Аннотация: Выбор темы для картины играет свою роль. Время на чтение 30-40 минут
Картина с сюжетом
Помины получились "сиротские". Пришли три старушки-соседки. Не надеясь на Павлика, они принесли с собой рисовую кутью, селёдку под шубой, солёные огурцы и бутылку водки. Выпили по три стопки, всплакнули, спели "Зачем вы девушки красивых любите?" и "Под городом Горьким в рабочем посёлке...", после чего разошлись. Павел остался один.
Он покурил у форточки на кухне. Курить при старушках он почему-то постеснялся. Затем попил воды из-под крана и лёг на старый диван.
Мама у Павла умерла при родах. Остались они с отцом одни. Отец работал на заводе в "литейке". Зарабатывал отец прилично, поэтому рос Павлуша в достатке. Выходные проводили с отцом. То на футбол ходили, то в музей. Отец особо нравоучений не читал, только говорил что-то о внутреннем стержне и рабочей закваске.
Павел отца не огорчал. Поведения был тихого, учился хорошо, но не более того. Отец его сильно не понуждал, жалел, что дитя без матери растёт.
Был Павлик с ленцой, не мечтал стать врачом или инженером, тем более космонавтом или полярником. Искал что полегче. После восьмого класса пошёл в художественное училище на художника-оформителя. Когда второй курс заканчивал, умер отец. Не пощадила его "литейка".
Остался Павел вдвоём с бабушкой. Та надеялась, что внучок после училища в педагогический на худграф пойдёт. А Павлик сразу после выпуска в Москву подался счастье ловить.
Тут как раз "бульдозерная" выставка жахнула. Вроде бы как участников разогнали. А через две недели им же выставку разрешили. И народ пришёл. И по "западным голосам" рассказали. Дошли до Павлика слухи, что картины за неплохие деньги стали за границу уходить. Так он подался в диссидентствующие художники-конформисты. И покатилась жизнь каким-то кубариком: то работал, то не работал, жил то в общаге, то у друзей кантовался, то по мастерским. Что-то рисовал. Рисовал неряшливо. Считал. что нет у него времени и условий на отделку картин. Выпив, кричал о гении своём непризнанном. Считал себя то авангардистом, то кубистом, то маньеристом каким. С приближением Олимпиады в Москве появилась надежда на большие оформительские заказы. Но их отдали надёжным труженикам. Тогда появилась идея намалевать картин побольше и продать их за валюту иностранным гостям. Однако перед началом Олимпиады выяснилось, что всех мутных типов выдворяют из Москвы за сто первый километр. Тут-то Павел и получил из родного дома телеграмму, что бабушка при смерти. Он с радостью из Москвы домой рванул, застал ещё бабушку живой. Она была в больнице, почки уже отказали. Павел приходил со скудными передачками. Через десять дней бабушка усопла.
Вот и схоронили. Павел встал, походил по квартире, в которой вырос, посмотрел из окна во двор, где играл в детстве. Никаких особых чувств на него не нахлынуло. Лёг. Сон не шёл. Он опять встал и принялся выдвигать ящики комода, рассматривая вещи в них. Были там иголки-нитки, куски материи и лент, наволочки и тюлевые покрывала на них. Павел перебирал эти стопки - всё одно и то же. Последний ящик мало отличался от предыдущих. Но когда Павел стал копаться в нём, он нащупал что-то в глубине, у дальней стенки. Потащил - чемоданчик. Совсем небольшой, сантиметров пятьдесят на пятьдесят. Посмотрел: где ключи? Но замки отщёлкнулись без ключей.
Сокровищ внутри не оказалось. Была там какая-то салфеточка, две свечи восковые, нательный крестик, золотая коронка. Видимо зуб у бабушки совсем обломился. А коронку дорогую она припрятала. Ещё была книга, Библия. Книга старая, без обложки и со смятыми первыми страницами. Всё, больше не было ничего.
Павел подозревал, что бабушка, хоть и член партии с войны, но верующая. Вот и подтверждение получил. Как истинный советский пионер и комсомолец Павел Библии никогда не читал. Да и видел-то впервые. Завалившись на диван, принялся читать. Читать было сложно: шрифт старый, многие слова непонятные.
Чтение - это труд. А сильно утруждать себя Павел не привык. Почитал немного и бросил. Утром проснулся, делать нечего, стал дальше Библию читать. К полудню в дверь позвонили. Пришёл участковый. Прошли на кухню, Павел закурил, участковый от папиросы отказался.
Участковый выразил соболезнование и спросил: будет ли Павел здесь жить или в Москву вернётся? Если здесь жить будет, то когда прописку оформит и на работу устроится? Участковый смотрел на Павла и видел этого тунеядца насквозь. Павел всё понял, отчего смешался. Закашлялся. Словно от дыма. Потом сказал, что жить собирается здесь, а чтобы на работу устроиться ему надо уволиться в Москве и трудовую книжку забрать. Соврал. С последнего места работы его ещё полгода назад турнули, и трудовая при нём была.
Участковый ушёл. Павел пошёл опять к дивану, чтобы дальше читать. Но разговор с участковым из головы не шёл. Павел Библию спрятал в чемоданчик и вернул всё в ящик. Решил, что потом дочитает. Так и не дочитал.
Утром Павел сделал вид, что пошёл устраиваться на работу. Отправился в картинную галерею. Но не пошёл ни к директору, ни к кадровику, а просто купил билет и стал осматривать картины в залах.
На втором этаже в залах висели произведения русской живописи ХIХ века. Сколько раз бывал Павел в музеях и картинных галереях вплоть до Третьяковки, но только сейчас задумался. что в советских коллекциях хватает картин на религиозные темы. Понятно, что когда картины писались, это было естественно. Но почему в советском музее на стене висит картина на религиозную тематику? Вот этюд "У реки", а рядом "Моисей, источающий воду из скалы". Напротив "Утра в южном городе" "Проповедь Иоанна Крестителя". Между "Морем в лунную ночь" и портретом некоего красавца-офицера - "Многострадальный Иов". Какая-то странно-аляповатая "Тайная вечеря" Евстафия Фиялки. Павел глядел на эти полотна, мало понимая в них. Эти части Библии он не читал. И тут он остановился перед картиной академика Бруни "Агарь с Измаилом в пустыне". А вот историю Авраама с его женщинами и детьми он прочитать успел. Хоть что-то было понятно. Павел долго стоял и смотрел на эту старую потемневшую картину в мелких трещинках. Веяло от неё чем-то мощным, тяжёлым и мрачным. Что заставляло художников писать все эти ветхозаветные глупости?
В этих мыслях вышел Павел из галереи. На углу встретились две девушки.
- "Голос Америки" передал, что Высоцкий умер, - громко прошептала одна другой. И они пошли по улице, плавящейся от зноя.
Павел покачал головой и вспомнил: художники в качестве экзамена в царской России писали картину на библейский сюжет. Отсюда все эти Агари и Иовы.
Вернувшись домой, он снова курил, шлялся из комнаты в кухню, валялся на диване. И вот, лёжа, подумалось ему, что был бы он выпускником императорской академии художеств, ему бы тоже пришлось писать такую картину. Вдруг что-то стало подзуживать его изнутри: напиши да напиши картину на библейскую тему. Он понимал, что такую картину в Советском Союзе он не то что выставить, показывать особо людям не сможет. Но можно было попытаться толкнуть её иностранцу. А там может быть "Голос Америки" расскажет, что вот есть в России свободные люди. Живёт художник, который, ни на что не глядя, пишет картины на библейские сюжеты.
Что писать? Здесь Павел вспомнил, на чём он в Библии остановился: Авраам посылает раба своего в земли предков своих, чтобы тот привёл жену оттуда Авраамову сыну.
Этот сюжет Павел нашёл практичным. Нет ни Бога, ни ангелов. Если кто увидит картину в работе, то и не поймёт, о чём она. А не поймёт, значит и не "стуканёт" куда следует.
Что на полотне? Два мужчины, беседующих друг с другом. А как они беседуют? Авраам - хозяин, к тому же он уже стар. Значит Авраам сидит. А раб стоит, потому что раб. Авраам говорит, он приказывает, даёт указания чёткие и короткие. Раб должен слушать почтительно. А как одет Авраам? Он не царь, а скотовод. Но, вероятно, богатый, раз у него рабы. Значит он должен быть одет не роскошно, но добротно, в чистое, не штопаное. А как должен быть одет раб? Это Павел ещё не знал. Конечно, красиво было бы, чтобы рабство сразу бросалось в глаза. То есть стоит исхудалый мужик с металлическим ошейником на шее. Как есть раб! С другой стороны, вроде бы в Библии сказано, что это главный раб в доме. Кроме того, Авраам доверяет ему поездку в другие земли по делам сына. Вроде бы как сватом его засылает. Не поедет же он в ошейнике? Кто такого свата слушать станет? Скорее за хобот возьмут, кольцо в ноздрю вставят, цепь проденут, за эту цепь потянут и домой вернут. Значит, хоть он и раб, а выглядеть тоже должен неплохо. Павел нашёл встающую перед ним задачу интересной. Раб не должен выглядеть убогим нищим. Но, вид его: поза, выражение лица, жесты - должны указывать, что это всё-таки раб.
Павел задремал, и снилась ему его картина на галерейной стене. Картина, как и музейные образцы, была тёмной и потрескавшейся. Мужчины на картине тоже были тёмные, обгорелые под ханаанским солнцем. Руки их были привычны к труду скотовода. Могли они взнуздать коня, принять роды у овцы или коровы, метнуть копьё в хищника, крадущегося к стаду, таскать одно за другим ведра из глубокого колодца, чтобы напоить верблюдов после долгого перехода через пустыню. Мужчины на картине умели это. Павел ничего толком не умел. А ещё Авраам умел говорить с людьми и Богом. Говорить и договариваться.
И хотя на картине было два персонажа, где-то подспудно был третий. Юноша, который мальчиком чуть не погиб на жертвенном алтаре. По-прежнему не был он хозяином своей судьбы. Жену ему должен был выбрать раб.
На следующий день Павел всё чётко решил. Он не возвращается в Москву, а остаётся в родном доме. У него "двушка", одна из комнат будет мастерской. Теперь, что с работой? Далеко он ходить не стал, а пошёл в ближайший Дворец культуры. Стоял ДК среди большого парка рядом с футбольным полем, и содержал всё это большой завод. Директриса ДК, женщина средних лет, сказала:
- Возьму. У меня оформитель как раз уволился.
Посмотрела трудовую.
- А что же вы последние полгода не работали нигде?
- Я по хоздоговорам к Олимпиаде рисовал, - соврал Павел.
Директриса покачала головой: то ли не поверила, то ли осудила его за шабашничество.
- Пишите заявление, - устало сказала она.
На следующий день Павлу дали список фильмов, которые будут показывать в ДК в августе. Он собрался рисовать афиши, но ему сказали, что надо просто оформить стенд с репертуаром. Написать названия фильмов. Время сеансов и всё.
Павел почитал список: "Обвиняются в убийстве", "Чёрная роза" (2 серии), "Невероятные приключения итальянцев в России", "Золотой эшелон", "Центровой из поднебесья", "Сцены из семейной жизни".
- Старые какие-то фильмы, - сказал Павел киномеханику.
- Нормально, - ответил тот. - У нас народ заводской ходит с микрорайона. Посмотрят и "итальянцев", и "Золотой эшелон" с удовольствием. Школяры две трети зала занимают. Этим всё хорошо. Вон ещё "Великолепный" с Бельмондо, да "Большое приключение Зорро". Здесь вообще полный зал будет. Хочешь премьеру? Езжай в центр города. Там в "Юности" начинают показ "Пиратов ХХ века". Говорят, это - бомба! А нам в сентябре обещают дать "Экипаж". Мы все фильмы по два дня показываем, а этот, я думаю, будем три крутить. Такая выручка будет, что без премии не останемся.
И пошла у Павла трудовая жизнь. Он в Москве был как "лимита" в каком-то общежитии прописан. Получил оттуда почтой справку, что его выписали, прописался дома. Участковый, пару раз встретив Павла на улице, козырнул ему безо всякой иронии. Павел был прописан, работал: человек как человек.
Павел сходил на худграф, нашёл старого приятеля, с которым ещё в училище учился. Приятель этот худграф закончил, отработал два года в школе учителем, а теперь на худграф вернулся обратно, но уже преподавать. Приятель подсобил раздобыть всё, что надо для работы. Спросил:
- Что рисовать собрался?
- Картину из сельской жизни, - сказал Павел, и ведь не соврал. - Про скотоводов.
Приятель оживился:
- Это - хорошее дело. У нас зимой будут выставку собирать о колхозах. Ты приноси свою работу. Если удастся выставить, тебе плюс. Я тоже собираюсь писать.
Приятель как бы запнулся, слегка покраснел и продолжил:
- Думаю написать учительницу малокомплектной сельской школы.
И Павел понял, что эта учительница приятелю очень симпатична.
Вечера у Павла пошли веселее. То ему заняться было нечем. Телевизор бабушкин был неисправен, в нём половина ламп сгорела давно. Да Павел, мыкаясь в Москве по чужим углам, и не привык "телик" смотреть. А теперь вот дело появилось. Картину просто так писать не начнёшь.
Сначала надо было собрать подрамник. В Москве Павел у пары знакомых видел подрамник инженера Беличкова из дюралюминиевых планок. Там винтовое натяжное устройство позволяло легко натягивать холст до предельного натяжения. У Павла подрамник был из выдержанной древесины липы. Он оглядел планки на предмет червоточин, гнили, выпадов сучков, синевы, излишней смолистости. Вроде бы всё в порядке.
После того как собрал подрамник, стал натягивать холст. Вспомнился один из педагогов в училище, который поминал в таких случаях Сарьяна.
- Сарьян говаривал что, если холст плохо натянут: провисает, имеет морщины или складки, - трудно, а то и совсем невозможно сохранить творческий настрой.
Павел творческий настрой терять не желал, поэтому холст натянул со всей ответственностью.
Затем он холст увлажнил тёплой чистой водой. Хотя холст у него был мелкозернистый, плотный, всё равно со временем он мог дать усадку. Причём если по основе (длине) усадка была бы не более 1%, то по утку (ширине) усадка пошла бы сильнее. А это со временем привело бы к растрескиванию и осыпанию картины. Увлажнение холста даёт предварительную усадку и сберегает картину в дальнейшем.
Когда холст высох, Павел занялся проклейкой лицевой стороны. Сваренный на кухне клеевой раствор рыбьего клея он пару раз нанёс на холст тонким слоем.
Теперь пришла пора грунтовать холст. В готовый клеевой раствор на осетровом клее, каким проклеивался холст, Павел добавил белил цинковых, чуть-чуть глицерина и несколько капель "карболки". Получилась масса консистенции жидкой сметаны. Павел решил, что раз уж ему повезло, и холст мелко-, а не среднезернистый, то достаточно двух слоёв грунтовки. Прогрунтовав первый раз, он оставил холст сохнуть и пошёл спать. Второй слой клал на следующий день.
Теперь холст должен был выстояться. Некоторые художники до полугода такие холсты держат. У Павла столько времени не было, но и торопиться он не собирался. Он стал набрасывать этюды карандашом. Хотел ещё несколько акварельных этюдов сделать: оценить композицию и цвета.
Не хотелось Павлу, чтобы картина его была, подобна работам старых мастеров, тёмной и мрачной. В противовес этому задумал он сделать всё на открытом воздухе. Авраам сидит. Где он сидит? Павел решил, что старец должен прислониться спиной к ограде пастбища, тогда будет ясно, что он скотовод.
Бросил Павел читать Библию, поэтому не знал, что раб взял для поездки верблюдов. Верблюды Павлу в голову не пришли. За оградой должны были пастись овцы и козы. Почему предпочтение отдавалась мелкому рогатому скоту? Авраам должен был выглядеть центральной фигурой, фигурой крупной. Большие быки и коровы на заднем плане отвлекли бы внимание на себя.
Павел предчувствовал яркость красок на картине: голубое небо, зелёная, сочная трава. Белые барашки облачков в небесах, белые барашки на пастбище.
Как одет Авраам? Штанов, по всей видимости, тогда ещё не знали, значит, на нём должна быть длинная белая рубаха.
Фигура раба пока оставалась для Павла непонятной. Он полагал, что так как Авраам - фигура центральная, то решив её, он решит и всю картину.
Попытавшись сделать дома несколько этюдов, Павел понял, что ему нужен натурщик. Без натуры хорошего образа не будет. Но где ты найдёшь в наше время Авраама?
Однажды, выходя из ДК по окончании рабочего дня, Павел пошёл пройтись по парку. На лавке сидели пенсионеры и играли в шахматы на вылет. Играли без часов, не спеша. У края лавки прижались два паренька, ученики средних классов. Это были шахматисты из кружка Дворца пионеров, ожидавшие, что им тоже разрешать сыграть партию-другую.
Павел уже было прошёл мимо, как за его спиной кто-то из играющих воскликнул:
- О! Михалыч от бабки своей вырвался. Дайте ему место.
Павел повернулся и обомлел. По аллее приближался пожилой мужчина, чуть выше среднего роста. На нём была летняя в сеточку шляпа, поверх полосатой рубашки серый двубортный ношеный пиджак, чёрные брюки. Но главное - борода! Возможно, Павел представлял себе бороду Авраама более длинной и волнистой. У идущего к шахматистам старика борода была длиной примерно до верха нагрудного кармана на пиджаке, распушенная в две стороны. Цветом борода была чисто белая, вся седая.
Михалыч поздоровался за руку со старыми приятелями, шуганул мальцов и сел за доску. Движения его были степенные и уверенные.
Решение к Павлу пришло сразу.
- Я художник в ДК, - обратился он к играющим. - Мне поручили сделать несколько рисунков о работе парка. Вы не против, я вас порисую?
Мужчины переглянулись и дали согласие. Павел сбегал обратно на рабочее место, ухватил листы ватмана и карандаши и вернулся рисовать.
Он не показывал интереса к одному Михалычу, поэтому рисовал всех, но пытался главный упор в набросках сделать на своём натурщике, на том, с кого он потом, возможно, станет делать главного персонажа своей картины.
Набросков Павел сделал много. Была в Михалыче глубокая внутренняя уверенность. Фигуры он брал крепкой рукой, передвигал уверенно, ставил их на новое место твёрдо, словно утверждая: "Только так, иначе и быть не может". Выигрывал он не всегда. Проиграв, расправлял рукой усы, уступал место следующему игроку и ждал своей очереди спокойно. Павел вспомнил отца, его "рабочую кость" да "стальную ось, что внутри правильного человека". Была эта ось в Михалыче, была. Ещё изумило Павла, что Михалыч часто улыбался. Улыбка была удивительно светлая. Все морщинки на лице сдвигались так, что словно лучи из единого центра устремлялись к краю лица и вообще за его пределы.
Дома Павел долго изучал сделанные эскизы и понял, Авраам должен улыбаться! А с чего быть напряжённым человеку, которому покровительствует Бог? С Богом он о чём-то там договорился, Бог ему помогает, Бог ему сына спас. Сперва, правда, потребовал отдать через жертвоприношение, а потом отдал, считай, подарил. И это уже во второй раз. Человек долгую, обалденно долгую жизнь прожил, при этом в уме и твёрдой памяти. Всё есть, хозяйство - полная чаша. Жену уже, правда, схоронил. А вот теперь надо сына женить. Он всё для себя решил, за сына решил. Чего нервничать, расстраиваться? Всё пучком. Конечно, он должен улыбаться. Вот и на картине он будет улыбаться.
В какой-то из вечеров, Павел поймал себя на мысли, что он совсем отвык от Москвы. Точнее от того образа жизни, что он в Москве вёл. Там они всё время мотались из компании в компанию. Сидели на обшарпанных кухнях, много курили, много пили, что-то обсуждали. Закуска вечно была немудрёной: хлеб, селёдка, картошка варёная, у кого-то оказывались дома соленья. Порой приносили шпроты или ананас из ГУМа. Много шума, много разговоров о жизни, об искусстве, об искусстве жизни и о жизни в искусстве. Но разговоры больше пустопорожние. А вот теперь сидит он дома в провинциальном городе и занимается искусством. Да-да, искусством. Он пишет! Вот уже сколько эскизов, набросков, этюдов. Уже загрунтован холст. Можно начинать писать. Но ещё не ясна фигура раба. Павел присматривался к соседям, к коллегам на работе. Хотел раба с киномеханика писать. Вроде бы комплекция и возраст казались Павлу подходящими. Как-то Павел в кинобудку зашёл, механик клеил плёнку и ворчал, что вот прислали копию, а она уже потрепанная, приходится клеить. Киномеханик работал, Павел присел и сделал пару набросков. Посмотрел дома - не то! В киномеханике чувствовался разгильдяй. Такого за бутылкой побоишься послать, не то что за невестой для сына.
В один из дней директриса ДК сказала Павлу, что надо сходить на завод, к которому они относились, и помочь с оформлением стендов по гражданской обороне. Павел пришёл к бомбоубежищу на территории завода. Ответственный за убежище, офицер-отставник, ругал рабочих, которых прислали разобрать завалы в помещениях. Таскали старые противогазы.
- Хочешь, возьми - сказал отставник Павлу.
- Не жалко? Искать потом не будете?
- Они списанные, - махнул рукой отставник. - Там уже фильтра (он сделал ударение на "а") не рабочие. Но если фильтрующую коробку поменяешь, можно пользоваться.
Павел стал присматриваться к отставнику. Не с него ли раба нарисовать?
Когда пришёл главный инженер, проверить, как идёт работа, то отставник перед ним суетился, показывая рвение. Когда главный инженер говорил о том, что нужно сделать, отставник тут же всем телом выражал готовность бежать и делать. Место у него было тёплое. К военной пенсии он получал ещё и на заводе хорошую копеечку, поэтому за место не то что держался, трясся. Отставник казался Павлу староват как типаж. Авраамов раб не мог ещё быть пенсионером. Не юнец, но и не старик, зрелый мужчина.
И тут раздались крики за соседним цехом. Главный инженер пошёл туда, Павел увязался за ним. Картина, открывшаяся взору, была такова. В ров сполз ЗИЛ, забиравший грунт. Задом он осел на дно рва, передние колёса торчали вверх и почти не касались стенки. Сам выехать ЗИЛ не мог. Подогнали автокран. Крановщик вылез из кабины и осматривал место происшествия.
Главный инженер быстро смекнул, как обстоит дело, и подозвал крановщика. Он стал крановщику объяснять откуда заехать, как грузовик цеплять, как тянуть.
Крановщик слушал молча. И в нём Павел увидел искомый образ.
Распорядительный труженик. Что-то надо сделать, важное и непростое. Но начальник знает, как делать, и он это сделает. Ему объяснили - он сделает.
Крановщик вернулся в кабину и стал разворачивать свою технику.
Павел подошёл к главному инженеру. Представляться было не нужно, они до этого уже встречались.
- Я бы нарисовал, если не возражаете, несколько этюдов здесь. Я в парке рисую, сейчас вот хочу и на заводе. Может быть, в ДК украсим стены такими вот зарисовками работы и быта.
- Это хорошо, - немного подумав, сказал главный инженер. - Мы труд должны пропагандировать. Я бы даже сказал, прославлять. Рисуй.
- Я ещё несколько этюдов с крановщиком потом сделаю. Можно?
- Да рисуй. Зачем спрашиваешь.
- Так он сразу уедет, не станет из-за меня задерживаться.
Главный инженер рассмеялся:
- Хорошо. Скажешь, я разрешил.
Так Павел получил этюды ещё одного персонажа. Особенно ему понравился эскиз, где крановщик сидит в кабине крана за рычагами. Руки были чуть согнуты в локтях. Такая поза очень походила для раба. Он стоит в полуобороте к зрителю, со спины. Руки сцеплены перед животом и слегка согнуты. На левой руке, обращённой к зрителю, Павел нарисовал что-то вроде браслета. То ли украшение, то ли оковы на слуге.
Когда главная пара героев, Авраам и слуга, были готовы, работа пошла легче. Авраам сидел спиной к изгороди, за которой курчавились овечьи спины. На заднем фоне, среди овец и баранов кружился на коне молодой парень с доброй улыбкой на лице. Он ещё не знал, что ему уготовил отец. Он не думал о будущем, о семье, о женитьбе, о детях. Просто радовался жизни.
Пришла зима. К Павлу на работе относились всё лучше. Он не только писал месячные киноафиши, но и украсил стены фойе в ДК несколькими акварелями и рисунками цветными карандашами о жизни Дворца культуры, его коллективов, а также зарисовками аллей и аттракционов в парке.
После Нового Года позвонил Женя, приятель с худграфа:
- Будет выставка, - сразу выпалил он. - У тебя есть, что выставить?
Павел сказал, что есть. Картину про Авраама он закончил и теперь хочет узнать мнения специалистов.
- Мы тебя представим, как заводского художника, - сказал Женя. - Рабочий класс приветствуется.
Павел не возражал. ДК был от завода, так что формально всё было верно.
В один из дней он завернул картину в покрывало и отвёз её Жене. Тот осмотрел и спросил:
- А как картина называется?
Тут Павел замялся. Никто картину на библейскую тему не примет. Сказать "Поручение", встанет вопрос: кто и что кому-то поручает?
- "Разговор", - сказал он наконец.
Женя скривился.
- Туфта! Так не пойдёт.
Он прищурился, призадумался.
- "Поколения". Я бы так назвал. Тут и старик, и мужик средних лет, и парень молодой.
- Хорошо, - согласился Павел. - "Три поколения".
- Нет. Просто "Поколения". До трёх сосчитать люди и сами смогут. А название, чем короче, тем лучше.
Они вырезали прямоугольный кусочек бумаги и написали на нём фамилию и имя Павла, размер картины. И ниже "Холст, масло, Поколения".
Павел оставил картину и ушёл, ещё не зная в какой скандал он попадёт.
Вечером ему вдруг захотелось узнать, чем кончилась эта история с женитьбой. Женился или нет? Привёз слуга жену сыну или облажался? Полез было за библией, опять телефон звонит. Думал Женька, а оказался старый знакомый из Москвы. И рассказал этот знакомый, и предложил то, из-за чего Павел всю ночь уснуть не мог. И отказаться было трудно, заманчиво. И можно было сесть года на три-четыре в места не столь отдалённые и там украшать своими рисунками плац или писать тушью лозунги: "На свободу с чистой совестью". А где её взять, эту чистую совесть?
Всю ночь Павел ворочался, а рано утром перезвонил дружку и московскому и ответил согласием:
- Вот и ладушки, - ответил из столичного далёка голос в трубке. - Как только мы приступим, я тебе перезвоню. А ты пока готовься. Думай, ищи. Можешь сам, может, что-то отыщешь. Мне всё равно, лишь бы было, что предложить.
Павел решил пошустрить по районам. Его московские друзья частенько ездили в рейды по Подмосковью, искали заброшенные церкви и усадьбы. Там можно было отыскать для последующей реставрации и продажи иконы, антикварные предметы быта, картины, порченные временем. Сначала он подсел к бабушкам у подъезда. Повспоминал с ними свою бабушку-покойницу. А затем завёл разговор, что хорошо бы в церкви заказать службу за помин, бабушка же верующая была. Да вот беда, где сейчас церковь работающую найдёшь, всё позакрылось.
Павел рассчитывал, что бабушки поддержат его возмущение и расскажут, какие церкви ныне стоят позаброшенные. И тут Павла ждало потрясение. Оказалось, что в городе нет закрытых церквей. Те, что не были разрушены до войны и в войну, стоят и службу в них служат. Чему умилялся новый архиерей, которого в их город выслали из Воронежа. В самом Воронеже, городе большом, всего-то два рабочих храма. И те грозят закрыть.
- А у нас у Всесвятской церкви ещё один придел построили, Алексия-Божьего человека. Туда и сходи, две остановки тебе доехать. - Сказала соседка из четвёртого подъезда.
Но Павлу не нужен был храм действующий. Заброшенную церковь искал он.
Ближайший месяц в плане поисков принёс одни разочарования. Не было в области заброшенных церквей. Не поймите превратно. Действующих храмов осталось немного. А все закрытые церкви, даже в глухих деревнях были переоборудованы. Где клуб, где склад, где фабрика заработала, где гараж.
Не было заброшенных усадеб. В каждой размещался или интернат, или санаторий, или музей, или предприятие совхозное.
Павел и не знал, как отреагировать на пример такой рачительности. Он-то мечтал, взломав старые двери, запертые проржавевшим громадным замком, найти среди разрухи доску с иконой века пятнадцатого или шестнадцатого. Или пройдя по битому стеклу на веранде, войти в брошенный барский дом и снять со стены старинный гобелен. Потом его очистить от плесени, отстирать и продать любителю "старины глубокой".
Но местные жители оказались приличными скопидомами. Они всё пустили в дело. И если висел когда-то где гобеленчик, то теперь, отстиранный и подштопанный, украшал он стенку в доме местной доярки. А в подремонтированном барском доме принимала от заготовителей продукцию местная протребкооперация. Роскоши в таких помещениях не было. Однако, как говорили в народе: бедненько, но чистенько.
Начался март. Павлу позвонил Женя и сообщил, что через два дня открывается выставка. Павел пообещал прийти. К началу опоздал - дорисовывал на работе стенгазету к 8 марта.
Он вошёл в здание худграфа, отдал верхнюю одежду в гардероб, прислушиваясь к гомону голосов. Картины развесили на стенах фойе и коридоров 2 этажа, и там уже толпились и гудели люди. Павел пошёл на шум и скоро оказался в толпе гостей, преподавателей и студентов, пришедших на открытие.
Павел не знал, где повесили его картину, поэтому медленно пошёл вдоль стен, осматривая вывешенные на стенах полотна. Некоторые картины вызвали у него интерес. И тут из-за угла разнёсся громкий крик, настоящий рык.
- Это что такое? - вопрошал строгий голос.
Павел обратил внимание, что некоторые из окружавших его людей бросились подальше от места разгорающегося скандала. Но сам он заинтересовался и стал пробираться на голос.
Картина, открывшаяся его глазам, была следующая. У стены стоял красный как рак Женя, напротив него стоял декан факультета, а рядом с ним крепкий мужчина в летах, с сединой в волосах и металлом в голосе. Позже Павел узнал, что это секретарь парторганизации института Ремезов.
Парторг тыкал пальцем в картину на стене. На ней была изображена девушка, сидящая на стуле. Она сидела в скромной позе. Колени сведены, руки сложены на коленях, взгляд светлый. Девушка мягко улыбалась тому, кто смотрел на неё. Волосы были распущены и мягко падали на плечи. Одежды на девушке не было совсем. Голая.
Павел прочитал надпись на картине: "Учительница малокомплектной Жерновецкой школы И.П. Красильникова". Вот она - Женина подруга и модель.
- Почему она голая? - строго вопросил Ремезов.
- А, по-моему, всё прилично, - изобразив в голосе задумчивость, протянул декан.
- А я и не говорю про неприличие, - отреагировал Ремезов. - Голая почему? Это что, намёк? Что у нас в школах учителям платят так мало, что у них на одежду денег не хватает? К школьникам она тоже голая выходит?
Женя, краснея ещё больше, попытался защищаться:
- Это классическое изображение женской красоты. Причём это не какая-то античная богиня, или распущенная позирующая модель французского имажиниста-импрессиониста. Это наша, советская девушка.
- Советская, - Ремезов перебил его. - Эх ты, спрятался за девичью спину. Лучше надо о девушке заботиться, обеспечивать. А не голой по миру пускать.
Ремезов утратил интерес к Жене и повернулся к декану:
- Я давно заметил, что у вас на факультете плохо с воспитательной работой. Посмотрите на студентов. Как одеты? Как хиппи какие-то. Парни не стрижены. В волосы брось коноплю - прорастёт.
Ремизов перешёл к следующей картине.
- А это что? Раму не могли сделать?
И Павел с ужасом увидел, что это его картина. Он действительно не подумал и не озаботился рамой. Висел просто холст с бумажкой на нём.
"Как я про раму не сообразил?" - думал Павел.
Тут вперёд выступил Женя:
- Это, - сказал он, указывая на Павла, - картина нашего коллеги, заводчанина.
- И с какого же вы завода? - заинтересовался Ремезов.
- С тракторного, - ответил Павел.
- Значит, художник-самоучка.
- Почему самоучка, я училище художественное закончил.
- А теперь получается, на заводе работаете, - констатировал Ремезов и присмотрелся к картине.
Все притихли, не понимая, утих скандал, или ждать нового взрыва.
- Вот смотрите, - спокойно обратился к окружающим секретарь парторганизации, указывая на картину. - Рабочий человек пишет картину о селе. О поколениях.
Ремезов многозначительно замолчал.
- И ведь интересно пишет. Мы говорим, что молодёжь впереди. А у него молодой парень там, сзади. Но неправильно думать, что его загнали на задворки истории. Он сейчас среди самого дела. Он в труде. А старшие обсуждают важные дела. Почему он не зовут для обсуждения молодого, не спросят его совета? Да потому что, не может он толком ничего посоветовать. Нет у него ещё опыта: производственного и житейского. Нет у него достаточных знаний. Это не значит, что от него ничего не зависит. Он будет все планы реализовывать. И внесёт в них нужные и важные коррективы, получая опыт и знания в процессе своего труда. Правильная картина.
Все приблизились рассмотреть полотно получше, с облегчением понимая, что буря улеглась и теперь речь идёт об искусстве.
Ремезов, дав людям присмотреться, продолжил.
- И что важно, рабочий человек пишет картину о колхозной жизни. Сам не из деревни?
Павел надулся:
- Я - городской. Отец у меня рабочий. Там же на тракторном в литейном цеху работал.
Ремезов довольно улыбнулся и ткнул пальцев в сторону Павла.
- Династия, рабочая династия. А я так и думал. Может ли рабочий человек рисовать колхозную жизнь? Может и должен! Ленин писал: "Действительно революционным, действительно социалистически действующим классом пролетариат является лишь при условии, что он выступает и поступает как авангард всех трудящихся и эксплуатируемых, как вождь их в борьбе за свержение эксплуататоров, а это невыполнимо без внесения классовой борьбы в деревню, без объединения трудящихся масс деревни вокруг коммунистической партии городского пролетариата, без воспитания первых последним". Том сорок первый, страница сто семидесятая. Вот рабочий класс и продолжает воспитывать деревню. Правильная позиция.
Ремезов пошёл дальше, а Павел спросил приблизившегося к нему Женю:
- У вас собрание сочинений Ленина есть?
- Есть. В ленинской комнате.
- Пошли.
Они побежали туда. Павел схватил 41 том и на 170-ой странице действительно нашёл процитированные слова.
- Ты что так побежал? - спросил его Женя.
- Да задел он меня пижонством, этими томом и страницей, а я боялся, что номера забуду.
Павел хлопнул по странице:
- Всё точно сказал. Вот ведь память.
Выставка провисела несколько недель, после чего Женя сообщил Павлу, что картину можно забирать.
Павел картину забрал и вышел из здания худграфа, направляясь к остановке. На полпути его вдруг остановил встречный пешеход, мужчина в возрасте:
- Вы извините, - сказал мужчина, - но я вижу у вас картина. Вы с худграфа, художник?
- Художник,- ответил Павел, лихорадочно соображая, что его ждёт: разговор о живописи с полоумным дилетантом или заказ на оформление каких-нибудь стендов.
Оказалось, ни то, ни другое.
- Меня зовут Алексей Николаевич, - представился мужчина. Павел назвал себя. - Я - завхоз в интернате, здесь на Яновского.
Павел знал, что в двух кварталах от этого места действительно находится интернат.
- Интернат наш в бывшей усадьбе княгини Косаткиной-Ростовской, она же Монтрезор.
- Это как так? - изумился Павел. - Ещё и Монтрезор.
- Не знаю, - отмахнулся Алексей Николаевич. - Может замуж за этого Монтрезора вышла. Не в этом дело. Княгиня рисовала. И когда усадьбу национализировали, на стенах остались несколько картин её работы.
Павел опять подумал о прижимистости местных жителей. Не выкинули, не украли, оставили на стенах.
Завхоз продолжал:
- Сейчас делают у нас ремонт. Старые картины сняли. Будет новая роспись на стенах. А картины решили выкинуть. Говорят, никакой ценности не имеют. Я и подумал: может кто из художников заинтересуется? Даже если картина ценности не имеет, то рамы сгодятся, или ещё что.
Слово "рамы" зацепило Павла.
- Идёмте, - решительно сказал он.
Интернат был рядом, поэтому уже минут через десять в тесной кладовке Павел рассматривал старинные картины.
- Когда же это рисовалось? - задумчиво сказал он.
- Говорят, это старая княгиня баловалась. Середина прошлого века.
Действительно, картины были плохонькие. Павел бы оценил их как ученические. Пейзажики, намалёванные не очень умелой рукой. Всего их было с полдюжины, стоящих у стены рядом со швабрами, вёдрами, мётлами.
Павел, ещё когда шли, думал о комиссионке. Теперь он понимал, что такое никто не купит. Никакой ценности!
Он выбрал одну картину, по размеру соответствующую его полотну про Авраама.
- Я вот эту картину возьму? - спросил он завхоза и честно признался. - Раму отреставрирую и свою картину туда вставлю.
- Да хоть всё бери, - засуетился Алексей Николаевич. - Я тебе и упакую.
- Спасибо. Только картины эти и в правду плохие. Очень неумело писано.
Павел поднял с пола ещё один небольшой этюд.
- Вот это могу ещё прихватить.
Алексей Николаевич грустно вздохнул.
- Картины эти здесь с давних пор. Сотрудники к ним привыкли и внимания не обращали. Дети мимо бегали. Картины висели в коридорах от большой к малой. Этот, - он кивнул на этюд в руках Павла, - вообще в дальнем конце, всегда в тени. Вон чёрный какой. Там ещё и печи когда-то стояли. Картины и не чистили.
- Картины вообще-то должны висеть в помещении, где соблюдаются режимы освещения и температуры, - влез с комментарием Павел.
- Вот видишь как! А у нас, какие режимы. Но я думал всегда, что дети мимо бегают и приобщаются, так сказать, к прекрасному. А как ремонт затеяли, я из картинной галереи пригласил специалиста. Он одну картину посмотрел, вторую. Третью уже и не помню, стал смотреть или нет. Говорит: "Выбросьте вы их. Ценности они не имеют, старые, грязные". И ушёл. А я теперь думаю. Значит, не могли они детей к красоте приобщить, раз этой красоты и не было.
- Ничего. Зато теперь сделают вам картины на стенах, будут дети на яркую жизнь смотреть, - утешил его Павел.
Дома Павел аккуратно снял раму с картины, примерил к своей - подходит.
Теперь раму нужно было отмыть, поновить. Картину княгини Павел отнёс в угол комнаты. Поставил, было отошёл, но вернулся. Поднял картину и стал рассматривать обратную сторону. Там были какие-то пометки. Все видят, так сказать, фасад картины. Но задняя сторона бывает по-своему интересна.
Вот пятизначный номер, видимо, инвентарный. Ещё какие-то пометки, возможно сделанные губкомиссией при национализации усадьбы. Полустёршаяся надпись, возможно ещё княгиня писала.
И вот тут сам чёрт стал нашёптывать Павлу. Вспомнился московский приятель с его предложением-искушением. И одолело Павла искушение.
Приятель в Москве занимался тем, что продавал старинные картины и иконы иностранцам. Всё вывозилось за границу тайком. Не брезговали сбывать иностранцам подделки. Мол, обмануть капиталиста, врага, не жалко.
Искал Павел старинные картины и иконы, да не нашёл. Тоже подзаработать хотел. Картины княгини Косаткиной-Ростовской не продашь, сразу видно, что они бесталанные.
И задумал Павел создать подделку. Смыть со старого холста княгинину мазню и нарисовать картину другую.
Задумано - сделано. Картину Павел смыл. Соорудил краски по старинному рецепту. Вдруг кто захочет с приборами картину проверить. А подделал Павел самого себя. Написал копию картины про Авраама. Немного композицию изменил, а так в целом всю концепцию оставил. Только теперь название дал соответствующее: "Авраам отправляет слугу искать жену для сына Исаака".
Нарисовав картину, Павел её состарил. Знал, как эта подлая операция делается.
Теперь у него было "старое" полотно на старом холсте, натянутом на старинный подрамник, и всё это в старинной раме.
Для того, чтобы с москвича содрать денег побольше, нужна была "история" полотна. Имя художника Павел решил не выдумывать. Автор - неизвестен, но кто-то из крупных русских художников XIX века. Это московские жулики сами додумают.
А вот как картина к Павлу попала? Купил. У старой дворянки висела дома. Что за дворянка?
Пока Павел всю эту афёру затевал, познакомился он и подружился с местным краеведом Суматохиным. Суматохин рассказал про Монтрезоров. Оказалось. Что род Мотрезор был занесён в родословные книги ряда губерний, в том числе Киевской. И придумал Павел, что "дворянка", у которой он купил картину бежала в годы войны из-под Киева. С собой вывезла малость имущества. В том числе и картину, которая была ей дорога как память. Осела женщина в их городе, а после войны в Киев уже не вернулась. Почему? На работу устроилась в больницу, она врач была, где к ней хорошо относились. А дом её в Киеве немцы разрушили.
Почему она Павлу картину продала? Болеет сильно. Боялась, что умрёт со дня на день, а вещи после неё просто выкинут. А картина, бабушка знала, ценная. Не простая картина. Павел обещал картину сохранить. А потом, может быть, и в музей сдать. Вот бабушка и купилась.
С такой "легендой" Павел картину в Москву отвёз. Взял на работе для этого три дня отгулов.
Друг работу осмотрел и остался доволен:
- Видать старая работа, а состояние приличное.
Он оглядел придирчиво и холст, и подрамник, и раму.
- Раму я чистил, - мрачно сказал Павел.
- Это хорошо.
Приятель прицелился в него взглядом:
- А не "самопал"?
Павел изобразил обиду:
-Я тебе что, цех по изготовлению фальшивок? Нет у меня такого ресурсу. Хочешь, проверь картину у экспертов.
- Проверим. Есть у нас своя Муза Анатольевна. Проверит, и автора скажет. Ты же не знаешь автора?
Павел пожал плечами.
- За это я тебе четвертной не доплачу. Эта сумма уйдёт на работу эксперта.
Только тут Павел поинтересовался, сколько же ему хотят за картину предложить.
Названная сумма была приличной даже за минусом четвертака, то есть двадцатипятирублёвки. Павел был готов схватить деньги и бежать, он знал, что ходит рядом со статьёй. Тем не менее поторговался. Выцыганил ещё двадцать рублей.
- За деньгами завтра приходи, - сказал приятель.
- Я уезжаю через два часа, - соврал Павел. Он не хотел приходить завтра. Это раз. А во-вторых боялся, что его "кинут".
Приятель поартачился, но потом ушёл в другую комнату. Там он что-то двигал, шуршал, в итоге минут через пятнадцать вернулся. Сумма была собрана деньгами разного достоинства (включая мелочь) и разной измятости.
- Здесь чуть меньше, - сказал приятель, - но это всё, что я дома наскрёб.
Павел пересчитал. По сравнению с оговоренной суммой не хватало пяти рублей сорока копеек. Павел понял, что за срочность москвич "снял" небольшой процент, но спорить не стал.
Деньги были хорошие. Большие для Павла были деньги. Хотя он и понимал, что за картину возьмут раз в пять, а то и десять больше. И возможно ещё и в валюте. Но с этим вязаться он уже совсем не желал.
Они попрощались и Павел ушёл.
Он поехал к друзьям в Новогиреево. Вечер провели на кухне: пили водку под домашние соленья, говорили об искусстве. Павел похвалился, что выставлялся в этом году, но про сюжет картины не рассказал. Сказал, что из колхозной жизни.
Новогиреевский друг, Саша, рассмеялся:
- Ты теперь и заводчанин, и про колхозы пишешь. Соцреалист!
Но жена его, Мила, обрезала:
- А сам-то кто? Без нормальной работы, так, на побегушках. Заработка нормального нет. Если бы не родители, - она кивнула на банки с соленьями, - лапу бы сосали.
Саша, помрачнев, проворчал:
- Я - вольный художник. Сам себе голова. Живописую, что желаю. И не на побегушках я, а по договорам работаю.
- Да только не особо с тобой договариваются.
И, обращаясь к Павлу, продолжила:
- А ты молодец. И выглядишь иначе, хорошо выглядишь. То всё ходил какой-то запущенный. А я тебя как на пороге увидела, сразу подумала: чистенький, ухоженный. Женился?
Потом оказалась, что она ему это в точку наворожила.
На следующий день Павел сходил в Третьяковку, напитаться творческим духом, и вечером домой уехал. Ехал, удивлялся. Фирменный поезд из его города в Москву уходил около десяти вечера. И обратный шёл полдесятого. То есть люди, уезжая в Москву, должны были успеть после работы зайти домой, поужинать, собраться и после этого отправляться на вокзал. Почему же они в большинстве своём, усевшись на вагонной полке, начинали извлекать из сумок жареную курицу, варёную целиковую картошку, солёные огурцы, варёные яйца, резаное кусками сало и принимались всё это жадно поедать. Объёмы продуктовых запасов были такими, словно не одну ночь предстояло ехать, а из Владивостока до Ленинграда. Зато обратно все садились в поезд пьяными. Такое было впечатление, что они и ездили в Москву напиться до бесчувственного состояния. Вот и теперь толпа нетрезвых мужчин и женщин ехала домой, к привычным делам. Алкоголь развязывал языки, окружающие громко разговаривали, выкладывая неизвестным соседям душевные тайны. Один Павел сидел молча в своих думах. Всё размышлял: правильно ли поступил. И думал ещё, что больше связываться с мутными делами не будет.