Он приходил поздно вечером и говорил: "Больше не на кого ловить единорогов".
И это значило, что кто-то опять рыдал на его плече и рассказывал свою тайну, страшную или не очень. На его плече все время кто-нибудь рыдал, такое удобное было плечо, в синюю ковбойскую клетку.
Маленький городок, где все тайны делились на страшные и не очень страшные. Страшные бережно сохранялись, не очень страшные аккуратно помечались зарубками: кому говорить, кому не говорить, а в результате все не очень страшные становились совсем нестрашными и стекались в общий информационный котел, откуда каждый посвященный мог зачерпнуть своей стерильной поварешкой. А это ты знаешь? А это? Ну вот, ты все знаешь.
- Больше не на кого ловить единорогов, - говорил он, полунамеком, полузадумчиво-полуцинично, и укладывал голову Вере на колени, но так, чтобы видеть глаза Оли, своей будущей жены. И было ясно из полуцитаты, что в окрестных лесах перевелись девственницы, а из полунамека ясно было, что пока - это страшная тайна, но скоро тайна станет нестрашной, потому что кто-то опять дурит кому-то голову, и одураченный рыдает в клетчатое рубашечное плечо, не здесь, не сейчас, где-то. Покамест же - деликатно говорим о погоде, и желающие могут долить себе чаю, чайник на плитке в предбаннике блока, нехитрый общежитский быт.
Вера полунамеки понимала плохо и слушала вскользь. Она гладила и ерошила его густые русые пряди, впитывала идущий от них теплый запах - и удивлялась, как вкусно может пахнуть человек, его волосы, его кожа, его нестиранная водолазка. Так, должно быть, пахнут все любимые люди, думала Вера тогда, а что есть биохимия телесных соответствий, открыла для себя позже, много-много позже.
Ведь на нее в тот вечер можно было созвать всех единорогов края. На нее и на Ленку.
*
Ленка появилась раньше, в свои семнадцать, ее, верины, пятнадцать. Появилась вместе с новой театральной студией, куда приходила играть саму себя - благо в каждой пьесе находились под нее роли: гувернантка, чопорная старушка, учительница, принципиальная библиотекарша с холодно поджатыми тонкими губами.
Ленка была кубышка, по-сибирски крепкая в кости и широконькая в талии. Она бы даже могла считаться красивой, такой классический русский типаж, с прозрачными русалочьими глазами, блеклой русой косой, с бледным и правильным скуластым лицом. Но руки у Ленки всегда были холодными и всегда были стиснуты под высокой грудью, тонкие пальцы крепко зацеплены за локти, взгляд - тяжелый и ледяной, смеялась резко, вздохами, перепуганно прикрывая рот ладошкой.
У Ленки была работа - учитель начальных классах, и была беда у Ленки: ее остро не любили в родной семье. Взаправду ли не любили, или просто не нашлось вовремя переводчика, чтобы объясниться - ей с мамой, а маме с ней, - это неведомо, но вот - готовый был человек с травмой, с незалеченной дыркой в полдуши, как толстолапый щенок - бесхозный и голодный до ласки.
А Вера в те поры была - цельный, нигде не надколотый сосуд, ни трещинки, ни царапинки. Такая же по-сибирски крепкая, тяжелая в кости, с такими же прямыми, но больше в рыжину, косами, острая на язык, наполненная собой до краев. Вокруг Веры все время свершались чудеса, большие и малые, и дело Веры было только замечать, запоминать и рассказывать. Вера была вожак от природы: на пятачок примитивных девичьих идеологий, но такие увлекательные, такие убедительные и чудесные были о них истории, что за Верой шли и слушали, и проникались, и разделяли. Вера была как родник, и не экономила себя ни капли, и Ленка приникла к ней благодарно. И Вера взяла над Ленкой шефство.
Вера была как родник, а Ленка была как губка: впитывала все, что Вера говорила, принимала, как свое, разделяла и преумножала - кроме одного. Я ничтожный человек, говорила Ленка, меня не за что любить, говорила она, и Вера терпеливо отвечала, убеждала, уговаривала.
Потом влюбленный сокурсник нарисовал Ленке гороскоп. Ленка прочитала и просияла. Она всегда это знала и вот получила подтверждение.
- Я не могу никого любить, мне по звездам не положено. И меня никто никогда не полюбит. У меня это в гороскопе.
- Ой, да брось ты, пожалуйста, - говорила Вера. - Что такого может быть в звездах, чтобы ты никого не любила? И вот Мишка же тебя любит?
Ленка гордо хмыкала и перебрасывала жидкую косу через плечо. Ленка несла себя, как благонравная девица из какого-нибудь плоского британского романа, гордость с предубеждением в одном флаконе. И в любом случае Мишка по смешной фамилии Заикин был не ее герой.
Тем временем Вера закончила школу, поступила в институт, и на поступление родители подарили ей путевку в Питер. Странно дешевую путевку, всего на четыре дня. Благодаря дешевизне, и Ленку удалось сманить с собой. Ведь Питер был - культ, Питер был - сказка, Питер был - одна из идеологий. Питер надо было показать.
Стоял конец августа, и дождь лил все четыре дня, непрерывно, одна пара туфель всегда сохла на батарее. Но Вера упрямо шла в дождь и говорила с гордостью, показывая свое: смотри! смотри, какой дом! Смотри, какие на нем химеры! Это - модерн начала века! Смотри, какой шпиль видно! Это Петропавловка! Смотри, какая река! Мы с тобой - на острове!..
- Ага, - говорила Ленка, и добавляла торопливой скороговоркой, - а вот у нас в школе на прошлой неделе географичка такое отмочила...
Вера морщилась и показывала в другую сторону: смотри внимательней! Смотри, ты такого дома в Сибири не увидишь!
- Красиво, - вздыхала Ленка, и без перехода возвращалась к своему, наболевшему. - А вот мне мама недавно сказала, что она никогда детей не хотела, и что я у нее выродок, и что лучше бы я умерла...
И все же смотрела влюбленными глазами, и кивала, и забывала про свой насморк, и тоже бежала в дождь - "куда ты, туда и я, у нас всего четыре дня"...
Но что-то уже шло наперекосяк.
*
Не сразу, постепенно, понемногу, но оно копилось.
Ленка все ныла: я никого не люблю и меня никто не любит.
Мне двадцать лет, говорила она, и я ничего не достигла.
Знаешь, говорила она, я вчера на станции проползала под вагоном, и вдруг подумала: а что если никуда не ползти, а тут лечь и лежать. И никто обо мне не заплачет.
Ленку тянуло на непонятные подвиги: отказаться от всех провожатых и идти в ночь, одной, по самой опасной улице без фонарей, по темному лесу, идти гордо и бесстрашно и повторять потом: мне все равно, меня никто не любит, обо мне никто не заплачет.
И все скучнее было Вере говорить раз за разом: Лена, успокойся, ты чудесный человек, у тебя все нормально, у тебя все будет еще нормальнее, ты умеешь любить и тебя обязательно полюбят...
А потом Вера заболела, стала бледнеть и таять, Веры стало мало-мало, и уже не полон и не цел был ее сосуд, и не хватало сил тянуть на себе чужой груз и повторять раз за разом: Лена, ты замечательная, ты красивая, ты умная, у тебя все получится... Сил не хватало, сил было мало, а потом их раз - не стало вовсе.
И тогда Вера стала уворачиваться от Ленки, ускользать от нее, уходить, а потом сказала: послушай. Послушай меня, я серьезно, я не могу сейчас с тобой общаться. Мне надо побыть одной. Давай не будем видеться.
Конечно, сказала Ленка. Как скажешь, сказала Ленка.
И пришла на следующей неделе.
Лена, сказала Вера. Это важно. Я прошу тебя: давай не будем видеться. Я не могу сейчас общаться.
Я понимаю, сказала Ленка. И пришла на следующей неделе.
Они отправились гулять с собакой, Вера бурчала что-то сквозь зубы, а Ленка вновь завела свою пластинку: я неполноценный человек, меня никто не любит, и вот ты меня тоже гонишь...
Дальше Вера помнит не очень четко. Помнит только, что захотелось ударить Ленку свободным концом собачьего поводка. И помнит, что так стало страшно от этого замаха, что сама упала на снег и заплакала горючими слезами. И со снега просила Ленку уйти, уйти навсегда. Потому что не было больше сил.
*
Вера выздоравливала долго. По весне лежала в больнице, где ее слушали-щупали, но так ничего и не поняли. Летом на даче, в траве, кверху шоколадной спиной: смотрела, как трава растет, как течет жизненная сила в зеленых травиных стеблях. Читала книгу на шведском, много молчала. Перелетовала, потом перезимовала. Одна, все одна.
И Ленка появилась снова. Робко позвонила и сказала: знаешь, я тут нашла такое замечательное место, там танцуют вальс по воскресеньям. Хочу тебя пригласить.
А что, подумала Вера, люди. Люди - это неплохо. И согласилась.
Кругом была щедрая, звонкая весна, снег в сугробах опускался все ниже и рыхлел, темнел, ноздревел на глазах. Они шли гуськом по узкой тропке, и знаешь, сказала Ленка, там есть один такой мальчик...
Ого! сказала Вера. Ого, мальчик! И что мальчик?
Ну, у нас ничего, конечно, нет, отбилась Ленка. Но он за мной ухаживает!
У Ленки - мальчик, искренне радовалась Вера, событие-то какое.
А потом они пришли, и оказалось, что вальс - это целое дело, вальс надо еще уметь танцевать. Вера не знала, как переставлять ноги, и маялась возле батареи, тонкая и бледная, волосы в узел, серое шерстяное платье по фигуре. И тут - она тоже не помнит, как точно, но - возник, вычертился из-за угла, синяя клетчатая рубашка, сутулый, узкий, русый.
- Это Андрей, - гордо сказала Ленка, а Вера подумала: боже мой.
А он сказал: ну, пошли, буду тебя учить... понемножку.
И голова закружилась, а отчего больше - от первых квадратов или от того, что у него такие глаза и руки, - этого Вера не могла сказать ни тогда, ни потом.
Ленкин мальчик, думала она. Красивый ленкин мальчик. Не сметь. Не тронуть. Даже близко не подойти.
А колени дрожали, и голова кружилась, и сердце стучало часто-часто. Все от вальса, конечно, все от вальса.
*
Поздним вечером вышла с собакой и пошла по прямому проспекту под фонарями. И из-за самого темного куста выдвинулась узкая тень, иду с работы, какая разница, куда идти, можно тебя проводить? И они прошлись вдоль проспекта, туда и обратно, и тогда она почему-то рассказала ему про Ленку, все как есть, взволнованным и злым голосом, вот, смотри, что нас связывает, и что ты будешь с этим делать, это уже решай сам.
- А что нам, кабанам? Нажремся и спим, - помолчав, ответил он, и это была лишь самая первая страшная тайна, утонувшая в нем без отклика и последствий.
Больше не придет, заключила Вера. Испугается.
Он позвонил через две недели и позвал гулять.
*
В городке тех лет гулять означало именно то, что означало - целомудренно и просто. Пить не умели, да и в голову не приходило. Зато все гуляли и говорили.
И они гуляли и говорили: два часа, три часа, четыре часа, накручивая километры по тропам Ботанического сада, по пустынным улочкам, по задворкам городка... Собака увлеченно шарилась в кустах, выискивая то обертку из-под мороженого, то особо сладкую палку, то какую-нибудь грязную кость, и Вера бросала собеседника и лезла в кусты, изымать добычу из невидимо-черной собачьей пасти, а потом возвращалась, и они снова шли и говорили...
Каждый раз она думала: больше не придет, и каждый раз он звонил снова, выдерживая приличную паузу - две-три недели. Он говорил на прощанье: "Я, наверное, еще появлюсь... когда-нибудь...", и Вера уже знала, что это означает - да, появлюсь, ибо неуверенность тихого, совсем мальчишеского голоса была его отметиной, его особиной. Он звонил и говорил: "Вера? Это Андрей... кажется. Можно ли на тебя посмотреть?" И они снова брали собаку и шли в ночь.
Он был намного старше, опытнее, мудрее. Он держал дистанцию, но всегда появлялся снова. Он танцевал вальс и с ней, и с Ленкой, и со всеми остальными девушками. Девушек было, конечно, много, и многие (Вера начинала понимать) смотрели на него зовущими глазами, и многие рыдали на его плече, и всем он был понемножку нужен. Но уходил всегда с Ленкой.
Вера кусала губы, Вера говорила резкости, Вера делала глупости. Вера все время помнила: это ленкин первый парень. Нельзя. Нельзя.
Потом Вере стукнуло двадцать, и она уехала в сонную Англию. Три месяца, по вериным расчетам, было достаточно, чтобы что-то прояснилось. Или они поженятся, щедро отмеряла возможности Вера, или... еще что-нибудь случится. И в ожидании, в неведении, в одиночестве Вера сидела вечерами у берега Ла-Манша, где темнота, полоску за полоской, съедала блеск воды, и оставались только ночные огни паромов - Франция, Испания, Португалия.
Сентябрь иссяк, за ним неспешно прошли октябрь и ноябрь, и вот под конец декабря, под Рождество Вера вернулась в заснеженную и морозную Сибирь, где моментально простыла от перепада температур, потеряла голос начисто, обмоталась платком, засунула подмышку градусник. Тем же вечером зазвонил телефон, и негромкий, чуть шелестящий, такой знакомый голос сказал: "Вера? А это я... кажется... Хочется на тебя посмотреть..." А она, чуть не плача, шептала в трубку: как ты узнал, что я приехала? Как ты узнал? Как ты узнал?
*
Ленка так никогда ее и не простила. Долго маячила еще по углам обиженной тенью, вместе со своей гордостью, своим предубеждением, своими холодными и несчастными глазами. И подходила, и смотрела преданно, и уходила, нервно мотнув косой.
И даже то, что потом он все равно женился на Оле, не сгладило остроты обиды.
Но ведь мы ничего не делали, думала Вера тогда, гладя его волосы, мы ничего не делали, только говорили. Мы ведь только говорили. Только говорили. Кажется.