что была моя голова. А он быстрее, чем я думала! Я стремительно перекатилась у него между ног, на ходу переводя переключатель режимов огня в положение "плазма". Со спины ты выглядишь ещё более ржавым, приятель. Развернуться он не успел: синий луч рассёк его надвое.

Никто не знает, когда наш мир разделился на три части. Концентрические круги более или менее обитаемых уровней, в самом центре которых высится мрачная громада Эльсинора, огорожены упирающейся в небо стеной, из-за которой не доносится ни малейшего дыхания жизни. То, что находится по эту сторону стены, мы не без иронии, присущей всем датчанам, называем Внешним пространством. Впрочем, там, где слова "внешнее" и "внутреннее" - лишь условности языка, а жизнь - эпифеномен, возникающий случайным образом, только темнота обладает постоянством и непрерывностью - непрерывностью прошлого, вбирающего в себя будущее и разбухающего, как губка, опущенная в чернила, по мере того, как человек движется навстречу гибели. Так или примерно так думала я, спускаясь вниз в поисках входа. Оказалось, что пространство нулевого уровня ещё доступно закату. Воздух наполнялся серым раствором сумерек, крепчающим по мере того, как я спускалась всё ниже. Странно, но эта идущая под уклон дорога кажется мне знакомой. Я дважды свернула за угол, прошла по тропинке, петляющей между тёмных деревьев, пересекла наискось внутренний двор и вошла под своды внутренней галереи, в промозглом полумраке которой жило маленькое сердитое эхо, должно быть, обиженное на то, что было вынуждено делить его с дворцовыми привидениями, унаследованными и новоприобретенными. Таковых было немало. Длинная унылая фигура закутанного в чёрный плащ интенданта, которого пьяные солдаты в шутку сбросили с замковой башни в крепостной ров, к несчастью, в том году пересохший; безымянная полупрозрачная девица, уже двести лет пришивающая невидимые пуговицы на невидимые штаны; её флюоресцирующий любовник, висящий в противоположном углу подобно живому, точнее, мертвому укору; и вот теперь ещё завёрнутый в окровавленную портьеру дурак-Полоний, убитый тобой по ошибке и не нашедший ничего лучшего, чем предстать в скорбном облаке эктоплазмы пред заплаканные очи своей дочери, тем самым окончательно сведя её с ума.

"Есть ива над потоком, что склоняет седые листья к зеркалу волны; туда она пришла, сплетя в гирлянды крапиву, лютик, ирис, орхидеи, - у вольных пастухов грубей их кличка, для скромных дев они - персты умерших: она старалась по ветвям развесить свои венки; коварный сук сломался, и травы и она сама упали в рыдающий поток. Её одежды, раскинувшись, несли её, как нимфу; она меж тем обрывки песен пела, как если бы не чуяла беды или была созданием, рождённым в стихии вод; так длиться не могло, и одеянья, тяжело упившись, несчастную от звуков увлекли в трясину смерти".

Иногда жизнь страшно усложняется, и даже страшно простые решения здесь не помогут, потому что есть вещи пострашнее смерти. Ву си ус пув ву си? Транскрибировала с антиземного, чтобы не звучало слишком банально. Мне до сих пор кажется, что я всё-таки утонула тогда в порту, и всё это: ты, наш брак, мои книги - всего лишь посмертные русалочьи галлюцинации.

В конце галереи находилась дверь, ведущая в твои покои. Я в нетерпении распахнула её и только сейчас с безжалостной ясностью осознала своё положение. Дневной свет остался где-то там, наверху, куда вела дорога, змеящаяся вокруг вставшего вертикально скального основания замка, а здесь темнота наваждения с тихим шуршащим звуком затушёвывала плохо закрашенные пробелы между мирами. Дверь, впрочем, действительно имелась.

Добро пожаловать в реальный мир, мать-твою-Офелия!

Лишённое окон помещение, похожее на склад старой мебели. Где-то далеко в темноте как будто распахнулась дверь: по свисающей с потолка пыльной паутине пробежал перебор сквозняка. Судя по всему, туда-то мне и надо. Я включила фонарик и поморщилась: в этом мире электричество ведёт себя странно. Напряжённый луч света перескакивал с нагромождённых друг на друга антресолей на хромоногий буфет, с выпотрошенного дивана на канапе, раздавленное чьими-то железными задами ещё в прошлом веке... Мне показалось (или показалось, что показалось), что в будто бы хаотично наваленной мебели присутствует какая-то логика. И в самом деле: во-первых, вся она была окрашена в белый цвет, а во-вторых, вещи следовали друг за другом в алфавитном порядке! Кассоне с облезшей позолотой, почерневшая от времени простая деревенская лавка, стая столов, выводок табуретов, одинокий бельевой шкаф, который поднатужился и внезапно распахнулся мне навстречу, избавившись от запора скрученных и завязанных мёртвым узлом простыней. Неприятное местечко, что и говорить, но страх пока вёл себя смирно: лишь изредка я слышала, как он позванивает цепью где-то в темноте. Ничего удивительного, что я немедленно заблудилась в этом лабиринте мебельных баррикад. Вот моё отражение во второй раз быстро мелькнуло в зеркале трюмо (такое же стояло у нас дома, в таком же отражался ты сам, когда, держа в руках гребешок...), а вот уже знакомый мне портрет (старик с бородой), свидетельствовавшие о том, что я хожу по кругу. Решив сменить направление, я свернула в один из узких боковых проходов, но угрюмое семейство сундуков мал мала меньше решительно загородило мне дорогу. Из всех углов выступали с угрожающим видом остовы комодов и скелеты шкафов, там и сям валялись останки мелкой четвероногой мебели. Какие странные тени на полу, какие пристальные узоры на обоях! Осторожно, стараясь не смотреть, я обогнула кровать, на которой поверх чёрного шерстяного одеяла, на спине, заложив руку за голову, лежал ты, вернее, твоя грубая копия, также похожая на оригинал, как карточные черви на настоящих червей. "Неплохая попытка", - осторожно подумала я. Почему осторожно? Подземелья Эльсинора - не самое подходящее место для того, чтобы предаваться размышлениям. На этот раз темнота слишком поторопилась ухватиться за нечаянное воспоминание и наскоро набросать прямо в воздухе небрежно сколоченное и покрашенное подобие реальности, но впредь лучше держать ухо востро. Однажды я видела, как, стоя в темноте, художник дописывал давно отгоревший закат при помощи воображения и карманного фонаря. Что бы ты ни говорил, у меня тоже имелось и то и другое.

Я вздрогнула: что-то хрустнуло в темноте, совсем рядом. Звук был какой-то шершавый и мятый: то ли скомканная страница в мусорной корзине упрямо пыталась вернуться в исходное положение, то ли демоны этих мест расправляли свои целлофановые крылья. У меня по спине побежали мурашки: захватывающая дух секунда, когда сердце вдруг пропускает удар, другой, но нет, снова стучит как ни в чём не бывало. Кажется, началось. Пространство дрогнуло и стало разбегаться кругами, словно чёрная поверхность воды на дне колодца, в который бросили камень. "Страх - это хорошо, - говорил мне прадед⁸⁵, - не нужно его бояться. Люди движутся к определённой цели, не представляя себе, что это за цель и кто определил её в качестве таковой. Страх - единственный надёжный ориентир в лабиринте жизни. Он всегда поможет тебе найти дорогу". Надеюсь, что он не ошибся, потому что пора уже было выбираться отсюда. Вещи больше не скрывали своих намерений. Они всё ещё оставались на своих местах, но стоило оглянуться, как быстрые, хищные, принюхивающиеся тени вещей, сгорбившись, проворно отступали обратно во тьму. Они как будто медлили словно не зная с чего начать, к какой части моего мозга прикоснуться в первую очередь, как более всего насладиться своей властью над моим сознанием, которое уже считали своим. Hазмноженные нетерпением предметы двоились, троились и складывались в комбинации, смысл которых не оставлял места для сомнений. Какое-то кресло со вспоротым животом, не в силах более сдерживаться, уже начало, было, превращаться во что-то кожаное, четвероногое, но я шикнула на эту пародию на оборотня, и оно сконфуженно поспешило вернуть себе привычную форму. Однажды в детстве я из любопытства прошла сквозь привидение. Оно оказалось холодным и зыбким, как мартовский туман, но эти призраки вещей имели вес, цвет и плотность. Твёрдые на ощупь галлюцинации теснились вокруг меня, в предвкушении громоздились одно на другое, отпихивали друг друга, клонились, изгибались, вытягивались, и вот уже меня саму наклонили назад, как выносимый из комнаты шкаф, и уже начали выносить! Я выругалась, чувствуя, что теряю власть над происходящим, и прибавила шагу, а когда притаившийся в темноте чёрный рояль клацнул зубами и взвыл, расстроенный тем, что добыча успела отдёрнуть руку, я уже мчалась вперёд, лавируя между вставших дыбом вещей.

Пылесос, как свинья, бросился мне в ноги; жестяной поднос, на который я наступила, что-то крикнул мне вслед звенящим от злости голосом; многорукая одёжная вешалка едва не схватила меня за шиворот, но спасительный выход был уже рядом, и спустя секунду я нырнула, словно в тёмную воду, в дверной проём, где, почёсывая седую бороду, старик в расшитой звёздами остроконечной шляпе, подняв брови, смотрел на меня поверх газеты за тридцать второе число... На самом деле никакого старика не было. Дверь за моей спиной захлопнулась с разочарованным рёвом, дважды, трижды, несколько раз провернулся ключ в замке, и только сейчас меня нагнал топот моего разогнавшегося сердца. Я похлопала себя по пустой кобуре и пожала плечами: плата за право прохода через предбанник Внутренней реальности оказалась смехотворной.

Внутренняя реальность. Что это такое? Если верить писанию, это реальность нашего собственного ума, "единственная сфера, в которой то, во что веришь как в истинное, либо истинно, либо становится истинным в пределах, которые можно определить экспериментально"⁸⁶. Экспериментально? Мне нравится это слово, тем более что темнота предоставила мне возможность выбрать один из двух боковых коридоров, похожих друг на друга, как вход и выход. Налево или направо? Бросить, что ли, монетку? Орёл приносит счастье по чётным дням, решка - по нечётным. Вот только неизвестно, какое сегодня число. Впрочем, неважно. Переступив через гофрированный чёрный шланг, лежащий поперёк прохода (продолжение мысли о червях?), я двинулась вперёд.

Бесконечный коридор, уходящий в темноту. Банальность, кинематографический штамп из области фильмов ужасов категории "Б": тёмный кинематограф, мелькание теней, внезапно оборвавшаяся плёнка жизни. Там и сям в каменные стены коридора были врезаны узкие, как гробы, кельи, которые тоже были пусты, только в одной из них... Нет, показалось. Длинные тёмные области прерывались короткими промежутками жёлтого электрического света, от которого щипало в глазах, как будто это был не свет, а слезоточивый газ. Впрочем, кое-где пыльные лампочки перегорели или отсутствовали, и тёмные длинноты становились всё продолжительней, пока окончательно не слились в одну продолговатую тьму. Время от времени что-то осыпалось сверху и тряслось под ногами, как будто где-то в глубине проворачивались шестерёнки огромного механизма, вырабатывающего одиночество и темноту.

Одиночества в полной темноте не бывает, потому что темнота делит с безумием искусство вызывать к жизни тех, кто давно уже умер, а то и того хуже. Мой прадед, даже после смерти оставшийся таким же колючим, как скелет дикобраза, который я однажды обнаружила в самом дальнем углу отцовского гаража; семеро твоих мёртвых любовниц, все как одна похожих на твою блондинку-сестру; розовощёкие неразлучники Розенкранц и Гильденстерн (или то были мои братья-близнецы, умершие во младенчестве?); американский дядюшка из моего детства, со знанием дела ласкавший юную племянницу в её жарко натопленной спаленке, - все они были здесь, светящиеся во мраке грибы воспоминаний, растущие на коре головного мозга, но этого темноте было мало.

По поверхности сознания побежала уже знакомая дрожь, складки пространства и времени вновь сомкнулись вместе со всем своим содержимом, и кто-то другая, более хладнокровная, чем я, отметила, что она больше не может отделить своё сознание от чужого, свои мысли от мыслей кого-то ещё, свою собственную темноту от прочей живородящей темноты, которая мощно и безостановочно извергалась потоком галлюцинаций. Пока где-то там, наверху, мою пустую оболочку везли в городской морг, я продолжала вести обречённую на поражение борьбу с бредом, похожим на закольцованный хоровод ночных кошмаров, старых мифов и материализованных проклятий, которые сливались друг с другом, как лишённые знаков препинания слова в следующем предложении. Солодка незабудка бессмертник горечь забвение смерть "подлец улыбчивый подлец подлец проклятый"⁸⁸ отравленная сталь солодка незабудка бессмертник горечь забвение смерть дурная бесконечность, вызывающая бесконечную дурноту, поток сознания, уносящий моё бессознательное тело "ko vsem ebenyam", как выражался ты в минуту раздражения.

Разразившись потоком метаморфоз, прошлая темнота как будто давила меньше, зато будущая разрасталась, как пускающая метастазы раковая опухоль, и моё собственное "я" сквозило во всех этих превращениях, питая их неисчерпаемыми запасами темноты внутри меня. Пока мой страх скулил в уголке, я, зажмурившись, ухватившись за пояс своего ангела-хранителя с железными кулаками, двигалась вперёд сквозь клёкот и стрёкот, скрип и хрип, мельтешение и толчею шершавых, как наждак, и скользких, как пол в вивисекторской, оптических, психических и прочих призраков, подчиняясь враждебному давлению темноты, пока не упёрлась во что-то страшное, неповоротливое, но и оно подалось в сторону, нехотя уступая мне дорогу, и вдруг я вышла из туннеля на открытое пространство.

Свет фонаря терялся в темноте, да он был мне и не нужен, потому что в самом центре огромного подземного зала, как редкое сновидение, цветущее только в темноте Ивановой ночи, стоял ты. "Осторожно! - снова сказала та, другая, более благоразумная, чем Офелия, но я отмахнулась от неё, потому что услужливые зеркала моей памяти уже наперебой предлагали образчики твоих отражений.

На этот раз темнота постаралась на славу. Очки в роговой оправе; высокий лоб с залысинами, делающими его ещё больше; пушинка, фиолетовый лепесток, мёртвый муравей, навсегда приставшие к твоим лопаткам, когда я впервые опрокинула тебя на спину посреди вересковой пустоши; чёрные кружевные чулки; твоя прохладная сдержанность, рассыпающаяся в высшей точке наслаждения россыпью междометий; стук печатной машинки, синхронизированный со стуком моих каблуков, - и всё это во плоти и крови.

Почему ты сопротивляешься, чёртова кукла, почему закрываешь глаза руками? Почему посреди кошмара и одиночества посмертного существования... К чёрту осторожность! Кем бы ты ни был: призраком, галлюцинацией или лучезарной ловушкой, расставленной для меня темнотой, это больше не имело значения. Серые глаза внимательно смотрели на меня; твой турмалиновый перстень пристально смотрел на меня; анютины глазки, вплетённые в твой венок, во все глаза смотрели на меня. Сверху, снизу, отовсюду демоническим дубликатом серых глаз аргусоглазая темнота смотрела на то, как плач тряс меня за плечи. Откуда эти слёзы? Аллергия на аллегории, на мёртвые, давно превратившиеся в пыль цветы, на свет, жгучий, как кайенский перец.

- Да, - прошептала я сквозь слезы.

- О.М.Б.Л.Ю.В.Ь.Я.М.О.! - крикнула я, предоставив темноте расставить всё это в правильном порядке.

- Адам, любовь моя, - насмешливо отозвалась темнота.

Имя, которое мне так и не удалось утаить, вспыхнуло с такой силой, что все мои тревоги и опасения мгновенно превратились в поблёкшие силуэты. По спине пробежала восторженная дрожь. Нетерпение закипело, вспенилось и, хлынув через край, побежало впереди меня. Уже во второй раз пропасть заступила мне дорогу. Я бросила в неё более не нужный мне фонарик, и глубина отозвалась, хотя и нескоро. Ментальный мост - надёжная конструкция, но она хороша лишь до тех пор, пока бездна, завороженно прислушивающаяся к собственной отзывчивости, не потребует причитающееся ей по праву. Я была уже на середине моста, как вдруг твёрдая поверхность вкрадчиво поддалась под ногой. Я вздрогнула, собралась и медленно, затаив дыхание, обдумывая каждое движение, примеряясь, осторожно нащупывая опору...

"Нет, должно быть, показалось", - с облегчением подумала я, и в то же мгновение пустота беззвучно вспухла у меня под ногами, словно пузырь чёрного газа, и я провалилась во тьму.

"Так плод неспелый к древу прикреплён, но падает, когда созреет он"⁸⁹.

Когда я открыла глаза, темнота поспешила проинформировать меня, что "пока живет ещё это тело". Иррациональное всегда служит оправданием рациональному, но метафизикой не объяснить физической боли. Возвращение было довольно болезненным, но скоро выяснилось, что я всего лишь сломала ногу.

Пока я лежала без сознания, ночь обыскала мои карманы, ощупала все ребра, все позвонки, заглянула в самые дальние чуланы моей души, обнюхала все помойки моего мозга и теперь, казалось, пребывала в недоумении, что же делать дальше. Человеческий ум любой сосуд пытается наполнить привычным содержанием, но я была пуста: темнота уже взяла то немногое, что у меня было, и теперь растерянно перебирала обрывки воспоминаний, обезличенные признаки и утратившие значение слова, которые были похожи на рассыпавшиеся кубики детской азбуки. Лишённые имён вещи зыбко проплывали мимо, как призраки покинутых командой кораблей, дрейфующих в темном море без руля и ветрил. Вот что-то продолговатое, матовое, прошло сквозь полупрозрачное, аморфное; пристальные пятна текли, обтекали друг друга и складывались в бессмысленные узоры; пузырились, вспухали и беззвучно лопались какие-то абстракции; неизвестные математике геометрические фигуры поводили плечами, но всё это было словно намечено пунктиром, всё лишено содержания, как пустые изнутри жестяные игрушки, всё никуда не годилось. Некоторое время я бездумно следовала за светящимся диском, как будто выглядевшим чуть более определённым, чем всё остальное, но и он скоро обессилено растворился в воздухе.

Мне показалось, что стало как будто светлее, но это был не тот свет, который разбавляет темноту ночи и превращает её в серые сумерки, наоборот: темнота, казалось, достигла своей кульминации, стала по-настоящему полной, получила имя собственное темноты, но это имя было написано огненными буквами. Физически я по-прежнему был абсолютно слепа, как крот, пытающийся рассмотреть солнечное затмение, но затмение жизни подходило к концу, как подходит к концу эта глава.

Добрые чернила ночи! Вы хороши для того, чтобы написать стихотворение про траурные лилии, цветущие в новолуние в чёрном пруду, но от вас мало проку тому, кто пытается выразить человеческими словами сверхчеловеческое чувство.

"Свет - вот истинный смысл темноты", - так или примерно так мог бы сказать философ средней руки.

"Отверзся свет", - покивал бы ему вслед священник.

"Темнота дала трещину, обнаружив своё лучезарное содержание", - написал бы ты сам.

На самом деле ничто не отверзлось, ничто не дало трещину. И внутри и снаружи меня темнота оставалась по-настоящему тёмной, но в то же время заключала в себе свет всех возможных источников света: жар солнца, мерцание светлячка-люцифера, тяжело летящего сквозь темноту ночи, словно заблудившаяся в небе звезда, бессмертное сияние разума.

Ещё пара шагов, и стена, разделяющая миры, исчезла, потому что любая стена - это, в конце концов, всего лишь слово из пяти букв. Неодушевлённое существительное, которое не существует. Боли и страха тоже не было. Не было даже таких слов: "боль" и "страх". Более того, сама мысль о том, что можно чего-то бояться и отчего-то страдать, теперь казалась мне парадоксальной, потому что больше не было никого, кроме меня самой, безымянного первого лица единственного числа. Я чувствовала себя причастной ко всему, равномерно распределённой во времени и пространстве: мреющий Марс был моим правым глазом, Венера - левым, ненасытная чёрная дыра в галактике М87 была моим лоном; мои мысли зажигали сверхновые, освещающие своим светом самые дальние закоулки космоса; в моей солоноватой тёплой крови где-то в архее синезелёные водоросли налаживали фотосинтез; моё дыхание было дыханием жизни. Темнота, как собака, покорно лежала у моих ног, и я рассеянно приласкала её, думая о своём. Я, ты, он, она, они - все мы бесконечно одиноки. Одиночество - вот смысл человеческого существования. Но это не окаянное одиночество одного из множеств, скорчившегося в позе эмбриона во мраке собственного отчаяния, нет! Истинное одиночество - это множество всего на свете, соединённое в единое целое по ту сторону света и тьмы, пространства и времени, жизни и смерти, не ограниченное ничем, кроме прямоугольной формы нашей частной вселенной.

Прямоугольной? Ну конечно! И в этот момент, когда мои глаза почти что свыклись с этой новой ослепительной тьмой, а последняя иллюзия - иллюзия собственной личности - уже стала подёргиваться по краям блаженной рябью небытия...

...вдруг распахнулось окно, марлевая занавеска встала дыбом, и ливень забарабанил по кустам смородины с такой яростью, что мой милый критик был вынужден повысить голос.

- Всё это выдумки, - сказал он, размачивая баранку в чае. - Весь ваш постмодернизм похож на отражение реальных вещей вот в этом самоваре: всё расплывается, ничего не ясно... Почему бы вам не оставить бессмысленные фантазии и писать понятно и просто, например так, как вы это делаете сейчас? Кстати говоря, я так и не понял, что случилось с протагонисткой. Она умерла?

Я могла бы ответить моему критику, если бы действительно не выдумала и чаепитие, и грозу, и критика, и всё остальное. Реализм и реальность не всегда являются синонимами, а посему оставим простое письмо простакам. Пусть нищие духом унаследуют царствие небесное, предоставив нам наслаждаться адскими муками вдохновения.

Широкий и размашистый дождь продолжал идти по своим делам. Где-то в глубине сада заливисто лаял мой впечатлительный и нервный таксик, которого дразнил невидимый в растительной гуще пересмешник, лакомый до личинок и личин. Свет настольной лампы освещал рукопись, раскинувшую на столе белые прямоугольные крылья, а это значит, что никто никогда не умрёт.

Postscriptum

Свернув с шоссе, я сразу же заблудился в лабиринте узких проселков и перелесков, которые вели черт знает куда. Уже двадцать минут я маневрировал взад и вперед между дорожными знаками "Опасный поворот" и "Опасные повороты", но когда мое раздражение почти достигло точки кипения, грунтовая дорога вдруг снова превратилась в асфальтированную, и промеж взъерошенных лиственниц мелькнула остроконечная крыша одиноко стоящего особняка. Ворота были открыты настежь, и, набравшись наглости, я подкатил по скрипучему гравию прямо к крыльцу. Автор этих записок как раз раздумывал над тем, не перегнет ли палку, если немного посигналит, когда дверь распахнулась сама, и на пороге показалась молодая негритянка. Она была абсолютно голой, только книга в руках прикрывала срам. "Преступление и наказание", большой палец вместо закладки, нераскрытые коричневые бутоны как раз такого сорта, которые англичане называют "perky tits". Перемигивая от солнечного света, она никак не могла рассмотреть смущенного водителя сквозь лобовое стекло, так что тому пришлось выйти из машины. Признаться, вся эта нагота застала меня врасплох, но девушка как ни в чем ни бывало приветственно помахала мне книгой, заменила большой палец на указательный и предложила мне войти и чувствовать себя здесь как дома. Капельку виски? Пожалуй, две или даже больше. Ну и порядочки тут у них! Мне, конечно, всякое приходилось слышать про главного редактора "Сибилла Паблишинг", но...

   - Мадам сейчас спустится, - проинформировала меня негритянка и, вручив заполненный на четверть хайбол, не спеша удалилась, виляя бедрами.

Я осмотрелся. Окрашенный витражом солнечный свет цветными квадратами лежал на дубовом паркете. Стены просторного холла были расписаны сценами охоты и изображениями битой дичи. Над огромным камином бородатая лосиная голова испуганно таращила стеклянные глаза на распластавшуюся на полу шкуру неизвестного мне животного. Еще одна, поменьше, была наброшена на одиноко стоявшую алую софу. Несколько картин (Ховитт, Якобсен, Хондиус), старинное оружие, украшенные змеями и плодами балясины лестницы, ведущей на второй этаж. Настоящий приют охотника, охотника за талантами. Поговаривали, что он ест бриллианты на завтрак, запивая сухим мартини, и вообще из тех людей, что могут на ровном месте зажечь звезду, а на неровном - ее погасить.

   - Ну и как вам?

Я вздрогнул и обернулся. Передо мной стояла хозяйка этого дома, Сибилла де Мони, урожденная Свидригайлова. Ну что же, по крайней мере, она не разгуливала голой по комнатам. Темно-серое шелковое платье и длинные дымчатые серьги до самых плеч были ей очень к лицу.

   - Прелестно, мадам, - сказал я, целуя ее литературные перстни. Какая, однако, холодная у нее рука!

   - Я о нем, - кивнула она на томик Достоевского, который негритянка, проходя мимо, небрежно бросила на софу.

   - Ужасно, мадам, - честно признался я, и она рассмеялась. В глубине ее рта быстро сверкнула золотая пломба.

Мне уже доводилось слышать этот хрипловатый смех, от которого у начинающего писателя мурашки бегут по коже. Как-то раз я присутствовал на мероприятии, где Ведьма, как называли ее за глаза в литературной тусовке, представляла новые книги своего издательства. Она высмеивала авторитеты, рассуждала о свободе творчества и говорила такие возмутительные речи о русской литературе в целом и Федоре Михайловиче в частности, что, случись тому подслушать ее слова, он бы плюнул в сердцах и поспешил вернуться назад в преисподнюю, где, по мнению Сибиллы, ему самое место.

Мы присели на софу.

   - Поэт? - поинтересовался я, поглаживая серый мех.

   - Прозаик, - покачала головой Сибилла, устраиваясь поудобней и натягивая подол платья на узкие колени. Все-таки она была чертовски привлекательна, эта странная женщина неопределенных лет. Сколько ей? Сорок? Тридцать? Трудно сказать. Худая, изящно сложенная, с белой, как обезжиренное молоко, кожей и волосами цвета вороньего крыла, она оставляла удивительное ощущение безвременья. То и дело я ловил себя на мысли, что меня тянет взглянуть на свои наручные часы, чтобы сверить реальное время с нереальным, которое она распространяла вокруг себя, словно аромат духов. В конце концов я не выдержал. Было пять часов пополудни. Интересно, что бы произошло, случись мне ее поцеловать?

   "Убийца и блудница, странно сошедшиеся за чтением вечной книги", - усмехнувшись, процитировала мадам де Мони, выуживая сконфуженного Достоевского у себя из-под спины.

   - Я не убивал, - попытался пошутить я, но прикусил язык: шутка получилась двусмысленная.

   - Как знать, - загадочно сказала она, и я подумал, что ее маленькая, но крепкая грудь как раз уместилась бы в моих ладонях. Когда несколько дней назад мне позвонила...

   - Роза, мой секретарь и все такое. Вы ее видели, - сказала Сибилла, как будто прочитав мои мысли.

Так вот, когда несколько дней назад мне позвонила Роза и сообщила, что меня хочет видеть самый могущественный книгоиздатель в ойкумене, мое сердце тоже забилось быстрее. "И, пожалуйста, не забудьте электронную рукопись, - сказала секретарь и все такое, - возможно, она вам понадобится". Она вам понадобится! Все это звучало очень многообещающе. Вот она, моя электронная рукопись, в нагрудном кармане пиджака, ждет своего звездного часа. Увы, безвозвратно прошли те времена, когда пальцы писателя были испачканы в чернилах; времена, когда испачканные в чернилах писатели владели сердцами людей, тоже остались в прошлом. Теперь электронные устройства владеют их сердцами. Электронная вилка предупредит вас, что вы едите слишком быстро, а электронный шагомер - что бежите слишком медленно. И та, и другой ударят вас током, если вам придет в голову проигнорировать их рекомендации; и та, и другой наберут 911, если в результате этого придет в негодность ваш электронный кардиостимулятор. Или, скажем...

   - Мне очень понравился ваш роман, особенно тот эпизод, с Достоевским, - прервав мои размышления, перешла к делу Сибилла. - Как там у вас: "мелодраматический сумбур и пошло-фальшивый мистицизм"? Замечательно!

   - Не у меня, - осторожно поправил я ее. - У Набокова.

   - Ах, ну конечно, Володя, - вздохнула Сибилла, и ее глаза затянуло радужной пленкой воспоминаний. - Он-то отлично разбирался в инферно. Как сейчас помню...

Я навострил уши, но Сибилла уже взяла себя в руки.

   - Итак, ваш роман, - сказала она, хлопнув себя по коленям. - Пожалуй, я его напечатаю. Вы понимаете, что это значит?

О, да! Деньги, свобода, слава!

   - И так далее, и тому подобное, - продолжила она, накрывая своей ледяной ладонью мою и всматриваясь в меня темными, пронзительными, как будто лишенными блеска глазами. - Но вы должны оказать мне небольшую услугу.

Господи, неужели...

Сибилла рассмеялась, как будто снова прочитав мои мысли.

   - Не стоит так горячиться, мой друг. Для начала позвольте мне ввести вас в курс дела.

Это довольно-таки дьявольское введение длилось так долго, что я успел еще дважды бросить взгляд на часы, с которыми было что-то не то: они упрямо показывали пять часов вечера. Не уверен, что понял все из того, что она говорила. Дабы не утомлять читателя, я попытаюсь описать, то что понял, своими словами.

Писатель - это демиург, говорила она. Он свободен, и не руководствуется понятиями добра и зла. Он руководствуется интересом. "Это интересно", - говорит он, всматриваясь в самого себя, - и авторская вселенная процветает: вращается Земля, вода переходит из одного агрегатного состояния в другое, в зеленых кущах звери и птицы поедают друг друга и наконец один голый человек предлагает другому голому человеку попробовать на вкус румяный дичок. Демиург работает не покладая испачканных глиной рук, но что если этот мир становится неинтересен даже ему самому? Ответ простой: его нужно разрушить. Или переделать на новый лад.

Короче говоря, Сибилла хотела, чтобы я кое-что переписал.

   - Но зачем? - удивился я.

   - А вот это не ваше дело, - довольно жестко сказала она и, вероятно, чтобы смягчить эту внезапную грубость, добавила:

   - Постарайтесь удовлетвориться таким объяснением, друг мой: Достоевский мертв, мертв в прямом и переносном смысле слова, а это значит, что больше никто не хочет его покупать. Мне нужно, чтобы вы сделали его живым. Вот контракт на воскрешение Лазаря. Вы согласны?

***

   "Iисусъ говоритъ ей: не сказалъ ли я тебѣ, что если будешь вѣровать, увидишь славу Божiю? Итакъ отняли камень отъ пещеры, гдѣ лежалъ умершiй. Iисусъ же возвелъ очи къ небу и сказалъ: Отче! благодарю тебя, что ты услышалъ меня. Сказавъ сiе, воззвалъ громкимъ голосомъ: Лазарь! иди вонъ. И вышелъ умершiй, обвитый по рукамъ и ногамъ погребальными пеленами; и лицо его обвязано было платкомъ. Iисусъ говоритъ имъ: развяжите его; пусть идетъ. Тогда многiе изъ iудеевъ, пришедшихъ къ Марiи и видѣвшихъ что сотворилъ Iисусъ, увѣровали въ него⁹⁰".

Далѣе Соня не читала и не могла читать, закрыла книгу и быстро встала со стула.

   - Всё объ воскресенiи Лазаря, - отрывисто и сурово прошептала она и стала неподвижно, отвернувшись въ сторону, не смѣя и какъ бы стыдясь поднять глаза. Лихорадочная дрожь ея ещё продолжалась. Огарокъ уже давно погасалъ въ кривомъ подсвѣчникѣ, тускло освѣщая въ этой нищенской комнатѣ убiйцу и блудницу, странно сошедшихся за чтенiемъ вѣчной книги.

   - Нетъ, не всё, - громко и нахмурившись проговорилъ вдругъ Раскольниковъ, всталъ и подошёлъ къ Сонѣ. Та молча подняла на него глаза. Взглядъ его былъ особенно суровъ и какая-то дикая рѣшимость выражалась въ нёмъ.

   - Я сегодня застрѣлилъ Порфирiя Петровича, - сказалъ онъ.

   - Зачѣмъ? - какъ ошеломлённая спросила Соня.

   - Почему жь я знаю? - ответилъ Раскольниковъ.

Глаза его сверкали. "Какъ полуумный!" - подумала въ свою очередь Соня.

   - У меня теперь одна ты, - прибавилъ онъ. - Пойдёмъ вмѣстѣ... Я пришелъ къ тебѣ. Мы вмѣстѣ прокляты, вмѣстѣ и пойдемъ!

   - Куда идти? - въ страхѣ спросила дѣвушка и невольно отступила назадъ.

Она смотрѣла на него и ничего не понимала.

   - Не понимаю... - прошептала Соня.

   - Сейчасъ поймёшь, - сказалъ Раскольниковъ, подступая къ нѣй ближе. И вдругъ взявшись рукою за воротникъ ея платья, онъ рванулъ его такъ, что пуговицы съ трескомъ посыпались на полъ. Соня вскрикнула.

   - Что ты дѣлаешь? - въ ужасѣ спросила она, прижавъ бѣлыя свои руки к груди.

   - Замолчи! - сказалъ онъ какимъ-то новымъ, тёмнымъ голосомъ и, ухвативъ её за волосы, швырнулъ на кровать. Соня закричала и продолжала кричать такъ отчаянно, что какой-то сосѣдъ возмущённо забухалъ кулакомъ въ стену. Навалившись сверху, злодѣй попытался было зажать ей ротъ, но смѣлая дѣвушка прокусила ему мизинецъ, и тогда, размахнувшись, онъ нѣсколько разъ ударилъ её по лицу съ такою силою, что бѣдняжка лишилась чувствъ. Раскольниковъ облизнулъ кровоточившiй палець и прислушался: гдѣ-то въ конце коридора разсерженный мужской голосъ жаловался на шумъ и требовалъ, чтобы позвали городового. Соня лежала безъ движенiя, отвернувъ къ стѣне блѣдное лицо своё. Свѣтлыя волосы ея растрепались. Струйка крови изъ разбитаго рта стекала на сѣрое одѣяло. Раскольниковъ окинулъ мрачнымъ взглядомъ ея юную грудь, но китовый корсетъ, какъ послѣднiй рубежъ обороны, всталъ у него на пути. Перевернувъ дѣвушку на животъ, Раскольниковъ вытащил изъ-за голенища сапога ножъ и перерѣзалъ шнуровку. Въ тускломъ свѣте свѣчи дѣвичья кожа была желта какъ пергаментъ. Зелёный подолъ юбки задрался такъ высоко, что стали видны подвязки дешёвыхъ, поношенныхъ, но аккуратно заштопанныхъ шерстяныхъ чулокъ.

   - Потерпи ещё немного, любовь моя, - глухимъ голосомъ сказалъ Раскольниковъ, распуская завязки на брюкахъ. - Уже совсѣмъ скоро.

Грязная пена наслажденiя убѣжала черезъ край какъ разъ въ тотъ моментъ, когда в коридоре раздался шумъ человѣческихъ шаговъ.

   - Четырнадцатый нумер, - произнёсъ чей-то голосъ.

Раскольниковъ проверилъ револьверъ: въ барабанѣ оставался одинъ патронъ. Соня слабо застонала, должно быть, приходя въ себя. На дверь обрушились грубыя удары.

   - Открывай, полицiя!

Раскольниковъ наклонился надъ Соней. Господи, какъ онъ любилъ это милое, испачканное кровью лицо! Накрыть его подушкой и держать такъ до тѣхъ поръ, пока дѣвушка не перестанетъ сопротивляться. Взвѣсти курокъ.

   Онъ выстрелилъ себѣ въ ротъ въ ту секунду, когда они, навалившись, сломали дверь. Всѣ они были здѣсь, Лужинъ, Разумихинъ, Пульхерiя Александровна, Порфирiй Петровичъ и даже старуха-процентщица съ топоромъ въ головѣ; всѣ они, толкаясь локтями, пытались получше разсмотрѣть мёртвое тѣло (мёртвыя тѣла всегда вызываютъ живой интересъ), какъ вдругъ Разумихинъ воскликнул, указывая на него дрожащимъ пальцемъ:

   - Смотрите, что это?

   Кровавая лужа, которая успѣла образоваться вокругъ мертвеца, вздрогнула, какъ поверхность озера во время землетрясенiя, и стала быстро увеличиваться въ размѣрѣ. Вотъ она уже добралась до туфелекъ и ботинокъ, и тѣ были вынуждены въ паникѣ отступить. Вдругъ покойникъ вспыхнулъ, рассыпая синiе искры; загорелись волосы; глаза, словно яичница изъ двухъ яицъ, вытекли изъ орбитъ, а кожа вспухла пузырями и лопнула, явивъ поражённымъ ужасомъ свидѣтелямъ бѣшено вращающiеся механизмы. Раскольниковъ или то, что ранеѣ звалось его именемъ, раскололось съ ужаснымъ звукомъ, после чего эти двѣ части соединились вновь, превратившись въ огромную металлическую клешню. А что же Соня? Она была движущей силой этого превращенiя.

   - Бѣжимъ! - крикнулъ Разумихинъ и бросился вонъ.

  Этого, конечно, уже никто не виделъ, но я-то знаю, что прошло ещё немного времени, и изъ лужи, сменившей красный цвѣтъ на коричневый, появилось мощное металлическое предплечiе, затемъ плечо, увитое толстыми канатами стальныхъ мышцъ, и наконецъ на поверхность вынырнула круглая желѣзная голова величиною съ гигантскiй глобусъ, который въ прошлом году нѣмецкiе коммерсанты выставляли въ Пассажѣ на потеху толпѣ. Свѣчной огарокъ мигнулъ въ послѣднiй разъ и погасъ, но ей не нуженъ былъ свѣтъ, потому что ея безжалостныя круглыя глаза сами освѣщали всё вокругъ адскимъ огнёмъ. Ещё секунда, и доходный домъ, что на углу Малой Мѣщанской, рухнулъ, разсѣчённый наискось краснымъ лучомъ, и изъ курившихся пылью и копотью развалинъ воссталъ огромный стальной гигантъ, а за нимъ ещё одинъ, и ещё... Я слышалъ, что городскiя власти пытались организовать сопротивленiе, но пышущiя раскалённымъ паром чудовищныя чѣловекоподобныя машины не обращали вниманiя на отскакивавшiе от нихъ пули: разсѣкая тёмное небо смертоносными лучами, они съ лязгомъ и грохотомъ ходили по городу, давя лошадей и зѣвакъ. Пылалъ Исакiй, выборгская сторона лежала въ руинахъ, а они всё прибывали и прибывали.

Операцiя "Воскрешенiе Лазаря" началась.

***

   - Хотела бы я знать, - сказала Сибилла, возвращая мне рукопись, - почему вы писали этот роман от женского литца.

Этот акцент, еле слышно звучавший в ее безукоризненно правильном русском языке, действовал на меня возбуждающе.

   - Хотя, неважно, - пожав плечами, добавила она, подсаживаясь ко мне поближе. - А теперь, когда все формальности улажены, я хочу, чтобы ты кое-что для меня сделал, дружок. Во-первых, помоги мне расстегнуть платье, а во-вторых, пожалуйста, будь погрубей: как говорил Набоков, нежность пригодна только для мидинеток.

Было пять часов пополудни. Длинные вечерние тени окружавших особняк лиственниц протянулись через весь двор. Голая Роза с двумя пустыми стаканами в руках бесшумно прошла в направлении кухни. Сброшенная на пол книга, распластавшись, лежала на животе, подставив солнцу потертую, захватанную обложку. Книги и женщины любят, когда с ними обращаются плохо.

Симпатическая магия
(Postdictum)

I

Слава всегда обрушивается неожиданно, так что я едва успел отскочить в сторону. Тощий "Вечерний гудок" разразился бранчливой статьей, журнал потолще и поехидней попросил у меня телефонный номер моего драгдиллера, но зато популярный литературный еженедельник с солидным брюшком снял передо мной шляпу (лучше бы он избавился от этой избитой метафоры, широким движением запустив ее в небо). Симпатичные охотницы за автографами не давали мне прохода, а одна богатая, но престарелая дама написала мне совершенно неприличное любовное письмо на трех языках, больше похожее на инструкцию по эксплуатации ее сердца и прочего. Пара прилипчивых, как клещи, добровольных биографов, господа Эмалей и Камей, всюду таскалась за мной, вцепившись в мои литературные фалды, пока я не стряхнул их где-то в районе Вышнего Волочка. Не выношу паразитов, хотя моей нечаянной славы хватило бы и на троих: Сибилла сдержала свое обещание. Пожалуй, я бы мог невесть что о себе подумать, если бы не отвращение, мучительная гадливость, спазмы сознания, похожие на приступы рвоты, подступавшие всякий раз, когда я вспоминал отвратительно розовую обложку своей книги, вызвавшей весь этот переполох. Книга была написана, книга была мертва, а это значит, что пора было избавиться от всего, что с ней связано, подобно тому, как вдовец избавляется от платьев покойной супруги, чтобы освободить гардероб для нужд новенькой, блестящей жены.

Уже несколько часов я ехал куда глаза глядят, что было неудивительно, если принять к сведению мой географический кретинизм. Темнота лежала слоями, и между ними таинственно мерцали далекие огоньки, словно живущие в складках сажи светящиеся паразиты, мракососущие люминофоры, которые при приближении оказывались бессонной итальянской прачечной, автомобильной заправкой или придорожным мотелем. Так тайна вырождается в фарс - включенное радио проинформировало меня, что загадочные сигналы, которые в течение семнадцати лет не давали покоя австралийским астрономам, издавала их собственная микроволновка, - но уже за следующим поворотом дорога обещала новую порцию рассыпанных в темноте драгоценных камней. Обещание как способ существования материи. Существование как мелодраматический эксперимент, призванный доказать или опровергнуть предположение, что я могу жить без тебя.

В приоткрытое окно задувал ветер, то и дело в свете фар начинал мельтешить снег, и было непонятно, для кого, собственно говоря, разыгрывается это метеорологическое представление, если этого не видит никто, кроме меня. Когда твоя душа приоткрыта, то малейшее движение мира - летящее зимнее небо, которое я видел сегодня утром, принюхивающаяся к заснеженной тумбе собака-поводырь, ее хозяин в синим пальто, испытывающий резиновым концом своей палки черный городской лед, - с ревом врывается в пустое пространство и отдается болезненным узнаванием самого себя. Ну хорошо, я узнал себя, и что дальше? Трудно сказать. Будущее литературного персонажа, пусть даже если он ведет повествование от первого лица, лежит в области неопределенности, так что единственным способом превратить ее в нарратив является перевод со сновидческого на русский. Говорят, что всякая хорошая книга похожа на сновидение, в котором мы можем позволить себе все что угодно. Ничто не мешало мне воспользоваться запрещенным приемом - заглянуть в конец повествования, чтобы узнать это наверняка, но интуиция подсказывала мне, что лучше этого не делать.

Пиво, которое я выпил на предыдущей стоянке, было слишком тяжело везти, не расплескав по дороге, так что мне пришлось остановится, чтобы отлить. Я вышел из машины, и вдруг выяснилось, что мир стал плоским, как лишенный перспективы детский рисунок: всюду лежал снег. Время остановилось, а пространство как будто утратило глубину и стало просто белым ландшафтом, посередине которого стоял я - перст, указующий на самого себя. Я прищурился: что-то розовое просвечивало сквозь темноту, словно настольная лампа сквозь закрытые веки. Так и есть: проклятая книга не хотела оставить меня в покое.

Плох тот мотель, который не мечтает о том, чтобы стать гостиницей. Этот уже исполнил свою мечту и, судя по коврам и панелям под мрамор, подумывал об отеле с рестораном на первом этаже и бассейном на крыше. Дважды убеленный (сединами и снегом) швейцар, кажется, остался доволен величиной причитавшейся ему мзды. Сонный портье загробным голосом проинформировал меня о наличии номеров, и, предоставив ему решать судьбу моего багажа, я направился в бар. Присев за столик у окна, я заказал себе выпить и достал блокнот. Когда человек находится в обстоятельствах крайней нужды, он всегда принимает сидячее положение.

В подорожных отелях есть что-то болеутолительное: неслучайно подорожник прикладывают на разбитые жизнью места. Энергосберегающие окна, полированные поверхности, старомодные хрустальные пепельницы. Путешественники встречаются на продувных перекрестках судьбы, чтобы сверить дорожные впечатления, выпить чего-нибудь покрепче и перепихнуться на скорую руку, но когда за окном, как сейчас, валит крупный, подкрашенный неоновой рекламой розовый снег, то все, на что они могут рассчитывать, это быстрорастворимые чувства да уступчивые горничные, жадные до чаевых.

А что происходило по эту сторону окна? Ничего особенного. Скучающий бармен, расставив волосатые локти, как паук, раскладывал пасьянс (амфиболия или катахреза?); хорошенькая девчонка за соседним столиком проливала потоки слез, в то время как вполголоса утешающий ее визави, то ли дядюшка, то ли дедушка, ощупывал ее обнаженную спину (нимфетомания или инцест?); в туалете двое разодетых в пух и прах молокососов любили друг друга, как Верлен и Рембо. "Что это, реальность, данная мне в ощущения, - писал я - или чья-та насмешливая воля, симпатическая магия, набор печатных знаков, чью совокупность я принимаю за таковую?"

Все это было немного грустно. Единица больше нуля, и поэтому бутылка "Столичной" намного лучше справилась со своими обязанностями, чем отсутствовавший в меню односолодовый виски. Тлела сигарета. Белел блокнот. Временами душные волны опьянения перекатывались через меня, и тогда я искрил, скрипел и раскачивался, как трамвай на повороте, но ничего, одолевал трудный пассаж, и повеселевшее перо снова брало разгон. "Итак, воля писателя, выраженная во вне, становится желанием персонажа. Допустим. Осталось только выяснить, чего же хочет сам персонаж".

В бар с шумом и грохотом ввалилась запорошенная снегом компания разнополых комедиантов, к которой вскорости присоединились Верлен и Рембо. Бармен оживился и принялся наливать. Взвизгнула музыка, и вот уже балерины в белом, арлекины в красном, альбиносы в розовом и голубом закружились в безумном танце. Все это было похоже на вызывание духов: вращающиеся столики, на столиках - напитки, за столиками - спиритки, слабые на передок. Эй, красотка, покойники со скорбным взглядом и робкими движениями не способны на потусторонние ласки, в то время как живой и теплый писатель вынужден в одиночку утешаться философией, как Боэций. Красотка оказалась красавчиком. Господи, как же вас различать? Это просто, пояснил он, девочки придуриваются, мальчики курят дурь. "О, сладкий фимиам, трепещущий в ноздрях! - читал я стихи какой-то дебелой девице со своими проблемами, - он обнимает все - бессмертие и прах, гниенья аромат и запах анемонов⁹¹". Взрывы туземной музыки оглушили меня. Острая пища обожгла пищевод. Девица в конце концов отвесила мне оплеуху, но я все-равно продолжал читать и кружиться. За кружившимся окном кружился снег, кружились юбки, кружился весь мир. Вот так явления, вещи и люди движутся по спиралям судьбы, с каждым витком достигая все более разряженных областей бытия, пока наконец на последнем витке кружения... Но сейчас это было не важно. Арлекины с альбиносами удалились припудрить носик. Довольный бармен в уме подсчитывал выручку. Девчонка за соседним столиком успокоилась и даже похохатывала, когда хахаль с розовым выменем вместо лица хватал ее под столом за коленки, хотя в бледных лопатках еще чувствовалось какое-то горе. Отяжелевший от вина и вдруг прихлынувшего земного притяжения, я перемещался от одного столика к другому, пока не обнаружил себя в компании переодетого в Пьеро ирландца, симпатичного, как фомор, и вспыльчивого, как Кухулин, который предложил пойти ко мне в номер, чтобы вдали от любопытных глаз наконец-то выпить на брудешафт.

- Извини, приятель, - ответствовал я, кажется, на гаэльском. - Да не войдут в мое жилище после захода солнца одинокий мужчина или женщина.

Тот понимающе кивнул и в ту же секунду наградил меня таким свирепым ударом под дых, что мое переполненные впечатлениями сердце лопнуло, и я отправился в Шин.

"Что?"

Континенты движутся слишком медленно, чтобы теист поверил в существование моря Тетис. Медленно, но без остановок. "Берегись псов", - говорил апостол Павел, но здесь водились хищники и покруче. Хорошенькая горничная, утерев рот тыльной стороной ладони, попросила меня жениться на ней, и я дважды выстрелил ей в лицо, но мои придурковатые пули упали на пол, словно заколдованные. Симпатическая магия (так, кажется, это называется), основывающаяся на идее о том, что предметы и люди, сходные по внешнему виду либо побывавшие в непосредственном контакте, вступают друг с другом в необратимую связь. И действительно, все они прошли через мои руки, все они были похожи на меня самого: ни шпилек, ни резинок, ни каблуков, - ничего, один лишь фиговый листок прикрывает срам. Подсматривая за ними в зеркало, я видел, как одна из них, дебелая девица с красными щеками и лбом, указывала на меня бровями своей сестре, которая, прикрыв трубку ладонью, вела бесконечные переговоры с неизвестным абонентом относительно моего будущего. Балерина, позолоченная снаружи и трухлявая изнутри, как старая картинная рама, присев на журнальный столик, лениво почесывала промежность. Растрепанная девчонка с потеками ржавчины на лице, свернувшись калачиком, спала в моей постели. Имелись, кажется, и другие - пятнистые, белые, рыжие, так что уже скоро мне стало трудно дышать. С легкими чреслами и тяжелым сердцем, я наблюдал за тем, как все они с игривой медлительностью теснили меня, оставляя все меньше пространства для жизни, а случись мне шикнуть на них, рассеивались в одном углу только для того, чтобы сгуститься в другом.

"Когда человек находится в обстоятельствах крайней нужды, он всегда принимает сидячее положение", - писал я, придвинув кресло поближе к столу, в то время как суккубы, богиньки, химеры продолжали испытывать предел моего терпения. Вот одна из них, полосатая, запрыгнула мне на колени, и я сшиб ее на пол, как кошку; еще одна положила мне на грудь свои покрытые шерстью руки. Я чувствовал, как они наливаются свирепой силой; я чуял их хищный запах; я слышал, как они кружат у меня за спиной, и мой страх скрипел у них под ногами, как раздавленный сахар. Страх! Из последних сил я скрывал от них эту свою тайну, эту звезду, эту вспышку магния, безмолвно освещавшую темное пространство моей души, потому что в этом-то и заключалось решение задачи. Страх! Только он и заставляет всех нас двигаться в правильном направлении.

Затекали ноги, кружилась голова, ужасно хотелось пить. Да, мне нужна была вода, простая вода без вкуса и запаха, и, умоляю, никакого газа, никаких пузырьков!

"Без газа?" - еще раз переспросил я у листа бумаги, но тот сделал вид, что в первый раз меня видит. Ну и черт с тобой!

"В обычном состоянии вода имеет нейтральный вкус, - быстро писал я самым неразборчивым из своих почерков, чувствуя, как они, медленно, но неумолимо, - который, тем не менее, является основой всех вкусов, потому что мы можем чувствовать вкус вещей, только если они растворены в воде".

подступают все ближе,

"Таково присутствие Автора, который, не имея качеств, тем не менее, чувствуется повсюду".

занимают умопомрачительные положения за моей спиной,

"Мы ощущаем его присутствие посредством чувства наличия бытия".

и готовятся к нападению.

"Например, в мысли: "Я существую".

Не успел я поставить точку, как они все вместе набросились на меня. Ирландский волкодав схватил меня за горло. Маленькая белая собачка вцепилась мне в пах. Выяснилось, что мои сухожилия крепче пеньковых веревок, и тогда в ход пошли когти, длинные, как ножи. Трудно изобразить хлопок одной ладони, особенно если у тебя ее нет. Вторая досталась какой-то дворняге рыжей масти, которая, рыча, трепала ее в углу, как перчатку. Они повалили меня на пол; с жутким шелковым треском они распороли меня сверху до низу, и беременная сука с длинными сосцами выплюнула на окровавленный пол мое выдранное с корнем сердце.

Они разорвали мое тело на части, но то, что находилось внутри меня, оказалось им не по зубам. То, что не стоит, ничего не стоит, но оно стояло, - вертикально, непоколебимо, вечно, как может стоять лишь то, что не имеет ни начала, ни конца; и, конечно, оно того стоило, потому что я наконец-то понял, чего хочу.

"Где?"

Простая вода без вкуса и запаха - вот все, что мне действительно было нужно, когда я открыл глаза, но так всегда бывает с похмелья: этиловый спирт выводит влагу из организма. Я огляделся. Круглая лампочка, густо забранное решеткой оконце под потолком, покрытые подозрительными бурыми пятнами каменные стены, на одной из которых висел я сам, голый и скованный по рукам и ногам, как Прометей. Ни шпилек, ни резинок, ни каблуков. Фиговый листочек тоже куда-то делся. "Пустовато", - подумал я, и в тот же миг включился свет, и какие-то люди в собачьих масках внесли в камеру письменный стол, а за ними со стулом в руках вошел уже знакомый мне вспыльчивый господин. Вид у него был довольно сконфуженный. Усевшись, он долго очинял перо, рылся в бумагах, вздыхал и о чем-то думал, массируя лоб, пока звон моих цепей не вывел его из задумчивости.

- Следователь Эльгреков, - представился он, глядя куда-то в сторону, и принялся объяснять с утомительной обстоятельностью, что лишь служебный долг заставляет его заниматься этой скучной и низкооплачиваемой работой. Вопросы, которые он задавал, не представляли ни малейшего интереса для моего ума, так что я предпочел ответить на них молчанием. Эльгреков пожал плечами.

- Ну что же, - сказал он загадочно, - гайка откручивается в любую сторону, просто для этого нужно приложить разные усилия.

Достав из ящика стола колокольчик, следователь позвонил, и в камеру вошла пара ангельски сложенных палачей, белокурые сестры-близнецы Роза и Озра, которые, как мне объяснили, обожали соцарт и живо интересовались Бродским и Вротским.

- Ну что, будешь говорить? - поинтересовался Эльгреков, по-прежнему избегая смотреть мне в глаза, и я с удовольствием обложил их матом, и его и близняшек.

- Я не блядь, а крановщица, - процитировала Бродского Роза, повязывая клеенчатый фартук.

- На все руки мастерица, - процитировала Вротского Озра, закатывая рукава.

Метафизические страдания часто предшествуют духовным озарениям, но это была обыкновенная физическая боль, которая предшествовала более сильной боли и наконец обещала такую невыносимую боль, что мне показалось: еще немного - и я пойму, но до этого было пока далеко. Железо, огонь, вода... Анаграмматические палачи с одобрением и ободрением смотрели на то, как последняя из стихий, которую они при помощи присоединенного к водопроводу шланга и пластиковой воронки вливали мне в рот, мутным потоком выливается из моей задницы. Когда дело дошло до пытки холодом, автор этих записок, видимо, решил, что не резон читателю входить в эти малоаппетитные подробности и послал мне забвение.

Когда я пришел в себя, клетчатый свет, проникающий сквозь зарешетчатое окошко тюрьмы, уже подступал к моим босым ступням. Я чувствовал себя айсбергом или, скорее, вышедшим из строя холодильником: глыба льда внутри меня еще сохраняла мое мучительное прошлое, но оттаявший мозг уже потек, как размороженное мясо, и в розовой лужице я видел отражение своего незавидного будущего. Пора было валить отсюда. Будда Шакьямуни перемещался из одного места в другое так же просто, как другие сгибают руку в локте, но в настоящий момент это представляло для меня проблему: всякий человек лотосостоп, пока висит вниз головой, сложив маленькие ручки и ножки в уютной невесомости околоплодных вод, но мне недавно исполнилось сорок, а мои глубокозамороженные конечности были надежно зафиксированы в прикованных к стене замках. Самое печальное заключалось в том, что я так и не понял, зачем потребовался весь этот пургаториум. Я собрался было проснуться уже окончательно, когда громыхнул затвор и в камеру, продолжая разговор, начатый еще за дверью, вошли вчерашние мучительницы.

Роза: ... и бессмертный, как медуза Turritopsis Nutricula.

Озра (заинтересованно): Женат?

Роза: Увы.

Озра: Дети есть?

Роза: Трое.

Озра: (всплескивая ладонями в национальном жесте одобрительного удивления, который в переводе на русский выглядел бы как поднятие бровей и покачивание головой): Сколько лет?

Роза: (на секунду задумавшись): Если перемножить их возраст - получится 36.

Озра: Не могу дать ответ, мало информации.

Роза: Если сложить их возраста - получится номер его дома.

Озра: Нет.

Роза: (улыбаясь): Старшая - девочка!

Озра: (радостно хлопая в ладоши): Я знаю, я знаю: близнецам по два год, а их сестре - девять⁹²!

Так вот в чем дело! Я рассмеялся, и палачи удивленно уставились на меня. Ну что же, теперь мне, по крайней мере, известен номер его дома. Пока, милые девочки! Чмоки-чмоки.

***

Прошлое представляет собой один вид темноты, будущее - другой. Для того чтобы заглянуть в нее, человеку потребуется психоаналитик или гадалка, а литературный персонаж прибегает к помощи посредника иного рода. Если ты хочешь стать автором для того чтобы переписать набело свою жизнь, помни: несмотря на то, что слова "реализм" и "реальность" - однокоренные, они похожи друг на друга как мать и мачеха. Мир этот и мир иной отделены друг от друга стеною повыше Гималайских гор, но посредник переходит границы между мирами так же просто, как груженые дешевым виски непальские контрабандисты переходят границы национальные, и если ставить ногу в его следы и не заглядывать в конец книги, то, возможно...

Часом позже я входил в симпатичный, хотя и обветшалый особнячок на краю города. На мой звонок отозвалась древняя, но шустрая старушка, которая и указала мне дорогу на второй этаж и дальше по коридору. "Могу ли я..., - открыл я было рот, но она уже скрылась, оставив меня одного. Я огляделся. Комната, в которая меня привели, могла бы выглядеть очаровательной, если бы не удручающий налет ветхости, который покрывал все вокруг. Светлые шелковые обои на стенах были засижены мухами, дорогие ковры на полу протерлись так, что стала видна их серая матерчатая основа. Роскошная мебель красного дерева уже давно вышла из категории антикварной и превратилась просто в старую: лак осыпался, позолота облезла, а у одного из стульев, обступивших сильно поцарапанный круглый стол, кажется, не хватало ножки. На колченогом канапе перед кожаным, но просиженным диваном лежали состарившиеся еще в прошлом веке журналы мод. Унылое выражение циферблата напольных часов (без двадцати пять) указывало на то, что они остановились уже вечность назад. В комнате стоял полумрак, но приди мне в голову отдернуть занавешивавшие окна тяжелые портьеры, то, скорее всего, я задохнулся бы насмерть от клубов пыли. Оставив эту идею, я осторожно присел на диван, который заскрипел так отчаянно, что из соседней комнаты отозвались (иду, иду), послышалось шарканье, и через минуту я уже осторожно пожимал узкую, хрупкую, похожую на птичью лапку, ладонь хозяина этого дома. Худой, как караваджовый Иероним, и остробородый, как Кальвин, он смутно напоминал мне меня самого, постаревшего лет на сорок.

- Зе явор, - поприветствовал я его, показывая два пальца, как принято в этих местах.

- Гам зе явор, - ответил он, показывая четыре и жестом предлагая мне вернуться обратно на диван.

Взвизгнула дверь, и уже виденная мной старушка вкатила дребезжащий столик, сервированный на двоих. Я принял молчаливое предложение хозяина, который указал подбородком на фарфоровый чайник, и пригубил чай. Тот оказался недурным, но зато прилагавшийся к нему бисквит на вкус больше напоминал учебник древнегреческого, который я когда-то пытался учить. Пока я пытался откусить от него кусочек, посредник, присев на противоположный край дивана, рассматривал меня, поглаживая бороду, прихватив ее за кончик большим и указательным пальцем. Знакомый жест! Я и сам бывало... "О, нет! - содрогнувшись, вдруг подумал я, - это было бы слишком банально: путешествия во времени и все такое ("Люк, я твой отец!"). Вероятно, выражение моего лица говорило само за себя, потому что старичок прыснул, и его смех почему-то напомнил мне треснувший под ножом арбуз.

- О, нет! - воскликнул я, когда в его руках откуда ни возьмись оказалась книжечка в розовой обложке.

- О, нет! - читал посредник, время от времени бросая на меня быстрые взгляды поверх очков, - содрогнувшись, подумал я, - это было бы слишком банально: путешествия во времени и все такое.

"Он пропустил "вдруг", и про Люка тоже", - автоматически отметил я про себя, чувствуя, как затуманивается мое сознание, но, к счастью, тот не стал продолжать.

- Вы, конечно, уже знаете, чем все это закончится? - спросил посредник, и я пожал плечами, что могло означать все что угодно.

- Это хорошо, - усмехнулся он, - любопытному варвару на базаре оторвали сон. Однако, ничто не мешает вам вернуться в начало, не так ли? Время - дорога с разносторонним движением. Как это там у вас: "Воля писателя становится желанием персонажа". Отсюда вывод...

Он продолжал говорить, но я больше не мог удерживать в фокусе внимания его лишенные веса, не подчиняющиеся земному притяжению слова. Неторопливая речь шуршала, как смятая страница черновика, похожие на сигаретный дым существительные растворялись в разбитом на темные и светлые квадраты воздухе, в котором бесшумный глагол, как подклеенный зеленым бархатом ферзь, скользил по диагонали из угла в угол умозрительной шахматной доски. Время всегда выигрывает, даже если мы играем с ним в поддавки.

- Вы готовы? - вдруг сказал посредник и хлопнул меня по колену.

"Когда?"

Он застал меня врасплох, и теперь его лицо выражало злорадство. "Вы, конечно, уже знаете, чем все это закончится?" - спрашивал он пятью минутами раньше, и волшебный чай, уже основательно пропитавший мой мозг, способствовал пониманию... В конце концов, в начале начал. Отделяя время от времени... "Ок", - сказал я, и он, рассмеявшись, глумливо указал веером на гульфик моих штанов, которые были не в силах скрыть распиравшего их желания.

Мы вышли во двор, и наши щеки приласкал мороз. Огороженный стеною внутренний двор был квадратным, и холодный свет тоже как будто имел квадратную форму. В неподвижном небе висели птицы, вмерзшие в прозрачный воздух, как рыбы в лед. Было тихо, и лишь выскочившая до ветру старушка смягчала своим журчанием эту хрусткую целлофановую тишину. "Иду", - заметив наше нетерпение, крикнула она, для убедительности проиллюстрировав руками свое намерение. Мой ум онемел, как немеет нога или ягодица, так что эта вынужденная задержка пошла мне на пользу. Все это я уже видел. Все это было абсолютно безнадежно, но вопреки опыту, я все еще пытался убедить самого себя, что если не делать резких движений, пересидеть, переждать, то все само собой как-нибудь образуется и наладится. "Рассосется" - вот правильное слово. Я огляделся. Там и сям сквозь морозный туман просвечивали нечеткие, лишь фрагментарно представленные знаки и символы, всегда почему-то симметричные, и в этой симметрии было что-то неприятное, навроде латинской буквы Н (соединенные общей пуповиной сиамские близнецы Айзек и Айван). Еще можно было различить сквозь зиявшие гласные смутно-знакомые формы вещей, но с каждой секундой это зияние становилось все двусмысленней, и я уже не мог...

- Жги, - сказал посредник и присел на корточки.

Если у тебя эрекция, то это совсем не значит, что сейчас ты кого-нибудь трахнешь: не исключено, что сейчас трахнут тебя самого. Я неуверенно двинулся вперед, но не успел пройти и пяти шагов, как на моем пути, словно вертикальный скальный массив, встала коробка из-под ксерокса. Коробка из-под ксерокса! Я испытывал головокружение от одной мысли, чтобы измерить взглядом ее неприступность, не то что заглянуть внутрь. Сделанные из картона предметы обладают какой-то пасмурной красотой, и все, что тебе остается, это искать обходную дорогу или прибегнуть к вспомогательной, но малодушной стратегии, которая заключалась в том, чтобы закрыть глаза и... "Соберись!" - приказал я неизвестно кому, усилием воли стряхивая с себя сонное оцепенение. В коробке оказались стянутые ремнями баскетбольные мячи, и это был один из самых плохих вариантов. Розовый, коричневый, белый пока не слышимый шум уже заставил встать дыбом волоски на моих предплечьях, но его подоплека не имела значения, потому что лишь тому, кто умеет разбирать вещи на части, будет доступна реальность второй степени.

Я уверен, что случись автору писать этот эпизод от руки, то его рукопись пестрела бы поправками, вставками и вычеркиваниями. Истеричная, как лесбиянка, одежная вешалка повалилась мне в ноги. Вычеркнуто. Что-то фиолетовое вознамерилось оглоушить меня ударом тока. Поправка: фиолетовое, как обезьянья задница. Белые девичьи трусики надавали мне пощечин, но у меня от них даже щеки не покраснели; оловянный наперсток откусил мой указательный палец по вторую фалангу, ту самую, на которую при подсчете месяцев приходится февраль, но оказалось, что у меня имелся еще один. Пара штроборезов и бороздоделов попытались, было... Но это так, для разминки.

Я вынес за периметр старую рухлядь. Я вывернул наизнанку полосатый носок. "Не достаточно быть черным, чтобы твои останки упокоились в Кёльнском соборе", - подумал я и, поднатужившись, опрокинул на спину крашенный морилкой платяной шкаф. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что это тебя самого выворачивали, опрокидывали и выносили.

В то время как я изнемогал в абстрактной борьбе с конкретными предметами, безразличное пространство просто стояло и смотрело на меня, как зеваки смотрят на дорожно-транспортное происшествие. А что же время? Последняя преграда пала под моим натиском, и оно открылось мне, словно естественное и давно ожидаемое чудо. Лишенный свободы воли персонаж находится в безопасности, но свободный человек беззащитен: так черепаха, покинувшая панцирь, чтобы принять солнечные ванны, становится легкой добычей хищников, любящих холодок. Розовые карамельки, коричневые куколки тутового шелкопряда, белые накрахмаленные халаты, эти дагерротипы призраков ада, и среди них еще один, зеленый и бессмысленный, как огурец, - все они смеялись надо мной, потому что время или, вернее, похожий на время сделанный из бумаги мираж, уже темнел и обугливался по краям, словно брошенная в огонь газета. "Черта с два!" - крикнул я, чувствуя, как в сердце закипает доселе мне неведомая черная злоба. Персонаж не может выйти за пределы страницы, но я вышел, рванулся изо всех сил, обдирая кожу, вспыхнул, как Люцифер на исходе мира, прошел по краю небес над заливными лугами и заливами, похожими на луга... Шпага во время поединка всегда ломается неожиданно, а это значит, что я потерпел победу. Я одержал поражение, и посредник махнул рукой. Все это я уже видел. Сейчас они все вместе навалятся на меня, опечатают мои глаза сургучом, заговорят мою душу самыми страшными заклятьями и втиснут мое розовое прямоугольное тело в первую попавшуюся прореху жизни, как скучающий гость впихивает случайную книгу, которую он взял просто так, безо всякого интереса, в пустое место на книжной полке среди прочих случайных книг.

***

Самое паршивое в границе между мирами заключается в том, что никогда нельзя понять наверняка, пересек ты ее или нет, особенно если ведешь повествование от первого лица. Мое раздвоенное перо начинает шипеть и плеваться ядом, когда я вспоминаю об этом, но тут уж ничего не поделаешь: придется начать с самого начала.

II

"Если пользуешься отрывным календарем, избегай воскресений и праздников: красные дни - беспонтовые, об этом еще мой дед говорил. Он держал влажный, пахнущий грибами и черносливом табак в жестяной коробке из-под фальшивых китайских драгоценностей и разговаривал с ним, перед тем, как запустить в него длинные, всегда немного дорожащие пальцы. "Изи, бэби, изи", - успокаивал он взволнованный табачок и затем, употребив содержимое какого-нибудь ничем не примечательного понедельника (Восх. 05.15, Зак. 21.50), сидел с придурковатой улыбкой, как глухой в эпицентре урагана, а вокруг него летали вещи, домашние животные, ангелы и, временами, я сам. О, сногсшибательные ветра моего детства! О, ты, сверкающий бред моей беспонтовой прозы! Я больше не летаю. То ли с табаком что-то не так, то ли слишком много стало праздников и воскресений, которые ..." - так или примерно так писал я в ночь с двадцать первого на двадцать второе ноября, пока пожелтевший свет настольной лампы не указал мне на то, что за окном уже давно рассвело. "Видели госпожу рассвет, преданную звездам и облаченную в алое небо, подобно буддийской монахине⁹³". Видели также десятичасовые новости и прочее. Ложиться спать до полудня уже слишком поздно или еще слишком рано, так что, приняв душ и позавтракав, я решил прогуляться.

На следующей недели обещали дожди, и холодное осеннее солнце светило из последних сил. Поблескивал прихваченный морозцем асфальт, юноша в красной шапочке потирал ушибленное колено, и его лежавший на боку велосипед сиял, словно звезда, всеми семидесятью двумя лучами хромированных спиц. Сухие листья стайкой, как школьники, перебегали дорогу. Грязная, похожая на опустившегося ангела ворона, повернув голову на бок, рассматривала какую-то бумажку. Клюнула пару раз (нет, не съедобно), привела в порядок завернувшееся крыло, посмотрела искоса (эх, хороша бумажка!), клюнула еще раз, на всякий случай, и, разочарованно хлопнув крыльями, снялась и скрылась между домами. В будни даже на московских улицах бывает немноголюдно, зато в подземном переходе, ведущим к станции метро "Китай-город", кипела жизнь. Голосистые коробейники нахвали свой товар; торговка сигаретами, как луна, улыбнулась мне лишь одной стороной лица: вторая лежала во мраке мышечного паралича; какой-то господин, дружелюбно склонившись над бледной растрепанной девчонкой лет девяти, задавал ей разнообразные вопросы: как ее зовут, где находится ее родители, а также не хочет ли она прокатиться в большой красивой машине, которая стоит тут, наверху; в окружении четырех собак, как Даттатрея, просил милостыню смуглый старичок; похожая на взъерошенную птичку девушка читала стихи. Мне понравились ее легкое черное пальтецо не по погоде, умопомрачительные ресницы и дрожащие от холода губы. "Свою судьбу, словно паук плетет силки, плела, как вдруг порвалась паутина, - декламировала она, трогательно подвывая на повороте строфы. - Кого винить в такой судьбе? Я следствие самой себе и следствию причина". Какие наивные, какие бедные рифмы! Так и хочется их пожалеть, приютить, а затем, насладившись их чистотой и невинностью, отправить восвояси с парой ассигнаций в намертво сжатом кулачке. Не очень-то ей подавали. Bed and breakfast - вот формула существования уличной поэтессы, работающей за еду. Я предложил ей первое и второе, сжалился, снизошел, как Орфей в Аид, и Эвридика, у которой из наличных вещей имелась лишь потертая лира, согласилась последовать за мной в мир живых. Здесь главное не оглядываться. "Как тебя зовут?" - спросил я ее через плечо. "Что в имени тебе моем?" - ответила она вопросом на вопрос. Знаю, знаю: оно умрет, как шум печальный и все такое. Ладно, буду звать тебя Дика. Where are you from⁹⁴? "Как моргенштерн окровавлённый, - отвечала он еще более загадочно, - восходит красная звезда над мертвым городом. Гнезда здесь вить не станет утомленный полетом аист. Зверь лесной и тот обходит стороной пустые темные аллеи. Дома, как будто мавзолеи, хранят молчание..." Короче говоря, выяснить место ее постоянного проживания мне также не удалось, но зато я узнал, что она понимает по-английски. Забегая вперед, могу сказать, что ее отец, в зависимости от обстоятельств и времени суток, мог быть то астрономом, то священнослужителем, которые, повздорив из-за Самой Важной Философской Проблемы, однажды подрались друг с другом, в результате чего первый лишился носа, как Тихо Браге, а второго извергли из сана: отобрали рясу, подрясник, камилавку, клобук, остригли бороду, и под возгласы "Анаксиос⁹⁵!"... И все это четырехстопным ямбом с перемежающимися женскими и мужскими рифмами. Трехстопник же она приберегала для рассказов о матери, из чего я сделал вывод, что это была вздорная женщина.

Проходи, раздевайся. Можешь повесить сверху. Нет, не ношу: просто сувенир, привезенный друзьями из Диснейленда. Да, это кошка, это эльгрекова "Луара" (оригинал? нет, копия), а это мой фамильный герб: одинокое серебряное перо на чернильном фоне. Ванная комната там. Поговорила со мной через дверь, впрочем, довольно ласково, и попросила полотенце. Обожаю, когда девушка накручивает его на голову, как тюрбан. В общем и целом, ее худенькое, если не сказать больше, тело казалось моложе ее лица, лицо же, освобожденное от грима и накладных ресниц, обнаружило свою принадлежность среднестатистической насельницы русской возвышенности, чей возраст, если судить по аллювиальным отложениям, составляет пятьсот сорок миллионов лет. А как насчет возраста самой насельницы? В ответ на прямой вопрос она цитировала то Цветаеву⁹⁶, то Быстрову⁹⁷, из чего я мог сделать вывод, что ей от пятнадцати до пятидесяти, хотя на вид ей было лет двадцать, не больше.

Поздний завтрак пришелся гостье по вкусу, а вот с постелью не задалось. Дика еще дичилась меня, так что вставить ей мне удалось только на третий день. Сорок восемь часов между до и после были полны воображаемых зачатий, беременностей и родов: Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова, Иаков родил Иуду и братьев его, Розенкранца и Гильденстерна, которые, говорят, умерли во младенчестве. Не могу сказать, что ее лепестки были нежнее тех, что мне доводилось срывать раньше, но зато она с таким воодушевлением отзывалась на мой любовный зов, так радостно делила со мной каждый стон наслаждения, что уже скоро я не мог прожить ни дня без ее бледных сосцов и узких, но податливых бедер, которые в параксизме страсти покрывались гусиной кожей.

После занятий любовью Дика пребывала в приподнятом настроении, и еще долго не могла успокоиться, словно китайский гонг, который продолжает взволнованно гудеть несмотря на то, что мимохожие паломники давно покинули храм. "Восходит солнце в росах золотых, - восторженно декламировала она, глядя в окно, - над крышами борделей и пивных. Как слово в закорючках запятых, течет река меж арок мостовых". Я посмотрел туда же, но не увидел никакой реки: лишь мокрые фасады домов в серых шапках дождя и тумана.

"Женщины сохранили нам на Земле самое чувство тайны⁹⁸". Нестареющие метафизические истины Метерлинка, которые, в отличие от женщин, с возрастом лишь хорошеют, как односолодовый виски. Моя сожительница и в самом деле выглядела немного таинственно: я порылся у нее в карманах, но не обнаружил ничего, кроме хлебных крошек. Должно быть, с их помощью она рассчитывала когда-нибудь вернуться домой. Документы, расческа и обувь на высоких каблуках были придуманы в древнем Египте, но она не пользовалась ни первым, ни вторым, ни третьим, но зато, как Нифертити, никогда не праздновала своих дней рождений. Лотреамон их тоже не праздновал. "Кто это? Ее муж?" - спросила Дика. Она обожала стихи, но не имела ни малейшего представления о тех, кто их написал. Бронзовеющие современники, гипсовые бюсты классиков и древнегреческие безносые поэты (всегда подозревал, что время - это что-то вроде дурной болезни) заставляли ее лишь пожимать плечами, но зато она что-то такое слышала про Мартынова и погубивший Пушкина диатез. В то время как я объяснял ей разницу между модерном и постмодерном, Дика смотрела на меня, подняв бровь: как многие не очень умные люди, она скептически относилась к тому, в чем не разбиралась. Забывчивая, как лотофаг, и суеверная, как негритянка, она не забывала подсмеиваться над моим православным крестом, но веровала в сверхъестественное происхождение поэзии, при этом путая вдохновение с озарением. Люди, явления и вещи взволнованно толпились вокруг нее (вот я! вот я!), торопясь пройти без очереди в ее стихи, а, следовательно, в бессмертие, но из двух способов стихосложения - "вглядываюсь в окружающее", "вглядываюсь в себя" - она предпочитала второй. В техническом смысле это выглядело так: устремив взгляд в потустороннее, сидела голая в кресле, почесываясь или шаря слепой рукой по полу в поисках то ли рифмы, то ли блюдечка с арахисом в разноцветной глазури, к которому имела большую склонность, а потом, сочинив, бросалась записывать на чем попало: на моих черновиках, отрывном календаре и даже на подвернувшихся под руку горчичниках, которые потом пошли в дело (простудилась, дурочка, на посюсторонних сквозняках). Читаю, перед тем как наклеить желтоватые прямоугольники на ее раскаленные жаром лопатки: "Родившийся под злой звездой в сердитом знаке зодиака, средь испарений аммиака двумя стихиями - водой и пламенем - произведенный на белый свет, он обречен на одиночество..." Дальше неразборчиво. Интересно, о ком это она? Дика выглядела чертовски соблазнительно в моей шерстяной рубашке. Признаюсь, что, подобно Гумберту, не смог отказать себе в удовольствии особого рода - заняться любовью с человеком, температура тела которой достигает сорока градусов. Бедную девочку бил озноб, ее утлый остов сотрясался и трещал под моим натиском, но ни горячечный бред, ни жар, затуманивающий сознание, не могли заставить ее перейти на прозу. "Змея с глазами узкими и черным языком", - так она меня называла, пока я терзал ее. Страшная гроза за окном делала наслаждение еще острее. Как плетью, небесный пастух щелкал громовой молнией, и во внезапно осветившимся плоском белом мире я видел... Нет, снова не видел ничего. Барабанил дождь, струилась и журчала мокрая темнота, но никакие хляби небесные не могут погасить адского пламени, которое горит в сердце одержимого похотью придурка.

***

Heu, heu, me! Ad Dominem, сum tribularer, clamavi. Levavi oculos meos in montes⁹⁹, в смысле возвожу очи горе, и взываю к почерневшему от человеческих грехов потолку. "Господи, - повторяю я, - Господи, так кто же я, в самом деле? Персонаж, написавший бестселлер, или книжный старец в облаках, который среди мельтешения и призрачного шелеста мертвых книг, пишет еще одну - вот эту?" Бесконечная прогрессия сумасшедших писателей, пишущих друг о друге. Философия для чайников: все, что вы хотели знать о трансцендентальном, но боялись спросить. За окном накрапывает дождь. На прикроватной тумбочке тикают мои наручные часы. Где-то в глубине дома обиженно ревет водопроводная труба: должно быть, не простое это дело - течь по трубам.

***

Даже читатель оставляет на каждой прочитанной книге экслибрис собственной личности, что уж говорить о том, кто ее написал. Писатель со странностями приезжает в небольшой приморский городок, чтобы закончить роман, но вместо этого знакомится с молодой писательницей и женится на ней; брак не задался: писательница преуспевает, а сам он утрачивает способность писать и в конце концов убивает жену из ревности к ее таланту - вот краткое содержание этой книги. Заглянув в мои черновики, Дика, чье сердце было полно состраданием, дала мне дельный совет: "Хеппиенд миражи превратит в тиражи, андестенд?". Ну что же, пусть у этой истории будет счастливый конец, я не против.

Бедная Дика! К середине зимы я привык к ее манере изъясняться стихами, понемногу смирился с присутствием в своей жизни странноватой, похожей на вывернутый ветром зонтик души, которая, конечно, была неспособна укрыть ни ее, ни меня от метафизических дождей и бурь. Мне по-прежнему нравились ее узкие бедра, ее преувеличенная памятью грудь, продолговатые с темноватой радужкой глаза, голубоватые белки, двадцатилетние, пока еще не знающие усталости блестящие нижние веки и шелковисто-нежные верхние, которые мне так нравилось целовать. Наслаждение, которое Дика была готова разделить со мной в любое время суток, по-прежнему напоминало прикосновение к оголенному проводу, но никакому электрическому разряду не под силу гальванизировать труп истины, которая заключалась в том, что я ее не любил. Развитие отношений между мужчиной и женщиной напоминает книжное чтение - сначала жадно, быстро, наискосок, затем более основательно - сравнительный анализ, иронические подчеркивания, раздраженные вымарывания, вопросительные знаки на полях и наконец сам текст со звездочками примечаний, которые, конечно, стары как мир: там, где обучалась ее муза, не преподавали кулинарию; тонкогубые рифмы, когда-то казавшиеся мне такими милыми, теперь напоминают мне ее саму; кошка, упомянутая в тексте, была одомашнена более десяти тысяч лет назад, но кое-кому так и не удалось ее приручить. Кроме того, я уже погрузился в свою книгу по самые ноздри и, поеживаясь, раздумывал, не зайти ли поглубже, в то время как не умеющая плавать Дика выкликивала меня с берега, умоляя вернуться назад.

Девичья головка, положенная к вам на грудь, русые волосы, щекочущие ваши губы, и даже покамест сонная, но уже розовеющая, как рассвет, улыбка, - всего лишь одна из форм существования материи. Вот вам другая: обрамленный периметром окна прямоугольник индигового неба. Тот, кто любит писать по ночам, щурится от наполненной светом синевы и с досадой прислушивается к звукам просыпающегося города: еще одна ночь, отпущенная тебе кем-то, которую присвоил себе кто-то другой. Не понятно? Ну что же, перейдем на понятный тебе язык: "Как хорошо проснуться одному, смотреть, младенчески не узнавая, на белый потолок своей пещеры¹⁰⁰". Как приятно, встав за полдень, перечитывать написанное ночью, в то время как в наполовину выкипевшей воде обиженно громыхает и подпрыгивает давно превратившееся в камень яйцо. Как здорово, что никто не пересчитывает твоих выкуренных за ночь сигарет, не говорит саркастически, пришлепав на кухню попить: "Ложись уже, писатель", не складывает в аккуратную стопочку твои черновики на краю стола. Как ярок свет настольной лампы, как шершава бумага, как сладки эфиры, проникающие в наш мир сквозь трещины здравого смысла, которые ты вдыхаешь, как пар, и стихии меняются местами со стихами. Лунный свет, как жидкое серебро, стоит в изумленно-круглых лужах вместо чернил, и в их зеркальных поверхностях отражается черный, опрокинутый над головой океан: вместо туманностей - флюоресцирующий планктон, вместо созвездий - настоящие драконы, киты и гидры. Быстрый, как сабельный блеск, росчерк летучей рыбы; медленно отплывающий ковчег, осененный огнями св. Эльма. Темна вода в облацах, и в этой воде водолазы, водохлебы и водолеи занимаются привычным делом: возничий купает малого коня, резвятся кентавры, ундины и нимфы, и их древнегреческие брызги и смех долетают до самой земли, которая, в свою очередь, превращается в сон. Надеваю брюки для чтения, раскуриваю очки и пишу самовоспламеняющимися чернилами по мельхиоровой бумаге приличествующий случаю панегирик писательскому одиночеству. Вот оно счастье: вспышка вдохновения, темнота замысла, белизна еще пустой страницы и наконец золотой свет искусства в косых молниях исправлений и вставок. Пока автор занят ловитвой слов в синем сигаретном дыму, текут часы, пролетают годы, как цветная кинопленка, мелькают столетия; горные хребты, гранитные обелиски, огромные города, перетертые пальцами времени, скапливаются в неметеных углах, и я болезненно морщусь, потому что Дика берется за пылесос. Ревущее чудовище последовательно засасывает пыль веков, точилку для карандашей, а также три носовых платка - мой, скомканный и грязный, немного окровавленный платок мадам Бовари и еще один, изобретенный Ричардом Вторым Плантагенетом, - и возмущенно ревет, когда кошка дает ему достойный отпор. Я умоляю выключить этот ужас, но очарованная уборщица не слышит моих молитв, должно быть, мечтая о двуспальных годах счастливого сожительства. Мужчины рвут рукописи, девушки - фотографии бывших подружек мужчин, которые рвут рукописи, и клочки бумаги вслед за носовыми платками отправляются в ад. Наконец-то пылесос возвращается обратно в свою берлогу, но писать уже расхотелось. Кажется, запахло жареным. Опять яичница? Стоя спиной, мне показывают пять растопыренных пальцев, как раскрытый веер. Имейте в виду: если девушка готовит глазунью из пяти яиц, то у нее на вас большие планы. Если у жидкогрудой девы хватает сил на то, чтобы выдвинуть тугой ящик вашего письменного стола, то вы поневоле испытываете раздражение и прибегаете к помощи сердитого живота, чтобы вернуть его в исходное положение. Хотел бы я знать, что она искала в моих бумагах. Интересно, с чего она взяла, что я собираюсь жениться на ней?

Мы никогда не говорили об этом, но она давала понять, она намекала. Целыми днями она предавалась матримониальным мечтам, как Офелия, или раскладывала пасьянс, как Блаватская, или, лежа на диване, следила за мной, как кошка, в то время как кошка следила за ней самой. Я попытался откупиться: подарил ей серебряное колечко да пару нижнего белья, на которую давно заглядывался, проходя мимо похожего на элизиум магазина. "Horrendum¹⁰¹! - воскликнула моя неподкупная дева. - Да я скорее попаду в лапы к тигру, чем стану носить эти леопардовые трусы". Должно быть, то был верлибр.

Богатое воображение - не самый хороший советчик для мужчины, который, вместо того, чтобы писать, примеряет на себя роль ревнивого мужа. Вот он, взволнованный и бледный, с лилией в руках, как архангел Гавриил, преклоняет колени перед девственницей. А что же дальше? Юный Бальтазар, мельхиоровый Мельхиор, престарелый, но еще огого, Каспар с эбеновыми глазами и золотыми браслетами, и дальше, на границе ревнивого воображения, все двенадцать апостолов, чьи силуэты размывались, как границы предметов во время песчаной бури. Пока гипотетический жених предавался самовнушительным иллюзиям над чистым листом бумаги, невеста валялась на диване, наблюдая за тем, как кошка нюхает ее ноги. В последнее время они обе, и Дика, и кошка, ужасно раздражали меня. Вторая вдруг перестала пить молоко, а первая с таинственным видом бродила вокруг да около, напевая на ходу, как это умеет делать только очень счастливый человек. При взгляде на такого менее счастливые люди испытывают неловкость, как будто в счастье есть что-то неприличное, я же с опаской прислушивался к звукам ее голоса, отдавая себе отчет, что звон хрусталя в буфете часто предваряет сокрушительное землетрясение. Удивительно, как такой гулкий голос умещается в этом маленьком теле. Хотел бы я знать, зачем в моем доме появилась поваренная книга? Почему кто-то снова рылся в моих черновиках? Всё это было очень утомительно, всё это страшно действовало мне на нервы. Я злился, но Дика как будто не замечала моего раздражения, как не заметила она и того, что этот эпизод подошел к своему концу.

В то утро Дика была особенно невыносима. Покамест я, набрав разгон, писал со стремительностью кометы, оставляя на бумаге длинные росчерки, знаменующие собой невесть какие беды и катаклизмы, она с мечтательным видом болталась по дому, вздыхала, пыталась приласкаться ко мне и отвлекала от работы дурацкими вопросами (о чём думают деньги в темноте сейфов? почему звёзды похожи на таблицы умножения?), пока вдруг не призналась, что любит меня. Ну что тут сказать? Любовь каждого из нас способна застать врасплох, не стал и я исключением. Высоколобый интеллектуал, рафинированный писатель, так одержимый "некаквсемством", что даже камень, брошенный им в воду, порождал не концентрические круги, а эксцентрические прямоугольники, ответил на это тихое, трудное, невнятное признание так, как отвечали до него тысячи самых обыкновенных мужчин: Я. Тебя. Не. Люблю. Слова холодные, как поцелуй покойника. Позднее я неоднократно подвергал патоморфологическому анализу этот глагол первой формы единственного числа. Фатальный суффикс? Летальное окончание? Ещё позднее, болезненно мыча от непоправимости жизни, я вспоминал широко раскрытые серые глаза, в подземных излучинах которых уже закипали готовые пролиться слёзы. Эта солёная вода переполнила чашу моего терпения, и в гневе я хватил об пол первым попавшимся словом. Я наконец-то высказал всё, что думаю об этой навязчивой, бестолковой, худосочной девице. Всё ещё не веря, она потянулась ко мне, но я отпрянул от нее, как кентавр от Афины. Щёлкая перекошенным ртом, я сорвал со стены и растоптал её лиру. Хлопнула дверь. Она давно ушла, а я продолжал посылать ей вдогонку такие страшные проклятья, что у меня самого обуглился язык и несколько дней не подавал признаков жизни: лежал во рту, распухший и чёрный, как дохлый тюлень, выброшенный на скалы. Впрочем, эта вынужденная немота пошла мне на пользу: спустя неделю проклятая книга была дописана.

***

"Бывает любовь с первого взгляда, с первого прикосновения... Это была любовь с первого дня разлуки", - так говорил один из героев моего романа. Мне самому потребовалось четыре месяца, чтобы понять, что он имел в виду. Сновидение похоже на вывернутые наизнанку брюки. Их не надевают, нет, а, например, растаможивают: таинственное, жуткое слово, которое, обхватив сзади, держит всю ночь, не отпуская, а когда просыпаешься, то выясняется, что просто отлежал ногу. Та, которая в последнее время все чаще являлась мне во сне, указывала на них укоризненным пальцем, в то время как ее бледные узкие ягодицы с естественностью, которая бывает лишь в сновиденьях, превращались в мраморную белизну берез, одной из которых я пытался овладеть со всей брутальностью Мелеагра. Явление - не предмет, а признак предмета, существующего в покамест неочевидных областях пространства и времени. Будучи опытным сновидцем, я понимал, что явления Дики в моих снах указывали не на нее саму, а на сложносоставное чувство вины, которые она во меня вызывала. Жалость, досада, угрызения совести - и вот она, любовь, легка на помине, тяжела во всех остальных случаях. Поначалу любовь иного рода увлекала меня - любовь будущих читателей, чьи лица уже можно было разглядеть сквозь розовый туман. Прости, душа моя, должно быть, бронзовая поступь приближающейся славы заглушила твои удаляющиеся шаги. Когда же автор этих записок наконец стряхнул с себя позолоченный морок, то обнаружилось, что за окном валит снег, нафаршированная бумагой летняя обувь уже давно спит в прямоугольных коробках, а сам он безнадежно влюблен.

Бывает так: фокус не удался, и иллюзионист-неудачник трясет рукой, в которую мертвой хваткой вцепился озверевший кролик. Бывает так: тоска берет и ставит в кавычки все, чем ты так дорожил, и что считал действительно важным - "искусство", "свобода", "творчество". Бывало так, что перо валилось у меня из рук, и я даже испытывал что-то вроде родовых схваток, подобно ирландцам при крике быстроногой Махи - болезненные потуги понять, почему слово любовь я теперь пишу без кавычек; почему, вместо того, чтобы читать рецензии, я снова и снова перечитываю письмо, написанное белым стихом: "... и выбросила в море, все, что напоминало о тебе: дешевое, эмаль на серебре, колечко, леопардовые стринги и даже силиконовые сиськи, еще неношеные, что на той недели твой двоюродный племянник, пластический хирург, прислал с посыльным. И все-таки..." И все-таки. Что она хотела сказать? Увы, начало и конец расплывались фиолетовыми пятнами от моих бесполезных слез.

Любовь моя, если судить по штемпелю на конверте, это письмо было написано накануне твоей смерти. Кажется, я ехал в метро, когда частный детектив, которого я нанял для твоих поисков, позвонил мне, чтобы сообщить, что ты умерла. "Зачем, почему?" - спросил я уже отключившегося абонента, чувствуя, как на мне скрещиваются рентгеновские лучи чужого внимания. Я огляделся: какие-то люди сидели и смотрели на меня, и, подобно тому, как очепятка искажает смысль, все они были тайным знаком препинания, который как можно скорее нужно было понять и поставить. Что-то качалось (кто, что?), метались заполошенные тени (кого, чего?). Мое сознание уже осталась позади, но я не замечал этого, я еще пытался понять (зачем, почему?), покуда вдруг не понял и не поставил. Вот как это бывает: потеря веса, потеря равновесия, вставший вертикально пол, на который так приятно облокотиться, и наконец-то, Господи, наконец-то эфирная, похожая на обезболивающую точку, темнота.

***

Когда растаможиваешь брюки, следует быть очень внимательным. Слышал про симпатическую магию? Вот то-то и оно. Когда растаможиваешь брюки, недостаточно поставить ноги на ширину плеч и упереться лбом во что-нибудь гладкое или матовое. В этом случае тебя оботрут влажной салфеткой и только, после чего ты отправишься восвояси без пальто, без головного убора, без малейшей надежды на будущее. Когда растаможиваешь брюки, нужно действовать решительно. Поставь ноги пошире, упрись лбом во что-нибудь гладкое или матовое и помни: несмотря на одинаковую природу вещества, из которого сделаны ты и брюки, каждый из вас сделан на свой особый манер.

Когда-то я тоже растаможивал брюки. По молчаливому согласию мы были сдержаны в жестах и избегали ненужных слов, но все равно мне нравилось смотреть, как они принимают выражение чудесной беспомощности, стоило мне только снять их с одежной вешалки. Взаимная последовательность движений и пауз, простое выражение даже самого сложного чувства... Разве это не то, что нужно вещам и людям?

Увы, череда относительно благополучных лет подошла к концу, и теперь ты сам растаможиваешь брюки. Мужайся. Я знаю, как трудно сохранять спокойствие, когда они шастают где-то рядом: балерины в белом, арлекины в красном, альбиносы в розовом и голубом. Вот один из них блестит очками, потирая красные от мороза руки. Еще один, вон тот, с лоснящимся, как вымя, лицом, поедает глазами твою тулузлотрековую шляпку. Недоел, с нарочитым безразличием отвернулся к своей подружке, которая, говорят, балуется верлибром. Не паникуй, возьми себя в руки. Принятое решение следует исполнять быстро, одним рывком, как расстегивают заевшую молнию или отрывают пластырь: боль и наслаждение всегда идут рука об руку. Ты видишь? Белое уже растворяется в красном, розовое и голубое сливаются друг с другом, как Верлен и Рембо, а это значит, что скоро они попытаются подсластиться к тебе. Один из них скажет: "Ну что же ты не растаможиваешь брюки?", но ты нем, а, следовательно, идеален. Другой предложит тебе познакомиться с его женой, но ты глух и, следовательно, неуязвим. Взрывы туземной музыки оглушат тебя. Острая пища обожжет пищевод. Экзотические танцовщицы надают тебе звонких пощечин, но ты все-равно продолжай упираться во что-нибудь гладкое или матовое. Не останавливайся, растаможивай брюки, потому что человеческие желания - как птицы: сохраняют высоту, лишь находясь в движении.

Когда-то я тоже пошел на принцип. Когда-то я тоже чувствовал себя виноватым и мучился из-за угрызений совести, как турок после вторжения в гинекей. Избавься от них! Принципы - это закамуфлированные комплексы. Угрызения совести - это крупнокалиберные предрассудки, от которых не спасет ни один бронежилет. Будь слеп, а, следовательно, пуленепробиваем. Видишь, как арлекины, балерины, альбиносы и прочие чудовища твоего мозга кружатся в безумном танце? Слышишь, как они задыхаются от усталости, и из-за этого тебе самому становится немного легче дышать? Некоторые из них уже мертвы и движутся по инерции, кое-кто из них уже заметно подванивает, но другие только входят в силу, наливаются дурной кровью, увеличиваются в два, в три, в четыре раза и зловеще нависают над тобой со всей неизбежностью фатального стечения обстоятельств. Случайность дает порою неожиданный результат: наши несчастья и беды превращаются в источник безмятежного счастья. Ты уже был готов насладиться этой безмятежностью, но тут появился он. "Я и не знал, что ты растаможиваешь брюки! - испуганно прошептал тебе на ухо припозднившийся посредник. - Наступает ночь, разноцветный туман стекает в город с темных холмов, и мне кажется, что вон тот, с розовым выменем вместо лица, собирается свалить тебя с ног ударом трости. К счастью, пропасть между мирами головокружительна, но узка. Перепрыгни через нее и дуй во все лопатки прямо через пустырь до железнодорожной станции. А если они окликнут тебя..."

- Ванечка! - окликнули меня брюки.

***

Говорят, что книга в розовой обложке отлично продавалась: довольная Сибилла сверкала золотой пломбой и хлопала Ванечку по плечу. Словно по инерции я и сам продолжал улыбаться, ходить куда-то, строить какие-то планы, но все медленней, все неохотней, как будто у моей жизни кончался завод. Я еще бродил и бредил - бродил по городу, бредил о тебе, - но все больше бредил, чем бродил. Вероятно, я бы понемногу сошел с ума, если бы жестокая простуда не уложила меня в постель. Кололось одеяло, глаза наливались какой-то круглой болью, температура поднималась до сорока, вот только рядом не было никого, кто мог бы заняться со мной любовью. В мареве галлюцинаций передо мной вставали пророческие силуэты адских существ, ветвились темные и извилистые, как бред, ущелья, вспухали и лопались пузыри воображаемых слов, которые нужно было немедленно записать. Оцепенелый мозг шарил в темноте ватными руками, но не находил ничего, кроме тиканья наручных часов, которые я забыл снять на ночь. Через пару дней температура спала, но стало только хуже: холодный и неподвижный, я лежал подобно камню на дне реки, без желаний, без чувств, без мыслей, окаменело наблюдая, как утекают минуты, дни и стихи. "Жена молодая, в сопровожденье наяд по зеленому лугу блуждая, - мертвою пала, в пяту уязвленная зубом змеиным¹⁰²". Блуждала, воображала, что, ухватившись за хвост строфы, можно долететь до самых звезд, но воздушный змей внезапно превратился в змею. Vipera vulgaris¹⁰³. Вульгарная гадина. Змея с глазами узкими и черным языком. Проклят пред всеми скотами и зверями полевыми, хожу на чреве своем, ем прах и не могу, не могу, не могу без тебя, моя Ева, моя Эвридика, моя дурочка, моя поэтесса.

Твои стихи и вывели меня из смертельного оцепенения. "Восходит". Ухватив. "Солнце". За хвост. "В росах золотых". Словно впавшую в спячку гадюку, я распутывал осторожно, но решительно рептильные кольца своего прошлого, вглядываясь в метафору, как в прикрытые пленкой глаза, сверяя написанное с тем, что должно было быть написано, прислушиваясь к звучанию этого деепричастного оборота (не фальшивит ли?), потому что только чистый звук мой прозы, только свободный росчерк моего пера, только я сам, свободный писатель свободного мира, в клубах дыма и сполохах огня, могут переступить через старый, как мир, закон: "Человек смертен".

***

Новый замысел тихо тлеет под пеплом книги, которую я сжег в посудной мойке. Пока вытяжной шкаф старается изо всех сил, а в соседней комнате чихает кошка, читаю Овидия, чешу карандашом в ухе, брожу из угла в угол, метафизический кретин, прикидываю и так и эдак, как мне попасть туда, "из чьих пределов путник ни один не возвращался¹⁰⁴". Можеть быть, сон? Или страх? Ведь только он и заставляет всех нас двигаться в правильном направлении. Пожалуй, соединю и то, и другое.

III

Вот уже полгода я езжу по одному и тому же маршруту, который занимает ровно сорок пять минут моей жизни: сажусь в первый вагон поезда, следующего по "рыжей" ветке до "Китай-города", делаю пересадку и еду еще две остановки до "Пушкинской", затем перехожу на "Чеховскую", и далее на север, до одного из городских кладбищ. Маршрут натоптанный, и даже такой географический кретин, как я, может пройти по нему с закрытыми глазами.

С раннего детства я находился в непростых отношениях с окружающим меня пространством, отчаянно завидуя тем, кто перемещался из пункта А в пункт Б так же просто, как другие знакомились с девушками в метро (этим я тоже завидовал). Поход в магазин превращался для меня в полное опасностей приключение, а поездка к репетитору, имеющему нездоровую страсть к перемене места жительства, представляла проблему посложнее древнегреческой грамматики. Но если в реальной жизни я еще мог преодолеть упругое сопротивление протяженности, выучив маршрут наизусть, то во сне пространственный морок был особенно мучительным. Герой романа "Смотри на арлекинов" жаловался на свою неспособность совершить во сне поворот на 180 градусов, поскольку, по его словам, ему пришлось бы приложить усилия, сравнимые лишь с разворотом всего мироздания. В отличие от него я проделывал это с легкостью. Более того, я мог ходить колесом, крутить сальто или вертеться вокруг своей оси сколько душе угодно, но только вся эта сомнабулическая акробатика ни на шаг не приближала меня к таинственному пункту назначения, достижение которого, вероятно, и было заветной, но недосягаемой целью моих сновидений.

Иногда, когда приходилось особенно много работать, и над рабочим столом допоздна полоумным светом горела лампа, под утро, в самый мертвый час ночи, мне снился один и тот же сон, различающийся только набором декораций, наспех расставленных постановщиком сновидений, но связанных между собой неким зловещим шифром, недоступным для понимания. Вот этот сон: едва намеченный населенный пункт, остановка общественного транспорта, на остановке - я, предпринимающий мучительные усилия, чтобы попасть из этого места в другое. Вокруг, словно провожающие на пустынном перроне, неподвижно стоят обезличенные, условные пассажиры, и какая-то непреодолимая робость не позволяет мне спросить у них дорогу. В конце концов, когда эта неопределенность становится невыносимой, я запрыгиваю на ходу в первый попавшийся автобус, троллейбус, трамвай и с ужасом обнаруживаю, что меня везут туда, где в самом центре неумолимо сужающейся спирали ночного кошмара поджидает страшная, мучительная и до времени спящая сила. Не раз и не два я просыпался в холодном поту, совершенно разбитый, с болью в затылке и ломотой в спине, пялился в потолок, курил и думал о том, что не случайно слова "сон", "страдание" и "смерть" начинаются с одной буквы алфавита.

Станция метро "Китай-город" заслуженно пользуется дурной славой: поговаривают, что время от времени здесь бесследно пропадают люди, а в служебных туннелях водятся существа, с которыми лучше не встречаться лицом к лицу. Именно на "Китай-городе" я познакомился с той, что разбила мне сердце. Не очень-то она любила меня, если умудрилась умереть от обыкновенного гриппа. Не очень-то я любил ее, если все еще жив.

Короче говоря, на "Китай-городе" я старался держать ухо востро, но стоило мне задуматься или слишком глубоко погрузиться в спряжения глаголов, как пространство немедленно пыталось обвести меня вокруг пальца. Я переходил на противоположную сторону платформы, ждал поезда и ехал еще две остановки до "Пушкинской", а когда выходил из вагона, то обнаруживал, что снова вернулся на "Китай-город". Проклятье! Когда я рассказывал об этом своим знакомым, те только пожимали плечами: мало ли, какие тараканы водятся в голове у писателя со странностями. Первое время такой пространственный парадокс казался мне занятным, и я был скорее склонен винить в этом свою рассеянность, чем происки того, что Аристотель называл пустым вместилищем вещей, но со временем подобные инциденты стали происходить все чаще: совершенно замороченный, я часами кружил на одном месте, как если бы одна нога у меня была короче другой, и приходилось прикладывать нешуточные усилия, чтобы разорвать этот заколдованный круг.

Сны учащались и обрастали пугающими подробностями: неопределенный населенный пункт превращался в столицу, а остановка общественного транспорта - в скудно освещенную платформу метрополитена, уставленную плоскими человекообразными фигурами из фанеры, которые с ужасным деревянным звуком падали плашмя, если их случайно задеть. Изнемогая от усталости, я боролся с центробежной силой сновидения, увлекающей меня все ближе к зловеще сгущающемуся центру, и с каждым разом приходилось прикладывать все большие усилия, чтобы одним отчаянным броском, стиснув зубы, выкарабкаться из сна.

Я изнурял себя работой, пытался спать при свете или не спать совсем и даже запивал снотворное алкоголем в наивной попытке достичь тех вожделенных, темных, больше похожих на смерть областей беспамятства, где любое сновидение является персоной нон грата. Все было напрасно: сны продолжались, на них не было управы, и даже днем я начинал сомневаться в своей способности остаться по эту сторону рассудка, когда, направляясь в сторону метро, вдруг замечал, что за мной мелкими шажками следует беременная сучка с длинными сосцами и окровавленной мордой, при одном взгляде на которую мое сердце выскакивало из груди.

Эта ночь была особенно мучительна. Медленно, очень медленно я шел по бесконечному черному туннелю, в инфернальной глубине которого за моей спиной уже шевелилось, раздувалось и дышало жаром то пробудившееся, о чем и сказать нельзя, а когда наконец дошел, то за мной последовали и встали по углам моей комнаты матовые, лишенные всякого блеска, молчаливые сущности, сквозь которые наподобие флюоресцирующего водяного знака просвечивала карта, схема, путеводная система счастья, все дороги которой вели к единственной достопримечательности моей жизни, простая и понятная, но постепенно утрачивающая свой смысл и растворяющаяся в воздухе, которого не хватит ни одному читателю, желающему осилить это предложение на одном дыхании.

Погода была холодной и ветреной. В соседней комнате скрипела и хлопала открытая форточка. Меня подташнивало, кружилась голова. Не в силах более оставаться в горизонтальном положении, я встал с постели и двинулся на ощупь в сторону двери, натыкаясь на четвероногую мебель, которая от страха вскрикивала в темноте. Через секунду пришлось вскрикнуть и мне самому: кто-то бесшумно шагнул мне навстречу, и несколько секунд бешено колотилось сердце, пока я не узнал в ростовом зеркале своего отражения... Не знаю, как мне удалось пережить эту ночь и не сойти с ума

С нетерпением дождавшись утра, я вышел на улицу. От остывшего за ночь асфальта взбирался вверх по ногам ледяной холодок. Где-то на том, еще темном краю лесопарка мерцала, вспыхивала и снова гасла полоса огней, как будто бы подкладка ночи заворачивалась на ветру и на мгновенье становилась видна ее лучезарная сторона. Все как будто было на месте: нахмуренное выражение многоэтажек, верхний край которых расплывался в тумане; подземный переход, в чьем промозглом полумраке жило маленькое сердитое эхо; пустая дорога и на дороге шершавые от ветра лужи. Но я чувствовал: что-то пошло не так. Слишком уж были похожи на помутнение рассудка сырые московские сумерки, слишком зловеще светился во мгле вестибюль станции метро. Я смотрел в книгу невидящими глазами и думал о том, о чем теперь думал постоянно: не из моей ли собственной головы берет начало этот туннель, по которому поезд везет меня по спирали, неумолимо сужающейся к центру?

На этот раз "Китай-город" не стал ходить вокруг да около и сразу же взял меня в оборот. Все было как в моем сне, но только в отличие от сновидения это я был условным, обезличенным, лишенным отличительных признаков и устойчивых границ, а пассажиры вокруг меня были настоящими людьми из плоти и крови, твердыми, грубыми, материальными, не оставлявшими мне ни малейшего пространства для жизни. Они проходили сквозь мое зыбкое, как бы намеченное пунктиром тело, не отделенное ничем от чужого дыхания, отвратительного человеческого тепла, страшного шарканья и невыносимого, враждебного давления и напора, а я, словно щитом, прикрывая сердце Овидием, уворачивался, отступал и пятился, чтобы еще немного пожить. Охваченный паникой, я судорожно перебирал способы, при помощи которых мне обычно удавалось вернуть действительность в исходное положение: например, воображал себя, вспоминающую эту минуту из какой-нибудь безопасной точки будущего времени, или пытался разложить текущее восприятие на простые элементы, чтобы снова, по кирпичику, сложить из них конструкцию реального мира. Увы, чем пристальнее я всматривался в окружающий меня головокружительный бред, тем более непроницаемой становилась замысловатость кружения. Тщетно я пытался взять себя в руки, повторяя себе, что это сон, это сон, это всего лишь сон, но даже само слово "сон" утратило смысл, как утрачивает смысл любое слово, если повторять его слишком долго. Словно по инерции я продолжал придерживаться маршрута, снова и снова переходил, пересаживался и куда-то ехал, понимая в глубине души, что "Китай-город" больше не выпустит меня из своих растопыренных когтями кавычек.

Вдруг давление прекратилось. На одну секунду мне удалось усилием воли одолеть наваждение и осмотреться: оказалось, что я спрыгнул с платформы на пути. Черт, кажется, я подвернул ногу! Черный прямоугольник туннеля. Уходящие в темноту блестящие, словно смазанные жиром, рельсы. Аспидно-черные тела кабелей, змеящиеся вдоль стен... Нет, слишком тяжело, слишком мучительно было раздвигать и удерживать на расстоянии вытянутых рук железные стены яви и сна, которые, казалось, что-то внутри меня притягивало как магнит. Розовые карамельки, коричневые куколки тутового шелкопряда, белые накрахмаленные халаты и среди них еще один, зеленый и бессмысленный, как огурец... Нет, тяжело. Я сдался. Пространство сомкнулось. С ложным облегчением я шагнул под своды туннеля и в тот же миг всем своим существом почувствовал, как то, что доселе только насмешливо наблюдало из темноты, медленно тронулось с места. Где-то впереди мерцал далекий свет, и хотя, скорее всего, это была просто одинокая лампочка, она казалась мне спасительным выходом, лучезарной прорехой, зияющей сквозь плотно задернутые шторы безумия, через которую я смогу ускользнуть, сбежать туда, где несомненная, настоящая жизнь сменит наконец эту нереальную муть и морок, туда, где ждешь меня ты, любовь моя! Сердце мое колотилось, а ноги так и норовили перейти на бег, но я знал: то, что таится у меня за спиной, только этого и ждет. Нельзя бежать, ни в коем случае нельзя бежать, потому что все равно не добежишь, наоборот, надо спокойно, не оглядываясь, идти вперед, и тогда, быть может, дойдешь.

Я шел уже довольно долго, и не так уж далеко оставалось теперь до области света. Уже можно было различить стальные ступеньки и приоткрытую дверь, ведущую куда-то наверх, когда, как будто что-то заподозрив, стало стремительно приближаться что-то страшное, невыносимое. Нельзя бежать, нельзя! Я знал, что допускаю непоправимую, смертельную ошибку, но страх был сильнее меня: вскрикнув, я бросился вперед, и в тот же миг с воем и скрежетом накатила огромная, жестокая, нечеловеческая сила, и моя собственная длинная черная тень побежала впереди меня. Не в силах больше выдержать этого ужаса, я обернулся.

***

Ладно, вторая попытка. Быть может, размер подходящий, скажем, гекзаметр... Левой рукой отбивая ударный слог, а другой - безударный, по дактилю, как по ступенькам, мимо чистилища, что упомянуто было в начале этого текста (Эльгреков, прелестные Роза и Озра, Бродский и Вротский, а также собаки и прочие тени), самой короткой дорогой сойду в преисподнюю. Как там дальше? Не помню. Овидий, на помощь! "Жена молодая, в сопровожденье наяд по зеленому лугу блуждая, - мертвою пала, в пяту уязвленная зубом змеиным. Вещий родопский певец, обращаясь к Зевесу, супругу долго оплакивал. Он обратиться пытался и к теням, к Стиксу дерзнул он сойти, Тенарийскую щель миновал он, сонмы бесплотных теней, замогильные призраки мертвых, и к Персефоне проник и к тому, кто в безрадостном царстве самодержавен, и так, для запева ударив по струнам, молвил: "О вы, божества, чья вовек под землею обитель, здесь, где окажемся все, сотворенные смертными! Если можно, отбросив речей извороты лукавых, сказать вам правду, дозвольте. Сюда я сошел не с тем, чтобы мрачный Тартар увидеть, не с тем, чтоб чудовищу, внуку Медузы, шею тройную связать, с головами, где вьются гадюки, ради супруги пришел105". Пусть венчальный венок не держали над головою ее, но любимой супругой считаю я все-равно эту странную девушку с грустной улыбкой, лет двадцати, без прописки, без денег, без имени даже, в черном пальтишке коротком с разбитою лирой под мышкой. Боги подземного хаоса, мне Эвридику верните или супруг безутешный Овидия так перепишет, что содрогнется Аид, а Олимп рассмеется: "Смотри-ка, кто это в царстве теней теперь властвует? Генри Лонгфелло?! Мрачный Херон негодует: лишился своей синекуры - в лодке его Гайавата катает свою Миннегагу. Водятся в Стиксе бобры. В камышах кабаны и бизоны прячутся от мошкары. На полях Елисейских пасутся диких мустангов стада. Краснокожие юные девы в черные косы свои асфодели вплетают. Но где же Реи и Кроноса сын и супруга его Персефона?" Так напишу: "Жили-были старик со сварливой старухой. В море закидывал невод старик, а старуха стирала в вечно разбитом корыте..." Ну, что, господа, отдаете мне Эвридику? Ответствовал так повелитель Аида: "Грозный писатель, страшат нас такие угрозы: ужасен жребий, что ты напророчил загробному миру, но дважды, как говорят мудрецы, не войти в ту же реку. Не помнишь? Ты уже был здесь, но воды забвения путь преградили воспоминаньям. Изволь, отпущу поэтессу, но прежде должен ты будешь сразиться один на один в поединке с лучшим из лучших бойцом. Победишь - забирай Эвридику, только запомни: условье останется в силе. Согласен?

"Паршивая дуэль на саблях у французов", - писал Пушкин, предпочитая пистолеты, и я был полностью с ним согласен. Зеленый свет луны беспрепятственно проникал сквозь стеклянную крышу арены, почему-то больше похожую на бывший контейнерный склад, и ложился салатовыми квадратами на серый песок. В одном из таких квадратов, стоял я, раздумывая над тем, не слишком ли банальной получается мизансцена: и до меня люди вступали в битву с богами - Иаков, Арджуна, Ахилл, Гаутама... Впрочем, писателям не следует слишком задумываться о мнении невидимых зрителей, сидящих в темноте будущего времени. Плохо, если эта темнота недостаточно непроницаема, и мы видим скопление розовых физиономий, которые ожидают от нас того-то и того-то - актуальности, социальных маркеров, удобочитаемости, наконец. В этом случае писатель заканчивается и начинается маркетолог от литературы, пытающийся удовлетворить потребности своей целевой группы. Это длинное лирическое отступление свидетельствовало о том, что мой противник запаздывал. Трибуна "А" восторженно ревела, приветствуя меня (у хорошего писателя даже в аду найдутся поклонники), а трибуна "Б", сплошь состоявшая из завистников и интриганов, свистела и улюлюкала. Наконец стальная дверь оглушительно хлопнула, и чуть ли не бегом, с пунцовыми щеками, испуганно улыбаясь... Как бы не так! Стальная дверь оглушительно хлопнула, и на арену упругой походкой борца-рукопашника вышел Танатос. Выглядел он впечатляюще: мое воображение зачем-то превратило его в огромного, покрытого татуировками мускулистого негра, и даже я не мог ничего с этим поделать. Голые по пояс бойцы сошлись в центре арены и сдержанно поприветствовали друг друга. Я оценил атлетическое телосложение своего противника, а тот - длину моих рук и широту грудной клетки, которая, на самом деле, могла бы быть и пошире. Аид покашлял в микрофон и произнес единственное слово:

- Сходитесь.

С первой секунды схватки я ушел в глухую оборону. Танатос, поигрывая мечом, хищно кружил вокруг меня, выжидая подходящего момента для атаки. Сразу было видно, что этот боец воспитывался на улицах Гарлема - его левая рука работала как поршень или, скорее, как приманка, при помощи которой он пытался выманить меня из-под панциря: она то бросала быстрые джэбы (один из них, кажется, выбил мне пару передних зубов), то порхала, как назойливая бабочка, у меня перед глазами, то норовила прихватить за запястье. Но я не хотел вылезать: пятился, пятился, пятился, держа оружие двумя руками, и лишь изредка отмахивался мечом налево и направо, когда Танатос подступал ко мне слишком близко. Вот он сделал быстрый выпад и тут же отпрянул, проверяя мою реакцию. Я засопел, подобрался, но контратаковать не стал. "Ничего, раскроешься", - думал Танатос, и его мысли эхом отдавались у меня в голове. Он снова сделал стремительный шаг, имитируя атаку снизу, и едва успел уйти в сторону: мой клинок просвистел рядом с его ухом.

"А он быстрее, чем я думал, - усмехнулся про себя Танатос. - Ну что, поиграем?" Обязательно поиграем. Вот в чем заключается преимущество смертных перед богами: мы их слышим, а они нас - нет. Снова и снова атакуя с разных уровней, Танатос наступал на меня, закручивая бой по часовой стрелке, в то время как я уже стал писать о себе в третьем лице, потому что эпизод понемногу приближался к своей кульминации. Вот бог смерти сделал ложный выпад (уже в который раз противник рубанул по пустому месту), и, ловко увернувшись, полоснул его по бедру. Тот охнул, захромал, и, кажется, стал уставать: он дышал открытым ртом и уже не так энергично, как в начале боя, рубил воздух. Танатос воодушевился и усилил натиск. Трибуна "Б" восторженно ревела. Трибуна "А" безмолвствовала, мрачно взирая на то, как божественная сила одолевает человеческий интеллект. Еще один хитрый финт, и Танатосу удалось достать кончиком меча левую бровь человека. "Отлично", - подумал бог и сменил направление движения. Теперь он закручивал бой против часовой стрелки в сторону заливаемого кровью человеческого глаза. Какое коварство! И без того запыхавшийся человек теперь был вынужден поворачиваться быстрее прежнего, чтобы рассмотреть, что делается в мертвой зоне у него за переносицей. "Мертвая зона?" Отличный оборот. Лучший из лучших преследовал противника, изящно играя с ним, как кот с мышью: то притворялся, что выпустил ее, то вдруг стремительно настигал хитрым финтом. Танатос еще пару раз полоснул противника мечом, но уже больше для удовольствия, чем для дела: он понимал, что теперь человек никуда от него не денется. Отступать дальше было некуда: прижавшись спиной к контейнеру и подняв дрожащими руками меч над головой, тот тяжело дышал и затравленно таращил глаза, один из которых заливало кровью, а другой - едким потом. "That's all, fоlks¹⁰⁶", - с удовлетворением подумал бог, готовясь нанести смертельный удар. В такие моменты боги всегда переходят на английский. Он улыбнулся и протянул человеку руку.

- Отличная битва, смертный, - сказал сын Нюкты и Эреба, прикидывая про себя, куда сподручнее ударить: в шею или в сердце?

Человек с облегчением улыбнулся в ответ и стал опускать оружие. Танатос, прищурившись, терпеливо ждал, когда жертва пожмет руку своему палачу. Перехватив меч левой, человек наконец-то пожал ее, и в этом рукопожатии было все, что так ненавидит смерть: жажда жизни, любовь, симпатическая магия. Танатос попытался вернуть свою руку себе, но человеческие пальцы вцепились в его кисть так, как только они могут цепляться за жизнь. Гнев - плохой советчик во время боя. Взбешенный бог сделал свирепый выпад, но произошло что-то странное: его меч пробил железную дверь контейнера, а жертва, только что едва державшаяся на ногах, стремительно развернулась боком к нападающему и, потянув его руку на себя, с оттягом рубанула по ней мечом. Не помню, упоминал ли уже автор этих записок, что он левша? Пожалуйста, замедление. Как там написано у меня в черновике? Ага, "бог смерти с удивлением наблюдает за тем, как его отрубленная по локоть рука, кувыркаясь, падает на песок". Подняв на человека полные обиды и недоумения глаза, Танатос, кажется, хотел что-то сказать, но не успел: тяжелый и неумолимый, как судьба, прямой клинок полуторной заточки разрубил его надвое от ключицы до мочевого пузыря.

***

Здесь главное не оглядываться. "Как тебя зовут?" - спрашиваю я ее через плечо. "Что в имени тебе моем?" - отвечает она вопросом на вопрос. Знаю, знаю: мы будем жить долго и счастливо, и умрем в один день. Как ты там говорила: "Свою судьбу, словно паук..." И действительно, словно паук паутину, я буду тянуть из самого себя следующую книгу. Снова и снова я буду писать о тебе, потому что о ком же еще мне писать. Что с того, если никто не станет ее читать? Такие книги пишут не для того, чтобы их читали: такие книги пишут, потому что они должны быть написаны. Они хранятся в семье и переходят по наследству от отца к сыну; их не читают, а посещают, наподобие того, как мы ходим в гости в престарелым, но по-прежнему любимым родственникам; к таким книгам обращаются в надежде излечиться от одиночества. Это кошка, это картина, это ты и я. Что с того, если все, что у нас есть - это утоленная, земная, скоропортящаяся любовь? Симпатическая магия превращает любовь в искусство, а это значит, что мне нужно внести в рукопись последнюю правку: "... и никогда не умрем".


Примечания:

¹ Персонаж древнегреческой мифологии. Первый, кто изготовил повозку и плуг.
² Буд Керкус, фламандский писатель.
³ Курт Равидас, португалоязычный писатель.
⁴ Майкл Фрост, вымышленный писатель, под именем которого в издательстве "Эгмонт-Россия" в 1999-2001 годах выходили книги-игры в рамках серии "Бой-книга".
⁵ Жан Геенно, французский писатель.
⁶ Дмитрий Набоков, "О книге, озаглавленной "Волшебник".
⁷ (англ.) Читается соответственно как "ай ван" и "и ван".
⁸ Собирательный образ из книги "Шропширский паренёк" английского поэта и ученого А.Э.Хаусмана.
⁹ Одноимённое стихотворение французского писателя Раймона Кено.
¹⁰ Металлическое кольцо, служащее для закладывания в него тросов, цепей и пр.
¹¹ Последняя строка из незаконченной поэмы Александра Пушкина "Русалка".
¹² Слово или текст, одинаково читающееся в обоих направлениях.
¹³ Вильям Шекспир "Гамлет, принц датский", акт 4, сцена 7, (пер. Лозинского).
¹⁴ (англ.) She sells sea shells at the sea shore, the shells she sells are the sea-shore shells, I'm sure. Перевод: "Она продаёт морские ракушки на берегу моря; ракушки, которые она продаёт - это морские ракушки, я уверен".
¹⁵ (англ.) Ну разве она не щебетунья? Адам думал, что перепел название битловской песенки "Ain't She Sweet" (Ну разве она не мила?), но оказалось, что это сделали еще в 1952 г. создатели мультипликационного сериала "Looney Tunes"
¹⁶ (англ.) И тут выхожу я - весь в белом.
¹⁷ (лат.) Для глаз, а не для рук.
¹⁸ Слова и словосочетания, выражающие негативную оценку чего-либо или кого-либо, неодобрение, порицание и т.п. Здесь - ругательства.
¹⁹ Марк Твен "Приключения Гекльберри Финна", глава XXI. Здесь один из персонажей пародирует известный монолог Гамлета: "О милая Офелия! О нимфа! Сомкни ты челюсти, тяжелые, как мрамор, и в монастырь ступай!"
²⁰ Шарль Перро "Синяя Борода".
²¹ Главный герой романа Владимира Набокова "Приглашение на казнь". Здесь, должно быть, Адам вспомнил, как Цинциннат прислушивался к звукам ведущегося подкопа.
²² (англ.) Верующий.
²³ Вильям Шекспир "Ромео и Джульетта", действие 1, сцена 3 (пер. Д.Л.Михаловского).
²⁴ Пасхалка для франкоговорящих.
²⁵ (гавай.) Почему.
²⁶ (лат). Мама, твой сын прекрасно болен: у него пожар в сердце.
²⁷ Владимир Набоков "Венецианка".
²⁸ (фр.) Старьё, хлам.
²⁹ Курт Равидас, "Замкнутое пространство".
³⁰ "Творец и твари".
³¹ Брихадараньяка-упанишада.
³² (нем.) Философия и жизнь.
³³ Интерпретировать в художественном, а не в психоаналитическом смысле.
³⁴ "Ортогональные колебания".
³⁵ Виды любви в классификации древних греков.
³⁶ Антиземля (также Глория) - гипотетическое космическое тело за Солнцем, постоянно находящееся на противоположной точке орбиты Земли (точка Лагранжа).
³⁷ Перевод с английского на антиземной фразы "to be or not to be".
³⁸ В романе Владимира Набокова "Дар".
³⁹ Владимир Набоков "Лекции о русской литературе".
⁴⁰ Адам цитирует отрывок из стихотворения "Сад" Эндрю Марвела. "Как людям суемудрым любо венками лавра, пальмы, дуба, гордясь, венчать себе главу". (пер. Г. Кружкова).
⁴¹ (лат.) Человек дидактический.
⁴² (лат.) Так.
⁴³ Литературный мем, имя нарицательное для обозначения женского персонажа, которого автор наделил гипертрофированными, нереалистичными достоинствами, способностями и везением.
⁴⁴(англ.) "Я двинулась им навстречу, на ходу вытаскивая оружие. Пропасть под ногами дышала смрадом. В глубине, в душной курящейся испарениями бездне что-то глухо ворочалось, созревали и лопались разноцветные огоньки. Дневной свет позади меня меркнул, под ногами хрустел мелкий мусор. Мародёры не стали дожидаться, пока я пересеку незримую границу между мирами, и устремились ко мне навстречу. Должна заметить, что, несмотря на увечья, двигались они довольно шустро. Я выстрелила: у пупса между глаз появилось отверстие, не предусмотренное технической документацией, замигал таймер, отсчитывающий временную задержку, и пару секунд спустя фарфоровая голова взорвалась, как яйцо в микроволновке, обдав поспешавшего следом скелета белёсой кашей из аккумуляторной кислоты, геля и физраствора. Механическая клешня щёлкнула там, где только что была моя голова. А он быстрее, чем я думала! Я стремительно перекатилась у него между ног, на ходу переводя переключатель режимов огня в положение "плазма". Со спины ты выглядишь ещё более ржавым, приятель. Развернуться он не успел: синий луч рассёк его надвое".
⁴⁵ "Иродиада"
⁴⁶ (англ.) Соответственно, "Чёрный ворон, ты не вейся над моею головой", "По диким степям Забайкалья" и "Ой, мороз-мороз".
⁴⁷ От англ. camomile - ромашка.
⁴⁸ (англ.) Любит, не любит, плюнет, поцелует.
⁴⁹ От англ. walky-talky - ходить-говорить.
⁵⁰ От англ. butterfly - бабочка, буквально, масляная муха.
⁵¹ Сращенные в области крестца.
⁵² Спиритическая доска говорит на латыни. Соответственно: Felix qui potuit rerum cognoscere causas. Felix convivium. Bella gerant alii: tu, felix Austria, nube.
⁵³ (англ.) Тетя будет играть со своим племянником сегодня вечером.
⁵⁴ (англ.) Изжелто-синяя берцовая кость. Ева произносит "Йеллоу блю тибиа", пытаясь сказать по-русски "Я люблю тебя". Впервые Владимир Набоков "Прозрачные вещи".
⁵⁵ Ева весит 55 килограммов.
⁵⁶ (англ.) Сладкие пустячки.
⁵⁷ Владимир Набоков "Трагедия господина Морна".
⁵⁸ В романе, написанном в 1838 году, говорится о судьбе пассажиров, выживших после крушения судна, которых голод заставил убить и съесть одного из спутников - юнгу по имени Ричард Паркер. В 1884 году в открытом море был обнаружен ялик с тремя пережившими крушение судна людьми. Выяснилось, что выживших было четверо, однако спустя какое-то время они убили и съели юнгу по имени Ричард Паркер.
⁵⁹ Марк Твен родился в 1835 году в тот день, когда рядом с Землёй пролетала комета Галлея, и скончался в 1910 году - в день её следующего появления около земной орбиты. Писатель предвидел и сам предсказал свою смерть ещё в 1909 году: "Я пришёл в этот мир вместе с кометой Галлея и в следующем году покину его вместе с ней".
⁶⁰ В буддийской космологии - одно из шести мест местопребывания богов.
⁶¹ См. примечание 36.
⁶² Буддийское свадебное одеяние.
⁶³ от немец. wunderbar - чудесный.
⁶⁴ Владимир Набоков "Лекции о русской литературе".
⁶⁵ Эдвард Григ "Пер Гюнт".
⁶⁶ "Песня Сольвейг".
⁶⁷ франц. (petit-jeux). Здесь - интимные игры.
⁶⁸ Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч., т. 5.
⁶⁹ Гончаров И.А. Фрегат "Паллада"
⁷⁰ Себастьян Найт ("Подлинная жизнь Себастьяна Найта") и Вадим Вадимович Н. ("Смотри на арлекинов!").
⁷¹ "Моя постель - ладья". Перевод Ю. Балтрушайтиса. "Моя постель - как малый чёлн. Я с няней снаряжаюсь в путь".
⁷² "Настоящее продолженное".
⁷³ Мисс - обращение к незамужней женщине, миссис - к замужней.
⁷⁴ Мистер.
⁷⁵ Курт Равидас "Терра инкогнита".
⁷⁶ (англ.) "Литературное обозрение". Позже заметка была вырезана и наклеена в специальный альбом, в котором Ева собирала рецензии о себе.
⁷⁷ Головоломка по-французски - casse-tеte.
⁷⁸ (франц.) Иметь.
⁷⁹ Матрёшка по-английски - Russian doll. Идея создания разъёмной деревянной куклы была подсказана создателю матрёшки С. В. Малютину японской игрушкой, привезённой с острова Хонсю женой известного русского мецената Саввы Мамонтова. Это была фигура добродушного лысого старика, мудреца Фукурокудзю, в которой находилось ещё несколько фигурок, вложенных одна в другую.
⁸⁰ (лат.) Любовью, характером, молитвой, делом будь мне другом.
⁸¹ Названия сортов роз.
⁸² (антизем.) Восемь... Хотя, пожалуй, не буду переводить эти три коротких предложения, которые так напугали Адама, а то что-то и мне самой становится не по себе.
⁸³ Владимир Набоков "Лекции о русской литературе".
⁸⁴ "Тезис, антитезис, синтез".
⁸⁵ Таинственный персонаж, о котором ничего не известно даже мне.
⁸⁶ Лилли Джон "Программирование человеческого биокомпьютера".
⁸⁷ "Гамлет", акт 3, сцена 2.
⁸⁸ "Гамлет", акт 1, сцена 5. К кому здесь обращается Ева, осталось неясным. Я думаю, что не к Адаму, а к своему американскому дядюшке. Моё предположение основано на том, что именно своему дяде посылает Гамлет это ругательство.
⁸⁹ "Гамлет", акт 2, сцена 2.
⁹⁰ Здесь и далее цитируется по книге Ф. М. Достоевский. Собрание сочинений в 15-ти томах. Л., "Наука", 1989. Том 5.
⁹¹ Г. Кружков, "Бирнамский лес".
⁹² abc=36; a+b+c=x; a=b; aac=36; 2a+c=x; aac=4*9; aa=4; c=9; a=2; c=9; 2*2*9=36; 2+2+9=13.
⁹³ Субандху, "Васавадатта".
⁹⁴ (англ.) Откуда ты?
⁹⁵ (греч.) Не достоин.
⁹⁶ Звенят-поют, забвению мешая, В моей душе слова: "пятнадцать лет".
⁹⁷ Плевать на возраст! Всё в моих руках. Пусть стукнуло мне века половина, надела туфли я на каблуках и платьице из белого поплина.
⁹⁸ М. Метерлинк, "О женщинах".
⁹⁹ (лат.) Горе, горе мне! К господу возвал я в скорби своей. Возвожу очи мои к горам. Пс. 119-121
¹⁰⁰ Г. Кружков, "Январь".
¹⁰¹ (лат.) О, ужас!
¹⁰² Овидий, "Метаморфозы".
¹⁰³ (лат.) Гадюка обыкновенная.
¹⁰⁴ Овидий, "Метаморфозы".
¹⁰⁵ Овидий, "Метаморфозы".
¹⁰⁶ (англ.) Вот и все, ребята.


Приложение 1:

"Творец и твари"

Считается общим местом, что автор не имеет отношения к своим героям, и только бессовестный биограф вроде мистера Гудмена из романа Набокова "Подлинная жизнь Себастьяна Найта" может позволить себе приписывать автору характеристики выдуманных им персонажей. Я отчасти согласен с этим утверждением. Однако попробуем разобраться, действительно ли автор герметически непроницаем, или между ним и его героями существуют узы даже покрепче тех, что связывают друг с другом сиамских близнецов, имеющих общее тело. В этом нам помогут персонаж Х и персонаж Y, которых я только что выдумал.

Для начала рассмотрим в самых общих чертах механизм творческого процесса на примере того, как я писал это эссе. Итак, приступим.

Сначала был только я - довольствующийся самим собой ноумен, даже не осознающий себя как автора. Для удобства назовем этот уровень творческого процесса уровнем 0. Затем из этого абсолютного нуля, по сути представляющего собой самую настоящую пустоту (но не пустоту ничего, а ту самую, в буддийском смысле, "сияющую, как тысяча солнц, и гремящую, как тысяча громов"), появилось некое беспокойство, волнение, "творческий зуд", и вдруг я самоосознал себя как автора. Теперь был я, автор, и больше ничего - "один без второго"¹. Пусть это будет уровень 1. Должен заметить, что быть одному было довольно скучно, и поэтому я принял решение: "А напишу-ка я эссе!" Черт возьми, еще мгновение назад я был один - и вот уже нас стало двое: я и эссе! То, что на данном этапе творческого процесса это эссе представляло собой недифференцированную общую идею абстрактного эссе или даже, скорее, волевой акт, направленный на написание некого эссе, не отменяет того факта, что нас стало двое, и я, в грамматическом смысле представляющий собой 1-е лицо единственного числа, теперь мог сказать ему: "Ты - эссе, которое я собираюсь написать!", несмотря на то, что оно находилось во мне, было абсолютно неотличимо от меня самого и я пока не мог с определённостью утверждать, где заканчиваюсь я и начинается эссе. Поскольку местоимение "ты" является 2-м лицом единственного числа, то так и назовем этот уровень: уровень 2.

Позволю себе обратить внимание моего терпеливого читателя на то, что во всех вышеописанных процессах пока не принимал участия ум - ум в философском смысле слова: "мозг, состоящий из воды, различных химических соединений и группы высокоспециализированных жиров"², не имеет к нему отношения. Общие идеи существуют на более высоком уровне сознания, чем ум, - на уровне интеллекта (хотя это и не совсем верное определение: в индийской философии есть более точный термин - "буддхи"). Для правильного понимания этого термина попробуем описать его своими словами, для чего прибегнем к классическому примеру философов - к кошке. Кошки бывают разными: белыми, чёрными, рыжими, полосатыми, пятнистыми, длинношёрстными и абсолютно лишёнными шерсти, длинноухими, бесхвостыми, большими и маленькими, и все равно нам достаточно одного взгляда, чтобы с уверенностью сказать, что это кошка, а не собака, и никто не сможет убедить нас в обратном. Откуда мы это знаем? "Ниоткуда. Просто знаем, и всё", - скажут некоторые. Я же скажу, что мы это знаем потому, что общая идея кошки существует на уровне нашего интеллекта, а такие характеристики этой общей идеи, как шерстистость, хвостатость, цвет и т.п., специфицируются умом, лежащим уровнем ниже. В узком смысле буддхи представляет собой интуицию, т.е. способность познавать мир без участия ума. Чтобы закрыть эту тему, добавлю, что есть также области сознания, лежащие ниже ума, например, области инстинктивной, растительной и минеральной жизни.

Итак, наконец мы опустились до уровня ума, и он вступил в игру. На этом этапе творческого процесса я уже знал, что нужно делать. Именно в уме моё эссе приобрело структуру и обросло плотью слов, пока ещё не высказанных вовне. Моё эссе по-прежнему находилось во мне, но я уже отчётливо видел его и мог сказать: "Это - я, а это - мое эссе". Снова незаметно для меня произошла чудесная метаморфоза: нас стало трое, т.к. местоимение "это" 3-го лица. И это уровень 3.

Здесь я могу констатировать, пусть и несколько высокопарно, что именно таким образом из ноуменальной пустоты возникла и засияла трёхчастная структура, лежащая в основе любого, и в частности авторского, мироздания: творец, творение и механизм их подчас непростых взаимоотношений друг с другом.

Всё, что мне оставалось сделать на 4-м уровне творческого процесса - это экстернализировать и материализовать своё эссе. Это было несложно: я напечатал его под копирку на своем "Унервуде" и даже опубликовал в "Philosophie und Leben", после чего пара злобных немецких психоаналитиков, Карл Энгельс и Фридрих Маркс, не оставили от него камня на камне. В креационистском смысле вселенная моего эссе теперь была полностью завершена, и я, глядя на неё, видел, что это хорошо".

Теперь, возвращаясь к началу, попробуем разобраться, действительно ли автор - "чужак, спокойно следящий с абстрактного брега за течением местных печалей"³, и в каких отношениях он находится с тварями, которых породил.

Как мы уже знаем, во вселенной моего эссе существуют два персонажа: Х и Y. Персонаж Х, агностик и член партии с 1903 года, не верит в креационистские бредни, стоит на прочных материалистических позициях, и "мир видится ему трагедийной игрой классовых страстей посреди традиционно мрачного ландшафта, где Труд с Капиталом мечут вагнерианские громы"⁴. То, что он не верит в меня, меня абсолютно не задевает, хотя представляется очевидным, что сам факт его существования доказывает существование и меня. Согласно моему сценарию, он рождается, живёт и умирает (обещаю вернуться к этой теме позже), после чего отправляется "в места, покрытые глубокой тьмой, куда после смерти идут те, кто убил в себе душу"⁵. Почему? Это просто: я так хочу.

С персонажем Y всё обстоит несколько сложнее. Кажется, он начинает что-то подозревать. Он подолгу глядит в звёздное небо и глотает пыль в библиотеке, пытаясь найти в старых фолиантах ответы на свои вопросы. Что это за вопросы? Они довольно традиционны: кто он и в чём смысл его существования. Ещё немного, и он задаст вопрос, после которого наши отношения изменятся навсегда. В конце концов он его задаёт: "Кто автор этого эссе, существует ли он вообще, и, если существует, каковы его планы относительно персонажа Y?"

Мне просто ответить на этот вопрос. Я автор, я существую, и у меня на персонажа Y большие планы. Для него же он покрыт мраком неведения, потому что лежит в области трансцендентального: я - трансцендентный субъект, а он - имманентный объект, высокомерно возомнивший себя субъектом. А все потому, что, физически существуя на уровне 4, персонаж Y имеет доступ к уровню 3. Да, время от времени Y чувствует влияние областей, лежащих выше и ниже ума (свет интеллекта он принимает за божественные откровения, а зов животных инстинктов связывает со своим обезьяньем происхождением), но именно уровень 3 делает его человеком. Совсем не случайно санскритские слова "манушья" (человек) и "манас" (ум) - однокоренные. Имея в своем распоряжении такой мощный инструмент, как ум, персонаж Y считает, что может использовать его на манер телескопа: направить его в метафизические небеса и рассмотреть на этих небесах меня. В конце концов, если он, субъект, способен видеть, ощущать, воспринимать любые объекты: вещи, события, явления, то что же мешает ему воспринять ещё один - своего творца? Ну что же, его высокомерие можно понять. Ум - действительно мощный инструмент, но именно в его силе кроется его слабость. Ум ограничен пределом, который он положил сам себе: само понятие "ум" является определением, т.е. именно тем, что кладёт предел ему самому. Чем отчаяннее ум пытается разомкнуть сковывающие его оковы определений, тем больше он становится похожим на акробата, пытающегося взобраться на собственные плечи, или на самоубийцу, который собирается выстрелить себе в голову, чтобы посмотреть, что внутри. Логические парадоксы вгоняют его в ступор, а дилемма Беркли: "Издаёт ли шум падающее в лесу дерево, если этого никто не слышит", приводит в отчаяние (кстати, правильный ответ звучит так: да, издаёт, потому что шум слышу я, тот, кто вызвал к жизни и дерево, и лес, и даже физические законы, в соответствии с которыми оно это делает). Всё чаще уму кажется, что ещё немного - и он сойдет с ума.

Действительно, положение безвыходное, но автор милостив, а главное, он является таким же равновеликим элементом трёхмерной структуры мироздания, как и персонаж Y, а потому не оставит его в беде. После того, как Y задал мне вышеупомянутый вопрос, центробежный вектор движения его личного сценария в моём эссе сменился на центростремительный, и он вдруг c удивлением обнаружил, что именно ум, его лютый враг и тюремщик, и поможет ему вскарабкаться на онтологические небеса. Далее я буду писать в настоящем времени, т.к. описываемые ниже события происходят прямо сейчас. Для начала он, скрепя сердце, отказывается от высокого звания субъекта, рассуждая примерно так: "Любой персонаж обладает бытием лишь в том случае, если он является объектом восприятия со стороны субъекта, который, в свою очередь, может стать объектом восприятия со стороны другого субъекта и т.д. Только автор, являясь абсолютным субъектом, не может стать объектом восприятия, потому что нет никого другого, кроме него. Поэтому автор, когда испытывает желание воспринимать, воспринимает самого себя, как бы проявляющегося вовне в виде объектов восприятия: эссе, рассказов, персонажей, падающих деревьев и т.д. Здесь под словом "как бы" понимается, что на самом деле проявление объектов и их восприятие имеет место внутри воспринимающего субъекта, т.е. автора. Из этого следует, что любой персонаж имеет авторскую природу, а следовательно, является автором". Когда персонаж Y в своих рассуждениях доходит до этого места, у него наступает просветление. Я некоторое время любуюсь его отвисшей челюстью и подсказываю персонажу Y следующий ход.

Ошалевший от открывшихся перед ним ослепительных перспектив, персонаж Y хватает ручку, лист бумаги, делит его вертикальной чертой на две колонки и пишет в левом верхнем углу "я", в правом - "это", после чего надолго задумывается. И действительно, кто он? Персонаж Y - любящий муж, хороший отец, не очень хороший сын, переводчик, военнообязанный, налогоплательщик и т.д. Запишем это в левой колонке. С "это" проще: ручка, лист бумаги, письменный стол, маленькая, но благоустроенная квартира на окраине города, огромная страна, раскинувшаяся сразу на двух континентах, планета Земля, вселенная, его собственное отражение в зеркале. Теперь он приводит то, что слева, и то, что справа, к общему знаменателю, вычёркивая характеристики одну за другой, пока в результате не остаются только "я" и "это". Я - это! Хм, уровень 3? Неплохо, неплохо. Интересно, что ты будешь делать дальше, персонаж Y? Погоди, дай сам догадаюсь: подойдёшь к зеркалу? И действительно, он направляется в коридор, где на стене висит овальное зеркало в полный рост, некоторое время рассматривает свои бледные от недосыпа черты и, наконец, говорит своему отражению: "Ты - я!" Бабах! В то же мгновение его самоуверенный ум - то, что он так ценил и чем так гордился, схлопывает, как мыльный пузырь, и персонаж Y оказывается на уровне 2, который некоторые почему-то называют раем. Пока он удивлённо оглядывается по сторонам, я подкрадываюсь к нему сзади, хлопаю по спине и говорю: "Расслабься, приятель! И, пожалуйста, не надо пафоса". Судя по всему, бедолага собирался повалиться мне в ноги.

Центростремительный вектор движения моего эссе сужает круги. Только что я видел себя, прогуливающегося под ручку с ошалевшим от счастья персонажем Y по метафизической тропинке, как раз этим самым вектором и являющейся, как вот я уже снова один, 1-е лицо единственного числа: персонаж Y окончательно стал тем, кем и был с самого начала. Я немного устал, мне надоело быть автором. Но перед тем как упокоиться до следующего миропроявления в своём ноумене, я должен выполнить своё обещание.

Я - автор, и стало быть, всемогущ. Я могу творить миры и разрушать их по своему усмотрению. Я могу всё. Я даже могу создать камень, который сам не смогу поднять. Разумеется, я мог бы сделать так, чтобы мои персонажи жили вечно, не зная тревог и печалей. Но я милостив, и не могу бросить их на произвол судьбы. Вечно живущий имярек - вот оно, проклятье, вот он - истинный апокалипсис, когда Бог, позёвывая от скуки, отворачивается от своего творенья. Неслучайно на санскрите слова "мритью" (смерть) и "смрити" (память) - однокоренные: лишив персонажа первого, я автоматически отказал бы ему и во втором - в праве вспомнить то, кем он является на самом деле. "Sum aeterna ergo Deus mortuus est"⁶. Но я жив, а следовательно, вы живы и будете жить вечно - и ты, бедная девочка из одного из моих рассказов, оказавшаяся в неправильном месте в неправильное время; и ты - ее убийца, мучительной смертью искупивший свои грехи; и вы - мои несчастные любовники, самоубийцы, безвестные анонимы, попавшие под раздачу на страницах моих книг и даже ты, персонаж Х, - вы будете жить потому, что я, автор, милостиво позволил вам умереть, вернуться к источнику, снова стать тем, кем вы никогда не переставали быть. Добро пожаловать домой, моё творенье, возлюбленные твари мои!

¹Брихадараньяка-упанишада.
²Набоков В. "Под знаком незаконнорождённых".
³Там же.
⁴Там же. >
⁵Иша-упанишада.
⁶(лат.) Я живу вечно, следовательно, Бог умер.


Приложение 2

"Настоящее продолженное"

My mind has flaws, my soul has flaws, аnd only death is flawless...¹

Прошлое - это склад забытых вещей. Вещей, забытых тобой, любовь моя! "Всё мелкое забывается слишком быстро, если тебя несёт в потоке нескончаемой беспредметности", - писал Пьер Делаланд² в романе "Ад и Эротика" и, как всегда, ошибался. На самом деле даже самый малый предмет из прошлого со временем увеличивается в размере, как поражённая гангреной нога, и в конце концов достигает такой величины, что начинает заслонять свет самой жизни. Носовой платок, перчатка, тонкая стопка перехваченных резинкой писем без обратного адреса и в целом составляющих не более пяти печатных страниц, набранных двенадцатым кеглем, черепаховый гребень - все они после твоего ухода смотрели на меня так, что пришлось сложить их в хрустальный ларец и закопать в гостиничном саду, который с тех пор вырос, расцвёл и принёс плоды, когда пришло время.

Время приходит, идёт, бежит и летит. Время можно потерять, найти и разделить на четверти, словно пиццу; его можно даже провести и убить, но, скорее всего, время проведёт и убьёт тебя самого. Его не хватает, его мало и его нет. Появляясь из ниоткуда, малютка-время, утрачивая молочные зубы, становится половозрелой особью, которая, в свою очередь, утратив коренные, уходит в никуда... Жалкие уловки здравого смысла, злоключения ума, ковыляющего на костылях умозаключений, тщетные попытки человека представить себе то, что невозможно себе представить: время, Бога, своё физическое небытие, предшествующее рождению, и бытие метафизическое post mortem³ (прошу заметить, что, каким бы длинным, каким бы прустовым и сложносочинённым ни было это предложение, оно всё равно начинается с многоточия и им же заканчивается: ниоткудовая неопределённость в начале, никудышная неопределённость в конце)...

Впрочем, нет ничего проще, чем превратить неопределённость в определение.

Время - это шкала отсчёта, время - это грамматическая категория глагола, но чаще всего в люминесцентном свете мертворождённых теорий тускло сверкает река, необратимо несущая свои воды из прошлого в будущее. Человек заглядывает в неё с беспечностью ребёнка, который, присев на корточки у края водоёма, купает свою резиновую куклу, в то время как на него из глубины неподвижным взглядом смотрит тот, кто сидит в пруду. Да, эта река обитаема: в её водах живут странные существа, именуемые фактами, в ней "получают беспредельное пристанище неуловимые субъекты, размноженные очередной регрессией"⁴, в ней отражаются облака, по ней проплывают корабли, и из неё можно выловить пару неприятных воспоминаний, похожих на древних кистепёрых рыб (водоплавающие легко возвращаются в родную стихию, а мне остаётся топтаться на берегу, заламывая руки). Итак, время - это река. Допустим. Но если двигаться вдоль неё сквозь чересполосицу мировых линий физических тел достаточно долго, то можно с удивлением обнаружить, что природа времени имеет такое же отношение к движению, как само слово "движение", которое я только что написал уже трижды, но оно не сдвинулось с места. Обратите внимание: поток сознания еле пробивается сквозь заросли мыслящего тростника, время замедляет свое течение и, наконец, останавливается. Стоячая вода - питательный бульон для самых зловещих микробов.

Сегодня воскресенье, 13 июня, светящиеся стрелки часов на моей руке упрямо показывают начало одиннадцатого, несмотря на то что их гостиничные родственники в коридоре только что пробили полночь. Давно уже я стал ложиться рано⁵. Обыкновенно полбутылки вина было вполне достаточно, для того чтобы напоить хорошо знакомого мне беса бессонницы, но сегодня ни алкоголь, ни глупая книжка с уже расставленными точками над i не справились со своими обязанностями: мой пульс бодро бился пополам с бордо, и я решил спуститься в бар, чтобы выпить ещё чего-нибудь. Полубог в полуботинках на босу ногу, специалист широкого профиля, неженатый исследователь разнообразных явлений и горячительных напитков класса премиум. Алкоголь, сигары, случайный секс: отработанная до автоматизма техника убийства воспоминаний.

Несмотря на позднее время, в ресторане было довольно людно. Свободные от работы повара в белоснежных колпаках играли в карты с трубочистами в чёрном. На ярко освещённой эстраде блеял и мычал саксофон. От стола к столу перелетали скучающие дамочки из кордебалета, всегда готовые присесть за ваш столик, подобно тому, как бабочки из любопытства садятся на собачье дерьмо. Гостиница "Эдем" всегда славилась своими чешуекрылыми.

Развалившись на малиновом диване в углу, я одной рукой ласкал меланиновые ланиты негритянки, а другой подавал знаки парочке очаровательных близнецов-альбиносов, которые, приняв меня за нахала (что было истинной правдой), всеми четырьмя посылали меня к черту.

Газированные напитки, быстрорастворимые чувства. Настоящее, с грохотом проносящееся мимо, как бесконечный товарный состав, гружённый воспоминаниями. Пункт отправления неизвестен. Пункт назначения неизбежен. Нет, мне определенно нужно выпить чего-нибудь покрепче!

Не без труда освободившись из африканских объятий, я направился к барной стойке, на ходу рассеянно кивая на приветственно поднятый бокал, принадлежащий какой-то девице, которая, что называется, пялилась на меня во все глаза. Узкое платье, сверкающее в полумраке, как рыбья чешуя, прямая чёлка, солнцезащитные очки на пол-лица. Мы знакомы? Усмехнувшись, девушка сняла чёрный парик и очки (она снимет платье получасом позже). Светлые волосы, тёмный взгляд, противоречивое выражение вызова и покорности. Нет, не помню, ничего не хочу вспоминать, потому что вопреки общему заблуждению пепел прошедшей любви не способен избавить от изжоги жизни. С момента нашей последней встречи много воды утекло, но по тому, как ты прятала в кулаках не совсем чистые ногти, я понял, что всё ещё тебе небезразличен. Муж? Приедет завтра утром. Выпьешь чего-нибудь? Ещё один мартини для дамы, а для меня - "Кровавую Мэри Сью".

По пути в номер я приобнял тебя в лифте (духи сомнительны, но поцелуй - безупречен), с удовлетворением отметив, что, в отличие от эрекции, чувства мои не подавали признаков жизни. Когда десять лет назад передо мной встала мучительная задача уничтожить твой образ, я так преуспел, что, должно быть, вырвал его из груди вместе с разорванным в клочья сердцем. Рубцы и бубенцы. Шарм и шрамы. Покуривающий эпикуреец в ожидании очередной порции фрикативных удовольствий.

- Не скучай, налей себе что-нибудь, - сказала ты, перед тем как упорхнуть в ванную комнату. Я огляделся. Всё было на месте: персидский ковер, покрытый японским лаком китайский столик, русский гранёный стакан, початая бутылка односолодового шотландского виски. Пожалуй, воспользуюсь твоим советом. А вот ещё одна старая знакомая: итальянская кровать (монументальная вещь!), на которой когда-то мы с тобой занимались любовью с такой страстью и столько раз, что, говорят, она стала объектом паломничества для желающих избавиться от импотенции, съезжающихся сюда со всего континента, единственного, чьё название не начинается на букву "а".

Многое изменилось за это время, зато вид из окна остался прежним. Изумрудный луг, изгиб дороги под присмотром пирамидальных тополей, поросший кустарником пологий берег реки и другой, высокий, с живописными развалинами замка на вершине Лесного холма, когда-то оправдывавшего своё название, а сейчас окружённого терракотово-синими крышами пряничного городка, и ещё дальше - в зависимости от времени суток розовые, фиолетовые, серые горы с прилепившейся над самой кручей еле различимой, мерцающей огнями деревушкой. Фата-моргана, Аркадия, страна чудес молочных. Вот только молоко в этой стране оказалось обезжиренным, когда всклокоченный и голый, как леонардовый человек, растопырив руки и ноги, я стоял в дверном проёме в безнадёжной попытке не дать тебе уйти. Я угрожал, я рыдал, позабыв о гордости, я валялся у тебя в ногах, но ты, перешагнув через меня, всё равно ушла, чтобы выйти замуж за человека, все достоинства которого заключались лишь в том, что он умел говорить по-узбекски. "Лола, ман сан саламан"!⁶ Ещё он был богат, как Крез, и буен, как Калибан⁷, но это уже неважно. Разбитые надежды, упущенные возможности, стрелы судьбы, выпущенные в "молоко".

На самом деле за окном было темно, тяжёлые шторы плотно задёрнуты, а моя способность противостоять прошлому - сильно преувеличена. Слишком долго я лелеял свой самообман, слишком долго считал, что приобрёл осмысленный взгляд на вещи, соединённые друг с другом без всякого смысла. Я всё ещё надеялся, что разорвал все связи, я всё ещё полагал, что раздарил все слёзы, содрогания и слова, когда ты, стоя перед высоким трюмо, как будто символизирующем трёхстворчатость самого времени, расчёсывала влажные волосы, чтобы спустя минуту я смог наконец утолить десятилетнюю жажду из той реки, которую не раз переходил вброд, вбред, вплавь и вплачь в своих одиноких снах. Я ошибался. Я лю. Я хлю. Я хлюплю. Прости мне эти всхлипы и заложенный нос, любовь моя! Ведь прошлое всегда немного на мокром месте. Прошедшее совершённое. Прошедшее окончательное и бесповоротное. Прошедшее, ушедшее навсегда.

Ночь, заваленная непроходимыми глыбами мрака, - самое подходящее время для того, чтобы открыть сундуки, пересчитать все родинки, перецеловать все перстни, персты и прелести. Как человек, идущий сквозь бесконечную анфиладу комнат, закрывает за собою двери, я возвращался из прошлого в настоящее, оставляя позади то, что всё это время только и позволяло мне чувствовать себя ещё живым (обида, боль, отчаяние, угрызения совести), и, когда наконец дошёл, то эта гостиница, эта комната (весь мир!) показались мне миражом по сравнению с твоей подлинностью. Удача, память, девушка могут изменить, но чувства - никогда. Воспоминание о тебе всё ещё нерешительно топталось на пороге, в то время как зрение, слух, обоняние, осязание и вкус - все они свидетельствовали о том, что ты совсем не изменилась за эти годы. Твоё имя, если произнести его вслух, всё ещё было похоже на вспышку магния в темноте, слюна всё так же сладка, а зрачки бездонны. Твоё прикосновение по-прежнему отзывалось изуверской лаской, а сердце в грудной клетке, отбывающее заключение за невесть какие грехи, всё ещё билось, несмотря ни на что. О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Пленила ты сердце моё, сестра моя, невеста! О, как много ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов!⁸

Как вы понимаете, я мог бы еще долго продолжать в том же духе, снабдив читателя подробными сведениями относительно всех этих аллюзий и иллюзий, компиталий⁹ и гениталий, всех этих ebats¹⁰ и прочей уменьшительно-ласкательной возни, но у меня чешутся кулаки скорее перейти к следующему эпизоду.

Когда на следующее утро я спустился в ресторан, то обнаружил мою душеньку завтракающей как ни в чем не бывало в компании своего рогоносца, за спиной у которого маячил какой-то громила в чёрной полумаске (то ли брат, то ли сват, то ли бодигард). Золушка потеряла девственность, принц - потенцию, а муж объелся груш. В прошлом дородный, ревнивый, как Отелло, и жгучий, как огонь, теперь он разжирел, остыл и покрылся пеплом. Стареющий сибарит в борьбе с себореей. Глядя на его бледное и рыхлое, как варёная курятина, лицо, я с нетерпением ждал, когда мой ангел-хранитель отлучится по малой нужде. Сен маймун! Бу на лола манда!¹¹

Как началась драка? Как-то сама собой. То ли я стряхнул пепел своей сигары в его бокал, то ли ещё по какому ряду причин, перечислять которые здесь было бы слишком скучно, но только пока он багровел и изображал Джеймса Эйнджела¹², рассказывающего о своём открытии (рычание, пена, радуга в брызгах слюны), я решал гносеологическую задачу: в челюсть или в солнечное сплетение? Ему потребовалось не меньше минуты, чтобы выбраться из цепкой кожаной мебели и попытаться отвесить мне оплеуху. Без труда увернувшись, я с удовольствием сделал то, о чём мечтал уже долгое время: врезал прямым правым по пухлому подбородку (самому маленькому из трёх), вложив в удар всю ненависть, которую испытывал к этому человеку. Калибан клацнул зубами и грузно повалился обратно в испуганно взвизгнувшее кресло (кажется, он прикусил себе язык). Его чичероне угрожающе шагнул в мою сторону, но на него самого с разбегу налетел пожилой официант, которому я никогда не забывал оставлять чаевые, и они покатились по полу, опрокидывая столики. Громиле удалось вытащить пистолет, но ловкий официант выбил оружие у него из рук. Извернувшись, телохранитель навалился сверху, полумаска его слетела, и стало видно, что он тоже не молод. В этом было что-то сюрреалистическое: два старика, натужно кряхтя, перекатывались по полу, сжимая друг друга в объятиях, словно пара взбесившихся раков. Повара сразу же встали на мою сторону, трубочисты - на противоположную, и сражение немедленно приобрело эпический размах борьбы добра и зла. Белые и чёрные, ангелы и демоны! Бог, Босх, Борхес против чёрта, Чернышевского, Чхартишвили! В воздух взмыли знамёна, ракеты, цветы и стулья. Побросав пустые пивные кружки, бойцы упруго и быстро кружили на напряжённых ногах, словно пританцовывая. Вот один из них, увильнув от стремительно вылетевшего кулака, нырнул и со всей силы врезал по оскаленному рту, но тут же сам ёкнул от боли, налетев животом на железный апперкот. Оглушительный удар в ухо отправил меня в нокаут, и когда я пришел в себя, сражение было в самом разгаре. "Брат! Братататата!" - так разговаривали пулемёты на картине Лихтенштейна "Когда я открыл огонь". На самом деле это повар-кондитер, в самом начале боя раненный в ногу, прицельно бил одиночными из положения лёжа, притулившись за одной из колонн. Он что-то кричал мне, но я всё равно ничего не слышал из-за шума в голове и рёва трибун. Собравшись с силами, я поднялся на ноги, и тут же на меня сзади навалилась какая-то туша и принялась душить, смердя мне в лицо запахом чеснока. Я ударил её ножом в бедро - хватка ослабла, а потом с разворота - в шею...¹³

На самом деле всё было гораздо скучнее.

Я подошёл, я представился, я пожал его руку, такую белую и влажную, что мне пришлось приложить огромные усилия, чтобы не вытереть свою о штаны. Присев за их столик, я заказал себе выпить. О чём мы беседовали? О темпере, о море. Про что говорили? Про то, что пора бы мне уже протрезветь, про прустово ложе, на котором еще несколько часов назад я занимался любовью с его женой; про то, что все эти аллитерации и каламбуры имели такое же отношение к происходящему, как правда к правдоподобию.

На самом деле никакого мужа не было. На самом деле это у меня во рту мёртвым грузом лежал немой язык, а галлюцинации разговаривать не умеют. Узкая, но непреодолимая пропасть молчания разделяет живых и мёртвых людей. В воображаемой стране трудно отличить парадиз от пародии и сарай от сераля, но, как бы то ни было, сразу после завтрака было принято решение пойти на реку.

Несмотря на неблагоприятный прогноз, солнце светило изо всех сил. Далеко за рекой вершины гор уже потемнели от непогоды, а здесь кузнечики беспечно настраивали свои инструменты. Маки, ромашки и васильки, рассыпанные в некошеной траве, были похожи на цветное конфетти. Тополя, подняв руки, показывали небу пустые вороньи гнёзда. Рядом с нами по обочине шли чёрные тени, взявшиеся за руки, как брат и сестра. Рене и Амели¹⁴, Ван и Ада¹⁵, Гензель и Гретель! Сестра, эта дорога кажется мне знакомой, вот только хлебные крошки, которые ты разбрасывала, чтобы мы могли вернуться обратно к райской чистоте и невинности, давно склевали голодные птицы.

Когда девушка раздевается на твоих глазах, то невольно задаёшь себе вопрос: кто они, эти невидимые ткачи, эти шелкопряды, соткавшие материю, которая пошла на платье голого короля? Осторожно, ваше величество! Ткань времени девственна и нежна: не нужно тыкать в неё пальцами и прочим! Имейте в виду: если у вас чего-то не было (-1), и вам его дали (+1), то это совсем не значит, что теперь оно у вас есть (-1 + 1 = 0). Как сказал Лекок, философ, которого я только что выдумал, время рождается на самом кончике органов чувств и длится, не ограниченное ничем, кроме круглых скобок вводного предложения (отлично сказано!). Зрение предшествует слуху, подобно тому, как сначала видишь дым за рекой, а потом слышишь звук выстрела пушки, сообщающей о наступлении полудня. Ты предложила переплыть на другую сторону, дабы удовлетворить любопытство остальных органов чувств (запах, вкус, осязание), но я заметил, что человеку, желающему потрогать пушку и попробовать её на вкус, вовсе необязательно переплывать реку.

Всё дышало, сверкало и просвечивало насквозь: золотые слитки света на песчаном дне сквозь речную воду, небо сквозь листву, рубиновое солнце сквозь раскалённые веки. Приоткроем их на минутку, чтобы исподтишка рассмотреть вечное сквозь двояковыпуклую лупу сиюминутности.

Эта девушка не из тех неженок, что осторожно заходят в воду, зябко поводя лопатками, и приподнимаются на цыпочки, когда вода подступает к пахам. Она разбегается, а я смотрю во все глаза, поражённый чудом стремительного броска в ледяную воду реальности меж двух фальшивых берегов, притворяющихся настоящими, миром иным и этим, между которых время расставило ловушки, развесило паутину, "сложнейшую систему хрупких мостиков, преодолеваемых чувствами - смех, объятия, запускание в небо цветов, - в чувственном пространстве между плевой и мозгом, и всё это, даже в момент постижения, было и будет всегда одной из форм памяти"¹⁶.

Память, заключённая в форму, как ненужные сувениры в стеклянную коробку из-под конфет. Метафора, перешагивающая через пределы определений, подобно тому, как сестра милосердия в чумном бараке перешагивает через мертвецов в поисках тех, кто ещё подаёт признаки жизни. Сестра, воды! Ты смеёшься, ты брызгаешь на меня водой, ты лезешь обниматься, холодная и скользкая, как консервированный персик, ты разбрасываешь водяные лилии, которые долетают до самых звезд. Галактики, планеты, времена года, карусели и стрелки на циферблате часов продолжают своё бессмысленное вращение. Время никуда не течёт. Время стоит на месте. Ничто не меняется, кроме вечных изменений к лучшему в этом лучшем из миров. Настоящее продолженное, настоящее совершенное, настоящее единственное и неповторимое... И в этот момент, когда больше не нужно изо всех сил цепляться за жизнь, разжимая, как пальцы, один за другим, кавычки так называемой "реальности", сомкнутые на моём горле, вместе с далёким ударом грома, с треском ломающего хребет летнему дню, меня пронзает насквозь, словно молния, и длится, длится, длится до сих пор новое, блаженное, не сопряжённое со временем чувство, что наконец можно свободно и открыто, ни от кого не таясь, быть счастливым.

***

   Сегодня воскресенье, 13 июня. Где-то в саду зарыты носовой платок, перчатка, стопка перехваченных резинкой писем и черепаховый гребень, должно быть, тот самый, который наша швейцарская прапрабабка трижды бросала за спину (огонь, вода, непроходимая чаща) в попытках спастись от преследующих её охотников. Впрочем, это всё равно не избавило её от костра. 230 лет назад сожгли последнюю ведьму Европы¹⁷, 220 лет спустя я впервые трахнул свою сестру, а ещё через год она ушла от меня, чтобы выйти замуж. Нелюбимый юбилей, негодная годовщина. Вот так сумасшедший хронометрист снова попадает в ловушки, расставленные временем, в капканы дат, из которых можно выбраться, лишь пустив в ход собственные зубы. Конечность в обмен на вечность. Ах, если бы это было так просто!

На самом деле трудно, почти невозможно узнать, который час, если твои часы стоят уже десять лет, но ещё труднее описать, измерить и понять то, что я уже упомянул 29 раз и упомяну ещё трижды в напрасной надежде сбить со следа призраков прошлого, идущих за мной по пятам. Писатель оперирует промежутками между словами, часовых дел мастер прислушивается к тишине между двумя ударами часов, философ вглядывается в пустоту - и все они прибегают к услугам астрологов и гадалок, чтобы заглянуть в будущее. Что они хотят там увидеть? Всё что угодно, кроме сужающейся перспективы больничного коридора, ведущего по направлению к моргу. Будущее воображаемое, будущее туманное, будущее несуществующее.

Моя история подходит к концу. Какое мне дело до ветхозаветных ханжей в чёрных сюртуках, набожных старых дев и подслеповатых психоаналитиков, пытающихся разглядеть автора между этих строк? Что мне до бранчливых критиков, толпящихся на твоей могиле со своими хронометрами, водяными, солнечными, песочными и атомными часами? "Пожалуйста, - шепчу я им, - не надо так кричать! Подождите немного, - говорю я им, - и сами уzнаете: секунда, минута, год, вечноsть - все они равны периоду полураспаdа мертvого tеlа в sырой моgilе. Uberite vashi ruki, - krichu ya im, eta devochka moya!" Далее почерк автора становится совершенно неразборчивым (то ли он окончательно сошёл с ума, то ли напился до бесчувствия): разъезжающиеся, крест-накрест, вкривь и вкось перечёркнутые, вымаранные строчки. Все, что нам удалось разобрать, можно посмотреть в примечании¹⁸, но последние два абзаца читаются вполне отчетливо.

Когда мне сообщили, что ты умерла, я находился на другом конце света, в далекой ледяной стране, где круглые, мгновенно замерзающие клубы пара были похожи на облачка слов из американских комиксов, которые в детстве мы с тобой тайком рассматривали по ночам. Шторы, оживлённые сквозняком, приглушённый свет керосиновой лампы, одно одеяло на двоих. Мой самолет улетел на небо, в автомобиле закончился бензин, лошадь подо мной пала, но я всё равно успел на твои похороны. Да, я могу преодолеть роящееся в глазах пространство; я могу писать в настоящем времени или даже вычеркнуть слово "время" из названия этого рассказа (уже вычеркнул); я могу запустить память вспять, как ребёнок запускает заводную игрушку по тёмному коридору, или, набросившись с кулаками, вырывать clock¹⁹ волос с головы времени; наконец я могу разбить свои наручные часы молотком, но я не могу ни сдвинуть, ни сокрушить твердую, герметичную, непроницаемую крышку хрустального гроба, в котором уже десять лет, как живое, лежит воспоминание о тебе, зарытое где-то в райском саду. Запертый сад - сестра моя, невеста, заключённый колодезь, запечатанный источник²⁰.

Полночь в эдеме. Невралгия тычет под рёбра тупым копьем. Часы мои стоят, и я подумываю, не спуститься ли мне в бар, чтобы выпить чего-нибудь.

¹ (англ.) "Мой ум имеет недостатки, моя душа имеет недостатки, и только смерть безупречна". Анастасия Аникеева, "По Кьеркегору".
² Несуществующий писатель, придуманный Владимиром Набоковым. На самом деле цитата из романа Набокова "Ада, или Эротиада".
³ (лат.) После смерти.
⁴ Х. Л. Борхес "Новые расследования".
⁵ Так начинается роман М. Пруста "В поисках утраченного времени".
⁶ (узб.) Девочка, я тебя люблю!
⁷ Персонаж из трагикомедии У. Шекспира "Буря".
⁸ Песнь песней, 4.
⁹ (лат.) compitalia: скрещивания, перекрестки.
¹⁰ (фр.) шалости, забавы.
¹¹ (узб.) Ты, обезьяна! Эта девочка моя!
¹² Первооткрыватель водопада Анхель.
¹³ Цитата из неизвестного произведения неизвестного автора.
¹⁴ Герои повести Ф. Р. Шатобриана "Рене, или Следствие страстей".
¹⁵ Герои романа В. Набокова "Ада, или Эротиада".
¹⁶ В. Набоков "Ада, или Эротиада".
¹⁷ Анна Гёльди, 1782 г.
¹⁸ Она - моя, моя тюрьма унынья и печали. Сводили здесь меня с ума и умозаключали. Мой недостаток, мой порок, мою недолговечность поставить может мне в упрек лишь смерти безупречность.
¹⁹ От англ. часы.
²⁰ Песнь песней, 4.

Приложение 3

IV. Анна-Аннабель

Внезапность - вот единственный признак любви. Шипение, треск, ослепительная вспышка магния в темноте - и двумя влюблёнными на земле становится больше. Пусть один из них глух, как забор, а другая никогда не пользуется дезодорантом - какие пустяки! - они слишком сильно любят друг друга, чтобы обращать на это внимания. Угревая сыпь, себорея, молочница, дурной запах изо рта... Ослеплённые любовью, они не замечают ничего. Любые метеорологические происшествия напоминают им скорее смену настроения, чем перемену погоды, а смена эротической позиции для них важнее перемены места жительства.

Со временем чувства уменьшаются в размере, садятся, как фланелевая рубашка после стирки, но влюблённые носят её, не снимая, а в их туфли напихано столько скомканной бумаги, что даже Самый Большой Размер приходится им в самую пору. Впрочем, одежда им не нужна. Они не ходят в церковь и не открывают дверь бродячим свидетелям Иеговы. Вечные муки и млечные радости для них одинаково умозрительны, потому что они не нуждаются ни в аде, ни в рае. Они слишком заняты, чтобы думать о вечном: двадцать четыре часа в сутки они занимаются любовью, как будто любовь - это дело, музыка или иностранный язык. Как трогательно они заботятся друг о друге: "Дорогая, не сиди на холодном существительном "камень"! Застудишь придаточное предложение". Несмотря на происки автора, они намереваются жить долго и умереть в один день.

Влюблённые - как лампы в магазине светильников: все горят! Тем же светом светилась моя надежда, что Лу сделает мне предложение, но он струсил, уехал, сбежал, и поэтому должен был умереть. Чем большее расстояние разделяло нас, тем страшнее становились воображаемые кары, которые я хотела обрушить на его голову. Сначала я была готова удовлетвориться его болезнью, потом увечьем и, наконец, гибелью. Быстрая и не лишённая приятности смерть, похожая на взлётный леденец во рту сонного пассажира, не успевшего даже удивиться, почему его ковёр-самолет вдруг ни с того ни с сего развалился в воздухе где-то над ночной Атлантикой.

Я приказала себе не думать о Лу. Любая мысль о нём была совершенно незаконна, недопустима, но тени вещей, сами вещи и даже положения вещей несли отражения его личности, были зашифрованы им, выражали его суть - в этом кресле он сидел, держа меня на коленях; это зеркало подсматривало за нами, когда мы занимались любовью на этом ковре. Несмотря на запрет, я вспоминала его капризы, его позы, его эгоизм, его провинциальный акцент и латынь, которой он любил щегольнуть; я вспоминала пустоту его глаз, пустоши и мели его души, и жестокое выражение его лица, когда в тот пасмурный день он внезапно, грубо и сладко овладел мной под кустом орешника. Между кронами деревьев густо белело небо. Там, наверху, шелестел мелкий дождь, но здесь было тихо и сухо. Только изредка зелёный лист вздрагивал и ронял каплю воды, которая, наверное, была солоноватой на вкус. Она-то и переполнила чащу: домой я шла уже под проливным дождём. Помнится, я шмыгала носом и говорила сама с собой, как разговариваю и сейчас в попытке усовестить своё сердце, убедить себя, что больше его не люблю. Меня не привлекали ни его внешность, которую другие женщины находили привлекательной, ни его ум, который ходил только по хорошо освещённым общим местам. Он путал Ламартина¹ с ламантином, а Коппе² - с мелкой разменной монетой, имеющей хождение в далекой Тартарии. Музыка для него была похожа на разговор на чужом языке (красиво, непонятно и скучно), хрустальный плеск горного ручья напоминал ему журчание писсуара, а на звёзды он смотрел, лишь выйдя во двор по малой нужде. Я вспоминала, как я вспоминала, чистое ли на мне бельё, когда он опрокинул меня на муравейник, но была одна вещь, которую я никак не могла вспомнить: почему всё это время я пребывала в уверенности, что он любит меня, если имела все основания полагать, что он никогда меня не любил.

Виночерпий и бабник, он ухлёстывал за барышнями, как барышник, и хлестал шампанское, как Хлестаков. Когда мы познакомились, у него в любовницах числились: молодая художница, пишущая саму себя в стиле ню; супруга нашего мэра, изысканно-красивая женщина, чьё эмалированное лицо ни выражало не малейшего движения мысли; широко известная в узких кругах писательница, составившая себе имя беллетристской публицистикой и публицистической белибердой, и её экзальтированная сестра-близнец, которая писала вылизанные, как собачья миска, стихи. Может быть, поэтому он всё время куда-то спешил, как будто хотел обогнать судьбу, ведущую нас за руку, и заглянуть ей в лицо.

Любимый, это я виновата в том, что мне не хватило сердечного пыла и предприимчивости для того, чтобы удержать тебя. Говорят, что есть такие бабочки, которые любят садиться на нечистоты. Ты уехал, а я, словно в забытьи, перелетала из одной постели в другую, промежутки между которыми были заполнены неподвижностью и безвременьем. Если бы ты отправил вслед за мной своего воображаемого двойника, то увидел бы, как я возвращаюсь в свою темную комнату, сажусь на стул и замираю до утра, как механическая кукла, у которой закончился завод. В конце концов, я достигла той степени отчаяния, когда вдруг понимаешь, что стоит только вычеркнуть из рукописи слово "любовь", и твои мучения прекратятся, но мой нечаянный муж помог мне вернуться к жизни.

Не успел увянуть мой флердоранж, как выяснилось, что я вышла замуж за нарцисса или, точнее, гладиолуса с гладким волосом и гадким голосом. Он говорил, как будто конфеты разворачивал: "милочка", "душечка", "девочка", вот только в нем самом было столько же сахара, как в сахарном диабете. Вооруженный целым арсеналом разнокалиберных орудий, у которых множество эвфемизмов, он с игривой свирепостью набрасывался на меня и терзал до тех пор, пока его змеиные глаза не покрывались мутной плёнкой наслаждения. Уже скоро я узнала, что он может сделать очень больно, да так, чтобы не оставалось следов. Когда я жаловалась на него тётке, та только отмахивалась. И вообще, они как-то сразу спелись, эти двое: они следили за мной, они шуршали, как выхухоли в камышах, шаря в ящиках моего стола, они читали мои письма; они обложили меня со всех сторон - обезумевшая от страсти старуха и склонный к совокуплению охотник на редких и исчезающих животных, и ещё один, и ещё, - размноженное отчаянием множество охотников и старух, стерегущих все входы и выходы моей жизни.

Не знаю, зачем он сообщил мне о том, что Лу спал с моей тёткой: то ли вынашивал какие-то планы, то ли просто хотел сделать мне ещё больнее, но я всё равно была благодарна ему. Как благотворно и исцеляюще подействовала на меня ненависть! С какой радостью я ухватилась за неё как за возможность наполнить смыслом пустоту своей жизни! Виновник всех моих бед был наконец обнаружен.

Месть - это бессонница в сумасшедшем доме. Уже несколько ночей подряд я не могла спать, потому что как только я закрывала глаза, из темноты моего мозга выскакивали люди и вещи, которых по силам собрать вместе лишь полоумию в полнолуние: что-то белое растворялось в чём-то красном, как сметана в ботвинье; какие-то невидимые в темноте чудовища перекликались друг с другом загробными голосами; Василий, блестя очками и потирая мокрые от дождя руки, настойчиво рекомендовал мне отрастить бороду: "Когда ты умрёшь, - говорил он, - борода ещё долго будет расти, и в ней будут копошиться черви".

Кажется, я всё-таки заснула или, по крайней мере, заснул мой внутренний соглядатай, потому что, когда я снова открыла глаза, мои наручные часики двумя руками показывали три часы ночи, что на языке семафорной азбуки означает букву П.

Пора.

Я вышла в коридор. Во всём замке стояла какая-то экстатическая тишина, только было слышно, как где-то в подвале бессмысленно хлопали пробки от шампанского, которое от жары открывалось само собой. Перед дверью ворочалось что-то, упакованное в чёрный пластиковый мешок. Кажется, сон всё-таки увязался за мною следом. Я шикнула на него, и он нехотя отступил обратно в спальню.

Вокруг действительно было тихо. Все эти замки наполнены по самую крышу чёртовой кучей людей, но это была ночь с субботы на воскресенье, а значит, большинство из них сегодня ночует в городе. Муж тоже болтался где-то в компании с другими любителями охоты, или, вернее, охотников. Темнота коридора как-то соответствовала тёмному возбуждению внутри меня. Во взаимоположении стен чувствовалось какое-то напряжение, как будто их соединял не потолок, а длинная прямоугольная тайна. В тёмных нишах смутно белели скульптуры: Венера без рук, Ника без головы, Лаокоон без малейшей надежды на будущее, а это значит, что здесь мне следовало повернуть направо.

Дверь, ведущая в пустую комнату, отличается от той, за которой спит человек. Первая смотрит на вас без всякого выражения, а эта была похожа на крик из немого кино. Заветный ключ хрустнул в замке, как сломанный зуб, душераздирающе скрипнула дверь, и я остановилась, собираясь с духом, как перед прыжком в темную воду. Тяжёлые шторы были отдёрнуты, заглядывающая в окна луна выглядела шероховатой и тусклой, как будто ее забыли как следует натереть замшей, пятна света на полу были похожи на разлитую ртуть. Усталые, перещупанные за день вещи продолжали спать, только деревянный Христос над кроватью смотрел на меня во все глаза. Как тяжело ступают мои босые девичьи ноги, как громко звенит испуганный, вечно дрожащий хрусталь на прикроватном столике, где среди прочих, совсем рядом, всего лишь в трёх ударах моего сердца, стояла пузатая медицинская бутылочка, на чьей криво наклеенной этикетке было от руки написано: Laudanum³. Мольер утверждал, что опиум заставляет спать, потому что в нём заключена снотворная сила. Бурая жидкость была темна, как мои намерения, из бутылочки отпивали по меньшей мере дважды, но оставалось ещё достаточно для того, чтобы заставить сон превратиться в смерть.

Вот она, графиня де Нуармотье, моя тётка. Высокая и худая, она носила простые, чёрные, очень хорошо пошитые платья и умело пользовалась косметикой, так что днем её можно было принять за молодую даму, но сейчас в свете луны передо мной лежала усталая, больная, очень несчастливая женщина. Я смотрела на неё, разрываясь между жалостью и желанием немедленно её задушить, как я это неоднократно проделывала в самом дальнем уголке своего мозга. Искажённое страданием лицо, хриплое дыхание, чёрная яма приоткрытого рта, в котором тускло блестели зубы. Она застонала, и её глаза быстро задвигались под закрытыми веками: должно быть, она видела сон. Чувства мои были обострены до предела, и вдруг с какой-то провидческой, отчётливой до боли ясностью я увидела его её глазами.

...Перечная мята горчит, а сок горечавки, напротив, сладок. Нежная податливость, сладостное сопротивление. Нагромождения наслаждений, груды невыносимой нежности, грозящие раздавить нас обоих. Я никогда не видел, чтобы человек занимался любовью с таким наслаждением, как ты...

Это было отвратительно, ужасно, чудовищно! Это нужно было немедленно прекратить! Я схватила бутылку и, удерживая одной рукой скользкий от пота подбородок, другой стала вливать мутное содержимое в ненавистный рот. Будь ты проклята, старая ведьма!

...Ты любишь меня? Да. Ты любишь меня? Да! Тысячу, десять тысяч раз я хочу спросить тебя: ты любишь меня? Да, умноженное на десять в четвёртой степени...

Сдохни, сдохни, сдохни! Она поперхнулась, быстрая струйка убежала из уголка рта за вырез ночной рубашки. Бутылочка опустела наполовину. Сон потемнел на половину, на треть, на четверть. До дна, до последней капли, до самого конца. Вдруг она открыла глаза. Моё ледяное сердце оборвалось и прогрохотало вниз по водосточной трубе. "Анна, Анна", - повторила она несколько раз подряд, пока её пленные руки трепетали в моих. Проснулась?! Нет, уронила голову на подушку, уже навсегда.

Не знаю, сколько я простояла возле её постели, пока не пришла в себя. Оказалось, что луна скрылась за тучей и ночь опять вошла в силу. Я вложила пустое, заговорщицки блеснувшее стекло в ещё теплые, ещё живые, подрагивающие пальцы и вышла вон, осторожно прикрыв за собой дверь. Когда я шла назад по бесконечному, ещё бесконечней, самому бесконечному коридору, вокруг было всё так же темно, но, судя по ещё более тёмным провалам и ямам, темнота улыбалась, и я чувствовала её насмешливый взгляд у себя на затылке.

P.S.: Да, я так и не произнесла фразу, являющуюся ключом к этой повести, потому что, когда записка только пошла по рукам, я уже знала, что теперь всё будет хорошо - он вернулся!


¹ Альфонс де Ламартин, французский писатель.
² Франсуа Коппе, французский поэт.
³ (лат.) Опиумная настойка.