Дванов Андрей. Реверсия. Глава 3

Дети Биркенау

Пятна ожогов на коже немых молитв.

Пепел на скорченных лицах седых детей.

Здесь сумасшедший Бог по углам разлит

чёрным кагором безумия и смертей.

Храм обезглавлен. Раз на крови не спас,

так хоть скоси-схорони во Христе-зэка!

Крест - пара брёвен. А на зиму спецзаказ:

райские кущи, серные облака.

Птичья глухая скорбь. Небо сеет ртуть.

Небо жнёт души острым серпом грозы.

Мама и папа засветло будут тут:

капельками застывшей в глазах росы.

...Тлеют года. Серый камень вобрал в себя

юных сердец Биркенау последний ритм.

Сгорбленный тополь шепчет ветрам, сипя

жилами листьев, ничтожность грядущих рифм.

Март 2015

На 75-летие Иосифа Бродского. Диптих.

Здесь с погодой - беда.

Упрекнёшь ли кого за такое

неумение льда

обжигать угловатой строкою?

Упрекнёшь ли себя

за желание, в зиму уткнувшись,

выпасть снегом, слепя

белизною, бумаги коснувшись?

Здесь зима - на день-два.

Здесь и лето - неделя, не боле.

Время - просто дрова,

и огонь не спасает от боли.

Лишь от памяти: прах -

форма, лучшая для межсезонья.

Звёзды чувствуют страх,

пряча взгляд в известняк мезозоя.

Им известны пещер

переходы, сплетенья пространства.

В каменистом хряще -

суть времён, метафизика рабства:

нет огня, нет воды,

есть лишь Слово как истины разум;

есть лишь воля. А ты -

проявленье их сущности разом.

Человек не один.

Человек меньше, чем единица.

Каждый в воду входил

дважды: время - оно водянисто.

Каждый в воду глядел

и, своё не узнав отраженье,

оставлял не у дел

кинематику, прозу движенья.

Но итог, как на грех, -

постоянство, всеобщее горе.

Как сказал древний грек,

наблюдая Эгейское море,

наблюдая песок

и следы, что уводят в пучину,

"Мысль, тревожа висок,

серебром искупает причину".

II.

Скорость звука нерезко снижена. Миокард

заливается смехом, как бешеный колокольчик,

но из горла доносится хриплый вороний "карр".

Может быть - острословие. Впрочем, его укольчик

неспособен, пробив толстокожую дребедень

посвящений в формате поклонов с моргалом постным,

сохранить чувство ритма: созвучие Лебедей

пропадает в тумане грядущих словесных оспин.

Чем слоняться в нигде, попрекая земную ось

абсолютным нулём, лучше грызть забубённый холод.

Лейтенанту небес погоны и звёзды - врозь,

в искупление небытия, чей доспех расколот,

продырявлен пером. А на колокольне рифм -

панихида согласных; гнусаво гудит гитара.

И гремят барабаны. И так многолюден Рим,

что толпою мигрантов вытоптан след Кентавра.

Апрель 2015

Эпитафия себе самому (I)

Игра, вероятно, не стоила ни свечи,

но я вдруг стал ветром, который сдувает шапки.

Я теперь соловей в предрассветном ищи-свищи,

или малая терция в ржанье хромой лошадки,

или рак на горе, горемычный, стыдливый рак,

или просто крестовый дурак, козырёк с усами.

Корабли - на мели, между рифмами правд и врак;

баловник - на балу, опоясанный парусами.

Океанами и лесами - до полюсов,

полюсами - в открытый космос, к межзвёздной пыли,

чтоб однажды Фемида, стряхнув эту пыль с Весов,

в одночасье прозрела и вспомнила "жили-были",

деда, бабку, детишек, - целый фотоальбом:

пожелтевший от времени, выцветший, ветхий, новый.

Возлюбив сотый камень своим толоконным лбом,

я от искры зажгу благодатный огонь сверхновой.

Май 2015

Эпитафия себе самому (II)

Верил недолго, но - пламенно, до костров:

богоподобье феникса - в куропатке,

что раскопает под пеплом скрижали строф,

озаряющих тьму сильнее любой лампадки.

В них нет ничего - ни молитв, ни Господних дел, -

кроме жизни (да и той - напоказ), перешедшей в камень;

так проказник ли, прокажённый ли, - разглядел

потолок до того, как дожди снизошли плевками.

Разглядел, как над пропастью ложь, поджидая серп,

колосилась вовсю, предвкушая родиться хлебом.

И, танцуя пожар, осветил, как смешон и сер

мир, затерянный в космосе между бескрайним небом.

Май 2015

Archer

Впереди - цель:

впереди - грудь.

Позади - цепь,

на цепи - ртуть.

Впереди - дым,

впереди - кровь;

позади - дом,

да вокруг - ров...

Перейди вброд!

Освети грань!

Разруби бред!

Возведи Грааль!

Раз огни гор -

рабский крик рук, -

разогни горб!

Разомкни круг!

Породи мир!

Примири род!

Разведи сад:

посади плод,

прореди суть,

оборви ложь,

чей цветок - суд,

лепесток - нож!

Семена жги,

и - танцуй, ветр!

Семьи - наш гимн!

В этом - суть вер!

...Но опять - в путь,

ибо суть - вспять.

Жизнь стряхнув с пут,

раб умрёт спать:

у ворот - враг,

поутру - бой.

Мёртвых рек мрак -

рек живых боль...

18-19 мая 2015

Fort von allen Sonnen

Wie trosten wir uns, die Morder aller Morder?

Friedrich Nietzsche*

Не за горами август, празднество урожая;

зелень затянет милю, милостыню, молву.

Город со вскрытой верой корчится, угрожая

осеменить туземцев: всех под одну халву.

Выигрывать в лихорадку ради святого лиха,

вывести на свет божьей коровкой новых телят,

дать молока и травки, выкурить с губ "meine liebe",

либо - залечь в руинах: археологи отделят.

Город лежит в руинах будущего. Звериный

энтузиазм науки едрит свой гибрид с умом,

растягивая эпоху в абсурдный многосерийный

моноспектакль о времени, человеке и о Самом.

Но сцена вздохнёт о пыли. О том, как кобылы были

не суженные доспехом, не ряженые войной:

о том, как пахали землю, а после - копытом били

о землю, во благодати взрыхлённую тишиной.

Город - уже не сказка; во лбу расцветает каска.

Маленький принц - в прицепе: он ценит прицел в лицо

и панцирь от поцелуев, - а пастырь перцовый адской

чесоткой изводит пальцы рвануть, обручить кольцо.

Вектор, раздутый ветром от дури к грядущей буре.

Цеце, раздаваясь в ухе слона, сгинет без следа

в эритроваренье армий, на горьком соку цибули,

расклёванной в звёздных войнах страшным туда-суда.

Город, гремящий в горны. Гордость в горящем горле -

горе для онтологии, онколог не сковырнёт.

Горыныч, свернувший шеи в горах, утонул в кагоре,

во истине "видит око - да натрезво зуб неймёт".

А марши восходят к Маше, на штык нацепив сомбреро

нимбов; схлестнулись в танго танкисты и Фредерик...

Но Бог ли играет в кости? - С двойным переломом Вера

Инкогнита умирает: асфиксия от вериг.

Май 2015

_____

* Как утешиться нам, убийцам из убийц?

Фридрих Ницше (нем.)

Феноменология удушья (цикл стихотворений)

Introspection

Странное чувство: будто бы изнутри

рвутся наружу буквы, все тридцать три,

но попадают в чёрные дыры затёртых

фраз, не способные выбраться через горло;

будто бы время, сделав свой первый шаг

мне навстречу - выставив войско, поставив шах, -

белым песком выстилает пустыню дней,

положив в изголовье чёрный горячий камень;

будто бы россыпи нот и скопленья звёзд

вдруг растянулись на светостолетья вёрст,

и сливаются в новых вселенных внутри меня,

и дают мне надежду своим лишь существованьем;

будто где-то внутри затаился мой главный враг,

охраняющий лунный ключ от хрустальных врат,

что ведут не откуда-нибудь, как любые двери,

а ведут, как звезда, через мёртвый, холодный космос...

I. Dissemantic Chance

Тлел закат. Экзистенции стон

я услышал - и, им озарённый,

смог подняться над миром; но он

был пустым, никаким, разорённым.

Видя мир через бездну (зрачок -

отражение, в сущности, мира),

пьяный мастер свой трезвый расчёт

принимает, как музыку - лира.

Кто бы лапы к струне ни тянул -

кот Баюн или комнатный мурзик, -

воздаяния за седину

ищем в самой прекрасной из музык.

Но в ответ, как всегда, тишина.

Всем ли миром вернулись из боя,

или в землю слегли, - те же на

летописцев воззрились изгои:

детвора - ни двора, ни кола,

старина - ни руна, ни Ясона.

Лишь вокруг - зеркала, зеркала:

небыль, небытие, невесомость.

II. Blackout of Silver Lie

Крепость мысли трещит от фундамента и до флюгера:

сейсмоментальность. Камень, почуяв снос,

бригадирскую каску напялил на Фредди Крюгера.

Дело, кажется, в шляпе. Но даже засунув в нос

длинный палец с наманикюренным ногтем, вряд ли

выхватишь корень всех бед и взрыхлишь мозги.

Разве что агромогильщик вскопает грядки

для смертельной тоски.

Лучшее время - прошедшее. Говоря

о прошедшем, если и плачется, то - с улыбкой.

Мол, трава зеленее, лес гуще, да и моря

свою синюю кожу ещё не покрыли липкой

плёнкой нефти. Теперь же повсюду - базар грачей:

то внезапно нагрянет весна, то шельмец-эколог

дует в шарик серьёзным тоном косных врачей,

дирижёр иголок.

Эволюции вторя, ночью кричит сова;

удивлённо таращит глаза, наблюдая землю.

Сострадание разума - жертвовать перья зелью

мудрости. Но перспективу игра в слова

наполняет быстрее: слово, стекая вниз

по древу незнания, - сребряно, да коростно.

Из заоблачных грёз на щите возвратится Нильс

туда, где морозно.

III. Rain of Thoughts

Смех ангелов услышал я далече:

крестом себя стремительно крестив,

бежал туда, где мне звучал мотив;

но тьма спустилась сумраком на плечи...

Свет удалялся в глубь туннеля. В глубь

туннеля брёл и я, лучи хватая

измученной сетчаткой. Слёзы, тая

на ней, уже не достигали губ.

Я был той тьмой. Я был не столько глуп,

сколь ошарашен слепотой курячьей:

в расплавленной хрусталиком горячей

картинке - тщетность оптики и луп.

Картинка мира - выжжена, пуста.

Так брошенная мысль, точно семя,

даёт ростки сквозь камень Колизея,

сквозь прах недогоревшего куста, -

но сколько там ни размыкай уста,

взрастить колхоз масштабов Елисея

не хватит жизни. Оттого, глазея

на стариков, не хочется до ста.

Свет удалялся прочь от сердца. Вдоль

артерий колыхались ритмы, тени

безгласых птиц, кардиограмм, растений,

обрывки мыслей, цепи. Конан Дойль

смахнул крылом дешёвый алкоголь

в кровь детектива, в новом, юном теле

столь жалкого, что холостяк в постели,

смешон и гол, а всё-таки - король

на этом фоне. Свет сошёл в апреле,

оставив грязный, безнадёжный ноль.

Плач ангелов всё тише. С неба хлещет,

грозя потопом, дождь. Корабль спустив

на волны, я едва успел уйти в

каюту - одномолен, одноклетчат...

IV. Art in Vacuum

Этот воздух, для истин разреженный,

был откачан неловким врачом.

Оттого и блуждаешь, разрезанный,

вдоль стены, скрыв дыру под плащом.

Эти стены размыты и смазаны:

кисть не дрогнула - дрогнул мольберт.

Все причины и следствия названы

наперёд в бесполезной мольбе.

Это небо мольбу не заметило:

проглотило, и, краски сгустив,

сплином сплюнуло в каждое метео

свой дождливый и скучный мотив.

Эти ноты, пробившие некогда

поднебесному танку броню,

вдруг затихли. А Моцарту некогда -

гастролирует нынче в раю.

Эта крайность задумана лезвием,

но остроты до смеху пресны.

Мы и в космос весною залезли бы,

но, какой бы межзвёздной весны

этим календарём не подарено,

не случится рождений, смертей,

инкарнаций. Все происки Дарвина -

блеф крючков и рыбацких сетей.

V. Dramatic Tone of Heaven