В детстве, в пятом - шестом классах, когда все зачитывались "мушкетерами" Дюма, Леха Коровин фамилию свою просто ненавидел.
Вот его друг - Вадик Амбарцумян, тот простым добавлением одной буквы, из обрусевшего армянина превращался в благородного французского шевалье, почти в д"Артаньяна, и уже не жаловался, на то что в школьном журнале был записан самым первым, что ставило его - Вадика, в особую группу риска всегда быть вызванным к доске, когда подслеповатая училка в рассеянности своей не озадачиваясь рациональностью - просто тыкала пальцем в первую строчку классного кондуита...
Шурику Дементьеву, тому вообще не надо было в своей фамилии чего-либо исправлять, чтобы стать мушкетером... Де-Ментьев... Это звучало.
И даже их классному придурку Коле Бармину, который и от физкультуры то был всегда освобожден из-за порока сердца, и тому фамилия нормальная досталась. Одну последнюю букву убрали, спереди две буквы через апостроф приписали, и получилась шикарная французская дворянская фамилия - де"Барми...
А Коровин!
Куда с такой фамилией в мушкетеры?
Правда, когда он учился уже в девятом классе, и к ним приехали какие-то родственники из Уфы, и мама повела всех в Эрмитаж, Леха вдруг узнал, что был такой французский художник Камилл Коро...
В девятом тогда все ребята из их класса отрабатывали росписи, чтобы подписываться так, как делают это взрослые дяди и тети... Леха Коровин придумал себе витиеватый вензель из четырех букв... о потом, подумав, стал приписывать к ним и еще одну - немую французскую "t"...
Так и подписывал потом все свои любовные записочки к Насте Игнатьевой, Наташе Лагутиной, Иринке Левит...
Однако, когда пришла пора получать первый документ, в паспорте, на страничке, где ставится личная подпись владельца, рисовать вензель с французским окончанием, Лехе духу не хватило... И дрогнув, немое латинское "t", в последний момент заменил звучным русским "в"...
Получилось - Коров...
Так и расписывался вплоть до сорока пяти, покуда не уехал в Америку.
А там...
А там вообще стал писать свой "фёрст нэйм" через "а"...
Алекс Каров... Не думая о том, что родится у него дочь, да пожелает жить в России, и станет мучаться фамилией такой. Марина Карова.
Сидя в кабинете химии и два года еженедельно пялясь на таблицу химических элементов, к окончанию десятого класса, друг Шура Дементьев выдумал забавную теорию, о том, что все гениальные люди в имени своем имеют слог "мен"... Изобретатель русской водки Менделеев, биолог Мендель... Ну, и сам Шура Дементьев - тоже...
Вообще Дементьев был забавным малым!
Он все подтрунивал над Коровиным, что тот втюрился в Настю Игнатьеву.
Красивая фигурка, милое личико... Романтичный взор голубых глаз, исполненных невинностью. Чего еще надо?
Но Дементьев все гнул свое, - она же тупель! Она же дура! Она же - женись ты на ней, станет донимать тебя всякой ерундой, придавая этой ерунде масштабы вселенской значимости. И ты взвоешь от ее тупости через год... И тупость ее затмит потом все твои восхищения ее ножками, глазками и титечками, уж я то знаю!
Что в свои семнадцать знал Дементьев такого, чего не знал Лешка?
Однако, доводы друга звучали убедительно...
И в сердце Лехи Коровина - Алекса Коро закралось сомнение.
Тем не менее, в канун выпускных экзаменов, на последней официальной баллрум-пати, посвященной восьмому марта, Коровин решился таки открыто продемонстрировать Насте свои намерения... Он три раза приглашал ее на медленный танец, потом водил ее в пустую не запертую раздевалку первоклашек на четвертом этаже, где они с Настей из горлышка пили венгерское сухое и целовались...
- Ты ее за грудь трогал, когда целовались? - спросил Дементьев на уроке химии, - лифчик она дала расстегнуть?
Леха не мог сдержать горделивой улыбки, но изображая джентльмена, отмахивался, де в такие детали не считает нужным посвящать даже друга...
- Она же тупель, как ты можешь? - не унимался Дементьев, - ты будешь думать о судьбах армий и народов, а она придет к тебе - к маршалу и главнокомандующему, и скажет, - милый, у меня проблема, у меня болит сосочек на левой титьке...
А вообще - Шурка просто завидовал.
И ревновал его - Коровина к Насте, как к существу, отнимающему у него частичку друга...
Но тем не менее, яд слов, зароненных им в душу Коровина, зародил метастазы сомнений.
В золоте офицерских погон, при кортиках, во всем блеске геральдической эстетики ВМФ - Шурка и сотня его однокурсников были в ту ночь выпуска из училища подобны цветкам "розалис Регина регия"... что прекрасны лишь раз в своей жизни.
Алешка радовался, любуясь другом. Радовался, как за себя самого. Радовался и завидовал... Пять лет разделяла их река Нева. Алеша учился на филологическом факультете, а Шура - в Дзержинке - прямо напротив Двенадцати коллегий... И сколько пива они выдули в "пушкаре" за эти пять лет! И как всегда гордился Леша Коровин, сидя в заведении рядом с гардемаринами - дзержинцами, каждый год на одну нашивочку прибавлявшими длиной курсовки на рукаве!
Но Шура уехал.
В далекое заполярное Гаджиево.
Настя Игнатьева?
Она...
Она уехала туда же вместе с Шурой Дементьевым.
Стала Настей Дементьевой.
И родила Шурке сына.
Витечку - в честь деда -адмирала - Шуркиного отца.
Так вот бывает.
Так вот случается в жизни - Алексей засомневался - стоит ли жениться на красивой, но может быть не слишком умной девушке, а Шура Дементьев усомнился в том - а нужна ли для семейной жизни Софья Ковалевская?
В конечном счете - выиграли любовь и справедливость.
Она играла на скрипке в большом симфоническом оркестре Филармонии.
Алексей сидел тогда в пятом ряду.
Это был абонементный концерт, и он пошел вместо мамы, чтобы не пропал билет. Вернее, чтобы пропажа билета не огорчала маму. Можно было пойти в кино и наврать, что ходил в филармонию, но мама могла спросить о подробностях впечатлений, Алексей мог смутиться и запутаться в своем вранье, да и потом мама просила принести программку...
Приготовился скучать.
Да и скучал первое отделение.
Но во втором играли Россини - увертюру к Сороке - Воровке.
И вдруг Алексея как будто прошибло.
Это было сравнимо с нескорым действием конопли, которую куришь - куришь, а дурман ударяет в голову только с четвертого - пятого раза...
Так и здесь.
Уже который раз ходил Алексей в филармонию?
Восьмой или десятый.
А все скучал.
И тут...
И тут, как полетел!
Россини рас-ка-тал, раскатал его по американским горкам своих крещендо и апофеозов.
Алексей смеялся и плакал. Слезы лились из его глаз - и не от старческого слабодушия, как у бровястого генерального секретаря, которому товарищи по политбюро показывали палец, и тот рыдал содрогаясь под бременем некаянных грехов... Но Алексей плакал от натурального счастья неожиданного обретения значимости.
И эта девушка, эта удивительно красивая и вместе с тем вдохновенная скрипачка во втором ряду, с которой он не сводил глаз.
В ней он увидел вожделенное воплощение искомой сексуальности.
Она была ответом на его вечные вопросы.
Кто?
С кем?
И когда, наконец это придет?
Нежные изгибы тонкого легкого тела.
И вдохновенная затуманенность взгляда.
И скрипка.
И эти длинные пальцы.
Они теперь должны касаться не только струн и смычка, но его Алексея голой спины.
И ее глаза...
Они будут так же закатываться в страстном восторге забвения, но не в крещендо Россини, а в апофеозе их с Алексеем любви.
Он трижды ходил на концерты, отбирая билет у уже выздоровевшей мамы.
Мама была удивлена и радовалась новому музыкальному увлечению сына.
Он слушал Сороковую Моцарта и Первую Чайковского.
Все вальсы и галопы всех Штраусов и девятую Бетховена.
Он любил эту музыку и любил ее...
Как она пряменько сидела, сладко выгнув легкую спинку, как нежно гладила смычком свою виолу, как страстно закатывала глаза в самых вкусных музыкальных местах...
Он уже знал, из каких дверей и когда после концерта выходят музыканты.
Он два раза покупал букеты и оба раза не смел приблизиться к ней - она выпархивала не одна, а с подружкой и с пожилым длинноволосым музыкантом, который плелся позади, сажал их обеих в свою машину и увозил...
Алексей много думал о жизни филармонических скрипачей...
Они ездят по всему миру.
В Лондон, в Париж, в Нью-Йорк...
А что может предложить ей он?
В четвертый раз ему повезло.
Длинноволосого седого виолончелиста не было.
Она вышла с подружкой и они направились по Бродского к метро.
Алексей догнал...
- Простите... Простите, ради Бога...
Его простили.
Бог что-то значил для них...
Ее звали Вера.
Вера Гармаш.
Она закончила консерваторию.
Играла в оркестре Малого театра.
Мечтала о Кировском, но год назад подала на конкурс в оркестр Филармонии.
Ехали на метро с пересадкой на Техноложке.
Подружка - флейтистка - поехала дальше, до Электросилы, а они с Верой перешли через тоннельчик, мимо карты, где всегда стоят ждут кого-то... Перешли и сели в поезд до Чернышевской.
На ней было облегающее по фигуре черное пальто с воротником из чернобурки. К груди она прижимала футляр...
Одной рукой Алексей держался за поручень, а другой нежно поддерживал ее гибкую черную суконную спину.
Вблизи ее глаза были еще прекраснее, чем виделись, чем вожделелись из четвертого ряда партера.
Она взметывала вверх длинные ресницы и ужалив, мгновенно прятала... Серые...
Серые глаза.
Филолог Леша Коровин подумал...
Les yeux bleu - ses des amoureus
Les yeux noir - ses des kannart
Les yeux maroux - ses des couchon
Les yeux verts - ses des viper*
У нее - серые...
Les yeux grees - ses des valise **
* Голубые глазки - у влюбленных
Черные глазки у канареек
Карие глазки - у поросят
Зеленые глазки - у змейки (французская детская считалочка)