Дорога сегодня долгая. Надо бы и привал поискать. По камням тяжело так - шарк, шарк, кто это шаркает, я, что ли? Развалюха старая. Я, конечно. Никого тут больше и нет, только камни под ногами, горы вокруг да цветы над головой. Покачивают своими роскошными бутонами, смотрят тычинками на меня, пыльцу на лоб сыплют. Сплетничают, небось, между собой: что, мол, это такое забрело? Не к месту я здесь. Старый орк в окрестностях светлого Единограда.
Палка задела о камень, стукнула. Оступился и чуть не упал, нога опять заныла, чтоб её... обеими руками за клюку ухватился, боль переждать. Воздух клоками из груди рвётся. Отпустило... и я отпустил клюку свою, ослабил судорожную хватку. Сколько уж лет этой палке. Сам строгал, на совесть, так что крепкая она. Ещё меня переживёт.
Цветы у них тут, конечно, знатные. Что цветы, что травы - в два моих роста, листами, как крыльями, машут, разве что не улетают. Светлый Единорог, говорят, силу этой земле даёт такие махины растить.
Ковыляют старые кости. Передохнуть бы. Пойду-ка наверх по горам, пещеру какую найду. Сил нет.
Выше и выше шаркаю... поредели цветы, а там и вовсе пропали. Только камни шуршат да ветер легонько повеивает. Чистый тут воздух, горный, насыщенный, хоть ложкой черпай. Хорошее место, знали Высокие, где поселиться. Не то, что мы, орки...
Девичий крик. Выше по склону.
За ним второй, пронзительный.
Откуда это? Ничего нет, спокойны серые скалы... А, вот оно - справа. Покатились и запрыгали по склону камешки, проползло наверх бурое и чешуйчатое. Зверь какой-то, не вижу сослепу: дракон, мантикора, виверна? Пропал из виду - снова появился. А, ну точно дракон. Хвост волочится, как верёвка, в пыли. Крылья сложены, сам он лезет, как ящерица, чуть не на брюхе, тремя лапами загребает, а в четвёртой крутится, барахтается тоненькая такая с ручками-ножками. И кричит.
Чтоб тебя... эльфийку тащит, змей летучий! Туда, наверх, в пещеру, где дыра на скале темнеет, по краям мхом изрезана и сухими колючками.
Я сжал палку и заторопился наверх, как мог. Ещё один крик.
"Храните мудрую расу, ибо через неё придёт к вам Свет". Это из Кодекса. Давно уже не верю я ни единому слову Кодекса, но такая это штука... за годы как грязь под кожу въедается. Из нутра по костям липнет: не хочешь, а вспомнишь. Мне от него уже никуда не деться.
Тяжко... я вполз на площадку к пещере задыхаясь, подгребая своей третьей ногой, деревянной. Этакая старая животина, что выискала безлюдное место и пришла издохнуть. А ну не всё ли равно. Отчего не тут помереть?
Выходи, дракон, тут вот драконоборец пришёл, желает сразиться.
Он копошился у входа, гора бурой чешуи. На мой оклик повернул треугольную голову. Я, насколько мог, выпрямился и погрозил ему клюкой.
- Отпусти её или будем драться!
Глупый ты орк. Без малого три сотни лет тебе, а ума так и не нажил. Ну и умри здесь с первого удара драконьей лапы, изжарься в огненных струях со своей палкой.
Дракон сморгнул. Растерянно повёл головой. Девчонка вдруг завелась, вылезла из-под тёмных когтей и на четвереньках зашустрила в сторону.
Зверь догонять не стал. Да что это с ним? Я обтёр лицо - льётся со лба, да что за напасть! - и поморгал. И разглядел наконец. Чешуя тусклая, крылья рваные, будто молью изъеденные, кости чуть не наружу торчат. Ох ты ж, ну и противник мне подобрался, аккурат под мою стать.
- Ну, - говорит он хрипло, - отпустил. Будем драться?
Девчонка забилась под куст и смотрит голубыми глазёнками. Из-под листьев и колючек только коленки выглядывают и ручки - белые палочки. Да волосы аж до земли струятся, жёлтые, как полуденный песок.
Дракон понуро стоит, свесив драные крылья.
- Ты что, - говорю, - из ума выжил? Она ж из Высокой расы, да за неё с тебя шкуру спустили бы! Из-под земли достали бы, из-за облаков выцапали и чешую твою ржавую с костей - как перчатку, заживо. Слышишь?
Он вздохнул, устало так. Поник весь, хвост совсем провис. Чешуйки все топорщатся, как на больной рыбе.
- Да какая разница. И так недолго осталось, не всё ли равно, где помирать? С голоду я тут вот, тащу всё подряд...
Голос у него хриплый, надтреснутый, чувствуется в нём стариковское дрожание. На мой похож.
Девочка-эльфийка подскочила, осмелела, видно, и ручонкой своей указывает:
- Он на меня напал! Этот дракон не чтит Кодекс. Убей его, орк!
Убить его? Да что-то руки тяжелы, не поднимаются. Приберегу я покамест силы.
- Зачем, Высокая, его и так приберёт скорёхонько. Иди с миром, дракон. Имя-то твоё как?
- Кадрак, - ответил.
Ещё раз вздохнул, развернулся, грузно ставя лапы, и поволок хвост в пещеру. Там залёг в темноте, как ворчливый голем, поворочался и затих.
Девочка ахнула, подбежала к пещере, вернулась, руками машет, никак не уймётся.
- Как это?! Его надо...
- А ты, Высокая, из Единограда будешь?
Мысли - видно - как ветер переменились, глаза по-иному загорелись.
- Да, я у дворца живу. Я Эльфина, наследница рода Вейнар, моя мать - Арлайна Светлая, а отец заседает в Высоком Аоре.
Вся она крутится, вьётся. Стройная, лет двенадцати девчушка, лёгкое розовое платье на ней всколыхивается, летит за руками, за изящным станом. Ножки в атласных туфельках. Волнами идут пшеничные волосы, на шее прыгает серебряный медальон.
- Пойдём, Эльфина. Домой тебя отведу.
Солнце жарит из безупречно голубого неба. Тяжело на палку опираюсь. Она будто вросла в руку, пустила корни в морщинистую кожу, в заскорузлую тёмно-зелёную ладонь.
Тук - стучит по камням, тук - облачко пыли.
Эльфина то сзади бежит, то впереди припрыгивает. Быстро топочут туфельки, волосы, как невесомые крылья, разлетаются. Такая лёгкая она, такая светлая, глаза как голубые лепестки, личико - жемчужинка.
Смотрю я на неё, девчонку из Высокой расы, и Кодекс Единорога по жилам прямо в голову стучит. "И придёт народам большим и малым благость через расу Высокую, Мудрую расу". Не мой это завет, не от моего народа пошёл, а поди ж вытрави его теперь из сердца...
Началось всё лет двести с лишним назад, когда я ещё орчонком был. Молоденький совсем, но не дитё; до посвящения мужей недолго оставалось. Юнец, в общем. Оркастан наш - станица орочья - как встал некогда в пустыне, так и стоял не шелохнувшись вросшей кочевничьей стоянкой. Хижины, как диковинные грибы с жёсткими шкурами, расставились по пустыне на долгие вёрсты и мало-помалу выцветали, ссыхались от солнца. И жили мы там, в песке и на жёлтых камнях, как и предки задолго до нас жили.
И вот однажды появился под частоколом у ворот один такой, как Эльфина, пшеничноволосый, и сказал, что пришёл передать нам свет истины. Мы взяли его, понятно, и убили. Вражда ведь у нас, многовековая. Потом ещё один - тоже пешком, с чистым взглядом и непокрытой головой. Встал у ворот и руки к небу: "Орки, я принёс вам слова мудрости! Отворите!" Его тоже - саблей по горлу.
Пятого уже выслушали. Перед тем, как примериться острой сталью к белокожей шее, Рогрох кивнул: "Ну говори, откуда лезете и зачем по одному".
Тот вскинулся и вроде улыбнулся, растерянно так. Совсем незлобиво.
- Я шёл к вам, орки, неся в своём сердце учение света и мудрости. Старый мир живёт в страхе и ненависти, пришло время открыть себя для великой любви ко всему живому. Я пришёл передать вам слова новой веры...
На этом Рогрох его оборвал. Потом недоумённо пожал плечами и принялся вытирать лезвие.
Но посланники не закончились, наоборот, полезли даже чаще. То и дело оказывался под частоколом кто-нибудь с пыльными стёртыми ногами, обгоревшим носом и пустой флягой из-под воды. Их быстро и чётко резали и пристраивали волколакам. Но они всё равно шли.
Первое, что меня тогда поразило - все они были безоружны. Не то что меча или лука, а вообще ничего, даже завалящего ножика. Я ворочался по ночам, в голове не укладывалось: вот иду я один, в далёкую даль, во вражеский стан, как же я не возьму саблю, а лучше две? Эти эльфы что, безумны все до одного? Да нет же, не лают, не воют, песка в рот не пихают, глаза ясные, говорят складно. Что тогда?
Я выходил в ночную пустыню, бродил и слушал сухой ветер, что намывал на ноги холодного песка. По чёрному небу пересыпались звёзды, как прозрачные осколки, а из камней щетинились бледные пучки трав.
Не боится тот, у кого сила. Эти странники отринули меч и копьё, значит, есть у них иная сила, о которой предания моего народа почему-то молчат. И я стал присматриваться к путникам, пару-тройку тщательно обыскал, с некоторыми удалось перекинуться словцом.
А однажды пришла Айнаэль.
Я стоял тогда на часах; перекликнулся со старшими и первым открыл ворота. Она стояла на краю пустыни, стояла просто и естественно, будто по-соседски заглянула на чай. За её спиной бушевал степной суховей, бесплодная земля стлалась трещинами до самого горизонта и далеко за ним, а при ней не было даже котомки. Запылённый плащ, трогательно опущенные руки. Сама беззащитность. Она взглянула прямо и искренне глазами нежно-голубого цвета. Лучезарно улыбнулась.
Я растерялся. Краг и Грох подбежали и тоже замялись, но хмыкнули - приказ есть приказ - и, скрутив её, отвели к вождю.
У колодца собрался народ, вождь Раххар бугрился, как огромная буро-зелёная глыба.
- Кто такая? - рыкнул он так, что в пустыне аж кусты пригнуло. - Зачем ты здесь?
Она светло взглянула на него.
- Добрый орк, добрые братья и сёстры, - произнесла она, - моё имя Айнаэль.
Она не взывала с надрывом, не звенела хрустальным колокольчиком; она звучала нежно и искренне.
- Я не иду путём одного народа, но иду путём всей земли. И он привёл меня сюда. Орки, я желаю вам добра. Я пришла помочь вам обрести свободу, снять путы злобы, что сковали вас изнутри, отпереть клетки жестокости, которые выстроили вы!
- Нет у нас никаких клеток, мы свободный народ! - обозлился Раххар.
Хрогрот лучше понял, о чём она.
- Поди расскажи это сначала своим, - предложил он. - Хотят перемирия, пусть так и говорят.
- Эльфы уже приняли новую веру, - безмятежно улыбнулась Айнаэль. - Сияющий Белый Единорог вышел из леса Истин и дал миру своё слово. И велел нести его всем на земле, всем расам разумным, ибо только вместе, сплотившись, сможем изгнать мы раздор из наших земель и зло из наших сердец...
Народ заскучал, зашумел и разделился. Одни хотели прикончить пленницу на месте, другие предложили обождать - мол, волколаки и так в последнее время разъелись, стали медленно бегать. Я кричал за вторых, но думал совсем не о волколаках.
Раххар махнул ручищей, рявкнул - посадите её покамест в яму - и Айнаэль отвели к частоколу, где было нарыто под такие случаи. Она покорно спрыгнула и обернулась, наивно выглядывая наверх. Грох осклабился ей и сгорбился, показывая, что лицо лучше опустить, а то песка в глаза нападает. Такая любезность. Вдвоём с Крагом, пыхтя в распаренной пыли, они придавили яму тяжеленной решётчатой крышкой. С глухим стуком вмялось в землю по краям. Тонкую эльфийскую фигуру внизу теперь полосовало на части чугунными прутьями.
Народ постоял и начал расходиться. Я сидел у решётки, пока мы не остались одни.
- Айнаэль, - позвал я.
Она подняла голубые, как небо, глаза.
- Моё имя Аркх. Скажи, зачем ты пришла сюда, к своим врагам?
- Вы не враги мне.
- Да ну. Сотни лет как режем друг друга. Это что, друзья?
- Вражда закончится. Новый мир будет создан на согласии и добрососедской любви. Аркх, ты никогда не видел этого, но закрой глаза и представь... вот, смотри, все битвы исчезли. Орки больше не теряют лучших из племени, дороги чрез рощи и густые леса безопасны, дети растут в мире, страх и ненависть не отравляют души... Это ли не Кар-Гоал, прекрасный мир из ваших легенд, куда попадают после смерти?
Она выглядывала из чугунного квадрата, тонкие пальцы едва обхватывали толстенные прутья. Внизу раскиданы камни и искорёженные железки, эльфийка подтягивалась к решётке, балансируя на ржавой бадье.
Я возразил:
- По смерти - да, но при жизни туда не попасть. Потому что закон таков: злом отвечают на зло. Когда эльфы убили старого вождя, мы были в ярости. И когда перекрыли Шаг-Натал и перестреляли тысячу наших - тоже. Всегда так. Вот мы кинули тебя в яму - ты злишься на нас, ведь так, да, злишься?... нет... вижу, что нет... Почему?!
- А ты сам, Аркх, разве сердишься на маленького ребёнка, который ударил тебя? На безумца, который оскорбил тебя? Разве желаешь мести?
Вдалеке визгливо перекрикивались, лаяла собака. Я замялся, молчал и бессмысленно шарил глазами по белым костяшкам пальцев на прутьях.
- Нет, - продолжала она, - потому что они неразумны. Так и я не могу держать на вас зла. Но мне грустно, потому что не могу взять за руку вас, заплутавших, и вывести к свету...
Она протянула сквозь решётку свою руку и прикоснулась к моей. Я вздрогнул. Нежная, как молодой листочек, чуть прохладная. Трепещет... но скоро замрёт; мы прервём её биение, мы убьём её. Мы жестоки, плутаем во тьме. Прокляты злобой; она права.
Я не мог не поверить. Передо мной были её дела; и наши. Она открыто пришла - мы схватили её. Она сказала, что желает добра - мы не выслушали её. Не опасна в Оркастане даже ребёнку - но мы бросили её в яму и закрыли железом, как дикого зверя.
- Мудрость спасёт всех нас, - негромко, светло говорила эльфийка. - Мудрость Белого Единорога...
Я огляделся - вроде никого - и попытался сдвинуть решётку. Ни на пядь. Упёрся, широко расставив ноги, выгнул спину, как верблюд, и тянул вверх, пока не выдохся. Намертво.
- Не надо, Аркх, ты надорвёшься, - увещевала снизу Айнаэль. У меня сердце заныло от её слов.
Из-за хижин показалась ребятня, у частокола прохаживалась стража; слишком опасно. Я вернусь ночью, прихвачу инструмент и сдвину чёртову крышку - так я решил. Этим нежным рукам не след тянуться сквозь прутья.
Я весь день околачивался рядом, иногда подходил и говорил с ней, и всё яснее видел её правду. Её ответы порой оглушали меня, я застывал, осенённый, и ловил ласковый небесно-голубой взгляд из-под решётки. Вечером уплёлся домой с ворохом путаных мыслей и наверняка знал только одно - я вернусь, когда всё стихнет, и выпущу прекрасную Айнаэль на волю. Расставаясь, я признавался и горячился, а она сказала только:
- Не волнуйся, Аркх... всё хорошо. Всё правильно. Да хранит тебя Белый Единорог.
Я не спал всю ночь.
В самый тёмный час, перед рассветом, я прокрался с ломом к решётке. Руки чуть не лопнули от напряжения, но я выкорчевал её и отбросил на сторону. Глухо упала пудовая крышка, разогнав песок вокруг себя. Немного просыпалось с края в темноту, на замерший свёртком плащ и белёсое скрюченное тело. Вверх, на меня, смотрели застывшие голубые глаза.
Ночи в пустыне бывают ледяны и нещадны; хрупкая Айнаэль окоченела, сидя в яме.
Когда я вытаскивал её, то думал о последних её словах и не понимал. Как это может быть правильно? Как? В чём тут правда? Или она просто утешала меня? Она, голодная замёрзшая пленница, утешала меня, сильного и свободного?
Я несколько раз срывался, ссыпался на дно вместе с песком. Одной рукой прижимая холодный стан в тонком плаще, второй подтягивался к краю; можно было перекинуть тело через плечо, но я не хотел. Пусть шеи касается её ледяная щека, когда голова то прижимается от толчков, то откатывается. И её руки пусть скользят по бокам, будто она хочет обхватить меня, пытается, просто почему-то никак не может. Наконец мы выползли, и Айнаэль легла на грубую оркастанскую землю лицом к блестящим звёздам.
Даже сейчас она, умершая, утешала меня, живого, смотря в вышину всё так же кротко, чисто, никого не виня. Этот небесный взгляд.
Взошедшая луна высеребрила её нежную кожу, прозрачные глаза воссияли неземным светом.
Я гладил волосы Айнаэль и клялся, что пройду путь за неё...
- Скоро, скоро буду дома! - звенит Эльфина и втанцовывает в землю мягкие травинки. - Все подруги меня ждут. И отец - он любит меня безумно! - подарит блестящую брошь или диадему. Он такой великий, светлый, он среди мудрецов Высокого Аора, между прочим. А Высокий Аор всё решает, всё! Вот как!
- Аор, говоришь... А как же королева? Правит она или так, для вида сидит?
- Королева Лайтана, да, она тоже мудрейшая, величайшая, прекраснейшая! У неё волосы до пят, а обруч из чистого золота. И мы входим в круг её друзей, самой королевы, вот! Когда она возвращается с ночной прогулки, то заходит к нам, только к нам, к Райтаэлям не заходит, к Веркотам не заходит, а к нам - запросто. Но отец говорит, что нельзя хвалиться, поэтому запрещает рассказывать даже матери. Он такой скромный! Мудрец, он в Высоком Аоре, сама королева посадила его. Она уз-ре-ла в нём дух Единорога!
Ну-ну. Она в нём не только дух углядела от единорога, а ещё кой-какие части, зуб даю. Последний здоровый.
- Цветы и деревья - мои друзья! - Эльфина скачет между стеблей, толстенных, как ослиный хвост, и размахивает руками. - Мы созданы едиными! Они дают силу мудрому народу!
Засмеялась и потянула руки к пахучему чашецветнику. Обломила золотой цветок, пристроила в волосы, потом за ухо - огромная такая получилась заколка - потом вытащила и откинула на землю.
- Слава Светлому Единорогу!
Я приметил впереди кусты и тёмные, подёрнутые серебристым ягоды. Выглядывают из-под широких листов настороженно, ехидно.
И она заметила. Вскрикнула весело, хлопнула в ладоши, кинулась вприпрыжку к кустам. Я откинул палку и заспешил, как только мог, наплевав на прострельную боль в колене.
- Не смей! - кричу. - Отрава!
Хоть убей не слышит, всё поёт про листики да цветочки. Сорвала-таки.
- Не ешь, дурочка!
Она остановилась и обернулась оскорблённо так, глаза как пуговицы, даже шея вытянулась от возмущения. Тут я подоспел-таки и потянулся к её пальцам, вырвать из них волчью ягоду. Отскочила и зажала в кулак.
- Как ты смеешь! Что такое, а?
- Это яд, - объясняю. - Волчьи ягоды, их нельзя есть.
Она пфыкнула. И взглядом-то каким окатила презрительным, откуда только набралась.
- Ну да, конечно. Тебе, орк, лучше знать. Мой народ исходит от самой природы, у нас с ней вну-трен-ня-я связь. Ты и представить не можешь.
Куда уж мне.
Назло потянула ягоду в рот. Я шлёпнул её по руке, вышиб чёрный шарик. Ненароком задел по щеке.
Исказилась аж, попунцовела от гнева.
- Ты как посмел?! Я из Высокой расы, я мудрая эльфийка!
Сиди уж, мудрая. Захочушка кудрая.
- Тебя накажут, ты меня ударил! Фу, у тебя руки противные и грубые, как корки! Тебя побьют плетьми!
Побрёл я дальше, она поутихла и сзади пристроилась, слышу - надулась. Ну ничего, всяко бывает. Пообижайся, раз душа просит.
Быстро отошла и опять забурчала, как в котле вода закипать начала.
- Никто меня не смеет бить. У меня отец... я играю на арфе для самой королевы... У меня арфа такая... из красного дерева. А струны - золотые.
- Позолоченные, наверное, - сказал я. - На золоте не шибко-то поиграешь.
- Нет, золотые, из чистого золота, самого жёлтого! У нас, у эльфов всё самое лучшее, чистое и светлое. Мой народ велик!
Велик, говоришь. Ну правильно, твой народ велик. А мой невелик. Оттого и проиграл. Хотя нет, вру, проиграл он из-за таких, как я, молодых и неуёмных...
После смерти Айнаэль я начал проповедовать. Дома за столом, потрясая ложкой, я пламенно и сбивчиво вещал о светлой расе, которая кладёт голову на алтарь истины; о нас, тянущих лямку старых идей; что, зашоренные злом, мы не видим света и мудрости. Добрая мать кивала, соглашаясь с чем угодно, и подливала супа; сестра сказала, что у меня не все дома.
Потом я пошёл на площадь, взлез на колодезную крышку и оттуда понёс то же самое - мудрые эльфы, новая вера, свет и любовь. Народ изредка проходил; косились, но помалкивали. На площади было несколько собак, они слушали внимательно и повиливали хвостами. Я взывал до заката, потом мы с собаками разошлись.
На второй день на меня обратили внимание. Сняли с колодца и выпороли. Мой дух укреплялся с каждым ударом, я чувствовал, что делю с Айнаэль её тяжкую ношу, и это неописуемо возвышало.
Я опять полез проповедовать и был снят, но не унялся. Сменил место, прятался, завидев мускулистых парней в доспехах, выискивал насыпи, где полюднее, и снова вещал. Нёс слово истины, потирая отбитую спину и пониже. Приходила мать и звала, протягивая ко мне сухонькую руку:
- А-аркх, идём домой! Волколаки не кормлены, дел по горло... Пойдём, сынок, будет тебе.
Но меня было не унять. Я бился за умы, как дикий вепрь, и сумел-таки обратить нескольких собратьев. Мы ушли из дома, чтобы странствовать. Прибились к эльфийским паломникам и от них впитывали недостающие капли, да что там - целые потоки - веры. К тому времени кто-то уже свёл обрывки учения в книгу, нарёк её Кодексом Единорога, и мы жадно вчитывались в полупонятные, кем-то наскоро переписанные строки, попутно уча эльфийский. Помню, я сидел ночами, в каждом слове видел откровение, я повторял снова и снова, как заклинание, целыми страницами: "...и было посреди ночной темени дивное сияние, что затмевало само солнце в полуденной его славе. И пошли они на свет, и узрели, как из рощи Истин выходит единорог чистой масти, непорочно белый; грива его была из золотых нитей, а копыта серебряны. Пали ниц они, ослеплённые величием его..."
Я вобрал в себя Кодекс без остатка - и легенду, и заповеди. Я понёс его дальше: скитался, увещевал, призывал, снова скитался, искал и бесконечно верил... И я был не один, нас постепенно прибавлялось. На глухой тропе или в прокуренной таверне, завидев такого же оборванца под недельным слоем грязи и с горящими глазами, можно было загадочно шепнуть "Аор", и на тайное слово отзывались всё чаще. Мы рассуждали о вечном, строгали грубые фигурки единорога и с трепетом вешали их на шею.
Новая вера расползлась по миру, как корни тамарикса, стремительно и накрепко. Земля взволновалась. Кто за что, нашлись и защитники, и порицатели, вспыхивали стычки, драки, и наконец развязалась война, которую после нарекли Праведной.
Вот это были побоища, я вам скажу, просто кровавое месиво, ничего не разобрать. Кто за, кто против, орки, эльфы, драконы понамешались, гоблинов каким-то чёртом приплело. Мы дрались за свет, и те, напротив, тоже вроде не за тьму, но думать было некогда: походы, битвы, кровь бурлит, а под конец резали уже кого попало. То побеждали, то отступали, потом опять шли вперёд. Сгинули в этой каше и мать моя, и сестра, но бедовой голове и горя не было - что есть тлен, когда впереди сияет вечное счастье. Протяни руку - достанешь. Ан нет, не так близко оказалось, ещё потянуться надо. Да что такое, опять не поймал, неужто ещё дальше, уже бежишь и бежишь, и всё никак. Да где ж оно?
Сколько лет прошло, сколько же лет... Пока я не остановился. Пока не вздохнул, глубоко прогоняя воздух по нутру. Огляделся вокруг. Светало. По далёким деревьям пробирались лучи, всё яснее вырисовывая картину. Поле было усыпано трупами, где-то ещё дёргались раненые. Я стоял среди залитых тёмным доспехов, острых железяк, бурых пятен по рукам, ножнам, стрелам... Пшенично раскинулись волосы под ногами, из шеи рядом вязко натекало в тёмно-зелёную лужу. Повсюду остекленевшие глаза.
Я скинул с плеча чьё-то холодное тело. Поднял взгляд к небу. Занималась заря, и всё было серо, но на востоке уже слегка, едва-едва голубело в нежном утреннем луче.
Восход солнца. Оно насытит небеса светом. Солнце, а не дурацкий кусок железа в моей руке.
И лишь в этом - истина.
Я отбросил меч и пошёл, перешагивая через недругов и соратников, смиривших, наконец, свою злобу. Умолкшая суета.
Я шёл вперёд. К солнцу...
- Вон там дворец, я его вижу, наконец-то, ура, ура!
Всё так же скачет, вот неугомонная.
Впереди расступились травы, что сгибались, как радуги, под собственной тяжестью, и за краем обрыва, в долине, показался Единоград. Вот она, столица. Вся крышами сверкает, а на тонком, взлетающем вверх шпиле серебрится стяг с Белым Единорогом.
- Здесь не спустимся, - кивнул я. - Пошли в обход.
Она побежала рядом, вприпрыжку, как юркая змейка рядом с вековой черепахой. И болтает, трещит без устали:
- Скоро мой День Воплощения, я буду совсем взрослая и смогу пить вино. Знаешь, оно какое вкусное! Я пробовала уже, с моей подружкой, она ничего родителям не скажет. И ты не говори. Мне подарили два шёлковых платья в прошлом году и медальон с Единорогом - вот, смотри, он настоящий серебряный. А сейчас я хочу диадему. У нас будет пир, отец всех пригласил и велел украсить цветами самый большой зал. Нам плетут цветочные ленты, чтобы от самого пола до потолка, их по колоннам накручивают и наверху по аркам. Такая красота!
От жары плетусь еле-еле, слабость в ногах... Блики перед глазами, память выплёскивает картинки - я стою перед матерью с букетом маленьких фиалок, я бегал далеко к предгорьям и набрал их ночью, этих пахучих пустынных звёздочек. Протягиваю, руки мокрые от росы. Мать счастливо смеётся...
- Большущий пир, огромадный! У нас знаешь как, такие вкусности каждый год, мы объедаемся ужасно. Однажды у меня болел живот. А у Кристаны тоже, она вообще целую неделю сидела дома. У нас оно знаешь как!
Нет, не знаю... Я знаю другое, Эльфина. Я был в Оркастане, забрёл недавно в родные края, видел собратьев моих оголодавших. И чахлые, покосившиеся хижины - эх, не такими я их помнил. И аршинную морду наместника эльфийского видел, и дыбящегося единорога на латах его сверкающих.
- Что ты всё молчишь, скучно с тобой! А знаешь, что говорит Кодекс? "Очисти мысли свои, и всякому живому созданию рядом дари свет и радость". Вот! А ты такой мрачный, ходишь всё, молчишь и не улыбаешься. Бука, злюка, закорюка. Это не по Кодексу!
- Не по Кодексу, - медленно согласился я.
- Улыбнись!
Я шаркал всё медленнее. Нога болит, чтоб её... сегодня что-то сильно. Как разбили коленку в Праведной войне, так эта боль со мной уж до конца... Хоть так залатали, спасибо шаману...
- Эй, ты что меня не слушаешь?
Подбежала, в лицо заглядывает. А потом встала передо мной на дорожке и ногой топнула.
- Орк!
- Отойди, - сказал я.
- Я из Высокой расы, меня надо...
- Отойди, - повторил, - а то отодвину.
Посмотрела на меня, и в глазах вдруг злые огоньки вспыхнули.
- Я так и знала, - обличающе заявила она. - Ещё тогда, когда ты оставил в живых нечестивого дракона. Ты мерзкий страшный орк. Ты не веришь в Белого Единорога!
- Твоя правда, - голос мой прозвучал отдалённо, будто вовсе и не я говорю. - Во что мне осталось верить? Вот в палку свою крепкую верю, которую сам выстругал. Да в две сотни лет, что по миру проскитался. А во что другое - на то сердце нужно другое, горячее; моё уж поостыло...
Эльфина отскочила, пренебрежительно головкой взмахнула. Выпрямилась, опять топнула ножкой в атласной туфельке.
- Ты против света и мудрости! Твою судьбу решит Высокий Аор. Пойдём, старый орк!
Что же ты, милая. Кодекс наизусть знаешь, до буквы. А как же дух его, где он? Испарился, исчез. Двести лет назад угас в Оркастане вместе с кротким небесным взглядом.
- Не смотри на меня так! Что стоишь?! - кричит уже, личико перекосило.
Я бился за твоих предков, маленькая Эльфина. Зазубривал фамильный меч, втыкал стрелы в живую плоть. Кровь я проливал, Эльфина, алую кровь и изумрудную. Всякую.
Забыть бы хотел напрочь, да не даёт, не пускает проклятущее колено, день и ночь ноет о былых днях. И память, как застрявшая заноза, всё саднит и гноится где-то в глубине то ли головы, то ли сердца.
Я сражался за веру в твоё бессмертие, Эльфина. В тот свет, который ты изольёшь на этот старый мир. За мудрую светлую расу.
За Белого Единорога.
Но теперь... Я безверен. С меня уже ничего не взять. Еретик я, хромое тёмное отродье с заскорузлыми руками. Что ж...
Да будет так.
Я поудобнее перехватил свою верную крепкую палку.
Сумрак уже сгущался, когда я доплёлся до пещеры старого дракона. Тяжко. Остановился. Чуть подкинул на плече лёгкое эльфийское тельце, чтоб посподручнее. Дыхание сбилось, руки подрагивают. Эх, молодость... раньше б я такую ношу и не заметил.
Изгрызенный проём пещеры темнел в угасающих лучах.
- Кадрак! - окликнул я.
Он лежал у дальней стены свернувшись, будто с тех пор так и не двигался.
- Эй, ты там живой? Клыки с голодухи не перетёр ещё?
Гора тусклой чешуи дрогнула. Из неё поднялась треугольная голова, и я поймал усталый взгляд.
- Смотри, что принёс, - я скинул девичье тело на пол. Ох, наконец-то, хоть кости размять. Вот так, с хрустом.
Дракон медленно поднялся и подошёл, черпая когтями по полу. Задумчиво посмотрел вниз на копну светлых волос и тонкие ручки. Они вдруг дёрнулись, следом зашевелились плечи, раздался вздох - видать, она приходит в себя.
Кадрак спокойно поднял лапу. Хрясь! Из перебитой шеи потекло тёмным. Прямо на медальон, нехорошо, запачкает же... Я нагнулся и снял с тела серебряный кругляшок.
Дракон молча отвернулся и пошёл к выходу.
Снаружи алело закатное солнце. Угасающие лучи косо падали на мшистую площадку перед пещерой. С гор потягивало ветерком, нынче к вечеру вообще зябко становится.
Мы долго сидели рядом, глядя на закат и далёкие городские шпили.
Наконец Кадрак шевельнулся.
- А я ведь... не всегда им хребты ломал. Было время, в Праведной войне крылья свои рвал за них. В Чёрных горах три дня насмерть стояли - каково, а? Там и вашего брата полегло...
Помолчали. Остро отблёскивают вдали дворцовые крыши, туманятся закатные лучи. Величественные горы тонут в прозрачном воздухе.
- А мы, помню, в Наргольском ушелье затравили одного из драконов, отступника. Во имя мудрой расы...
Тихо. Ничто не шелохнётся, только цветы-переростки далеко внизу ковром колышутся.
Мы вдруг рассмеялись, на пару с драконом. В моих руках неровно содрогалась палка, Кадрак хрипло толкал воздух из лёгких. Потом вместе утихли.
Я смотрел на покатые крыши вдалеке и сжал руку, в ладонь врезались края круглой бляшки. Медальон, да, я ж сам его снял.
Кадрак искоса взглянул.
- Что там, Белый Единорог?
По серебру искусно выделано.
- Он самый. Тонкая работа. Не пойму, потемнел, что ли...