Аннотация: Новелла задумана не как легкое чтение и полна литературных и общекультурных аллюзий. А вот стоит ли она затраченного на прочтение труда, сказать не могу...
Аноним
Алекса дома
Посвящается настоящей Александре - с любовью от старого друга.
Глава первая
1
Город начинался после моста, и сей скелет древнего животного, попирающий небольшую, собственно, реку, эффективно разделял времена, пространства и эпохи: чувствовать, что ты наконец приехала, дозволено было только при виде его рёбер в окне вагона и при появлении грохота: урбанистического эха крика давно окостеневшего существа. До сих пор Алекса неотрывно смотрела в окно, прикованная к россыпям летнего дня. Несмотря на запылённое стекло, запахи, температура, сенсорные ощущения мгновенно восстанавливались в душе при малейшем, уголком глаза выхваченном вдалеке намёке, и вагонное убожество человеческого представления о цивилизации, равно как и пахнущий человечиной воздух внутреннего пользования, просто забывались в инстинктивном отклике на зов лета: картина продолжала оставаться ценнее своей рамки. Теперь же, когда рёбра заслонили речную скатерть, она отвернулась от окна сомнительной чистоты к такой же жизни. Во-первых, надо собрать вещи. Во-вторых, ничего интересного она не увидит. Железная дорога шла по касательной. Предприятие (какое?), депо и более чистый и унылый военный городок - всё, что являло невзыскательный, чтобы не сказать грубый, намёк на наличие города. Больше ничего из окна за считанные минуты, остававшиеся до тех пор, пока летящая навстречу станция не врежется в состав, не было видно.
В-третьих, кто знает, на что способны депо и городок? Могут встать поперёк трахеи, пищевода, души, в конце концов, ненароком проглоченные всезасасывающими зрачками, могут слёзы выточить из глаз. Шмыгать носом не хотелось, сам собой выбирался сумрак купе, равнодушие кожи и пластика багажа, эффектно защищавших свои вещи от чужих взглядов... Ах да, и жизнь. Алекса застучала деревянными браслетами, заскрипела кожей чемодана, зашуршала одеждой, взбивая в термосе по имени Алекса коктейль из суеты, счастливого беспокойства, мышечного напряжения и спирта воспоминаний. Хмель должен был вот-вот подкатить.
Жёлтая стрела вонзилась в цель; поезд дёрнулся, сердце ёкнуло, Алекса рванулась вперёд, в пьянящий вечер.
Сойдя на платформу, она пробежала взглядом мимо жиденькой людской кашки к жилому массиву среди поля. Её взгляд натолкнулся на ряд домов, вытянувшихся для неё каменными прямоугольниками; со странным чувством оглядывала она светлые стены, повёрнутые к клонящемуся солнцу, и тёмные бока, все пронизанные чёрными впадинами окон. Её дом был - мимо этого района и налево, отсюда не виден, подарок, завёрнутый сначала в яркую бумагу зелени, затем в коричневую заслонявших его домов и, наконец, в серую - вокзала и асфальта. Красивой ленты не было, только ярлык солнца венчал подарочный пакет.
Алекса прошла через станционное здание, всё ещё слепая к людям, создававшим копошащийся по-мышиному фон. Люди были какие-то не те, их шуршащие сообщения не проникали в сознание. А вот строй каменных коробок притягивал взгляд и мысли.
Прямо у станции ряд такси, напоминавший своей яркой окраской разложенные на прилавке леденцы, на мгновение остановил её, выплеснув в сознание, словно одним нажатием на рычаг, ворох жизненного опыта: все эти мелкие мыслишки о деньгах, правильных манерах, социальном статусе, даже возможных опасностях: вид такси, этого мощного символа времени, вобравшего в себя роскошь и нищету, комфорт и опасность, талантливость и приземлённость человека, заставлял весь этот мусор проноситься в уме привычным, почти не замечаемым наводнением. По местным стандартам Алекса была бы мгновенно причислена табельными умами мужичков-шоферюг к верхним слоям среднего класса; их глаза, помятые, как их куртки, отметили бы уровень сексапильности и интеллигентности, которую они сочли бы претензиями... Алекса привычно прошла мимо ямы ассоциаций; она решила оставить большой чемодан в камере хранения до завтра и пойти пешком с сумкой.
Тротуар нёс её сам, изгибаясь и поднимаясь, приближая безоблачное свеже-голубое небо, тёпло-холодное (как горько-сладкий шоколад), начинавшееся прямо здесь, у ног, и дома, становящиеся всё обыденнее и угрожая стать скучными через ещё двести-триста шагов. Отважно делая эти шаги, Алекса вдруг поняла, что в них показалось ей странным. Они почему-то напоминали неприлично прямоугольные яйца с проклюнутой скорлупой окон. Казалось, в них живут тёмнокожие и голые птенцы. Некогда район был новым, но даже в те года он не соответствовал фону умудрённого августом неба. Всего в паре кварталов за ним будет другой, алексин квартал, где деревья застыли освежающими веерами.
Тут хмель настиг её, заставил споткнуться, забыть о лямке сумки, вспомнить о поте и дорожной грязи. Сердцебиение и шаги участились, обрывки мыслей вмиг исчезли. Дом встал впереди великолепным каменным сном, высоким, заслонявшим солнце, а она становилась всё меньше, теряясь на его фоне, стала размером с дверь подъезда и вошла. Это не было феерией воспоминаний, просто самый обыкновенный биологический симбиоз тела и дома. Дверь, чётко зримая не парой близоруких глаз, а глазами души, в которых эта дверь обладает вечным существованием. Тамбур. Руки дрожат, ключи тыкаются в пальцы, выворачиваются, рассыпаются в стороны, наконец позволяют загнать себя в скважину. Дверь отходит. Алекса, пожалуй домой.
Она сбрасывает сумку. Эта квартира, как Библия, мелко отпечатанная на тонюсенькой бумаге с комментариями: невелика, но полна вечно живых откровений, которых так много, так много, так много, что страницы слипаются, долго разделяешь их, ища одно-единственное ни с того ни с сего всплывшее имя, и, найдя, надолго успокаиваешься и уже не читаешь всё, там так много, так много, на всю жизнь, и оказывается, что ценно оно в качестве полного свитка, а не как отдельные имена на отдельных плохо отделяющихся страницах.
Видела ли Алекса квартиру такой, какой она была сейчас - в затхлой, можно даже почти сказать униженной робости, испещрённую остатками несохранённых ликов прошлого? Шкаф в прихожей пуст, большое макраме, висящее в проходе в комнату слева, обесцвеченное пылью, свисает увядшей лианой. В зале стенка практически пуста: две-три книги, стопка тарелок, всё побитое забытостью, и конечно, оставлен древний магнитофон с выпадающим левым каналом. Кресла, круглый столик. Года, года, впрессованные в мебель, чувства, въевшиеся в обои, духи, таящиеся за каждой портьерой. Древние сокровища для бедной Алексы.
Она прошла на кухню. О! Микроволновку оставили; почему? Наверное, в своё время родители ей сказали, почему, да забылось. Кастрюля на плите, блестящая, как зеркало, бабушка с дедушкой расстарались, как великолепна теплота еды в нежилой квартире, как живительна, словно сердце квартиры находится в этой кастрюле. И, стражем, бутылка домашнего вина из подвала, шампанская, массивная и пыльная, как юность.
Алекса приподняла крышку, заранее догадываясь, что увидит тушёную картошку с курицей. Отлично; она с удовольствием съест её, но чуть позже. Она подхватила бутылку, отнесла её в зал, решительно водрузила на стол, как знамя обжитости, только что не пролила несколько капель на пол для домового! Впрочем, жив ли он? Направилась за сумкой, раскрыла молнию, резким движением - так захотелось - вывалила на пол содержимое, нашла вскрытую пачку печенья. Снова в кухне, подол длинной юбки как вентилятор; захлопали дверцы шкафчиков, пробуждая мебель, возвещая скрипуче о ворвавшейся в сон о прошлом хозяйке. Послушно выглянули бокал, блюдечко для печенья. Потекла вода, подчиняясь мановению руки; заработала магия предметов, встрепенулась гиперссылка на Танцоров Муркока - роскошь будущего отразилась в роскоши прошлого. И вот она в зале, уселась в кресло, теперь можно уступить тёплой усталости, погрузиться в перины прошлого, пустить себя в дрейф по течению в тихую заводь за-сознания. Сама, одна, никто ещё не знает о её прибытии; вообще-то не для Алексы такая жизнь, но сейчас, сейчас это осознание сладко. Вино было белое, какой-то задорный виноградный пушкин курчаво выскочил в стакан, и глотки, как строки стиха, полились, орошая корни души. Благость. Тишина. Мир свой и одновременно чужой, отстранённый, как в фантастической повести, когда становишься своим же двойником... Но, досмаковав бокал, Алекса с хрустом вгрызлась в печенинку, шумно ссыпала в блюдце остальные, смяла глупую синюю целлофанку и уронила её на пол. Держа печенинку в зубах, подтолкнула кресло к телефону, ждавшему своего часа на полу у стены, уселась, откусила, положила на колени, точно кота, древний аппарат, голубой, с диском и без памяти. Память была в её длинных пальцах, указательный выпростался, уверенно вошёл в отверстие и крутанул диск так, словно раб не сработал бы без понукания.
2
- Ну, что интересного скажешь?
Тишина, во время которой всегда занятно представить себе отвисшую челюсть собеседника.
- Боже, это ты, что ли, Алекса? Неужто отсюда звонишь, в смысле, приехала сюда? Вот это новость. Ну и ну. Давно?
- Сегодня. Стакан вина назад. Сразу и звоню, обрадовать.
- Меня ты обрадовала. Ну, даже не знаю, что сказать. Какие у тебя планы?
- Во-первых, обживаю квартиру. Пока что символически. Заявила свои права на неё историческим способом - раскидала свои вещи, сижу и пью вино.
- У-у, как романтично. А огоньки города мигают тебе в окошко, и луна раскачивает свой серпик, но ты не смотришь на них, а глотаешь сладкий сок августа. Я балдю. Женщина с рубином в бокале привлекает меня куда больше, чем женшина с рубином на пальце.
- Это белое вино.
- В доме, наверное, жуткий бардак?
- Не особенно. Просто пусто.
- И одиноко?
- Ты знаешь, почему-то нет. Видимо, вокруг меня ещё вертятся духи столицы. Полагаю, завтра наступит замедленная реакция, и одиночество настигнет меня. Но сегодня вечером я развлекусь.
- Каким образом?
- Нескольких часов до сна вполне хватит, чтобы принять ванну, разложить свои вещи и разведать, какие вещи здесь остались.
- Ну да, ты у нас домашняя мышка. Легко выживаешь вдали от факсов, шмаксов, сотовых телефонов, пэйджеров и всего того, без чего теперь труднее обойтись, чем без штанов.
- Макс, не будь вульгарно провинциален. У меня вообще нет пэйджера.
- Ничего, заведёшь через годик-полтора.
- Ну, раз ты настаиваешь... Ну ты рассказывай, как вы живёте.
Вздох.
- Э-э, дорогая, одним словом не опишешь. Боюсь, тебе придётся всё же выползти из своего экзотически запустелого гнёздышка. Когда ты берёшь на себя обязательство зайти к нам в гости?
- Ага, значит, мне удалось выжать из тебя приглашение. Сколько мне на это потребовалось? Пять минут? Я не в лучшей форме сегодня, ну ладно. И когда же вы свободны?
- Сейчас.- И стало понятно, что собеседник оторвался от телефонной трубки, чернота в ней стала гуще, что ли.- Ира, что у нас завтра? - Чернота вновь ожила.- Кстати, я могу полагать, что ты завтра свободна? Сейчас, Ириша, минутку.
- Завтра утром мне надо навестить бабушку с дедушкой. Оттуда я быстро не выберусь, сам понимаешь.
- Ну да. Тебя не было уже года два?
- Три, Максимушка, три.
- Да... Всё изменилось, сама понимаешь. Но на послеобеденное время рассчитывать можно, я полагаю? Скажем, у нас на балконе в 10 вечера?
- Спасибо, Макс, очень мило. Я думаю, часам к четырём освобожусь. Если вы не заняты.
Тут Максим отвлёкся надолго, трубка преданно донесла его переговоры с женой. (Алекса немного помнила её). Слушать она не стала, отпила ещё глоток, поворочала вино в рту, словно даже не дожидалась решения.
- Алло.
- Да-да, Максимчик, я не упилась и не свалилась на пол, уронив трубку. Вы свободны?
- Да, мы тебя ждём.
- Прекрасно. Буду рада вас увидеть. Привет Ире. Целую.
- Мы тоже. Спасибо, что вспомнила о нас, сирых. До встречи.
- Алло, привет, это я. Я приехала.
Резкий голос, произнёсший “алло” почти как “хайль”, мгновенно опустился в бархатные низа, замурлыкал нежно.
- А я ведь, Александрочка, ждал твоего звонка. Молодец, что приехала.
- Даже так, ждал.
- Синхронизация, дорогая моя. Вчера открываю письмо,- голос снова стал потихоньку обрастать резкими нотками,- взгляд выхватывает имя “Александра”. Сегодня утром вдруг включаю радио и слышу “Александрину” “Песняров”. Тебя, конечно, вспомнил. Чему ж тут удивляться?
- Да, не мне, простой девушке, поразить тебя. Может, и мой приезд ты наколдовал? Признавайся уже.
- Иронизируешь? Ты, конечно, уверена, что не наколдовал.
- Да вроде как-то сама решилась, в здравом уме и твёрдой памяти. Правда, справки от бессознательного, утверждающей, что никаких распоряжений оттуда не поступало, не привезла.
- Ну разумеется. Так что, я выезжаю?
Алекса расхохоталась.
- Ты хочешь провести ночь на диване в гостиной без простыней? Плюс к тому голодный. Учти, картошки на двоих не хватит.
- Жестоко с твоей стороны, дорогая.
- А как насчёт вашего хвалёного гостеприимства, лорд Корвин?
- Как всегда: водка, кресло и беседа в твоём распоряжении.
- Да уж, не отвертишься. Живи в постоянном ожидании. В один прекрасный миг калитка скрипнет, и ты увидишь прекрасную девушку, входящую во двор, и в первый миг не узнаешь меня.
- Отнюдь. Я вычислю твой приход и буду ждать тебя во всём чёрном, элегантный, как рояль, как выразился бы наш друг Макс, и с одним белым цветком.
- У тебя, Клим, до сих пор считается, что все женщины предсказуемы? Давай, тряси своими рунами. Я попробую выбрать непредсказуемый момент.
- Почему у меня считается? Вы такие по природе. У Тухолки ясно сказано по этому поводу, что...
Но у Алексы вдруг мгновенно пропало настроение. Она быстро попрощалась, добавив какую-то ерунду о собственной непредсказуемости, и положила трубку.
3
У неё была трубка в руке; она звонила по номеру, указанному в объявлении, чтобы пропеть по телефону песню Элтона Джона и получить бесплатный билет на его концерт. Она одновременно видела, как низенький, любимый Элтон, подозрительно почти детских размеров, снимает трубку на другом конце и по русски говорит ей “пойте”. Она готовилась спеть “Believe”, но почему-то начинает петь “This is my house, this is where I live”. Через несколько строк её пение заглушает громкий стук колёс. Подходит какой-то человек, говорит ей: “Большое спасибо, вот ваш билет”. Она берёт билет и понимает, что это билет на поезд, и пора ехать. Она поспешно сует телефонную трубку в сумочку и торопится на вокзал. Она садится в поезд; почему-то это не купе, а электричка с рядами скамеек. В вагоне, кроме неё, никого нет, и сразу во все окна виден летний пейзаж, впрочем, довольно однообразный: степь да степь кругом. Она пытается вспомнить, как выглядел человек, который дал ей билет, чтобы пойти отыскать его и сказать ему, что он ошибся, ей нужен билет не на электричку, ей кажется, что она вот-вот вспомнит его форму, но это ей никак не удаётся. Поезд между тем едет дальше. Сначала она чувствует лёгкое беспокойство из-за недоразумения и из-за непривычной пустоты вагона, но потом успокаивается.
Поезд подъезжает к горам. Когда он приближается, Алекса видит, что вход в туннель закрывает круглая зелёная дверь с ручкой посередине. Поезд замедляет ход, дверь сама открывается, давая проезд в туннель, поезд въезжает в темноту, и Алекса замечает по бокам двери, уводящие прямо в скалу. Затем за окном становится совсем темно, она опускает взгляд на руки и вдруг замечает, что на пальце нет рубинового кольца, которое подарил ей Гурам. Господи, она забыла его в Москве! Надо вернуться, оно там, в ящике стола! Но в этот момент поезд вырывается из туннеля на свет. Свет яркий, слепит глаза. Она просыпается. Утро, солнце светит ей прямо в лицо.
Глава вторая
1
Блаженство августа заключается в первых, еще неуловимых, признаках смягчения. По небу пробегают прожилки синевы, зелёная, но уже изморенная листва начинает ластиться к ногам; солнце всё так же отливает невозможно белым, но кто же будет определяться по солнцу? Нос всё чаще улавливает запахи созревания, а отсюда, как знает любой двадцатипятилетний человек, недалеко и до тления. "Костры прощаний вспыхнут до небес",- вспоминает Алекса какой-то уже давненько прочитанный роман, перебирая ногами город. День блаженен; он позволяет не думать о жаре, поте, не отрывать от себя с омерзением пиявки недостойных желаний оказаться где-нибудь в другом месте, посреди здравомыслящей, цивилизованной осени, где солнце, как мужчины в офисах, спокойно терпит затянутый у самой шеи галстук. Можно погрузиться в маленький город, заново удивляться тому, как, миновав центральную улицу, чопорную и пустую (возмутительно пустую; куда, в конце концов, подевались люди?! В голову приходят фантастические сюжеты о мухах-мутантах, погребших весь хилый провинциальный род людской под горами своих экскрементов, личинок, и хочется попросту щёлкнуть этих засиженных домоседов неприличным русским словцом. О такой древнерусской тоске ещё не спел песню Б.Г.), центральную улицу, означенно пустую, как картина де Кирико, с неотвязным подозрением, что эти хрущобы и брежневики по-старорежимному терпеливо обливаются потом; так вот, миновав центральную улицу, пройдя мимо интересного здания с аккуратным сквериком, на котором глаз не сразу замечает вывеску с вызывающей неприятные ассоциации надписью (надо же! Весьма мило для КэГэБистов), позади этого омертвевшего кирикания находишь маленький городок, которому не жарко, ибо он по микитки утопает в зелени. Здесь причудливо надтреснутые дорожки, кажущиеся уже как бы и не асфальтовыми, неровные облупившиеся заборы, кривые калитки, ведущие по соблазнительно затенённому проходу в задние дворы (где, опять-таки, никого не видать; сиеста у них, что ли?), непонятные мансарды, пристройки, эркеры и прочие неожиданные архитектурные вычурности. Здесь чувствуется длань провинциального пьяненького Леонардо да Винчи, абсолютно своеобразные понятия о зажиточности и бедноте (на всю улицу не больше трёх домов, сияющих новизной и страдающих современным архитектурным аберрационизмом), абсолютно своё никуда, куда ведут эти улочки. Одни дома, похоже, спокойно додрёмывают своё со времён революции, вызывая в памяти смутные силуэты молодых конников в будёновках и нечто под постбосховским названием "Красные дьяволята"; другие деловиты своим негородским здравым смыслом, так, что, зайдя во двор, немедленно попадёшь в кристалловый мир Крапивина, и на улице, словно на твоей книжной полке, стоят Ремизов, тома какой-то забытой советской прозы и даже, кажется, Гамсун. О Боже, думает Алекса, я что, библиотека, что полностью состою из книг? Она начинает беспокоиться, вытряхивать всё из антропоморфного бюро, кидать на пол, как вчера, названия улиц, воспоминания о каких-то знакомых, сохранившиеся в чудном отделе UnErase Wizard памяти, и постепенно приходит в состояние экзистенциального ужаса. Всё выброшено на пол, всё. Ничего в ней нет, кроме бесполезных воспоминаний и обрывков прочитанных книг. Она пуста. Человек - случайное образование, голем искусства, лишённый индивидуальной сущности.
Хоть, слава Богу, не жарко.
И правда - идёт, обвешанная воспоминаниями... Но, пожалуй, иначе и не может быть, вернуться в родной город, к давним знакомым, возможно ли, не пересекая море воспоминаний? и хорошо ещё, что погода на море сегодня спокойная. Тем более что эти воспоминания в столице её почему-то давно не посещали. Столичная жизнь вообще не приспособлена для воспоминаний. Не затем ли её и создали? Алекса нахмурилась, вызывая в памяти то, о чём она вспоминает в Москве. Редко вспоминает, чаще думает наперёд, а если и случится воспоминание, то не иначе как привязанное к планам, то самое прошлое, которое, сливаясь с будущим, образует настоящее; можно ли назвать это воспоминанием в полном смысле слова? Пожалуй, нет. Перед её мысленным взором разворачивался фильм воспоминаний, а у Алексы он был широкоэкранным, полнометражным, вовлекающим потихоньку всё её сознание в процесс. Тихий голосок по-прежнему бубнил свой незамысловатый внутренний монолог: я рад, что ты наконец-то выделила время для осмотра своей коллекции, у тебя есть ещё один шанс понять, что она бесполезна. Ты не сделаешь из этой кучи произведение искусства, ты даже не сделаешь из этого жизнь, это просто то, что создаёт иллюзию времени, как тот же фильм, для того исключительно, чтобы его же, то бишь иллюзорный временной континуум, ну, дискретиум, чем-то заполнить, и нам кажется, что это - часть нашей жизни, тогда как уместнее сравнить это с фотографиями: разложил из них пасьянс, из тех, что всегда сходятся, и убрал пачку в стол, довольный. То есть, несмотря на благовоспитанность дня, становилось-таки жарко, тело уже было липким, и голос брюзжал раздражительней, ощутимо порча настроение в предсознательной камере "я", в то время как лубочные августовские воспоминания о безмятежном алексином детстве продолжали тешить её сознание. Тем более что она приближалась к району, где воспоминания росли гуще, были белыми и крепкими и кипели густым варевом.
2
- О, Алекса. Как мог бы выразиться Бродский, позвонила из позавчера. Ты там у себя в столице Бродского не встречала?
- Нет, Максик, поэты гуляют, когда мы спим. Ты - Ира, как я понимаю? Меня зовут Александра, можно просто Саша.
Да уж. В какой-то момент сгинут все люди, которые звали тебя Алексой, и ты обеднеешь на целое имя. Что это? О, "Шардонне". Почти "Шабли". Кузминские ассоциации навеяло, по крайней мере.
- Сначала, наверное, ты захочешь осмотреться. Всё не так, как раньше. Течение времени заметно везде. Кроме как на тебе.
- Спасибо, ты очень мил. И книг, кажется, стало меньше.
- Да. Не думал, что стану таким blasé, но... душа моя за это время постарела, Алексочка. Или просто в последнее время хочется через каждые два слова поминать прошлое. Ну его. Хотя ты вряд ли согласишься.
- (Низкий смех). Какие милые зайчики.
- Это мой брат подарил на годовщину. Это мы. Вот Максик, а это - я.
- Ну да. Весьма забавно. Ты коллекционируешь фигурки?
- Ой, сейчас можно найти такие разные и такие очаровательные! Я бы с удовольствием покупала половину, если бы Максик не возражал.
- Ну да, и все книги будут заставлены слониками. Миль пардон.
- Я привезу тебе в следующий раз несколько штук. У меня есть чудесные мышки, и я видела очень оригинальных поросят.
- Давай я поставлю что-нибудь. Есть отличный Крис Ботти.
- Давайте выпьем по стаканчику.
- У нас готов обед.
- Спасибо, я сыта.
- Максик сам готовил.
- И всё-таки. Ты ведь не обидишься на меня, Максик?
- (Героически) Баклажаны с брынзой отменные, надеюсь, немного позже ты от них не откажешься.
Разлили "Шардонне". Максим говорил о Бродском.
- Я собираюсь усесться и провести анализ нескольких его классических стихотворений по всем правилам. Просто читая, трудно проследить развитие и смену образов. С ним вообще придётся попотеть. Его культурный багаж неизмеримо больше моего. Но первый результат уже... скажем... есть. Инстинктивное обучение действует. Я написал стихотворение в его стиле, и достаточно неплохое, но вот...
- Я убирала и случайно выбросила его. Максик был в бешенстве. Ты, Саша, наверное, и представить себе не можешь его в таком состоянии.
- Благодарение Богу, мои убеждения не позволили мне залезть в мусорный бак. Я вовремя сказал себе, что сумею превзойти утраченное.
- Наверное, это тоже очередной шедевр? Можно прочитать, пока на него не поставили блюдо с баклажанами?
- Читай, кончено. Хотя - так, ерунда, последствия летней лени. У Бродского эта же мысль выражена не в пример гениальнее в двух строчках: "Я не то, что схожу с ума, но устал за лето. За рубашкой в комод полезешь, и день потерян." Тут ещё жизнь движется... Налей ещё немного, вино хорошее. Спасибо. Я - как я, расскажи, как твоя работа?
- Как всегда с моим начальником. Он, конечно, человек с именем, но среди своих считается невозможным человеком. Ему просто начхать, что делают подчинённые. Даёт мне задание провести ряд экспериментов. Я начинаю. У меня ничего не получается. Сплошь отрицательные результаты. Я расстраиваюсь, ломаю голову, что могло пойти не так, начинаю раскапывать литературу, обыскивать Интернет, всех доставать. В общем, провела целое исследование, угробила массу времени и нервов. Я тебе не могу передать. И что ты думаешь? Оказалось, что результатов не должно было быть, эксперименты проводились не в доказательство, а в опровержение тезиса.
- Ты хочешь сказать, что он тебя не предупредил об этом?
- Конечно, не предупредил! Такие тонкости не в стиле нашего Семёныча. Он вызвал меня, в двух фразах изложил задачу, и до свидания. Потом так ни разу и не поинтересовался, что же я сделала.
- Ну и ну. Явный поклонник Хеллера. Хотя, впрочем... На фоне общей бессмысленности жизни...
- Максик, ты киснешь. Вместе со своим Бродским. Это же не вся жизнь. Собственно говоря, жизнь ли это?
- Где же ты тогда ощущаешь биение жизни? В кинозалах, на дискотеках? В минуты перехода от одной деятельности к другой?
- Боже, мы же уже не в первый раз об этом... Так ты не поймёшь. Это - слова, выражающие конкретные мысли. Жизнь же - нечто более эфемерное. Я не смогу тебе объяснить, как я это понимаю... Ну, может, как-нибудь потом.
- Ну да, когда нам обоим будет за семьдесят. Давай я тебе изложу проблему иначе. Предположим, я разродился романчиком. Он придал мне интерес к жизни, я увлёкся продумыванием, разработкой ответвлений - короче, написал. Что теперь? Простой вариант - отложить его в стол умирать? Верю ли я, что рукописи не горят и не умирают? Нет, не верю. Сложный вариант - отсылать его в издательства, унижаться, пытаясь доказать местным мэтрам его ценность, в душе слёзно сомневаясь в оной? И опять-таки не опубликовать его, но ценой надежд и энергозатрат?
- Максимчик, не расстраивайся так. Всё будет хорошо.
- Боюсь, Ириша, твои утешения слишком общи. Потом, это же далеко не вся проблема. Такой вопрос, например: как мне его, роман, готовить? Печатать на машинке? В четырёх экземплярах? Ясно, что они вмиг разойдутся. Набирать на компьютере -- дело небыстрое, да и нет его, этого компьютера. Отдать кому-то отпечатать за небольшие деньги... Беда в том, что это - художественное произведение, оно ещё будет перерабатываться, сверяться, опять же лучше иметь компьютер дома. Правки может быть много, наборщику будет неудобно. Если он вообще не перепутает главы, как это было с Генри Джеймсом. И что же мне, в наш якобы просвещённый век поступать, как Руссо, неоднократно переписывавший свои романы от руки для распространения среди друзей? А в романе ни много ни мало 700 страниц, вот ведь были времена, когда человек это за труд не считал, а? Как вам такие вопросики для летнего послеобеденного отдыха фавна?
- Всё равно, Макс, мне кажется, смысл или бессмыслица здесь ни при чём. В жизни всегда есть немного бессмыслицы, немного хаоса. Коль ты уж выбрал стезю молодого автора, тебе придётся подвергнуться некоторым неудобствам. Все так, ты не уникален.
- Спасибо, мать, утешила. Ты у нас прямо Николас Фандорин и Алтын Мамаева вместе взятые. Давай ещё выпьем, больше пользы будет.
- Макс, у тебя просто период такой. Сам знаешь, завтра всё пройдёт.
- Да-а-а-а... Знаешь, дорогая, когда-то я согласился бы с тобой в считанные секунды, мы бы выпили ещё по одной и пошли на дискотеку или просто гулять. Но наступает момент, когда этого уже не можешь сказать. Приходит жизнь, и философия, увы, умирает, и искусство вместе с ней. И ты уже не можешь нормально думать, нормально писать, и даже не можешь нормально накопить этих поганых денег на компьютер, чтобы хотя бы для собственного удовольствия набрать свой роман и полюбоваться на него в готовом виде. А там уже можно было бы... э-э... Тебе хорошо, Алекса.
- Ну ты сказал, Макс. Прямо, извини, обиженный ребёнок. Что это с тобой? Кукситься можно и в одиночестве, а раз я приехала, изволь хотя бы прилично повеселиться.
- Кстати, дорогая, интересно, зачем ты приехала? Ностальгия, классическая болезнь левизны? Ароматы прошлого вдыхаешь? Тут, знаешь ли, только говном воняет. Знаешь такое русское литературное слово? Говно. Я по молодости думал, что оно через "а" пишется, да нет, классики просветили...
- Ты словно с утра пьян. На тебя это непохоже.
- А у нас тут можно и не пить, всё равно отходняк словишь. Как, "Шардонне" настал конец? Вот так. Разве это не доказательство моей правоты? Материализм только и способен, что ограничивать...
- Пора мне, Максим, пойду я, чем тебя здесь слушать. Ты поешь баклажанчиков, поспи, оклемайся, а я на днях перезвоню. Фильм какой-нибудь посмотрим...
- А-а, ну да, наркотик, что же ещё? Даст забыться на час... Таки бежишь? Ну что ж. Счастливо, счастливо. Беги...
- Ой, жалко, что ты так быстро уходишь, Саша, мы даже толком не поговорили.
- Ничего, ещё пообщаемся.
- Ты уж извини, не обращай на Максика внимания. Он сам не своей сейчас.
- Вижу, как же.
- М-м... Ну, в общем... Это из-за меня.
- Что же ты такого сделала?
- Ну... В общем, ребёнок у нас будет...
- Да ты что?! Это здорово. Молодец, поздравляю. Мы должны обязательно встретиться и такое событие отметить. Это же замечательно, Ира!..
3
Тускло освещённый клуб, она сидит в компании своих друзей, все вокруг знакомые, но лиц не видно в полутьме. Она знает, что они только что сыграли партию в шары, сейчас попьют пивка - бутылки солидно поблёскивают в полумраке - и потом будут играть ещё, они устроились здесь надолго, на весь вечер. Идёт какой-то разговор, кто-то курит, кто-то встал и стоит у стула - силуэты во мраке, ощущение присутствия. Она молчит, к ней, кажется, никто не обращается, или она сама задумалась. Она обращает внимание, что её бокал пустой, тянется за бутылкой, но в этот момент ощущает рядом чьё-то присутствие. Это - официант, он доверительно наклоняется к их столику и говорит: "Там ребёнок, надо, чтобы за ним кто-то присмотрел." Кажется, никто не реагирует на его слова, они даже немного отодвигаются от официанта (и от неё); кажется, потому, что она не смотрит на них. Она уже приподнимается, она готова идти не знамо куда и присматривать за каким-то там ребёнком. Неизвестно, за каким, но ощущение того, что он нуждается в заботе, внимании, очень сильно. Она уже не думает об игре и друзьях, она идёт по клубу (официант куда-то подевался, ну и Бог с ним), как будто зная, куда надо идти. Она входит в комнату, там у стола стоит какой-то высокий мужчина, спиной к ней. Он оборачивается, это Гурам. Она его спрашивает: "А где ребёнок?" "Какой ребёнок?- говорит он.- Зачем мне ребёнок? Пошли в шары играть." "Ты что, не понимаешь,- раздражается она.- Там ребёнок, он плачет." Гурам пожимает плечами. "Не знаю, я ничего такого не слышал, никто не плачет." Она подходит к дверям, Гурам идёт за ней. "Ты уходишь?" "Я скоро вернусь",- отвечает она и берётся за тяжёлую медную ручку. "Не ходи туда. Уже ночь. Там одни поэты." Тем не менее она открывает тяжёлую, массивную дверь и видит, что на улице ночь, за пределами освещённого фонарём над дверьми портала темно и не видно ни зги, там бродят какие-то мифические поэты, и ей не хочется выходить. Она стоит, пристально вглядываясь в темноту, в которой из-за света фонаря невозможно ничего разглядеть, и ждёт неизвестно какого сигнала. Но сигнала нет. Вообще ничего не происходит. Она продолжает так стоять, понемногу тоска охватывает её, пока наконец она не ступает решительно обратно, закрывает за собой дверь и направляется к своим друзьям через большой, освещённый и пустой холл. Она проходит в другую комнату, но это такой же холл, такой же ярко освещённый, гулкий и пустой. Она идёт по холлам и, кажется, опять ждёт знака, но уже без тоски и с непонятной отрешённостью.
Глава третья
1
Всё-таки изменился город, не она. Некоторое время Алекса честно грешила на себя, на свою засосанность, проклятую и неотвержимую, в водоворот столичной жизни, где на улицах толпа состоит из людей, скутеров, машин вперемешку, присыпана вывесками и рекламой и напоминает хэмбургер в плохом киоске: на вкус как промокашка, а есть надо, бо голодна, а времени ни на что другое не хватает. Возвращение на Малую Родину воленс-ноленс виделось припаданием к свежему роднику незамутнённого блаженства то ли детства, то ли воспоминания о Рае в глубинах коллективного бессознательного, и - хотелось, как лучше, а получилось, как всегда, блин,- оказалось, что в бывшем Советском Союзе родничка не нашлось. Лично для Алексы. И сильно было подозрение, что и для других тоже. И вообще, сохранность родника ставилась под большой вопрос. Значимость бестселлера Муруками, подумалось вдруг Алексе, в том, что враг был впервые представлен в личине овцы. Разбрызгивая по экранам боевики, жлобные антихристы пытаются исподволь представить себя как волчар, плохих - в наше время уже не утаишь рогов и копыт,- но грозных и активных. Тогда как на самом деле они - овцы, рождённые не разрушать, а загаживать, и отличающиеся не столько активностью, сколько жёстко ограниченным эгоизмом пофигизмом. Уж волки бы не стали лезть на экраны телевизоров и не смогли бы нести потрясающую чушь с упоением воистину тупых созданий. Волк - животное неглупое, на людей не нападает, отличается лояльностью и социальным чувством. Волками были монархи, а парламентаристы и господа демократы - овцы, отчего и сбиваются тесно в свои Думы и к индивидуальной деятельности помимо блеяния мало приспособлены. Там, где у них загоны, иллюзия жизнедеятельности поддерживается, по крайней мере, слышно громкое непрекращающееся блеяние. Здесь, где - Алекса бросила взгляд на Дом Советов, где она за шестнадцать лет так ни разу и не была - овец немного и они худосочные, сразу становится понятно: жизни нет. Это не буколический обломовский сон маленького городка, в котором чувствуется либо милая и липкая нелепица обломовских мечтаний, либо мушиная чеховская обывательщина - сколь, оказывается, в них было позитивного, не замеченного ранее!- а жуткая пустота хаоса фэнтези, где через некоторое время возникает устойчивое впечатление, что по улицам ходят человекоподобные триффиды, а приличные люди боятся высунуть нос из квартир.
Тут Алекса вновь остановила поток надоевших литературных аллюзий, огляделась вокруг, возвращаясь из искусственного мирка псевдоразмышлений, на самом деле являвшихся воспоминаниями о прочитанном, в столь удручающий её сегодня город. Вечер добавлял в палитру свой любимый серый, солнце так окончательно и не решило, как раскрасить закат, а угловатые тени домов лишний раз напоминали об уродливости современной жизни тем, кто обращал внимание. Потеряв дневной блеск, здания теряли вообще всяческую привлекательность. Людей, как всегда, было невероятно мало - в такой приятный вечер променад по центральной улице явно манкировался по причине, которую Алексе было очень трудно представить. В десяти шагах от неё стояла одна из трёх (или четырёх) рекламных тумб, и ноги понесли Алексу к ней. Так, одна как минимум приличная дискотека в городе имеется; несколько напрягаясь, она вспомнила, где находится улица, и решила, что место было выбрано не очень удачно. Дальше пестрели объявления об обучении английскому и компьютеру и совсем уже нечитаемые страдания по поводу продажи или приобретения. Всё вместе взятое напоминало юмористическую миниатюру. Алекса из принципа отправилась искать афиши кинотеатра и видеопунктов. Найдя, она проглядела их со смесью скуки и жалости. Идти было некуда.
Она завертела головой, помня, что вокруг ощущала присутствие чего-то юного. Она попыталась всмотреться в молодых людей - как-то по новому, не так, как она могла оглядеть толпу в Москве, непривычно, словно искала не для себя, для местной незнакомой александры, в отчаяньи вышедшей на улицу, чтобы убить вечер,- и содрогнулась. В Москве, одеваешься ты роскошно или абы как, это делается с определённой небрежностью, неким само-собой-разумеющимся отношением к одежде. Здесь равно ухоженные девушки, не оставивишие без внимания ни миллиметра тела, и молодые люди, одетые в батники навыпуск землисто-коричневых оттенков и брюки, неизменно истерзанные складками у кроссовок, своей внешностью кричали на всю улицу: "Я принадлежу к такой-то категории!" Нарочитость, видимо, считалась обязательной. Алекса попыталась вспомнить, было ли так в её школьные годы. Кажется, не было. Или было? Неужели она всё-таки себя обманывает?
Она пристроилась за двумя подружками, поглощёнными общением, дав зарок, что, если их разговор развлечёт её, она угостит их пивом - ну, чем захотят. Ей быстро представилась картина, как они замечают её интерес, неприятно удивляются, она вынуждена поделиться с ними своими размышлениями, что создаёт между ними связь, и они проводят в "Холодке" как минимум приятные полчаса. Она напрягла слух -- "...и после этого, короче, все девчонки на меня обиделись. А он просто так подошёл, понимаешь? Короче, мы просто посидели, ничего такого. Он меня не интересует." Услышав "короче" в третий раз, Алекса отстала. То, что на неё могли обратить внимание, больше не казалось ей поводом объяснять свою заинтересованность.
Она свернула с улицы. Роскошное (по местным меркам) "Кабаре", возле которого стояли три-четыре машины. Впрочем - Алекса огляделась - это могло быть исключительно по причине стоянки. За ним "Холодок", в нём никого. Ряд магазинов на противоположной стороне улицы выглядел так же безжизненно, только хлебный впитывал тонкую струйку людей преимущественно преклонного возраста. Приехала я на Родину, сказала себе Алекса. Да нет, не уродина. Тут что-то другое.
Но на самом деле она не хотела предаваться размышлениям о горьких максимах современной жизни. Она была Александра, движущаяся в гости к своему другу. Настроенная на приятное общение. Что бы там ни было, человек может рассчитывать на пусть малое количество друзей, которые делают твою жизнь приятней, просто даже когда думаешь о них. А этот дом... Всё же не квартира. Высокие потолки, экономность меблировки, на стенах картины, которые иногда менялись, по мере того, как хозяин раздаривал или одаривался ими, и большие карты с изображением людей (хозяин являлся большим фанатом Желязны и одно время занимался активными попытками устанавливать контакты через карты. Девушки их компании в то время мало интересовались ходом процесса и его результатами. Интересно, вышло у них что-нибудь или нет?). Кухня, где было выпито немерянное количество чашек кофе и чая, и где проводились, по слухам, эксперименты с наркотиками. Сейчас-то Алекса понимает, что этот дом неправомочно было считать Уголком Волшебной Страны, где водились гэндалфы, но тогда...
2
- Заходи.
- Здравствуй, Ким, как живёшь?
- Замечательно! Ты приехала из Москвы узнать, как я живу? Что ж, ответим на твой вопрос. Вот, гляди, кажется, ничего не изменилось. Разве что несколько новых книг по семиотике, но это тебя не интересует. Это Люба, тоже часть ответа на вопрос, как я живу. Люба, это Александра, она отрастила себе крылья и улетела - только, кажется, что-то её ещё зовёт обратно. Ну, как я живу?
- Хорошо. Всё, как раньше.
- Это ты и искала, да? Правильно замечено, живу хреново, как экспонат в музее. Всё пыльное, только посетители новые. За это надо выпить. Что будем покупать - водку? Пиво? И то, и другое?
- Покупать ничего не надо, я всё с собой принесла.
- Чудненько. Сейчас мы всё организуем. Хочешь "Ноль"? Я раньше не слышал, мне тут принесли. Отпад.
- Пусть будет "Ноль". Не суетись, Ким, колбаса тоже есть.
- Ну, и что же ты там? Замуж вышла?
- Это то, что интересует тебя больше всего? Нет, не вышла. Покорение столицы откладывается. Шучу.
- Если бы вышла замуж, не шутила бы. Погадать тебе, что ли? Я недавно выработал новую систему гадания на рунах. Она основана на том, что гадание должно соответствовать реальности, то есть быть трёхмерным. В общем, долго объяснять, сама увидишь. Система называется "Марам". Мощь.
- С удовольствием, Ким, но сначала давай выпьем и поболтаем. Ты сейчас где-то работаешь?
- Нет. Устроился было психологом в одно учреждение в соседнем городишке, но знаешь... Все эти люди, ни черта не смыслящие в психологии... Я попробовал обсудить пару вопросов с директором, он выглядел довольно культурным малым, но на проверку оказался баран бараном. В общем, никто не понимает, чем ты занимаешься, и отношение - соответствующее. Я ему говорю: "Виктор Владимирович, вы мне хоть компьютер хиленький поставьте, чтобы я мог разработать программу." Ага, разогнался. В общем, на днях еду я с работы домой - ещё дорога, как ты понимаешь, дополнительная морока - и вдруг думаю: "А какого чёрта?" И не вышел на работу на следующий день.
- И что, сидишь, ждешь?
- А что ещё делать? Тут один бизнесмен хочет открывать в центре бизнес - экстрасенсорная помощь, лечение пассами, гипнозом, прочая туфта - я сходил, с ним поговорил, он в принципе не против. Тоже, конечно, не шарит, но я объяснил ему идею Марама, вроде допежил, понравилось. Обещал позвонить. Да ну его. Давай ещё по одной.
- Будь.
- Во, Люба, что ты там хотела? Алекса шарит в английском хорошо, не смотри, что девушка.
- А, ну да. Мне там одно письмо надо перевести на русский.
- Я потом ответ напишу, переведёшь мне на английский, хорошо?
- Да ладно, никаких проблем.
- Ну я пошла, сидите, болтайте.
- Ну и девица. Неужели это твоя новая пассия?
- Оставь. Так, случайно залетевший воробушек. Надо чем-то занять время после того, как мы с тобой разбежались. Скучно в этом городишке, господа. На днях такую магическую штучку провернул, аж сам ахнул - а поделиться-то и не с кем. Годик назад с одним залётным астрологом школу основали, вот то было время!.. Некоторые очень даже ничего были, вопросики задавали, интересовались. Поначалу даже клиентура была. Представляешь, приходит одна дама. У неё начались странные сны, видения, вообрази: она не спит, а смотрит на ногу, и ей кажется, что у неё по ноге тарантул ползёт. Чуешь символику? Мы с ней тогда всю ночь просидели, хорошо поработали, плотно, то он, то я, переключаясь и перемежая это питьём шампанского. Вкус только у неё мабденский, шоколад купила, это к шампанскому-то, да ещё какой-то левый.
- А психологические курсы в Ленинграде ты закончил? Ты мне так ничего про это не написал.
- А, те? Нет. Там потом такая мура пошла, да я это всё знаю. Ещё деньги за это плати...
- Денег не хватило, да?
- Ну и с деньгами было туговато, да не в этом дело. Короче, забыли. Травку будешь? Вчера один клунок занёс. Слабенькая, но ничего.
- Я не буду.
- Как хочешь. Сейчас, где-то на кухне была банка...
- Ким, я была у твоего отца.
- Ну, и что он? Папаша опять чушь порет?
- Ну, это вы с ним сами разбирайтесь, кто что порет. В общем, я привезла тебе сколько-то денег, держи.
- Спасибо.- Ким бросил пакет с деньгами, не разворачивая, на холодильник, тут же, на веранде, стоящий.- Он ничего не говорил насчёт своего приезда?
- Говорил, что в этом году не сможет.
- Ну и...
- Он ещё передал тебе книги, но я сегодня их не захватила, на днях занесу.
- Хорошо.
- Твоя бабушка...
- Так, хватит про них, про родственников. Я их пургу выслушивал много лет. На черта они мне сдались. У них у всех старорежимное мышление. Папчик давно пишет то, что читать совершенно нельзя. Вот ты читала "Хазарский словарь" Павича?
- Читала, Кимчик.
- Улёт, правда? Концовка вообще - кранты. Этот человек разбирается. Кстати, ты знаешь, каким словом отличаются мужская и женская версии?
- Нет. У меня один друг искал и не нашёл.
- Э-э, друг. Вот я искал... Есть у меня версия... Надо как-то пойти в Интернет-кафе, поискать адрес Павича, списаться с ним... У меня, кстати, есть идея для улётного романа.
- Ладно, Кимчик, мне пора.
- Да ладно, посиди ещё.
- Нет, пойду. Руку, пожалуйста, убери с ноги... Нет, Кимчик, мы сейчас не будем... Ким, я сказала нет. Всё. Замяли.
- Я приду к тебе в одиннадцать.
- Нет, Ким. Извини, всё давно кончилось.
- Подожди... Ты разве не ко мне приехала?
- Ким, я приехала домой, вспомнить прошлое, посмотреть, насколько изменился город. Я не планирую перебегать дорогу твоей Любе или как её там.
- Какая к чёрту Люба...
- Всё, Ким. Я ухожу, ты остаёшься допивать и смотреть свой телевизор.
3
Она ехала на коне по степи, не во весь опор, но и не прогулочным шагом - ехала куда-то с ощущением цели, о которой ничего не знала. Вокруг колосились засеянные поля, но людей не было видно. Показалась гора, на ней возвышался замок, и тут всё стало понятно. Конь каким-то непонятным образом поднялся на почти отвесный утёс и подвёз её к воротам замка. Над воротами была какая-то руническая надпись. Она сосредоточилась, пытаясь разобрать футарк, и прочла слово - в этот момент ей всё стало понятно, хотя что именно - она сказать не могла. Но слово и его скрытый смысл каким-то образом стали в тот миг понятны ей. И она вроде как узнала, какая судьба ждёт её за воротами замка, но опять же, в сознание просочилось досадно мало. Но во сне ощущения ясности хватает за глаза. Как только она прочитала слово, ворота открылись, она въехала во двор. Конь - это был благородный белый жеребец - неторопливо проехался по двору, но тот был также пуст. Не сходя с коня, она въехала в палаты. Она медленно и с любопытством объезжала комнату за комнатой - роскошное убранство, гобелены, парча, старинная мебель... и никого. Её это не удивляло, она тихо радовалась замку, его красоте и уюту. Казалось, живущему тут больше нечего желать - но это было не так, потому что хотелось ехать дальше, какое-то непонятное чувство влекло вперёд, а может быть, просто недостаток людей и жизни. Всё-таки в замке обитало некое неуловимое беспокойство.
Сколько-то времени она так и ездила из комнаты в комнату. У неё было такое ощущение, словно в замке она провела несколько часов, но она довольно быстро оказалась в комнате на самом верхнем этаже (а этажей у замка было предостаточно). Она выехала на балкончик с железными витыми перилами - и замерла от вида, неожиданно открывшегося перед ней. Земля простиралась под балкончиком на много миль вокруг, и, если бы не туманные массы, смазывавшие горизонт, она наверняка увидела бы всю Землю, да так ясно, словно её зрение обладало волшебными свойствами. И она увидела одиноко бредущего вдаль человека. Это был хозяин замка. Её сердце устремилось за ним, нахлынуло горячее желание сообщить ему, что она здесь, она приехала, но одна мысль о том, что надо будет ехать обратно, устрашила её - искать дорогу вниз, плутая по бесконечным коридорам, затем съезжать с утёса, а она не имела ни малейшего представления, как это сделать. Этот подвиг, казалось, требовал нечеловеческого усилия.
И тут она поняла, что конь волнуется под ней, он заразился её стремлением и хочет унести её к хозяину замка. Она вдруг поняла, что конь вот-вот просто спрыгнет с балкончика вниз, в пропасть, изящно перемахнув через красивый парапет. Она испугалась. Она попыталась удержать коня, думая, стоит так поступать или нет, и никак не могла решить. Наконец, конь легко оттолкнулся и полетел почти отвесно вниз. Алекса решила спрыгнуть, но боялась, хотела - и боялась, хотела - и боялась. Наконец напряжение стало таким сильным, что она проснулась.
Глава четвёртая
1
Погода изменилась. С самого утра небо покрылось акварельными разводами, местами нежными, местами густыми и тяжёлыми на вид. Было красиво и печально: предчувствие дождя, достаточно сильное для того, чтобы почувствовать через стекло накатывающие волны свежести. Алекса встала и прямо так, в ночнушке, села за пианино. Она ещё даже не совсем проснулась, только помотала головой, приводя волосы сим доисторическим способом в некий порядок, и пальцы заиграли сами. Она играла, ни о чём не думая, только потом в голове понемногу сформировалось убеждение: "Это Филипп Эммануэль Бах". Но больше она не думала, только иногда оборачивалась к окну, чтобы вдохнуть грусть и вдохновиться ею.
Затем сама по себе полилась другая мелодия, попроще, посовременней, всколыхнулось какое-то воспоминание, связанное с нею, но не всплыло на поверхность и затихло. Мелодия сбилась, сползла куда-то, возникла другая, сыгралась два раза и замолкла. Алекса посидела за фортепиано ещё немного, слушая звучащую тишину, потом зевнула и пошла ставить кофе.
Пока он вскипал, пока Алекса двигалась в привычном, неизменно приводящем её в хорошее состояние духа утреннем кухонном танце, акварель некрасиво размазалась, и дождь начал накрапывать. Алекса сидела у стола, вдыхала запах горячего кофе, а за окном темнел асфальт, дома, как всегда при дожде, выглядели жалко и убого, зато намокшие деревья стали весомее, солиднее, мудрее и вообще заметнее, так, что легче стало поверить в существование энтов. Во дворе, как всегда, было пустынно, и Алекса никак не могла понять, то ли ей приятно и живительно из-за окружавшего её одиночества и молчания, то ли маленький неживой городок неприятно напоминал ей одновременно новеллы Буццати и виденный когда-то самодельный фильм об Америке, где её друзья заехали в заброшенный город. Казалось, с человечеством явно происходило что-то, не замечаемое ими и не интересующее их.
Вместе с глотками кофе в пустой душе Алексы начинали пробуждаться образы людей, отрывки воспоминаний, смутные ассоциации - то, ради чего она сюда и приехала. Она закончила завтрак, аккуратно всё за собой убрала - ещё несколько па утреннего танца,- пошла в спальню, оделась. Затем оглядела комнату, ковёр, письменный стол, под стеклом которого когда-то толпились сплошной прослойкой фотографий, книжные полки, почти пустые. Она видела эту комнату той, прежней, с книгами своей юношеской поры на полках, с большими мягкими игрушками на кресле и на диване, с цветами на подоконнике и на полу. Большей частью эти несколько дней Алекса не делала ничего. Она немного читала, слушала музыку, но главным образом бродила по комнатам или сидела в комнате и ... Иногда она погружалась в конкретное воспоминание, которое текло в более-менее логичной последовательности и ароматно напоминало отрывок из какого-то полузабытого романа, иногда она чувствовала, как воспоминания толпятся у дверей, требуя быть допущенными в сознание, но ни одно из них не может туда проникнуть из-за ужасной давки. Там, видимо, была настоящая Ходынка, и Алексе становилось немножко страшновато, создавалось не на шутку пугающее впечатление, что можно легко оказаться раздавленной в этой давке, но чаще бывало приятно представить невообразимое количество, мириады воспоминаний, встревоженных и пробуженных её приездом, большинство из которых так и не дождётся своей очереди быть пропущенными в сознание, быть прокрученными в видеозале души, сегодня, эту неделю, никогда, никогда, никогда... Алекса думала о нашем обитании в квартирах, содержащих массу вещей, многими из которых мы не пользуемся, книги, которые мы прочитали один раз в жизни в школе и больше не открывали, компьютерах, где на всякий случай сохраняется всё, а особенно то, к чему никогда не будет возврата. Люди двигались в вещевом измерении, давно перестав осознавать бóльшую часть того, что окружает их, одинокие, в слепоте внутренней пустоты, пока их руки создавали предметы, трогали предметы, использовали предметы, которых было так же много, как звёзд в небе, и о которых мы думали не чаще, чем о звёздах. Да что предметы, если нас слишком мало для собственных воспоминаний. Для собственной жизни.
Алекса стряхнула свои размышления и вызвала определённое воспоминание. Оно появилось не сразу, проявляясь и фокусируясь. В этой же комнате... Почти на этом месте... Коса воспоминаний вдруг начала очень быстро раскручиваться, движимая некоей скрытой пружиной, да так, что её пряди грозили пройтись по лицу в стремительном порыве как можно быстрее высвободиться.
2
- Здравствуй, Максим. У вас всё хорошо?
- Да, спасибо. Жалко, что ты так и не отведала баклажан.
- Ничего, в следующий раз обязательно. Ты знаешь, у меня к тебе есть одна просьба.
- Я тебя слушаю.
- Ты знаешь номер телефона Дениса?
- Где-то у меня записан, сейчас я посмотрю. Но я, кажется, тебе писал - он женился, живёт на другой квартире...
- Да, я в курсе, поэтому у меня и нет его номера телефона.
- Вот он, есть на чём записать? Диктую...
- Спасибо, Макс. Я тебе перезвоню.
- Буду ждать. Счастливо.
......
- Добрый день. Могу я попросить к телефону Дениса?
- Сейчас он подойдёт.
- Дэник, здравствуй, это я, Алекса. Я тут приехала из Москвы и хотела бы увидеться с тобой.
- ... ... Ты думаешь, что ты делаешь?! Откуда ты узнала мой номер?
- Мне его Максим дал... Что-то не так? Извини.
- Так вот, больше мне не звони, понятно? Никогда мне больше не звони!
......
- Максик, это опять я. Извини, я, кажется, подложила тебе свинью.
- Как, уже? Ну, ты даёшь. Ну рассказывай, я жутко заинтригован. Абсолютно не представляю, что за свиней ты разводишь.
- Кроме шуток. Ты понимаешь, я решила позвонить Денису, хотела зайти к нему или пригласить его к себе, в общем, встретиться и поболтать о былых временах, а он повёл себя совершенно ужасно. Сказал, чтобы я ему не звонила, прямо накричал на меня.
- Да-а... Понимаю. Вот как, значит. А я тут при чём?
- Он спросил, где я взяла его номер телефона, а я так опешила, что назвала ему твоё имя. Если он на тебя наедет, это будет полностью моя вина.
- Ах, вот оно что!.. Ясненько. Я думаю, ничего страшного. Спасибо, что предупредила, я буду морально готов. А вообще, не бери в голову, я как-нибудь справлюсь с ситуацией. Он, конечно, фрукт. М-м... Я надеюсь, ты не очень расстроилась?
- Ещё даже не успела. Всё произошло как-то настолько неожиданно, что я ошарашилась и до сих пор неважнецки соображаю. Извини ещё раз.
- Алекса, всё нормально. Выпей глоток вина и включи телевизор, там тебе скажут какую-нибудь гадость, ты и переключишься.
- Спасибо за заботу, Максик. Извини ещё раз.
- Не напрягайся зря. Счастливо
......
- Алло, это ты, Максим?
- Да, я тебя слушаю.
- Слушай, тут мне только что Сашка звонила. Ты что, дал ей мой номер телефона?
- Ну да. А что, ты хочешь сказать, что не надо было?
- Максим, я хочу напомнить тебе, что раздавание моего номера телефона не входит в джентльменский кодекс. Мне очень неприятно осознавать, что ты можешь в любой момент устроить мне такую гадость за моей спиной.
- Какую гадость, Денис, о чём ты говоришь? Разве Алекса - не свой человек?